«Вся жизнь моя — гроза!»

В краю горцев

В первые три десятилетия прошлого века к России присоединились Грузия, Азербайджан и Армения. Царское правительство начало утверждать свою власть в горных районах Кавказа.

На Кавказе шла долгая война с горцами.

Русские отряды год за годом всё глубже продвигались в горные районы. Прокладывали дороги над каменистыми пропастями, над бурными, пенистыми реками. Прорубали просеки в непроходимых лесах, сплошь заросших цепким кустарником. Возводили укрепления.

Горцы в ответ совершали набеги на русские крепости, обстреливали из укрытий идущие по дорогам колонны, неожиданно нападали на стоянки отрядов.

Царские генералы жестоко расправлялись с непокорными. Горцев сгоняли с обжитых мест, сжигали селения — аулы, уничтожали поля и пастбища, угоняли их скот.

У горских народов были свои властители — князья и ханы. Чтобы привлечь их на свою сторону, царь делал послушных князей и ханов своими генералами, платил им хорошее жалованье, приказывал дарить им кинжалы, украшенные золотом, серебром и драгоценными каменьями, пистолеты, золотые часы, перстни, куски бархата и парчи. Послушные богачи забирали в свои руки больше полей, лугов, скота.

Тяжелее всех страдали от войн бедняки, простые крестьяне.

Они и в мирные годы жили очень плохо. В горах крестьянский труд гораздо тяжелее, чем на ровной местности. Земля там скудная, а участки под посевы маленькие. Часто горец с небольшим мешком пшеницы, привязанным к поясу, взбирался при помощи верёвок и крючьев на отвесную скалу, чтобы отыскать на её вершине хоть крохотный кусочек годной земли.

Горцы рассказывали шутливую и вместе грустную историю про земледельца, который вспахал поле, прилёг отдохнуть, а потом никак не мог найти свою пашню: оказалось, её целиком накрыла брошенная на землю бурка.

Конечно, в дружбе с русским народом горцы могли сделать свою жизнь лучше. Но некоторые горские властители желали безраздельно править на принадлежащих им землях, старались навсегда оторвать Кавказ от России.

Часто им помогали в этом мусульманские священники — муллы. Предводителем горцев стал священник по имени Гази-Мухаммед. «Гази» значит в переводе «борец за веру». Русские называли его Кази-Мулла. В простой одежде, с длинным посохом в руке Гази-Мухаммед ходил по селениям, собирал народ и обращал к нему свои речи. Он учил мусульман ненавидеть всех, кто исповедует другую веру, звал их к «священной войне» с «неверными».

Царь решил раз и навсегда сломить сопротивление горцев и отправил на Кавказ большое войско. Туда были посланы части из глубины России. Полежаев со своим полком пришёл походом от самой Москвы…

«Отряд идёт густой колонной»

На Кавказе от солдат не требовали ни безукоризненной выправки, ни начищенных до сияния пуговиц. Здесь не нужно было часами шагать по плацу, задирать ногу, старательно «играя» носком. Здесь не учили бесконечным ружейным приёмам, не заставляли по счёту вскидывать ружьё на плечо, ставить к ноге, делать на караул, да чтобы при этом штык непременно сверкнул в воздухе. И начальники здесь были добрее к солдатам, больше заботились о них и реже их наказывали.

Потому что здесь, на Кавказе, шла война.

А на войне смелый и выносливый солдат дороже того, который умеет красиво выпячивать грудь и вытягивать носок. На войне хорош не тот солдат, который ловко отдаёт честь и смотрит в глаза начальству, а тот, который верит командиру, защитит его в бою и выполнит любой приказ. На войне надо не приёмы ружьём делать, а быстро и метко из него стрелять.

Солдаты на Кавказе отдыхали от муштры: ходили вперевалку, вместо фуражки или кивера часто надевали лохматую кавказскую папаху, на грудь шинели нашивали горские патронташи — газыри. Белые ремни тут не мыли и не чистили, а в походе и вовсе выворачивали наизнанку, тёмной нижней стороной наружу: скрещённые на груди, они были для противника слишком заметной мишенью. Да и сам ранец, тяжёлый и неудобный, солдаты редко брали в поход: обычно за плечами у них была простая холщовая сумка, а в ней шестидневный запас провизии и всё необходимое в пути.

Походы часто были долгими и далёкими. Царские войска неделями шли по следам воинов Кази-Муллы, захватывали новые местности, вырубали лес, чтобы противник не мог напасть врасплох, и на опустошённом пространстве строили укрепления.

Случалось, поход начинался неожиданно:

По кавказским дорогам, где из-за каждого поворота, каждого дерева, каждого камня всякое мгновение мог раздаться выстрел, войска шли в определённом порядке. Сначала двигался передовой отряд — авангард: батальон пехоты и две лёгких пушки-единорога. За авангардом на расстоянии ружейного выстрела следовала главная колонна — пехота, конные казаки, артиллерия. За ней обоз: повозки, гружённые продовольствием, боеприпасами, палатками, кашеварными котлами, походная кузня, лазаретная фура. И наконец для прикрытия с тыла замыкающий отряд — арьергард. Колонну окружали цепи стрелков; они двигались не по дороге, а по хребтам и склонам окрестных гор, высматривая неприятеля.

В лесу горцы устраивали за́секи: срубали целиком деревья и — ветвистыми вершинами вперёд — оставляли на пути русских отрядов. На горных дорогах они делали завалы из камней. Когда по одну сторону узкой дороги поднимается отвесная стена, а по другую срывается вниз пропасть, человек с винтовкой, прячась за каменным завалом, может сдерживать большие силы.

Реки на Кавказе стремительные и сильные, особенно когда в горах, откуда они берут начало, тает снег или выпадают дожди. Бурный поток сдвигает с места огромные камни, несёт вырванные с корнем деревья.

Он мчится с таким шумом, что, идя по берегу, иной раз не услышишь голос соседа.

Во время переправы конные казаки верхом в два ряда выстраивались через реку на месте брода, а между ними, высоко подняв над головой ружья и сумки, по грудь в ледяной воде переходила стремнину пехота. Но иногда сильное течение сбивало людей с ног, опрокидывало повозки, лошади были не в силах устоять на месте.

Полежаев переправлялся через быстрые, холодные реки, ходил в дальние походы, на плечах перетаскивал пушки по каменистым горным тропам, под огнём неприятеля разбирал засеки и завалы.

Когда небольшой отряд, в котором действовал Полежаев, был окружён в глубоком овраге, никто из солдат не думал, что останется живым. Горцы со всех сторон обстреливали их, шесть раз бросались в конную атаку, но русские воины стойко оборонялись до тех пор, пока не подоспела помощь. Командиры считали, что Полежаев был одним из лучших в сражении, и просили высшее начальство присвоить ему хотя бы самый маленький — чуть главнее солдата — чин унтер-офицера. И начальство на этот раз не могло отказать.

В перерывах между боями солдаты рубили лес на дрова, косили траву, чинили истрепавшуюся одежду и обувь, квасили капусту, ловили рыбу и сушили её на зиму.

Полежаев улучал всякую свободную минуту и писал стихи.

«Друзья, поверьте, это быль!»

Кавказские стихи Полежаева не похожи на стихи других поэтов того времени.

Обычно поэты наперебой воспевали красоту кавказской природы: снежные шапки гор, неприступные скалы, бурливые водопады, бездонные пропасти. Но мало кто из поэтов сумел в ту пору близко и подробно познакомиться с Кавказом. Некоторые проехали по нему путешественниками, большинство же знало о нём понаслышке. Полежаев прошёл Кавказ в солдатских колоннах и увидел его глазами солдата.

Конечно, и перед его взором вставали картины величественной природы:

И он смотрел как зачарованный на могучий Казбек, «который сед и стар, как бес»:

И его поражали вставшие

Но солдаты, идущие походом, видят «дикие картины» совсем по-другому, чем столичные путешественники:

На Кавказе Полежаев написал две большие поэмы. Он назвал их «Эрпели» и «Чир-Юрт» — по имени горских селений, куда совершали походы русские войска в надежде захватить Кази-Муллу.

Поэт участвовал в этих походах и рассказывал о них как очевидец.

В то время петербургские художники изготовляли по заказу царя огромные картины. На картинах были серые горы, коричневые холмы, зелёные поля. На горных дорогах, на вершинах холмов, на просторах полей располагались войска. Художники тщательно изображали маленькие фигурки солдат, стройными рядами, как на параде, идущих в атаку, конницу на белых, рыжих и вороных лошадках, артиллеристов у пушек, над которыми застыли белые клубочки дыма.

Царь особенно следил за тем, чтобы всё на картинах — и построение войск, и одежда воинов, и каждое их движение — было по правилам и уставам. Такой — аккуратной, красивой, похожей на парад — желали видеть войну важные петербургские господа.

Полежаев наблюдал войну не на далёких полях и холмах. Война была вокруг. Поэт-солдат рассказывал о жестокости сражений, о тяготах и радостях боевой жизни. Не маленькими игрушечными фигурками были для него товарищи по оружию, а живыми людьми. В поэмах Полежаева живут, думают, действуют, разговаривают стрелки, казаки, кашевары, походные торговки, слуга командующего — «генеральский человек» — Кузьма Савельич. И сам Полежаев в своих поэмах живёт, действует, думает, говорит — как солдат.

Он и про бой в горах рассказывает по-солдатски — как про тяжёлую работу, когда под пулями, в непогоду приходится упорно взбираться вверх, чтобы выбить неприятеля с вершины:

И ночлег в поэме Полежаева — солдатский ночлег:

И каждый переход в его стихах — трудный путь, измеренный солдатскими ногами:

«Эрпели» и «Чир-Юрт» — солдатские поэмы. Таких поэм до Полежаева никто не писал.

Непокорный аул

Поздно вечером барабанщик возле белой палатки батальонного командира ударил тревогу, ротные барабанщики подхватили его сигнал. Кто спал — вскочил и быстро одевался, кто не спал — заливал костры, укладывал походные сумки, запрягал лошадей. Скоро батальон был готов выступать. Колёса артиллерийских орудий и обозных телег обмотали сеном и обвязали тряпьём, чтобы не гремели по каменистой дороге. Ни громко разговаривать, ни курить ночью на марше было нельзя.

Пошли сразу быстро, не в ногу, вольным шагом, командиры поторапливали солдат тихими окриками и свистками, напоминавшими голос ночной птицы. Солдаты хоть и не спрашивают, куда идут, но откуда-то всегда всё знают: шёпотом передавали друг другу, что, по донесению лазутчика, три дня назад в недальнем ауле скрывался Кази-Мулла со своими людьми, — теперь вышел приказ изловить Кази-Муллу.

Ночь была тихая. Луна светила. Острые листья чинар неподвижно чернели узором на серебристом небе.

Зелёные огоньки светляков двигались в тёмном воздухе, сверкали в придорожной траве и кустах.

Возле Полежаева шли, еле слышно переговариваясь, два солдата, Емельянов и Григорьев, оба из одной деревни. Перед боем разговор у них был всегда один и тот же: Емельянов просил, если его убьют, чтобы Григорьев продал оставшиеся после него вещи, а деньги послал матери и братьям; Григорьев просил, если его убьют, чтобы то же самое сделал Емельянов.

Рядом с колонной весело бежал большой чёрный пёс. Он пристал к батальону полгода назад и постоянно сопровождал солдат в походах. Пса так и звали — Приблуд.

Через час пути дорога круто взяла вверх, с каждой верстой делаясь круче и у́же.

Двигались медленнее, каждый шаг давался с трудом. Ночной воздух холодил вспотевший лоб, но спина и плечи под шинельной скаткой, сумкой и ружейным ремнём были горячи и мокры от пота.

Время от времени по тихому свистку командира приходилось бежать вперёд, что есть силы толкать плечом застрявшую на подъёме пушку, или наоборот — приотставать и вместе с обозными втягивать на крутизну тяжело нагруженную повозку.

По правую сторону дороги был обрыв, камни из-под колёс, срываясь, сыпались туда с долгим шумом.

Лохматый Приблуд, двигаясь сильными, упругими прыжками, то мчался в голову колонны, к артиллеристам, то возвращался назад, чёрной тенью пробегая мимо, глаза его горели в темноте зелёными светляками. Обозные лошади Приблуда не любили, при появлении его всхрапывали и мотали головой, а ездовый солдат, шёпотом ругаясь, норовил достать пса кнутом.

Стало светать. Небо побледнело, на нём неярким розовым кругом задержалась луна. Утренний ветерок легко зашумел в кустарнике. Слева от дороги стали различимы невысокие уступы камней, узкие поляны между ними, серые в раннем утреннем свете, старое кривое дерево дикой груши посреди поляны; справа — неровный край оврага.

Впереди раздалось несколько выстрелов, по высокому протяжному звуку Полежаев угадал горские винтовки: русские ружья били глуше. Наверно, посты, охранявшие аул, заметили передовых дозорных.

Теперь медлить было нельзя; главное — ударить внезапно. Командир вынул шпагу из ножен, приказал: «За мной!» — солдаты, на бегу снимая ружья, бросились за ним в гору. Полежаеву казалось: ещё немного — и недостанет сил бежать, глотки холодного воздуха разрывали грудь, но не приносили облегчения. И когда стало совсем невмоготу, подъём неожиданно кончился, как оборвался, над головой просторно раскинулось небо, а внизу, верстах в полутора, лепилось к отлогому склону селение. Сверху видны были плоские кровли домов, называемых саклями, квадратные внутренние дворы, узкие улочки. В воздухе послышался лёгкий запах дыма: кое-где в домах уже топили очаг.

На горе артиллеристы установили пушку. Заряжающий тащил на спине к орудию плоский ящик со снарядами. Пехота с ружьями наперевес устремилась вниз по склону.

— А ну, ребята, угостим бунтовщиков картечью! — закричал артиллерийский офицер.

Пушки поверх голов пехоты били по аулу. Полежаев увидел, как метко пущенное ядро угодило под самую кровлю дома, пробило глинобитную стену, часть стены осыпалась, вздымая светлую пыль. По улицам селения металась испуганная толпа.

Два горца в коричневых кафтанах — бешметах — и белых папахах бежали откуда-то сбоку наперерез солдатам. Один, целясь, припал на колено, другой бросился наземь, прилаживая винтовку, чтобы выстрелить точнее. Емельянов остановился, стараясь не замочить слюною пороха, быстро скусил бумажный патрон, насыпал пороху на полку и поднял приклад к щеке. Горец, что лежал на земле, тоже не успел прицелиться — Григорьев на бегу достал его штыком.

Аул был уже совсем рядом. «Ура!» — пронеслось в цепях, и Приблуд, не чуя ног мчавшийся между солдатами, залился громким лаем.

Отряд ворвался в селение...

По словам пленных, Кази-Мулла три дня назад в самом деле ночевал одну ночь в ауле, но на другое утро снова исчез неизвестно куда.

Дело было кончено. Командир отряда дал приказ отходить.

На краю селения в притоптанной тяжёлыми сапогами золе — на том месте, где стояли сожжённые при набеге сараи, — Полежаев заметил: сверкнуло что-то. Нагнулся и поднял тонкое серебряное колечко — маленькое, с девичьей руки. Он надел кольцо на мизинец и вздохнул о печальной участи той, которой оно принадлежало.

Кавказские пленники

Русский солдат Луков пробыл в плену у горцев два с половиной года.

В плен его взяли, когда он был в секрете. Луков с товарищем лежали в кустах недалеко от своего лагеря. Место было спокойное — горцы туда не заглядывали. Ночь тихая — ни шума, ни выстрелов, только шакалы в овражке повывали — жалобно, как дети. Товарищ Лукова отложил ружьё, перевалился на бок и закурил трубочку. Стали они негромко беседовать, рассказывать друг другу разные истории, да так заговорились, что и не заметили, как подкрались горцы. А те, может, услышали в тишине голоса, может, огонёк разглядели в темноте. Горцев было четверо, действовали они ловко: прикладом винтовки по голове, тряпку в рот, чтобы не закричал, руки скрутили ремнём выше кистей и ещё для верности за локти привязали к поясу. Притащили пленников в овражек — там лошади были оставлены, — стали подсаживать на лошадь; Луков с товарищем — побитые, связанные, во рту тряпка, — делать нечего, полезли. Два горца посадили их верхом позади себя, а два других поехали сзади. К утру горцы привезли пленников в аул и продали богатому хозяину: взяли за каждого по двадцать баранов.

Первые полгода житьё у пленников было неплохое: работа знакомая, крестьянская, кормил хозяин хоть и не досыта, но хорошо, только на ночь запирал в сарай. Но скоро приехал в аул именитый гость: росту небольшого, худощавый, но в плечах широкий, лицом тёмен, на лбу и на щеках глубокие морщины, нос тонкий, горбатый, глаза навыкате, горят как уголья; с ним — сорок всадников в белых чалмах поверх папахи. Гость этот был сам Кази-Мулла, по-горски Гази-Мухаммед. Хозяин велел резать баранов и устроил ему богатое угощение. Но Гази-Мухаммед ел мало, а глядя на него, не смели есть и его верные спутники. После ужина Кази-Мулла пришёл в сарай, где сидели пленники, показывая на них пальцем, что-то долго говорил хозяину по-своему. На другое утро, когда гость уехал, хозяин сказал Лукову и его товарищу: «Гази-Мухаммед велел вам принять мусульманскую веру, а не захотите, велел вас убить». Товарищ Лукова заплакал и согласился, а Луков подумал-подумал и не стал принимать чужую веру.

Хозяин отпустил луковского товарища на волю; нашли ему жену, построили саклю, и зажил он горцем. Лукова хозяин убивать не стал: работник хороший, да, видать, пожалел баранов, что за него отдал; но обращаться с ним стал строже, есть давал кукурузную лепёшку, ночью сажал на цепь. Подсылал к нему прежнего товарища, чтобы уговаривал Лукова сделаться мусульманином, но Луков твердил своё: нет. «Я, — говорил, — брат, на тебя обиды не держу, у каждого своя судьба». Но вот снова явился в аул Кази-Мулла, заметил Лукова, рассердился. Топнул ногой на хозяина и закричал на него. Хозяин сложил руки на груди, нагнул голову, потом сказал (Луков уже понимал по-ихнему и говорил немного): «Если через три дня не согласится, застрелю». Посадил Лукова на цепь в сарае, дверь запер, кормить вовсе перестал. А на третий день пришли русские и заняли аул.

Луков от голода был слабый, идти долго не мог. Емельянов и Григорьев посадили его на ружьё — он их за плечи обнял — и понесли. Емельянов сказал: «Мы тебя до того места донесём, где наш обоз стоит. Посадим в повозку — поедешь барином».

...Возвращались не торопясь. Солдаты устали после быстрого ночного марша, после набега на аул. На полпути устроили привал. Разложили костры, повесили над ними большие медные котлы, зарезали захваченных в селении баранов, стали варить мясо.

Емельянов штыком доставал из кипящего котла большие куски баранины и накладывал в котелки сидевшим вокруг костра солдатам. Особенно старательно угощали отбитого у горцев пленника Лукова, он ел жадно, облизывал пальцы. В сторонке, дожидаясь своей порции и шумно зевая от нетерпения, сидел Приблуд и внимательно смотрел на Емельянова.

Подвели к костру пленного горца в коричневом бешмете и белой папахе. Это был тот самый, которого во время атаки Григорьев ударил штыком. Он был ранен в плечо. Обхватив левую руку правой, он прижимал её к груди, как ребёнка. Приблуд при виде его оскалился и зарычал, но горец что-то проговорил по-своему — и пёс умолк.

— Ишь ты, понял, — удивился Емельянов. — Должно, прежде в ауле служил.

Григорьев протянул пленному свой котелок с мясом.

— Вот как! — улыбнулся Полежаев. — То было убил его, а то свой харч отдаёшь!

— В бою такое дело: либо я его, либо он меня, — отвечал Григорьев. — А здесь что он, что я — оба человеки.

Но пленник покачал головой и легонько оттолкнул ладонью котелок.

— А что, — сказал Лукову Полежаев, — глядишь, выменяют горца этого на твоего товарища? Вот и он к своим вернётся.

— Нет, — сказал Луков, — он не пойдёт. Жену свою сильно любит. И детишек. Двое уже у него — девочка и мальчик.

Горец сидел неподвижно, будто вырубленный из дерева, и не отрываясь смотрел на огонь.

«Но нет той счастливой страны»

Кавказские стихи Полежаева — не просто картины войны: в них живут чувства, владевшие душой поэта. Всё, что его волновало, тревожило, вызывало гнев и печаль, — всё ложилось в строки стихов.

Полежаев проклинал того, кто первый на земле поднял меч войны, повёл брата на брата, принёс людям горе и смерть. Война — это не просто походы и сражения, переправы через реки, ночи у костра, набеги на аулы и внезапные нападения неприятеля. Война — всегда гибель многих людей. С глубокой печалью оглядывает поэт поле боя — «равнину бранную». Повсюду, куда достаёт взор, видит он тела убитых, в эти минуты поэт думает о том, что все, отдавшие жизнь в бою, не «свои» и «чужие», а прежде всего — люди, которые могли бы жить в мире.

Перед взором поэта открывается мирный горский аул:

А следом — мёртвое селение:

Солдатскую поэму «Чир-Юрт» Полежаев начал горькими строчками о бесконечных войнах, которые разделяют людей, губят нашу землю:

Он закончил поэму вопросом: настанет ли счастливое время, когда поэты будут прославлять в стихах не кровавые битвы, а добрую мирную жизнь?

Последний штурм

После нескольких военных неудач Гази-Мухаммед с самыми верными воинами укрылся в своём родном селении — Гимры.

Аул Гимры стоит на берегу шумной, мутной реки, окружённый отвесными скалами. Скалы так высоки, что снизу, со дна ущелья, кажется, будто они достают до самого неба. В ненастную погоду за их острые неровные вершины и гребни цепляются серые клочья облаков.

По узким тропам в скалах едва мог пройти один человек; дорожка, высеченная в камне, карабкалась на крутизну, резко обрывалась вниз, на головокружительной высоте висела над пропастью. Всадники здесь спешивались, шли, держась за хвост лошади и доверяясь ей. Гази-Мухаммед считал, что русские войска не сумеют подобраться к Гимрам. Он говорил, что противник может упасть на аул только вместе с дождём.

И всё-таки русские войска двинулись на штурм Гимров.

На горном перевале их встретил глубокий снег; резкий ветер леденил лицо, нёс навстречу колючую пыль. Сразу за перевалом начался густой туман, дороги не видно, каждый шаг по обледенелой тропке мог оказаться роковым, но командиры поторапливали: туман скрывал от противника движение войск.

Шли по одному, гуськом; тот, что сзади, держался за плечо переднего. Полежаев слышал, как за его спиной Григорьев с Емельяновым завели привычный разговор: Григорьев просил, если не уцелеет, чтобы Емельянов продал его имущество, деньги же послал в деревню. Полежаев подумал, что всего имущества у Григорьева — казённое обмундирование, да ружьё, да в сумке казённые сухари, разве что трубка своя.

Лохматый Приблуд, осторожно ступая, шёл рядом, в самых страшных местах жался к ноге Полежаева, немного мешал идти, зато от него было теплее и спокойнее; Полежаев доставал из кармана сухарь, опускал вниз руку и чувствовал, как пёс, тепло дохнув, мягко брал сухарь из его пальцев.

Остановились ненадолго, чтобы спустить с вершин артиллерию. Пушки сняли с подставок-лафетов и передавали из рук в руки.

Книзу туман рассеивался и тянулся дымными струями, всё более редкими.

Горцы почуяли недоброе. Их караульные, засевшие у завалов, которыми перегорожены были горные тропы вокруг аула, подняли стрельбу.

Гази-Мухаммед со своими людьми собрался покинуть селение, но жители Гимров не хотели, чтобы он оставил аул на разорение.

К этому времени многие бедные горцы были недовольны Гази-Мухаммедом. Поднимаясь по его призыву на войну, они думали не только о том, как истребить или прогнать «неверных», но надеялись, что их собственная жизнь станет лучше. Шли годы, а в горах ничего не менялось: бедняки по-прежнему оставались бедняками, а богатые богатели. Гази-Мухаммед учил своих подданных соблюдать законы веры, а богачи по-прежнему обирали и угнетали бедняков, чинили им всякие несправедливости. Гази-Мухаммед говорил, что надо умереть в бою — тот, кто окажется в плену, никогда не попадёт в рай; но князья и ханы не думали про счастье на том свете. И, видя такое, бедняки горцы начали отходить от Гази-Мухаммеда.

Гази-Мухаммед понял, что должен исполнить требование односельчан, и решил дать русской армии бой.

Русские солдаты, оставляя у каждого завала убитых и раненых, под яростным огнём горцев всё ниже спускались в ущелье, где располагался аул.

На повороте тропы Полежаев сдержал шаг, прижался спиной к скале и, таясь, выглянул из-за неё вперёд на дорогу. Шагах в тридцати перед ним на краю дороги лежал большой камень, за ним вроде бы никто не прятался. Солдат, шедший впереди, уже миновал камень и махал ему рукой — давай, мол, не медли. Полежаев оторвался от стены и выбежал за поворот. Камень молчал. В тот же миг Приблуд вдруг выскочил из-под ног Полежаева и с громким лаем бросился к камню. Выстрел грянул, пёс перевернулся раз-другой и вытянулся поперёк тропы. Передний солдат обернулся, быстро опустился на колено, вскинул ружьё и с тылу выстрелил в того, кто прятался за камнем. «Бедный Приблуд, — на бегу подумал Полежаев, — я ему сухарик, а он мне — жизнь!» Но горевать сейчас было некогда, надо было бежать что есть силы — в этом месте тропа была пристреляна, горцы били из винтовок снизу, пули свистели мимо головы, звонко ударялись об отвесную поверхность скалы, высекая острые каменные брызги.

Ущелье перед аулом было перегорожено тремя стенами. Бросились в штыки: замедлив движение, потеряешь в перестрелке под стеной больше солдат, чем в атаке с ходу.

У самого входа в селение стояла над обрывом невысокая башня с бойницами вместо окон; в ней находился Гази-Мухаммед с несколькими соратниками.

Атакующие залегли перед башней, прячась за камнями и развалинами. Стали выкликать охотников — добровольцев — штурмовать башню. Набралось сразу человек тридцать, Емельянов с Григорьевым тоже вызвались идти. Осаждённые встретили охотников залпом; упали многие; кто цел остался, повернул назад. Григорьев с Емельяновым оба не вернулись. Полежаев подумал: «Всё гадали, кого первого убьют, а война по-своему решила — вместе легли. И правда, надо бы продать что возможно — хоть по два-три рубля послать в деревню семействам».

Артиллеристы установили пушки, начали разрушать ядрами стены башни. Огонь из бойниц ослабел. Охотников больше не вызывали, поднялись все разом. Одни высаживали двери башни, другие уже ворвались сквозь пролом в стене. Гази-Мухаммед и его соратники были убиты.

После гибели Гази-Мухаммеда русское командование, надеясь на затишье, решило отвести с Кавказа некоторые полки. Среди них был и тот полк, в котором служил Полежаев.