«Вся жизнь моя — гроза!»

Клятва

Через шесть дней после казни декабристов было устроено торжественное молебствие в Московском Кремле. Самый высший московский священник — митрополит — благодарил бога за то, что он помог царю победить мятежников. Кремлёвская площадь была заполнена народом. На возвышении молилось царское семейство, вокруг — министры, вельможи, важные чиновники. Тысячи солдат гвардии, сняв кивера, опустились на колени. Над Москвой-рекой в честь торжества палили пушки; грохот залпов сливался с пением молитв. На краю площади, стиснутый в толпе, стоял юноша, почти мальчик: приподнявшись на носки и вытягивая шею, он с негодованием смотрел, как служители бога прославляют убийство. Когда митрополит, воздев руки, клялся во всём помогать царю и призывал всех клясться вместе с ним, мальчик про себя давал другую клятву. Он клялся отомстить за казнённых и продолжить их дело, всю жизнь бороться с царём, с его священниками, с его пушками. Было этому юноше тогда четырнадцать лет. Звали его Александр Герцен.

У Герцена был друг — Николай Огарёв. Они познакомились мальчиками и сумели сохранить дружбу до конца жизни. Им удалось это потому, что цель жизни у них всегда была общая: бороться за свободу своего народа, своей страны, всех народов на земле. Много лет спустя Герцен вспоминал свою первую встречу с Огарёвым. Ещё не зная, о чём говорить, мальчики стали читать друг другу на память любимые отрывки из стихотворений и трагедий немецкого поэта Шиллера. И тут оказалось, что оба любят и помнят одни и те же строки: в этих строках поэт воспевал героев, с мечом в руках поднявшихся на тиранов. И тогда мальчики заговорили о героях 14 декабря, о несчастьях Родины, замершей под властью тирана, вместо стихов Шиллера они читали вольнолюбивые стихи Пушкина и Рылеева, которые запрещено было печатать, но которые и так были всем известны.

Однажды вечером мальчики гуляли на Воробьёвых горах. Внизу, окутанная дымкой, широко раскинулась Москва. В лучах заходящего солнца сияли купола церквей, крыши домов были облиты розовым светом. Мальчики вдруг, не сговариваясь, обнялись, охваченные общим чувством, и поклялись отдать жизнь борьбе за счастье людей.

Герцен и Огарёв учились в Московском университете. Они поступили туда через три года после того, как царь жестоко расправился с Полежаевым, но многие там помнили поэта, рассказывали о нём. Стихи Полежаева разными путями попадали в руки студентам, и редкий из них не знал эти стихи наизусть. Для молодых людей Полежаев был героем. Так случалось всегда: тех, кого царь беспощадно наказывал как преступников, народ считал героями и мучениками.

Герцен и Огарёв мечтали основать союз, похожий на тайные общества декабристов. Вместе с другими товарищами они часто собирались в комнате Огарёва, обтянутой красными в золотую полоску обоями, делились мыслями и планами. В кружке Герцена не называли друг друга, как было принято, «сударь» или «господин», а говорили — «гражданин». Так обращались друг к другу французы во время революции. Слово «гражданин» любили декабристы. Потому что «гражданин» — это человек, для которого интересы государства, Отечества выше собственных интересов, который на всё готов, чтобы исполнить долг перед Отечеством. И так тоже было всегда: царь думал, что казнь, каторга, тюрьма, солдатчина испугают людей, заставят их навсегда отказаться от борьбы, но на смену казнённым, арестованным, замученным являлись новые борцы.

...Когда полк, в котором служил Полежаев, возвратился в Москву, Герцен и Огарёв сразу же отыскали поэта. Полежаев быстро подружился с ними. Он радовался, глядя на своих молодых друзей. Если не все сердца ещё заледенели под гнётом самовластья, думал поэт, если ещё живут и действуют такие юноши, значит, никак нельзя терять надежду на лучшее будущее.

1—15

Когда царь отдал Полежаева в солдаты, журналы перестали печатать его стихи. Лишь спустя несколько лет на страницах журналов снова начали изредка появляться произведения поэта, но без его подписи. Вместо имени «Александр Полежаев» под напечатанными стихами стояли таинственные буквы и цифры. Например, «...ръ ...въ». В старину после всех согласных на конце слов писали твёрдый знак, поэтому имя «Александр Полежаев» выглядело так: «Александръ Полежаевъ». Издатели журналов, не смея назвать полное имя поэта, оставляли только последние буквы. Иногда же под стихотворением вообще оказывалось два твёрдых знака: «...ъ ...ъ». Цифры вместо подписи были такие: 1—15. И вот почему. Буква «А» (Александр) в русской азбуке по порядку первая, а буква «П» (Полежаев) — пятнадцатая (не считая «Й» — «И краткого», с которой фамилии не начинаются). Получалось, что «1—15» — это «А. П.».

Когда Полежаев воевал на Кавказе, было, наконец, разрешено издавать его стихи отдельными книжками. Сразу появились две книжки. В одной были помещены его стихотворения, в другой — поэмы про кавказскую войну. Каждая книжка была украшена виньеткой. На первой странице сборника стихотворений под заглавием была изображена лира, которая считалась обозначением поэзии. Для военных поэм виньетка была другая: щит, шпага, рыцарские доспехи и скрещённые знамёна. Цензоры — чиновники, назначенные следить, чтобы не было напечатано ничего недозволенного, — сильно похозяйничали в книжках Полежаева. Некоторые его стихи они вовсе не разрешили издавать, в некоторых вычеркнули слова и строчки. И всё-таки книжки поэта-солдата увидели свет. Они были тотчас раскуплены. Тысячи читателей узнали о трудной судьбе автора и гордились тем, что никакие несчастья не заставили его сдаться — унижаться, льстить, просить пощады, не сломили его человеческого достоинства.

После возвращения с Кавказа Полежаеву удалось издать третью книжку. К ней был приложен его портрет. Многие читатели впервые увидели лицо поэта. Нарисовал портрет художник Алексей Уткин. Он познакомился с Полежаевым ещё в гимназическом пансионе. В поэме «Эрпели» Полежаев вспоминал школьного товарища, его смелый дар живописца.

Главное в портрете — большие чёрные глаза. Взгляд Полежаева печален, задумчив и прям. Видно, что он задумался глубоко, что мысли его невеселы, но видно также, что испытания не заставят его думать и поступать против своих убеждений. И ещё: поэт на портрете изображён в солдатской одежде. Это сразу напоминало читателям и о судьбе Полежаева, и об их жестоком времени.

Художник Уткин свёл Полежаева со своим приятелем, поэтом Соколовским. Соколовский сочинял дерзкие песни, в которых высмеивал царя и его приближённых и призывал скинуть всех царей с престола. У Соколовского собирались люди, которым было невмоготу выносить жестокость и несправедливость своего времени. Они рассуждали о том, как изменить порядки в России, и пели сочинённые хозяином песни.

Соколовский, Уткин и их товарищи восторженно встретили Полежаева. Они хорошо знали его стихи и давно считали поэта своим другом и единомышленником.

«Литературные мечтания»

Незадолго до возвращения Полежаева с Кавказа из Московского университета был исключён студент Виссарион Белинский. Он пострадал за то, что написал драму под названием «Дмитрий Калинин».

— Кто дал право одним людям порабощать других, отнимать у них священное сокровище — свободу? — спрашивал молодой автор.

Начальство объявило сочинение опасным, Белинскому грозили ссылкой в Сибирь. В конце концов его объявили неспособным к учению и прогнали из университета.

Белинский был земляком Полежаева: он тоже приехал в Москву из Пензенской губернии. С детства Белинский поражал всех серьёзностью: он жадно читал книги и всегда имел своё суждение о прочитанном.

Белинский был беден и жил в университете на казённый счёт. Он стал студентом, когда Полежаев уже воевал на Кавказе. В царствование Николая Первого все студенческие вольности были уничтожены. Царь приказал завести в университете такие же порядки, как в военных училищах. Со студентами обращались грубо, за малейшие провинности их наказывали. Чтобы жить безопасно, надо было ходить со смиренным видом, всем кланяться, всем льстить, даже уряднику, который следил за порядком в комнатах, а Виссарион Белинский был человек со свободной душой. Когда приходилось кланяться тому, кого он считал недостойным своего поклона, когда приходилось молчать в ответ на несправедливость, Белинскому казалось, что он совершает подлость.

Белинский, как и Полежаев, выше всего ценил свободу в мыслях и поступках — поэтому и судьбы их по-своему схожи. В стране, где царит деспотизм, людей со свободной, смелой душой всегда ждёт нелёгкая участь.

Белинский собрал вокруг себя товарищей-студентов, которые сходно с ним думали и чувствовали. Свой кружок Белинский и его товарищи назвали «Литературное общество 11‑го нумера» — по номеру комнаты, в которой жил Белинский. В «Обществе 11‑го нумера» и в самом деле много говорили о литературе, переписывали и обсуждали запрещённые стихи декабристов, Пушкина, Полежаева. Товарищи уговаривали Белинского самого написать драму и высказать в ней то, что их волновало. Героем своей драмы «Дмитрий Калинин» Белинский сделал крепостного человека. Крепостной человек, раб говорил о праве всех людей быть свободными, и это придавало юношескому, неопытному произведению большую силу.

После изгнания из университета Белинский с трудом зарабатывал себе на хлеб. Он давал уроки, переводил заметки из иностранных журналов, писал небольшие отзывы на новые книги. Но в этом невысоком человеке со впалой грудью и бледным, болезненным лицом жила неутомимая мощь настоящего бойца. Всякую минуту, которая оставалась у него от неинтересной работы ради заработка, Белинский был занят большой статьёй; в ней он размышлял о прошлом и настоящем русской литературы. Статья называлась — «Литературные мечтания». Когда она была напечатана, Белинский сразу стал знаменит. Не всем статья пришлась по вкусу, но все изумлялись свежести и самостоятельности её мыслей, силе её слога. Сам Пушкин обратил внимание на молодого критика и говорил, что хотел бы сотрудничать с ним. А для тогдашней молодёжи Белинский сделался героем.

В «Литературных мечтаниях» Белинский назвал в ряду лучших русских поэтов Полежаева. Он писал, что Полежаев — замечательный талант, что стихи, в которых поэт рассказывает читателям о своей жизни, о своей судьбе, о своих страданиях и надеждах, полны большого чувства, а любимое слово поэта — свобода.

В душной казарме, в тюремном подвале, в походной палатке Полежаев, случалось, горевал о том, что современники не оценят его стихи, а до будущих читателей они и вовсе не дойдут. Белинский же писал, что стихи Полежаева стали доброй и заметной частью русской поэзии. Слова Белинского напоминали поэту, что он не напрасно живёт на свете. Пусть впереди новые беды, новые бури — надо плыть вперёд, надеяться, верить.

Эти строки Полежаева любил Белинский.

Превращения полковника

Прошло восемь лет с тех пор, как отставной полковник Иван Петрович Бибиков подал царю донос на Полежаева. В награду за усердие царь сделал Бибикова жандармом. Жандармами назывались служащие тайной полиции, которая отыскивала и наказывала врагов царского строя. Начальником, или «шефом», жандармов был граф Бенкендорф, один из самых близких царю людей. Бибиков был родственником и другом Бенкендорфа. Он охотно выполнял задания шефа. Он, например, старался встречаться с Пушкиным: следил за его поведением, прислушивался к его разговорам, а потом обо всём, что узнавал, докладывал Бенкендорфу. Но скоро хлопотливая жандармская служба надоела полковнику. Бибиков был богат, а тут получил наследство и стал ещё богаче. Он отказался от должности и снова зажил барином.

Летом 1834 года Иван Петрович Бибиков поехал по делам в Рязанскую губернию. Здесь у него было имение: хорошая земля и пятьсот душ крепостных крестьян. На обратном пути Бибиков приболел и задержался в небольшом городке Зарайске.

Тем же летом в Зарайске оказался полк, в котором служил Полежаев. Так было заведено: несколько месяцев в году полк квартировал в Москве и нёс караульную службу, а остальное время располагался в недальних городах и сёлах.

Бибиков узнал, что рядом с ним живёт человек, которого он погубил. Теперь этот человек был не дерзкий, своевольный студент, а знаменитый поэт. Вся Россия читала его стихи. Многие читатели знали о тяжёлой доле поэта, сочувствовали ему и презирали тех, кто был виноват в его несчастьях. Никому не было известно, что сочинителем доноса, погубившего Полежаева, был Бибиков, но доносчики всегда боятся, что их имя будет открыто. Иван Петрович слыл человеком образованным: он любил живопись и собрал у себя в имении целую картинную галерею, пописывал стишки. И вдруг, боялся Иван Петрович, обнаружится, что такой любезный господин, как он, способен взять лист бумаги и написать о другом человеке такое, за что этого человека посадят в тюрьму или сдадут в солдаты. И ещё Иван Петрович думал о будущем. О том, что через пятьдесят или сто лет люди всё также будут читать стихи Полежаева и жалеть его погубленную жизнь и что в то время никто, конечно, уже не станет держать в тайне старые полицейские бумаги: детей и внуков Ивана Петровича будут считать детьми и внуками предателя. И Бибиков желал исправить дело. Он решил на глазах у всех приютить, приласкать поэта и одновременно просить за него у своего всесильного друга и родственника Бенкендорфа. Это и для будущего хорошо: да, он, Бибиков, первый сообщил правительству о преступных стихах Полежаева, но он же первый умолял правительство простить поэта.

...И вот Полежаев, вольно поджав под себя ноги, устроился на широком красном диване в гостиной у Бибикова. Постылая солдатская одежда сброшена в прихожей: на Полежаеве — голубой халат хозяина с бурым куньим воротником, обут он в домашние туфли без задника, расшитые золотой ниткой. Полежаев покуривает трубку, да не солдатскую коротенькую носогрейку, а роскошную — с мундштуком до полу и черешневым чубуком; табак дорогой — сладкий, ароматный дым дурманит голову. Добрый Иван Петрович, рослый и широкоплечий, по-военному прямо сидит напротив в кресле, расспрашивает поэта о его жизни, просит читать стихи. Он намерен выхлопотать Полежаеву отпуск на две недели: эти две недели поэт проведёт с семейством Бибикова.

Жена и дети Ивана Петровича жили в то лето под Москвой. Иван Петрович тут же сочинил им большое послание. Написал о встрече с Полежаевым, о молодости поэта, о свидании его с царём, о солдатчине, да так написал, словно услышал обо всём впервые.

Полежаев смотрел на нежданного друга и не мог сдержать слёзы. Не потому он плакал, что вспомнил свои несчастья, а потому, что всякий раз до слёз радовался, когда судьба сводила его с добрым человеком.

«Море стонет — путь далёк»

Утреннее солнце позолотило плотно затянутую штору. Екатерина Ивановна, дочь отставного жандармского полковника Бибикова, быстро оделась и из своей комнаты на верхнем этаже, которую называла «светёлкой», спустилась в зал. За огромным — во всю стену — окном зала был виден парк: высоко в ясном небе сверкали листвой берёзы, переливалась шёлком аккуратно подстриженная трава, пестрели на клумбах красные и белые цветы, разбегались во все стороны дорожки, посыпанные ярким жёлтым песком. У окна на треногой подставке-мольберте стояла картина французского художника: ночь на море. Высокие чёрные волны раскачивают корабль, тревожные тучи мчатся по небу, то и дело скрывая тусклый круг луны, но вдали, у самого горизонта, узенькой красноватой полоской уже прорезается рассвет. Екатерина Ивановна увлекалась живописью и перерисовывала картину в свой альбом.

В зале она задержалась у мольберта, потом заглянула в открытый альбом — и подумала, что её рисунок никуда не годится. Всё она нарисовала точно так, как на картине, — и волны, и корабль, и тучи, и рассвет, но у неё всё неподвижно, застыло, а у художника волны грозно вздымаются, стараясь перевернуть корабль, тучи несутся по небу, рассвет разгорается — и от этого при взгляде на картину сердце сжимается тревогой. Екатерина Ивановна вздохнула — и пошла к роялю.

День начинался уроком музыки. Екатерина Ивановна разучивала сонату Бетховена, хотя её воспитательница-гувернантка упрямо твердила, что великий композитор был великий страдалец и поэтому его музыку в силах понять только тот, чьё сердце испытало страдания. Но Екатерине Ивановне пошёл семнадцатый год, она много читала — и поэтому думала, что хорошо знает жизнь. Каждое утро, до завтрака, она садилась к роялю и час или полтора сама играла сонату.

Говорили, будто композитор хотел передать в музыке лунную ночь, и Екатерина Ивановна, едва начала играть, сразу же нарисовала в воображении горное озеро, большую луну над ним, сияющую дорожку на чёрной, слегка тронутой рябью глади воды. Но ей вдруг показалось, что картина, которую она вообразила, такая же неподвижная, как рисунок в её альбоме. Это была не настоящая лунная ночь, а будто швейцарский вид из книжки по географии.

«От этого и музыка моя холодна», — огорчённо подумала девушка.

Она не стала больше играть, поднялась от рояля и, подойдя к окну, отворила его. И сразу же услышала громкое, на разные голоса, пение птиц.

В зал шумно вбежал младший брат Екатерины Ивановны, мальчик лет десяти.

— Папа приехал, — закричал он по-французски. — Привёз с собой то ли унтер-офицера, то ли солдата, да такого странного!

— Чем же он странный? — улыбаясь мальчику, спросила сестра.

— У него взгляд орла!

Несколько минут спустя в зал вошёл отец, его голубые глаза радостно сияли. Он почтительно придерживал за локоть невысокого человека в солдатском мундире.

— Друг мой, — торжественно проговорил Бибиков, — позволь тебе представить Александра Ивановича Полежаева, нашего знаменитого поэта.

Полежаев поклонился и пристально посмотрел на Екатерину Ивановну. Она не отвела взгляда. Какие глубокие, какие чёрные глаза у этой девочки, подумал Полежаев, и как открыто, как ясно она смотрит.

Иван Петрович просил дочь занять дорогого гостя. Она отвечала, что на фортепьяно играет нынче дурно; может быть, Александру Ивановичу угодно познакомиться с её рисунками. Полежаев остановился у картины. Он сказал, что и себя видит пловцом в бурном море: волны крепчают, и ветер всё сильнее, и внизу — чёрная бездна.

Он снова взглянул на картину. В ней всего главнее, всего дороже не корабль, не волны, не быстрые тучи, а эта тонкая золотая полоска вдали. Значит — скоро рассвет. Взойдёт солнце. Настанет новый день. В этой полоске — надежда.

Иван Петрович Бибиков сказал, что часто от самого человека зависит, будет ли его жизнь спокойной и безопасной или сделается похожей на корабль в грозном море.

Полежаев засмеялся — он с детства запомнил весёлую историю: мудрец уговаривал моряка не плыть в море, потому что там, в море, нашли свою смерть моряковы отец и дед; моряк же просил мудреца не ложиться в постель, потому что у того отец и дед умерли в собственной постели. Наверно, человеку с душой моряка суждено погибнуть в морской пучине.

Иван Петрович сказал, что составил письмо графу Бенкендорфу: если граф замолвит перед царём словечко, Полежаева произведут в офицеры — и он снова свободный человек. Хорошо бы только Александр Иванович написал стихами что-нибудь вроде просьбы о помиловании — граф Бенкендорф мог бы поднести эти стихи государю.

Полежаев сверкнул глазами:

— Я против царя ни в чём не виноват! — и повторил коротко: — Ни в чём!

Екатерина Ивановна подумала:

«У него взгляд орла!..»

Золотая полоска

Никогда не было Полежаеву так хорошо. Он жил среди добрых, заботливых людей. Эти люди старались, чтобы поэт забыл свои несчастья, чтобы в душе его поселились радость и надежда.

Дни проходили в интересных беседах, в занятиях поэзией, музыкой, живописью.

Полежаев много рассказывал о себе, о Кавказе, о походах и боях, в которых ему пришлось участвовать. Он никогда не рассказывал, как трудно пробираться в тумане по узкой горной тропе, как страшно ждать выстрела из-за каждого камня, как тяжело терять в бою товарищей и убивать самому. Он просто вспоминал самые обыкновенные происшествия недавней войны, а слушателям его казалось, будто они видят солдата, осторожно пробующего ногой повисший над пропастью камень дороги, жёлтую вспышку выстрела на одинокой, безлюдной скале, воина с ружьём в руках, упавшего под серой крепостной стеной, печально плывущие над ним облака.

Поэт не говорил о своём детстве, о диком барстве, жестокости господ и бесправии рабов. О своей юности, погубленной солдатчиной. О ледяных глазах царя. О свисте шпицрутенов вдоль «зелёной улицы», от которого холодеет кровь. О долгих ночах в тюремном подземелье, где лишь стоны замученных узников, звон цепей да крысиный писк нарушают мрачную тишину. Он понимал, что добрые люди, его приласкавшие, и не ведают, что есть на свете та жестокая жизнь, которая была его обычной жизнью, и ему было жаль смущать спокойствие и радость этих людей.

Особенно подружился Полежаев с юной Екатериной Ивановной. Она видела, что Полежаев не дорожит жизнью, и ей хотелось, чтобы жизнь снова приобрела для него цену. Девушке казалось, что её верная дружба поможет поэту справиться с бедами, спасёт его. И Полежаеву передалось возвышенное чувство девушки. В стихах к ней он сравнивал себя с измученным бурями пловцом, который вдруг увидел, что над его головой открывается чистое, голубое небо. Он писал, что снова полюбил жизнь, потому что в жизни теперь появилась надежда.

...В светлые лунные ночи они катались на лодке по Москве-реке. Полежаев брался за вёсла. Екатерина Ивановна пробиралась на корму, к рулю. Между ними, расправляя на скамье широкие юбки, устраивалась гувернантка. Мальчик, брат Екатерины Ивановны, сидел на носу и воображал себя капитаном. Полежаев делал несколько сильных гребков, лодка долго плыла по течению, и в тишине слышно было, как с поднятых вёсел тонкой струйкой стекает вода. Лунный свет отражался в реке: казалось, будто за бортом плещутся, покачиваясь, голубоватые осколки луны.

Екатерина Ивановна вспомнила строчку древнего поэта: «Луна дружелюбно молчала».

Полежаев сказал, что перевёл недавно французское стихотворение. Оно так и называется — «Лунный свет». В тихую лунную ночь над морем послышался всплеск. Что это? Удалой гребец опустил в воду весло? Или птица, низко пролетая, задела крылом волну? Или морской дух разыгрался, пробуждённый светом луны? Нет, это палач бросил в воду страшный мешок — жестокий владыка приказал утопить свою непокорную рабыню. Самые тяжкие беды — те, которых не ждёшь, которые обрушиваются на человека посреди мирной, счастливой жизни. Когда луна дружелюбно молчит.

Серебряная лилия-кувшинка светилась на чёрной поверхности воды. Полежаев резко перегнулся через борт. Екатерина Ивановна вскрикнула, но он уже протягивал ей сорванный цветок.

— Не тревожьтесь, я теперь жить хочу. А пока вы рядом, ничего не может произойти дурного.

...Дни летели быстро.

Иван Петрович Бибиков бессильно разводил руками: Полежаев отпущен всего на две недели — ровно в срок поэт должен снова быть в полку.

Впрочем, успокаивал Бибиков, он очень надеется на письмо к графу Бенкендорфу. Царь великодушен: он, конечно, помилует поэта...

Настало утро — Екатерина Ивановна, как обычно, спустилась из «светёлки» в зал, и необыкновенная пустота вокруг, которую она никогда не испытывала прежде, напомнила ей, что накануне вечером Полежаев уехал. Зал, и без того большой, показался ей ещё больше, и удивительно просторным показался ей сад за окном, залитый светом неяркого пасмурного утра; неподвижные деревья, красные и белые цветы будто отодвинулись вдаль, жёлтые песчаные дорожки убегали куда-то в неведомые края. Екатерина Ивановна вдруг почувствовала, как велик мир и какие огромные расстояния разделяют в нём людей.

Девушка привычно подошла к мольберту. Вместо старинной картины на нём стоял теперь нарисованный Екатериной Ивановной портрет Полежаева. Она изобразила поэта в минуту вдохновения. Орлиный взгляд его устремлён вдаль. В руке он держит перо, занося на лист бумаги только что рождённые стихи. На поэте — мундир солдата.

Под портретом Полежаев написал шесть строк:

Был час музыкального урока. Екатерина Ивановна играла сонату Бетховена, и в её памяти вставала медлительная река, качнувшаяся лодка, цветок кувшинки, горячий взгляд человека, которого она неведомо когда ещё увидит — да и увидит ли?..

«О грустно мне!..»

Полежаев в полк не вернулся.

В дом Бибиковых явился фельдфебель, назначенный отыскивать беглеца.

Иван Петрович очень рассердился. Он выпросил Полежаева из полка под свою ответственность и теперь считал, что поэт его опозорил.

А у Полежаева просто недостало сил после двух недель счастья сразу возвратиться в казарму, в мир неволи, команд и ругательств.

Проступок Полежаева оставили без наказания, потому что иначе оказался бы виноват и полковник Бибиков, который поручился за поэта.

Но в это же время в руки к Ивану Петровичу попало новое стихотворение Полежаева — «Чёрные глаза». Оно начиналось так:

Это были стихи о любви. Любовь помогла поэту забыть прежние страдания, но принесла неизмеримо бо́льшие: он никогда не сможет быть вместе с той, которую любит.

Бибиков понял, что стихотворение посвящено его дочери. Поняли это и все остальные, кто знал Полежаева и Екатерину Ивановну. Полковник был страшно разгневан. Мысль, что поэт-бунтовщик, сосланный царём в солдаты, даже в мечтах мог поставить себя рядом с его, Бибикова, дочерью, приводила полковника в негодование. Он винил себя в том, что обласкал Полежаева. Доносчик, виноватый во всех несчастьях поэта, он теперь его же считал неблагодарным. Лучше пусть люди узнают, что он донёс на Полежаева, чем о любви Полежаева к Екатерине Ивановне. Так думал отставной жандарм. И что скажут в будущем, стало ему теперь тоже неинтересно.

Иван Петрович объявил, что стихи Полежаева ужасны, что сам он — дурной, неблагодарный человек, что двери их дома навсегда закрыты для поэта.

Так полковник Бибиков второй раз предал Полежаева.

писал поэт.

На душе у него было тяжело. Те, кому он поверил как друзьям, оказались врагами; настоящих друзей он тоже потерял.

Знойным летом 1834 года в Москве часто случались пожары; едкий запах дыма висел над городом, воздух был непрозрачен.

В то лето были арестованы Герцен и Огарёв, Уткин и Соколовский, а с ними товарищи, которые у них собирались.

Их поднимали ночью. Полицейские рылись в их книгах, бумагах, рисунках.

Всякая книга, всякая запись в тетради объявлялась подозрительной, преступной.

Карету, в которой увозили арестованного, окружали солдаты, конные казаки.

Люди, пережившие 14 декабря 1825 года, в те дни говорили юношам, студентам:

— Настал ваш черёд.

Через несколько месяцев был объявлен приговор: поэта Соколовского и старого полежаевского приятеля художника Уткина посадили в крепость, Герцена и Огарёва сослали в отдалённые города.

Москва опустела для Полежаева.

Поэт тосковал: только подружился он с надеждой, поверил, что полоска на горизонте заполыхает рассветом, как снова тьма сгустилась вокруг, снова сомкнулись над головой мрачные грозовые тучи.

И оттого, что была надежда, были счастливые дни, ночь теперь казалась ещё темнее, ещё беспросветнее: