Глава 9 ПРИЗРАК В НЬЮ-ЙОРКЕ

К началу 1924 г. роман Лавкрафта и Сони Грин приближался к неизбежному финалу. Чувства влюбленных становились все сильнее, разлуки переживались все мучительнее. И даже друзья Лавкрафта стали замечать, что Соня и Говард ведут себя как практически помолвленные.

И все-таки сама идея брака и семейной жизни настолько не вязалась со сложившимся имиджем Лавкрафта, что для его приятелей слух о женитьбе прозвучал как гром среди ясного неба. Р. Кляйнер вспоминал, что, узнав о столь поразительной новости, почувствовал настоящую дурноту. А кто-то счел известие о браке Лавкрафта просто глупой шуткой.

Однако ни байкой, ни глупостью это событие не было. Возможно, осторожный и нерешительный Лавкрафт еще какое-то время тянул бы с заключением брачного союза, но Соня взяла дело в свои руки. Все формальности были обговорены в Нью-Йорке, и Лавкрафту оставалось только 2 марта 1924 г. сесть на поезд в Провиденсе и приехать к своей будущей супруге. А уже на следующий день, 3 марта, в англиканской часовне Святого Павла в нижнем Манхэттене Говард Филлипс Лавкрафт и Соня Грин были объявлены законными мужем и женой.

Лавкрафт не делал из женитьбы тайны, но и привлекать внимание к их с Соней обоюдному решению не хотел. Даже своей тетке Лилиан он написал о случившемся только через шесть дней, уже поселившись в семейной квартире на Парксайд-авеню в Бруклине.

Любили ли Соня и Говард друг друга? Безусловно. В силе чувств Сони не возникает никаких сомнений, поскольку она, обладая значительным жизненным опытом, прекрасно понимала, с какими трудностями придется столкнуться будущим супругам. И в силу разницы характеров, и в силу тривиальных обстоятельств обыденной жизни. Воспринять Лавкрафта в качестве «опоры и основы счастливого брака» ей бы не пришло в голову и в горячечном бреду. Чего стоила только одна забывчивость и отсутствие чувства времени у будущего мужа. Позднее Соня вспоминала об этом: «Иногда мы договаривались, что он встретит меня после работы и мы пойдем обедать в какой-нибудь модный ресторан, а затем посмотрим спектакль или кино, а порой и комическую оперу. У него не было представления о времени. Множество раз мне приходилось ждать его в каком-нибудь фойе или на углу улицы, когда мороз доходил до тридцати градусов, а иногда и ниже. Без всякого преувеличения, в ожидании его я часто стояла там от сорока пяти минут до полутора часов»[164]. И это были лишь самые малые из проблем. И все же Соня Грин выходила замуж по любви, отдавая себе отчет в трудностях, которые предстоят ей в будущем.

Не менее сильно был влюблен и Лавкрафт. Представления о его холодности и неэмоциональности возникают из-за его писем к друзьям, в которых он даже слегка иронизирует над заключением брачного союза. Но Лавкрафту всегда было трудно всерьез и откровенно говорить о своих чувствах. Скрытный и уязвимый, он предпочитал укрываться за броней иронии или наукообразности. И даже Соне он никогда не говорил напрямую о любви к ней, предпочитая отделываться странными эвфемизмами, вроде «умственного удовлетворения и художественного и философского наслаждения».

При этом его будущая жена вспоминала, как неприкрыто был счастлив Лавкрафт перед свадьбой, с какой радостью и удовольствием он покупал кольца, которыми они обменялись на церемонии. Он хотел жениться на Соне. И вовсе не потому, как позже ядовито уверял Ф.Б. Лонг, будто считал, что джентльмену прилично иметь жену.

А просто потому, что был в нее глубоко влюблен.

И окружающие сомневались в этом лишь потому, что неврастеник из семьи безумцев привык прятать и контролировать свои чувства, делая это куда надежнее, чем обычные люди.

Соня Грин осталась единственной любовью Говарда Лавкрафта на всю его жизнь.

Возможно, на столь глубокую привязанность повлияло то, что яркая, эмоциональная, чувственная Соня была чуть ли не прямой противоположностью Сары Сюзен Лавкрафт. Закомплексованная, мрачная и склонная к безумию мать писателя слишком долго была для него образцом женщины и воплощением женского начала вообще (причем крайне неудачным). Смелая и оптимистичная Соня Грин сумела показать мужу, что близкие отношения с женщиной ведут не только к несчастьям, кошмарам и подавленным неврозам.

Объективной трудностью для брака Сони и Говарда стала и культивировавшаяся Лавкрафтом якобы джентльменская стойкость к искреннему проявлению чувств. Особенно предосудительным он считал явную демонстрацию сексуальных желаний. И это при том, что никаких трудностей в деликатной сфере «исполнения супружеских обязанностей» он никогда не испытывал. Во всяком случае, Соня всю жизнь с негодованием отвергала любые намеки на это, заявляя, что Лавкрафт «был вполне превосходным любовником, но он отказывался проявлять свои чувства в присутствии других»[165]. Он также был несомненно глубоко и нежно привязан к Соне. Другое дело, что выражаться это могло в достаточно смешных формах. Л. Спрэг де Камп совершенно верно отмечал в своей биографии Лавкрафта: «Он никогда не говорил слова “любовь”, а его представление о словесном выражении любви заключалось во фразе: “Моя дорогая, ты даже не представляешь, как высоко я тебя ценю”. Его успехи в нежных физических контактах заключались в переплетении своего мизинца с ее и выдавливании из себя “ап!”»[166].

И все же семейная жизнь с самого начала стала для Лавкрафта серьезным испытанием. Хотя бы потому, что он был вырван из привычной скорлупы Провиденса и выброшен в гигантский пятимиллионный Нью-Йорк.

Впрочем, мегаполис на Гудзоне, столь поразивший Лавкрафта во время его первого визита туда, пока еще сохранял свое магическое очарование. За годы жизни здесь Говард Филлипс изучил город вдоль и поперек, конечно же, отдавая предпочтение старым районам и зданиям. И лишь постепенно образ волшебного города сотрется в глазах и воображении фантаста, уступив место картине жесткого и беспощадного людского муравейника, холодного и равнодушного ко всем его обитателям.

Пока же Лавкрафт был полон надежд на грядущее счастье, влюблен в свою жену и уповал на будущие громкие успехи на литературном поприще.

Тем более что его плодотворное сотрудничество с «Уиерд Тейлс» продолжалось. К марту 1924 г. Лавкрафт должен был закончить одну, внешне очень странную работу для журнала. Пытаясь поднять тиражи, Д. Хеннебергер, хозяин «Уиерд Тейлс», пригласил великого фокусника Гарри Гудини вести постоянную колонку в журнале. В результате с марта по июль 1924 г. на свет появилось два текста Гудини, подготовленные к печати каким-то неизвестным литератором. А еще раньше Лавкрафт получил задание обработать сюжет о якобы реальном похищении иллюзиониста неизвестными в Египте. Суть истории заключалась в том, что связанный Гудини все же сумел освободиться, используя навыки фокусника, и выбраться из лабиринта тайных переходов под пирамидами. В печати рассказ должен был появиться за двумя подписями — самого Гудини и Лавкрафта.

Лавкрафт написал текст ко 2 марта, но случайно забыл рукопись на вокзале в Провиденсе. Готовый рассказ ему все же вернули, и он был опубликован в номере «Уиерд Тейлс» за май — июль 1924 г. При этом издатель решил, что поскольку повествование ведется от первого лица, то лучше указать в качестве автора одного Гудини. Творческое самолюбие Лавкрафта попытались утешить значительным гонораром — он получил сто долларов, самую крупную сумму, которую фантаст к этому времени заработал своим писательским трудом за один раз.

Рассказ о приключениях Гудини, который Лавкрафт сначала планировал назвать «Под пирамидами», был издан под заголовком «Погребенный с фараонами». При этом, если не знать предыстории текста, он воспринимается как повествование, ведущееся от лица любимого персонажа Лавкрафта — безымянного рассказчика, скорее функции, чем героя.

Итак, в начале «Погребенного с фараонами» не названный по имени Гудини посещает плато Гиза и, осматривая местные достопримечательности, задается неожиданным вопросом: а как изначально выглядел Великий Сфинкс, до того, как фараон Хефрен провел его реставрацию? Затем на героя нападает группа арабов, которую возглавил его собственный проводник Абдул Раис эль-Дрогман. Проводник, издеваясь, говорит фокуснику, что скоро его «магические силы» будут подвергнуты величайшему испытанию. Гудини сбрасывают в расщелину у храма Сфинкса, где он ухитряется освободиться от пут и начинает долгое путешествие по подземным переходам. В ходе этих странствий герой натыкается на ужасные циклопические подземные сооружения и вспоминает о странных и жутких обычаях древних египтян. В частности, об их традициях делать составные мумии, «представляющие собой противоестественные комбинации человеческих туловищ и членов с головами животных и призванные имитировать древнейших богов»[167].

Наконец герой попадает в центр подземелья — необъятный зал, к которому спешат невообразимые монстры. «Муштра нечестивых тысячелетий стояла за этим шествием обитателей сокровенных земных глубин — шагающих, бредущих, крадущихся, ползущих, мягко ступающих, цокающих, топающих, грохочущих, громыхающих… и все это под невыносимую разноголосицу издевательски настроенных инструментов… Составные мумии, шествующие в непрогляднейшем мраке подземных пустот во главе с царем Хефреном и его верной супругой Нитокрис, царицей злых духов-вампиров…»[168]

Так жуткие обычаи египтян оказываются не странным вывертом религиозной психологии, а отражением самой откровенной реальности. Чудовища подносят различную еду к огромному отверстию в центре пещеры, откуда высовывается что-то непонятное: «Это было нечто грязно-желтое, косматое, с необычной, как бы судорожной манерой двигаться. Величиной он был, пожалуй, с доброго гиппопотама, но внешний вид имел особый. Казалось, у него нет шеи: пять отдельных лохматых голов росли в один ряд прямо из туловища, имевшего форму неправильного цилиндра…

Из голов стремительно вылетали своего рода твердые щупальца; словно ястребы, они набрасывались на разложенную на полу непотребную пищу и хватали ее непомерно большими порциями»[169]. И здесь-то герой «Погребенного с фараонами» получает ответ на мучавший его вопрос об истинном облике Великого Сфинкса: «Будь проклято то зрелище, во сне ли оно было, наяву ли, в котором мне явился предельный, абсолютный ужас — неведомый Бог Мертвых, облизывающийся в предвкушении поживы в своем огромном жутком логове и получающий богомерзкие лакомства из рук бездушных тварей, которые не имеют права на существование… Пятиголовый монстр, высунувшийся из норы… пятиголовый монстр величиной с гиппопотама… пятиголовый монстр — и тот, для кого этот монстр — не более чем его собственная передняя лапа!»[170]

Неожиданный и непредсказуемый финал рассказа лишний раз свидетельствовал о том, насколько выросло литературное мастерство фантаста. Вместе с «Погребенным с фараонами» в том же номере «Уиерд Тейлс» был издан «Гипнос» Лавкрафта и обработанные им «Возлюбленные мертвецы» К.М. Эдди.

Одно из решительных изменений в судьбе писателя могло также быть связано с этим журналом. В1924 г. Д. Хеннебергер размышлял о некоторых реформах в «Уиерд Тейлс» и, вероятно, подумывал о создании еще одного периодического издания схожего направления. Во всяком случае, Лавкрафт писал, что получил предложение переехать в Чикаго, чтобы стать главным редактором нового журнала. Из этой идеи ничего не вышло, зато началось реформирование «Уиерд Тейлс» — издатель принялся менять там редакторов. И не исключено, что кандидатура Лавкрафта в качестве главного редактора также рассматривалась Хеннебергером.

Впрочем, в тот момент вряд ли бы и сам фантаст согласился на это внешне очень заманчивое предложение. Прежде всего, потому, что это означало бы или разлуку с Соней, или переезд обеих супругов в Чикаго. Ни к тому, ни к другому Лавкрафт был не готов. Да и положение изданий Хеннебергера в 1924 г. выглядело не блестяще — они приносили лишь убытки, и не было никакой уверенности, что просуществуют еще хотя бы месяц.

А пока Лавкрафт обустраивался в Нью-Йорке, потихоньку перевозя свое имущество в четырехкомнатную квартиру Сони на Парксайд-авеню. Перетащил он сюда многое, включая даже полную подшивку «Уиерд Тейлс» и любимую голубую бульонную кружку.

Счастливый брак повлиял даже на внешность Лавкрафта. Соня принялась усиленно кормить тощего и костлявого супруга, да так, что вскоре его вес вырос до девяноста килограммов. И хотя Лавкрафту нравилась вкусная и обильная еда, быстрый набор веса его испугал. Он стал называть себя «жирным дельфином» и стремился сбросить лишние килограммы.

Соня, модница и знаток моды, не могла мириться и со старомодной и убогой одеждой Говарда. Она заставила мужа обновить гардероб, невзирая на его стоны и заявления, будто обновки делают его похожим на «хлыща».

Отдавая время этим забавным бытовым заботам, Лавкрафты не забывали и о сугубо литературных делах. В первую очередь о своих обязанностях в сфере любительской журналистики. И Соня, как президент ОАЛП, и Лавкрафт, как официальный редактор ассоциации, не бросали начатого ранее и сумели исправно подготовить очередной выпуск «Юнайтед Аматер».

И все же почти с самого начала брака Сони и Говарда внешний мир принялся испытывать его на прочность. Одной из первых проблем оказалась резкая неприязнь, которую испытала к новому замужеству Сони ее дочь — Флоренс Кэрол Грин. Конфликт между матерью и дочкой начался задолго до 1924 г., когда Соня запретила Флоренс выйти замуж за ее дядю Синди. Семейный скандал завершился почти полным разрывом в марте 1924 г., а после свадьбы Сони и Говарда Флоренс окончательно порвала с матерью.

Другой, еще более мрачной проблемой стала необходимость поиска заработка и для Говарда, и для Сони. Свою неплохо оплачиваемую работу в «Ferle Heller’s» супруга Лавкрафта потеряла, видимо, еще до замужества, в феврале 1924 г. Она попыталась открыть собственное дело, мастерскую по изготовлению шляп, но из этого мероприятия, по не очень ясным причинам, ничего не вышло. Впрочем, пока молодоженам на жизнь хватало Сониных сбережений. При этом в будущее они смотрели настолько оптимистично, что даже решили приобрести два земельных участка под будущий дом в Брин-Моур-Парк.

И все же Лавкрафт начинал все серьезнее задумываться о поисках постоянной работы. Тем более что материал для литературной обработки исправно поставлял ему только Д. ван Буш. С 1924 по 1925 г. преподобный выпустил восемь книг, и Лавкрафт явно поработал над приведением их в сколько-нибудь удобочитаемый вид. Поступали и гонорары из «Уиерд Тейлс», но их было недостаточно. Лавкрафт пытался пристроиться редактором или постоянным автором в журнал «Настольная лампа», однако и это начинание закончилось пшиком.

Вскоре его устроила бы уже любая работа, однако ничего подходящего так и не подворачивалось. С огромным трудом ему удалось поступить в конце июля в агентство по сбору задолженностей «Кредиторз Нэшнел Клиэринг Хаус» на должность рекламного агента. Лавкрафта наняли на испытательный срок, который продлился менее недели — после пары попыток провести рекламную кампанию среди оптовых торговцев Говард Филлипс разочаровался в своих способностях агента по рекламе. Судя по всему, и он сам, и его начальство испытали одинаковое облегчение, когда странный субъект из Провиденса заявил о желании уволиться.

Затем от неугомонного Д. Хеннебергера к Лавкрафту поступило очередное предложение — работа редактором в юмористическом журнале «Мэгэзин оф Фан». Трудно представить столь неподходящее место для «мастера ужасов», но Лавкрафт согласился. К несчастью, и эта попытка найти работу закончилась ничем — денег на выпуск нового издания у Хеннебергера не хватило, и журнал умер, не родившись.

Стараясь найти работу, Лавкрафт пытался задействовать любые, даже самые случайные знакомства. После того как Гудини высоко оценил рассказ «Погребенный с фараонами», в сентябре 1924 г. Лавкрафт связался с ним, чтобы узнать, нет ли у великого фокусника какой-либо возможности помочь создателю хоррора. К сожалению, Гудини не оказался всемогущим волшебником и не смог ничем посодействовать безработному литератору.

Тем временем на семейную чету Лавкрафтов обрушились новые напасти — 20 октября 1924 г. Соня почувствовала жестокие желудочные спазмы. Боль была настолько сильна, что испуганный Лавкрафт отвез жену на такси в Бруклинскую больницу. Здесь Соня провела одиннадцать дней, поправляясь от последствий психосоматического расстройства. Говард каждый день посещал ее, развлекал, играл с ней в шахматы, причем Соня в каждый игре наголову разбивала супруга. Лавкрафт старательно учился вести домашнее хозяйство, содержать дом в порядке и даже готовить спагетти, согласно письменным инструкциям жены.

После выписки из больницы врач посоветовал Соне отдохнуть от забот на природе, и Лавкрафты поселись в ноябре на ферме в Нью-Джерси. Однако здесь они пробыли всего неделю. Говард отлучился на несколько дней осмотреть достопримечательности Филадельфии, а когда вернулся, то узнал, что его жена уже возвратилась в Нью-Йорк. Типичная горожанка, она совсем не вдохновлялась пребыванием на «лоне природы». Активная и деятельная Соня, едва только болезнь отступила, вновь взялась за поиски заработка.

Но в результате долгих и почти всегда бесплодных усилий перед Лавкрафтами нарисовалась одна-единственная перспектива — Соня могла найти работу лишь за пределами Нью-Йорка. В итоге супругам пришлось разлучиться — Соня должны была отправиться на Средний Запад, где ей предложили должность в универмаге в Цинциннати, а Говард — остаться в Нью-Йорке, перебравшись в квартиру поменьше. Видеться они планировали раз в три-четыре недели, когда Соня будет приезжать в Нью-Йорк, чтобы делать закупки для фирмы.

Семейные неурядицы, несмотря на всю их тяжесть, не заставили Лавкрафта прервать отношения с друзьями — как обитателями Нью-Йорка, так и иногородними. Круг его общения даже расширился. Интеллектуал, обладавший обширными знаниями и способный поддержать разговор почти на любую тему, он был способен очаровывать людей. Хотя первое впечатление от Лавкрафта обычно бывало несколько обескураживающим. Слишком резко контрастировали с его вполне представительной внешностью тонкий голос, в возбужденном состоянии срывавшийся на фальцет, и странный кудахчущий смех, казавшийся нарочитым и неестественным. Впрочем, смеялся Лавкрафт крайне редко. Да и новые знакомцы, покоренные его интеллектом, вскоре переставали обращать внимание на эти внешние странности.

Жизненные неурядицы не отвратили Лавкрафта от глубокого любопытства к истории Нью-Йорка и любви к его историческим достопримечательностям. Он утомлял друзей долгими походами по разным уголкам огромного города, иногда заводя их в откровенно неблагополучные районы. Судьба хранила Лавкрафта и его спутников, и несмотря на то, что они забредали в места, где располагались гангстерские притоны и склады бутлегеров, столкнуться с явными бандитами им не пришлось ни разу.

Одним из «личных географических открытий» Лавкрафта того времени стал городок Элизабет в штате Нью-Джерси. Он был покорен спокойствием и старинной архитектурой города, принялся называть его на старинный манер Элизабеттауном и даже стал подумывать о переезде сюда.

Однако главным результатом посещения Элизабета для Лавкрафта оказалась вовсе не эта идея. Увиденный им в городе старый, заброшенный и пугающий дом заставил вновь заработать «машину воображения» в его сознании. Отождествив это здание с виденным давным-давно столь же жутким сооружением на Бенефит-стрит в Провиденсе, Лавкрафт после почти восьмимесячного перерыва засел за новый рассказ. В результате на свет появился «Заброшенный дом», текст, ставший одним из шедевров его творчества во второй половине 20-х гг. XX в.

Лавкрафт начинает повествование с несколько саркастичного замечания: «Даже самые леденящие душу ужасы редко обходятся без иронии. Порою она входит в них как составная часть, порою, по воле случая, бывает связана с их близостью к тем или иным лицам и местам. Великолепным образцом иронии последнего рода может служить событие, случившееся в старинном городе Провиденсе в конце 40-х гг., когда туда частенько наезжал Эдгар Аллан По в пору своего безуспешного сватовства к даровитой поэтессе Хелен Уитмен. Обычно По останавливался в Мэншн-Хаус на Бенефит-стрит, в той самой гостинице, что некогда носила название “Золотой шар” и в разное время привлекала таких знаменитостей, как Вашингтон, Джефферсон и Лафайет… Ирония же состоит в следующем. Во время своей прогулки, повторявшейся изо дня в день, величайший в мире мастер ужаса и гротеска всякий раз проходил мимо одного дома на восточной стороне улицы — обветшалого старомодного строения, громоздившегося на круто уходящем вверх пригорке; с огромным запущенным двором, доставшимся ему от тех времен, когда окружающая местность практически представляла собой пустырь. Не похоже, чтобы По когда-либо писал или говорил об этом доме; нет свидетельств и в пользу того, что он вообще обращал на него внимание. Тем не менее именно этот дом в глазах двоих людей, обладающих некоторой информацией, по ужасам своим не только равен, но даже превосходит самые изощренные и жуткие из вымыслов гения, столь часто проходившего мимо него в неведении; превосходит и поныне стоит и взирает на мир тусклым взглядом своих оконниц, как пугающий символ всего, что неописуемо чудовищно и ужасно»[171].

В легендах о проклятом доме утверждалось, что люди в нем частенько умирали от болезней или несчастных случаев. Особенный ужас внушал подвал проклятого здания: «И все же самым страшным местом в доме был не чердак, а сырой и промозглый подвал, внушавший нам, как это ни странно, наибольшее отвращение, несмотря на то, что он находился целиком над землей и примыкал к людной улице, от которой его отделяла лишь тонкая дверь да кирпичная стена с окошком… Ибо, с одной стороны, дурной запах, пропитавший весь дом, ощущался здесь в наибольшей степени; с другой стороны, нас пугала та белесоватая грибовидная поросль, что всходила в иные дождливые летние дни на твердом земляном полу. Эти грибы, карикатурно схожие с растениями во дворе, имели прямо-таки жуткие формы, представляя собой отвратительные пародии на поганки и индейские трубки; подобных грибов мне не случалось видеть ни в каких других условиях… Была еще одна вещь, более, так сказать, неуловимая, которую, как нам казалось, мы тоже часто наблюдали, весьма необычная вещь, хотя скорее существовавшая в воображении, нежели в действительности. Я имею в виду контур, смутный белесоватый контур на грязном полу, что-то вроде тонкого подвижного налета плесени или селитры, который, как нам порой казалось, мы различали среди скудной грибовидной поросли перед огромным очагом в кухне. Иногда нас поражало жуткое сходство этого пятна с очертаниями скрюченной человеческой фигуры, хотя в большинстве случаев такого сходства не наблюдалось, а зачастую и вовсе не было никакого белесого налета»[172].

Илайхья Уиппл, дядя главного героя (как и обычно у Лавкрафта в это время, лишенного имени), внимательно изучил историю дома по Бенефит-стрит и пришел к пугающему выводу: нечто, тайно обитающее в подвале, высасывает из его обитателей жизненную энергию. Место пребывания этого загадочного существа Уиппл связывал со странным пятном у очага. Проведя целый ряд исторических изысканий, герой рассказа и его дядя обнаруживают, что в XVII в. в доме проживал некий Этьен Руле, гугенот и, возможно, колдун, потомок Жака Руле, считавшегося оборотнем.

Илайхья Уиппл и его племянник решают выследить и если получится, то и уничтожить монстра, хозяйничающего в заброшенном доме. 25 июня 1919 г. они проникают в подвал, вооружившись огнеметом и «крупной, специально модифицированной трубкой Крукса, работающей от двух мощных аккумуляторных батарей и оснащенной особыми экранами и отражателями»[173]. Отважные исследователи дежурят по очереди, ожидая явления чудовища. Пока сторожил главный герой, его дяде привиделся странный сон: «Был момент, когда дядюшке представилось, будто он лежит в глубокой яме с неровными краями, окруженной множеством хмурых людей в треуголках со свисающими из-под них беспорядочными прядями волос, и люди эти взирают на него весьма неодобрительно»[174].

Когда же начал дежурить Илайхья Уиппл, а герой смог подремать, произошло самое жуткое: «Мой ум, не менее настороженный и бдительный, нежели чувства, сразу осознал, что происходит нечто исключительно необычайное; почти автоматически я вскочил и повернулся, чтобы схватить орудия истребления, которые мы оставили нацеленными на гнездо плесени перед очагом… Из одолеваемой грибами земли извергалось парообразное трупное свечение, желтое и болезненное; оно кипело и пузырилось, струилось и плескалось, образуя гигантскую фигуру с расплывчатыми очертаниями получеловека-полумонстра; сквозь него я различал дымоход и очаг. Оно все состояло из глаз хищных и дразнящих, а морщинистая, как у насекомого, голова истончалась в струйку, которая зловонно вилась и клубилась и, наконец, исчезала в недрах дымохода. И хотя я видел все это своими глазами, лишь намного позже, напряженно припоминая, я сумел более или менее четко восстановить дьявольские контуры фигуры. Тогда же она была для меня не более чем бурлящим, слабо фосфоресцирующим облаком, отвратительным до безобразия облаком, которое обволакивало и размягчало до состояния омерзительной пластичности некий объект, к коему было устремлено все мое внимание. Ибо объект этот был не чем иным, как моим дядей, почтенным Илайхью Уипплом; с чертами лица чернеющими и постепенно сходящими на нет, он скалился, невнятно и злобно бормоча, и протягивал ко мне свои когтистые сочащиеся лапы, желая разорвать меня на части в той дикой злобе, которую принес с собой сюда этот ужас»[175].

Применив электрическую трубку Крукса, герой-рассказчик ухитряется отбиться от обитателя подвала. Он бежит наружу, а на следующий день возвращается в подвал, прихватив лопату и бутылки с серной кислотой. Герой начинает раскопки, вскоре приводящие к странному результату: «Показалась какая-то поверхность, тусклая и гладкая, что-то вроде полупротухшего свернувшегося студня с претензией на прозрачность. Я поскреб еще немного и увидел, что он имеет форму. В одном месте был просвет; там часть обнаруженной мной субстанции загибалась. Обнажилась довольно обширная область почти цилиндрической формы; все это напоминало громадную гибкую бело-голубую дымовую трубу, свернутую вдвое, при этом в самом широком месте диаметр ее достигал двух футов»[176]. Рассказчик быстро опрокидывает бутыли с серной кислотой в яму, «на ту невообразимую аномалию, чей колоссальный локоть мне только что довелось лицезреть». Из отверстия раздается ужасающий рев и поднимается бесформенное облако, но кислота все же делает свое дело. Проклятие с дома снято, и финал рассказа выглядит даже определенным «хеппи-эндом»: «Это место по-прежнему овеяно для меня тайной, но самая таинственность его меня пленяет, и нынешнее чувство облегчения наверняка смешается со странной горечью, когда этот дом снесут, а вместо него воздвигнут какой-нибудь модный магазин или вульгарное жилое здание. Старые голые деревья в саду стали приносить маленькие сладкие яблоки, и в прошлом году птицы впервые свили себе гнездо среди их причудливых ветвей»[177].

Усердно и успешно нагнетая напряжение по ходу развития сюжета, Лавкрафт сплетает реальные исторические подробности из истории дома по Бенефит-стрит с вымышленными ужасами. Так придуманный автором Этьен Руле, превратившийся в гигантского монстра, оказывается потомком действительно существовавшего ликантропа Жака Руле из Кода. И все-таки не очень понятно, почему Лавкрафт решил связать вымышленную ужасную историю с родным Провиденсом, что подрывало ее внешнюю правдоподобность. (Ведь таких событий, как в рассказе, в доме по Бенефит-стрит в реальности никогда не происходило.) Почему бы не воспользоваться уже сложившейся в его творческом воображении ареной вымышленной Новой Англии, столь удачно использованной в «Картинке в старой книге» и «Празднике»? Скорее всего, дело в элементарной ностальгии по «малой родине», в пока еще не слишком сильной, но уже начавшей проявляться тоске Лавкрафта по родному городу. Возможно, в нью-йоркском добровольном самоизгнании привычный Провиденс казался ему не менее мифическим, нежели вымышленные Кингспорт или Аркхэм.

В «Заброшенном доме» Лавкрафт также попытался предложить якобы научное объяснение совершенно сверхъестественных событий. Он писал о сущности монстра, скрывающегося в подвале: «Скорее следует указать на то, что мы отнюдь не были склонны отрицать возможность существования неких неведомых и незафиксированных модификаций жизненной силы и разряженного вещества; модификаций, редко встречающихся в трехмерном пространстве из-за своего более тесного родства с другими измерениями, но тем не менее находящихся в достаточной близости к нашему миру, чтобы время от времени проявлять себя перед нами, каковые проявления мы, из-за отсутствия подходящего пункта наблюдения, вряд ли когда-нибудь сможем объяснить. Короче говоря, мы с дядей полагали, что бесчисленное множество неоспоримых фактов указывает на известное пагубное влияние, гнездящееся в страшном доме, влияние, восходящее к тому или иному из злополучных французских переселенцев двухвековой давности и по-прежнему проявляющее себя через посредство каких-то непонятных и никому не ведомых законов движения атомов и электронов… В свете новейших научных гипотез, разработанных на основе теории относительности и внутриатомного взаимодействия, такого рода вещи уже не могут считаться невозможными ни в физическом, ни в биохимическом отношениях. Вполне можно вообразить некий чужеродный сгусток вещества или энергии, пускай бесформенный, пускай какой угодно, существование которого поддерживается неощутимым или даже нематериальным паразитированием на жизненной силе или телесной ткани и жидкости других, более, что ли, живых организмов, в которые он проникает и с материей которых он временами сливается»[178].

Это наукообразное описание, совершенно лишнее для развития сюжета, было предтечей рационалистических конструкций Лавкрафта из более поздних его текстов. Так закладывалась и упрочнялась лавкрафтианская схема ужасающего, одинаково применимая и в мистическом, и в научно-фантастическом антураже. И в дальнейшем сам Лавкрафт будет тяготеть именно к наукообразно объясняемой концепции Вселенной, в которой ужасающие феномены предстают лишь проявлением ее общей чуждости всему человеческому.

Но в целом «Заброшенный дом» оказался творческой удачей Лавкрафта, что и подтвердили восторженные отклики его друзей, которым он прочитал рассказ 16 ноября 1924 г.

Тем временем приближался час разлуки с Соней. Лавкрафт уже подобрал себе новую однокомнатную квартиру на Клинтон-стрит в Бруклине. И вот, наконец, в самый канун нового, 1925 г., супруги расстались — 31 декабря Соня отправилась в Цинциннати, а Говард остался в Нью-Йорке в одиночестве. Девять месяцев постоянной супружеской жизни завершились, отныне Лавкрафты будут встречаться урывками, после длительных перерывов, в ходе нечастых визитов Сони к мужу.

Говард остался один в огромном равнодушном городе.

Конечно, одиночество его было не абсолютным, многочисленные друзья никуда не исчезли, да и Соня вовсе не думала бросать мужа. И все-таки холостяцкие бытовые проблемы тяжко навалились на плохо приспособленного к ним Лавкрафта — он должен был сам стирать, убирать, готовить, думать о состоянии одежды. Впрочем, он вполне успешно справлялся с этими «трудностями», а встречи с Соней заметно оживляли убогую тягомотину его буден.

К сожалению, супруга Лавкрафта бывала в доме на Клинтон-стрит значительно реже, чем хотелось и ей, и Говарду. Соне пришлось поменять еще несколько мест работы, в Цинциннати она два раз угодила в больницу, и в итоге, по подсчетам С.Т. Джоши, за весь 1925 г. она провела с мужем всего восемьдесят пять дней. Уже одно это «раздельное проживание» могло сильно охладить отношения супругов. Вдобавок отъезд Сони заставил проявиться далеко не лучшие черты в натуре Лавкрафта.

Он перестал упорствовать в поисках работы. Нет, Лавкрафт, конечно, по-прежнему реагировал на подворачивающиеся оказии, да только их становилось все меньше, а Говард не стремился держаться за унылые и тягомотные варианты заработка. Одним из таких способов получения денег было сочинение заказных рекламных статеек для экономического журнала. Лавкрафт вполне успешно состряпал пять штук, но в дальнейшем сотрудничество почему-то разладилось. (А затем умер и сам журнал.)

В феврале 1925 г. возникла призрачная возможность получить работу в музее Патерсона, куда был принят Д. Мортон. Он тут же начал хлопотать о должности ассистента в музее, на которую планировал порекомендовать Лавкрафта. Однако музейное руководство не спешило с расширением штата персонала до реконструкции здания музея, поэтому надежды на эту работу также не оправдались.

Единственным более-менее стабильным источником дохода оставались лишь гонорары от «Уиерд Тейлс». За каждый из вышедших в течение 1925 г. рассказов Лавкрафт в среднем получил тридцать долларов. Этого явно не хватало ни на жизнь, ни даже на оплату квартиры (ее аренда стоила сорок долларов в месяц). Поэтому Лавкрафту приходилось смиряться с тем, что Соня фактически содержала его. Приезжая в город раз в две-три недели, она оплачивала его расходы. Тетки также не забывали племянника и отправляли ему из Провиденса в Нью-Йорк по пятнадцать долларов еженедельно.

В отсутствие жены Лавкрафт все активнее общался с друзьями, большинство из которых составило так называемый «Клуб КАЛЕМ». (Название возникло после того, как Лавкрафт, Р. Кляйнер и еще один друг фантаста по переписке, книготорговец и публикатор Д. Керк, с удивлением обнаружили, что фамилии всех их сотоварищей начинаются исключительно с букв «К», «Л» и «М».) Со своими приятелями безработный Лавкрафт совершал длительные прогулки по городу, all апреля 1925 г., вместе с Керком, предпринял даже небольшое путешествие в Вашингтон, продлившееся одни сутки.

Одним из важнейших начинаний в невольной холостяцкой жизни Лавкрафта стала его собственная «программа похудения». Несмотря на возмущение Сони и тетушек, утверждавших, что он доведет себя до полнейшего истощения, Лавкрафт сумел за несколько месяцев сбросить почти двадцать пять килограммов. В итоге он стал весить только шестьдесят пять килограммов, и все его костюмы пришлось перешивать.

Усилия по похудению сочетались со столь же упорными усилиями Лавкрафта по экономии на еде. Питаться он старался дома, ограничивая трапезу хлебом, сыром и банкой бобов, затратив на эти покупки всего лишь пять центов в день. Осенью Лавкрафт купил обогреватель, так как снимаемая квартира была на редкость холодная. Однако у этой затратной покупки оказался значительный плюс — наверху обогревателя была установлена маленькая плита, так что Лавкрафт теперь мог спокойно подогревать бобы или похлебку, не выходя из собственной комнаты.

Настоящим бичом квартиры на Клинтон-стрит были мыши. Назойливые грызуны ввели Лавкрафта в новые траты — ему приходилось покупать мышеловки по пять центов за пару. Необходимы были именно такие дешевые и примитивные ловушки, потому что писатель выбрасывал их вместе с трупиками пойманных мышей.

24 мая 1925 г. судьба нанесла Лавкрафту очередной удар — пока он мирно спал, его обокрали, взломав стенку в платяном шкафе из соседней квартиры. Воры утащили три мужских костюма, отличное пальто, купленное супругами в 1924 г., чемодан Сони и хранившийся в шкафу радиоприемник, стоивший аж сто долларов. У Говарда остался всего лишь один легкий синий костюм, купленный им еще в 1918 г. Он уцелел, потому что висел не в шкафу, а на стуле в комнате. Лавкрафт пришел в неописуемую ярость. Помимо естественного ощущения, что тебя оставили в дураках, которое возникает у каждого обворованного, перед ним встала и насущная необходимость полного обновления гардероба. Дело в том, что Лавкрафт полагал, будто джентльмену необходимо иметь как минимум четыре костюма: два светлых для лета и два темных — для зимнего сезона.

Он решил приобрести приличный костюм менее чем за тридцать пять долларов и в июле частично выполнил эту задачу — купил серый летний костюм за двадцать пять баксов. Затем началась охота за одеждой для зимы. Лавкрафт был несколько ограничен в выборе из-за собственных консервативных пристрастий — он считал, что костюмная ткань обязательно должна быть лишена рисунка, а пиджак иметь три пуговицы. В итоге ему пришлось поступиться принципами, когда он разыскал в октябре отличный костюм за те же двадцать пять долларов, но только с двумя пуговицами. Поколебавшись, Лавкрафт все же купил его. Окончательно усилия по восстановлению гардероба увенчались успехом в тот момент, когда писателю удалось найти в магазине подержанной одежды сразу зимний пиджак и две пары брюк. И при этом всего за одиннадцать долларов девяносто пять центов.

Бытовые неурядицы и частые визиты друзей постепенно стали утомлять Лавкрафта. Они же мешали и литературным трудам, да так, что за первый квартал года он написал всего несколько стихотворений. Пытаясь избавиться от назойливых посетителей, Лавкрафт даже завел привычку читать, спрятавшись в платяной шкаф и выключив свет в главной комнате. Другой мерой стала маскировка — Лавкрафт встречал приятелей в домашнем халате, с незаправленной постелью, в комнате с разбросанными повсюду бумагами. Таким образом он пытался намекнуть пришельцам, что сейчас не время для незапланированного визита.

Зато приезды Сони по-прежнему вызывали у него искреннюю радость. Во время одного из них, в начале июля 1925 г., Говард и его жена отправились на Кони-Айленд. Там Лавкрафт попросил знакомого изготовителя портретных силуэтов сделать для него портрет жены. Этот силуэт Сони составил пару к знаменитому силуэту фантаста, сделанному тем же художником и ставшему одним из самых известных его изображений.

В середине лета у Лавкрафта все-таки вновь начался период активного прозаического творчества. За начало августа он написал «Кошмар в Ред-Хуке», ставший его очередным литературным экспериментом.

Ред-Хуком называется маленький мыс в Бруклине, находящийся напротив Губернаторского Острова (Гавернер-Айленд). Лавкрафт посещал это место пешком, благо от его квартиры добираться туда не так долго. Жутковатый райончик произвел на него самое тягостное впечатление, что и отразилось в тексте рассказа: «Ред-Хук представляет из себя грязный людской муравейник, образовавшийся на месте старых портовых кварталов напротив Гавернер-Айленд, сгрудившихся вдоль нескольких неухоженных магистралей, что берут начало от доков и бегут вверх по холму, чтобы в конце концов соединиться с некогда оживленнейшими, а теперь почти не использующимися Клинтон- и Корт-стрит, ведущими в направлении Боро-Холл… Состав населения Ред-Хука остается неразрешимой головоломкой для многих поколений статистиков: сирийские, испанские, итальянские и негритянские корни слились здесь воедино и, щедро посыпанные американским и скандинавским навозом, явили свету свои буйные ростки. Весьма странные крики вырываются порою из недр этого шумного столпотворения и вплетаются в чудовищную органную литанию пароходных гудков, исполняемую под аккомпанемент равномерного биения покрытых мазутной пленкой волн о мрачные причалы»[179].

В «Кошмаре в Ред-Хуке» в значительной степени отразилось раздражение против Нью-Йорка и его обитателей, которое у Лавкрафта накопилось за целый год безработицы и неудач. Отдал он в тексте должное и привычной ксенофобии, в гигантском космополитичном мегаполисе лишь усилившейся. Иностранцы, плохо знающие английский и ведущие себя не так, как подобает, или негры, которых Лавкрафт упорно характеризовал как «вонючих, скалящихся, тараторящих», — в его глазах все они представали проводниками зла, разрушающими старую добрую Америку. Соня вспоминал о чувствах, которые охватывали ее мужа в это время: «…когда бы мы ни оказывались в толпах из различных рас, столь характерных для Нью-Йорка, Говард просто серел от ярости. Казалось, он совсем терял рассудок… В основном это касалось семитских народов: “крысомордые азиаты с маленькими глазками” — так он их называл»[180].

Главным героем «Кошмара в Ред-Хуке» в кои-то веки выступил не безымянный герой, столкнувшийся со всесилием космического зла, а детектив, носящий обычные имя и фамилию — Томас Мелоун. Во время одного из расследований Мелоун столкнулся с богачом Робертом Сейдемом, который, вопреки происхождению и статусу, обитал в Ред-Хуке и общался с очень странной публикой. Неожиданно, когда родня уже готова была потребовать опеки над Сейдемом, он внешне исправился, стал образцом благопристойности и решил жениться на красавице Корнелии Герристен.

Во время свадебных торжеств, которые проходили на борту парохода в гавани Нью-Йорка, молодожены оказались злодейски умерщвлены. Причем их смерть сопровождалась очень странными событиями: «Вполне вероятно, что если бы матросу, взломавшему дверь и поспешившему на помощь молодоженам, удалось сохранить рассудок, он мог бы порассказать немало странных и ужасных вещей о том, что он там увидел. Однако этого ему не удалось — издав душераздирающий крик, по громкости превосходивший первые вопли жертв, он выскочил из каюты и принялся, завывая, носиться по всему кораблю… Корабельный врач, минуту спустя вошедший в покои новобрачных, избежал сей жалкой участи, но все последующие годы хранил гробовое молчание относительно того, что предстало его взору в то роковое мгновение. Исключением послужило одно-единственное письмо, которое он отправил Мелоуну в Чепачет. В нем он подтвердил, что кошмарное происшествие было запротоколировано как убийство, однако, естественно, ни в одном полицейском протоколе не были засвидетельствованы такие очевидные пустяки, как, например, глубокие царапины на шее миссис Сейдем, которые не могли быть оставлены рукой ее супруга, да и вообще любой другой человеческой рукой, или кроваво-красная надпись, некоторое время зловеще мерцавшая на стене каюты и позднее восстановленная доктором по памяти как халдейское “ЛИЛИТ”… В своем послании к Мелоуну доктор сделал особый упор на то, что ему не довелось лицезреть саму ТВАРЬ. За секунду до того, как он включил свет, за открытым иллюминатором каюты промелькнула какая-то фосфоресцирующая тень, и в воздухе прозвучал слабый отголосок дьявольского смешка, но ничего более определенного ему явлено не было»[181]. Из тела невесты оказалась выкачана вся кровь.

Вскоре после этого на борт парохода заявилась очень странная компания — «толпа смуглых, вызывающего вида оборванцев, облаченных в потрепанную форму береговой полиции»[182]. Они предъявили завещание Сейдема, согласно которому имели полное право забрать его тело. Вместе с трупом они исчезли в неизвестном направлении.

Тем временем полиция решили навести порядок в трущобах Ред-Хука. Здесь участники облавы, к которой подключается и Мелоун, наткнулись на ужасные следы сатанинских и демонических культов. В тот момент, когда Мелоун пробирался в самое пугающее здание, являвшееся центром демонопоклонников, оно рухнуло, а неведомая сила утащила детектива куда-то в глубины земли.

Мелоун пришел в себя в адском подземелье, населенном ужасными монстрами. «Мрачные подземные склепы, гигантские аркады и бесформенные тени адских созданий, что чередою проходят мимо, сжимая в когтях полуобглоданные, но все еще живые тела жертв, вопиющих о пощаде или заходящихся безумным смехом. Там, внизу, дым благовоний смешивался с запахом тлена, и в облаках этих тошнотворных ароматов, проплывавших в ледяных воздушных струях, копошились глазастые, похожие на амебы создания. Темные, маслянистые волны бились об ониксовую набережную, и один раз в их мерный шум вплелись пронзительные, дребезжащие звуки серебряных колокольчиков, приветствовавших появление обнаженной фосфоресцирующей твари (ее нельзя было назвать женщиной), которая, идиотски хихикая, выплыла из клубившегося над водой тумана, выбралась на берег и взгромоздилась на стоящий неподалеку резной позолоченный пьедестал, где и уселась на корточки, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Во все стороны от озера расходились черные, как ночь, тоннели, и могло показаться, что в этом месте находится источник смертельной заразы, которой в назначенный час предстоит расползтись по всему свету и затопить города и целые нации зловонною волною поветрия, пред которым побледнеют все ужасы чумы»[183]. Злобные существа, участвующие в шабаше, исполняли здесь гимны во славу Лилит.

Затем неожиданно появился разлагающийся труп Сейдема, бегущий к пьедесталу, а «за ним гналась обнаженная фосфоресцирующая тварь, сошедшая с резного пьедестала, а у нее за спиной неслись, пыхтя от усердия, смуглые люди с лодки и вся остальная омерзительная компания»[184]. Сейдем со всей силы ударился о каменное подножие пьедестала, «и его растерзанное тело бесформенной массой стекло к подножию пьедестала, который, в свою очередь, покачнулся, наклонился и, немного по-балансировав на краю набережной, соскользнул со своего ониксового основания в мутные воды озера, скрывавшие под собой немыслимые бездны Тартара. В следующий момент милосердная тьма сокрыла от взора Мелоуна окружавший его кошмар, и он без чувств повалился на землю посреди ужасающего грохота, с которым, как ему показалось, обрушилось на него подземное царство тьмы»[185].

Потерявшего сознание Мелоуна нашли его сослуживцы, все-таки добравшиеся до гигантской пещеры. Однако следствие по делу Сейдема зашло в тупик: «Из оставшихся в живых задержанных только двоих удалось притянуть к ответу, да и то они отделались всего лишь тюремным заключением, ибо прямых доказательств их участия в кошмарных убийствах так и не было найдено. Что же касается позолоченного резного пьедестала, который, по словам Мелоуна, представлял из себя предмет первостепенной важности для членов мерзкой секты убийц, то все поиски его оказались безрезультатными… Соучастие пожилого ученого в кошмарных ред-хукских убийствах так и не было доказано юридически, поскольку смерть помогла ему избежать дознания, которому, в противном случае, он бы неминуемо подвергся. Даже обстоятельства его смерти не получили широкой огласки, а потому у клана Сейдемов есть все основания надеяться, что последующие поколения запомнят его лишь как тихого затворника, питавшего безобидную страсть к изучению магии и фольклора»[186].

Мелоуну пришлось долго лечиться от нервного потрясения, но в финале рассказа он обнаруживает, что зло в Ред-Хуке неистребимо. Он видит, как на улице ведьма-старуха учит маленькую девочку заклинанию во имя сил зла: «О, друг и возлюбленный ночи, ты, кому по душе собачий лай и льющаяся кровь, ты, что крадешься в тени надгробий, ты, что приносишь смертным ужас и взамен берешь кровь, Горго, Мормо, тысячеликая луна, благоволи принять наши скромные подношения!»[187]

«Кошмар в Ред-Хуке» выглядит вполне занимательно, но все же сильно выбивается из магистрального направления развития творчества Лавкрафта. Силы зла в рассказе вполне традиционны и имеют сверхъестественный характер. Это демоны, стремящиеся схватить и погубить грешника, и ничто в их поведении не может быть объяснено при помощи псевдонаучного восприятия мира, к которому так тяготел Лавкрафт. Он написал вполне традиционную мистическую «историю ужасов», хотя и сделал это на высоком литературном уровне.

Образ профессионального детектива Мелоуна, не похожего на обычных лавкрафтовских дилетантов, случайно угодивших в ловушку торжествующего зла, свидетельствует о том, что в 1925 г. Лавкрафт, возможно, замышлял целый цикл историй о полицейском, борющемся с потусторонними силами. (Как это делают доктор Сайленс в рассказах Э. Блэквуда или Карнаки — у У. Ходжсона.)

Скорее всего, «Кошмар в Ред-Хуке» автор планировал предложить не только в «Уиерд Тейлс», но и в «Детектив Тейлс», также принадлежавший Хеннебергеру и возглавлявшийся Э. Бейрдом. Однако, либо Лавкрафт не решился на это сам, либо текст был отвергнут, но в итоге рассказ появился в привычном для лавкрафтианских ужасов месте — на страницах «Уиерд Тейлс» в январе 1927 г.

Глубоким разочарованием от жизни в Нью-Йорке веет и от другой истории Лавкрафта, также созданной в августе 1925 г., — рассказа «Он». Лавкрафт написал его практически в один присест, стремясь выплеснуть на страницы все свое отвращение к этому «мертвому городу косоглазых чужаков». Неприязнью к самому огромному мегаполису Америки пронизаны даже первые абзацы рассказа: «Куда ни кинь взгляд — всюду был только камень — он взмывал над головой огромными башнями, он стлался под ноги булыжником тротуаров и улиц. Я будто очутился в каменном мешке… Бурлящие толпы на улицах, напоминавших каналы, были мне чужды — все эти крепко сбитые незнакомцы, с прищуренными глазами на жестоких смуглых лицах, трезвые прагматики, не отягощенные грузом мечтаний, равнодушные ко всему окружающему — что было до них голубоглазому пришельцу, чье сердце принадлежало далекой деревушке среди зеленых лужаек»[188]. Жители Нью-Йорка отождествляются с могильными червями, кишащими в «теле» старого города — «его распростертый труп дурно набальзамирован и заселен странными существами, в действительности не имеющими с нами ничего общего». Но любимый Лавкрафтом безымянный герой (в этом тексте — несомненно, его альтер эго) не возвращается на родину, дабы «родители мои не почувствовали, какой постыдный крах постиг все мои планы и надежды»[189].

Персонаж-рассказчик во время бесцельных странствий по городу ночью попадает в район Гринич-Виллидж. Здесь он сталкивается с очень странным человеком — «он был худ, мертвенно-бледен, и звук его голоса был необычайно тихим, словно бы замогильным, однако не слишком глубоким»[190]. Посочувствовав рассказчику, незнакомец отправляется с ним в долгую прогулку, которая в конце приводит к старому особняку. В заброшенном поместье неизвестный, которого Лавкрафт упорно именует просто «он» (отсюда и название рассказа), решает поведать спутнику длинную историю об одном своем предке. Этот предок якобы сумел получить от местных индейцев некие колдовские знания. После этого, вместо благодарности, он уничтожил наивных краснокожих, напоив их отравленным ромом.

Суть же этих знаний, сохранявшихся в семье хозяина поместья, заключается в умении путешествовать во времени. Неизвестный сначала открывает рассказчику картины прошлого, а затем и будущего. И самым неожиданным образом в видении Нью-Йорка грядущего Лавкрафт оказывается неплохим пророком: «Я видел преисподнюю, где в воздухе кишели непонятные летающие объекты. Под ними же раскинулся сумрачный адский город с вереницами огромных каменных башен и пирамид, в богохульной ярости стремящихся в подлунную высоту, и в бесчисленных окнах пылали сатанинские огни. И, скользя взглядом по омерзительным висячим галереям, я увидел жителей этого города, желтокожих, косоглазых, облаченных в гнусные шафранно-красные одежды. И они плясали, как сумасшедшие, под лихорадочно бьющиеся синкопы литавр, гром невероятных щипковых, яростные стоны засурдиненных труб, чьи беспрерывные, бесконечные рыдания вздымались и падали, словно полные скверны и уродства волны асфальтового моря»[191].

Но после этого видения колдуна, который и оказывается своим «предком», чудесным образом прожившим сотни лет, наконец-то настигает месть обманутых индейцев. «Дверь рассыпалась, дабы пропустить чудовищный, бесформенный поток черной как смоль субстанции, в которой как звезды горели злобные глаза»[192]. Поток захватил чародея-обманщика, а герой-рассказчик, «задыхаясь, рухнул вниз, в комнату, черную как ночь, давясь паутиной и полумертвый от страха». Дом разваливается, но повествователь, как это обычно и бывает в историях Лавкрафта, чудесным образом переживает катастрофу: «Человек, который нашел меня, сказал, что я, должно быть, несмотря на переломанные кости, долго полз, ибо кровавый след тянулся за мной так далеко, насколько ухватил его взгляд. Дождь, начавшийся вскорости, смыл все следы моих страданий, и в точности установить было ничего невозможно. Свидетели показали, что я появился неизвестно откуда у входа в маленький двор на Перри-стрит… Кем или чем была та древняя тварь, не имею ни малейшего понятия; но повторяю — город мертв и полон неизъяснимых ужасов»[193].

Лаконичный и яркий «Он» был легко принят к изданию новым редактором «Уиерд Тейлс» Ф. Райтом и появился на страницах журнала в сентябре 1926 г.

В начале августа же, после очередной встречи «членов» «Клуба КАЛЕМ» Лавкрафту пришла в голову идея произведения, не совсем справедливо ставшего самым популярным среди всего наследия писателя. Придя домой, фантаст сел за стол и принялся набрасывать первые наметки текста, который решил назвать «Зов Ктулху». Однако пока дальше набросков дело не пошло. Зато в сентябре Лавкрафт написал еще одну короткую историю, также выбивающуюся из привычного ряда его произведений нарочитой бытовой сниженностью и циничным «черным юмором». Сюжет рассказа «В склепе» Лавкрафту подарил его приятель С. Смит, редактор любительского журнала «Трайаут».

Героем этого повествования стал грубый и равнодушный гробовщик Джордж Берч из новоанглийского городка Долина Пек. (В реальности такого города не существует; он относится к местностям из лавкрафтианской «альтернативной» Новой Англии.) Однажды случайный порыв ветра запирает за Берчем дверь в покойницкой. Гробовщик решает выбраться через маленькое окошко, расположенное почти под самым потолком. Для этого он громоздит в виде импровизированный лестницы один продукт своего труда на другой. И вот, когда Берч уже протискивается в оконце, крышка гроба, находящегося наверху груды, неожиданно проваливается. Гробовщик чувствует дикую боль в ногах, но все же вырывается и выбирается наружу. Идти он не может, так как ножные сухожилия порваны, однако ползком несчастный добирается до кладбищенской сторожки, где ему и приходят на помощь. После того как доктор осматривает Берча, он понимает, что раны возле ступней кем-то прокушены. Впоследствии выясняется, что гробовщик использовал для тела скончавшегося Азефа Сойера слишком маленький гроб. А чтобы Сойер туда поместился, Берч просто взял и отрезал ему ступни. Мстительный покойник, когда представился удобный случай, попытался отомстить обидчику сходным образом, вцепившись зубами в его ноги.

Эта незамысловатая история о потусторонней мести напоминает некоторые из рассказов американского писателя А. Бирса. Однако то, что у Бирса выглядит отработано и органично, у Лавкрафта получилось надуманно, предсказуемо и скучновато. Почти реалистические истории, за которыми не стояло ничего, кроме куцей морали, и в которых не ощутимо дыхание космического ужаса из беспредельной Вселенной, фантасту никогда не удавались. Не слишком удачный «В склепе» в итоге был отвергнут Ф. Райтом, решившим, что публика сочтет рассказ «слишком омерзительным». В итоге тот передал текст Смиту, и «В склепе» вышел в «Трайауте» за ноябрь 1925 г.

Но, видимо, тогда же Лавкрафт отправил Райту «Изгоя», несказанно восхитившего редактора «Уиерд Тейлс». Рассказ появился в журнале в апреле 1926 г. и вызвал неприкрытый восторг у множества читателей. С этого момента и на долгие годы «Изгой» стал в США чуть ли не самым популярным рассказом Лавкрафта и символом его творчества.

Угнетенное состояние, вызванное продолжавшейся безработицей, бедностью и ощущением полнейшей ненужности, Лавкрафт хотя бы на время пытался рассеивать путешествиями по окрестностям Нью-Йорка. Многие из них он совершал пешком, преодолевая солидные расстояния. В некоторые из странствий Лавкрафт отправлялся ночью, как, например, в поход к полюбившемуся ему городку Элизабет 14 августа 1925 г. А в начале сентября фантаст вместе с Лонгом и Лавменом совершил плавание на лодке вверх по Гудзону, вплоть до города Ньюберг, находящегося в тридцати пяти километрах от Нью-Йорка.

Тем временем брак Лавкрафта продолжал разваливаться. Соня, вынужденная работать вне Нью-Йорка, все реже и реже встречалась с мужем. А после того, как в ноябре она нашла работу в крупном универмаге в Кливленде, ей пришлось оставить Говарда в одиночестве на целых три месяца.

Творческая работа у Лавкрафта также разладилась. После «В склепе» он написал всего пару стихотворений. И лишь почти в самом конце года ему предложили работу в области, о которой он сам, вероятно, никогда не задумывался — в области литературоведения. У.П. Кук, задумавший новый журнал «Риклюз», решил заказать Лавкрафту подробный обзор мистической и ужасной литературы за всю историю ее существования. Фантаст подумал, подумал и засел за создание детального исследования, значительно позже получившего заголовок «Сверхъестественный ужас в литературе».

Скрупулезная и методичная литературоведческая работа всецело поглотила Лавкрафта. Он изучал материал и писал отдельные главы будущих очерков с таким увлечением, что уже к концу января 1926 г. завершил первые четыре главы. Тщательное изучение источников не только позволило Лавкрафту освежить в памяти прочитанное годы назад, но и совершить целый ряд литературных «открытий для себя», повлиявших на его последующее творчество. Так, он подробнее перечитал рассказы Э. Блэквуда, которого ранее воспринял вполне равнодушно. Теперь же Лавкрафт оценил английского прозаика как одного из ведущих мастеров хоррора, а его повесть «Ивы» счел величайшим из мистических произведений. Вторым открытием стало творчество М.Р. Джеймса, чьи короткие пугающие истории Лавкрафт посчитал «непревзойденными». Наряду с лордом Дансени и А. Мейченом в «Сверхъестественном ужасе в литературе» М.Р. Джеймс и Э. Блэквуд составили «четверку современных мастеров ужаса».

Результатом упорных усилий Лавкрафта стало исследование западной (преимущественно, конечно же, англоязычной) мистической литературы, не потерявшее значения и по сей день. Лавкрафт описал, как развивалась литература об ужасающем и сверхъестественном с момента возникновения и до первой четверти XX в. включительно. Отдельную главу он, разумеется, уделил старому любимцу и духовному учителю — Э.А. По.

Свое исследование Лавкрафт начал со знаменитой фразы о значении ужасающего для самой психологии человека: «Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого»[194]. Рассуждая же об истинном содержании литературы о сверхъестественном, Лавкрафт дал собственное определение ее сути: «В настоящей истории о сверхъестественном есть нечто большее, чем тайное убийство, окровавленные кости или простыня с гремящими цепями. В ней должна быть ощутимая атмосфера беспредельного и необъяснимого ужаса перед внешними и неведомыми силами; в ней должен быть намек, высказанный всерьез, как и приличествует предмету, на самую ужасную мысль человека — о страшной и реальной приостановке или полной остановке действия тех непреложных законов Природы, которые являются нашей единственной защитой против хаоса и демонов запредельного пространства»[195].

Еще раз пересмотрев в «Сверхъестественном ужасе в литературе» то, что сделали его предшественники, Лавкрафт сумел наметить новые пути в бескрайних и туманных просторах «земли хоррора». В частности, он вновь испытал, насколько результативный эффект способно дать использование чисто научно-фантастических подходов при построении «ужасной истории». Сделал он это в рассказе «Холодный воздух», написанном в феврале 1926 г.

Безымянный герой нового произведения Лавкрафта проживает в захудалом пансионе, который содержит некая сеньора Херреро. Среди обитателей пансиона внимание рассказчика привлекает доктор Муньос, занимающийся химическими экспериментами и для этого поддерживающий у себя в комнате удивительно низкую температуру — всего двенадцать градусов. Когда же холодильная установка ломается, а герой-рассказчик ничем не может помочь Муньосу, открывается поразительная тайна — оказывается, физически доктор умер восемнадцать лет назад. Однако он сумел поддерживать свое тело в сохранности при помощи особого метода холодной консервации. Конец Муньоса выглядит ужасающе — «спустя несколько секунд, когда глаза привыкли к яркому свету, мы разглядели на полу след — узкую полосу какого-то темного студенистого вещества, тянувшуюся из ванной комнаты до двери в прихожую, а оттуда в кабинет доктора, где на столе чернела небольшая круглая лужица, при виде которой по моему телу пробежала дрожь… От стола след шел к кушетке и обрывался там окончательно. Что же я увидел на кушетке? И что могло там быть некоторое время назад? Я никогда не решусь ответить на это со всей откровенностью»[196].

Источником вдохновения для этого короткого, но яркого рассказа послужили тексты предшественников Лавкрафта в «литературе ужасающего» — «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» Э. По и «Повесть о белом порошке» А. Мейчена. И там, и там с главными персонажами в финале происходят ужасные метаморфозы, завершающиеся их распадом в бесформенную массу.

У «Холодного воздуха» оказалась не слишком удачная публикационная судьба — Ф. Райт отверг этот текст, возможно, также сочтя слишком отвратительным. Поэтому Лавкрафту пришлось пристраивать рассказ в малоизвестный журнальчик «Тейлс оф Мэджик энд Мистери», получив за него крайне скромный гонорар. В итоге читатели смогли ознакомиться с «Холодным воздухом» лишь в марте 1928 г.

СОРАТНИКИ И ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
Амброз Бирс

Среди предшественников и современников Лавкрафта наименьшее, но все же вполне заметное воздействие на его творчество оказал Амброз Гвинетт Бирс. Этот писатель и журналист, прославившийся не только своими произведениями, но и загадочным исчезновением, родился 24 июня 1842 г. в штате Огайо. Фамильная эксцентричность и склонность к «черному юмору» проявились еще у его отца-фермера, исхитрившегося дать всем тринадцати детям имена, начинающиеся на одну букву — букву «А».

Бирс вырос в Индиане, здесь же он добровольно вступил в армию после начала Гражданской войны 1861–1865 гг. Он видел все ужасы массовой и часто бессмысленной военной бойни, сам был тяжело ранен в июне 1864 г. После окончания войны Бирс уволился из армии в чине майора. Осев в Сан-Франциско, он стал сотрудничать в местной прессе, выступая в качестве корреспондента и карикатуриста. Вскоре Бирс был принят на должность постоянного редактора газеты «Ньюс Леттерс». В 1871 г. он женился, а на следующий год, вместе с супругой, уехал в Лондон, чтобы работать там постоянным корреспондентом своего издания.

В это время начал заметно проявляться его талант прозаика, вышли в свет первые рассказы. Первый из них — «Долина призраков» — был напечатан в 1871 г. в журнале «Оверленд мансли». Вскоре Бирс выпустил почти подряд три сборника прозы — «Самородки и песок, намытые в Калифорнии», «Демонические восторги» и «Паутина из пустого черепа». Увы, особой популярности у читателей они не сникали, и Бирс оставался значительно более известен как саркастичный и ядовитый колумнист. В 1876 г. он вернулся в Штаты, жил сначала в Калифорнии, затем перебрался в Северную Дакоту. И все это время продолжал писать рассказы, как реалистические, так и истории о сверхъестественном. Лучшие из них вошли в сборник «Может ли это быть?», изданный в 1893 г.

С годами характер Бирса, человека циничного и склонного к мизантропии, только ухудшался под ударами судьбы. Сначала трагически погиб его старший сын; в 1901 г. от воспаления легких скончался и младший. В 1904 г. писателя бросила жена, после этого также прожившая лишь несколько месяцев. Оставшись в одиночестве, стареющий писатель постепенно проникся ненавистью и презрением к человечеству, что хорошо заметно по его предсмертной книге «Словарь Сатаны». В этом собрании кратких афоризмов издевательской критике подвергнуты чуть ли не все стороны человеческой жизни. Выходившее с 1909 по 1912 г. собрание сочинений писателя, тиражом всего в двести пятьдесят экземпляров, не вызвало почти никакого интереса у публики.

Финал жизни Бирса породил одну из нерешенных загадок XX в. В 1913 г. он неожиданно уехал в Мексику, чтобы, как в старые добрые времена, поработать специальным корреспондентом. Последнее письмо на родину Бирс отправил 26 декабря 1913 г. из охваченной гражданской войной страны, после чего бесследно пропал. Исчезновение писателя породило множество слухов и стало материалом для литературных произведений, в том числе и фантастических. (Среди прочих на данном поприще отличились известный фантаст Р. Хайнлайн и один из младших друзей и учеников Лавкрафта — Р. Блох.) Автор же самой подробной современной биографии Бирса Р. Моррис уверен, что его герой не пропал в Мексике, а покончил с собой в Большом каньоне в Аризоне.

Лавкрафт так резюмировал биографию Бирса в «Сверхъестественном ужасе в литературе»: «Ближе к настоящему величию был эксцентричный и мрачный журналист Амброз Бирс, который родился в 1842 году и тоже участвовал в Гражданской войне, но уцелел и написал несколько бессмертных рассказов, а потом исчез в 1913 году в загадочном тумане, словно сотворенном его собственной жутковатой фантазией. Бирс был известным сатириком и памфлетистом, однако своей литературной репутацией он обязан мрачным и жестоким рассказам; большая их часть так или иначе связана с Гражданской войной и составляет самую яркую и достоверную картину, какую когда-либо это событие имело в литературе. Если по справедливости, то все рассказы Бирса принадлежат литературе ужаса; и если многие из них имеют дело лишь с физическим и психологическим ужасом внутри Природы, то самые значительные предполагают сверхъестественное зло и составляют значительный вклад в американский фонд литературы о сверхъестественном»[197].

У читателей по сей день наибольшим вниманием пользуются именно рассказы Бирса о войне 1861–1865 гг., рисующие всю ее жестокость и абсурдность. Со временем они стали считаться безусловной классикой американской военной литературы. (В 2006 г. в США по ним был даже снят короткий сериал под названием «Амброз Бирс: истории о Гражданской войне».) Однако эти тексты остаются в русле обычной реалистической литературы, тогда как «ужасные рассказы» Бирса оказались очередным этапом в развитии этого жанра в США.

Полностью отказавшись от романтической приподнятости По, Бирс внес в хоррор заметные элементы «черного юмора» и циничного отношения к реальности. В его текстах царствует слепой случай, обычно приводящий к нелепой и трагической смерти персонажей. Хороший друг Лавкрафта, С. Лавмен, также бывший знакомым с Бирсом, так определял творчество последнего: «У Бирса, в первый раз, ужас не столько неписаный закон или извращение По или Мопассана, сколько педантично определенная и жутковатая атмосфера. Простые слова, но такие, что никто не решится отнести их на счет ограниченности словарного запаса автора, рассказывают о нечестивом кошмаре, новой и до сих пор неизвестной его трансформации… Для Бирса все просто и ясно.

Дьяволизм и в своей мучительной смерти держится за свои законные права. И каждый раз Природа молчаливо это подтверждает. В “Смерти Гальпина Фрэзера” цветы, трава, ветки и листья деревьев великолепным образом противостоят сверхъестественному злу. Не золотой мир, а мир, пропитанный тайной лазури и непокорства грез, от которого захватывает дух, — вот мир Бирса. И все же, как ни странно, в нем тоже есть место бесчеловечности»[198]. Автор “Сверхъестественного ужаса в литературе” с этой характеристикой был согласен: “Бесчеловечность”, о которой упомянул мистер Лавмен, находит облачение в виде сардонической комедии или кладбищенского юмора, а удовольствие — в образах жестокости и мучительного разочарования. И это отлично иллюстрируют некоторые из подзаголовков в черных повествованиях, например: “Не всегда едят то, что лежит на столе” (это о трупе, по поводу которого идет дознание у коронера) или: “И голый человек может быть в лохмотьях” (это относится к чудовищно искромсанному телу)»[199].

И в дальнейшем Лавкрафт отмечает несколько сюжетов наиболее жутких и причудливых рассказов Бирса: «В целом творчество Бирса неровное. Многие из рассказов лишены воображения и испорчены бойким и банальным стилем журналистских поделок; однако суровое зло, определяющее их все, очевидно, и некоторые из них являются вечными горными вершинами американской литературы ужаса. “Смерть Гальпина Фрэзера”, по словам Фредерика Тейбера Купера, самый дьявольски-ужасный рассказ в литературе англосаксов, повествует о теле без души, прячущемся ночью в страшном кроваво-красном лесу, и о человеке, преследуемом родовыми воспоминаниями, который находит смерть в когтях той, что была его обожаемой матерью. “Проклятая тварь” постоянно перепечатывается во всех антологиях и рассказывает об ужасных опустошениях, приносимых невидимым существом, которое днем и ночью бродит по горам и полям. “Соответствующие условия” с поразительной точностью и очевидной простотой вызывают мучительное чувство ужаса, какого только может добиться написанное слово. В этой истории таинственный писатель Колстон говорит своему другу Маршу: “Тебе достает храбрости читать меня в омнибусе, но — в пустом доме — в одиночестве — в лесу — ночью! Ну нет! У меня в кармане рукопись, которая тебя убьет!”

Марш читает рукопись в “соответствующих условиях” — и она убивает его.

“Средний палец правой ноги” имеет довольно нелепое развитие сюжета, но кульминация производит сильное впечатление. Человек по фамилии Мантон ужасным образом убивает двух детей и жену, у которой нет среднего пальца на правой ноге. Через десять лет, изменившийся, он возвращается в те же края, но его узнают и провоцируют на поединок в темноте и в пустом доме, где он когда-то совершил преступление. Когда подходит час дуэли, с ним играют жуткую шутку и оставляют одного на первом этаже запертого и заброшенного дома, о котором ходит много страшных слухов. Нет никакого оружия, потому что единственная цель — испугать убийцу. На другой день его находят скорчившимся в углу и с искаженным лицом, мертвого от страха. Единственный возможный ключ для понимания случившегося в следующих словах: “В пыли, накопившейся за много лет и лежавшей толстым слоем на полу — от двери, в которую они вошли, через всю комнату, не доходя ярда до скрюченного трупа Мантона, — вели три параллельных ряда не очень четких, но явных следов босых ног, по краям детских, а посередине — женских. Обратных следов видно не было; они вели только в одну сторону”. И конечно же, женские следы показывают отсутствие среднего пальца на правой ноге.

“Дом с привидениями”, рассказанный с жестокой обыденностью журналистики, несет в себе жуткие намеки на страшную тайну. В 1858 году целая семья из семи человек неожиданно исчезла с плантации в Восточном Кентукки, бросив все свое имущество — мебель, одежду, запасы еды, лошадей, скот, рабов. Примерно через год двое мужчин, застигнутых бурей, были вынуждены укрыться в брошенном доме и попали в странную подземную комнату, освещенную неземным зеленоватым светом, с железной, не открывающейся изнутри дверью. В этой комнате лежали разложившиеся трупы всех членов пропавшей семьи; и когда один из пришедших бросается к трупу, который он как будто узнал, другой настолько одуревает от странной вони, что случайно закрывает дверь и, потеряв сознание, оставляет своего товарища в подвале. Очнувшись через шесть недель, он уже не в силах отыскать тайную комнату, а во время Гражданской войны дом сгорает дотла. Случайно запертого в подвале мужчину никто больше не видел и не слышал»[200].

Некоторым недостатком «страшных рассказов» Бирса можно счесть диссонанс, который вызывают попытки внести юмористические элементы в жутковатую историю. Он будто подозревал, что читатели ни за что не поверят в описанное, и подстраховывался, позволяя им прочитать текст как пародию или стилизацию. Этим грешит даже одно из самых известных его «произведений ужасов» — «Проклятая тварь», повествующая о столкновении героя с невидимым существом. Между тем, как только автор отказывается от попыток представить случившееся с бытовым юмором, возникают эпизоды, по своей тонкой атмосферности относящиеся к вершинам ужасающего в американской литературе. Например, к ним относится описание движения невидимой твари в заячьих овсах: «Передать это словами почти невозможно. Казалось, налетел порыв ветра, который не только пригибал траву, но и придавливал ее, прижимал к земле так, что она не могла подняться, и это движение медленно шло прямо на нас. Никогда в жизни ничто так не поражало меня, как это необыкновенное и необъяснимое явление…»[201] Или отрывок из дневника погибшего героя рассказа Хью Моргана: «Вчера ночью, наблюдая за тем, как звезды восходят над горным хребтом к востоку от дома, я заметил, что они исчезают одна за другой — слева направо. Каждая затмевалась на секунду, и не все сразу, а одна или даже несколько звезд на расстоянии градуса или двух над гребнем были как бы стерты. Казалось, между ними и мною что-то двигалось, я не мог рассмотреть, что это, а звезды были слишком редки, чтобы можно было определить контуры предмета. Ух! Не нравится мне это…»[202] Мастерство Бирса проявляется и в финальном объяснении таинственных ужасов всего в нескольких последних предложениях дневника: «Человеческий глаз — несовершенный инструмент; его диапазон всего несколько октав “хроматической гаммы”. Я не сошел с ума, есть цвета, которые мы не можем видеть. И да поможет мне Бог! Проклятая тварь как раз такого цвета»[203].

Часто забывают, что Бирс был и одним из пионеров американской НФ. Его знаменитый рассказ «Хозяин Моксона», изданный в 1890 г., не только описывает одного из первых роботов в литературе, взбунтовавшегося против хозяина. Моксон также выдвигает идею тотальной разумности неживой материи, активно использовавшуюся более поздними фантастами уже в XX в.: «Вы, разумеется, не согласны с теми (мне незачем называть их имена человеку с вашей эрудицией), кто учит, что материя наделена разумом, что каждый атом есть живое, чувствующее, мыслящее существо. Но я-то на их стороне. Не существует материи мертвой, инертной: она вся живая, она исполнена силы, активной и потенциальной, чувствительна к тем же силам в окружающей среде и подвержена воздействию сил еще более сложных и тонких, заключенных в организмах высшего порядка, с которыми материя может прийти в соприкосновение, например, в человеке, когда он подчиняет материю себе»[204].

Лавкрафт впервые прочитал рассказы Бирса в 1919 г., но в наибольшей степени внимание фантаста к этому автору привлек один из его «работодателей» — А. де Кастро. Густав Данцигнер, взявший себе столь звучный псевдоним, познакомился с Бирсом еще в 1886 г. Именно он предложил уже маститому журналисту перевести роман немецкого автора Р. Фосса «Монах из Берхтес-гадена». Роман был переведен и опубликован как собственное произведение Бирса и Данцигнера под названием «Монах и дочь палача» в «Сан-Франциско Экзаминер» в 1891 г. (Отсюда и возникла распространенная библиографическая ошибка, когда авторство этого текста приписывают Бирсу.) Впоследствии приятели основали совместное издательство, выпустили пару прозаических сборников, но вскоре рассорились, не поделив прибыль.

Исчезновение Бирса расстроило и поразило А. де Кастро, и когда он жил в Мексике с 1922 по 1925 г., то попытался раскрыть эту тайну. По его словам, Бирс якобы был убит восставшими мексиканцами, и даже нашлись свидетели, видевшие его мертвое тело.

Обрабатывая рассказы де Кастро, Лавкрафт попутно не мог не заинтересоваться и наследием А. Бирса. Наиболее явственное влияние прослеживается в рассказе «В склепе», написанном в мрачном и саркастичном стиле, не характерном для Лавкрафта, но обычном для «ужасных историй» Бирса. Главная идея «Проклятой твари», согласно которой существуют невидимые монстры, наблюдаемые лишь в особых обстоятельствах, отразились в «Извне» и «Шепчущем в ночи». Стилистика «легенд фронтира», к которой Бирс прибегал в целом ряде рассказов (например, в «Заколоченном окне» и «Тайне долины Макарджера»), оказала воздействие на соответствующие «фольклорные» разделы текста в «Проклятии Йига» и «Кургане».

Отдельные антуражные элементы, в первую очередь взятые из визионерского рассказа Бирса «Житель Каркозы», были включены Лавкрафтом в общую псевдомифологию, развивавшуюся им и его друзьями. Названия Каркоза и Хали упоминаются среди мифических местностей в «Шепчущем в ночи» Лавкрафта, а также в рассказах его друга и ученика О. Дерлета. Впрочем, возможно, это произошло и под влиянием сборника «Король в желтом» Р. Чэмберса, где говорится не только об этих землях, но также подчеркивается зловещее влияние на людей звездного скопления Гиады. Переосмысливая невнятные намеки Чэмберса, Дерлет утверждал, что именно в Гиадах находится зловещее озеро Хали, обиталище одного из Великих Древних — Хастура. Во всяком случае, в рассказе «Окно в мансарде» герой-наблюдатель видит в магическом стекле эту местность: «Абсолютно ни на что не похожий пейзаж. Явно не земной. Непроницаемо черное небо, несколько звезд. Скалы из порфира или сходной породы. На переднем плане глубокое озеро. Хали? Через пять минут воды стали бурлить и вздыматься в том месте что-то всплывало на поверхность. Лицом от меня. Гигантский обитатель вод, со щупальцами»[205].

Истинное же отношение Лавкрафта к Бирсу четко отразилось фантастом в соответствующем разделе «Сверхъестественного ужаса в литературе»: «Бирс далеко не всегда так ярко, как По, реализует возможности, которые предоставляет тема сверхъестественного для создания особого настроения; в основном его сочинения несколько наивны, угловаты, провинциальны и контрастируют в этом с сочинениями мастеров в жанре литературы ужаса более позднего времени. Тем не менее его искренность и мастерство, вне всяких сомнений, оградили его от опасности кануть в Лету»[206].

Загрузка...