Лексикон нонклассики. Художественно-эстетическая культура XX века.

Дада (Dada), дадаизм

Авангардное (см.: Авангард) движение в художественной культуре, существовавшее в период 1916–1922 гг, в Европе и Америке. Есть несколько версий происхождения термина «дада». По одной из них — это первое слово, которое бросилось в глаза основателю Д. румынскому поэту Т. Тцара при произвольном раскрытии «Словаря» Лярусса. По-французски dada означает деревянную лошадку. По другой версии — это имитация нечленораздельного лепета младенца. Один из основателей Д. немецкий поэт и музыкант Хуго Балл считал, что «для немцев это показатель идиотской наивности» и всяческой «детскости». «То, что мы называем Дада, — писал он, — это дурачество, извлеченное из пустоты, в которую обернуты все более высокие проблемы; жест гладиатора, игра, играемая ветхими останками, публичное исполнение фальшивой морали».

Прямым предтечей Д. считают Марселя Дюшана, с 1915 г. жившего в Нью-Йорке и выставлявшего там свои реди-мейд — композиции из предметов повседневного употребления и их элементов. Считая их истинными произведениями искусства, Дюшан резко отрицал традиционные эстетические ценности. Эту линию на разрыв со всеми традициями продолжило и собственно Д. -движение, возникшее в Цюрихе в 1916 г. по инициативе X. Балла, румынского поэта и основателя журнала «Дада» Тристана Тцара, немецкого писателя Рихарда Хюльзенбека, художника Ганса Арпа. Тцара опубликовал в 1916 г. дадаистский «Манифест господина Антипирина»(свой неологизм «антипирин» он переводил как «лекарство от искусства»). Движение группировалось вокруг кабаре «Вольтер», где происходили выставки движения, встречи, сопровождавшиеся чтением манифестов, стихов, организацией своеобразных сценических представлений, оформленных какафонической шумовой музыкой и другими эффектами.

Движение Д. не имело какой-то единой позитивной художественной или эстетической программы, единого стилистического выражения. Оно возникло в самый разгар Первой мировой войны в среде эмигрантов из разных стран, и его природа и формы проявления были жестко обусловлены исторической ситуацией. Это было движение молодежи — поэтов, писателей, художников, музыкантов, глубоко разочарованных жизнью, испытывавших отвращение к варварству войны и выражавших тотальный протест против традиционных общественных ценностей, сделавших эту войну возможной, если не неизбежной. Они представляли себя разрушителями, иконоборцами, революционерами; они восприняли и преувеличили футуристическую поэтику (см.: Футуризм) грубой механической силы и провокационный пафос необузданных нападок на стандарты и обычаи респектабельного общества, атакуя насмешками и окарикатуривая культуру, которая, казалось, созрела для самоуничтожения. Под их атаку попало все искусство, в том числе и в особенности довоенные авангардные художественные движения. Сатирическими пародиями на искусство они пытались подорвать самую концепцию искусства как такового.

Д. не было художественным движением в традиционном смысле, вспоминал впоследствии один из его участников художник и кинопродюсер Ганс Рихтер, — «оно было подобно шторму, который разразился над мировым искусством как война разразилась над народами. Оно пришло неожиданно из тяжелого и насыщенного неба и оставило позади себя новый день, в котором накопленная энергия, выпущенная движением Д., была засвидетельствована в новых формах, новых материалах, новых идеях, новых направлениях, в которых они адресовали себя новым людям». С помощью бурлеска, пародии, насмешки, передразнивания, организации скандальных акций и выставок дадаисты отрицали все существовавшие до них концепции искусства, хотя на практике вынуждены были опираться на какие-то элементы художественного выражения и кубистов (см.: Кубизм), и абстракционистов (см.: Абстрактное искусство), и футуристов, и всевозможных представителей «фантастического искусства». Да и на свои выставки они приглашали представителей самых разных авангардных направлений. Там выставлялись и Кирико, и немецкие экспрессионисты (см.: Экспрессионизм), и итальянские футуристы, и Кандинский, Клее и другие авангардисты того времени.

Среди принципиальных творческих находок дадаистов, которые затем были унаследованы и сюрреалистами (см.: Сюрреализм), и многими другими направлениями ПОСТ-культуры (см.: ПОСТ-), следует назвать принцип случайной (стохастической) организации композиций их артефактов и прием «художественного автоматизма» в акте творчества. Г. Арп использовал эти принципы в живописи, а Тцара — в литературе. В частности, он вырезал слова из газет и затем склеивал их в случайной последовательности.

В Германии дадаизм появился с 1918 г. В Берлине он имел ярко выраженный революционно-политический характер со скандальным оттенком. Особую роль играла здесь социально-сатирическая антибуржуазная и антивоенная графика Георга Гросса. Нападая на экспрессионизм (хотя художественный язык того же Гросса активно опирается на «лексику» экспрессионистов) и футуризм, берлинские дадаисты активно приветствовали русский конструктивизм. Ими был выдвинут лозунг: «Искусство мертво, да здравствует машинное искусство Татлина». В Кельне в 1919-20 гг. да-даистское движение возглавил будущий известный сюрреалист Макс Эрнст, разработавший технику создания абсурдных коллажей, которые привлекли внимание Поля Элюара и Андре Бретона, готовивших уже почву для появления сюрреализма.

Особую ветвь в дадаизме представлял в Ганновере Курт Швиттерс. Он не принял антиэстетическую установку Д. Его коллажи, собранные из содержимого помойных урн — обрывков оберточных материалов, газет, трамвайных билетиков и других отбросов повседневной жизни (см.: Повседневность), были организованы по законам классического искусства, то есть по принципам определенной ритмики, гармонии, композиции и т. п., и к ним, в отличие от Ready-mades Дюшана или Objets trouves сюрреалистов, вполне применимы традиционные эстетические оценки. Сам Швиттерс понимал искусство практически в лучших традициях немецких романтиков — как «изначальную концепцию, возвышенную как божество, необъяснимую как жизнь, не определимую и не имеющую цели». В этом плане Швиттерс был маргинальной фигурой в движении Д., но его технические приемы создания артефактов имели большое будущее в искусстве XX в.

В Париже приверженцем Д. был Франсис Пикабиа и некоторые из будущих лидеров сюрреализма. С 1919 г. там действовал и Т. Тцара. Однако уже к 1922 г. возник конфликт на теоретико-практической художественной почве между ним и А. Бретоном, и в мае 1922 г. Д. официально закончило свое существование. На последнем собрании дадаистов в Ваймаре Тцара произнес похоронную речь на смерть Д., которая была опубликована Швиттерсом в его обзоре «Конференция на конец Дада». Многие из дадаистов примкнули затем к сюрреализму. В 1964 г. искусствовед В. Гартман писал в послесловии к книге Г. Рихтера «Дада. Искусство и анти-искусство»: «Дада вело к новому имиджу художника. Дадаист провозглашал гений, как он был понят романтиками, в качестве своей природной прерогативы. Он осознавал себя индивидуальностью вне пределов каких-либо границ, естественным состоянием которой была неограниченная свобода. Преданный только настоящему, освобожденный от всех уз истории и условности, он встречал реальность лицом к лицу и формировал ее в соответствии со своим собственным пониманием… Даже несмотря на то, что все техники, используемые Д., происходят из других источников и что позитивные достижения Д. остаются относительно неточными и ускользающими, все же остается истиной, что художественная концепция Д. была чем-то совершенно новым. С этого времени и далее она действовала в качестве закваски. Д. было вирусом свободы, мятежным, анархичным и высокоинфекционным. Беря свое начало с лихорадки в мозгу, оно поддерживало эту лихорадку живой в новых поколениях художников. Мы собирались определить вклад Д. в культурную историю. Это он и есть.»

Д. — один из главных источников и побудителей многих направлений и движений в современном искусстве, в частности, постмодернизма, многих артефактов ПОСТ-культуры.

Лит.:

Сануйе М. Дада в Париже. М., 1999;

Die Geburt des Dada. Dichtung und Chronik der Grunder. Zürich;

Hugnet G. L'Aventure dada. 1916–1922. P.: 1957;

Seven Manifestos. 1977; Ades D. Dada and Surrealism. 1974.

Л. Б.

Дали (Dali) Сальвадор (1904–1989)

Испанский художник, один из крупнейших представителей сюрреализма. Родился в г. Фигерасе (Каталония, Испания). С юности отличался экстравагантными выходками, манией величия, некоторой психической неуравновешенностью, повышенным интересом к изобразительному искусству. Еще до поступления в Академию художеств в Мадриде (1921) познакомился в Барселоне с некоторыми направлениями современного европейского искусства — импрессионизмом, футуризмом и др., сильное влияние на его пластическое мышление оказали и формы органической архитектуры Гауди, прекрасные образцы которой сосредоточены в Барселоне. В мадридской Академии (1921–1925) он стремится к изучению техники живописи старых мастеров, которой, по его воспоминаниям, там никто не знал и не интересовался. Д. внимательно изучал ее сам в Прадо (а затем и в Париже) на оригиналах классиков живописи. Особо сильное влияние на него (о чем он и сам писал неоднократно в своих книгах) оказали Рафаэль, Я. Вермер Делфтский, Веласкес, Э. Мейссонье. Увлекается философской литературой, однако особый восторг вызвало у него знакомство с сочинениями З. Фрейда. В его психоанализе, теории сублимации, учении о сновидениях, искусстве, эротической символике он нашел много созвучного своему внутреннему миру и затем на протяжении всей долгой жизни активно и сознательно опирался на фрейдизм в своем творчестве. В Мадриде он познакомился и подружился с Г. Лоркой и П. Бунюэлем. Совместно с последним он создает в 1928,1930 гг. два этапных для сюрреализма и кинематографа (см.: Кино) в целом фильма «Андалузский пес» и «Золотой век». В 1925 г. состоялась первая персональная выставка Д. в Барселоне, в 1926 г. — первая поездка в Париж, знакомство с П. Пикассо и сюрреалистами; в 1929 г. приезжает в Париж надолго, вступает в группу сюрреалистов, возглавляемую \. Бретоном, в которой начинает играть значительную роль. Однако его сверхэкстравагантные выходки, сюрреалистическая игра с самыми жгучими и актуальными для того времени политическими проблемами (национал-социализмом, коммунизмом, анархизмом и т. п.) приводят его к конфликту с Бретоном и другими сюрреалистами, склонявшимися в тот период к коммунистической идеологии. В 1934 г. Бретон исключает Д. из группы сюрреалистов. Этому способствовала и гипертрофированная мания величия (или игра в нее, ибо Д. сознательно строил свою жизнь по принципам сюрреалистической игры) Д., который демонстративно ставил себя выше всех (за исключением Пикассо и Миро) современных художников. В1929 г. он знакомится с Гала, женой П. Элюара, которая становится с этого времени верной его подругой, женой, музой, вдохновительницей многих его проектов и важной опорой в жизни. В Гала Дали видел свое второе «Я», свою женскую ипостась и многие работы подписывал двойной подписью «Гала Сальвадор Дали». С 1940 по 1948 г. Д. жил и работал в США, где его сюрреализм в искусстве и жизни постоянно привлекал внимание общественности. В 1948 г. окончательно возвращается в Испанию, выезжая за рубеж только с выставками и для работы над различными проектами. Творческое наследие Д. почти необозримо. Им написаны сотни живописных полотен, созданы тысячи графических листов, в том числе иллюстрации к «Дон Кихоту», «Божественной комедии», ряду трагедий Шекспира, «Жизнеописанию» Бенвенуто Челлини и др.; написан ряд книг, он участвовал в создании фильмов, многих театральных постановок (как художник-декоратор), выступал с лекциями и докладами в различных странах мира; выставки его работ проходили и регулярно проходят во многих странах мира, его произведения хранятся в крупнейших музеях многих стран и в частных собраниях.

Д. много «теоретизировал» (в своем далианском парадоксально-сюрреалистическом стиле) об искусстве, о сюрреализме, о своем творчестве, писал о тех или иных художниках. В результате мы имеем достаточно целостную далианскую эстетику, которая интересна не только для понимания творчества самого Д., но и характерна вообще для духовно-эстетической ситуации XX в. Своими предшественниками и истинными сюрреалистами он считал Ницше, маркиза де Сада, Эдгара По, Бодлера. Активно опирался на Фрейда, теорию архетипов Юнга, читал современные работы по ядерной физике (любил их за то, что ничего в них не понимал, как писал он сам), почитал Эйнштейна. Самого себя он считал не просто сюрреалистом, но — самим сюрреализмом. Свой метод творчества (и способ жизни) он определял как «параноидально-критический» («activiti paranoiaque-critique»), признаваясь, что действует согласно ему, но сам до конца не понимает его. Демонстративно именовал себя (как и всех каталонцев) параноиком, полагая, что «истинная реальность» заключена внутри человека и он проецирует ее на мир посредством своей паранойи. С ее помощью человек (художник прежде всего) отвечает «мировой пустоте», утверждает свою самодостаточность. Параноидальность наиболее полно выражается в бредовых видениях, ночных кошмарах, снах, мистических видениях. Испанские мистики, полагал он, все были сюрреалистами (как и основатель монашества св. Антоний). «Паранойя, — писал он, — систематизирует реальность и выпрямляет ее, обнаруживая магистральную линию, сотворяя истину в последней инстанции». Суть своего метода он видит в свободном от разума проникновении в сферу иррационального и «победу над Иррациональным» путем его художественной «рационализации» — создания «рукотворной цветной фотографии, зримо запечатлевшей иррациональное, его тайны, его странности, его утонченность и оголенность». «Мой параноидально-критический метод сводится к непосредственному изложению иррационального знания, рожденного в бредовых ассоциациях, а затем критически осмысленного. Осмысление выполняет роль проявителя, как в фотографии, нисколько не умаляя параноидальной мощи». Отстраняясь в данном случае от сюрреалистов группы Бретона, Д. отмечает тем не менее, что у них один метод, только у сюрреалистов он «называется объективной случайностью, высвечивающей суть мироздания трансформацией, когда бред вдруг оборачивается реальной действительностью». С помощью своего метода Д. пытался «прочитать» и передать в своем искусстве «послание из вечности», которое открывается лишь во сне и в бредовых состояних. Всякая «хорошая живопись», считал он, содержит в той или иной форме это «послание». А к этой живописи Д. относил названных выше классиков искусства Пикассо и Миро из своих современников и, в первую очередь, свое собственное творчество.

Этот метод, естественно, требовал от художника высочайшего профессионализма в живописной технике, умения создавать «рукотворные фотографии», то есть предельно иллюзионистические изображения. Отсюда постоянное стремление Д. к овладению всеми тонкостями живописной техники старых мастеров, его культ Рафаэля, Леонардо, Вермера, постоянные размышления о значении Традиции, о Ренессансе, классицизме и т. п. Отсюда и его резко отрицательное отношение практически ко всем своим современникам-авангардистам (ибо они пренебрегали или отрицали значение классической живописной техники) и особенно — к абстракционистам (см.: Абстрактное искусство), которых он едко высмеивал и вообще не считал за художников. Он был убежден, что после Первой мировой войны авангардисты практически уничтожили живопись, а он, Дали, призван возродить, «спасти» ее (не случайно, писал он, я и имя ношу — Спаситель — Сальвадор). Он верил в новый «ренессанс» живописи после варварского современного «средневековья» и стремился сказать своим творчеством первое слово в этом «ренессансе».

В творчестве Д. можно условно выделить три основных периода: до 1927-28 гг. — период ученичества, освоения техники старых мастеров и приемов художественного мышления импрессионистов, кубистов, футуристов, дадаистов и старших сюрреалистов; 1929–1948 — параноидально-критический сюрреализм, создание главных работ на основе своего метода; 1948 по 70-е годы — философско-религиозный, мистический сюрреализм. Сам Д. делил свой зрелый период творчества на ряд этапов в духе своего «параноидально-критического» мышления на: Д. Планетарного, Д. Молекулярного, Д. Монархического, Д. Галлюциногенного, Д. Будущного. Однако любая периодизация его творчества достаточно условна, ибо она скорее свидетельствует о движении некоторых идейно-смысловых тенденций в мировоззрении Д., но не о какой-то принципиальной эволюции стиля или художественного языка. Они сложились у него в 30-е гг. и с тех пор практически не менялись. Д. довел до логического завершения так наз. натуралистически-иллюзионистский сюрреализм, суть которого заключается в создании как бы фотографий неких ирреальных фантасмагорических миров, имеющих, как правило, трехмерное пространство и населенных и наполненных массой причудливых существ и предметов, созданных безудержной фантазией художника обычно путем многообразных трансформаций и деформаций предметов и существ земного мира и членов человеческого тела, а также путем перенесения иллюзорно изображенных обыденных предметов в новый сюрреалистический контекст. В этих парадоксальных, абсурдных с точки зрения логики земного бытия, часто траги-ко-апокалиптически окрашенных мирах Д. ощущается влияние Босха (которого много в Испании, и Д., конечно, знал его с юности), Брейгеля, Эль Греко, Гойи, Kappa, Ива Танги. Среди наиболее часто встречающихся визуально-пластических символов, образов, метафор, специфических приемов-инвариантов в работах Д. можно назвать подпорку-костыль, рог носорога, хлеб, рыбу, улитку, всевозможные раковины, кипарис, плод фаната, женские обнаженные груди, муравьев, кузнечика, кровь, следы гниения и разложения плоти, капли (воды, крови), зеркальную гладь воды, зеркало, лодку, часы, маски, растекающиеся предметы, растрескивания, парящие как в невесомости предметы, яйцо, элементы каннибалистических оргий, ящички комода в телах людей или в статуях, слонов на паучьих ножках, Галу в разных видах и ситуациях, эротические символы и инварианты, атомно-молекулярную символику, фрагменты античной скульптуры, картину Милле «Вечерняя молитва» («Анжелюс») в различных трансформациях, которую ряд исследователей рассматривает как «сексуальный фетиш» Д., зрительные парадоксы в духе М. Эшера, когда из пейзажа, интерьера или группы человеческих фигур возникает при изменении зрительской позиции некое иное изображение (чаще всего — лицо или бюст), и обязательно — метафизический ландшафт в духе ранних Дж. Кирико или К. Kappa, который и способствует созданию в картинах Д. уникальной сюрреалистической атмосферы.

Особо необходимо отметить серию больших полотен Д. на христианскую тематику, созданных в основном в 50-60-е гг. (прежде всего, «Мадонну Порт-Льигата», «Христа св. Иоанна на кресте», «Гиперкубическое распятие» <«Corpus Hypercubus»>, «Тайную вечерю»). В них сюрреалистический дух Д. трансформируется в глубокое мистико-ре-лигиозное настроение, характерное для верующего человека XX в. Указанные работы, как и некоторые другие из этого цикла, принадлежат к высшим достижениям в области религиозного искусства XX в. Мощным апо-калиптико-пророческим духом пронизаны вообще многие чисто сюрреалистические работы Д., внешне не имеющие ничего общего с христианской тематикой.

Помимо собственно изобразительного искусства Д., видимо, под влиянием Дюшана и дадаистов (см.: Дада) создавал сюр-объекты (его знаменитые «Губы-софа» 1934-35 гг. и мн. др.), участвовал в организации сюр-действ (близких к тому, что позже превратилось в перформансы и акции), писал концепции подобных возможных сюр-акций. Он явился предшественником многих течений и направлений, активно проявивших себя в арт-деятельности во второй пол. или в последней четверти XX в.

Соч.:

Dali par Dali. 1970;

Дали С. Дневник одного гения. М., 1991;

Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим о себе и обо всем прочем. М., 1996.

Лит.:

Descharnes R. Néret G. Salvador Dali. 1904–1989. Köln, 1989;

Рожин А. Сальвадор Дали: миф и реальность. М., 1992;

Рохас К. Мифический и магический мир Дали. М., 1999.

Л.Б., В.Б.

Деконструкция (déconstruction — фр.)

Философское понятие, предложенное М. Хайдеггером, введенное в научный оборот Ж. Лаканам и теоретически обоснованное Ж. Дерридой. В последней четверти XX в. идеи Д. были востребованы различными сферами гуманитарного знания — философией, искусствознанием, историей, политологией, социологией; получили они развитие и в теологии.

Отличие Д. от многообразных вариантов критики классической философии заключается в том, что это не критика, не анализ и не метод, но художественная транскрипция философии на основе данных гуманитарных наук, искусства и эстетики, метафорическая этимология философских понятий; своего рода «негативная теология», структурный психоанализ философского языка, симультанная деструкция и реконструкция, разборка и сборка.

Деррида предупреждает, что было бы наивным искать какое-либо ясное и недвусмысленное значение, адекватное слову «Д». Если термин «деструкция» ассоциируется с разрушением, то грамматические, лингвистические, риторические значения Д. связаны с «машинностью» — разборкой машины как целого на части для транспортировки в другое место. Однако эта метафорическая связь не адекватна радикальному смыслу Д.: она не сводима к лингвистико-грамматической или семантической модели, еще менее — к машинной. Акт Д. является одновременно структуралистским и антиструктуралистским (постструктуралистским) жестом, что предопределяет его двусмысленность. Д. связана с вниманием к структурам и в то же время процедурой расслоения, разборки, разложения лингвистических, логоцентрических, фо-ноцентрических структур. Но такое расслоение не является негативной операцией. Речь идет не столько о разрушении, сколько о реконструкции, рекомпозиции ради постижения того, как была сконструирована некая целостность. Д. — не анализ и не критика. Она не является анализом, так как демонтаж структуры не есть возврат к некому простому, неразложимому элементу. Подобные философемы сами подлежат Д. Это и не критика в общепринятом или кантовском смысле — она тоже деконструируетея. Д. не является каким-либо методом и не может им стать. Каждое событие Д. единично, как идиома или подпись. Оно не сравнимо с актом или операцией, так как не принадлежит индивидуальному или коллективному субъекту, применяющему ее к объекту, теме, тексту. Д. подвержено все и везде, и поэтому даже эпоха бытия-в-деконструкции не вселяет уверенности. В связи с этим любое определение Д. априори неправильно: оно остановило бы непрерывный процесс. Однако в контексте оно может быть заменено или определено другими словами — письмо, след, различание, приложение, гимен, фармакон, грань, почин — их список открыт.

Сосредоточиваясь на игре текста против смысла, Деррида сравнивает деконструктивистский подход с суматошным поведением птицы, стремящейся отвести опасность от птенца, выпавшего из гнезда. Лишь беспрерывные спонтанные смещения, сдвиги амбивалентного, плавающего, пульсирующего «нерешаемого» способны приблизить к постижению сути Д.

Результатом Д. является не конец, но закрытие, сжатие метафизики, превращение внешнего во внутритекстовое, то есть философии — в постфилософию. Ее отличительные черты — неопределенность, нерешаемость, свидетельствующие об органической связи постфилософии с постнеклас-сическим научным знанием; интерес к маргинальному, локальному, периферийному, сближающий ее с постмодернистским искусством.

Движение Д. не сводится к негативным деструктивным формам. Разрушая привычные ожидания, дестабилизируя и изменяя статус традиционных ценностей, Д. выявляет теоретические понятия, уже существующие в скрытом виде. Она ориентируется не столько на новизну, связанную с амнезией, сколько на инакость, опирающуюся на память. Характеризуя Д. как весьма мягкую, невоинственную, Деррида видит ее специфику в инакости другого, отличного от техно-онто-антропо-теологического взгляда на мир, не нуждающегося в легитимации, статусе, заказе, рынке искусства и науки. Такой подход он считает особенно значимым для эстетической сферы, сопряженной с изобретением художественного языка, жанров и стилей искусства. Д. здесь означает подготовку к возникновению новой эстетики. В процессе Д. как бы повторяется путь строительства и разрушения Вавилонской башни, чей результат — новое расставание с универсальным художественным языком, смешение языков, жанров, стилей литературы, архитектуры, живописи, театра, кинематографа, разрушение границ между ними. Речь идет не о локальных открытиях, но об изобретении нового мира, новой среды обитания, новых желаний на фоне усталости, исчерпанности, отработанности деконструируемых структур. Не являясь отрицанием или разрушением, Д. означает выяснение меры самостоятельности языка по отношению к своему мыслительному содержанию; это подобие телефонного «да», означающего лишь «алло».

Основные объекты Д. — знак, письмо, речь, текст, контекст, чтение, метафора, бессознательное и др. Д. логоцентризма Деррида начинает с Д. знака, затрагивающей краеугольные камни метафизики. Знак не замещает вещь, но предшествует ей. Он произволен и немотивирован, институционально-конвенционален. Означаемого как материального объекта в этом смысле не существует, знак не связывает материальный мир вещей и идеальный мир слов, практику и теорию. Означающее может отсылать лишь к другому означающему, играющему, таким образом, роль означаемого. Результатом Д. знака является сужение его функций как утратившего свою первичную опору — вещь, и одновременно обретение нового качества оригинальности вторичного, столь существенной в процессе следующих шагов Д. речи и письма.

Деррида отвергает западноевропейскую традицию приоритетного изучения речи как непосредственного способа прямой коммуникации, подчеркивая, что со времен античности до наших дней философия оставалась письменной. Отмечая, что коммуникативные свойства письменных знаков превосходят речевые, он не только считает, что письмо как символическая модель мышления важнее речи, но и выявляет фундаментальный уровень их бытования — архиписьмо, закрепляющее вариативность языковых элементов, снимающее противопоставление письма и речи.

Для эстетики и искусства постмодернизма символом веры стали идеи Д. контекста. Исходя из неизбежной разницы контекстов чтения и письма, Д. предполагает, что любой элемент художественного языка может быть свободно перенесен в другой исторический, социальный, политический, культурный, эстетический контекст, либо процитирован вообще вне всякого контекста. Открытость не только текста, но и контекста, вписанного в бесконечное множество других, более широких контекстов, стирает разницу между текстом и контекстом, языком и метаязыком. Деррида разрабатывает проблемы Д. различных видов и жанров искусства, а также мимесиса и метафоры.

Теория Д. оказалась весьма привлекательной для ученых, стремящихся расширить рамки классического структурализма, синтезируя его с иными научными подходами. В 80-90-е гг. деконструктивистский подход стал преобладающим в творчестве французского структуралиста Ц. Тодорова. Постструктуралистский поворот в философии Тодоров связывает с перенесением исследовательских интересов с познания неизвестного на непознаваемое. Так, при конструктивном типе чтения интерпретация символов предполагает детерминизм, каузальность развития событий. Прямая и косвенная информация о персонажах превращает их в характеры. Возможные ошибки читательского восприятия связаны в основном с несовпадением его воображаемого мира с авторским. Что же касается чтения как Д., то здесь не просто разрываются причины и следствия, но они оказываются неоднородными по своей природе: событие является следствием безличного закона и т. д.

В США теория Д. легла в основу литературно-критической методологии Йельской школы (П. де Ман, Дж. Х. Миллер, Дж. Хартман, Х. Блум и др.). П. де Ман определяет Д. как негативное, демистифицирующее знание о механизме знания, или архизнание о саморазрушении бытия, превращающегося в аллегорию иллюзии. С архизнанием связана идея самоироничного разубеждения, лежащая в основе интенциональной риторики литературной критики П. де Мана. Де Ман настаивает на имманентной относительности и ошибочности литературных и критических текстов, принципе субъективности интерпретации литературного произведения. Исходя из того, что слепота критика — необходимый коррелят риторической природы литературного языка, он приходит к выводу об аболютной независимости интерпретации от текста и текста от интерпретации.

К разновидностям теории Д. в США принадлежат также «левый деконструктивизм», «герменевтический деконструктивизм» и «феминистская критика». «Левый деконструктивизм» (Ф. Джеймисон, Ф. Лентриккия, Дж. Бренкман, М. Рьян и др.) близок по своим социологически-неомарксистским тенденциям английскому постструктурализму; в нем ощутимо влияние идей Франкфуртской школы. Литературная критика включается в широкий культурологический контекст, вбирающий религиозный, политический и экономический дискурсы, образующие в совокупности «социальный» текст. Д. мыслится как составная часть программы «культурных исследований».

«Герменевтический деконструктивизм» (У. Спейнос, Дж. Риддел, П. Бове, Д. О'Хара, Д. К. Хой и др.), в отличие от антифеноменологизма Йельской школы, задается целью Д. «метафизических формаций истины» (контролирующих сознание ментальных структур, сформированных научным знанием) на основе позитивного переосмысления хайдеггеровской герменевтики.

«Феминистская критика» (Г. Спивак, Б. Джонсон, Ш. Фельман, Ю. Кристева, Э. Сикси, Л. Иригарай, С. Кофман и др.) трактует Д. как вариант отказа от логоцент-ризма, отождествляемого с традиционным для «мужской» западной цивилизации «фаллоцентризмом». Она сосредоточена на разоблачении «мужской» («ложной») традиционной культуры и противопоставлении ей «интуитивной», «женской» природы письма; противовесом стереотипов «мужского» менталитета выступает привилегированная роль женщин в формировании структуры сознания.

Теория Д. имеет на Западе как своих сторонников, так и принципиальных критиков. Последовательным оппонентом «континентального нигилизма» является классический оксфордский рационализм. В США с самокритикой Д. выступил йелец Х. Блум, один из наиболее последовательных оппонентов постмодерна с позиций классического художественного канона. Он призвал вернуть художественный центр тяжести на прежнее место: вернуться от метаискусства к самому искусству, от метода — к художественному объекту, от контекста — к тексту, возвратить автору права, узурпированные у него художественной критикой. Пафос его неприятия Д. состоит в доказательстве состоятельности принципов универсальности, центрированности, иерархичности, каноничности западной культуры.

Предложенная Д. философская парадигма ассоциируется с тем способом мышления, мировосприятия и мироощущения, который характеризуется как «постмодернистский».

Лит.:

Ильин И. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996;

Ман П. Аллегории чтения. М., 1999;

Маньковская Н.Б. Эстетика постмодернизма. СПб., 2000;

Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000;

Derrida J. Psychée. Invention de l'autre. P., 1987;

Jacques Derrida par Geoffrey Bennington et Jacques Derrida. P., 1991;

Todorov T. La vie commune. Essai d'antropologie générale. P., 1995;

Bloom H. The Western Canon. N.Y., 1995;

Lentricchia F.After the New Criticism. Chicago, 1980;

Deconstruction and Criticism. N.Y., 1979.

H. M.

Делёз (Deleuze) Жиль (1926–1995)

Французский философ и эстетик-постфрейдист, оказавший существенное влияние на формирование эстетики постмодернизма. Был профессором Университета Париж-VII. Создатель методов эстетического шизоанализа и ризоматики искусства. «Дезанализ», или «школа шизофрении» отвергает основные понятия структурного психоанализа Ж. Лакана — структура, символическое, означаемое, утверждая, что бессознательное и язык в принципе не могут ничего означать. Бессознательная машинная реализация желаний, являющаяся квинтэссенцией жизнедеятельности индивида, принципиально противопоставляется «эдипизированной» концепции бессознательного 3. Фрейда и Ж. Лакана. Эдипов комплекс отвергается как иделистический, спровоцировавший подмену сущности бессознательного его символическим изображением и выражением в мифах, снах, трагедиях — «античном театре». Бессознательное же — не театр, а завод, производящий желания. Эдиповский путь ошибочен именно потому, что блокирует производительные силы бессознательного, ограничивает их семейным театром теней, тогда как шизоанализ призван освободить революционные силы желания и направить их на освоение широкого социально-исторического контекста, обнимающего континенты, расы, культуры. Бессознательное не фигуративно и не структурно, оно машинно. Либидо — воплощение энергии желающих машин, результат машинных желаний.

Критикуя пансексуализм 3. Фрейда, Д. не посягает на его несущие опоры — либидо и сексуальные пульсации. Им сохраняется противопоставление Эрос — Танатос. Однако оно усложняется, обрастая новыми значениями: Эрос, либидо, шизо, машина — Танатос, паранойя, «тело без органов». Если работающие «машины-органы» производят желания, вдохновленные шизофреническим инстинктом жизни, то параноидальный инстинкт смерти влечет к остановке машины, возникновению т. н. «тела без органов». Его художественным аналогом может служить отстраненное восприятие собственного тела как отчужденной вещи, не-организма у А. Арто, Ж. -П. Сартра, А. Камю. Именно «тело без органов» — источник алогизма, абсурда, разрыва между словом и действием, пространством и временем в пьесах С. Беккета. «Тело без органов» образует застывшие сгустки антипроизводства в механизме общественного производства. К ним относятся земля, деспотии, капитал, соответствующие таким стадиям общественного развития, как дикость, варварство, цивилизация. И если капитал — инертное «тело без органов» капитализма, то работающие машины-органы позвякивают на нем, как медали, они подобны вшам в львиной гриве. Так осуществляется чарующее волшебное притяжение-отталкивание между пассивной и активной частями желающей машины. Это противоречие снимается на уровне субъекта, или машины-холостяка — вечного странника, кочующего по «телу без органов», возбуждающего, активизирующего его, но не вступающего с ним в брак. Литературное воплощение машины-холостяка — машина в «Процессе» Кафки, «сверхсамцы» По и Жарри, ее живописные аналоги — «Мария, обнажаемая холостяками» Дюшана, «Ева будущего» Вилье, персонажи А. Волфли и Р. Ги. Их бессознательный, машинный эротизм замыкает цикл желающей машины, соединяя в одну цепь ее составляющие — «машины-органы», «тело без органов» и субъекта. Знаки не имеют значений, не являются означающими, их единственная роль — производить желания. Знаковый код — скорее жаргон, чем язык, он открыт, многозначен. Знаки же случайны, так как оторвались от своей основы — «тела без органов».

Структуру бессознательного образуют безумие, галлюцинации и фантазмы. Безумие, связанное с мышлением, и галлюцинации, сопряженные со зрением и слухом, позволяют прорвать собственную оболочку, но они вторичны по отношению к фантазму, чей источник — в чувствах (субъект чувствует, что становится женщиной, Богом и т. д.). Поэтому производство желания может произойти только через фантазм. Подлинным агентом желания, творцом жизни оказывается тот, в ком сильнее импульс бессознательного — ребенок, дикарь, ясновидящий, революционер. Высшим синтезом бессознательных желаний выступает художник.

Важнейший элемент художественного континуума — графичность. Свое понимание графических систем Д. соединяет с некоторыми положениями географической школы Ш. Монтескье. Сочетание графики и географии порождает эстетический метод географики, чья сущность состоит в объяснении структуры искусства геополитическими особенностями его бытования. Д. предлагает следующую периодизацию искусства: искусство территориальное и искусство имперское. Территориальное искусство — это царство графики. Его наиболее чистая форма — татуировка, «графика на теле». Татуировки и танцы дикарей — графические коды географических особенностей, чей ключ — жестокость. Знаковые системы территориальных искусств основаны на ритмах, а не на формах; зигзагах, а не линиях; производстве, а не выражении; артефактах, а не идеях. В имперских искусствах жестокость сменяется террором. Это система письменных изображений, основанных на «кровосмешении» графики и голоса, означающего и означаемого. Начало новой имперской графике положила замена «графики на теле» надписями на камнях, монетах, бумаге. В наши дни наступает новый период в развитии искусства. Географика сменяется его картографией, возникает «культура корневища», методологией постмодернистской эстетики становится ризоматика.

Основой постмодернизма в науке, философии, искустве являются единицы возникающего из хаоса порядка — «хаосмы», приобретающие форму научных принципов, философских понятий, художественных аффектов. Только современные тенденции эстетизации философии дают ей шанс на выживание в конфронтации с более сильными конкурентами — физикой, биологией, информатикой. Эстетика и естественные науки обладают несравненно большим революционным потенциалом, «шизофреническим зарядом», чем философия, идеология, политика. Их преимущество — в экспериментальном характере, новаторстве свободного поиска.

Д. противопоставляет «революционный» постмодернизм «реакционному» модернизму. Свидетельством того, что модернизм превратился в «ядовитый цветок», является, во-первых, «грязное» параноидальное применение искусства, в результате которого даже абстрактная живопись превращается из свободного процесса в невротическую цель. Во-вторых, о художественной капитуляции модернизма свидетельствует его коммерциализация. В отличие от модернизма, искусство постмодерна — это поток, письмо на надувных, электронных, газообразных поддержках, которое кажется слишком трудным и интеллектуальным интеллектуалам, но доступно дебилам, неграмотным, шизофреникам, сливающимся со всем, что течет без цели.

Образуя автономные эстетические ансамбли, постмодернистское искусство, как и постнеклассическая наука, «вытекает» из капиталистической системы. Два беглеца — искусство и наука — оставляют за собой следы, позитивные, творческие линии бегства, указывающие путь глобального освобождения. Именно на искусство и науку Д. возлагает все надежды, видя в их творческом потенциале возможности «тотальной шизофренизации» жизни.

Ряд работ Д. написан в соавторстве с философом и врачом-психоаналитиком Ф. Гваттари.

Осн. соч.:

Nietzsche et la philosophie. P., 1962;

Différence et répétition. P., 1969;

Proust et les signes. P., 1979;

Cinéma. 1. L'image-mouvement. P., 1983;

Cinéma. 2. Limage-temps. P., 1985;

Deleuze G., Guattari F. Capitalisme et Schizophrénie. T. I. L'Anti-Oeudipe. P., 1972;

Rhizome. Introduction. P., 1976;

Mille plateaux. P., 1980;

Qu'est-ce que la philosophie? P., 1991.

H. M.

Деррида (Derrida) Жак (p. 1930)

Французский философ и эстетик, один из интеллектуальных лидеров 80–90 гг., чьи постструктуралистские (см.: Постструктурализм) идеи стали одним из основных концептуальных источников постмодернистской эстетики (см.: Постмодернизм). Автор теории деконструкции, расшатывающей наиболее прочные элементы классической эстетики. Обновил и во многом переосмыслил в постструктуралистском ключе ту линию в исследованиях культуры и искусства, которая связана с именами крупнейших структуралистов — М. Фуко, Р. Барта, К. Леви-Строса и их последователей — К. Метца, Ц. Тодорова. Специфика эстетических взглядов Д. связана с переносом внимания со структуры как таковой на ее оборотную сторону, «изнанку». Изучение таких неструктурных внешних элементов структуры, как случайность, аффекты, желание, телесность, власть, свобода и т. д., способствует размыканию структуралистского текста и его погружению в широкий социокультурный контекст в качестве открытой системы. Трактуя человеческую деятельность в целом как своего рода чтение безграничного текста мира, Д. снимает оппозицию «логическое-риторическое», заостряя столь актуальную для современной теории познания проблему неопределенности значений.

Взгляды Д. оказали глубокое влияние не только на континентальную, но и на англоамериканскую эстетику, вызвав к жизни Йельскую школу критики, а также многочисленные исследовательские группы в Балтиморском, Карнельском и др. университетах. Философские взгляды Д., чья эволюция отмечена смещением интереса от феноменолого-структуралистских исследований (60-е гг.) к проблемам постструктуралистской эстетики (70-е гг.), а затем — к философии литературы (80 — 90-е гг.), отличаются концептуальной целостностью. Философия остается для него тем центром-магнитом, который притягивает к себе гуманитарные науки и искусство, образующие в совокупности единую систему. Не приемля традиций вытеснения и поглощения философии другими гуманитарными науками, ее превращения в частную дисциплину, Д. способствует укреплению ее институционального статуса, являясь учредителем Международного философского колледжа (1983), а также Группы по изучению преподавания философии.

Философско-эстетический акцент Д. на проблемах дискурсивности, дистинктивности вызывает к жизни ряд оригинальных понятий, таких как след, рассеивание, царапина, грамма, вуаль, приложение, прививка, гибрид, контрабанда, различание и др. Принципиальный смысл приобретает обращение к анаграммам, черновикам, конспектам, подписям и шрифту, маргиналиям, сноскам. Исследование нерешаемого посредством амальгамы философских, исторических и художественных текстов, научных данных и вымысла, дисконтинуаль-ных прыжков между фразами, словами, знаками, отделенными между собой сотнями страниц, опоры на нелингвистические — графические, живописные, компьютерные способы коммуникации, выливаются в гипертекст — подобие искусственного разума, компьютерного банка данных, текстуальной машины, лабиринта значений. В его рамках философский и литературный языки взаимопроницаемы, открыты друг другу, их скрещивание образует метаязык деконструкции. Его применение размывает традиционные бинарные расчленения языка и речи, речи и письма, означаемого и означающего, текста и контекста, диахронии и синхронии, натуры и культуры, мужского и женского и т. д. Однако исчезновение анти-номичности, иерархичности порождает не хаос, но новую конфигурацию философс-ко-эстетического поля, чьей доминантой становится присутствие отсутствия, открытый контекст, стимулирующий игру цитатами, постмодернистские смысловые и пространственно-временные смещения.

Сосредоточивая внимание на языковых обнаружениях философии, Д. приводит язык во «взвешенное состояние», совершая челночные операции между языковой эмпирией и философией. Он обращается к текстам Гераклита, Сократа, Платона, Аристотеля, Руссо, Канта, Гегеля, Ницше, Фрейда, Гуссерля, Хайдеггера, Барта, Леви-Строса, Фуко, Лиотара, де Мана, Альтюссера, Витгенштейна, Фейерабенда, а также произведениям литературного авангарда — Малларме, Арто, Батая, Жабеса, Понжа, Джойса, Делана, Соллерса и др. Д. создает ряд литературно-философских произведений экспериментального плана, сочетающих в постмодернистском духе элементы научного трактата и автобиографических заметок, романа в письмах и пародии на эпистолярный жанр, трагифарсовые черты и галлюцинаторно-провидческие озарения.

Ему принадлежит ряд парадоксальных утверждений, рассчитанных на «философский шок»: восприятия не существует; может быть, я мертв; имя собственное — не собственное; внетекста не существует; схваченное письмом понятие тут же спекается; секрет в том, что понимать нечего; вначале был телефон. Подобные высказывания свидетельствуют о стремлении выйти за рамки классической философии, «начать все сначала» в ситуации утраты ясности, смысла, понимания. Деконструкция — не философия языка вообще или языка бессознательного в частности, но анализ трансцендентальных свойств философского языка и трансгрессий языка литературного. Внимание переносится с того, что раскрывается в тексте путем дешифровки бессознательного, на то, что скрывается в тексте, остается за его рамками в результате тайного удерживания, отсрочки в механизме психического замещения.

Особая роль в теории Д. придается понятию «различания» /diffйrence/ — неографиз-му, синтезирующему стремление установить различие /difference/ и в то же время отложить, отсрочить его /diffйrer/. Если существование предшествует сущности (Ж. -П. Сартр), то смысл человеческой жизни ретроспективен, как бы отложен. Его различание аналогично прочтению уже завершенной книги, в результате которого происходит стирание различий между речевой диахронией и языковой синхронией, становящихся вследствие деконструкции пучками следов друг друга, отложенного присутствия отсутствия.

Одна из существенных задач неклассической эстетики для Д. — проблема деконструкции метафоры. Он различает живые и мертвые, эффективные и стертые, активные и пассивные, горящие и погасшие метафоры, считая необходимым стимуляцию саморазрушения последних в постмодернистском искусстве. Д. подчеркивает метафоричность и метонимизм, тропизм и буквальность языка искусства. Западная метафизика в целом характеризуется им как метафорическая, «тропическая». Специфика постмодернистской метафоры заключается в ее превращении в квазиметафору, метафору метафоры внутриметафизического характера. Миметическое изображение уступает место изображению изображения, экстазу словесной телесности. Д. определяет эстетику постмодернизма как «эстетику непредставимого, непредставленного». Ее центральным элементом становится ритм.

Ритмическая деконструкция распространяется Д. на все виды искусства. В литературе он выделяет круговые, нарциссические конструкции, соединяющие память и обещание посредством повторов, цитат, подобий. Анализируя «событие творчества» Д. Джойса и «ситуацию речи» в его «Улиссе», Д. видит в тексте романа саморазрушающийся артефакт, от которого остается смех и междометие «да». На передний план выступает в постмодернистской литературе невидимая, слепая природа произведения, своего рода неодионисийский «танец пера» (См.: Аполлоническое и дионисийское).

Искусство — своеобразный исход из мира, но не в инобытие утопии, а вовнутрь, в глубину, в чистое отсутствие. Это опасный и тоскливый акт, не предполагающий совершенства художественного стиля. Прекрасное не исчезает, но происходит его сдвиг, смещение, дрейф, эмансипация от классических интерпретаций. В отличие от классической философско-эстетической ситуации, философия утрачивает власть над эстетической методологией, припоминая свой генезис в качестве рефлексии о становлении поэтики.

Оригинальность научной позиции Д. состоит в объединении предметных полей теории культуры и лингвистики. Сознательная «экспатриация» философской эстетики в эту экспериментальную сферу дает ей новое дыхание, оттачивает методологический инструментарий, подтверждает ее право на существование в постмодернистской ситуации. Дистанциируясь от крайностей структуралистского подхода, Д. избегает соблазна пан-текстуального стирания различий между философией, литературой и литературной критикой. Исходя из противоречивого единства и взаимосвязи, теория деконструкции не смешивает и не противопоставляет строгую философию и литературность, но вводит их в контекст более широкой творческой разумности, где интуиция, фантазия, вымысел — столь же необходимые звенья анализа, как и законы формальной логики. Д. идет значительно дальше канонических тенденций эстетизации философии, предлагая антидогматический, антифундаменталистский, антитоталитарный по духу способ философствования, открывающий позитивные перспективы исследования инновационных процессов в жизни, науке, художественной культуре конца XX в.

Осн. соч.:

L'écriture et la différence. P., 1967;

De la grammatologie. P., 1967;

La dissémination. P., 1972;

La Carte postale. De Socrate à Freud et au-delà. P., 1980;

Psychée. Invention de l'autre. P., 1987;

Du droit à la philosophie. P., 1990;

L'autre cap. P., 1991;

Jacques Derrida par Geoffrey Bennington et Jacques Derrida. P., 1991;

Points de suspension. Entretiens. P. 1991.

H. M.

Детурнемент (détournement, фp. — отклонение, совращение; détour — поворот, извилина; обходной путь; уловка)

Деконструктивистский метод (см.: Деконструкция) культурного производства (арт-деятельности), разработанный и использовавшийся ультрарадикальной группой «Си-туационистский Интернационал» (Internationale Situationiste, 1957–1973, Франция — Северная Европа). Исторически и теоретически ситуационисты являлись наследниками традиций артистического и политического радикализма, достигшего апогея в дадаизме и сюрреализме (и особенно ощутимого в манифестах Андре Бретона). Размышления над проблемой идентификации искусства как особом роде человеческой деятельности обнаружили его целевую близость к некоторым аспектам деятельности политической, точнее — социально-революционной. Цель эта — свобода; свободы творчества всегда требует искусство, но ее можно использовать, участвуя в политической борьбе, для достижения иных свобод. На отказе от взгляда на политику и эстетику как на разграниченные сферы действия (завоевание власти — создание шедевров) основывается понимание радикальными художниками — членами «Ситуационистского Интернационала» — революции как непосредственного дела жизни, а не исполнения неких политических функций. Искусство должно само творить свою революцию, с изменением режима должна меняться сама жизнь. Официальному искусству, определяемому ситуационистами как монополия изолированного института художников на создание предметов роскоши для правящего класса, нужно противопоставить искусство — дело жизни с ее свободой, силой, неожиданностью, подобное невинной и дикой игре. Игра освобождает, крушит гнетущие ценности, возвращает человеку вкус к чувству, более глубокому, чем утонченное удовольствие, присущее созерцанию. Если игра перерастает в страсть, то искусство, способное быть делом жизни, может быть и делом смерти.

В 1957 г. объединились два течения европейского авангарда. «Северная сеть», оставшаяся после заката сюрреализма, была представлена революционными художниками из Международного движения за имажинистский Баухауз (IMIB), среди которых выделялись датчанин Асгер Йорн и бельгиец Кристиан Дотремон. Они отрицали мистические мотивы сюрреализма как реакционные, высказываясь в пользу радикального коллективного действия. Второй группой были леттристы (см.: Леттризм) — парижское неосюрреалистическое течение, призывавшее к тому, чтобы повседневная жизнь проживалась как искусство, делая тем самым бессмысленным выделение последнего в отдельную сферу деятельности.

Контркультура — игра, участие в которой принимают все, а не избранные — предполагает культуру (в ее омассовленном виде) как препятствие и средство. Идея Д. как совокупности приемов художественно-социальной практики ситуационистов заключалась в перекодировке смыслов, деконструкции объектов и связей растиражированных в массовой культуре образов: перестановке их частей, неожиданном введении радикальных элементов в устоявшуюся сюжетику и стилистику продукции массовой культуры, расположении «объектов зрелища» в новом порядке, контексте. Это должно провоцировать в воспринимающем субъекте всплеск субкультурных переживаний, шок, который ведет к осознанию того, что реальность общества зрелища является лишь «материализацией идеологии», а не естественным состоянием природы, мира.

Преобразованные в таком ключе рекламные плакаты и романтические комиксы наполняются политической пропагандой: обворожительные фотомодели настаивают на том, что «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Период с 1957 по 1962 г. стал взрывом творчества ситуационистов: «индустриальная живопись» итальянца Галлицио, пытавшегося разрушить рынок искусств, «модифицированные» портреты Асгера Йорна, архитектурные фантазии Констана, теоретические исследования и пропагандистская деятельность Ги Деборда и Рауля Ванейгема.

Ги Дебор в своей главной работе «Общество зрелища», используя отчасти марксистскую методологию социального анализа, но в большей степени вторя Г. Маркузе, следующим образом определил состояние современной культуры: «Жизнь обществ, в которых господствуют современные условия производства, выступает как огромное скопление зрелищ». Под зрелищем он понимал все средства и методы, кроме прямого насилия, которые власть использует, чтобы вытеснить потенциально критические политические интенции и творческие проявления к границам мысли и поведения. «Зрелище» — это общественное отношение. «Радикальный субъект» Рауля Ванейгема в «Революции повседневной жизни» апеллировал к «революционным моментам — карнавалам, в которых частная жизнь празднует свое объединение с возрожденным обществом». Переворотом существующего общества в ходе революционного фестиваля и должен стать окончательный Д. Широчайшее распространение Д. получил во время студенческих волнений в Париже в 1968 г. (в частности, известные граффити «Вся власть воображению!», «Под мостовой — пляж!» и т. п.).

Лит.:

Sadie Plant. The Most Radical Gesture: The Situationist International in a Post-Modern Age. Verso, 1992.

E. Тесленко

Деформация

Художественно-эстетический выразительный прием, преобладающий в визуальных искусствах XX в. Суть его заключается во внесознательном или осознанном отклонении художника от изображения реальных (в смысле возможности их фиксации механическим способом) форм, цвета, отношений видимой действительности. Изучение истории искусства с древнейших времен до наших дней показывает, что фактически Д. более органична изобразительному искусству, чем точное следование (копирование) формам видимого мира, хотя генезис изобразительных искусств обычно связывают именно со стремлением к точному миметическому изоморфизму. Искусства древних народов, аборигенов Азии, Африки, Океании, Австралии, индейцев Америки, европейское средневековое искусство, современное народное искусство, детский рисунок строятся, чаще всего внесознательно, на принципах Д. Эстетический эффект Д. заключается в возникновении эстетической оппозиции между деформированным предметом в произведении искусства и его оптическим образом в психике субъекта восприятия, возникшем на основе его личного визуального опыта. На основе Д. в искусстве возникают многочисленные художественно-эстетические эффекты различной семантической окраски. Д. дает толчок всевозможным ассоциативным, креативным, духовным процессам в психике реципиента, возбуждает в нем игру духовно-визуальными образами, включает его творческие механизмы, дремлющие в состоянии обыденного смотрения. В символизме, авангарде (особенно в экспрессионизме, кубизме, футуризме, дадаизме, наивном искусстве, сюрреализме) нач. XX в., в некоторых направлениях ПОСТ-культуры (см.: ПОСТ-) принцип Д. ифает первостепенную роль.

Л. Б.

Джойс (Joyce) Джеймс (1882–1941)

Ирландский писатель, который в своем главном романе «Улисс» дал своеобразную энциклопедию повествовательной техники, продемонстрировав небывалое многообразие способов ведения рассказа, крупнейший представитель авангарда в литературе XX в. Его учениками стали такие писатели, как У. Фолкнер, Э. Хемингуэй, Д. Дос Пасос, Вирджиния Вулф и многие другие.

Д. родился в семье привилегированного сборщика налогов, который спился, но все-таки смог дать сыну образование в лучших иезуитских колледжах Дублина, откуда будущий писатель вынес хорошее знание древних и новых европейских языков. Литературная судьба писателя складывалась сложно: к 1907 г. был готов сборник рассказов «Дублинцы», однако из-за упрямства автора, не согласившегося даже на небольшие изъятия и переделки, книга вышла только в 1914 г. Через год появился и первый, еще достаточно традиционный по форме его роман «Портрет художника в юности» (1916). В это время Д. уже давно жил за границей — в Триесте, затем в Париже и работал над главным своим произведением — романом «Улисс». Большую роль в жизни писателя сыграло знакомство с американским поэтом Эзрой Паундом. Именно Паунд сначала организовал публикацию глав «Улисса» во влиятельном авангардистском журнале «Литл ревью», а когда публикацию запретили «за безнравственность», познакомил Д. с молодой американкой Сильвией Бич, которая за свой счет издала роман без всякой цензуры в Парике и в день сорокалетия Д. вручила ему первый экземпляр.

Вряд ли случайно, что провинциал-ирландец Д, который считал свою страну самой отсталой в Европе, смог создать самый изощренный по технике и самый влиятельный роман XX в. Здесь соединились и неистовый темперамент и максимализм ирландцев, и прекрасная языковая школа иезуитов и годы странствий по Италии, Франции и Швейцарии с непрерывной учебой, хотя долгие годы писатель должен был зарабатывать на хлеб преподаванием иностранных языков, пока тот же Эзра Паунд не познакомил его с двумя богатыми меценатками, которые взяли на себя содержание литературного революционера.

«Улисс» — роман примерно в 700 стр., разделяющийся на 18 глав, объединенных в три части, и описывающий всего один конкретный день 16 июня 1904 г. (в этот день Д. объяснился в любви своей будущей жене Норе Барнакл) в жизни трех обитателей Дублина: сборщика рекламных объявлений Леопольда Блума, его жены Марион и молодого литератора Стивена Дедалуса, знакомого читателям по роману «Портрет художника в юности». В качестве литературной основы Д. решил взять «Одиссею» Гомера, так что каждой из 18 глав романа соответствует конкретный эпизод «Одиссеи». Тем самым обычному современному дню была придана значительность мифа и эпической поэмы (пусть в сниженной, пародийной форме). Жанр «Улисса» — это средневековая «сумма» (как у Фомы Аквинского), то есть предельно полное обозрение выбранной области бытия. В то же время «Улисс» — это эпос одного дня, но этот день дан с такой полнотой, как никому еще не удавалось в мировой литературе. Д. попытался максимально полно передать не только внешнюю, событийную сторону этого дня, но и внутренний мир, интерьер сознания своих героев. Для этого пришлось применить технику внутреннего монолога, получившую название потока сознания. Эта техника создает у читателя иллюзию, будто он и в самом деле проник в черепную коробку героев и присутствует при рождении самых интимных нецензурованных мыслей и переживаний Леопольда Блума, Стивена Дедалуса и Марион Блум.

В каждой главе романа искусно спрятан и зашифрован один какой-нибудь орган человека (почки, легкие, мозг и т. д.), так что в совокупности создается образ человека как микрокосма. В каждой главе есть и определенный символ, и определенный цвет и одно из человеческих ремесел или искусств, так что в совокупности читатель невольно получает всю сферу деятельности человека и все многоцветие мира. Наконец, и может быть, это самое главное — для каждой главы Д. старается найти свою форму повествования — от традиционного рассказа до катехизиса (вопрос — ответ), внутреннего монолога и фуги. Скандальную известность получила последняя, 18 глава, представляющая собой 50-страничный малопристойный монолог в постели жены героя, разбуженной поздним приходом мужа.

Сразу же после окончания «Улисса» Д. принялся за новый роман, по сравнению с которым прежний должен был показаться примитивным ширпотребом. Если в «Улиссе» дан один день, то в «Поминках по Фин-негану» — одна ночь в жизни дублинского трактирщика Уирвикера и его семьи. Здесь уже не «Одиссея», а вся библейская и европейская мифология: Адам и Ева, Каин и Авель, Тристан и Изольда и т. п. Сам Уир-викер — это и трактирщик и замок над гаванью, а его жена Мэгги — это и река Лиф-фи. Роман написан на смеси 12 языков, начинается и кончается частями одной фразы. По сути дела, он принципиально непереводим, так как переводить можно было бы только английскую часть лексики, но тогда неразрывно связанные с ней другие части теряют смысл. Каждое слово задумано как многоцветная призма и радуга (встречаются и русские слова, например, слово «прачки» и цитата из стихотворения Маяковского «Наш марш»). В целом усложнение словесной ткани доведено здесь до абсурда. Дальше двигаться в эту сторону было уже невозможно. По поводу «Улисса» Д. сказал: «Если мою книгу не стоит читать, значит, жизнь не стоит того, чтобы ее прожить». По поводу «Поминок по Финнегану» он высказался еще забористее: «Единственное, чего я прошу у читателя, чтобы он остаток своей жизни посвятил чтению и изучению моего романа». Дух буффонады был отнюдь не чужд великому экспериментатору.

Соч.: Собрания сочинений Джойса на языке оригинала до сих пор нет. Сочинения в 3-х томах. М., 1993–1994.

Лит.: Ellmann R. G. Joyce. Oxford, 1959;

Жантиева Д. Джеймс Джойс. M., 1968.

С. Джимбинов

От русского переводчика «Улисса»: «Одно из главнейших новшеств — связь романа с «Одиссеей» Гомера. Каждый из его эпизодов связан с определенным эпизодом из «Одиссеи» и имеет название, отсылающее к этому эпизоду (в журнальной публикации Д. включил эти названия в текст романа, но затем снял их). Связь выражается в сюжетной, тематической или смысловой параллели, а также в том, что для большинства персонажей романа имеются прототипы в поэме Гомера: Блум — Одиссей (Улисс, в латинской традиции), Стивен — Телемак, Молли Блум — Пенелопа, Белла Коэн — Цирцея и т. д. Это свободная связь, не сковывающая автора и не исключающая многих других задач романа; Д. вовсе не желает представить переложение «Одиссеи» в современных обличьях.

Из других задач важнее всего формальные. Проблемы техники письма, работы с языком и литературной формой в «Улиссе» выходят на первое место. Это происходит не сразу, так что роман отчетливо разделяется на «ранние» и «поздние» эпизоды, отличающиеся по степени техничности и необычности стиля. Главный разделяющий признак таков: в каждом из поздних эпизодов, помимо прочих литературных приемов, имеется один ведущий прием: некоторая особая техника, в которой написан данный эпизод, причем для всех эпизодов такая техника различна. Вот полный перечень ведущих приемов романа.

Эп. 7, «Эол»: имитация газеты — главки-репортажи с крикливыми заголовками.

Эп. 10, «Блуждающие скалы»: серия происходящих синхронно субэпизодов.

Эп. 11, «Сирены»: словесное моделирование музыки.

Эп. 12, «Циклопы», контрастное чередование городского анекдота и высокопарной пародии.

Эп. 13, «Навсикая»: пародирование дамской прессы.

Эп. 14, «Быки Солнца»: модели английского литературного стиля с древности до современности.

Эп. 15, «Цирцея»: драматическая фантазия.

Эп. 16, «Евмей»: «антипроза» — нарочито вялое, заплетающееся письмо.

Эп. 17, «Итака»: пародийный катехизис.

Эп. 18, «Пенелопа»: непрерывный поток сознания.

К формальным приемам можно отнести и особую, небывало точную и тесную связь романа с местом его действия, Дублином. Д. работал со справочником «Весь Дублин на 1904 год» и перенес на свои страницы едва ли не все его содержание. Это можно назвать «принципом гиперлокализации»: все, что происходит в романе, снабжается детальнейшим указанием места действия, не только улицы, но и всей, как выражался Д., «уличной фурнитуры» — всех расположенных тут домов с их хозяевами, лавок с их владельцами, трактиров, общественных зданий… «Если город исчезнет с лица земли, его можно будет восстановить по моей книге», — сказал он однажды.

Еще в период окончания романа Д. составил две схемы, в которых указал все смысловые нагрузки, уровни смысла каждого эпизода. Среди них был ряд неожиданных: автор утверждал, что с каждым эпизодом неким образом связан определенный орган человеческого тела, а также определенная наука или искусство, определенный символ и определенный цвет. Подобные соответствия странны для художественной литературы, они кажутся надуманными, противоречащими эстетике и нормальным задачам романа. Вдобавок в двух схемах нередко указываются разные органы, разные искусства и цвета для одного и того же эпизода. Поэтому многие критики и писатели считали схемы чудачеством и не включали их всерьез в свое понимание «Улисса»; Набоков, к примеру, заявлял, что схема (он знал только об одной) набросана автором шутки ради. Но это взгляд слишком крайний, не подтверждаемый фактами и не учитывающий того, что Д. смотрел на «Улисса» как не нечто большее, чем просто роман в современном смысле. У него сильны были элементы средневекового символического мышления, для которого книга может быть и космическим явлением, и живым организмом; а к теме телесности, в то время почти изгнанной из литературы, у него был особый интерес, и он называл свой роман «эпосом человеческого тела». Поэтому, скажем, в итоге, так. Схемы Д. — отчасти неуклюжее, слишком прямолинейное, а отчасти иронически-преувеличенное (Набоков немного прав) указание автора на некоторые необычные аспекты, которые он сам явно считал присутствующими в «Улиссе» и которые мы — после его указания!. — тоже можем там различить, но часто на еле заметном уровне или при очень искусственном угле зрения».

(С. Хоружий. Вместо послесловия // Джойс Дж. Улисс. М., 1993. С. 551–552)

Дизайн (англ. design — проект, чертеж, проектирование)

«Вид проектной междисциплинарной художественно-технической деятельности по формированию предметной среды. Особенность дизайнерской деятельности заключается в специфически эстетическом способе целостного осмысления и формирования объектов. Д. имеет дело с формальными качествами предмета, под которыми понимают не только особенности его внешнего вида, но и его структурные связи, придающие ему необходимое функциональное и композиционное единство. В Д. слиты воедино два направления творческих поисков — от функции к форме и от формы к функции. Методом дизайнерской деятельности является художественное конструирование, которое в качестве составной части входит в общий процесс конструирования промышленных изделий и имеет своей целью обеспечить удобство их эксплуатации, рациональность компоновки и высокий эстетический уровень. Главные средства выразительности в художественном конструировании, объектом которого служат предметы материального производства, — объем и пространство, образованные работающими конструкциями и механизмами, а также тектоника — пластическое выражение в форме изделия характера и особенностей материала и конструкции.

Используются и другие средства выразительности и гармонизации, например, такие, как пропорции, модуль, метр, ритм, контраст и нюанс, фактура, цвет. С Д. связывают идею разработки символического языка форм, максимально информативного по отношению к функциям изделий и облегчающего ориентацию человека в предметном мире. Д. определяет не только форму вещи, но во многом и само отношение к ней. Основными формообразующими факторами в Д. выступают соразмерность предмета человеку, комфорт при его использовании, простота обслуживания и другие эргономические (т. е. облегчающие использование предмета и создающие удобства для человека) характеристики. Проектируемый предмет рассматривается в Д. как часть целого, предметного комплекса даже в том случае, если последний не проектируется одновременно с этим предметом. Согласуя проектируемые предметы между собой по функциональному назначению, форме, цвету, размеру и другим характеристикам, дизайнеры формируют целостные и эстетически совершенные комплексы предметного окружения, позволяющие достигнуть необходимого комфорта для потребителей. Эстетическая выразительность завершает процесс формирования указанных объектов. Их положительная эстетическая оценка (см.: Эстетика) всегда является целостной, включающей в себя общую оценку их совершенства.

Возникновение Д. связано с достаточно высоким уровнем развития массового производства, т. е. относится к кон. XIX — нач. XX вв. В различных социально-экономических условиях Д. отражает специфические особенности развития общественного производства, формирования общественных интересов, духовных ценностей.» (Эстетика. Словарь. М, 1989. С. 79–80)

«Д. в англоязычных странах именуют процесс и метод функционального формообразования, любую деятельность по созданию новых предметов и форм, организации предметной среды, трудовых процессов, проектированию мебели, оборудования, приспособлений, инструментов. Проблема взаимосвязи искусства, эстетики и техники приобрела актуальность еще в 30-е гг. XIX в. В 1849 г. в Лондоне начал выходить журнал «Journal of Design», посвященный этим вопросам. Позднее вошло в употребление понятие «Industrial Art» (промышленное искусство). Поэтому дизайнерским правильно называть метод оформления различных изделий, заключающийся в нахождении наиболее рациональной, удобной, отвечающей данной функции, формы (сравн. стайлинг). Суть этого метода заключается, таким образом, в приведении к гармонии функции, конструкции и формы предмета. Цель — создание эстетической конструкции, а не художественного образа, хотя на практике всегда существует переход одного в другой, возникновение смешанных художественно-конструкторских приемов проектирования, различных течений и школ. В современном искусстве слово «Д.» стало использоваться в более широком значении как синоним творческой деятельности художника-проектировщика, архитектора, прикладника, декоратора.» (Власов В. Г. Стили в искусстве. Т. 1. СПб, 1995. С. 191)

Далее слово берут сами дизайнеры. Прилагается коллаж из текстов «Словаря дизайнеров для работы в 21 веке» (М., б. г.), созданный под руководством проф. кафедры «Дизайн среды» МАРХИ Ал. Ермолаева, который любезно предоставил его для использования в данном издании:

— ДИЗАЙН — ясная работа чувств, сознания, языка, рук, всего существа, направленная к ясной цели в поле живого художественного сознания, альтернативного распространенному в художественной среде недиалогичному, псевдоконцептуальному, обращенному к самым мрачным сторонам человеческой натуры сознанию.

Д. — продукт молодого художественного духа, сумевшего, оторвав себя от обаяния культурной традиции, увидеть красоту инженерного расчета, воплощенного в металле корабельного винта, красоту недекорированного бетона хлебного элеватора, красоту отвлеченной геометрии архитектона Малевича, красоту открытой конструкции радиоантенны, тиражируемых электроламп, грампластинок, бумажных стаканов.

Д. — не только проектирование и создание технически совершенных, функциональных, красивых автомобилей, мебели, телевизоров, компьютеров, но и радикальное средство социально-культурной ориентации, инструмент диалога производителя с потребителем, людей между собой, материализованное средство установления связей человеческого сознания с необъятным, непознаваемым миром. Происходит это через придание вещи, комплексу вещей, акции, процессу, производственной или общественной группе определенного характера, образа, имиджа, «одежды», позволяющих людям, делающим определенный выбор, видеть их сходство, близость, родственность, скорее находить общий язык.

Д. — то, что мы можем видеть во всякой традиционной народной культуре предметного творчества. Выбранные и отшлифо- ванные временем, лишенные декоративных украшений орудия труда, утварь, мебель дают такие «вечные», абсолютные образы формы, к которым постепенно приближается продукция современного Д., до последнего времени пораженная искусственным стремлением к новизне, неповторимости, патентной чистоте.

Д. — это образ мысли сегодняшнего человека, живущего в современном мире, вынужденного непрерывно видеть, чувствовать, соображать, реагировать, прогнозировать, проектировать свои действия, оставаясь открытым живой, непредсказуемой, требующей каждый раз нового понимания реальности.

Д. — это очень различающиеся национально-культурные традиции: английский техницизм, итальянский артистизм, скандинавский функционализм, немецкий рационализм, американский прагматизм, японский символизм, российский архаизм.

Д. — это множество индивидуальностей, удивительных художников, успевающих не только на поприще промышленного проектирования, но и в архитектуре, графическом дизайне, в собственно художественном творчестве. Среди множества это: Джордж Нельсон, Чарльз Имз, Раймонд Лоуи, Марсель Брейер, Роберт Вентури, Френк Гери, Дитер Рамс, Ханс Холляйн, Марио Беллини, Паоло Риззатто, Марио Бона, Этторе Соттсасс, Гаэтано Пеше, Ле Корбюзье, Филипп Старк, Джо Коломбо, Рон Арад, Алвар Аалто, Тимо Сарпанева, Исаму Ногучи, Широ Курамата.

— ДИАЛОГ В ДИЗАЙНЕ — характерная черта современного проектного мышления, учет в проектном высказывании возможных реакций потребителя. В отличие от монолога проектировщика, позволяющего ему, теряющему трезвость сознания, ощущать в себе право на нравоучительство, насаждение хорошего вкуса, разрушение тех или иных норм потребления и создание новых, диалог сознания дисциплинирует, возвращает к реальности, прибавляет жизненной трезвости.

Диалоговое проектирование не лишает дизайнера права на выражение собственных представлений, но направляет их в русло взаимного творчества с теми, для кого осуществляется дизайнерская акция. Для понимания проблем диалога в художественном творчестве много дают работы M. M. Бахтина.

— РОДЧЕНКО Александр (1891–1956) — легенда русского Д. С 1911 по 1914 учился вольнослушателем в Казанской художественной школе, затем — два года в Строгановском училище в Москве. В 1916 был участником выставки «Магазин» вместе с В. Татлиным, К. Малевичем, Л. Поповой, Н. Удальцовой, А. Экстер. В 1917 участвовал в оформлении кафе «Питтореск» на Кузнецком мосту. В 1918–1921 Родченко созданы выдающиеся серии минималистских пространственных конструкций, построенных из подобных фигур и из одинаковых форм. В 1920–1921 Родченко — член президиума ИНХУКа, член группы объективного анализа и Первой рабочей группы конструктивистов (см.: Конструктивизм). С 1920 по 1930— профессор ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа, с 1922 — декан металлообрабатывающего факультета. С 1923 начал работу в полиграфии, с 1924 начал заниматься фотографией, в 1925 в Париже участвовал в оформлении павильона СССР и реализации проекта Рабочего клуба на Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности, с 1926 вместе с женой Варварой Степановой, своим постоянным сотрудником и единомышленником, работал как художник для кинематографа, с 1929 РОДЧЕНКО активно работал для московских театров.

В 1951 Родченко получил извещение о том, что Оргкомитет Союза советских художников не утвердил его в правах члена Московского отделения Союза советских художников (МОССХ) и отчислил из состава Союза, «разобравшись», наконец, по-видимому, в том, что за художник Александр Родченко. Еще в мае 1921 он писал:

«Не довольно ли с нас тупой жизни, в которой ничего не ценится, не осознается, в которой все бутафория и декорация: человек украшен, его жилище украшено, мысли украшены, все украшено чужим и ненужным, чтобы скрыть пустоту жизни. Жизнь — эту простую вещь до сих пор не видели, не знали, что она такая простая, ясная, которую только нужно организовать и пообчистить от всякого прикладничества. Работать для Жизни, а не для дворцов, храмов, кладбищ и музеев. Работать среди всех, для всех и со всеми. … Да здравствует конструктивное отношение к каждому делу. Да здравствует конструктивизм».

— СОТТСАСС Этторе (1917–1997) — выдающийся итальянский дизайнер, олицетворяет собой дух современности. Как никто другой, не думая о своем имидже, не опускаясь до компромиссов, «выстреливает» свои работы за пределы того, что могут понять другие. Соттсасс начинал как архитектор, в 1947 основал свою студию, с 1957 в своей работе тесно связан с фирмой «Оливетти»; осуществлял архитектурные проекты фабрик, магазинов, парикмахерских; создавал автомобили, станки, компьютерные комплексы, пишущие машинки, светильники, часы, мебель для офисов, ювелирные изделия, станковые художественные объекты. Его предпочтения: Палладио, Ле Корбюзье, японские дзэн-сады, Феллини, Ван Гог, спагетти, футбол, американская городская культура — смесь разных этнографий. Соттсасс одновременно очень индивидуален и универсален, его формы в последние годы «неправильны», странны, необычны, — но он обладает магией создания целостности. Девиз творчества Соттсасса — «поиск и развитие», новое, взрыв, новые вещи, небывалое, — реализуется в работах созданной им «Соттсасс-ассоциации», исповедующей идеи проекта «Мемфис», детища Соттсасса 80-х годов. «Мемфис» возник как реакция дизайнеров на засилье ортодоксально-функционального дизайна. «Мемфис» начинался как поле интуитивного стремления объединиться людям, тяготеющим к неожиданным комбинациям форм, цветовых конструкций, к разнообразным композициям. Постепенно стиль «Мемфис» распространился с Д. мебели на архитектуру, среду в целом, его развитие продолжается главным образом в работах «Соттсасс-ассоциации».

Смысл этой работы — в обновлении чувства вещи, в формировании нового взгляда на давно знакомое, в творческой самоинициации работы в режиме непредсказуемого развития. Выставки работ «Мемфис» объездили мир, привлекая в число сторонников стиля заказчиков, промышленников, потребителей: то, что поначалу казалось капризом извращенных эстетов, оказалось приемлемым, больше того, привлекательным не только для рафинированного хай-класса, но и для среднего, рядового потребителя. «Мемфис» соединяет авангардную эстетику с вполне приемлемыми образами традиционной вещи. Экзотика с помощью «Мемфиса» становится нормой существования.

Специалисты считают, что «Мемфис», как организация и творческое направление, соединяет в себе мощь крупной проектной фирмы типа Ф. Джонсона, возможности «хай-тека» Р. Роджерса и Р. Пиано, историцизм А. Росси и артистизм Ф. Гери.

— САЙТ (SITE — «Sculpture in the environment») — проектная группа в США, образовалась в 1969 в Нью-Йорке. САЙТ — это междисциплинарный союз единомышленников, в который входят архитекторы, дизайнеры, скульпторы; в его работе участвуют философы, писатели, художники. Лидером группы является Джеймс Вайнс, скульптор по образованию, преподаватель Парсонс-скул дизайна в Нью-Йорке. В понятие скульптуры САЙТ включает здания, автомобили, мебель, одежду, живущие в пространственных средах. Образный язык САЙТ отличают ирония и гротеск, заставляющие размышлять над неожиданным пластическим решением как над необычным поворотом сюжета в литературном произведении.

В 70-х годах САЙТ выполнила по заказу фирмы «Бест» ряд проектов универмагов, стимулирующих «общение» здания с покупателями. Группа предложила неожиданные решения стандартных глухих фасадов магазинов: один фасад был руинирован, как после землетрясения, у другого отброшен угол и вход располагается под руиной, третий фасад приподнят по диагонали относительно кровли, четвертый превращен в трехслойные театральные кулисы. Символика проектных решений САЙТ, наполненных метафорами, иносказаниями, двусмысленностью, порождает многозначность толкования, балансируя между архитектурой и Д., скульптурой и графикой, философией и рекламой.

— ТАФ-ДИЗАЙН — мировоззрение, профессиональные принципы, этика, сложившиеся внутри Студии «Театр Архитектурной Формы», объединившей группу молодых архитекторов, дизайнеров, художников под крышей Московского архитектурного института с 1980 г.

Таф-Д. исповедует самостоятельное открытие каждым из участников человеческих и профессиональных истин, следуя русским традициям, соединяя совместные учебу, работу и жизнь в искусстве жизнестроения. Таф-дизайнер открыт миру без предубеждений, не полагаясь только на интуицию, размышляет о смысле, задачах, способах освоения реальности, развивая в себе качества чувствительной, думающей, знающей натуры (куска природы), цель существования которой — развитие в себе способности чувствовать характер ситуации, дух времени для осуществления функции Посредника между задачей и ситуацией.

Таф-дизайнер исповедует экологическое, сберегающее, реалистическое сознание, противопоставившее бездумному стремлению к безграничному производству все новых товаров и услуг и формированию все новых потребительских инстинктов «Д. для выживания», базирующийся на принципах соизмерения потребностей с глобальными проблемами выживания человечества и на нормах складывающейся Культуры Выживания. Помимо общеэкологической ситуации Таф-Д. активно учитывает особенности отечественной реальности: отсутствие полноценного производства, необходимых материалов и технологий, нищенский уровень потребления, неорганизованную на всех уровнях среду. Таф-дизайнер работает с отходами человеческой деятельности, возвращает среде природные качества, работает с конкретными ситуациями в рамках реальных возможностей, извлекая из них максимум, стремится не создавать новых деформаций в отношениях человека с миром.

Эстетические ценности таф-Д. лежат в русле переживания пластических качеств предметного пространства, в котором мы «обречены» жить. Таф-дизайнеры сочетают интерес к тишине, сдержанности, минимализму с любовью к миру во всех его проявлениях, в том числе к больному миру, больной стране, ее проблемам, задворкам, хаосу. Таф-дизайнеры работают в области интерьера, выставочного, музейного Д., в станковом творчестве, в сценографии, пытаясь сочетать серьезность с артистизмом, своеобразие с общезначимостью, воспринимать событие как часть потока жизни, упражнения делать завершенно, а проекты и реализации — эскизно.

Таф-Д. опирается на традиции конструктивизма с его организованностью, осмысленностью, рациональностью. Усматривая его не только в произведениях братьев Весниных, Гинзбурга, братьев Голосовых, Мельникова, Эль Лисицкого, но и в работе древних строителей, мастеров народного Д., но и в творчестве современных архитекторов, дизайнеров: от «классиков» Ле Корбюзье, Гропиуса, Мис ван дер Роэ до Ч. Мура, Л. Кана, М. Грейвза, Т. Андо, Ф. Гери, Э. Соттсасса, Ж. Нувеля.

Среди заметных реализации мастерской-ТАФ — наследницы студии ТАФ, ряд экспозиций для музея города Каргополя Архангельской области (2-ая премия выставки-конкурса «Дизайн 95» в номинации «средовой дизайн»); экспозиция в музее архитектуры им. А. Щусева, посвященная 100-летию М. Гинзбурга (1993 г); экспозиция «Мастерская Конструктивизма» в выставочном центре ГТГ (1998 г.); выставка «Восток в Царицыно» в ГМЗ «Царицыно» (1999 г.); дизайн «лампы для России» (диплом конкурса итальянской фирмы «Лучеплан» 1998 г.); издан «Словарь дизайнера для работы в 21 веке» (1999 г.).

Руководит работой мастерской-ТАФ — ее основатель, профессор кафедры «Дизайн среды» МАРХИ Александр Ермолаев.

— ОТКРЫТОЕ ПРОЕКТИРОВАНИЕ — жанр дизайнерского проектирования, близкий хай-теку, суть которого в обнажении, — подчеркивании в Д. вещи ее структуры, устройства, специфических качеств. Открытое проектирование — качество, присущее всякой проектной работе, учитывающей диалог с реальностью, реагирующей на изменения ситуации, новые проектные соображения; вид проектирования, рождающийся сегодня, реакция на особенности существования Д. у нас в стране, когда невозможно быть уверенным в том, что запланированные технологии и материалы при реализации проекта могут быть использованы, когда реализация проекта возможна лишь при активном, заинтересованном участии заказчика, выступающего продолжением дизайнера, а не противоборствующей силой. Смысл открытого проектирования заключается в установлении на всех этапах работы непрерывной обратной связи, диалога дизайнера и проектируемого материально-художественного контекста, включающего заинтересованного в реализации заказчика, занятого не традиционным поиском доказательств невозможности осуществления проекта, а находящего возможности его осуществления. (см. также: Баухауз)

Лит.:

Земпер Г. Практическая эстетика, М., 1970;

Глазычев В. О дизайне. Очерки по теории и практике дизайна на Западе. М., 1970;

Нельсон Дж. Проблемы дизайна. М., 1971;

Розенблюм Е. Художник в дизайне. М., 1971;

Джонс К. Инженерное и художественное конструирование. М., 1976;

Новикова Л. Эстетика и техника: альтернатива или интеграция? М., 1976;

Аронов В. Художник и предметное творчество: Проблемы взаимодействия материальной и художественной культуры XX века. М., 1987;

Banham R. Theory and Design in the First Machine Age. L., 1960;

Naylor G. The Arts and Crafts Movement: A Study of Its Sources, Ideals, and Influence on Design Theory. L, 1971;

Forty A. Objects of Desire: Design and Society, 1750–1980. L, 1986;

Pevsner N. Pioneers of Modern Design: From William Morris to Walter Gro-pius. L., N.Y., 1991;

Design and Aesthetics. Eds.J. Palmerand M. Dodson. L., N.Y., 1995.

Дискурс (позднелат. discursus — рассуждение, аргумент, довод)

Значимый термин в постмодернистской (см.:Постмодернизм) вербальной парадигме, в принципе означающий, что данный словесный текст принадлежит постклассическому мыслительному пространству. Само обозначение некоего текста как Д. указывает на необходимость его прочтения в каком-то неклассическом ключе и соответствующем контексте. По форме он может быть или дискурсивным текстом (то есть чисто рассудочным, формально-логическим, подобным традиционным философским), но включенным в более сложные семантические связи, чем обычный философский текст, или сознательно выходящим за рамки формальной логики и организованным по каким-то конвенциональным правилам соответствующей мыслительной игры. Сознательно или внесознательно обозначение постмодернистских текстов, как Д. восходит к первоначальным смыслам латинского слова discursus, означавшего в античности в противоположность его новоевропейскому употреблению бестолковую беготню туда-сюда, суету, барахтанье, мелькание, круговерть. В постмодернистском Д. оба противоположных смысла латинского термина нашли свое снятие в некоем новом смысле, актуализирующем историческую семантическую антиномию на новом уровне, для которого антитетическая полисемия становится нормой мышления и вербального выражения.

В. Б.

Диссонанс и консонанс

Коренные сущностные категории музыки как искусства, причем они не нейтрально равноправны (как правое-левое), а функционально зависимы: центральной категорией является К. (от лат. consonantia — «со-звучие», согласное звучание; по смыслу — проекция «гармонии» на сферу звучаний), а Д. (если буквально, то dissonantia — «раз-звучие», нарушение согласного звучания) есть его противоположность. Сами по себе Д. и К. не являются оценочными категориями, их нельзя отождествлять с благозвучием и какофонией. С философской точки зрения Д. и К. суть категории, в своем последнем основании обнаруживающие предконечные факторы бытия. Феномен К. и Д. пронизывает все четыре сферы музыкального бытия. Музыкально-психологически К. выражает покой, логическую спорность, а Д. — напряженность, стремление (к разрешению в К.). Музыкально-сенсорно (физиологически) К. ощущается как звучание мягкое, «гладкое», а Д. — как более острое, раздражающее. За пределами человеческой чувственности, в музыкально-физическом (акустическом) плане К. образуется более короткими периодами повторяющихся групп колебаний звучащего тела (например, струны), а Д. — более длинными и сложными. Наконец, музыкально-математически К. есть более простая пропорция чисел (октава = 2:1, квинта = 3:2; малая терция = 6:5), а Д. — более сложная (малая септима = 9:5; малая секунда = 16:15). Средоточием музыкального является музыкально-психологический аспект, выразительность К. и Д.; коренной же сущностью феномена сонанса (т. е. кон- и дис-сонанса) является число. Входя в сферу звучания, оно становится музыкальным числом (numerus sonorus). Целокупность всех аспектов Д. и К., понятых как неразлиянное единство, составляет логическую структуру музыкальной гармонии, показывая ее в вертикальном разрезе. Музыкальное число по природе искусства звуков вовлечено во временное становление, каковое и есть жизнь. Отсюда две основные категории музыки — число и время. Они же раскрывают не только конечную тайну музыки («Жизнь чисел — вот сущность музыки» — А. Лосев), но и сущность Д. и К. Д. и К. живут во временном потоке, как внутри отдельного замкнутого музыкального произведения, так и во времени становления-истории. При этом Восток и Запад не имеют никаких качественных различий. Чтобы правильно понимать нынешнее состояние Д. -К., надо видеть его на стволе музыкально-исторического развития. Понятия того, что есть Д., исторически изменчиво, причем линия исторической эволюции фиксируется именно пропорционированной числовой прогрессией. Чтобы читать следующую таблицу, примем линию раздела между Д. и К.: числа 1–6 обозначают консонансы, с 7 и выше — диссонансы.

Движение от абсолютного К. октавы «вправо», то есть к более сложным отношениям, есть и развертывание свойств Д. и К. в истории музыки. Помимо очевидного развертывания в арифметической профессии здесь зафиксировано и ее членение согласно геометрической пропорции: 1, 1–2, 1–4, 4–8, 8-16, 16-[32]. Согласно историческим свидетельствам, первобытная музыка, еще от Адама, была одноголосна (=1, или =2; см. октаву 1). Раннее многоголосие западной культуры сперва опиралось как на К. только на совершенные К. 3:2 (звучит квинта) и 4:3 (соответственно кварта), условно, с IX в. по XIII–XIV вв. (см. октаву II). Ренессанс («эпоха гуманизма») начинается с перехода терций и секст в разряд К. (с XIII–XIV в.), что дает нам сладостную «музыку ангелов» высокой полифонии в мессах и мотетах XV–XVI вв. (см. в октаве III первую половину). Европейская тональная гармония XVII–XIX вв. базируется на оппозиции К. 4:5:6 и Д., прибавляемых к ним (септимы, на месте 7; и сексты), см. октаву III, обе половины; именно это и есть понимание отношения Д. и К. для нас традиционное, общественно-принятое, и до сего времени в массовом сознании идейно лояльное, советски «реалистическое», именно оно и есть «классическое» (классика и классицизм составляют здесь главный идейный ориентир).

XX век — эпоха IV октавы. Полутон оказался не только сонантной нормой (гемитоника — система Веберна; в большой мере то же и у других композиторов 12-тоновой музыки его времени, например у Шёнберга), все остальные Д. тем более, ибо они не более напряженны. Символом того, что мы у края, дальше которого уже ничего нет (может быть, микротоны? Они уже начинаются с середины V октавы), является полутоновый кластер — аккорд-«гроздь» из одних только полутонов (Г. Кауэлл), даже микротонов (К. Пендерецки «Трен жертвам Хиросимы»).

Очередное в веренице веков истории передвижение сонантного центра (прежние вехи, сугубо условно: VI в. до Р. Х. — IX–XIV–XVII вв.) отражает в конечном счете эволюцию музыкального сознания, которое, как видим, развивается согласно законам музыкального числа. Дойдя в XX в. до последнего предела в шкале К. и Д., человеческое сознание упирается в невозможность дальнейшего пути в прежнем измерении, ибо микротоны (меньше полутона), согласно устройству человека, нельзя трактовать гармонически аналогично прежним К. и Д. И сознание совершает мощный поворот в еще одно измерение — в царство тембра, звукокраски, сонорики (в музыке II авангарда, после Второй мировой войны — у Д. Лигети, К. Штокхаузена, П. Булеза, Э. Денисова, А. Шнитке, С. Губайдулиной и мн. др.).

Естественно и неизбежно в век столь грандиозного перелома совмещение и хаотическое перемешивание тенденций и художественных платформ в отношении того, что «традиционно», «классично», что «нонкомформистично» и «аклассично». Некогда пугавший сторонников «классического» и «традиционного» «Завод» А. Мосолова (1928) — «музыка машин», «урбанизм» — сегодня скорее детская музыка; правда, его же эпатажные «газетные объявления», пожалуй, и в наши дни звучат несколько шокирующе — из-за «ненормативной лексики» (а не из-за уже привычных слуху Д.).

Чтобы получить Д. в наше время, необходимо разве только выйти за пределы чего-нибудь: за пределы традиционного музыкального звука (отсюда электронной музыки и конкретной музыки), за пределы звука вообще (пьеса 4. 33 Дж. Кейджа), за пределы вкуса (в кантате Шнитке «История доктора Иоганна Фауста» композитор ощутил недостаточность первоначально планировавшихся им страшных Д. и нашел Д. еще более страшный — пение пошлой певицы с вульгарной интонацией), выйти даже за пределы морали (сатанизм на сцене в опере Шнитке «Жизнь с идиотом»; включая ора-ние матом на весь зал). Или, более тонко, можно «отстранить» гармоническое, музыкальное со-звучание, сместив центр в сторону какого-либо действа, типа хэппенинга (И. Соколов, «Henyesa» для произвольного ансамбля: звуковая сторона смешивается с подразумеваемым внемузыкальным фактором формы — действием, вовлекается в процесс «разлаживание=«Не» — слаживание= «Уеs»-«Да», с кадансом на d-a).

С другой стороны, реакция на невозможность «далее-Д.» может состоять во внезапном демонстративном повороте в диаметрально противоположную сторону, к «антиавангарду», ретро-стилям. Подобные ретроверсии осуществили А. Караманов (с 1965), Ю. Буцко (развившийся принципиально независимо от авангарда, на новом уровне возобновивший ладовость древнерусской монодии), А. Пярт (стиль «тинтиннабули» — «колокольчики»), В. Мартынов (чья «Литургия» по гармонии вполне смыкается со школьным учебником гармонии; автор церковно-прикладной музыки). Но этот новый К. есть нечто производное от Д., скорее он своего рода анти Д. К. здесь не столько благозвучие, сколько позиция игнорирования действительности.

На музыкальное искусство распространилась и мода на «мини». В музыке она не связана ни с какой пикантностью, но «диссонирует» с нормальным человеческим восприятием, действуя на нервы скукой бессмысленных повторений (процесс дегенерации, вроде показываемого в «Носороге» Э. Ионеско). «Анти» сходно с «дио.

Музыка вступает в III тысячелетие с огромным новым потенциалом открывшихся возможностей «трехмерной» ее структуры: горизонталь + вертикаль + глубина («краска»).

Ю. Холопов

Додекафония (от греч. dodeka — двенадцать и phone — звук, букв. — двенадцатизвучие)

Способ сочинять музыку, пользуясь «двенадцатью лишь между собой соотнесенными тонами» («Komposition mit zwцlf nur aufeinander bezogenen Tцnen» — А. Шёнберг), один из видов современной музыкальной техники. Возник в процессе развития атональной музыки. Известны различные роды додекафонной техники. Из них наибольшее значение приобрели методы Шёнберга и И. М. Хауэра.

Сущность шенбергского метода Д. состоит в том, что составляющие данное произведение мелодические голоса и созвучия производятся непосредственно или в конечном счете из единственного первоисточника — избранной последовательности всех 12 звуков хроматической гаммы, трактуемых как единство. Эта последовательность звуков называется серией (франц. série — ряд, нем. Reihe; Шёнберг первоначально применил термин Grundgestalt — основной образ, основная первичная форма). Серия представляет собой избранный автором для данного сочинения комплекс интервалов. Ни один из звуков в серии не повторяется: сам порядок звуков является строго определенным (некоторые теоретики Д. считают его эквивалентом ладовости). Как комплекс интервальных взаимоотношений между звуками серия подобна мелодическому мотиву, фразе. Общая структурная функция серии сравнима с ролью основного мотива, характерного гармонического последования в недодекафониой музыке, основного мелодического звукоряда как модели для мелодических образований в некоторых национальных музыкальных культурах. Таким образом, серия объединяет в себе два явления: двенадцатизвучность со строго определенным порядком последования звуков (аналог ладовости) и структурное единство, цельность (подобие мелодической нити мотива, фразы).

Принцип использования серии — постоянное ее повторение. Серия может проводиться горизонтально, образуя мелодические мотивы (многоголосие при этом серией не предуказывается, однако оно может образоваться из сочетания голосов, в каждом из которых проводится одна из звуковых форм серии), вертикально, образуя аккорды (при этом серия не предуказывает мелодические последования), или в различных комбинациях того и другого движения. В любом случае в пределах серии звуки должны сохранять заданную соотнесенность их друг с другом. В ограниченных масштабах допускается повторение звука или группы звуков. Пропуск какого-либо звука серии не допускается (однако, например, одни звуки серии могут составлять созвучие, на фоне которого развертываются остальные). Серия может использоваться разделенной на сегменты (на две шестерки звуков, 3 четверки, 4 тройки, на неравные по числу звуков отрезки). При сочинении выбор той или иной группы звуков серии для мелодии, контрапунктирующих голосов и аккордов, выбор модуса и его высотной позиции полностью зависит от желания композитора, так же как ритм, метр, рисунок линии, фактура (гомофонная, полифоническая, смешанная иди переменная), регистр (звуки серии можно брать в любой октаве), тембр, динамика, мотивная структура, форма, жанр, характер пьесы и т. д. Логика музыкального развития, стиль и экспрессия связаны с закономерной организацией целого, прежде всего с создаваемой композитором системой высотных отношений. Не допускается немотивированное введение каких-либо других сочетаний звуков, однако каждая серия практически позволяет использовать любые необходимые их комбинации (если они являются производными от данной серии).

Метод Й. М. Хауэра существенно отличается от шёнбергского. Хауэр использует не серии, а т. н. тропы. Троп — это 12-тоновый комплекс, состоящий из двух взаимодополняющих шестизвучий, которые могут рассматриваться и как звукоряды, и как аккорды. Всего возможно 144 тропа. Подобно модусам серии, каждый троп может быть изложен от любого из 12 звуков. В отличие от серии, в каждой «шестерке» допускаются изменения порядка звуков (в этом отношении тропы подобны ладовым звукорядам).

Д. как осознанный метод композиции возникла в конце 10-х — нач. 20-х гг. XX в. (Хауэр — ок. 1918–1919, Шёнберг- 1921-23). Предпосылками ее возникновения были полная эмансипация диссонанса и ослабление организующей силы тональности или даже полная утрата ее в т. н. «атональности», заставившие композиторов искать новые конструктивные средства. Зарождению Д. благоприятствовало все более широкое применение мотивно-тематических связей (в частности, принципа монотематизма) и вошедшая в обиход техника дополнительных (по отношению к гармонико-функциональным связям) конструктивных комплексов интервалов и др. звуковых групп (предформ серии). В позднем творчестве Скрябина они уже превратились из дополнительного средства в основное («синтетический аккорд» в «Прометее», 1909–1910). Примерно к 1908 относятся первые 12-тоновые опыты Хауэра, к 10-м гг. — сочинения и наброски в додека-фонного типа технике А. Веберна, А. Шёнберга, Н. А. Рославца.

Д. символизирует большую утонченность в системе звукоотношений, их новую дифференцированность и усложненность. Двенадцатитоновость открывает новые области музыкальной экспрессии. Эстетическое восприятие исторически развивается и движется в сторону освоения всего ценного, что предлагают создатели музыки; осваивается и Д. Когда в начале века Прокофьев впервые в России сыграл «атональные» пьесы Шёнберга ор. 11, публика просто смеялась; в конце века она относится к ним по крайней мере со вниманием, а во многих случаях и с пониманием.

Суть проблемы коренится в чисто музыкальной причине — приемлемости или неприемлемости системы двенадцати автономных звукоступеней. К концу века следует констатировать, что даже среди композиторов нет единства в данном вопросе. Несомненно то, что 12-тоновость оказалась не чьей-то случайной заумной выдумкой, а закономерным этапом общего процесса эволюции музыкального сознания. Но несомненно и то, что для, может быть, даже большинства композиторов (не говоря уже о массе публики) 12-тоновость отнюдь не является исходной концепцией, как для Веберна 1911 г. Непреложный факт также — мощное и разнообразное развитие 12-тоновости на протяжении столетия и прочное закрепление ее в истории музыки. В пределах той или другой ситуации могут быть разнообразные эстетические платформы и концепции, как очевидно традиционно «классические», так и «неклассические», даже «антиклассические». Несмотря на ошеломляющее развитие гемитоники у Веберна, его эстетика совершенно традиционна и лежит на линии: Нидерланды — Бах — Бетховен — Брамс («среднеевропейская традиция», по выражению Веберна). Аналогично положение Шёнберга. Наивно было бы полагать, что Д. родилась из экспрессионизма (или какого-нибудь другого «изма»), несомненно присутствующего в эстетике Шёнберга: «трагическое мироощущение интеллигенции» (как пишут об экспрессионинзме) можно выразить без Д. и атональности, так же, как и выступить против иделов классического и романтического искусства, если бы это кому-нибудь понадобилось (к Шёнбергу это не относится). «Человеческая, слишком человеческая» музыка Альбана Берга в эстетическом смысле вполне примыкает к эстетике позднего романтизма (включая элементы беспощадного реализма в «Воццеке» и «Лулу»).

Иные из позднейших композиторов, уже воспитанных на Д. и сериализме, на Веберне и Шёнберге, мыслят в 12-тоновости как в само собой разумеющейся традиционной системе. Они не открывают гемитонику, а исходят из нее. Например, это Булез («Молоток без мастера»), Штокхаузен (оперная гепталогия «Свет»); из новейших руских композиторов — Д. Смирнов («Пастораль» для оркестра, 1 симфония). Для подобных художников 12-тоновость есть прозаическая норма музыки. Остроумный опыт соединения, казалось бы, исключающих друг друга вещей — серийности и народной жанровости, «элитарности» и общедоступности, — представляет фортепианный цикл А. Бабаджаняна «6 картин», 1965 (одна из пьес — «Народная»; получается «народная Д.»). 12-тоновость в виде Д., атональности, сериализма сложилась закономерно как этап многовекового развития музыкального сознания и, с одной стороны (а именно с точки зрения генезиса), вырастает на стволе мощной традиции романтической гармонии, а с другой (а именно как результат эволюции), — 12-тоновость должна рассматриваться независимо от того, «классична» ли она или «некласич-на», как радикально новое достижение музыкального мышления.

Лит:

Веберн А. Лекции о музыке. Письма. М… 1975;

Курбатская С. Серийная музыка: вопросы истории, теории, эстетики. М… 1966;

Адорно Т. В. Избранное: Социология музыки. М.,- СПб, 1999;

Adorno Th. W. Philosophie der Neuen Musik. Tübungen, 1949.

Ю. Холопов

documenta

Международная всемирно признанная презентация наиболее продвинутого искусства, организуемая в Касселе (Германия) с периодом в 5 лет в летнее время в течение 100 дней. Инициатором и организатором d. был кассельский художник и профессор Художественной академии Арнольд Боде (1900–1977), активное участие в ее организации принял искусствовед Вернер Хафтман. Первая d. состоялась в 1955 г. под названием «Развитие и европейские перипетии современного искусства». На ней были представлены произведения 148 художников европейского авангарда первой половины века (1905–1955) из 13 стран. Она была организована на руинах главного здания города — дворца Фридерицианум. В качестве главной задачи выставки Боде считал знакомство немецкой публики с авангардным искусством Европы, которое было долгие годы под запретом при тоталитарном гитлеровском режиме. На выставке работала архитектурная секция, представлявшая свои объекты в фотографиях, и в рамках ее программы прошла ретроспектива «40 лет кино». Выставка получила широкий общественный резонанс, и организаторы приняли решение сделать ее периодической.

d2 состоялась в 1959 г.; на ней уже было представлено только послевоенное искусство и не только Европы. Участвовало 326 художников, и для ее организации была привлечена группа известных искусствоведов. Главный акцент делался на абстрактном искусстве, язык которого организаторы считали наиболее универсальным международным языком искусства настоящего и будущего. Среди участников были Г. Гартунг, В. Вазарели, Д. Поллок, М. Тоби, О. Цадкин и др. Кроме Фридерицианума выставка заняла и некоторые другие здания и открытые пространства в центре Касселя. На d3 (1964) особое внимание при подборе работ было уделено вопросам «качества и значимости» произведений «классического модернизма». Боде акцентировал свое внимание на проблеме пространственного экспонирования произведений, организации экспозиционной среды, особенно в специальных разделах выставки «Свет и движение», «Образ и скульптура в пространстве». В частности, три большие картины Э. В. Ная (Nay) экспонировались под самым потолком узкого зала. В одном из экспозиционных пространств проводился эксперимент по «визуальной презентации» творческого процесса. Впервые в d. приняли участие Р. Раушенберг и Й. Бойс. В рамках d. работала специальная секция «Аспекты», на которой шли постоянные дискуссии по актуальным вопросам искусства. Центральные пространства на d4 (1968) заняли американский поп-арт (К. Ольденбург, Э. Уорхол, Р. Индиана), минимал-арт и пространственные инсталляции и энвайронменты Бойса, Э. Кинхольца, Х. Мэгерта и др. С огромным объектом — воздушным шаром фаллосообразной формы выступил Христо. Помимо бурной полемики об искусстве шла дискуссия и о судьбе самой d.; ибо время ее проведения совпало с периодом революционных движений студенчества в Европе. Споры искусствоведов прерывались демонстрациями студентов, требовавших от художников революционного, то есть «социально активного» искусства и клеймивших d. как «d. торговцев».

Наиболее интеллектуальной считается d5 (1972), концептом которой стал девиз ее куратора швейцарца Х. Сцемана (Szeeman«) «Опрос реальности — художественные миры сегодня». Доминировали фотореализм и концептуализм; вошло в искусствоведческий обиход понятие «индивидуальные мифологии» применительно к произведениям продвинутого искусства, точнее — к принципам современного художественного мышления. В рамках d. проходила широкая дискуссия о «не-искусстве»: попытки определить некий водороздел между собственно современным Art и тем, что имеет некое арто-подобие — политическая пропаганда, научная фантастика, кич, творчество душевнобольных и т. п.

d6 (1977) проходила, напротив, в поле отыскания путей взаимопересечения и точек соприкосновения между искусством и обществом. Ее главным концептом стал «Medienkonzept», и медиа-искусства (фотография, кино, видео) заняли центральное место в экспозиционных пространствах, которые продолжали расширяться и отвоевывали все новые точки в городе. Эта d. активно контактировала с телевидением. Событием d. стала реализация проекта американца В. Де Мария «Вертикальный километр Земли», представлявшая собой внедрение в землю на Фридрихсплатц километрового латунного стержня, который пребывает там теперь постоянно. Кстати, наиболее трудоемкие и грандиозные произведения (в основном скульптуры или инсталляции на открытом пространстве) остаются в Касселе на долгое время как своеобразные памятники о наиболее знаменательном событии второй пол. столетия в этом небольшом немецком городке — документа.

Куратор Р. Фукс построил d7 (1982) по принципу острых контрастов — как диалог различных художественно-эстетических принципов. Много места было опять отведено живописи, с которой полемизировала экспозиция красочных строительных облицовочных материалов и грандиозная акция-энвайронмент Йозефа Бойса «7000 дубов» перед Фридерицианумом. Здесь была навалена гора из семи тысяч базальтовых плит и посажен первый дуб с обещанием-заветом Бойса высадить в Касселе 7000 дубов и маркировать каждый соответствующей плитой. Лейтмотивом d8 (1987) стали исторические и социальные измерения искусства. Поэтому центральное место в экспо-пространствах заняли проекты, экспериментирующие со средой обитания и коммуникациями — перформансы, видеоинсталляции, энвайронменты, аудио-, видеопрограммы. Много внимания было уделено архитектуре, скульптуре, дизайну как средо-пространство-организующим искусствам, в результате чего наглядно выявилась неопределенность, или текучесть, границы между прикладными и «свободными» искусствами в современной художественной культуре. Посмертно был посажен последний дуб в инсталляции Бойса «7000 дубов» (она имеет теперь два дуба — первый и последний).

d9 (1992) продолжала завоевывать новые пространства в Касселе и отслеживать самые современные тенденции в искусстве (общая интенция всех d.); при этом основной акцент был сделан на самоценности и в определенном смысле самозамкнутости, герметизме современного искусства, его внутренней энергии и силе, которые не открываются прямо зрителю, но провоцируют его на какие-то самостоятельные действия. Много внимания уделялось медиа-художникам, среди которых выделялся Брюс Науман со своей видеоинсталляцией «Антропо/социо».

d10 (1997) — последняя d. столетия имела характер ретро-футуро-эвристический. Были представлены художники самой разной современной ориентации, но основное внимание уделялось проблемам организации неутилитарного арт-пространства (энвай-ронмента) с помощью самых современных технических средств; много места заняли видео-, компьютерные и сетевые (в Интернете) инсталляции и проекты, фотография, кино, перформансы, энвайронменты. На протяжении всей d. шла дискуссия об искусстве и его роли в современной цивилизации в рамках программы «100 дней — 100 гостей»: каждый день выступал один из известных художников, критиков, кураторов, искусствоведов по актуальным проблемам искусства с последующей профессиональной дискуссией. Достаточно сильный акцент был сделан на социально-политической ориентации искусства; каталог имел на обложке визуальную игру слов: Poetica-Politica. Визуальным символом этой d. стала черная буква d как бы перечеркнутая римской красной десяткой — X. Возможно, своеобразный намек на то, что эта d. является вообще последней, что сама форма d. — огромных экспозиций ПОСТ-искусства (см.: ПОСТ-) — исчерпала себя. Важное место в процессе всех d, имела текстовая и печатная (визуальная) информация — каталоги, гиды, информационные листки, пресс-информация и т. п. Текст как существенный элемент современных арт-проектов и арт-практик играл в структуре d. не менее важную роль, чем собственно экспонирование произведений искусства или организация экспо-пространства, d. стали важным экспериментальным полем отработки энвайронментальной эстетики.

Лит.:

documents 1–4. Kassel, 1996-97; Das Buch zur documenta X. Kassel, 1997.

В. Б.

Древнерусская эстетика (как парадигма)

Русская средневековая эстетика (XI–XVII вв.). В ее истории условно можно выделить два основных периода: 1. собственно средневековый (XI–XVI вв.) и 2. переходный от средних веков к Новому времени (XVII в.).

Для первого периода характерен имплицитный тип эстетического сознания — когда оно находило наиболее адекватные формы выражения в искусстве, церковном культовом действе, религиозной жизни человека (в частности, в монастырской жизни), а не в вербальных формах законченных теорий и концепций. Однако и на вербальном уровне в структуре самых разных по содержанию текстов (летописях, житиях святых, религиозно-полемических сочинениях, постановлениях церковных соборов и т. п.) можно обнаружить достаточно целостную систему эстетических представлений средневековых русичей.

Д. э. имела два основных источника: материально-художественную культуру и мифологическое сознание восточных славян (дохристианского периода) и византийскую эстетику, регулярно проникавшую на Русь с к. X в., нередко в южнославянской редакции («Шестоднев» Иоанна, экзарха Болгарского и др.). Для восточнославянского (глубинного, архетипического) пласта древнерусского эстетического сознания характерны тенденции к конкретности, материальности, пластической осязательности(телесности) духовных феноменов, к сакрализации природных явлений, к иллюзорности и «документальной» определенности потустороннего мира, к ощущению магической взаимосвязанности всех вещей и явлений. Византийско-православная культура и эстетика, пришедшие на Русь с христианизацией восточных славян, уже накладывались на этот по-своему богатый, целостный и самодостаточный пласт сознания и переформировывали его, подвергаясь одновременно активному обратному воздействию. В письменных источниках XI — пер. пол. XIV в. хорошо отразился этот процесс становления христианизированных эстетических представлений. В «Слове о полку Игореве», «Повести временных лет», в произведениях Илариона, Кирилла Туровского, игумена Даниила и др. книжников хорошо отражаются новые представления древних русичей о красоте (природной, духовной, художественной), об искусстве, возвышенном, героическом, сочетающие в себе элементы языческого и христианского миропонимании.

Особым почитанием на Руси в этот период окружены книги, как главные носители духовных ценностей. Наряду с ними и все, относящееся к духовной сфере, воспринималось, прежде всего, эстетически, как несущее духовное наслаждение, радость и обозначалось как прекрасное. Для Д. э. этого периода характерны: особое внимание к чувственно воспринимаемым реализациям духовной красоты; наделение прекрасного осязательной предметностью (верностью); осмысление красоты как выражения истинного и сущностного; особая чуткость к красоте искусной деятельности; повышенная эмоциональность и мажорность; восприятие света (видимого, прежде всего) в качестве важной модификации прекрасного. В искусствах (архитектуре, живописи, прикладных) ценится их искусная сделанность, величие, красочность, светоносность, яркость, наличие драгоценных материалов. Храм воспринимается, прежде всего, как огромное роскошное произведение ювелирного искусства. На смену сакральному восприятию природы восточными славянами приходит понимание ее как прекрасного произведения высшего Художника. В ней усматривается теперь прекрасный порядок — «строй», радующий душу человека. В качестве основных характеристик природной красоты выступают величина, высота, округлость, «искусная сделанность», особая выделенность в пространстве.

К сер. XIV в. в эстетическом сознании русичей видное место занимает нравственная красота. В литературе складываются идеальные образы героя (князя, ведущего народ на захватчиков — период татаро-монгольского нашествия на Русь) и духовного пастыря (священника). Первый образ строится на единстве внешней красоты, благородства, мужества и христианского благочестия; у второго преобладает нравственно-духовная красота, которая теперь ценится в человеке не меньше мужества и отваги.

Кон. XIV–XVI в. — время расцвета русского средневекового искусства (литературы, архитектуры, иконописи, церковно-певческого искусства). Для эстетического сознания этого периода характерен ряд принципов, которые нашли свое воплощение в искусстве этого времени, но были лишь частично осмыслены средневековыми русичами. На уровень вербального оформления они вышли значительно позже — в русской религиозной эстетике XIX–XX вв. Речь идет о таких принципах, как соборность эстетического сознания, софийность искусства и творческой деятельности в целом, системность (или своеобразный синтетизм) церковного искусства, его повышенный художественный символизм, высокая духовность, каноничность и некоторые другие, в комплексе составляющие самобытность православного эстетического сознания и, соответственно, русского средневекового искусства.

Под соборностью имеется в виду принципиально внеличностный (надындивидуальный) и в достаточно широких временных рамках — вневременной характер эстетического сознания. Это сознание собора родственных по духу людей, достигших в процессе совместной литургической жизни духовного единства как друг с другом, так и с более высокими духовными уровнями, в идеале — с Богом. Соборное сознание, в православном понимании, — это результат коллективного «духовного делания» членов Церкви, получающих, по их убеждению, в таинстве богослужения благодатную помощь свыше. Отсюда — принципиальная анонимность средневекового русского искусства, всего духовного творчества. Древнерусский книжник, иконописец или зодчий не считал лично себя автором или творцом создаваемого им произведения, но лишь — добровольным исполнителем высшей воли, действующей через него, посредником в творчестве. Средневековый художник осознавал себя инструментом, направляемым соборным сознанием Православной Церкви, частицей которой он являлся и глубоко ощущал и переживал это. Соборное сознание не только вдохновляло средневековых мастеров на художественное творчество, но и бережно хранило выработанные в процессе этого творчества в течение многих поколений формы, схемы, приемы как наиболее емкие и адекватные носители и выразители православного духа.

Отсюда каноничность — как главный принцип средневекового творческого метода. В художественном каноне нашли отражение и воплощение духовный и эстетический идеалы эпохи, закреплялась наиболее адекватная этим идеалам система изобразительно-выразительных приемов. В частности, в иконографическом каноне древнерусского искусства, восходящем к византийскому прототипу, закреплены те идеальные визуальные структуры, в которых дано предельное для православного Средневековья графическое выражение сущности изображаемого феномена (персонажа, события Св. истории).

Средневековые русичи были убеждены, что в создании произведений культового искусства через посредство художника участвует сама София Премудрость Божия, и именно поэтому произведения этого искусства воспринимались ими как носители некоего высшего единства мудрости, красоты и искусства. Уже в XX в. эта характеристика древнерусского искусства была обозначена в православной культуре как софийность искусства (о. Павел Флоренский, о. Сергий Булгаков). Отсюда и высокая духовность этого искусства, ибо ничто преходящее, материальное или низменное не могло проникнуть в сферу софийности. Направленность же искусства на выражение высших духовных ценностей Культуры, ориентированных прежде всего на умонепостигаемого Бога, привело к повышению уровня абстрагирования его художественного языка, повышению степени условности его выразительных средств, т. е. к художественному символизму.

Высшего совершенства и полноты выражения система этих принципов достигла в искусстве крупнейшего живописца Древней Руси Андрея Рублева (рубеж XIV–XV вв.). Наиболее одаренный агиограф этой эпохи Епифаний Премудрый и его коллеги по перу, опираясь на опыт южнославянских книжников, разрабатывают и реализуют на практике принципы высокоэстетизированного литературного стиля, который был назван ими как «плетение словес» и заключался в бесконечном нанизывании на одну мысль образных выражений, метафор, изысканных и усложненных эпитетов. Они были убеждены, что только искусно сплетенная (как декоративный орнамент) речь может донести до сердца читателя (или слушателя) глубинную сущность описываемого. В древнерусском певческом искусстве тенденция к повышенной эстетизации мелодии выразилась в использовании так называемых «аненаек», «хабув», «хомонии». Суть этих приемов заключалась во внесении в распеваемый канонический текст дополнительных (бессмысленных с вербальной точки зрения — заумных — см.: Заумь) звуков, слогов, слоговых периодов внутрь слов, мелизматическое распевание которых усложняло и украшало мелодическую линию песнопения, но существенно затрудняло понимание текста.

Активизацией вербального выражения эстетических представлений русского Средневековья характеризуется период к. XV–XVI вв. Лидер «нестяжателей» Нил Сорский разрабатывает русский вариант «эстетики аскетизма» (см.: Византийская эстетика), а внимание его оппонента по организации монастырской жизни преп. Иосифа Волоцкого привлечено к осмыслению литургической (богослужебной) эстетики. Он же впервые на Руси достаточно подробно излагает православную теорию иконы (см.: Икона) и сюжетно-иконографическую программу для иконописцев. В XVI в. определенный вклад в утверждение средневековых эстетических представлений вносят такие мыслители, как Максим Грек, Вассиан Патрикеев, Зиновий Отенский, старец Артемий, князь Андрей Курбский, а также церковные соборы 1551 (так наз. «Стоглав») и 1554 гг. Эстетическая сфера и прежде всего литература и церковное искусство активно переплетаются в этот период с политической, внутрицерковной и идеологической борьбой различных церковно-государственных группировок. Слово писателя осознается как важное оружие в борьбе за социальную справедливость («правду»). Труд художника расценивается почти как нравственно-духовный подвиг и почитается наряду с монашеским подвижничеством. Каноничность и традиционализм осознаются в качестве важнейших принципов искусства, в то время как художественная практика начинает постепенно отходить от них, что предвещает начало кризиса средневекового типа художественного мышления, завершившегося к кон. XVII — нач. XVIII в. Разворачивается острая полемика по поводу сложных религиозных аллегорических изображений, появившихся в церковной иконописи. В результате ее символическое богословие псевдо-Дионисия Ареопагита (см.: Византийская эстетика) и особенно его теория «неподобных подобий» впервые в православной эстетике осмысливаются в качестве теоретического фундамента живописи.

Для второго, переходного от Средних веков к Новому времени, периода Д. э. характерен дух острой полемики по основным эстетическим проблемам между традиционалистами и новаторами и постепенный отход от средневековой стилистики в искусстве под влиянием западноевропейского искусства XVI–XVII вв, образцы которого достаточно регулярно стали попадать в Россию через Польшу и Украину. В XVII в. на русском языке появляются учебники по грамматике, риторике, арифметике, пишутся специальные трактаты по музыке и живописи, нормативные руководства («чиновники») по церемониальной эстетике («Чиновник архирейского служения», «Чин освящения воды», «Чин поставления на царство», «Свадебный чин», «Урядник сокольничьего пути» и др.), в которых эстетическая проблематика занимала видное место. Характерной тенденцией специальных трактатов по искусству этого времени, написанных, как правило, сторонниками новых, отличных от средневековых, методов и стилистики в культовом искусстве, является стремление доказать, что эти методы не противоречат средневековой (и даже патриотической) традиции, но более глубоко реализуют ее, чем прежние.

Так, крупнейший придворный поэт, драматург и теоретик искусства втор. пол. XVII в. Симеон Полоцкий берет на себя труд заменить традиционный прозаический славянский перевод Книги псалмов свободным стихотворным переложением-толкованием и обосновывает это тем, что и еврейский оригинал был поэтическим; а главное, — что поэтический текст позволяет более лаконично выражать мысли, одновременно усиливая и истолковывая их глубинный смысл; поэтическая форма (метрика и рифма), по его убеждению, доставляет читателю духовное наслаждение и тем самым способствует проникновению в духовные глубины содержания.

В изданном в 1679 г. в Москве первом трактате о музыке — «Мусикийской грамматике» его авторы Дилецкий и Коренев, отстаивая преимущества нового полифонического церковного пения (партесного) перед старым унисонным (знаменным — от «знамени» — особого типа древнерусской нотации), считают его не отрицающим средневековую традицию, но продолжающим на новом более высоком уровне. Подобная тенденция проявилась и в трактатах по живописи, написанных во второй пол. ХVII в. в основном сторонниками нового, ориентированного на западные образцы церковного искусства. Особой полнотой и глубиной отличается трактат «нового» иконописца и «живописца» Иосифа Владимирова. Последовательно отстаивая преимущества новой «живоподобной» (т. е. стремящейся к иллюзионистически-натуралистическому изображению человеческого лица, прежде всего) живописи перед старыми иконами, он опирается на аргументы византийских иконопочитателей в защиту миметических изображений (которые существовали только в ранней Византии), в частности на легенду о «Нерукотворном» образе Христа (т. е. образе-отпечатке идеального лика Христа на матерчатом плате, осуществленном самим Христом). В XVII в. подобные «Нерукотворные» образы с большим техническим мастерством писал друг Владимирова Симон Ушаков. Традиционалисты (прежде всего «старообрядцы», но не только они) XVII–XVIII вв. яростно боролись со всеми этими западническими (еретическими, в их понимании) нововведениями в церковном искусстве и в его теории, но главные тенденции времени были не на их стороне. Художественная культура России неумолимо уходила от средневекового миропонимания, средневекового художественного языка во всех видах искусства и требовала своего теоретического осмысления и обоснования.

Источники:

Собрание писем царя Алексея Михайловича с приложением Уложения сокольничья пути. М., 1856;

Послание некоего изуграфа Иосифа к цареву изуграфу и мудрейшему живописцу Симону Федоровичу // Древнерусское искусство. XVII век. М., 1964;

Мусикийская грамматика Николая Дилецкаго. СПб, 1910;

Музыкальная эстетика России XI–XVIII веков. М. 1973;

Философия русского религиозного искусства XVI–XX вв. Антология. М., 1993.

Лит:

Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Прага, 1976;

Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971;

Бычков В. В. Русская средневековая эстетика. XI–XVII вв. М., 1992; 1995.

В. Б.

Дюфренн (Dufrenne) Микель (1910–1995)

Французский философ, эстетик, культуролог, один из главных представителей феноменологической эстетики. Основными теоретическими источниками эстетики Д. являются гуссерлевская феноменология и кантовский априоризм. Феноменологию Д. понимает прежде всего как теорию восприятия в его чувственной форме. В основу восприятия он кладет интуицию, противопоставляя ее научному познанию и считая, что именно восприятие «открывает нам мир в его истине». У Канта Д. заимствует понятие априорного, добавляя к кантовским априори чувственности и рассудка, благодаря которым объект может быть данным или мыслимым, априори эффективности, благодаря которому объект становится чувствуемым. Именно аффективное априори делает возможным эстетический опыт, позволяя конституировать как объект, так и субъект этого опыта. Д. определяет свою концепцию как феноменологию эстетического опыта, выступающего в двух формах: творческого процесса художника и эстетического восприятия зрителя.

Д. ставит искусство и вызываемый им эстетический опыт выше всех известных видов человеческой деятельности. Эстетическое отношение к миру предстает у него в качестве первичного. «Эстетический опыт, — отмечает Д., — может быть определен как начало всех дорог, которые проходит человечество». Д. наделяет этот опыт безграничными возможностями. Он составляет основу познавательного отношения, предшествует нравственному опыту и имплицитно содержит в себе его содержание, выражает смысл человеческой свободы. В нем счастливо снимаются все конфликты и противоречия человека с окружающим миром. Эстетический опыт примиряет человека с самим собой, устанавливает гармонию его способностей, стимулирует его склонности к науке и действию, пробуждает чувство формы и т. д. Вместе с тем Д. уточняет, что такими возможностями обладает не всякий эстетический опыт и не всякое искусство. На это способно лишь подлинное искусство, к которому в 50-е и 60-е гг. он относил модернизм и авангард, а позднее, с середины 70-х гг. — народное, непрофессиональное искусство.

Главное назначение искусства Д. видел не в том, что оно доставляет нам радость и наслаждение, предполагает и вызывает в нас чувство катарсиса, а в том, что оно выражает и передает «голос Природы», обращенный к человеку, возвращает человека в состояние изначальной невинности, естественности и спонтанной свободы, пробуждая в нем «фундаментальное чувство мира», которое не способен передать никакой понятийный аппарат. Подлинное искусство является высшим родом познания, смысл которого в понимании своей укорененности в природе, изначальной близости с ней. «Искусство претендует расположиться в том пункте, где человек, освобожденный от всего искусственного, оказывается соединенным с природой и позволяет ей говорить в нем».

Исследуя эстетический объект, каковым для Д. выступает художественное произведение, он приходит к выводу, что главным элементом в нем является экспрессия. Она совпадает со смыслом объекта и, будучи неразложимой и неанализируемой, должна схватываться интуитивно, прямо и непосредственно. Д. последовательно проводит мысль о самодостаточности мира эстетического объекта, о том, что он ничем не обязан реальной действительности и потому не следует выяснять «его коэффициент реальности и его истинность по отношению к реальному миру». Свойство самодостаточности и полной независимости от окружающей действительности эстетическому объекту обеспечивает форма, благодаря которой «эстетичесикий объект перестает существовать как способ репродукции реального предмета и существует посредством самого себя».

Д. рассматривает процесс художественного творчества через призму экзистенциального аффективного априори художника, выступающего для него и как природный дар, и как некий изначальный замысел, который он бесконечно пытается реализовать в своих произведениях. Назначение художника заключается в том, чтобы выразить смутные интенции природы, которая безмолвно взывает к нему и ждет от него ответа.

Анализируя эстетическое восприятие, Д. выделяет в нем три уровня: непосредственный контакт с объектом, представление, рефлексию. Основные характеристики первого уровня он связывает с особыми свойствами человеческого тела, которое благодаря некоему «телесному разуму» «переживает» смысл объекта непосредственно, без помощи интеллекта. Эстетическое наслаждение, по Д., возникает именно на этом уровне; оно испытывается телом и представляет собой чувство особого «удобства» и легкости в контакте с объектом, когда тот как бы сам подстраивается к телу, предвосхищая его желания и удовлетворяя их по мере возникновения. Подобными свойствами «телесного разума» Д. объясняет также вдохновение, определяя его как проистекающий из тела спонтанный порыв.

На втором уровне подключается воображение, устанавливающее связь между телом и духом и функционирующее в двух формах: трансцендентальной и эмпирической. Первое вызывает разрыв имеющейся на первом уровне слитности объекта и субъекта, вследствие чего воспринятое становится «зримым», превращается в «спектакль». Второе дополняет восприятие ранее накопленными значениями. В эстетическом восприятии эмпирическая форма воображения отпадает за ненадобностью: в обычном восприятии воображение скрашивает его бедность, обогащая своими запасами. Эстетическое восприятие в этом не нуждается, ибо эстетический объект является в высшей степени самодостаточным.

На третьем уровне в обычном восприятии устанавливается значение, а в эстетическом — выраженный смысл, совпадающий с экспрессией произведения. Возникающая на этом уровне рефлексия также выступает в двух видах: рефлексия о структуре и смысле. Первая соответствует объяснению, вторая — пониманию. Объясняющая рефлексия ведет либо к разложению и омертвению объекта, либо ищет объяснение во внешних (социальных и др.) условиях. И тогда «каждый ключ открывает какую-то дверь, никогда не проникая в сердце произведения». Понимающую рефлексию Д. называет «симпатической», отдавая ей предпочтение. Она предполагает подобие и родство между объектом и воспринимающим субъектом. Такая рефлексия не объясняет экспрессию, а просто называет ее. Она наиболее близка к чувству, которым завершается эстетическое восприятие и которое либо присоединяется к рефлексии, либо вытесняет ее.

Соч.:

Искусство на Западе // Курьер ЮНЕСКО, 1973, № 3;

Искусство и политика // Вопросы литературы. 1973, № 4;

Phénoménologie de l'expérience esthétique. T. 1–2. P., 1967;

Esthétique et philosophie. T. 1–3. P., 1967-1981

Лит.:

Силичев Д. А. Проблемы восприятия в эстетике Дюфренна // Вопросы философии. 1974, № 12;

Его же. Проблема художника и художественного творчества в эстетике М. Дюфренна // Проблемы художественного творчества. М., 1975.

Д. Силичев

Дюшан (Duchamp) Марсель (1887–1968)

Известный французско-американский художник, введший в искусство принципиально новый тип художественного мышления и, соответственно, художественной практики, который он сам обозначил в 1916 г. как «Ready-made» (см.: Реди-мейд). Родился и начал свою художественную деятельность во Франции. С начала 1910-х гг. в живописи и графике прошел увлечения сезаннизмом (см.: Сезанн), фовизмом, символизмом, кубизмом, футуризмом. Его интерес к движущимся механизмам, к динамике формы привел к созданию неких футуро-кубистических полотен (западный аналог русского кубофутуризма), скандально знаменитой из которых стала картина «Обнаженная, спускающаяся по лестнице № 2» (1912, Филадельфийский музей искусств). При лаконизме охристой цветовой гаммы (любимой гаммы Д.) художник стремился передать в картине самую энергетику движения кубистически изображенного тела. В дальнейшем в работе над этим стилистическим рядом он усиливает механистически конструктивную выявленность структуры за счет снижения динамизма («Новобрачная», 1912, Филадельфийский музей искусств). Этим рядом картин Д. стирает различие между органической природой (человеческим телом, человеком) и механизмами. Ницшеанская (см.: Ницше, Ницше и ПОСТ-культура) переоценка всех традиционных ценностей приобретает у Д., пожалуй, впервые так остро в изобразительном искусстве, конкретно-живописное выражение. В следующем году он делает новый шаг на этом пути аннигиляции (или хаотизации) общечеловеческих (в частности, художественных) ценностей изобретением реди-мейд, когда любой предмет, внесенный по произволу художника в пространство искусства, музея или даже гардероба выставочного зала, становится произведением искусства. Этим жестом, говорил впоследствии Д., я пытался озадачить эстетику, однако уже «нео-дада взяли мои реди-мэйдс и нашли в них эстетическую красоту». Д., пожалуй, наиболее радикально из всех его современников пытался утвердить в визуальных искусствах ницшеанскую идею принципиальной относительности (или конвенциональ-ности, сказали бы теперь) эстетических ценностей, и к 60-ым гг. с удивлением обнаружил, что сам стал классиком новой «неклассической эстетики».

В 1915 г. Д. переезжает в Нью-Йорк, где начинает активно пропагандировать реди-мейдс, первые из которых он создал еще в 1913 г. Ставшие классикой среди них: «Велосипедное колесо» (1913), укрепленное на белом кухонном табурете, «Сушилка для бутылок» (1914), купленная им по случаю у старьевщика, скандальный белый писсуар, обозначенный как «Фонтан» (1917). В 1919 г. Д. ненадолго приезжает в Париж, где через Ф. Пикабиа вступает в тесный контакт с дадаистами (см.: Дада). Вернувшись в 1920 г. в Америку, он пытается проповедовать идеи дадаизма (близкие ему по духу) там. В дадаистской шок-стилистике (см.: Шок) он создает свою «L. H. O. O. Q»(1919) (сокращение от французской фразы: elle a chaud au cul — «Ей неймется») — репродукцию «Монны Лизы» Леонардо с подрисованными усиками и бородкой, представленную на парижскую выставку дадаистов в 1920 г. В том же 1920 г. он выставляет оконную раму с зачерненными стеклами, которую называет «Овдовевшая». Столкновение семантически ничем не связанных, кроме творческой прихоти художника, вербального (название) и предметного (реди-мейд или созданное произведение) рядов осуществляется им осознанно в предельно парадоксальной форме (прием, активно использовавшийся дадаистами и сюрреалистами). С особой силой этот творческий принцип проявился в его грандиозном изящном по форме (то есть традиционно эстетизированном в формальном плане) произведении, которое он назвал «Невеста, раздеваемая своими холостяками», или «Большая витрина (Большое стекло)» (1915–1923; Филадельфийский музей искусств). Это по существу одно из первых концептуалистских произведений, фактически давшее толчок всему концептуализму второй пол. XX в. В двух застекленных (стекло впоследствие треснуло, и это событие стало органичной частью произведения) рамах, помещенных одна над другой, смонтированы между двух стекол композиции, напоминающие застывшие абстрактные мобили (их проекции на плоскости) кинетистов (см.: Кинетическое искусство). Некоторые искусствоведы-концептуалисты толкуют верхнюю композицию как «невесту», а нижнюю — как «холостяков», всю композицию осмысливают как «машину любви», превратившуюся в «машину страдания», ибо «холостяки», якобы стремящиеся к сексуальной близости с невестой, отделены от нее напроницаемой алюминиевой рамой.

В начале 20-х гг. Д. увлекся созданием прообразов оптико-кинетических скульптур. Он наносил определенные узоры на диски, которые затем вращались с помощью мотора, создавая иллюзию неких абстрактных трехмерных объектов. С 1923 г. Д. отошел от активной творческой деятельности. Он посвятил себя шахматам и только изредка участвовал в организации своих выставок или в коллективных выставках и перформансах, как почетный классик всего самого продвинутого искусства XX столетия. Собственно таковым он и остается по сей день. Менее чем за 15 лет он прошел путь от почти классического рисовальщика и живописца до предтечи оп-арта и кинетизма, открывателя реди-мейд, объектов, концептуальных композиций; от традиционного искусства через авангард к ПОСТ-. Фактически его можно считать одним из конкретных творческих символов художественной культуры XX в.

Лит.:

Lebel R. Marcel Duchamp. N.Y., 1959;

Schwarz A.The Complete Works of Marcel Duchamp. N.Y., 1969;

D'Harnoncourt A., McShine K., eds. Marcel Dushamp. N.Y., 1973;

Maschek J. ed. Marcel Duchamp in Perspective. Englewood Cliff, N.J., 1974;

Mink J. Marcel Duchamp. 1887–1968. Kunst als Gegenkunst. Köln, 1994.

Л. Б., В. Б.