Лени Рифеншталь

13 ОЛИМПИАДА-36

Студенческое поколение середины 1930-х годов за пределами германского рейха блестяще разбиралось в международных делах. Фашистские диктаторы в Европе поднимали головы, и возникал вопрос, на которого равняться. И вот летом 1936 года нацистская Германия объявила о невиданных — до 60 процентов — скидках на железнодорожные билеты, а сам год объявлен Международным фестивальным годом по всему рейху. Молодежь толпой хлынула в Германию, горя желанием увидеть происходящую там великую социальную революцию — Олимпиада была всего лишь глазурью на пироге.

Первые впечатления от чистоты, порядка и какого ни есть скромного достатка приглушали у многих обостренные антинацистские чувства, которые были в душе; но за этим быстро следовал шок при виде стольких людей в униформе. Один молодой американец, писатель и журналист Говард Смит, заявил, что от этого зрелища у него перехватило дыхание: в своем родном Новом Орлеане он мог бы пересчитать по пальцам виденных им людей в мундирах. Конечно, он читал о ремилитаризации нацистов, но эти слова были для него пустым звуком, пока он не увидел толпы германских матросов с боевых кораблей, напоминавшие огромные косяки сельдей, солдат в полном обмундировании с винтовками и маленькие городки, похожие на бастионы: «каждый третий-четвертый мужчина был при мундире».

Смит обратил внимание на «караваны закамуфлированных танков, пушек и военных грузовиков, погруженных на железнодорожные платформы, и грузовые пакгаузы, вдоль которых стояли вереницы этих чудовищ, забранных бурой холстиной». На пацифистку Марту Геллхорн ранее успели произвести тяжелое впечатление столкновения с юными нацистами — марширующими строем чистенькими белоголовыми юнцами, одетыми в хаки. «На всех — один попугайский мозг хотя б!» — негодовала она.

Поначалу она пыталась найти оправдание этим отвратительным картинам в жажде реванша за те колоссальные контрибуции, которые были наложены на немцев по итогам Первой мировой войны; но к 1936 году, по ее словам, никакие принципы пацифизма уже не могли удержать ее от проявления чувств: «Я увидела, что собой представляют и на что способны эти нацистские неотесанные чурбаны, отъявленные хулиганы!» Закинув навсегда в ящик своего письменного стола роман, который писала, она взамен этого нацелила свое перо против фашизма — этап пацифизма остался у нее позади навсегда.

Олимпийские игры в Берлине должны были состояться еще в 1916 году, но помешала война. В отличие от древних греков, которые на время Олимпийских игр прекращали все войны, современный человек отменяет Олимпийские игры, если говорят пушки. Возобновились Олимпийские игры в 1920 году — хозяйкой этого кое-как срежиссированного мероприятия стала истерзанная войной Бельгия, а чувства ненависти к немцам и австрийцам были слишком сильными, чтобы можно было дать им разрешение на участие.

Русские также оказались исключенными по причине своего большевизма. Париж подхватил эстафету в 1924 г., четыре года спустя местом проведения Игр стал Амстердам (когда немцы были приняты в Олимпийское движение), а Игры 1932 года в Лос-Анджелесе — несмотря на последствия биржевого краха, повлекшего далее Великую депрессию, — оказались самыми пышными и праздничными из всех проводившихся до сих пор.

Решение о том, что в 1936 году столицей Игр станет Берлин, было принято на Олимпийском конгрессе в Барселоне в 1931 г. Иначе говоря, честь проводить у себя Игры (а таковая в любом случае оказывается городу, а не правительству) была оказана Берлину в период Веймарской республики. Разговоры об отобрании этой чести у германской столицы после прихода к власти нацистов ни к чему не привели, хотя многие страны испытывали на этот счет недобрые предчувствия.

К этому времени уже стало ясно, что национал-социалисты задумались над межрасовыми вопросами главного спортивного события, проводимого человечеством.

Сожалея о золотых медалях, завоеванных темнокожими спортсменами в Лос-Анджелесе, нацистский орган «Фёлькишер беобахтер» заявлял, что из участия в берлинских Играх чернокожих следует исключить.

«Древние греки наверняка переворачиваются в своих могилах от того, что современный человек сделал из их священных Игр!» — негодовала газетенка.

К 1936 году все атлеты и гимнасты еврейского происхождения были отлучены от национального спорта в Германии. Процесс введения «единомыслия», начавшийся уже в первые месяцы после прихода нацистов к власти, требовал, чтобы спортивные клубы перешли в подчинение Федеральной спортивной ассоциации рейха и чтобы евреи систематически изгонялись из бассейнов, с беговых дорожек и из всех остальных спортивных сооружений.

Им запрещалось тренироваться и состязаться вместе с «арийскими» атлетами, даже если в результате страдали национальные команды. Уже в апреле 1933 г. лучший германский теннисист, д-р Давид Пренн, был отлучен от состязаний за Кубок Дэвиса. Сеть еврейских спортивных ассоциаций как могла долго поддерживала спортсменов в условиях апартеида, организуя независимые чемпионаты. Более того, они даже отправляли германских атлетов еврейской крови за рубеж — раз в четыре года в Тель-Авиве проводились еврейские мини-Игры, называемые «Маккабиа» (вторые такие Игры состоялись в апреле 1935 г.), куда приезжали команды из Чехословакии, Америки и других стран.

Но, сколь бы хорошо ни были подготовлены германские атлеты еврейской крови, они не могли рассчитывать на то, чтобы представлять свою страну на Больших Играх.

По иронии, президент Олимпийского комитета Германии д-р Теодор Левальд (который занимал этот пост с 1924 г., но еще до Первой мировой войны помогал с организацией олимпийских команд Германии) был из тех, кого в гитлеровской Германии называли «мишлинг» — в ком имелась толика еврейской крови: одна из его бабушек была еврейка. И хотя ему, как и д-ру Карлу Диему, Берлин был в значительной степени обязан честью приема у себя Олимпиады-36, нацисты недолго думая сняли его с должности, к возмущению Международного олимпийского комитета.

По предложению своих американских членов, последний пригрозил немедленным аннулированием у Берлина прав на проведение Игр, если Левальд не будет восстановлен в должности. Более того, Германия должна гарантировать, что любая дискриминация спортсменов-евреев будет прекращена. Между тем Левальд был перемещен на должность «консультанта» и был уполномочен своими нацистскими «хозяевами» заверить МОК, что олимпийский дух на Играх в Берлине будет выдержан на уровне. Пока он ехал домой с заседания МОК, состоявшегося в Вене в июне 1933 года, бригадный генерал Чарльз Э.Шеррилл, который и возглавил протест, написал в Нью-Йорк раввину Стивену Уайзу о том, что бой был тот еще:

«…Даже мои английские коллеги сочли, что нам не следовало вмешиваться во внутренние дела германской команды. Немцы уступали медленно — очень медленно. Сначала они согласились, что другие страны могут привозить евреев… Затем я надавил на них, заявив, что, коли они прежде категорически отвергали возможность участия евреев, то теперь должны с такой же категоричностью заявить, что евреи не будут исключены и из германской команды… Наконец они уступили, убедившись, что я заручился необходимым количеством голосов».

Когда рейхсминистр спорта Ханс фон Тшаммерунд-Остен возглавил НОК Германии, было оговорено ограниченное число евреев для тренировок вместе с атлетами-немцами. Однако за границей это мало кого успокоило, и разногласия продолжились. Возникла серьезная угроза бойкота Америкой Олимпийских игр в Берлине; и в итоге все спортсмены-евреи бойкотировали Игры по решению Всемирного союза Маккаба. Генерал Шеррилл отправился на прием к Гитлеру и 24 августа 1935 года выхлопотал разрешение для фехтовальщицы Хелены Майер (жившей в Калифорнии с тех пор, как в 1932 году завоевала олимпийское золото) представлять страну, где родилась. А несколько дней спустя в Нюрнберге были провозглашены расовые законы…

Лени Рифеншталь не упускала случая поклясться и побожиться, что ее олимпийские фильмы не финансировались нацистской партией и не снимались по ее заказу. И даже не испытали никакого влияния партии. Она уверяла, что заказ поступил от д-ра Диема и Международного олимпийского комитета и для его выполнения заключила распределительный контракт на полтора миллиона рейхсмарок с главой производственного отдела фирмы «Тобис» Фридрихом Майнцем. Об этой сделке подробно рассказывается в ее книге «Сито времени»; Лени добавляет, что она не встретила одобрения доктора Геббельса. И все-таки кое-что в этой истории вызывает сомнения.

Обыкновенно главным агентством по финансированию кинопроизводства в нацистской Германии был находившийся в собственности государства Фильм-Кредит-Банк (ФКБ). На практике в конечном счете в роли заимодавцев выступали традиционные банки, а суммы только проводились через ФКБ. В случае с «Олимпией» могло быть так, что киностудия «Тобис»[44] подала в ФКБ заявку о займе, но последовал ответ, что на документальные фильмы — а Рифеншталь собиралась снимать именно такой — эта схема не распространяется.

По-видимому, заем из казны рейха был обеспечен в результате состоявшихся переговоров с геббельсовским министерством вне зависимости от ФКБ. Вскоре после этого — Лени описывает этот маневр как форму ухода от налогов — акции новой компании Olympiade-Film GmbH были временно, до возврата займа со всеми процентами, переведены «под крылышко» Министерства пропаганды. Переговоры проводили от ее имени Вальди Траут и ее адвокаты, давая Рифеншталь возможность спокойно сосредоточиться на подготовке картины. Единственным, о чем Лени сожалела в результате, было то, что у Министерства пропаганды по-прежнему оставался рычаг воздействия на нее, а ведь именно этого она надеялась избежать.

Какое место в этой схеме осталось за компанией «Тобис», неясно, хотя Рифеншталь утверждает, будто она по-прежнему оставалась задействована в создании фильма; это подтверждает хотя бы тот факт, что весной 1937 года Фридрих Майнц был изгнан со своей должности именно за тот «экстравагантный контракт», который заключил с создательницей «Олимпии».

Впрочем, многие ученые, перерывавшие вороха документов бывшего Министерства пропаганды в Бундесархиве в Кобленце и в других хранилищах, не всегда приходили к тому же самому заключению. Возникло подозрение, что всякий, кто участвовал в финансовом обеспечении этого дорогостоящего и противоречивого проекта, предусмотрительно заметал следы, внося путаницу в документацию. Ведя подготовку докторской диссертации по теме «Лени Рифеншталь и «Олимпия», которую собирался защищать в Нью-Йоркском университете, Купер К. Грэхем провел в начале 1980-х годов шесть месяцев, изучая историю происхождения фильма в немецких архивах.

Исследователь спорит с Лени по некоторым пунктам. Во-первых, он твердо убежден, что она приняла заказ на создание этого фильма в первую очередь по настоянию Гитлера. Фюреру нужен был фильм, который, как на витрине, являл бы идею мира и надежды, которую он провозглашал; ему хотелось, чтобы картину снимала именно она, ибо не доверял партийным функционерам. А вот Лени Рифеншталь уже доказала свою способность справиться с этой задачей своими нашумевшими нюрнбергскими фильмами.

Возможно, и Дием с Оргкомитетом Олимпиады-36 были убеждены, что Рифеншталь — их выбор, и они, обладая ответственностью за пропаганду и рекламирование Игр, этот выбор сделали. Причем считали, что сделали его без вмешательства Министерства пропаганды или кого-либо еще — что впоследствии и засвидетельствовал Дием. С другой стороны, рейх ясно давал понять, что все усилия по рекламированию Игр и освещению их (в том числе и средствами кинематографа) проводились с подачи госсекретаря Министерства пропаганды герра Функа. По мнению Грэхема, представляется наиболее близким к истине, что свой выбор на Лени Рифеншталь остановили и Карл Дием, и Гитлер, причем последнее слово наверняка оставалось за этим последним.

Тут же исследователь обращает внимание на то, что могло иметь место и другое развитие событий (о чем Лени поведала в одном из интервью), и эту версию не следует сбрасывать со счетов. По словам Лени, Диему хотелось, чтобы она взялась за съемки этого фильма, но она отказалась, ссылаясь на то, что занята другой работой: своим любимым проектом «Пентесилея», долго откладывавшимся по разным причинам. Услышав это, Дием обратился за поддержкой к Гитлеру, а тот — к Рифеншталь, которая в сложившихся обстоятельствах уже не могла отказаться. Одновременно она потребовала оставить за ней полное художественное руководство — точно так же, как и при съемках «Триумфа».

Эти события могли иметь место в августе 1935 года; к этому времени относятся и дневниковые записи Геббельса, подтверждающие состоявшиеся беседы по этому предмету и с Лени, и с фюрером, и в самом деле, создается впечатление, что существенную для бюджета картины сумму в полтора миллиона рейхсмарок ассигновал не кто иной, как фюрер. «Она умница!» — комментировал Геббельс в своей записи от 17 августа. В начале октября он делает такую запись: «Подробно обсуждал с Лени Рифеншталь ее олимпийский фильм. Это женщина, которая знает, чего хочет!» 13 октября министр пропаганды отмечает, что контракт разработан и одобрен и что Функ «счастлив».

Купер Грэхем отыскал относящийся к этой последней дате меморандум, из которого следует, что, в то время как рейхсминистр финансов предпочел бы, чтобы финансирование проекта велось частным образом — например, через «Фильм-Кредит Банк» — герр министр Геббельс высказал недвусмысленное пожелание, чтобы финансирование фильма проводилось через казну рейха.

Имеется указание на то, что контракт между Министерством пропаганды и компанией «Олимпия-фильм» (хотя и не от имени Лени Рифеншталь) был подписан 7 ноября того же года. Грэхему не удалось заполучить экземпляр с подписями сторон, но предварительные проекты (которые могут совпадать с окончательным вариантом, а могут и не совпадать) показались ему «составленными удивительно небрежно» для столь крупного предприятия. «Права собственности на фильм не оговорены — фактор, который мог бы в будущем причинить колоссальные головные боли доктору Геббельсу».

Так в чьей же собственности находилась картина, задает вопрос Грэхем — в собственности рейха или в собственности «Олимпия-фильм»? Подлежали ли полтора миллиона рейхсмарок возврату? А если да, то каким образом и в какие сроки?

По мнению Грэхема, настояние Геббельса на финансировании фильма из казны рейха было сродни сходному пожеланию Гитлера относительно строительных работ, проводимых в Берлине в ходе подготовки к Играм. Это давало гарантию удовлетворительного денежного поступления даже в случае наступления каких-либо непредвиденных обстоятельств (впрочем, постоянно оставалась угроза, что событие окажется отмененным).

А главное, сколько бы щедрым ни были вливания частных лиц — те, кто развязывают свои кошельки, непременно обладают толикой власти. Имеется свидетельство, что Reichs Kredit Anstalt, которое было бы не прочь вложить средства в создание Олимпийского фильма, потребовало от Лени Рифеншталь твердых гарантий, что фильм в окончательном виде будет готов до наступления нового, 1937 года. По словам Грэхема, Функ, соответственно, «завернул» их предложения и сам взялся за расчеты. В мемуарах Рифеншталь читаем, что она известила Гитлера о «своем» решении в рождественские дни 1935 года. Тогда он будто бы с некоторым удивлением поглядел на нее и заметил: «Это будет для вас интересное дело. Но я-то думал, что вы зареклись снимать документальные фильмы!»

В действительности, «Фёлькишер беобахтер» объявил еще за две недели до того — 10 декабря, — что фройляйн Рифеншталь получила «от доктора Геббельса» заказ на олимпийский фильм. «Новую Германию должны видеть!» — объяснял «Фёлькишер беобахтер». Рифеншталь отклонила аналогичный заказ о съемках зимних Игр, так как это помешало бы ее приготовлениям к съемке летних, соответственно, ответственность за съемки зимних Игр будет возложена на вице-президента Кинопалаты рейха Ханса Вейдеманна.

«Финансовую» главу своей книги, выросшей из диссертации, Грэхем заканчивает цитированием дневниковой записи Геббельса от 7 ноября: «Фройляйн Рифеншталь заключила свой контракт… Сделка на полтора миллиона! Она совершенно счастлива». Грэхем не мог удержаться от добавления: «Еще бы!»

Но, чью бы книгу вы ни взяли — Грэхема или Рифеншталь, — у вас остается чувство, что решение обо всем было принято заранее. Лени не пришлось ни с кем конкурировать, когда дошло до размещения заказа, обещавшего (и в конечном итоге принесшего) солидный куш, не говоря о том, что само по себе предложение было почетным. Грэхем откопал где-то сообщение о том, что аналогичный фильм хотели сделать итальянцы. Трудно представить себе, что кто-нибудь разрешил бы им это, но он высказывает предположение, что Рифеншталь была направлена в Рим, чтобы встретиться с Муссолини и отговорить его от этой затеи. Из ее мемуаров, опубликованных позже, становится ясно, что дело в другом: весной

1936 г. дуче, которого буквально привел в замешательство ее «Триумф», пригласил ее к себе, надеясь уговорить ее снять для него пропагандистский фильм об осушении понтинских малярийных болот. Естественно, всецело занятая своей «Олимпией», она вежливо отказала. Но зато выполнила миссию, от которой, по ее словам, не могла удержаться: выступила в роли посланницы с особым поручением и передала знаки взаимных добрых намерений двух фашистских лидеров. По ее словам, ей даже удалось уладить с Муссолини щекотливое дело об аннексированном Южном Тироле.

Но если у Италии и не было планов относительно олимпийского фильма, то Луис Тренкер не раз заявлял впоследствии, что первым кандидатом на выполнение этого заказа был все-таки он — мол, на нем остановил свой выбор председатель Кинобюро рейха прежде, чем кто-либо подумал о Рифеншталь. И только когда он отказался, будучи занятым своим «Императором Калифорнии», Рифеншталь «поспешила к Гитлеру».

Что же касается Геббельса, то можно считать, что он хотел видеть все производство фильма «под своим крылышком» при художественном руководстве Ханса Вейдеманна; видимо, так оно и было, вот потому-то Рифеншталь и обнаружила, что он без энтузиазма относится к ее затее! В своей книге «Мои дикие тридцатые годы» Эртль, один из шести «горных» кинооператоров, работавших под началом Вейдеманна на съемках зимней Олимпиады в Гармише, находит не слишком много добрых слов для своего бывшего шефа. А пишет он вот что: Вейдеманн, бывший художник-абстракционист, «перековавшись», потерял почву под ногами и мог удержаться на своей позиции, только возлагая надежды на других. В частности, Эртль с болью в сердце вспоминает о том, как «дилетантски» искромсал Вейдеманн один из его длинных сюжетов, где был заснят чемпионский прыжок с трамплина. Эртль добился совершенства в технике, которую назвал Drehschwenk — поворотной съемке с рук, когда камера постоянно держит летящего человека в кадре на протяжении всего полета, благодаря чему создается впечатление, что лыжник парит, как орел. С его точки зрения, все редакторское вмешательство Вейдеманна было сплошной блажью, доходящей до стадии абсурда. Оно принизило олимпийский идеал, не говоря уже о том, что перечеркнуло надежды Эртля и его коллег по-новому представить Олимпийские игры на киноленте, используя опыт, накопленный благодаря «Фрейбургской школе» Фанка.

Из этих строк видно, что Эртль, еще только разменявший четвертый десяток, проделал большой путь в киносъемке. Он не без основания видел себя мастером в узкоспециализированном жанре спортивного фильма, в который привнес немало изобретательности и новизны. Прибавив к сему его сильно развитую амбициозность, поразмыслим: а не надеялся ли он заполучить заказ на съемки Олимпийского фильма сам? Или вкупе с Тренкером? Хотя в итоге он оказался одним из самых лучших операторов в летней олимпийской киногруппе — правой рукой Рифеншталь, — он был приглашен на эту работу одним из последних, причем она вполне могла его лишиться: на это время в Японии были назначены съемки конкурирующего (и последнего) проекта Фанка «Дочь самурая».

Помимо Эртля и легковозбудимого Вилли Цильке, в команду ближайших помощников Лени в съемках «Олимпии» входил Вальтер Френтц — оператор, порекомендованный ей Шпеером и работавший над созданием всех трех ее нюрнбергских фильмов. На сей раз на его плечи была возложена ответственность за съемки состязаний яхтсменов. Гуцци Лантшнеру досталось снимать прыжки в воду с вышки и гимнастику, а также соревнования по выездке. Его сотрудничество с Лени восходило к еще более давним временам — к «лыжным» фильмам Фанка, где он, помимо функций оператора, выступал еще в качестве актера в блестящем легкомысленном дуэте с Вальтером Римлем. Уроженец Баварии, Гуцци был настоящим героем спорта, только недавно завоевавшим серебряную медаль в комбинированном слаломе на зимних Играх в Гармише. Его брат Отто также присоединится к киногруппе и снимет документальный фильм о том, как создавалась «Олимпия». «Бродяга с Монблана» Хайнц Яворски — по-прежнему молодой, но уже опытный оператор — был среди тех, кто поехал вслед за Лени (та полетела в Грецию самолетом) на автомобиле на церемонию зажжения олимпийского огня. После этого он сопровождал бегунов-факелоносцев на всем протяжении маршрута через семь стран, пока на чешско-германской границе Лени не высадила его из автомобиля, чтобы он сделал воздушные съемки церемонии открытия с борта воздушного корабля «Гинденбург». В ядро команды Лени Рифеншталь, начавшей работы за несколько месяцев до Игр, входили также специалист по замедленным съемкам Курт Нойберт, работавший с Фанком, и мастер работы с телеобъективами Ханс Шайб.

Позже, уже ближе к Играм, в команду добавились другие мастера, обладавшие навыками съемок на море, с воздуха или со специальных кранов. В общем, список из более чем сорока операторов, приглашенных для работы над «Олимпией», читаешь как перечень лучших кудесников камеры тех дней. Первый оператор зимних Олимпийских игр в Гармише, Х.-О. Шульце, был приглашен как виртуоз «трансфокаторов» — одной из ранних форм зум-объективов[45]. Лео де Лафорг удостоился персональной чести снимать реакцию Гитлера при лицезрении Игр; в контраст подаче образа фюрера как божества, характерной для «Триумфа», на сей раз ставилась задача во всех случаях показывать фюрера просто как человека из гущи народа. Де Лафоргу довелось испытать состояние экстаза, когда в один промозглый день ему удалось запечатлеть сцену, как фюрер принимает непромокаемый плащ из рук своих адъютантов и машинально заворачивается в него, не отрывая глаз от спортивной арены; зато в другой раз случилась беда: в решающий момент у его камеры лопнула пружина. «Я пропал, мне капут, мне крышка!» — восклицал он, и в этот, прямо скажем, не лучший момент к нему подошел радиожурналист и попросил поведать слушателям, каково это — работать над фильмом Лени Рифеншталь… Его камера отправилась в подвал замка Рувальд — штаб-квартиру киногруппы в парке неподалеку от стадиона — дожидаться своей очереди починки, хотя мастера и так трудились денно и нощно, чтобы операторы не оставались без работы.

В обязанности Лени Рифеншталь согласно контракту входило собирать весь материал, отснятый немецкими новостными операторами. Ей надлежало размещать кинокамеры по позициям, наставлять мастеров, что снимать, а новостные компании должны были посылать своих представителей на производственные летучки в штаб-квартиру в замке Рувальд. Их материал должен был быть готов в четыре дня и использоваться только в одном выпуске новостей, после чего он переходил в распоряжение Лени Рифеншталь. Понятно, что новостные компании старались уклоняться от столь жестких условий, которые им были навязаны, и даже неясно, были ли они оговорены в формальных контрактах. Зарубежные новостные компании были поставлены в еще более жесткие рамки — вплоть до того, что всем операторам предписывалось носить «нацистскую олимпийскую униформу». Вот что сообщала своим читателям американская газета «Моушн Пикчер Геральд»:

«Американские новостные компании даже не могут быть уверены в том, что их сотрудники не будут перевербованы гитлеровцами, так как среди пунктов контракта затесался такой, согласно которому новостные компании обязаны предоставлять в распоряжение предприятия с ограниченной ответственностью (то есть компании Лени Рифеншталь. — СЛ.) по его требованию любых своих кинооператоров, не занятых делом»[46].

Вскоре на Рифеншталь посыпалось множество обид, особенно когда ее распоряжения, как казалось, отдавали произволом. Накопившиеся тогда обиды ей потом припомнят. Она требовала от всей своей армии кинооператоров досконального знания спортсооружений. Проведенная ею самою подробная рекогносцировка выявила лучшие места для размещения камер; она определила также, под какими углами снимать и даже какие требовались объективы. Чтобы найти к каждому виду спорта индивидуальный подход, требовался постоянный поиск новизны. Изобретательность была еще нужнее в тех случаях, когда не удавалось избегать элементов повтора, как, например, при портретировании победителей на пьедесталах почета. Эрнст Егер вспоминал, с каким «пугающим темпом» работала она с «хаосом заметок», который она называла своим «манускриптом» и разобраться в котором было под силу только ей самой. Он также вспоминает ее остановку в Белграде во время перелета в Грецию — в балканской столице ее чествовали, словно особу королевской крови. Она встречалась с прессой, распространяла листовки, в которых рассказывалось о подготовке олимпийского фильма, участвовала в чаепитии с важными персонами и совершила экскурсию по городу, несмотря на жару в 95° по Фаренгейту. И по завершении этого, вместо того чтобы рухнуть от усталости, засела работать над «манускриптом» с Вальтером Френтцем:

«После того как она в течение часа вносила в свой “манускрипт” заметки с многочисленными критическими комментариями, она диктовала письма — что снимать в Берлине Кебельманну, что — Нойберту; разбирала фотографии, вырезанные из немецких и зарубежных газет, чтобы сохранить оригинальные спортивные снимки, снимки олимпийских спортивных сооружений рейха; все больше и больше идей, открытий, понятий, восприятий — все это переносилось в ее “манускрипт”».

С самого начала Рифеншталь определила ряд событий, требовавших специального подхода. Марафон и десятиборье — за их эпические качества; соревнования мужчин в прыжках с вышки — за зрелищный потенциал; но самым чарующим для нее всегда было индивидуальное человеческое усилие — ей хотелось видеть физическое напряжение, выраженное в пульсирующих висках, напряженных, точно натянутый лук, мускулах. Побитие рекордов — это как бы между делом. Как впоследствии наблюдали спортивные комментаторы, она охотнее сосредоточивала внимание на людях, зрелищно олицетворявших великую игру, чем на разыгрывающих великие представления. И при всем том она создала фильм, который стяжал поклонников и среди фанатов спорта, и среди энтузиастов кинематографа. Примем во внимание, сколь мало тогда снималось спортивных фильмов, не говоря уже об олимпийских — перед нею расстилалось непаханое поле, еще почти не сложились те клише, которых следовало избегать! Она имела возможность удовлетворить не-пресытившееся любопытство с умом и вкусом — и удовлетворила его. К разным спортивным дисциплинам — различный подход. Она сообщила каждой из них свою поступь и стиль, а монтируя, искусно слила их в едином ритме.

Чтобы драма по-настоящему разыгралась на экране, необходимо было, чтобы объективы камер, не отвлекая спортсменов, находились к ним как можно ближе. Вот где оказалось незаменимым, в частности, воображение Эртля! Его воодушевило творчество американского океанографа Уильяма Биба, опускавшегося в 1934 г. в батисфере — так впервые кинозрителю был показан подводный мир! Когда Эртль получил заказ на съемки водных видов спорта, то захотел усилить впечатление с помощью съемок из-под воды! Он придумал водонепроницаемый чехол для своего «Синклера», и, усевшись в бассейне, мог следить за спортсменом с момента прыжка с трамплина и до момента, когда он вынырнет из воды, сделав свой подводный кувырок среди бурлящих пузырей. Практикуясь, он вскоре выработал различные приемы работы на разных стадиях прыжка, переходя на замедленную съемку в момент касания спортсмена поверхности воды, меняя фокусировку и по-прежнему держа его в объективе. Эти приемы, развивающие его технику Drehscbwenk, с помощью которой он поведал визуальными средствами о восторге полета, стали блестящим материалом, из которого Рифеншталь смонтировала свои великолепные импрессионистические сцены прыжков с вышки.

Ну а для съемок состязаний пловцов Эртль изобрел некую «платформу», похожую на длинноногий табурет, на который он и устанавливал камеру. Снимая выше уровня воды, он опускал свои ноги в две петли «сиденья», а чтобы снимать из-под воды, ему достаточно было просто нагнуться. Ну а лица пловцов крупным планом Эртль снимал с маленькой надувной лодки, которую приводили в движение, плавно отталкиваясь шестом, чтобы не раскачивать суденышко. Другие съемки пловцов производились со специальных кранов или с трамплинов. В Грюнау, где проводились состязания гребцов, над водою была устроена платформа с рельсами, чтобы катить по ним, вслед за состязающимися, тележки с камерами. Для уникальных съемок был даже использован привязной аэростат, наполненный водородом, — ведь вертолетов тогда не было. Правда, в Киле, где проводились соревнования по парусному спорту, возникла паника из-за того, что его привязали слишком близко к военному кораблю, стоявшему под парами — ведь достаточно было бы одной искры из трубы, чтобы этот надувной газовый шар взорвался. До этого, к счастью, не дошло, но вот в Грюнау шар пришлось спешно сдуть ввиду надвигающейся бури — газ стравили так быстро, что бедняга Френтц, находившийся в подвешенной снизу корзине, свалился прямо в воду. Также ежедневно запускались беспилотные шары меньшего размера с привязанными к ним камерами, в надежде заснять вид стадиона с птичьего полета; к ним прикреплялись таблички — кто найдет камеру, пусть вернет ее вместе с пленкой Лени Рифеншталь. Объявления с такими просьбами помещались также в прессе. Впрочем, этот эффектный рекламный трюк не дал ни одного кадра, пригодного для использования.

Наиболее оригинальным из изобретений Эртля была автоматическая катапультируемая камера, установленная на чугунном рельсе, проложенном вдоль дорожки-стометровки. К сожалению, чиновники, отвечавшие за проведение легкоатлетических соревнований, сочли устройство отвлекающим спортсменов и запретили его использование. А ведь в наши дни отнюдь не редкость видеть подобные приспособления, используемые на атлетических состязаниях!

Объективы камер заглядывали и между гребных весел, и под лошадиные копыта. Но вот изможденные операторы выполнили очередную задачу — за дело берутся специалисты гейеровских лабораторий. В течение двух недель, что продолжались Игры, была налажена специальная курьерская служба: две машины непрерывно сновали туда-сюда, доставляя отснятую пленку в лаборатории, а проявленную — в просмотровую. Отснятого материала было столько, что его не успевали вовремя просматривать — а это приводило к дублированию, ибо операторы не могли быть уверены, удовлетворительно ли запечатлен тот или иной сюжет. К тринадцатому дню проявлено было уже почти миллион футов пленки, и двое опытных судей сидели за выборочным контролем материала.

К середине июля лихорадочные приготовления достигли своего апогея. Все операторы, в том числе новостные, прибыли на место и были обеспечены делом. Жили они главным образом в спальнях замка Рувальд. Лени смоделировала макет всех спортсооружений, на котором показывала, где размещать камеры. Углубленные проходы позволяли операторам добираться до своих ям и «насестов», оставаясь незамеченными. Всё и все были на месте и в полной боевой готовности.

Погода на протяжении июля месяца была великолепная, и лишь затем небо стало заволакиваться тучами. Берлин, охваченный олимпийской лихорадкой, кишел гостями. Красные полотнища со свастикой полыхали над бульварами и правительственными зданиями. Альберт Шпеер придумал расцветить гирляндами парадный путь от Бранденбургских ворот к олимпийскому стадиону, протянув золотые ленты от дерева к дереву на протяжении шести миль. Накануне Игр Рифеншталь вместе с Френтцем и Эртлем в последний раз проинспектировала стадион: на церемонии открытия здесь должно было быть задействовано 65 операторов. Все было готово к началу. Теперь ей оставалось только помолиться и стиснуть пальцы.

Хотя в ее распоряжении были и власть, и ресурсы, беспрецедентные доселе в спортивных репортажах, нельзя было сказать, чтобы съемки шли как по маслу. В первый же день Игр незадолго до того, как Гитлер явился на олимпийский стадион, отряд чернорубашечников предпринял попытку вышвырнуть вон две внушительные кинокамеры Лени: мол, загораживают вид из двух первых рядов (пока не заполненных). Рифеншталь тут же бросилась на защиту своих операторов, чьи протесты не доходили до глухих ушей эсэсовцев. Те прямо заявили ей, что оборудование подлежит удалению по распоряжению Геббельса. В ответ Лени запротестовала: оно установлено здесь по личному приказу фюрера! Перед лицом такой тирады эсэсовцы пожали плечами и отступили, вот только надолго ли?! Лени пришлось оставить все другие свои дела ради охраны камер, что спровоцировало первую из ее публичных склок с рейхсми-нистром Геббельсом. В то время как он орал на нее, вдруг заявился Геринг в своей воздушной форме небесно-голубого цвета, и выяснилось, что места, которым будто бы мешали камеры, закреплены за компанией сего тучного фельдмаршала. Между двумя вышеназванными подручными Гитлера была явная неприязнь, и каждый из них не упускал случая поддеть другого. Геринг, явив обаяние, прямо пропорциональное своей комплекции, улыбнулся Рифеншталь и велел ей утереть слезы. «Ну неужели же не найдется места для крошки?!» — изрек он, добродушно протискиваясь в узкий проход.

Но Геббельсу удалось отыграться уже на этой неделе. Во время соревнований по метанию молота Рифеншталь была занята съемками другого состязания, когда рефери потребовал удалить оператора Гуцци Лантшнера со стадиона. Вокруг защитной сетки, в которой находится метатель, Гуцци построил циркулярную дорожку, по которой возил свою камеру для съемок крупным планом. При этом было заранее оговорено с начальством, что сниматься будет только отборочный момент. Скандал разразился во время волнительного поединка между двумя немецкими спортсменами Карлом Хайном и Эрвином Бласком, обещавшим побитие рекорда. Кинематографисты считали, что все, что они делают, входит в рамки оговоренного; но начальство почему-то так не считало и потребовало от Гуцци убраться прочь. Когда попытки уговоров провалились, Лени снова прибегла к розыгрышу козырной карты — ссылке на недовольство фюрера; ну, здесь она чересчур погорячилась. Повествуя об этом инциденте три года спустя, Егер (который к тому времени расстался с Рифеншталь и уехал в Голливуд) вспоминал, как Лени кричала на арбитра: «Посмей только выгнать моего оператора с поля! Я тебя за уши приволоку к ложе фюрера, сволочь!»[47] По ее собственным воспоминаниям, ею во гневе в адрес судьи было брошено слово «ублюдок»; но, какова бы в действительности ни была употребленная ею лексика, парень не на шутку обиделся и подал формальную жалобу, которая через руки рейхсминистра спорта Ханса фон Тшаммераунд-Остена попала пару дней спустя прямо к Геббельсу. Тут же Лени Рифеншталь было запрещено появляться на стадионе при любых обстоятельствах.

Есть основания считать, что Геббельс, поддерживаемый рейхсминистром спорта, уже искал предлог, чтобы отстранить Лени Рифеншталь от выполнения контракта по олимпийскому фильму, и случившаяся перепалка была ему на руку. Все же ему меньше всего на свете хотелось публичного скандала. Момент для ниспровержения любимицы всей мировой прессы еще не настал. Ладно, пусть сперва все доснимет, а потом подключим кого-нибудь для монтажа. Геббельс потребовал, чтобы Лени принесла оскорбленному ею арбитру нижайшие извинения, и лишь после этого ей дадут продолжить съемки. На финальных состязаниях по метанию молота она находилась среди важных персон в ложе фюрера; ее оператору удалось запечатлеть взволнованный вздох вождя, когда Хайн одержал верх над Бласком, послав снаряд на полметра дальше. Но, увы, ценные кадры съемки крупным планом, которые были так желанны ею, оказались потерянными навсегда.

Вечером 6 августа Геббельс записал в своем дневнике: «Стадион. Вторая половина дня. Бег и прыжки. Мы выигрываем немного. Я задал хорошую головомойку Лени Рифеншталь, которая вела себя неописуемо дурно — одно слово, истеричка! Ну ничего в ней нет от мужчины!»

Руководитель производственного отдела студии «Тобис» Фридрих Майнц, которого погнали с должности за поддержку Лени Рифеншталь, позже подтвердит, что во время Олимпийских игр Лени подверглась самой настоящей «охоте на ведьм», инспирированной не только Министерством пропаганды, но также и предводителями штурмовиков и эсэсовцев. Пресс-атташе студии «Тобис» (старший гражданский чиновник, назначаемый на этот пост Министерством пропаганды) сказал Майнцу, что госпожа Рифеншталь стяжала репутацию «нестерпимой» и контрольные функционеры партии стараются повсюду дискредитировать ее. В это время снова всплыл на поверхность слушок, что она полуеврейка и что с политической точки зрения она не заслуживает доверия по причине ее хорошо известных шашней с евреями — Майнц даже слышал пророчества о том, что ей так и не дадут завершить олимпийский фильм. Его клятвенные заверения подтверждают послевоенные заявления Рифеншталь о совершенно независимом характере ее работы, равно как и о том, что она никогда не была членом нацистской партии и ее организаций. Несмотря на развернутую вокруг нее безобразную кампанию, она продолжала работать «с демонической энергией», всем сердцем отдаваясь выполнению своей задачи.

Битвы со спортивными арбитрами и полицией продолжались. Гуцци вышвыривали с поля шесть раз в течение трех дней. «Мне едва ли разрешат сделать несколько специальных кадров и движений камерой, которые я так тщательно готовил», — жаловался он Егеру. Досталось и Курту Нойберту — едва он разместил на позиции свою 180-фунтовую камеру, как от него потребовали сейчас же убрать ее прочь. Одной ассистентке запретили работать где бы то ни было вблизи стадиона на том лишь основании, что она — женщина!.. Досадные помехи усугублялись портившейся погодой и накапливающейся усталостью. Но при всем этом к концу первой недели Лени пребывала в состоянии эйфории. Съемка оказалась выдержанной в определенном стиле, и именно в таком, которого она добивалась. Вот что сказала она Эрнсту Егеру в интервью для «Фильм-Курьера» (опубликовано в номере от 8 августа 1936 года): «Я не люблю делать вещи наполовину… Я ненавижу, когда — наполовину!»

Этот же номер бюллетеня Егера рассказывает и о том, какое применение нашли камере с катапультой. Ее моторное оборудование было по-прежнему под запретом, но киногруппе разрешили проложить дорожку для ее катания вдоль трассы состязаний по бегу на пять тысяч метров. Эту функцию Лени решила возложить на легконогого Альберта Хёхта — товарища Эртля по альпинистским походам. Хёхт вручную толкал автоматическую камеру по рельсовой дорожке, и всякий раз, когда атлеты заканчивали очередной круг, забегал вперед и снимал их приближение. За одно это он заслуживал бы золотой олимпийской медали!

Главным объектом внимания в эту первую неделю были легкоатлетические состязания на главном спорткомплексе. Замок Рувальд находился от него невдалеке, но тем не менее машины, связывавшие штаб-квартиру с главным центром событий, намотали по несколько тысяч километров. Рифеншталь стала привычной фигурой на стадионе — ее фланелевые брюки и жокейская кепка узнавались издалека. Перемещалась ли она от одного кинооператора к другому или устремлялась к пьедесталу почета, чтобы лично поздравить победителей, толпа всякий раз восклицала хором: «Поцелуй его, Лени!» Она неплохо умела играть «на публику», хотя ее броскость и заметность была далеко не всем по вкусу — в глазах репортера светской хроники Беллы Фромм вид Лени Рифеншталь, занятой бурной изнуряющей деятельностью, был не чем иным, как жаждой дешевой популярности: «И вот она снова восседает подле своего фюрера, с улыбкой на лице, словно с обложки журнала, и нимбом важности, прочно зависшим над ее головой».

Газета «Нью-Йорк таймс» сетовала на то, что слово Лени было законом для кинооператоров, и тот из них, кто в продолжение одного дня получал две зловещие предостерегающие красные карточки, знал, что это означало отстранение от работы навсегда — «если потребуется, то с применением силы». Но для самых важных кинооператоров, которых она привыкла держать под постоянным надзором, красных карточек не предусматривалось. Яворски рассказывал, что она носилась между ними, точно маньячка, крича: «Что ты делаешь, как ты это делаешь?» Бегала и кричала… О да, она была абсолютная маньячка, она была полупомешанной. Но, добавлял он, все они были такими: «Или вы занимаетесь этим делом, как сумасшедший, или не добиваетесь ничего». Эртль соглашался с тем, что, демонстрируя свое «эго», она порою доходила до бешенства — у нее была привычка являться как гром среди ясного неба в самые напряженные моменты перед своими коллегами и разыгрывать из себя большую начальницу, утрированно жестикулируя, — а сзади всегда ходил, как тень, ее персональный фотограф, делая снимки для рекламы. Но Эртля она побеспокоила только раз — его недвусмысленное «Попрошу сейчас не говорить мне под руку!» даже удостоилось похвалы стоявшего рядом рефери. Впрочем, если демоническое руководство Лени и было излишним, когда дела шли хорошо, члены ее команды знали: в случае чего она будет готова сражаться за них, как тигрица. Она была из их рядов. Ну и, конечно, они могли положиться на то, что, когда дело дойдет до монтажа, она не искромсает с таким трудом добытые их сюжеты по своему произволу в мелкие кусочки, как это можно было ожидать от Вейдеманна.

Поразительной сенсацией первой недели состязаний стал Джесси Оуэнс, завоевавший четыре золотые медали. Он электризовал всю публику на стадионе. Четырнадцать раз он демонстрировал свои старты и финалы, побивал олимпийские рекорды одиннадцать раз! Как только не величали этого 22-летнего американского студента из Огайо — и Черной пантерой, и Черной стрелой, и даже Черной пулей! Публика полюбила этого сияющего скромного героя, приветствуя его выходы певучим «О-уэнс, О-уэнс». Конечно, он бросил открытый вызов нацистским идеям расового превосходства, но народное сознание никак не отреагировало на это — даже при том, что фюрер не смог заставить себя ни пожать руку победителю, ни сфотографироваться с ним[48]. По воспоминаниям Лени, чуть не случилось так, что — по ее косвенной вине! — мир мог лишиться феноменальных выступлений великого чернокожего американца. Одна из ее ям для кинооператоров располагалась, точно ловушка для тигров, всего в 7 ярдах позади финишной черты 100-метровой дорожки, и разогнавшийся Оуэнс едва не угодил туда после одного из первых забегов — его спасла лишь быстрота реакции[49]. Уже эти самые первые забеги не оставляли сомнения, что Оуэнс — именно тот спортсмен, на которого следует посмотреть. Когда дело дошло до финалов в спринте, на стадионе воцарилась напряженная тишина. Оуэнc бежал по внутренней дорожке. Всего в нескольких футах от него разместились кинооператоры Лени, включая Артура Гримма, которого Егер величал «асом съемки». Он запечатлел крупным планом профиль Оуэнса, застывшего на старте: брови насуплены, скулы напряжены; видно, что он нервничает, однако в то же время превосходно держит над собой контроль. Эртль, вооруженный мощным телескопическим объективом, расположился высоко на крыше радиоузла; на одном уровне с ним разместился и Ханс Шайб — выдвигающийся телеобъектив у него был точно пушка. Френц, Лени и Гуцци засели в ямах у финиша, Зигерт занял позицию на одной из башен, а Нойберт и Дице приготовили к бою свои камеры замедленной съемки. Даже Егер, и тот присоседился рядом со своей «лейкой». Освещение оставляло желать лучшего: чернильные тучи застили солнце. «Внимание… Марш!» — скомандовал рефери и выстрелил из стартового пистолета. «Еще мгновение, и Оуэнc уже приближался к финишной черте, — писал Егер. — Десять и три сотых секунды. Как раз то время, которое нужно, чтобы поперхнуться от изумления».

Это была первая золотая медаль Оуэнса. На следующий день состоялись соревнования по прыжкам в длину — и снова победил Оуэнс с результатом 8,06 м. Международная любительская федерация легкой атлетики запретила Лени съемки с близкого расстояния соревнований по прыжкам и метаниям; Оуэнсу пришлось повторить свой великий прыжок специально для камер, причем на этот раз он улетел еще дальше — на 8 метров восемь сантиметров!.. Но беда в том, что результат-то этот неофициальный… Следующие две медали он завоевал за бег на 200 метров и мужскую эстафету на 400 метров.

Наступил черед повторов специально для съемок. Утром в воскресенье, когда до второй половины дня не планировалось никаких мероприятий, Лени спозаранку отправилась в олимпийскую деревню и упросила ряд финалистов предыдущей недели приехать на стадион для пересъемки их триумфальных подвигов и запечатления крупным планом. Возможно, многие из них настраивались на вполне заслуженную передышку, но откликнулись на просьбу. «Японцы, финны, американцы поняли, чего от них хотят кинооператоры. Десяток камер были готовы к бою… Для Эртля и Лантшнера настал момент славы. Де Лафорг провел съемки крупным планом — Моррис, Паркер и Кларк трудились без устали. Тогда как иные предпочли расслабиться за ленчем, приглушив свой энтузиазм, эти продолжали работать до двух пополудни».

В этот вечер, после марафона, Лени вернулась на стадион для пересъемок состязаний по прыжкам с шестом. Эти соревнования, состоявшиеся несколькими днями ранее, вылились в двенадцатичасовую драматичную борьбу, которая к вечеру свелась к состязанию между тремя очень сильными американцами и двумя низенькими, почти хрупкими японцами. Когда Ирл Мидоус покорил высоту в 4 метра 35 сантиметров, побив рекорд, было уже пол-одиннадцатого ночи — темно, холодно, и присутствовало 30 тысяч зрителей, почти так же изголодавшихся и измотанных, как и финалисты. Не имея достаточно хороших кадров, Лени уговорила атлетов снова попрыгать под лучами прожекторов. По словам Грэхема, восьми прожекторов оказалось недостаточно, подогнали еще четыре грузовика с осветительной аппаратурой; заметив, что в секторе для прыжков происходит что-то любопытное, на трибунах собралось несколько сотен зрителей. Американцев, готовых выехать за город праздновать победу, все же пришлось убеждать, но постепенно они так увлеклись, что в итоге «показательные выступления» достигли почти той же остроты, что и битва за медали. В тесноте, да не в обиде, разместились лучшие операторы Лени, а сама она подбадривала прыгунов, носясь и хохоча, как сумасшедшая. Бравые мужчины взлетали над планкой при почти пустых трибунах так же, как и под аккомпанемент рева толп — получился запоминающийся финал первой части фильма!

Но вторая неделя принесла существенные изменения в ход съемок. Порядком уставших операторов малейшее замечание выводило из себя. По мере того как спортивные события рассредоточивались с центрального стадиона и многие атлеты разъезжались по другим спортсооружениям, неизбежно чувствовался упадок сил и нервное истощение. Однако никаких поблажек в работе не давалось — хотя Лени могла найти для себя время, например, для веселого времяпрепровождения с американским золотым медалистом — десятиборцем Гленном Моррисом, который вскоре (ненадолго) стал голливудским Тарзаном, или для участия в некоторых публичных мероприятиях, в которых партийные бонзы из кожи лезли вон, чтобы перещеголять друг друга. К примеру, Риббентроп жарил у себя в саду быка; но его потом с легкостью обставили Геринг и Геббельс. На празднестве, которое рейхсмаршал устроил в парке своего дворца на Лейпцигер-платц, были размещены сотни столов, ломившихся от яств, вот только ветер был студеный и промозглый. Несмотря на то что повсюду в траве были расставлены электрообогреватели, не только американский посол Додд сидел, надвинув шляпу и закутавшись в пальто, думая, как спастись от туманов, пробирающих до костей. На лужайке танцевали кадриль актеры и актрисы, одетые в костюмы XVIII столетия, а старинный приятель Геринга, крылатый герой Удет устроил блестящее воздушное шоу. Несколько вечеров спустя настал черед Геббельса. На принадлежащую ему усадьбу на острове близ Далема, в 15 милях от Берлина, съехались от двух до трех тысяч гостей. Специально устроенный понтонный мост, вдоль которого выстроились ряды юных танцовщиц с зажженными факелами, вел гостей на островок, украшенный множеством светильников. Под звуки трех оркестров на острове танцевали до утра, а шампанское лилось рекой.

Игры завершились в субботу 16 августа. После того как были вручены последние медали, в ночное небо вознесся «Храм света» Шпеера. «Огромное поле стадиона было освещено с помощью электрических генераторов, находившихся в верхних рядах сидений по всему контуру, и необыкновенными потоками электрического света, возносящимися на высоту двух-трех сотен футов над действом», — писал Додд, добавив, что никогда прежде не видел такого изысканного шоу. Экстравагантная показуха, царствовавшая на протяжении двух олимпийских недель, поражала воображение, и бедный Додд ломал голову, во сколько все это могло обойтись. «Вся эта пропаганда, возможно, польстила немцам, — писал он, — но, как мне сказали, произвела дурное впечатление на иностранцев, несмотря на то что явилась для всех прекрасным развлечением».

Лени придержала у себя лучших операторов до конца месяца, пока кто-то из спортсменов еще оставался в Берлине. В сентябре, сочтя необходимым провести съемки крупным планом метателей молота, которые ей не удалось осуществить на Олимпиаде из-за того, что ее камеры были вышвырнуты с олимпийского стадиона, она послала Эртля и Хёхта в Нюрнберг, где на спортивном фестивале, проводившемся в рамках очередного нацистского съезда, должны были выступить финалисты-немцы. Но едва посланники Лени прибыли в Нюрнберг, как глава рейховского кинематографа Вейдеманн тут же потребовал, чтобы они снимали фильм для него. Эртль запротестовал — ведь им уже поручила съемки Лени Рифеншталь! Не имеет значения, возражал Вейдеманн, все, что она просила их снять, они смогут снять для него. Эртль с Хёхтом отказались, за что их ожидала страшная месть: на следующее утро эсэсовцы выволокли их из постелей и потащили в кутузку. Позже Рифеншталь пожалуется об инциденте Геббельсу. Напрасный труд! Он выставил ее прочь как «истеричку» — лишнее доказательство того, что нельзя поручать женщинам задания такого рода!

Между тем оставалось еще заснять несколько сцен для пролога. Вилли Цильке выехал с группой специально отобранных юных танцовщиц на балтийское побережье и разбил палаточный лагерь в природном заповеднике близ латвийской границы. Две недели среди девственных дюн — и снят чувственный «храмовый» танец. Затем он приступил к выполнению следующего задания Рифеншталь: слепок знаменитой статуи греческого скульптора Мирона «Дискобол» в натуральную величину «оживает», преображаясь в дискобола из плоти и крови (на эту роль приглашался немецкий десятиборец Эрвин Хубер). Лени привезла с собою множество спортсменов, операторов и огромный запас вазелина, чтобы греческие бронзы блистали ярче. Глаза ее камер ласкали сияющий под барашковым небом лоск классических контуров тел копьеносцев и толкателей ядра. Хотя впоследствии Цильке и жаловался, что проведенный ею монтаж разрушил его артистическую съемку, но тем не менее пролог получился очень возвышенным и оказался превосходным введением в олимпийские фильмы.

Только в конце сентября Лени смогла затвориться в монтажной и окунуться с головой в начальный просмотр всего отснятого материала. Вот тут-то Геббельс и решил, что настало время нанести ей удар. С его точки зрения, пропагандистская цель Олимпийских игр была достигнута. Новостные ролики показывались по всему миру, и он не видел смысла в том, чтобы Рифеншталь тратила время и государственные деньги на амбициозный, но потерявший актуальность проект — если она вообще его закончит. Особенно досаждала ему колоссальная популярность, которую стяжала Рифеншталь — не только во время Олимпиады, но и до, и после нее. А что сказать о ее манерах! Презирает любые предписания, ведет себя до невозможности экстравагантно, и вообще подрывает его авторитет на каждом шагу! А перепалка со спортивным арбитром? А случай с Анатолем Добрянски, которого она, как он считал, буквально похитила в Греции и который, обладая ко всему прочему несносным характером, оказался замешан в сваре в замке Рувальд? Все это служило бесценными свидетельствами тому, что она совершенно не подходит для монтажа своего фильма.

Прекрасного союзника Геббельс обрел в лице рейхсминистра спорта, которого, ко всему прочему, задело то, что Рифеншталь, как ему думалось, восхищалась и уделяла больше внимания американским спортсменам, нежели немецким. Геббельс почувствовал уверенность, что фон Тшаммер-унд-Остен поддержит его в вопросе о замене Лени Вейдеманном. В качестве первого хода он постарается, чтобы деятельность Рифеншталь не освещалась в прессе так бойко. Одновременно он дал указания группе аудиторов произвести финансовую проверку отчетности компании «Олимпия-фильм», «прочесав» ее частым гребнем. Отчет, который привезла аудиторская группа, ужасал. Как записал в своем дневнике Геббельс, Рифеншталь «превратила компанию в сплошной свинарник, так что требуется немедленное вмешательство». Вывод — фройляйн Рифеншталь, которая и так уже извела почти полтора миллиона марок на проект и рассчитывает на новый заем, никаких кредитов не давать!

Тайно готовя свое оружие к бою, Геббельс потребовал от Рифеншталь выгнать с работы своего пресс-атташе Эрнста Егера под тем предлогом, что у него жена — «не арийка». Также ей надлежало изгнать другого своего давнишнего коллегу — Вальтера Гросскопфа. Предлог — по донесениям аудиторской комиссии, у компании Рифеншталь не было ни сейфа, ни денежного ящика; Гросскопф, ведавший финансовыми вопросами, просто расхаживал с 14— 15 тысячами марок в кармане и выделял людям деньги по мере надобности. И наконец, извольте слушаться, фильм об Олимпийских играх должен быть сделан быстро и не вздумайте уделять слишком много экранного времени всякому там Джесси Оуэнсу и другим черномазым атлетам.

Рифеншталь проигнорировала требования рейхсминистра, но положение ее было неустойчивым. Она невероятно нуждалась в деньгах для продолжения работ. Имущество компании, которое можно было продать и выручить кое-какие крохи, она успела распределить после Игр между самыми лучшими своими работниками; Гуцци, судя по всему, достался подержанный «Даймлер» менее чем за полцены и с рассрочкой на год. К ноябрю Лени просмотрела достаточно отснятого материала, чтобы понять, что ее планы производства фильма из двух частей осуществимы. Но ей отчаянно не хватало полумиллиона марок для завершения работы. «Об этом не может быть и речи», — собственнолапно нацарапал Геббельс на официальном запросе, переданном ему д-ром Оттом из Министерства пропаганды. Когда 6 ноября Лени обратилась к нему лично, он остался глух к ее рыданиям, неколебимый, — как стальная стена. «Этими истерическими припадками… меня больше не возьмешь», — заявил он.

Лени ничего не оставалось как только вновь разыграть свою козырную карту. На следующей неделе она записалась на аудиенцию к Гитлеру. Принимал он посетительницу, по ее словам, как обычно, тепло; и, как ей показалось, пришел в замешательство от вырвавшихся у нее слов о желании эмигрировать. Лени объяснила фюреру сквозь слезы, что в сложившихся невыносимых условиях она не в состоянии продолжать работу на родине. «Так с чего бы доктору Геббельсу устраивать вам обструкцию?» — спросил фюрер, создавая впечатление, что ничего не ведает о происходящем. Она пожаловалась ему о том, как эсэсовцы расправились с Эртлем и Хёхтом, как, по ее убеждению, Вейдеманн хотел погубить ее усилия по созданию олимпийского фильма и заступить дорогу ее «Триумфу», сделав собственный фильм о съезде в Нюрнберге. Как пишет Лени в своей книге, при этих словах фюрер притих, и лицо его «побледнело». Он кратко сказал ей, чтобы она поручила это дело ему. «Вот так цинично Гитлер нашел способ держать на коротком поводке и Рифеншталь, и Геббельса», — скажут иные… Несколько дней спустя адъютант фюрера Брюкнер позвонил ей и сказал, что она может спокойно продолжать работу. Она будет подчиняться непосредственно Рудольфу Гессу и Коричневому дому. В результате фильм был закончен без дальнейших препон. Лени удалось оставаться независимой от Министерства пропаганды, пока не грянула война.

На одно лишь то, чтобы отсмотреть 250 миль имевшегося у нее отснятого материала, ушло десять недель. Любой, кто не отличался присущим Лени легендарным чувством порядка, непременно увяз бы в таком количестве. Но Лени выработала свою систему разноцветных коробок, что давало ей возможность вести учет — что просмотрено, что пойдет в дело, а что со всей вероятностью будет отвергнуто. Материал сортировался по сюжетам и настроениям. Прозрачные стены во вновь оборудованной монтажной, которую пытался узурпировать Вейдеманн, способствовали быстрому нахождению нужных фрагментов пленки.

Стремление Рифеншталь к созданию двух фильмов было обусловлено отчасти обилием материала, но главным образом задуманной ею концепцией. Она чувствовала, что должны найти отражение две различные темы, и каждый фрагмент автоматически предполагал определенные отношения с определенной темой и общей идеей «интенсификации». К примеру, решив соединить наиболее важные легкоатлетические виды спорта в части 1, потому что в представлении большинства людей они и составляют «сердце» Олимпийских игр, то десятиборье переходило во 2-ю часть, во избежание повторов. При этом его нельзя было поместить ни в начале, ни в конце: ей хотелось открыть вторую часть представлением Олимпийской деревни, а церемонию закрытия, естественно, ближе к общему финалу — значит, вполне естественно отвести место десятиборью где-нибудь посредине. Ну а такие напряженные состязания, как плавание и прыжки с вышки как раз можно поставить поближе к церемонии закрытия… И так далее. Когда дошло до трехдневных соревнований по конному спорту, она задумалась над тем, что падение конников вместе с лошадьми в воду непременно вызовет смех у зрителей. Очень кстати!

«И я подумала, что это возымеет наибольший эффект, если поставить впереди что-нибудь держащее в напряжении. А что из состязаний самое напрягающее внимание? Гребля — из-за напряжения гребцов. Это было очень драматично. После этого можно ставить только конные состязания, ибо зритель отдыхает на них; они сопровождаются музыкой — отдохновение для слуха, ибо драма состязаний гребцов построена на фоне возрастания интенсивности шума».

Большие затруднения представляло одно из самых волнующих спортивных сражений — на марафонской дистанции. Как вместить забег на 42 с лишком километра в несколько коротких минут? Она часто объясняла, что прежде всего хотела передать внутренние чувства бегуна-марафонца — как он устал и как жаждет, чтобы дистанция быстрее закончилась. Как его налитые свинцом ноги с трудом отрываются от асфальта. Как одна лишь воля гонит его вперед. Порою вы не видите самого бегуна, а лишь траву, колышущуюся по обочине дороги, стелющиеся густые тени деревьев, шумящих высоко над головой. Иной раз видишь тень, бегущую за спортсменом. Вы знаете, что он слышит возгласы приветствия и что они, как и привлекающая внимание музыка, подстегивают его волю к покорению дистанции. Но вот наконец в виду возникает стадион. Изнуренных людей приветствуют средневековые торжественные мелодии, исполняемые трубачами в нацистских касках, в то же время к спортсменам подбегает обслуга и бережно укутывает их в одеяла. Соревнующиеся бредут на подгибающихся ногах, несвязным шагом, попадая прямо в руки людей, оказывающих первую помощь. Сцены эти бесконечно трогательны и героичны.

Часть 1 заканчивается парадом наций — движутся флаги, звенит олимпийский колокол. Над стадионом, залитым лунным светом, рвется в небо олимпийский огонь и развертываются плещущие знамена — точь-в-точь, как стяги в финале «Триумфа воли».

Когда заходит речь о фильме «Олимпия», большинство людей вспоминают прежде всего изысканный коллаж из 2-й части, посвященный прыжкам в воду. Женскую часть программы Рифеншталь подает реалистически, причем называет соперниц по именам; но когда доходит дело до состязаний мужчин, то, желая подчеркнуть красоту движения, она усиливает интенсивность зрелища. С этой целью она прибегает к хитростям монтажа, используя кадры, снятые в разных темпах — сперва в обычном, затем в чуть замедленном и, наконец, в сильно замедленном. Ей хотелось, чтобы спортсмены вышли похожими на птиц, устремляющихся вниз. Это была экстраординарная компиляция, и, как показывает биографический фильм Рэя Мюллера, нужно было посидеть с Лени за одним монтажным столом, чтобы оценить ее талант в полной мере. Если просматривать фильм медленно, кадр за кадром, откроется ее блистательная ювелирная работа — при этом некоторые сцены даются «задом наперед», и возникает впечатление, что спортсмен воспаряет ввысь, обратно на вышку — так усиливается чувство движения.

Как-то раз, в ходе долгих недель, пока шла работа, в монтажную нагрянул Ханс Эртль, прибывший с визитом из Мюнхена. «Крошка Петерс» — лучшая помощница Лени при монтаже, ее верная «Пятница» Эрна Петерс, бросилась к нему навстречу, чтобы предупредить, что ее «госпожа босс» углубилась в очень сложный монтаж и просит не беспокоить. Но, по-видимому, Лени услышала его громогласное «Привет, дорогие мои, как дела?» и возникла из двери монтажной, вся бледная как полотно и одетая в белое. «Она выглядела как монахиня, — вспоминал Эртль, — которая после тысячи и одной грешных ночей, решилась наконец отречься от мирских радостей». Она предложила ему чашку чаю, «словно бы в память о былых грехах».

По правде говоря, сказал Эртль, завидовать ей было не с чего. Одной, в клетке с целлулоидными змеями, ей пришлось пожертвовать бесчисленными днями и ночами, прежде чем обретут художественное совершенство ее знаменитые «ПРАЗДНИК НАРОДА» и «ПРАЗДНИК КРАСОТЫ».