Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

Глава 10. Образ будущего в марксизме и у Ленина

Одна из функций политической власти и оппозиции — предвидение будущего. Эта функция многообразна — надо предвидеть угрозы и одновременно появление, часто неожиданное, новых возможностей укрепления и развития страны. Но едва ли не самой сложной задачей является создание образа будущего. Эта задача решается в политической борьбе с конкурентами, и легитимность существующей власти во многом определяется убедительностью и привлекательностью того образа, который власть предъявляет народу.

Образ будущего собирает людей в народ, обладающий волей. Это придает устойчивость обществу в его развитии. Предвидение позволяет проектировать будущее, осуществляя целеполагание. Это соединяет людей в народы и нации, наполняет действия каждого общим смыслом. В то же время образ будущего создает саму возможность движения (изменения), задавая ему направление и цель.

Бурдье пишет: «Еретический бунт пользуется возможностью изменить социальный мир, меняя представление об этом мире, которое вовлечено в [создание] его реальности. Вернее, он противопоставляет парадоксальное предвидение, утопию, проект, программу обыденному видению, которое воспринимает социальный мир как естественный мир. Будучи перформативным высказыванием, политическое предвидение есть само по себе действие, направленное на осуществление того, о чем оно сообщает. Оно практически вовлечено в [создание] реальности того, о чем оно возвещает, тем, что сообщает о нем, предвидит его и позволяет предвидеть, делает его приемлемым, а главное, вероятным, тем самым создавая коллективные представления и волю, способные его произвести» [46].

Способность предвидеть будущее, то есть строить его образ в сознании, — свойство разумного человека. Прежде чем сделать шаг, человек представляет себе его последствия, строит в сознании образ будущего — в данном случае ближайшего. Если этот шаг порождает цепную реакцию последствий (как переход через Рубикон), временной диапазон предвидения увеличивается. Если человек мыслит о времени в категориях смены формаций и вселенской пролетарской революции, то его диапазон предвидения отдаляется до горизонта истории — той линии, где кончается этот мир (мир предыстории). Во всех случаях производится одна и та же мыслительная операция — создание образа будущего. Инструменты для нее вырабатываются, начиная с возникновения человека.

Немецкий социолог Р. Михельс писал: «Мы можем рассматривать в качестве установленного исторического закона, что расы, законодательные системы, институты и социальные классы с неизбежностью обречены на разрушение с того момента, когда они или те, кто их представляет, утратили веру в будущее». Т. Гарр добавляет суждение социологов: «Версия этого утверждения, предлагаемая Лассуэллом и Капланом, состоит в том, что политическая стабильность зависит от интенсивности убежденности как элиты, так и масс в правильности политических доктрин, которые поддерживают элиту» (см. [142]).

Для создания образа будущего необходим поток идей особого типа — откровения (т. е. открытие будущего). Иначе создание таких текстов называют апокалиптика. Выработка таких текстов и их распространение оформились в древности. Так, сивиллы, которые действовали под коллективными псевдонимами прорицательницы, были важным институтом Малой Азии, Египта и античного мира в течение 12 веков. Они оставили целую литературу — oracular sibillina — 15 книг. Апокалиптика и поныне является столь важной частью общественной жизни, что, по выражению немецкого философа, «апокалиптическая схема висит над историей».

Эта работа ума и чувства оформилась в древности. В истории была эпоха пророков. Это выдающиеся деятели, сочетавшие в своих речах религиозное, художественное и рациональное сознание. Их деятельность закладывала основы мировых религий. Пророки, «слышащие глас Божий», отталкиваясь от реальности, объясняли судьбы народов и человечества. Они приобретали такой авторитет, что их прорицания задавали матрицу для строительства культуры, политических систем и нравственных норм. Эпохи пророков можно уподобить периодам научных революций, приводящих к смене парадигм.

Уже в древней апокалиптике возникают, помимо пророчества, формы абстрактного, обезличенного и не привязанного к конкретно-исторической обстановке знания. Их тексты были востребованы, поскольку служили людям средством ободрения, особенно в обстоятельствах кризиса. Прогнозы включали в себя множество сведений из самых разных областей, что придавало им энциклопедический характер. Литература такого рода — необходимый ресурс революций, войн, реформ.

С точки зрения научной рациональности, сама постановка задачи такого предвидения является ложной: из многообразия исторической реальности берется ничтожная часть сигналов, строится абстрактная модель, в которую закладываются эти предельно обедненные сведения — и на этом основании предсказывается образ будущей реальности. Источник истины здесь принимает форму Призрака, который не может отвечать на вопросы, но помогает их ставить. Так, для Маркса был важен образ Отца Гамлета — как методологический инструмент. Образом Призрака Коммунизма, бродящего по Европе, он начинает свой «Манифест». Но истину надо добывать, следя и за Призраком, и за людьми. Пророчество как способ построения образа будущего было и в Новое время. Такова была роль Маркса, который, судя по структуре своего учения, был прежде всего пророком.

Однако эти «откровения», стоящие на зыбком фундаменте, востребованы во все времена, потому что они задают путь, который, как верят люди, приведет их к светлому будущему. И вера эта становится духовным и политическим ресурсом — люди прилагают усилия и даже несут большие жертвы, чтобы удержаться на указанном пути. Поэтому прогнозы и имеют повышенный шанс сбыться, хотя изменчивость условий и многообразие интересов множества людей, казалось бы, должны были разрушить слабые стены указанного прорицателем коридора. М. Вебер, вовсе не противопоставляя знанию веру, пишет, что, хотя «не идеи непосредственно определяют действия человека», они «очень часто, словно стрелки, определяют пути». Образ будущего задает народу «стрелу времени» и включает народ в историю. Он соединяет прошлое, настоящее и будущее, скрепляет цепь времен. Это показал опыт — от древности до наших дней.

Чтобы «откровение» стало движущей силой общественных процессов, оно должно включать в образ будущего свет надежды. Светлое будущее возможно! Пророчеству, собирающему людей (в народ, в партию, в класс или государство), всегда присущ хилиазм — идея тысячелетнего царства добра. Он может быть религиозным, философским, национальным, социальным. Это идея прогресса, выраженная в символической форме.

Мобилизующая сила хилиазма колоссальна. Более ста лет умами владел хилиазм Маркса с его «прыжком из царства необходимости в царство свободы» — после победы мессии-пролетариата. По словам С.Н. Булгакова (1910), хилиазм «есть живой нерв истории — историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством… Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном» [56].

В создании образа будущего надежда на избавление сопровождается эсхатологическими мотивами. К Царству добра ведет трудный путь борьбы и лишений, гонения и поражения. Будучи предписанными в пророчестве, тяготы пути не подрывают веры в неизбежность обретения рая, а лишь усиливают ее. Эсхатологическое восприятие времени, которое предполагает избавление в виде катастрофы, разрыва непрерывности, порождало и установку «чем хуже, тем лучше», и множество историй с ожиданиями «конца света» и желанием приблизить его. Но как норма — именно принятие страданий как оправданных будущим избавлением. В революционной лирике этот мотив всегда был очень силен. В. Брюсов, поэт-символист, любимец крупной русской буржуазии (вступивший в партию большевиков), писал:

Культура России пережила почти вековой подъем апокалиптики, замечательно выраженной в трудах политических и православных философов, в приговорах и наказах крестьян, в литературе Достоевского, Толстого и Горького, в поэтической форме песен и романсов, стихов великих поэтов: Блок, Есенин, Маяковский.

Русская революция была взлетом философской и художественной апокалиптики. Исследователь русского космизма С.Г. Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало “онтологического” переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот — катастрофический перерыв старого мира, выход “в новое небо и новую землю”, было всеобщим» [140].

Корнями апокалиптика русской революции уходит в иное мировоззрение, нежели хорошо разработанная иудейская апокалиптика (и производные от нее пророчества Маркса). В образе будущего русской революции (в ее крестьянской ветви, соединившейся с «пролетарской» в начале XX века) приглушен мотив разрушения «мира зла» для строительства Царства добра на руинах. Вспомним «Интернационал» на прекрасные стихи Эжена Потье (1871):

Этот гимн был принят во всем мире, но невысказанная русская мечта была о нахождении утраченного на время града Китежа, об очищении добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина» (богатыми). Таковы были общинный и анархический хилиазм Бакунина и народников, социальные и евразийские «откровения» А. Блока, крестьянские образы будущего земного рая у Есенина и Клюева, поэтические образы Маяковского («через четыре года здесь будет город-сад»). Проективное знание власти в первую половину XX века развивалось в интенсивных дискуссиях. Стоит заметить, что этой русской апокалиптике с удивительной страстью противостоял прогрессизм классического марксизма.

Становление программы Ленина — поучительная война альтернативных «образов будущего». Ему пришлось спорить с пророком, которому внимало большинство интеллигенции Запада и России в предчувствии катастрофического преобразования жизнеустройства. Всякая новая государственность зарождается как политический (и «еретический») бунт. Образ советской власти вырабатывался в полемике с буржуазно-либеральным проектом и социал-демократами Интернационала.

Первое большое столкновение произошло по вопросу о том, может ли в России победить социалистическая революция без предварительной революции пролетариата западных промышленных стран. Речь шла об одной из центральных догм марксизма. Она была столь важна для всей конструкции учения Маркса, что он считал «преждевременную» революцию в России, выходящую за рамки буржуазно-демократической, явлением реакционным.

Уже в «Немецкой идеологии», которая была сжатым резюме всей доктрины марксизма, Маркс и Энгельс отвергали саму возможность социалистической революции, совершенной угнетенными народами в «отставших» незападных странах. Они писали:

«Коммунизм эмпирически возможен только как действие господствующих народов, произведенное “сразу”, одновременно, что предполагает универсальное развитие производительной силы и связанного с ним мирового общения… Пролетариат может существовать, следовательно, только во всемирно-историческом смысле, подобно тому как коммунизм — его деяние — вообще возможен лишь как “всемирно-историческое” существование» [66].

Отсюда вывод, что, согласно учению марксизма, коммунистическая революция в России была невозможна по таким причинам:

— русские не входили в число «господствующих народов»;

— Россия не включилась в «универсальное развитие производительной силы» (то есть в единую систему западного капитализма);

— русский пролетариат еще не существовал «во всемирно-историческом смысле», а продолжал быть частью общинного крестьянского космоса;

— господствующие народы еще не произвели пролетарской революции «сразу», одновременно.

Ни одно из условий, сформулированных Марксом и Энгельсом как необходимые, в России не выполнялось. Более того, развивая свою теорию пролетарской революции, Маркс много раз подчеркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе — так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Он пишет в «Капитале»: «Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства» [16, с. 594].

Но Ленин мыслил рационально — изучал историю и актуальную реальность, а из этого выводил наиболее вероятные тенденции. И так, еще в августе 1915 г. он высказал такой вывод: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран» [67].

Этот вывод был, по выражению П. Бурдье, «еретическим бунтом» против марксизма и либерализма.

Тезис Ленина о возможности победы социализма в одной стране не был туманным пророчеством. Он вытекал из знания реального развития капитализма не как равномерного распространения во всемирном масштабе, а как неравновесной системы центр — периферия. Из него вытекало, что русским трудящимся нет смысла ждать революции «господствующих народов», поскольку они совместно со своей буржуазией эксплуатируют пролетариат периферии. И Ленин осознанно утверждал, что Россия станет социалистической без всемирной пролетарской революции.

Накануне 1917 года Ленин в Цюрихе написал важный труд «Империализм как высшая стадия капитализма». Он сделал стратегический вывод для всех политических сил России, которые в этот момент втягивались в революционное столкновение. Из этого прямо вытекало, что уже с начала XX века в рамках капиталистической системы «центр — периферия» возможность индустриализации и модернизации для тех стран, которые не попали в состав метрополии, была утрачена. Их уделом стала слаборазвитость. Единственной возможностью обеспечить условия для своего экономического и социального развития для таких стран в тот момент могла дать только большая (по сути дела именно мировая) антикапиталистическая революция. «Народный доход Англии приблизительно удвоился с 1865 по 1898 г., а доход “от заграницы” за это время вырос в девять раз» [68, с. 403]. То есть в цикл расширенного воспроизводства экономики Запада непрерывно впрыскиваются огромные средства извне.

Поток ресурсов с периферии делает рабочий класс промышленно развитых стран Запада не революционным классом (строго говоря, и не пролетариатом). Значит, догма марксизма, что лишь мировая пролетарская революция может освободить народы от капиталистической эксплуатации, ошибочна. Ленин приводит письмо Энгельса Марксу (7 октября 1858 г.): «Английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно» (см. [68, с. 405]). А 12 сентября 1882 г. Энгельс пишет Каутскому, что «рабочие преспокойно пользуются вместе с ними [буржуазией] колониальной монополией Англии и ее монополией на всемирном рынке».

Из этого прямо следовало, что уповать на пролетарскую революцию в метрополии капитализма не приходилось, а революция в странах периферийного капитализма, к которым относилась и Россия, неизбежно приобретала не только антикапиталистический, но и национально-освободительный характер. Английские рабочие эксплуатировали Индию, а русские рабочие и вся их деревенская родня были сами объектом эксплуатации со стороны западного капитала. И без революции вырваться из этого тупика оказалось невозможно — до революции были испробованы все щадящие проекты.

Поразительно то, что в массе крестьян этот образ мироустройства будущего периода сложился из обыденного опыта и обсуждений и обрывков идей революционеров (в основном ссыльных) и учителей. А оформилась картина будущего во время войны в армии, которая стала форумом 11 млн человек. То, что Ленин написал об империализме в 1916 г., в 1917 г. стало крестьянам установкой.

В России уже было много грамотных крестьян и рабочих, а также много студентов и интеллигентов, которые пересказывали представления западных интеллектуалов их образа современного капитализма. Этот образ для большинства населения России был неприемлем — по очень важным признакам. Так, крестьяне в общине не боялись иметь детей, ибо те, подрастая, получали доступ к земле, пусть в бедности. Чаянов заметил о крестьянской семье на Западе: «Немало демографических исследований европейских ученых отмечало факт зависимости рождаемости и смертности от материальных условий существования и ясно выраженный пониженный прирост в малообеспеченных слоях населения. С другой стороны, известно также, что во Франции практическое мальтузианство наиболее развито в зажиточных крестьянских кругах» [18, с. 225].

Например, виднейший представитель европейского интеллектуального слоя конца XIX века, один из основоположников позитивизма Эрнест Ренан высказал такую установку: «Обширная колонизация есть абсолютная политическая необходимость первого порядка. Нация, которая не завладевает колониями, неотвратимо скатывается к социализму, к войне бедных и богатых. Поэтому нет ничего удивительного в том, что высшая раса завоевывает страну низшей расы и ею управляет» [158].

И вот эпизод в деревне. М.М. Пришвин, либерал и помещик, знаток деревни, 15 мая (!) 1917 г. пишет большое письмо своему другу, писателю П.С. Романову. Он излагает в письме свои первые наблюдения о главных установках крестьянства. Звучат поистине трагические ноты — налицо полное расхождение крестьян с либеральной программой Февральской революции. Приведу здесь выдержку из дневника:

«Расскажу вам, как это вышло. Однажды приходит ко мне депутат от сельского схода и спрашивает моего совета, как быть с нашим священником: второй раз в обходе помянул “Николая Кровавого”.

Священника этого я знаю… — тридцать лет на одном и том же месте поминал благоверного, как тут не ошибиться!.. Приходим на сход, погорланили, поспорили и остановились на том, чтобы священнику сделать проверку, пусть он отслужит через неделю в воскресенье молебен на лугу, и все уполномоченные от деревень молебен прослушают…

Около этого времени подъезжаю и вижу — несут на выгон хоругви, как красные знамена, с надписью: “Да здравствует свободная Россия! Долой помещ.”. И так на всех знаменах одинаково: помещики сокращенно с точкой и через “е”. Батюшка, старый человек, выходит из церкви ни жив, ни мертв, начинает молебен слабым голосом. Уполномоченные впиваются в него глазами, вслушиваются… Мало-помалу батюшка справляется с собой, служба его увлекает, голос крепнет, он забывается и вдруг “Побе-еды, Благоверному императору… — ах! — державе Российской… Побе-еды…” Опять и на поверочном молебне! Гул, ропот, смех — жалко, противно, глупо…

Чтобы предупредить безобразие неминуемое, беру я первое слово — и уж как наболело у меня на душе, по всей правде режу им, что Россия погибнет, и мы теперь точим друг на друга ножи. В ужасе от моих слов бабы, слышатся встревоженные голоса: “Научите, что делать?”. Тогда выходит солдат и говорит: “Слушайте меня, я научу вас, что делать”. И вот тогда сразу тишина наступает, и все готовы отдаться солдату.

“Этот помещик вас пугает!” — “У меня шестнадцать десятин”. — “Все равно: он вас пугает. Снимите у него рабочего, и он не будет вас пугать, пусть пашет”. — “Я брошу дело общественное и буду пахать сам”. — “На его место мы поставим солдата, а он пусть пашет. Только, товарищи, верьте мне, есть в Америке плуги нефтяные, и эти плуги пашут в час шестнадцать десятин, этого плуга ему не давайте, отбирайте, пусть пашет сохой”. — “Известно, сохой!” — твердят мужики.

Сразу видно, что настроение всех в пользу солдата…

“Товарищи, — кричит, — не доверяйте интеллигентным, людям образованным. Пусть он и не помещик, а земля ему не нужна: он вас своим образованием кругом обведет!” — “Известно, обведет!”…

И потом он долго рассказывал, как хорошо солдаты братаются на фронте с немцами. И так удивительно мне наблюдать, что эти мужики, эти партизаны 1812 г., слушают солдата почти с умилением, и доверие к нему растет с каждой минутой. Вы понимаете, что это же люди, которые три года отдавали своих сыновей на борьбу с немцем! В городе это от головы, но деревня неграмотная! С изумлением я слушал часовую речь при восторженном одобрении толпы. Нет ни одного голоса, как в городе, кто сказал бы за борьбу с немцем.

“Товарищи, — продолжал оратор, — земной шар создан для борьбы!” — “Конечно, для борьбы”. — “Помните, что не Германия нам враг, а первый нам враг Англия”.

Тогда я на минутку схватил голос и говорю в том духе, что если уж так хочется мириться с немцами всем, то пусть, но зачем же нам создавать еще нового врага Англию?

“Зачем? А вот зачем, товарищи. В подчинении у Англии есть страна Индия, которая еще больше России, и вот если мы против Англии будем, то с нами будет Индия”.

Опять удивительное наблюдение: эта Индия, о которой здесь никто никогда не слыхал, понятна всем. Скажи я: “Индия!” — никто не поверит в нее. А вот говорит солдат — и все верят в Индию…”» [69].

В одной из последних работ, 6 января 1923 г., Ленин пишет: «Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточно культурной стране. Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов), и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим. Для нас достаточно теперь этой культурной революции для того, чтобы оказаться вполне социалистической страной, но для нас эта культурная революция представляет неимоверные трудности и чисто культурного свойства (ибо мы безграмотны), и свойства материального (ибо для того, чтобы быть культурными, нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база)» [70].

Эти последние и уже откровенные работы, видимо, вызывали в ЦК трудные споры. Эта статья («О кооперации») была написана 6 января 1923 г., а впервые она была напечатана 26 мая 1923 г.

Предметом предвидения здесь был стратегический вопрос национальной повестки дня России-СССР. Позиции стали радикальными, Троцкий писал в работе «Наша революция» (1922 г.): «Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни минуты» (см. [71]).

Большинство в России (и уже в СССР) поверило Ленину, а не Троцкому.

Следующее основание, по которому российские либералы и социал-демократы отвергали советский проект, был прогноз Маркса о том, каким будет тот уравнительный «казарменный коммунизм», если произойдет не пролетарская, а рабоче-крестьянская («народная») революция. Маркс так представлял «преждевременный» коммунизм, который возникает «без наличия развитого движения частной собственности», как это и было в России в начале XX в.:

«Коммунизм в его первой форме… имеет двоякий вид: во-первых, господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; …категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей…

Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет… Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме… Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее.

Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом… Таким образом, первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности» [72].

Эта футуралистическая конструкция укрепила антисоветские убеждения меньшевиков в 1917-1921 гг. и интеллектуальной команды Горбачева и Ельцина в конце 80 — начале 90-х гг. XX в. Советский коммунизм был объявлен выражением зависти и жажды нивелирования, он якобы отрицал личность человека и весь мир культуры и цивилизации, он возвращал нас к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не дорос еще до частной собственности.

Советская власть уже на первом этапе успешно выполнила едва ли не главную задачу государства — задачу целеполагания, собирания общества на основе понятной цели объединяющего образа будущего. Г. Уэллс, назвав Ленина кремлевским мечтателем, в то же время признал, что его партия «была единственной организацией, которая давала людям единую установку, единый план действий, чувство взаимного доверия… Это было единственно возможное в России идейно сплоченное правительство» [73].

Другой узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Это было продолжение того же раскола, который разделил большевиков и меньшевиков после революции 1905 года. Речь шла об отношении к крестьянству и их требованию национализации земли. За этим расколом стояли разные представления о модернизации — или с опорой на структуры традиционного общества, или через культурную революцию как демонтаж этих структур. Представления крестьян о благой жизни (образ царства справедливости) были подробно изложены крестьянами в годы революции 1905-1907 гг., и перед социал-демократами стоял вопрос: принять их или следовать установкам марксизма.

Пришвин так представлял откровение и записал в дневнике 14 декабря 1918 г.: «Это небывалое обнажение дна социального моря. Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара». А Клюев писал в 1917 г.:

Взятый Лениным курс на союз рабочего класса и крестьянства был встречен в штыки не только ортодоксальными марксистами (как, например, Г.В. Плеханов), но и частью интеллигенции, близкой к большевикам. Действительно, принятие большевиками главных требований крестьян (национализация земли) и идеи Советской государственности, идущей от опыта общинного самоуправления, означали важный отход от марксизма и от установки на усиление классовой структуры общества.

Ленин после Октябрьского восстания в Петрограде сделал заявление, напечатанное в Известиях ВЦИК 8 ноября 1917 г.: «Советы крестьянских депутатов, в первую голову уездные, затем губернские являются отныне и впредь до Учредительного собрания полномочными органами государственной власти на местах… Все распоряжения волостных земельных комитетов, принятые с согласия уездных Советов крестьянских депутатов, являются законами и должны быть безусловно и немедленно проведены в жизнь…

Совет Народных Комиссаров призывает крестьян самим брать всю власть на местах в свои руки» [138].

По сути, фракционная борьба в советском политическом руководстве отражала расхождения в вопросе о выборе цивилизационного пути, который даже после победы в гражданской войне не был «снят». Та борьба, которую «классовики» вели в годы НЭПа против лозунга «лицом к деревне» или в Пролеткульте, продолжала конфликт, вызванный Апрельскими тезисами. Противоречия были связаны с выбором цивилизационной траектории (хотя эти термины не использовались). Это было сутью раскола, который сначала разделил большевиков и меньшевиков, а затем оппозиции в партии большевиков (был период, когда крестьяне разделяли «большевиков и коммунистов»).

Речь шла об отношении к крестьянству, за которым стояли разные представления о модернизации — или с опорой на структуры традиционного общества, или через демонтаж этих структур. Представления крестьян о благой жизни (образ чаемого царства справедливости) были подробно изложены крестьянами в годы революции 1905-1907 гг., и перед социал-демократами стоял вопрос — принять их или следовать установкам марксизма.

Примечательно резкое неприятие Н.И. Бухариным поэтических образов будущего у Блока и Есенина. Бухарин верно определяет несовместимость с антропологией марксизма прозрения Блока. Так же верно оценил Бухарин несовместимость марксистской апокалиптики «производительных сил и производственных отношений» с есенинским образом светлого будущего — где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где «дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». По словам Бухарина, «этот социализм прямо враждебен пролетарскому социализму». Именно представления о мироощущении подавляющего большинства людей России в тот период, а не социальная теория породили русскую революцию и предопределили ее характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП(б) на РКП(б), понял, что революцию занесло не туда, куда предполагали социал-демократы — она не то чтобы «проскочила» социал-демократию, она пошла по своему, иному пути.

В этом и есть суть развода коммунистов с социал-демократами в России: массы сочли, что могут не проходить через страдания капитализма, а другим путем обойти капитализм в пострыночную жизнь. Идея народников (пусть обновленная) победила в большевизме, как ни старался Ленин следовать за Марксом. В принципе, опыт СССР показал, что миновать «кавдинские ущелья капитализма» было возможно, но сейчас нас пытаются вернуть на «столбовую дорогу».

Велик соблазн!