Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

Послесловие автора

С волнением работал я над этой небольшой книгой. Неожиданно образы, которые ушли в историю и закристаллизовались в нашей памяти, как будто ожили и заговорили — и не так, как их представляли в школе, в университете, в литературе и в спорах. Во время катастрофы «перестройки», краха СССР, расстрела Верховного Совета РФ, а сейчас вдыхая гарь от пожара Украины, пришлось все чаще обращаться к образам, мыслям и действиям наших дедов и прадедов. Их мысли и действия — террор народников и эсеров, воображение и практика революций, которые переросли в Гражданскую войну революционеров, желавших России социализма, а потом невероятные, форсированные и трагические программы 1930-х гг., небывалый рывок Великой Отечественной войны и труд возрождения России-СССР. Мое поколение еще лично общалось с этими людьми, и молодежь в 1950-1960-е гг. могла совмещать их рассуждения и оценки с послевоенной реальностью советского строя.

К этим образам ушедших поколений пришлось обращаться потому, что очень много похожего и общего оказалось в мыслях и действиях людей нашей противоречивой культуры во время той катастрофы 1917 г. — и новой, нашей, современной. Попытки выхода из новой катастрофы буксуют, и, главное, нет у нас карты нашей преобразованной местности, она покрыта туманом, пылью и дымом. Трудно нам всем определить ориентиры наших целей и маршруты путей. Наше население в целом еще имеет высокий уровень образования и в массе своей сохраняет важные элементы совести и солидарности. Но почему даже близкие друзья не могут согласовать образ нашей актуальной постсоветской реальности и определить приблизительно вектор спасительного движения?

Конечно, это состояние общества объясняется многими причинами. Всегда во время кризиса, при котором распадается мировоззренческая основа и люди сомневаются в прежних ценностях, происходят дезинтеграция общества, деградация мышления и коммуникации — наступает нигилизм (см. [215]).

В. Гейзенберг, физик и философ, писал: «Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой общей основы, которая направляла бы деятельность личности.

В жизни отдельного человека это проявляется в том, что человек теряет инстинктивное чувство правильного и ложного, иллюзорного и реального. В жизни народов это приводит к странным явлениям, когда огромные силы, собранные для достижения определенной цели, неожиданно изменяют свое направление и в своем разрушительном действии приводят к результатам, совершенно противоположным поставленной цели. При этом люди бывают настолько ослеплены ненавистью, что они с цинизмом наблюдают за всем этим, равнодушно пожимая плечами» [216].

Мы с товарищами в 1990-е гг. считали, что «перестройка», крах СССР и разрушительные «реформы» нанесли всему нашему населению слишком тяжелую культурную травму, но со временем она залечится (на основе наших рассуждений и изучения признаков повреждения массового сознания была издана книга «Потерянный разум» [217]). Но удивляло, что восстановление здравого смысла и логики проходило очень медленно. Поскольку все мы знали, что российское общество за 1905-1925 гг. пережило длительный и глубокий катастрофический кризис, и теперь многие стали искать и читать исторические тексты и воспоминания очевидцев. Надо было что-то почерпнуть из опыта дедов и прадедов. При этом обнаружилось странное явление, мимо которого прошло наше образование, а сейчас, на фоне нынешнего состояния, оно представляется удивительным и угрожающим.

Это явление состоит вот в чем.

В 1902 г. в России поднялась волна массовых восстаний крестьян, организованных общинами. Организовалась деревня! Масса крестьян имели стратегические цели и выработали технологию борьбы — со строгими нормами. Историк крестьянства В.П. Данилов пишет: «В России начиналась крестьянская революция, на основе которой развертывались все другие социальные и политические революции, включая большевистскую революцию в октябре 1917 г… В 1902 г. на историческую сцену выступил новый крестьянин — крестьянин эпохи революции» [218].

Т. Шанин пишет: «Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне даже предупреждали их о точной дате, когда они собирались “разобрать” поместье… Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например, они не брали вещей, которые считали личной собственностью…

Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития… Крестьянские действия были в заметной степени упорядочены, что совсем не похоже на безумный разгул ненависти и вандализма, который ожидали увидеть враги крестьян, как и те, кто превозносил крестьянскую жакерию. Восставшие также продемонстрировали удивительное единство целей и средств, если принимать во внимание отсутствие общепризнанных лидеров или идеологов, мощной, существующей долгое время организации, единой общепринятой теории переустройства общества и общенациональной системы связи» [24, с. 156, 169].

Осенью 1905 г. крестьянская война охватила практически все регионы помещичьего землевладения. В ходе революции возник целый ряд «крестьянских республик», некоторые просуществовали целый год. Но для нашего вопроса в 1905-1907 гг. еще важнее волна составлений сельскими сходами приговоров и наказов, которых посылали в учрежденную Государственную Думу, вопреки запретам подавать петиции и прошения.

Фундаментальная однородность требований в наказах, полученных из самых разных мест России, говорила о зрелости установок огромной общности крестьян (см. [219]). Так, требование отмены частной собственности на землю содержалось в 100 % документов, причем в 78 % наказов просили, чтобы передача земли крестьянам была проведена Думой, а не правительством. Реформу Столыпина крестьяне отвергали принципиально и непримиримо, а вот положительные требования: 84 % наказов требовали введения прогрессивного прямого подоходного налога, среди неэкономических форм жизнеустройства выделялись всеобщее бесплатное образование (100 % документов), свободные и равные выборы (84 %).

Как объяснить, что крестьяне, которые составляли 85 % населения России, в большей части неграмотные, не имевшие своей прессы и политических партий, создали целеустремленное и убедительное революционное движение с программой, выраженной ясным и эпическим языком с понятными и художественными образами. Как мы все, наша советская интеллигенция, этого не увидела, не услышала и не поняла! Как мы просмотрели тексты ведущего социолога того времени М. Вебера («Русские штудии»), который выучил русский язык, чтобы следить за революцией 1905-1907 гг., и который пришел к выводу, что мировоззренческая основа русской революции — крестьянский общинный коммунизм?

Русские рабочие тогда в подавляющем большинстве были рабочими в первом поколении и по своему типу мышления во многом оставались крестьянами. В 1905 г. половина рабочих-мужчин еще имела землю, и эти рабочие возвращались в деревню на время уборки урожая. Очень большая часть рабочих жила холостяцкой жизнью в бараках, а семьи их оставались в деревне. В городе они чувствовали себя «на заработках». Между рабочими и крестьянами в России поддерживался постоянный и двусторонний контакт. Даже и по сословному состоянию большинство рабочих были записаны как крестьяне.

Понятно, что рабочие в промышленных коллективах и в городе освоили иные знания, язык и навыки рационального мышления, чем крестьяне. Русские рабочие много читали, познакомились в кружках, на митингах и через литературу с социал-демократией, с представлениями марксизма.46 Но они, как и крестьяне, обдумывали и обсуждали перспективы будущего, вырабатывали устойчивые системы ценностей. Но только теперь, в последние тридцать лет, перед нами возникла проблема: почему тогда у российской интеллигенции сложилась внутренне противоречивая и неустойчивая мировоззренческая платформа. Это сложная проблема, и ее надо и сегодня учитывать.

М.М. Пришвин писал после Февральской революции о состоянии умов тех, кто был элитой интеллигенции и ядром социальной базы либерального проекта: «Господствующее миросозерцание широких масс рабочих, учителей и т. д. — материалистическое, марксистское. А мы — кто против этого — высшая интеллигенция, напитались мистицизмом, прагматизмом, анархизмом, религиозным исканием, тут Бергсон, Ницше, Джемс, Меттерлинк, оккультисты, хлысты, декаденты, романтики. Марксизм, а как это назвать одним словом и что это?».

Надвигающийся крах государственности и предчувствие еще более тяжелых катастроф произвел в умонастроении интеллигенции шок, который на время деморализовал ее как активную общественную силу. Возникла необычная социальная фигура «и.и.» — испуганный интеллигент. Его девизом было: «Уехать, пока трамваи ходят».

Перед революцией интеллигенты собирались у друзей, обсуждали ситуацию, спорили. Многие переписывали или перепечатывали речи депутатов Думы (речь Милюкова 1 ноября 1916 г. разошлась по всем губерниям). Власти ужесточили надзор, запретили собрания. Интеллигенты собирались на квартирах, возникло что-то вроде «клубов». Горький так выразил установку интеллигенции: «Главное — ничего не делать, чтобы не ошибиться, ибо всего больше и лучше на Руси делают ошибки».

Революция так дезориентировала интеллигенцию, что многие современники с удивлением говорили о ее политической незрелости и даже невежестве. Так, философ и экономист (тогда меньшевик) В. Базаров заметил в те дни: «Словосочетание “несознательный интеллигент” звучит как логическое противоречие, а между тем оно совершенно точно выражает горькую истину» (см. [220]).

Но все-таки за период 1917-1920 гг. подавляющее большинство населения, включая интеллигенцию и большинство активных противников советской власти, исходя из опыта и реальности сделали рациональные выводы: 99 % примирились и включились в строительство и жизнь СССР, а 1% эмигрировали. Урон в образованном слое был велик, но вскоре и значительная часть эмигрантов стала помогать СССР и морально, и делом. А что же теперь? Уже тридцать лет продолжается, хотя вяло, дезинтеграция и общества, и нации (бывшего советского народа). Ни у какой социокультурной общности не сложилось стремления к какой-то цели и миссии.

Вот важное исследование (2012 г.) уровня эмпатии, которую считают главным психологическим условием успеха проекта, института, типа отношений и др. Из большого списка позиций приведем две: «Был задан вопрос: “Какие отношения между людьми в обществе являются, с Вашей точки зрения, нормальными?”. Для их характеристики предлагалась пара: “взаимопомощь / каждый сам за себя”. Выяснилось, что для подавляющего большинства респондентов (86 %) нормальным в отношениях является готовность к взаимной помощи… После выяснения доминантной нормы, был задан вопрос: “С учетом данного Вами ответа, являются ли отношения между людьми в сегодняшнем российском обществе нормальными?”. Из числа респондентов, определивших в качестве нормы “взаимопомощь”, считают отношения между людьми в сегодняшней России нормальными только 14 %. Соответственно, 86 % сограждан из данной — доминирующей — группы респондентов определили сложившиеся отношения в качестве не соответствующих норме…

Очевидно, что взаимопомощь все еще является нормой отношений между людьми для большинства наших сограждан. Соответственно, текущее положение дел в данной системе общественных отношений воспринимается в качестве не нормального, то есть, люди признают, что в реальных отношениях доминирует антитеза — принцип “каждый сам за себя”. Налицо явное рассогласование между нормой в коллективных представлениях и социальной фактичностью…

При исследовании отношений между государством и гражданами было предложено выбрать из пары: “граждане должны обладать возможностью влиять на государственную политику / влияние граждан на государственное управление — необязательно”. Выяснилось, что 88% соотечественников разделяют первое мнение…

После фиксации доминантной нормы, был задан вопрос: “С учетом данного Вами ответа, являются ли отношения между государством и гражданами в сегодняшнем российском обществе нормальными?”. 93 %, считающих нормой возможность граждан влиять на государственное управление, ответили на этот вопрос отрицательно» [221].

В России, которая остается великой державой, ответственной перед своим населением и всем человечеством, общество и государство сохраняют главные системы, связанные с угрозами и рисками. Хаос в России — угроза глобальная. Но в ряде постсоветских республик деградация прогрессирует, присмотритесь к Украине или Грузии, вспомните эти республики хотя бы в конце 1970-х гг., их науку и культуру, образ жизни. Но картина мира их граждан, их нормы и ценности, рациональность и коммуникации были недееспособны, произошли социальные и культурные катастрофы — и граждане как будто с радостью нырнули в омут.

Чем же отличались граждане СССР, которые доминировали с 1920 до 1960 гг.? Какой инструмент работал в их сознании и постепенно, с каждым поколением, терял свою работоспособность?

Выскажу свое субъективное мнение.

Во-первых, будем говорить о внутренних факторах, которые помогли привести СССР до кризиса 1980-х гг., с которым советский строй не справился. Это не значит, что внешние факторы были несущественны для судьбы СССР. Напротив, советский строй не устоял против разрушительного воздействия союза внутренних и внешних антисоветских сил, который и сложился в 1970-1980-е гг. Скорее всего, без этого обе группы сил порознь справиться с советской системой не смогли бы. Но для нас факторы внешней среды были данностью, устранить которую было невозможно — холодную войну отменить было нельзя. Для нас надо обдумать те переменные, на которые общество и государство были обязаны влиять. Но не влияли — не умели и не видели.

Во-вторых, надо учесть, что официальная советская история была мифологизирована, и нам до сих пор требуются большие усилия, чтобы уйти от ее стереотипов. Многое в моем суждении покажется непривычным, многое трудно будет встроить в устоявшиеся современные взгляды. Советское образование и история «берегли» нас от тяжелых размышлений и кормили упрощенными, успокаивающими штампами. И мы не вынесли из истории уроков, даже из Гражданской войны.

Мы, например, не задумывались над тем, почему две марксистские революционные социалистические партии, даже, точнее, фракции одной партии (большевики и меньшевики) оказались в той войне по разные стороны фронта. Советские экономисты обучались в Академии народного хозяйства им. Г.В. Плеханова, а Плеханов считал Октябрьскую революцию реакционной. Причины этого надо было понять всем! Но эту проблему замели под ковер, и это было наше слабое место.

Рубежом в развитии советского общества была Великая Отечественная война. Накопленная в войне энергия резко интенсифицировала процессы строительства и развития, рост экономики стал экспоненциальным. Происходила ускоренная форсированная урбанизация. В 1950 г. в СССР в городах жили 71 млн человек, а в 1990 г. — 190 млн. В 1990 г. 40,3% всех городов СССР были созданы после 1945 г. (и 69,3 % — созданные после 1917 г.). Новые города населялись молодежью послевоенного поколения. Общество быстро менялось — и демографически, и в своей социальной структуре, и по образу жизни. Резко увеличилась мобильность населения — за период 1950-1990 гг. пассажирооборот общественного транспорта вырос в 12 раз. В 1959 г. в народном хозяйстве высшее законченное образование имели 3,3 млн человек, в 1970 г. — 7, 5 млн и в 1989 г. — 20,2 млн человек (14,5 %).

Перемены происходили очень быстро, и общество находилось в состоянии трансформационного стресса. Города были построены, но становления городского образа жизни, отвечающего явным и неявным потребностям людей, произойти еще не могло. Откуда вырос советский проект и какие потребности его создатели считали фундаментальными? Он вырос прежде всего из крестьянского мироощущения. Отсюда исходили представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что — лишнее, суета сует. Новым важным измерением в этой структурной трансформации стала смена поколений. Подростки и молодежь 70-80-х гг. XX в. были поколением, не знавшим ни войны, ни массовых социальных бедствий, а советская власть говорила с ними на языке «крестьянского коммунизма», которого они не понимали, а потом стали над ним посмеиваться.

Тот социализм, что строили большевики и весь народ, был эффективен как проект людей, испытавших беду. Это могла быть беда обездоленных и оскорбленных социальных слоев, беда нации, ощущающей угрозу колонизации, беда разрушенной войной страны. Но тот проект не отвечал запросам общества благополучного — общества, уже пережившего и забывшего беду как тип бытия.

Переход к новому этапу общественного развития происходил при остром дефиците знания о советской системе в новых условиях. Это особенно проявилось у молодежи. В 1956 г. в МГУ уже ощущалось то, чего пока что не замечалось в населении в среднем — неблагожелательное инакомыслие в отношении советской системы. В массе все бывают чем-то недовольны, кряхтят и ругаются, но не подводят под это теоретическую базу, это было «бытовое» недовольство. А в элитарной среде студентов гуманитарных факультетов это инакомыслие было другого типа — «концептуальное». Они читали философов, Маркса, Троцкого, от них волны докатывались и до всех факультетов.

Кризис легитимности вызревал 30 лет с 1960 г. Под новыми объективными характеристиками советского общества 1970-х гг. скрывалась невидимая опасность для общественного строя — быстрое и резкое ослабление, почти исчезновение, его прежней мировоззренческой основы. В то время официальное советское обществоведение утверждало (и большинство населения искренне так и считало), что мировоззренческой основой является марксизм, оформивший в рациональных понятиях стихийные представления трудящихся о равенстве и справедливости. Эта установка была ошибочной.

Мировоззренческой основой советского строя был общинный крестьянский коммунизм. Западные философы иногда добавляли, что он был лишь «прикрыт тонкой пленкой европейских идей». В 1960-е гг. вышло на арену новое поколение интеллигенции из городского «среднего класса». В ходе индустриализации, урбанизации и смены поколений философия крестьянского коммунизма теряла силу и к 1960-м гг. исчерпала свой потенциал, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне, в коллективном бессознательном — уже недееспособным в политике.

Глубокие изменения в образе жизни, структуре общества и в культуре требовали перехода от механической солидарности к органической. В период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью — все были трудящимися, выполнявшими великую миссию. Все были «одинаковыми» по главным установкам, это общество было похоже на религиозное братство. С 1960 г. изменялась структура занятости, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.

Так, в 1950 г. в СССР было 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. — 1223 тыс. Каждая группа ученых становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами, с информационной системой и школой. Каждое такое сообщество формировалось как сгусток субкультуры. И этот процесс происходил во всей деятельности общества. Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стало тяготить само требование «единства». Требовалось плавное формирование органической солидарности, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности — к более сложной системе отношений. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились (и сегодня не справляются).

Но обществоведение не отреагировало, оно сохраняло иллюзию стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзию стабильности общественного строя. Такую ошибку сделала монархия, но советское обществоведение из этого не извлекло урока и продолжало поддерживать веру в магическую силу Октябрьской революции и Победы (см. [222]).

Для консолидации советского общества и сохранения гегемонии политической системы требовалось строительство новой идеологической базы, в которой советский проект и на первом, и на новом этапе был бы изложен на рациональном языке, без апелляции к подспудному мессианскому чувству революции. Взрывное возникновение множества групп с разными когнитивными структурами и ценностями создало для политической системы ситуацию реальной невозможности пересобрать новое население в общество и нацию на старой платформе, но старая партийно-государственная машина не могла ни понять, ни предвидеть, ни выработать новые технологии. Уважаемые руководители-старики (как Брежнев или Суслов) этой проблемы не видели, т. к. в них бессознательный большевизм и его стереотипы были еще живы, а новое поколение номенклатуры искало ответ на эту проблему (осознаваемую лишь интуитивно) в марксизме (или в образе Запада), где найти ответа не могло. Это вызвало идейный кризис в среде партийной интеллигенции.47

Мировоззренческий кризис порождает кризис легитимности политической системы, а затем и кризис государства. Ю. В. Андропов в 1983 г. так определил состояние общественного сознания: «Мы не знаем общества, в котором живем». Это состояние ухудшалось: незнание превратилось в непонимание, а затем и во враждебность, дошедшую у части элиты до степени паранойи. Незнанием была вызвана и неспособность руководства выявить и предупредить назревающие в обществе противоречия, найти эффективные способы разрешить уже созревшие проблемы. Незнание привело и само общество к неспособности разглядеть опасность начатых во время перестройки действий по изменению общественного строя.

Почему эрозия мировоззренческой матрицы советского строя не вызвала действий руководителей государства и КПСС и их помощников — профессоров и академиков, пока к власти не пришло «поколение Горбачева»? Можно предположить, что они с их типом знания и методологии были не на высоте этой задачи. Их образование базировалось на историческом материализме, проникнутым механистическим детерминизмом. Они, сами не заметив, вернулись в ту парадигму, в которой проектировалась Февральская революция и отвергалась Октябрьская революция. Интеллектуальная элита КПСС методологически вернулась к «антисоветскому марксизму» — не видя этого. Поэтому большая часть этой элиты легко перешла в колею Горбачева, Яковлева, Чубайса и т. д. Этот процесс кончился интеллектуальной катастрофой (см. [223]).

Почему советская интеллигенция и масса образованных граждан постепенно утратили навыки рефлексии о прошлом и предвидении рисков впереди? Работая над этой книжкой, я читал много текстов Ленина, в том числе, непосредственно не связанных с темой книги, и пришел к выводу, что в 1950-1960-х гг. сошли с общественной сцены поколения, натренированные анализировать реальность и предвидеть угрозы. Тренером в этом деле для советского общества был Ленин. Много его соратников хорошо усвоили важные приемы мышления и воображения, они передавали эти навыки и сотрудникам, и всем гражданам, но другого такого тренера больше не нашлось. А писать учебники и методологические трактаты Ленину время не дало.

Почему же соратники Ленина не собрали его суждения и объяснения и не превратили их в учебные пособия? Я считаю, что соратники, рабочие и крестьяне, подумав, с его суждениями соглашались и считали, что это все понятно — это же не высокая наука и не философия. Считалось, что ученые и философы — это Гегель и Маркс, а позже — Ильенков и Мамардашвили. Так, видимо, считали наши идеологи и академики-обществоведы. Это общая ошибка, и задумались об этом совсем недавно, когда обнаружилась наша беспомощность.

Другой вывод, к которому я пришел, такой. Советские граждане первого периода (1917-1950 гг.) обдумывали сложные проблемы, объяснения Ленина и последующих руководителей. Они мыслили в «методологической системе Ленина», сложившейся к 1917 г. Можно сказать, эта система была принята большинством уже к Октябрьской революции (важно, что на нее перешли не только те, кто признали советскую власть, но и их оппоненты — они мысленно вели спор или диалог в этой системе).

Но Ленин говорил и писал по каждой конкретной проблеме на естественном языке, почти обыденном, и опирался на здравый смысл для объяснений. Люди понимали проблему и доводы для решения — большинство соглашалось, другие сомневались или отрицали. Они осваивали реальность и будущее в каждом конкретном явлении, почти из эмпирического опыта, потому что они получали объяснения, которые создавали образы. Но, похоже, никто не думал, что познавательная «обработка» всех этих явлений опиралась на новую и сложную методологическую систему.

В этой форме мышление и Ленина, и его аудитории, опиралось на знание и на понимание особого типа, которое называется неявное знание.48 Эта форма познания и визуализация образов явлений в 1960-1970-х гг. интенсивно изучались в гносеологии и науковедении. А с середины 1980-х гг. в СССР было не до науковедения, и сейчас стоит о нем вспомнить. Вот некоторые стороны этого интеллектуального инструмента.

Хотя наука с самого начала декларировала свой рациональный характер и полную формализуемость всех своих утверждений (то есть возможность однозначно и ясно их выразить понятиями), любой человек, мало-мальски знакомый с научной практикой, знает, что это миф. Рациональное и формализуемое знание составляет лишь видимую часть айсберга тех «культурных ресурсов», которыми пользуется ученый. Интуиция, воображение, метафоры и образы играют в его работе огромную роль, одинаково важную как в мыслительном процессе, так и в представлении выводов.

Важным источником неявного и даже неформализуемого знания в науке является чувственное, т. н. «мышечное мышление». У многих ученых развита способность ощущать себя объектом исследования. Так, Эйнштейн говорил, что старается «почувствовать», как ощущает себя луч света, пронизывающий пространство. Уже затем, на основании этих ощущений он искал способ формализовать систему в физических понятиях. Этот тип знания, не поддающийся формализации, плохо изучен, однако очень многие ученые подчеркивают его большое значение (я думаю, что в химии без этого нельзя, только мало кто сознается). Для обозначения и осмысления явлений ученые пользуются нестрогой терминологией из вненаучной практики — понятиями, основанными на здравом смысле.

Писатель, фантаст и бихевиорист А. Кёстлер в большой книге «Дух в машине»49 пишет: «Есть популярное представление, согласно которому ученые приходят к открытию, размышляя в строгих, рациональных, точных терминах. Многочисленные свидетельства указывают, что ничего подобного не происходит. Приведу один пример: В 1945 г. в Америке Жак Адамар организовал в национальном масштабе спрос выдающихся математиков по поводу их методов работы. Результаты показали, что все они, за исключением двух, не мыслят ни в словесных выражениях, ни в алгебраических символах, но ссылаются на визуальный, смутный, расплывчатый образ. Эйнштейн был среди тех, кто ответил на анкету так: “Слова языка, написанные или произнесенные, кажется, не играют никакой роли в механизме мышления, который полагается на более или менее ясные визуальные образы и некоторые образы мускульного типа. Мне кажется, то, что вы называете полным сознанием, есть ограниченный в пределах случай, который никогда не может быть законченным до конца, что сознание — это узкое явление”.

Утверждение Эйнштейна типично. По свидетельству тех оригинальных мыслителей, которые взяли на себя заботы проследить за своими методами работы, вербализованное мышление и сознание в целом играет только подчиненную роль в короткой, решающей фазе творческого акта как такового. Их фактически единодушное подчеркивание спонтанности интуиции и предчувствий бессознательного происхождения, которые они затрудняются объяснить, показывают нам, что роль строго рациональных и словесных процессов в научном открытии была широко переоценена, начиная с эпохи Просвещения. В творческом процессе всегда существует довольно значительный элемент иррационального, не только в искусстве (где мы готовы признать его), но и в точных науках тоже. Ученый, который, столкнувшись с трудной проблемой, отступает от точного вербализованного мышления к смутному образу» [224].

Надо подчеркнуть, что ученые, которые используют «интуиции и предчувствия бессознательного происхождения» и смутные образы, вовсе не сдвигаются к мистике и бессознательному, это удел визионеров, гадалок и юродивых. Ученые, после фазы осмысления свой запас «неявного знания», включает вербализованное мышление, так что доводы и выводы передаются получителям в рациональных знаках. Не зря Эйнштейн предупредил: «Сначала я нахожу, потом ищу». Ленин как раз выделялся из массы ученых тем, что он скрупулезно проверял и контролировал результаты своего «неявного знания».

То, что он высказывает как предположения, проверялось им анализом реальности. Поэтому очень часто его решения вдруг изменяются к удивлению и даже протесту его сотрудников. Это бывало, если разумное предположение оказывалось неприемлемым для рабочих (как проект государственного капитализма) или становилось неприемлемым для крестьян (как институт военного коммунизма после завершения Гражданской войны). Ленин убедительно объяснял, представляя состояние всей системы кризисного общества.

При этом Ленин в своих объяснениях не допускал давления на эмоции, его выступления были совершенно рациональными. Из текстов Ленина тщательно изгонялись все «идолы Бэкона». Философ науки П. Фейерабенд считал работу Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме» классическим текстом, отвечающим нормам рациональности модерна, и предлагал использовать его как учебный материал по методологии науки.

Между тем в методологии науки с предположениями и образами возникают сложные проблемы. Ученому приходится заменять реальный объект его моделью. Иными словами, необходимо превратить реальный объект в его упрощенное описание, это превращение — важный этап исследования. Отсекая все лишнее, исследователь вносит неопределенность. Для решения многих вопросов нет надежных, неоспоримых оснований, и ученый вынужден делать предположения.

Но в дебатах по конкретной проблеме часто нет возможности проверить предположения, более того, обычно дело не доходит даже до их явной формулировки. Первоначальные предположения, часто не вспоминаются, а для политических решений именно они бывают очень важны (особенно выпукло это представлено в доктрине Февральской революции, не будем уж касаться реформы 1990-х гг.). Дело бывает еще хуже. Не только сомнительные предположения не формулируются, но и определения понятий не дается, и дебаты часто становятся не просто спектаклем, а театром абсурда — никто друг друга не понимает, каждый говорит со своим никому неизвестным смыслом.

П. Фейерабенд в своем труде «Диалог о методе» писал: «Вообразите ученых в любой области исследований. Эти ученые исходят из фундаментальных предположений, которые вряд ли когда-нибудь ставятся под вопрос. Имеются методы изучения реальности, которые считаются единственными естественными процедурами, и исследование заключается в том, чтобы применять эти методы и эти фундаментальные предположения, а не в том, чтобы их проверять. Вероятно, что предположения были введены в свое время, чтобы разрешить конкретные проблемы или устранить конкретные трудности и что в тот момент не забывали об их характере. Но это время давно прошло. Сейчас и не вспоминают о предположениях, в терминах которых определяется исследование» [225].

Ленин не забывал свои предположения и не держался за них, он регулярно разбирал их состоятельность. Он был политиком и революционером, но в основе — именно ученым. Сочетание этих типов мышления было редкостным качеством.

Непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург писал (1927 г.): «Несомненно, что наука близка Ленину, что в его жизни она занимала большое место и что понять Ленина вполне мы сможем, только если выясним для себя его отношение к науке. Мы все знаем, что он автор научных трудов, но не это, по-моему, является в какой-нибудь мере решающим в вопросе о Ленине и науке, и если бы он и не написал этих трудов, то место, которое занимала в его жизни наука, осталось бы, несомненно, тем же…

Когда мы всматриваемся в миросозерцание Ленина, этого великого практика и борца, то мы видим, что он прежде всего вырабатывает теорию, т. е. то, что он считает научною базою для своих практических выводов…

В край угла построения собственного мировоззрения и всего строительства новой жизни Ленин ставит науку. Мне приходилось слышать,… что на протяжении тысяч страниц его сочинений и речей о науке почти не говорится. Возражение это, по-моему, свидетельствует лишь об одном: делающие его, очевидно, невнимательно вчитались и вдумались в эти тысячи страниц. Неужели же они ожидали найти в них трактаты о науке?.. Неужели же так непонятно, что Ленин разумел под электрификацией России, о которой он говорил на каждом шагу? Кажущаяся узко-специальнотехнической и действительно узкотехническая электрификация есть вместе с тем символ, символ полного переустройства всей жизни» [93].

С.Ф. Ольденбург понял, что Ленин — ученый редкостного типа, что он был бы великим, даже «если бы он и не написал этих трудов». То, что Ленин написал «тысячи страниц» и что некоторые «невнимательно вчитались и вдумались», С.Ф. Ольденбург объясняет тем, что Ленин «прежде всего вырабатывал теорию». Это простое предположение, но в действительности Ленин не вырабатывал теории, его выводы и доводы были понятны для большинства, как будто это откровения. В них именно вдумывались, даже и те, кто были не согласны из-за расхождений ценностей. А многие несогласные внимательно вчитались и вдумались — и соглашались. Так было почти всегда при обсуждениях сложных проблем в руководстве партии большевиков, такие ситуации отмечены почти во всех главах этой книжки.

И из науковедения (в психологии научного творчества), и из опыта в научной лаборатории известно, что среди ученых есть сотрудники, обладающие способностью быстро перебирать в уме образы возникшей проблемы и факторы, которые на нее воздействуют. И такой сотрудник думает-думает — и натыкается на образ такой конфигурации, которая, вот она! Она может разрешить проблему, хотя иногда всем кажется абсурдом (примерно так Плеханов реагировал на Апрельские тезисы). Иногда, если есть время, кто-то, исходя из этой идеи, разрабатывает теорию.

Вспомним, что Бертран Рассел написал: «Можно полагать, что наш век войдет в историю веком Ленина и Эйнштейна, которым удалось завершить огромную работу синтеза». Но сложный синтез — это и есть революция в науке.

В этом особенность мышления Ленина как ученого. Синтез разных систем обычно бывает результатом не вычислений, а «неявного знания», не перебором формул, а визуализацией образа соединения разных сущностей. Конрад Лоренц однажды использовал известный афоризм: «Творить — значит, соединять».

В философии науки в 1960-1970-х гг. было много внимания к этой миссии в процессе творчества. В науковедении США называли генералистами научных работников и конструкторов, обладавших такой способностью. Это те, которые в воображении «видят» образы больших систем и отдельных систем, которые могут сблизиться и под каким-то воздействием соединиться, создавая совершенно новую систему. А дальше они должны наладить коммуникации с коллегами из других дисциплин и областей науки, понять их и объяснить им свои проблемы.

Без таких генералистов современная наука и техника не смогли бы подняться на новый уровень — мультидисциплинарных и междисциплинарных программ.50 Социологи науки считали, что научно-технические центры и университеты высшего класса всегда имеют в штатах талантливых генералистов, а те учреждения, в которых нет сотрудников с такими способностями, остаются посредственными.

Особенно ценились такие специалисты, которые умели соединять знания и сотрудников в вертикальных междисциплинарных программах — соединяя фундаментальные открытия, проектирования новую сущность, изобретая новый артефакт, создавая технологии для производства, внедряя инновацию в практику производства и использования новый продукт.

Это мы знали из литературы и исследований, но я лично, только изучая теперь методологию Ленина, понял, что он — мастер синтеза, соединения структур и общностей. По аналогии можно сказать, что в ходе революции и становления нового жизнеустройства Ленин соединял все конструктивные системы и социокультурные группы — и в горизонтальных, и вертикальных программах.

Думаю, что это было важным фактором успеха Октябрьской революции и создания СССР. Мне кажется, что поэтому, когда умер Ленин, Сергей Есенин написал: «Того, кто спас нас, больше нет». Без соединения множества общностей, взорванных революциями и Гражданской войны, насилие и вражда продолжились бы очень долго.

Вот близкий ученым факт. Большинство ученых Академии наук были враждебны большевиками, больше всех из партийных было кадетов. И прежде всего благодаря отношениям Ленина к Академии она продолжала работать и не заняла враждебную позицию к Советской власти. Личные контакты были установлены сразу же. 12 апреля 1918 г. на заседании правительства под председательством Ленина был сделан доклад «О предложении Академии наук ученых услуг Советской власти по использованию естественных богатств страны». Ленин попросил у Академии «выяснить те взгляды, которых придерживаются представители науки и научные общества по вопросу в ближайших задачах русской науки». Эту записку ученые писали с большим энтузиазмом (см. [227]).51

В 1919 г. Научный отдел Наркомпроса решил провести реформу организации Академии наук — слишком консервативная. Президент Академии А.П. Карпинский объяснил, что Академия «учреждение научное и потому по самому существу своему чрезвычайно сложное». Не помогло. Академик П.П. Лазарев должен был встретиться с Лениным, и С.Ф. Ольденбург попросил его информировать или через Красина, «пусть он поговорит с Лениным, тот человек умный и поймет, что уничтожение Академии опозорит любую власть». Луначарский писал об этом: «В.И. Ленин очень беспокоился, вызвал меня и спросил: “Вы хотите реформировать Академию? У Вас там какие-то планы на этот счет пишут?.. Это важный общегосударственный вопрос. Тут нужна осторожность, такт и большие знания”. Я прекрасно помню две-три беседы, в которых он буквально предостерегал меня, чтобы кто-нибудь не “озорничал” вокруг Академии» [227, с. 16].

Ленин тревожился, что советские и партийные чиновники не готовы работать со специалистами. В 1921 г. он написал статью, которая наполовину посвящена сложности этих отношений. Он писал: «Поправлять с кондачка работу сотен лучших специалистов, отделаться пошло звучащими шуточками, чваниться своим правом “не утвердить”, — разве это не позорно?

Надо же научиться ценить науку, отвергать “коммунистическое” чванство дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематически, используя свой же опыт, свою практику!.. Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден» [229].

Это понятно, научных и технических кадров было очень мало, и в управлении были малообразованные люди или бывшие чиновники, все они разумно консервативные. А ученые сразу представили много проектов и результатов, которые клало под сукно царское правительство. В этой сфере роль Ленина как «соединяющего цели и ресурсы» была огромна. Секретарь Совнаркома Н.П. Горбунов, который взаимодействовал с Академией наук, писал: «Все крупнейшие изобретения того времени пробили себе дорогу главным образом благодаря непосредственной помощи Владимира Ильича».

Важно, что за шесть лет Ленин, как высший руководитель и одновременно новаторский ученый, многое передал и объяснил своим соратникам. Советская власть и партия понимали, что рывок в образовании, науке и технике был критическим условием выживания СССР, Уже в 1930-х гг. особым качеством советской промышленности стало привлечение для решения технических проблем самого фундаментального научного знания.52

Напоследок приведу вывод из одной отстраненной статьи о провале профанации Ленина как советского символа: «Он [символ Ленина] регулярно использовался для переосмысления большевизма и исторического развития страны, выступая едва ли не постмодернистским способом деконструкции. Особенно наглядно это было во время перестройки, когда постепенное “разоблачение” личности Ленина, обновление обстоятельств его биографии должны были послужить одним из аргументов для отказа от революционных догматов. На смену культу пришла “деленинизация”, эффективность которой, однако, может быть подвергнута сомнению…

Культа Ленина не стало, что не привело к сокращению его символического присутствия в повседневности россиян. На место религиозному оформлению пришел “спящий миф”. Ленин ни как идеолог, ни как политик не востребован государством или обществом, однако продолжает зримо присутствовать в них. Множатся и артефакты, отсылающие к образу Ленина. В итоге форма окончательно превалирует над содержанием: лениниана, выступавшая некогда оформлением культа, превратилась в самодостаточное явление, пережившее в итоге сам культ и продолжающая свою долгую историю в настоящее время… Как ни удивительно, но коды, заложенные в лениниану на начальных этапах, действенны до сих пор… Ленин по-прежнему остается героем текста — художественного, документального, вербального и визуального» [231].

Сейчас нам не нужен культ Ленина. На нас давит огромный слой проблем, и мы не сможем их разрешить, если не вглядимся трезво и беспристрастно в структуру этого слоя и не начнем восстанавливать связи нашего дезинтегрированного общества. Нам предстоит произвести сложный синтез ценностей и отношений, диалогов и компромиссов. Для этой работы сегодня требуется усвоить уроки методологии и «неявного знания», которые давал Ленин. Эти уроки осваивали массы трудящихся, и экзаменом была Великая Отечественная война. Новой цикл такого ликбеза сейчас для нас очень актуален.