Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

Глава 11. Ленин: образ народного хозяйства

Одним из важнейших «срезов» жизнеустройства народа является хозяйство. В нем сочетаются все элементы культуры — представления о природе и человеке в ней, о собственности и богатстве, о справедливости распределения благ, об организации совместной деятельности, технологические знания и умения. Создание образа народного хозяйства — большая тема. Здесь мы кратко ее изложим в свете этого раздела, но все же он потребует больше объема, чем у других.

Для нас важен разрыв в представлениях российских марксистов (прежде всего Ленина) об образе будущего народного хозяйства России, из которого вытекали важнейшие выводы для выбора политических исторических выборов. Именно тип народного хозяйства в огромной степени предопределяет социальные формы всего жизнеустройства. Вспомним, что Ленин в 1899 г. написал книгу «Развитие капитализма в России», где он громил народников, как воинственный марксист, а опыт 1902-1907 гг. (крестьянские восстания и революция) представил ему образ и России, и Запада, и главные устои экономики этих двух цивилизаций (культур).

Придя в России к власти и начав грандиозный советский проект, партия большевиков пыталась использовать в качестве официальной идеологии марксистскую политэкономию — учение, объясняющее совершенно иной тип общества и хозяйства и заведомо не дающее ответа на вызов времени. Это несоответствие маскировалось бедствиями и перегрузками, которые заставляли действовать просто с позиций здравого смысла в очень узком коридоре возможностей.

Когда Рикардо и Смит заложили основы политэкономии, она с самого начала создавалась и развивалась ими как наука о хрематистике, наука о том хозяйстве, цель которого — доход (в западных языках политэкономия и хрематистика являются синонимами). Поскольку политэкономия не изучала и не претендует на изучение экономии, то есть того типа экономической деятельности, который существовал в СССР. Термин «политэкономия социализма», строго говоря, смысла не имеет.

Американский экономист и историк экономики И. Кристол вводит определенное разграничение (1981): «Экономическая теория занимается поведением людей на рынке. Не существует некапиталистической экономической теории… Для того, чтобы существовала экономическая теория, необходим рынок, точно так же, как для научной теории в физике должен существовать мир, в котором порядок создается силами действия и противодействия, а не мир, в котором физические явления разумно управляются Богом» (см. [74, с. 11-12]).

Политэкономия — область знания, претендовавшая быть естественной наукой, начиная с Адама Смита, начала изучать экономические явления вне морального контекста. То есть политэкономия изучала то, что есть, подходила к объекту независимо от понятий добра и зла. Она не претендовала на то, чтобы говорить, что есть добро, что есть зло в экономике, она только старалась выявить объективные законы, подобные законам естественных наук. Отрицалась даже принадлежность политэкономии к «социальным наукам».

Очевидно, однако, что политэкономия изначала была тесно связана с идеологией (в «Археологии знания» М. Фуко берет политэкономию как пример знания, в которое идеология вплетена неразрывно). В то же время, политэкономия — наука не экспериментальная, она основывается на постулатах и моделях. Поскольку она связана с идеологией, неизбежно сокрытие части исходных постулатов и моделей.14

После Октябрьской революции стал складываться особый тип хозяйства, присущего традиционным обществам, каким еще была Российская империя. Западная экономическая теория принципиально не изучала хозяйства таких типов, однако многое можно было бы понять, внимательно читая Маркса. Он прекрасно показал в «Капитале», что происходит при вторжении рыночной экономики в натуральное хозяйство. Например, он подчеркнул, что внедрение монетаризма в любое некапиталистическое хозяйство приводило к катастрофе: «Внезапный переход от кредитной системы к монетарной присоединяет к практической панике теоретический страх, и агенты обращения содрогаются перед непроницаемой тайной своих собственных отношений» [75].

Маркс пишет о том, как это происходило во Франции: «Ужасная нищета французских крестьян при Людовике XIV была вызвана не только высотою налогов, но и превращением их из натуральных в денежные налоги». Он приводит слова видных деятелей Франции того времени: «Деньги сделались всеобщим палачом»; «деньги объявляют войну всему роду человеческому»; финансы — это «перегонный куб, в котором превращают в пар чудовищное количество благ и средств существования, чтобы добыть этот роковой осадок», и т. п. Многие страны спаслись только тем, что смогли защититься от монетаризма с помощью государства (например, сохранив натуральные налоги и взаимозачеты) [16, с. 152].

На первом этапе советского строя решения стабилизации хозяйства опирались на опыт и здравый смысл, а также на описание подобных кризисов у Маркса. Разработка и объяснения этих решений легли на Ленина. Тогда, обобществив средства производства, Советская Россия смогла ввести «бесплатные» деньги, ликвидировать ссудный процент, укротить монетаризм, одновременно оживив производство и торговлю (НЭП). Тогда еще не было времени для теоретических дискуссий.

Как пишет Маркс в «Капитале», римское право безусловно запрещало обращаться с деньгами как с товаром. Там действовала юридическая догма: «Денег же никто не должен покупать, ибо, учрежденные для пользования всех, они не должны быть товаром». Катон Старший писал: «А предками нашими так принято и так в законах уложено, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщика ко взысканию вчетверо». Из этого можно понять, насколько ростовщика в Риме считали худшим гражданином, чем вора. В советском хозяйстве деньги товаром не были и не продавались. Напротив, капитализм не может существовать без финансового капитала, без превращения денег в товар и товар в деньги.

В начале пути догмы политэкономии и реальное хозяйство не пересекались. Стали быстро восстанавливаться традиционные («естественные», по выражению М. Вебера) взгляды на хозяйство и производственные отношения. Главными укладами становились трудовая крестьянская семья и вертикальная кооперация на селе (изученные А.В. Чаяновым), малые предприятия традиционного капитализма (НЭП в городе), первые крупные предприятия социалистического типа в промышленности.

Проблема ученых и политиков была в том, что уже в древности разделились цели и формы хозяйства. Аристотель разделял хозяйство на два типа: один тип — экономия, что означает «ведение дома» (экоса), производство и торговля ради обеспечения жизни материальными благами; другой тип — хрематистика, хозяйство, нацеленное на получение дохода. Эти типы различают так же, как натуральное хозяйство и рыночную экономику.

Из истории и опыта было известно, что совместная хозяйственная деятельность людей может быть организована без купли-продажи товаров и обмена стоимостями — эти институты в современной форме рыночной экономики вообще возникли очень недавно. Как возникло само понятие рыночная экономика? Ведь рынок продуктов возник вместе с первым разделением труда и существует сегодня в некапиталистических и даже примитивных обществах. Рыночная экономика возникла, когда в товар превратились вещи, которые для традиционного мышления никак не могли быть товаром: деньги, земля и человек (рабочая сила).15 Это — глубокий переворот в типе рациональности, в метафизике и даже религии, а отнюдь не только экономике.

Первые советские экономисты пытались связать экономическую теорию с энергетическими представлениями. В 1920-1921 гг. среди них велись дискуссии о введении неденежной меры трудовых затрат.

С. Струмилин предлагал ввести условную единицу «тред» (трудовая единица). В противовес этому развивалась идея использования как меры стоимости энергетических затрат в калориях или в условных энергетических единицах «энедах».

О непригодности категорий политэкономии для верного описания советского, явно не капиталистического, хозяйства предупреждал А.В. Чаянов. Он писал: «Обобщения, которые делают современные авторы современных политэкономических теорий, порождают лишь фикцию и затемняют понимание сущности некапиталистических формирований как прошлой, так и современной экономической жизни» [18, с. 396]. Достаточно сказать, что фундаментальным фактором рыночной экономики, даже при монополистическом капитализме, является конкуренция. Напротив, в советском хозяйстве плановая деятельность была направлена на «отключение» конкуренции для обеспечения концентрации ресурсов на главных участках хозяйственного развития.

Метод Ленина соединять научные факты и логику с опытом и здравым смыслом как специалистов, так и трудящихся очень помог в начатых дебатах — даже и после его смерти. Теоретическая проблема адекватности политэкономии процессу становления новых экономических институтов и норм стала актуальной сразу после Гражданской войны. О том, насколько непросто было заставить мыслить советских экономистов в понятиях трудовой теории стоимости, говорит тот факт, что первый учебник политэкономии удалось подготовить после двадцати лет дискуссий, лишь в 1954 г.! К. Островитянов писал в 1958 г.: «Трудно назвать другую экономическую проблему, которая вызывала бы столько разногласий и различных точек зрения, как проблема товарного производства и действия закона стоимости при социализме».

С начала 1930-х гг. экономисты начали «сдаваться» — занялись разработкой политэкономии социализма. Однако вплоть до 1941 г., как пишет А. Пашков, «советские экономисты упорно твердили: наш товар — не товар, наши деньги — не деньги» (а после 1941 и до 1945 г., видимо, не до того было). В январе 1941 г. при участии Сталина в ЦК ВКП(б) состоялось обсуждение макета учебника по политэкономии. А. Пашков отмечает «проходившее красной нитью через весь макет отрицание закона стоимости при социализме, толкование товарно-денежных отношений только как внешней формы, лишенной материального содержания, как простого орудия учета труда и калькуляции затрат предприятия» (см. [76]).

Сталин, видимо, интуитивно чувствовал неадекватность трудовой теории стоимости тому, что реально происходило в хозяйстве СССР. Он сопротивлялся жесткому наложению этой теории на хозяйственную реальность, но сопротивлялся неявно и нерешительно, не имея для самого себя окончательного ответа. В феврале 1952 г., после обсуждения нового макета учебника (оно состоялось в ноябре 1951 г.), Сталин встретился с группой экономистов и давал пояснения по своим замечаниям. Он сказал, в частности: «Товары — это то, что свободно продается и покупается, как, например, хлеб, мясо и т. д. Наши средства производства нельзя, по существу, рассматривать как товары… К области товарооборота относятся у нас предметы потребления, а не средства производства».

В неявном виде, дав в «Экономических проблемах социализма в СССР» определение Аристотеля для двух разных типов хозяйства — экономики и хрематистики, Сталин предупредил о непригодности трудовой теории стоимости для объяснения советского хозяйственного космоса в целом. Но советская экономическая наука начиная с конца 50-х гг. стала пользоваться языком хрематистики, что в конце концов привело к ее гибридизации с неолиберализмом. Как только после смерти Сталина в официальную догму была возведена «политэкономия социализма» с трудовой теорией стоимости, в обществе стало распространяться мнение, что и в СССР работники производят прибавочную стоимость и являются объектом эксплуатации. Результат известен.

Возвращаясь к первому этапу, когда Ленин сформулировал важные признаки образа будущего хозяйства, удивляет, что воспитанный в марксизме Ленин, став во главе правительства, смог быстро проникнуться мышлением и чувством экономии в смысле Аристотеля. И в царской России, и в разные периоды СССР имелись оба эти типа хозяйства, в разных масштабах и формах. Хрематистика не смогла занять господствующего положения в Российской империи, а в зрелом СССР она была сильно подавлена и частично ушла в «теневую экономику».16

Когда читаешь документы Ленина 1918-1922 гг. об «очередных задачах», о гидроторфе или обводнении нефтяных скважин Баку, видишь хозяина дома (и образ страны), воспринимающего бытие семьи или населения во всей его материальной фактуре. В этих его выступлениях не было и следа хрематистики и трудовой теории стоимости.

Маркс отмечал кардинальное отличие в использовании техники капиталистическим хозяйством общества от хозяйства некапиталистического (на примере экономии античной древности). Он говорит о некапиталистическом укладе (в экономии): «Единственной руководящей точкой зрения здесь является сбережение труда для самого работника, а не сбережение цены труда». Маркс приводит стихотворение Антипатера, современника Цицерона, посвященное изобретению водяных мельниц [78, с. 583.].

Поэт радостно обращается к работницам:

В главах «Капитала» VIII и XIII («Рабочий день» и «Машины») Маркс показывает, что в условиях капитализма введение машин приводит к интенсификации труда и стремлению хозяина удлинить рабочий день, и противодействие этому оказывает лишь сопротивление рабочих. Да и Адам Смит видел смысл разделения труда лишь в том, чтобы рабочий производил больше продукта — ему и в голову не приходило, что улучшение техники и организации может быть использовано для сокращения рабочего дня при том же количестве выработанного продукта.

А вот как Ленин в статье «Одна из великих побед техники» излагает выгоды предложенного Рамзаем способа подземной газификации угля, почти словами поэта Антипатера из Тесалоники:

«При социализме применение способа Рамсея, “освобождая” труд миллионов горнорабочих, позволит сразу сократить для всех рабочий день с 8 часов, к примеру, до 7, а то и меньше. “Электрификация” всех фабрик и железных дорог сделает условия труда более гигиеничными, избавит миллионы рабочих от дыма, пыли и грязи, ускорит превращение грязных отвратительных мастерских в чистые, светлые, достойные человека лаборатории. Электрическое освещение и электрическое отопление каждого дома избавят миллионы “домашних рабынь” от необходимости убивать три четверти жизни в смрадной кухне» [78].

Это был важный аспект образа будущего хозяйства. Это и показывает, что актуальная экономическая доктрина Октябрьской революции опиралась на синтез мировоззрения большинства российского общества с идеей развития в обход капитализма. Эта доктрина была принята и со временем получала все больше поддержки. Доводы Ленина и обыденное сознание большинства населения совместились.

В Докладе Совета народных комиссаров (13 января 1918 г.) Ленин сказал: «Если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства рабочих, крестьян и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазеров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты и вот почему возникает перед нами вопрос: либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество» [53].

Академик С.Ф. Ольденбург подчеркивал в своей статье о Ленине (1926 г.) такое особое представление связи науки и техники с жизнеустройством трудящейся массы России: «Отдельный человек, особенно счастливо одаренный физически и умственно, может не считаться с тяжелыми заботами о хлебе насущном, но Ленин всегда отчетливо понимал, что не эти отдельные счастливцы создают жизненное течение, но широкие массы, а для них возможность разумной, действительно сознательной жизни обусловлена условиями материальной жизни. Наука и тесно связанная с нею техника, всецело от ее успехов зависящая, одни могут создать эти нормальные условия жизни».17

Далее Ольденбург рассказывает о продолжительной беседе с Лениным о науке и ученых во время Гражданской войны: «Из этой беседы я коснусь только одного, имеющего непосредственное отношение к моей теме, — отношения Ленина к науке… “Имейте в виду, — говорил Владимир Ильич, — что теперь широкие массы, стряхнув с себя старую власть, взяли свою жизнь в собственные руки, они являются вершителями жизни, в которой и вам, представителям науки, принадлежит место. Но место это и вообще возможность работать будет зависеть от того, насколько значение науки будет понято массами, насколько они смогут на него посмотреть не как на праздничное времяпровождение, а как на тяжелый, необходимый и производительный труд. Мы, я и другие, конечно, понимаем значение науки, но сейчас не в нашем понимании дело, а в понимании этого значения массами”» [214].

Но на первом этапе в политических решениях доминировало кризисное мировоззрение трудящихся масс, а революционные проекты модернизации приходилось откладывать на следующий этап. Попытки «быстрого прогресса» были чреваты риском разрыва между властью и массой, причем радикальные проекты преобразований предлагали и власть, и масса. Но все старались найти приемлемую меру давления модернизации.

Так, получив после Октябрьской революции землю, крестьяне после столыпинской реформы повсеместно и по своей инициативе восстановили общину. В 1927 г. в РСФСР 91 % крестьянских земель находился в общинном землепользовании. Революционная модернизация в форме коллективизации была возможна только после НЭПа, но она уже была предусмотрена в образе будущего.

Так, планы землепользования предполагали восстановить крупные помещичьи хозяйства в виде совхозов, но это встретило упорное сопротивление — крестьяне желали «уравнительного распределения», и в результате произошло уравнивание участков. Сеть современных хозяйств в форме совхозов и опытных научных учреждений быстро росла с начала 1930 гг. А между тем идея товариществ по совместной обработке земли обсуждалась крестьянами уже в XIX веке.

А.Н. Энгельгардт писал в десятом «Письме из деревни» (3 декабря 1880 г.): «Если бы крестьянские земли и обрабатывались, и удобрялись сообща, не нивками, а сплошь всеми хозяевами вместе, как обрабатываются помещичьи земли, с дележом уже самого продукта, то урожаи хлебов у крестьян были бы не ниже, чем у помещиков. С этим согласны и сами крестьяне. Узкие нивки, обрабатываемые каждым хозяином отдельно, препятствуют и хорошей обработке, и правильному распределению навоза. При обработке земли сообща эти недостатки уничтожились бы и урожаи были бы еще лучше» [107, с. 367-368]. Энгельгардта внимательно читали и Маркс, и Ленин. Эта модернизация сельского хозяйства произошла в 1930-е гг.

Как уже говорилось, в промышленности тоже был выбран умеренный вариант, и ленинская концепция «государственного капитализма» была отложена. Переговоры с промышленными магнатами о создании крупных трестов с половиной государственного капитала (и проекты с крупным участием американского капитала) было вести преждевременно.

СНК принял решение о национализации всех важных отраслей промышленности, о чем и был издан декрет, где было сказано, что до того, как ВСНХ сможет наладить управление производством, национализированные предприятия передаются в безвозмездное арендное пользование прежним владельцам. То есть, юридически закрепляя предприятия в собственности РСФСР, декрет не влек никаких практических последствий в экономической сфере. Он лишь в спешном порядке отвел угрозу германского вмешательства в хозяйство России.

В 1928 г. началась 1-я пятилетка, строительство новых промышленных предприятий, и Россия в форме СССР превратилась в промышленно-аграрную страну. Объем продукции промышленности СССР в 1940 г. превышал уровень 1913 года в 7,69 раза. Промышленность качественно изменилась, к концу 30-х годов сложился советский тип предприятия, образа которого еще не могли себе представить проектировщики 20-х годов. В ходе строительства создавалась не только новая технологическая база, но и новые социальные формы организации производства, трудового коллектива и даже всего жизнеустройства населенного пункта, в котором расположился завод.

Другой пример. В экономике существуют разные способы предоставления друг другу и материальных ценностей, и труда (дарение, услуга, предоставление в пользование, совместная работа, прямой продуктообмен, повинность, наем и т. д.). Существуют и типы хозяйства, причем весьма сложно организованного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются — так, что все участники пользуются созданным сообща целым. К такому типу относится, например, семейное хозяйство. Этот тип хозяйства экономически эффективен (при достижении определенного класса целей) — замена его рыночными отношениями невозможна.

К этому же типу хозяйства относилось и советское плановое хозяйство. Именно сложение ресурсов без их купли-продажи позволило СССР после колоссальных разрушений 1941-1945 гг. очень быстро восстановить хозяйство. В 1948 г. СССР превзошел довоенный уровень промышленного производства — можно ли это представить себе в нынешней самобытной «капиталистической системе» РФ?

Но при этом плановое народное хозяйство обладало системой рыночной экономики — и государственной, и другими формами торговли. Утверждение, будто в 1980-е гг. в СССР начнется создание рыночной экономики, это нелепая идея манипуляторов. Еще Чаянов объяснял, что трудовое крестьянское хозяйство активно использует рыночные институты, в том числе в сфере капиталистического сектора, оставаясь некапиталистическим хозяйством.

Английский либеральный философ Дж. Грей пишет: «Рыночные институты вполне законно и неизбежно отличаются друг от друга в соответствии с различиями между национальными культурами тех народов, которые их практикуют. Единой или идеально-типической модели рыночных институтов не существует, а вместо этого есть разнообразие исторических форм, каждая из которых коренится в плодотворной почве культуры, присущей определенной общности. В наши дни такой культурой является культура народа, или нации, или семьи подобных народов. Рыночные институты, не отражающие национальную культуру или не соответствующие ей, не могут быть ни легитимными, ни стабильными: они либо видоизменятся, либо будут отвергнутыми теми народами, которым они навязаны» [90, с. 114].

Советский строй породил тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно (и незаметно!) переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще «города».18 Это переплетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным.

Из политэкономии (и в версии Адама Смита, и в версии Маркса), возникшей как науки о рыночном хозяйстве, основанном на обмене, мы заучили, что специализация и разделение — источник эффективности. Это разумное умозаключение приобрело, к огромному нашему несчастью, характер идеологической догмы, и мы забыли о диалектике этой проблемы. А именно: соединение и кооперация — также источник эффективности. Какая комбинация наиболее выгодна, зависит от всей совокупности конкретных условий. В условиях России именно соединение и сотрудничество оказались принципиально эффективнее, нежели обмен и конкуренция.

Но для такой структуры хозяйства требовалось общинное мировоззрение. Обыденным выражением этого мировоззрения издавна служил девиз: «Один за всех, все за одного». Это представление было укоренено в культуре и коллективном подсознании массы крестьян и рабочих — к этому и обратился Ленин с этим призывом. На митинге 2 мая 1920 г. он сказал людям: «Мы будем работать, чтобы вытравить проклятое правило: “каждый за себя, один бог за всех”… Мы будем работать, чтобы внедрить в сознание, в привычку, в повседневный обиход масс правило: “все за одного и один за всех”» [79].

Такой призыв несовместим с языком политэкономии капитализма. Ленин прекрасно знал мировоззрение и западной буржуазии, и российского населения. А сегодня нам уже надо вспомнить Вебера, который изучал русскую революцию. Он писал об индивидуализме: «Эта отъединенность является одним из корней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистически окрашенного индивидуализма, который мы наблюдаем по сей день в “национальном характере” и в институтах народов с пуританским прошлым, столь отличных от того совершенно иного видения мира и человека, которое было характерным для эпохи Просвещения.

Примером может служить хотя бы поразительно часто повторяющееся, прежде всего в английской пуританской литературе, предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. Даже кроткий Бакстер призывает к глубокому недоверию по отношению к самому близкому другу, а Бейли прямо советует никому не доверять и никому не сообщать ничего компрометирующего о себе: доверять следует одному Богу» [80, с. 144].

До 1917 г. Ленин проделал огромный труд изучения методом сравнения экономики западного капитализма (становление и современность) и экономики зависимых и периферийных обществ и стран.

Тогда надежными источниками для Ленина были тексты Маркса («Капитал» и др.), потому что он прекрасно представил образ капитализма на материале Англии и почти каждый тезис сопровождал описанием аналогичных структур некапиталистических экономик (колоний и периферийных стран). Кроме того, на Западе сформировалась большая литература о капитализме на этапе империализма (конец XIX и начало XX в.). Также быстро разрасталась и российская литература. Этот труд был актуальным для России и тогда, и актуален сегодня. Сейчас нам проще, т. к. за последние 50-70 лет ученые нам представили нужную литературу прекрасного качества.

Поскольку в 1917 г. возник глубокий конфликт в момент исторического выбора: пойдет Россия по пути капитализма (Февральская революция) или «обойдет» его (Октябрьская революция), вспомним сначала рождение и образ капитализма.

Сначала о раннем капитализме. Ф. Бродель писал о Средиземноморье конца XVI в.: «Особенность средиземноморских обществ: несмотря на их продвинутость, они остаются рабовладельческими как на востоке, так и на западе… Рабовладение было одной из реалий средиземноморского общества с его беспощадностью к бедным… В первой половине XVI века в Сицилии или Неаполе раба можно было купить в среднем за тридцать дукатов; после 1550 года цена удваивается» [81]. В Лиссабоне в 1633 г. при общей численности населения около 100 тыс. человек только черных рабов насчитывалось более 15 тысяч [82].

Но и в зрелом капитализме в народном хозяйстве западных стран большую роль играло рабство. Вот данные за 1803 г.: В 1790 г. в английской Вест-Индии на 1 свободного приходилось 10 рабов, во французской — 14, в голландской — 23. Маркс пишет в «Капитале»: «Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя является его методом первоначального накопления… В 1730 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. — 53 корабля, в 1760 г. — 74, в 1770 г. — 96 и в 1792 г. — 132 корабля. Хлопчатобумажная промышленность, введя в Англии рабство детей, в то же время дала толчок к превращению рабского хозяйства Соединенных Штатов, раньше более или менее патриархального, в коммерческую систему эксплуатации. Вообще для скрытого рабства наемных рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента рабство sans phrase [без оговорок] в Новом свете» [16, с. 769].

Становление капитализма на Западе не было медленным «естественным» процессом. Это был результат череды огромных революций, в ходе которых возникло уникальное сочетание обстоятельств, позволившее распространить на Западную Европу экономический уклад, сложившийся у некоторых народов Северо-Запада (голландцев и англичан, а до этого фризов).

Фризы — этническая общность, ветвь саксов — жили в районе устья Рейна. Они расселились на маршах — незатопляемых морскими приливами полосах земли шириной около 50 км. Жили они на хуторах или фермах на холмах (терпах). Плодородная почва и мягкий влажный климат позволяли вести интенсивное сельское хозяйство, а труднодоступная местность обеспечила фризам независимость. Уже в VI-VII вв. общинная собственность на землю у них превратилась в частную [83].

Это был народ фермеров, которые в то же время были торговцами и мореходами. В период упадка Рима одним из главных их товаров стали рабы, которых фризы скупали в бассейне Балтийского моря у варягов (сведения о фризах можно найти и в работе Энгельса «К истории древних германцев» [84]).

Л.А. Асланов пишет о фризах: «Каждый крестьянин был скотоводом, судовладельцем (это был единственный вид транспорта в условиях маршей), судостроителем и купцом. Разнообразие видов деятельности… активно формирует сознание, которое закрепляется в культуре людей. Кроме того, эти виды деятельности затрагивали всех поголовно, т. е. это была народная культура. Таким образом, терпеновая, крайне индивидуалистическая культура стала тем корнем, из которого выросла североморская культура, воспринявшая от терпеновой крайний индивидуализм» [83, с. 87]. Вместе с англами и саксами фризы участвовали в заселении Англии.

Английский историк и социолог 3. Бауман пишет: «Именно Англия, в отличие от своих европейских соседей, разоряла свое крестьянство, а вместе с ним разрушала и “естественную связь между землей, человеческими усилиями и богатством. Людей, обрабатывающих землю, сначала необходимо упразднить, чтобы затем их можно было рассматривать как носителей готовой к использованию “рабочей силы”, а саму эту силу — по праву считать потенциальным источником богатства» [85].

Когда эти культурные предпосылки соединились с новой центральной мировоззренческой матрицей, заданной протестантской Реформацией, капитализм стал мощным фактором этногенеза, быстро сплачивающим «буржуазные нации» Запада. Вебер приводит высказывание известного протестантского проповедника Джона Уэсли: «Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно, то есть стремились к богатству» [80, с. 200-201].

Фундамент народного хозяйства — представление о человеке (антропология). Западный капитализм был основан на концепции человека-атома (ин-дивид — на латыни означает «неделимый», то есть по-гречески a-том). Каждый человек является неделимой целостной частицей человечества, то есть разрываются все человеческие связи, в которые раньше он был включен. Происходит атомизация общества, его разделение на свободных индивидов.19

В традиционном обществе смысл понятия индивид широкой публике даже неизвестен, там человек в принципе не может быть атомом — он «делим». Так, в России (шире, в православии и в исламе) человек представляется как соборная личность, средоточие множества человеческих связей.20

Из понятия человека-атома вытекало новое представление о частной собственности как естественном праве. Из неделимости индивида и вышло представление тела как собственности. До этого понятие «Я» включало в себя дух и тело как неразрывное целое. Собственность тела породила свободный контракт на рынке труда путем превращения рабочей силы в особый товар. Так возник миф о человеке экономическом — homo economicus, который создал рыночную экономику.

Американский антрополог Сахлинс пишет о необычной свободе «продавать себя»: «Полностью рыночная система — очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею (в ходе освобождения от феодальных отношений), что люди имеют в собственности свое тело, которое они имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал… В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически, все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену» [86].

Разрушение общины традиционного общества капитализмом породило необычно жестокое отношение между людьми. Английский историк и философ Т. Карлейль писал (1843): «Поистине, с нашим евангелием маммоны мы пришли к странным выводам! Мы говорим об обществе и всё же проводим повсюду полнейшее разделение и обособление. Наша жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде, выраженной в известных законах войны, именуемой “разумной конкуренцией” и т. п. Мы совершенно забыли, что чистоган не составляет единственной связи между человеком и человеком. “Мои голодающие рабочие? — говорит богатый фабрикант. — Разве я не нанял их на рынке, как это и полагается? Разве я не уплатил им до последней копейки договорной платы? Что же мне с ними еще делать?” Да, культ маммоны воистину печальная вера» (см. [87]).

Антрополог М. Сахлинс пишет: «Очевидно, что гоббсово видение человека в естественном состоянии является исходным мифом западного капитализма. Однако очевидно, что в сравнении с исходными мифами всех иных обществ миф Гоббса обладает совершенно необычной структурой, которая воздействует на наше представление о нас самих. Насколько я знаю, мы — единственное общество на Земле, которое считает, что возникло из дикости, ассоциирующейся с безжалостной природой. Все остальные общества верят, что произошли от богов… Судя по социальной практике, это вполне может рассматриваться как непредвзятое признание различий, которые существуют между нами и остальным человечеством» [86].

У Гоббса «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе». Отказ от солидарности и взаимопомощи как основы совместной жизни у него является вполне осознанным: «Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее, подавляя других, чем объединяясь с ними». Это — специфика культуры.

Но это — особая тема. Здесь нам важно, что гражданское общество породило государство, в основе которого лежал расизм — и этнический, и социальный. И объектом этого расизма были не только посторонние «дикари», но и свои неимущие, что вызывало ответный расизм с их стороны. Пролетарии и буржуи стали двумя разными расами.

Об анализе этих отношений Марксом Леви-Стросс пишет: «Из него вытекает, во-первых, что колонизация предшествует капитализму исторически и логически и, далее, что капиталистический порядок заключается в обращении с народами Запада так же, как прежде Запад обращался с местным населением колоний. Для Маркса отношение между капиталистом и пролетарием есть не что иное, как частный случай отношений между колонизатором и колонизуемым» [88].

Пока капиталистические страны Запада не наладили массовую эксплуатацию колоний, их буржуазия силой изымала средства из простонародья. Вот справка: «В Англии устойчивое снижение уровня жизни наблюдалось в течение двух длительных периодов — в 1610-1630 гг. и в 1750-1820 гг., пройдя через которые реальная заработная плата наконец утратила тенденцию к длительному падению» [15, с. 314].

Основа «социального контракта» буржуазного общества — большая кровь. Читаем в фундаментальной многотомной «Истории идеологии», по которой учатся в западных университетах: «Гражданские войны и революции присущи либерализму так же, как наемный труд и зарплата — собственности и капиталу. Демократическое государство — исчерпывающая формула для народа собственников, постоянно охваченного страхом перед экспроприацией. Начиная с революции 1848 г. устанавливается правительство страха: те, кто не имеет ничего, кроме себя самих, как говорил Локк, не имеют представительства в демократии. Поэтому гражданская война является условием существования либеральной демократии. Через войну утверждается власть государства так же, как «народ» утверждается через революцию, а политическое право — собственностью. Поэтому такая демократия означает, что существует угрожающая «народу» масса рабочих, которым нечего терять, но которые могут завоевать все. Означает, что в гражданском обществе, вернее, вне его, существует внутренний враг. Таким образом, эта демократия есть не что иное, как холодная гражданская война, ведущаяся государством» [89].

Ленин цитирует английского экономиста Дж.А. Гобсона: «Господствующее государство использует свои провинции, колонии и зависимые страны для обогащения своего правящего класса и для подкупа своих низших классов, чтобы они оставались спокойными». А затем Ленин приводит высказывание идеолога и практика колониальных захватов С. Родса: «Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами». Эту проблему Запад успешно решил — его «низшие классы» оказались подкупленными в достаточной мере, чтобы оставаться спокойными [68, с. 400].

Именно поэтому революция в России была отрицанием капитализма.

Именно освобождение от оков общинных отношений любого типа создало важнейшую предпосылку капитализма на Западе — пролетария. Это не просто неимущие, а люди, лишенные корней. В России рабочий никогда не был пролетарием. До 1917 г. рабочий класс еще сохранял общинное мышление крестьянина (иногда был даже членом артели, берущей в подряд целый цех). Индустриализация в СССР также основывалась на общинных началах и породила совершенно особый социальный тип — трудовой коллектив, связывающий людей очень многими связями.

Надо сказать, что после Октябрьской революции и на Западе стали сомневаться в категориях и догмах буржуазной политэкономии. Английский экономист Дж.М. Кейнс разрабатывал совершенно иную модель капиталистической экономики. Ленин в своем докладе на II Конгрессе Коминтерна (1920 г.) посвятил работам Кейнса и его книге «Экономические последствия мира», о которой Ленин сказал: «Он пришел к выводам, которые сильнее, нагляднее, назидательнее, чем любой вывод коммуниста-революционера, потому что выводы делает заведомый буржуа… Кейнс пришел к выводам, что Европа и весь мир с Версальским миром идут к банкротству. Кейнс вышел в отставку, он в лицо правительству бросил свою книгу и сказал: вы делаете безумие» [165].

Кейнс отрицал методологический индивидуализм — главную опору классической политэкономии. Он считал атомистическую концепцию (индивидуализма) неприложимой к экономике, где действуют «органические общности» — а они не втискиваются в принципы детерминизма и редукционизма. Более того, Кейнс даже отрицал статус политэкономии как естественной науки, на котором так настаивали его предшественники начиная с Адама Смита. Он писал: «Экономика, которую правильнее было бы называть политической экономией, составляет часть этики». Кейнс относился к тому типу ученых, которых называли реалистами — видел мир таким, каков он есть, с его сложностями, не сводя к упрощенным абстракциям (типа человека-атома, индивидуума) [74, с. 89-92].

Дж. Кейнс, работавший в 20-е гг. в России, писал о СССР как элитарный интеллектуал и буржуа, но его наблюдения для нас полезны: «Ленинизм — странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, — религии и бизнеса… Временами ощущается, что именно здесь — несмотря на бедность, глупость и притеснения — Лаборатория Жизни. Именно здесь различные химические элементы связываются в новые комбинации, здесь же они издают неприятный запах и даже взрываются. Но кое-что в случае удачного исхода может и состояться. Более того, подобный исход всего проистекающего в России значимее того, что происходит (как нам говорят) в Соединенных Штатах Америки» [98].

Что касается рынка, надо послушать самих либералов. Видный современный философ либерализма Джон Грей пишет: «В матрицах рыночных институтов заключены особые для каждого общества культурные традиции, без поддержки со стороны которых система законов, очерчивающих границы этих институтов, была бы фикцией. Такие культурные традиции исторически чрезвычайно разнообразны: в англосаксонских культурах они преимущественно индивидуалистические, в Восточной Азии — коллективистские или ориентированные на нормы большой семьи и так далее. Идея какой-то особой или универсальной связи между успешно функционирующими рыночными институтами и индивидуалистической культурной традицией является историческим мифом, элементом фольклора, созданного неоконсерваторами, прежде всего американскими, а не результатом сколько-нибудь тщательного исторического или социологического исследования» [90, с. 113-114.].

Народное хозяйство — часть национальной культуры. Его становление во многом определялось еще религиозной картиной мира и производной от нее антропологической модели. Критической точкой расхождения Руси с Западной Европой был раскол христианской церкви (схизма). В 1054 г. римский папа Лев IX и константинопольский патриарх Кируларий предали друг друга анафеме. Расхождение двух больших цивилизаций началось раньше — разделением в IV в. на Западную и Восточную Римские империи. Наследницей Восточной, Византийской, империи и считала себя Россия (в духовно-религиозном смысле Москва была даже названа «Третьим Римом»). Еще в XVIII в. все восточноевропейские народы обозначались понятием «скифы», пока историк Гердер не позаимствовал у варваров древности имя «славяне».

Чаянов в своем труде «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства» (1924) показывает, что капиталистическое хозяйство в политэкономическом смысле генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [18, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.

Мы мало знали о роли монархического государства России в народном хозяйстве. Было непросто понять смысл такого суждения Вебера об историческом фоне революционного процесса в России: «Власть в течение столетий и в последнее время делала все возможное, чтобы еще больше укрепить коммунистические настроения. Представление, что земельная собственность подлежит суверенному распоряжению государственной власти,… было глубоко укоренено исторически еще в Московском государстве, точно так же, как и община» (см. [91]).

Кустарев поясняет это суждение: «Негативное отношение власти и ее подданных к частной собственности не было привнесено в русское общество большевиками, на чем так упорно настаивали и сами большевики, и антикоммунистическое обыденное сознание, имеющее очень хорошо оформленную “академическую” ипостась. Можно думать, что эта особенность есть типологический определитель “русской системы”, а не свидетельство ее “формационной” или “цивилизационной” отсталости» [92].

Исторически в ходе собирания земель в процессе превращения «удельной Руси в Московскую» шел обратный процесс — упразднение зачатков частной собственности. Некоторые историки именно в этом видят главный результат опричнины Ивана Грозного: владение землей стало государственной платой за обязательную службу. Современный историк Р. Пайпс пишет: «Введение обязательной службы для всех землевладельцев означало… упразднение частной собственности на землю. Это произошло как раз в то время, когда Западная Европа двигалась в противоположном направлении. После опричнины частная собственность на землю больше не играла в Московской Руси сколько-нибудь значительной роли» (см. [93].

Соответственно, с этими процессами изменялись уклады и структуры хозяйства, нормы и институты. Ряд объективных факторов определяли условия хозяйства России, и государство должно было к ним приспособиться. Важным фактором были размеры пространства территории и возможности транспорта, второй фактор — разнообразие климатических зон и ландшафтов. Третий фактор — сложная структура национальных и этнических общностей. Все это делало народное хозяйство многоукладным, с большим разнообразием признаков.

В такой системе государственная власть была вынуждена стать абсолютистской, а с другой стороны, должна была делегировать многие функции управления на места. Гражданское общество западного типа возникнуть не могло — все социальные группы и ассоциации становились «огосударствленными». Пример: казаки, которые организовались из тех, кто бежал от власти на окраины, стали важной государственной силой.

Государство в Российской империи, а потом и СССР имело важную особенность формирования правящего сословия или персонала. Костяк этой общности во время реформ Петра I составило дворянство, которое к началу XVIII в. насчитывало около 30 тыс. человек. В отличие от Запада, оно было Петром «открыто снизу» — в него автоматически включались все, достигшие по службе определенного чина. Уже в начале 1720-х гг. имели недворянское происхождение до 30 % офицеров, а в конце XIX в. 50-60 %. Так же обстояло дело и с чиновничеством — в конце XIX в. недворянское происхождение имели 70%.

Служилый слой России был, по сравнению с Западом, немногочисленным — дворяне и классные чиновники вместе с членами семей составляли 1,5 % населения. Хотя и в царское, и в советское время нашим западникам удалось внедрить в массовое сознание миф о колоссальной по масштабам российской бюрократии (всегда уходя от прямых сравнений с Западом), реальность прямо противоположна этому мифу. На «душу населения» в России во все времена приходилось в 5-8 раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. О США и говорить нечего — в начале XX века в Российской империи было 161 тыс. чиновников (с канцеляристами 385 тыс.), а в США в 1900 г. было 1275 тыс. чиновников, при населении в 1,5 раз меньшем [94].

Это значит, что во многих слоях населения были многочисленные группы, которые осознавали себя государственными людьми.

Государство Российской империи было монархическим, общество — сословным, и большинство населения и социокультурных групп переросли это государство и общественные отношения — произошли революции. Но многие условия и функции остались, для них искали новые формы. Проектирование и создание новых форм и структур были творческой деятельностью, но опыт показал, что в прежнем жизнеустройстве были найдены и развивались ценные знания, навыки, принципы и образы.

Сейчас, в периоде обострения интереса к отечественной и мировой истории, можно сказать, что русская революция сумела предотвратить разрыв непрерывности нашей культуры, в том числе культуры знания и государственного управления. Авангардизм был введен в рамки разумной меры.

Вот примеры.

Со времен народников вплоть до коллективизации важной была тема общины. Историк экономики России Н.П. Дроздова пишет: «Общинная форма собственности в том, как она сложилась в России, является аналогом государственной формы собственности на микроуровне. Она повторяет и воспроизводит ее основные черты. Община — микромодель государства, возникшего в ходе общественного договора. Функционирование общины соответствовало логике первоначального общественного договора, что вполне объяснимо, так как внутренняя жизнь общины практически не регулировалась никакими законами сверху, а подчинялась действию обычного права. С точки зрения контрактной теории, это была рационально построенная система… Община была наделена властью устанавливать и перераспределять права собственности. Установление прав собственности шло в интересах членов общины…

Устойчивость общины можно объяснить рядом факторов. С одной стороны, ее существование удовлетворяло фискальные потребности государства и минимизировало его затраты на сбор налогов и охрану прав собственности членов общины. С другой стороны, обеспечивало потребности членов общины в состоянии земельных наделов и их охрану… Такая структура прав собственности была более эффективной, нежели при крепостном праве» [95].

Военно-политические проблемы уже рано потребовали создать государственный военно-промышленный комплекс, а народное хозяйство стало мобилизационным. Даже в мирное время Московское царство держало в войске 8 % всего мужского населения. В период Петра I на военные нужды расходовались около ³/₄ государственного бюджета. Для поддержания мобилизационного потенциала требовалась государственная экономика — не только военного характера, но и для защиты внутреннего рынка в условиях экспансии западного капитала, а также для освоения природных ресурсов.

Большую роль в этих функциях играли государственные монополии. Они и в докапиталистический период преобладали в экономике [15, с. 347-352]. Историк К.Ф. Шацилло объяснял, как действовали казенные заводы: «Совершенно ясно, что в крупнейшей промышленности, на таких казенных заводах, как Обуховский, Балтийский, Адмиралтейский, Ижорский, заводах военного ведомства, горных заводах Урала капитализмом не пахло, не было абсолютно ни одного элемента, который свойствен политэкономии капитализма. Что такое цена, на заводах не знали; что такое прибыль — не знали, что такое себестоимость, амортизация и т. д. и т. п. — не знали. А что было? Был административно-командный метод» [96].

Каков был характер собственности в промышленности? «До 1861 г. все неказенные промышленные предприятия, исключая вотчинные, функционировали на посессионном праве… Условность посессионного землевладения переходила и на объекты, располагавшиеся на этой земле, поэтому условием владения и пользования имуществом становилось жесткое регламентирование хозяйственной деятельности. В результате настоящим хозяином промышленных объектов была Мануфактур-коллегия, а позже ряд других государственных ведомств. Они давали разрешение на открытие предприятий, осуществляли контроль за их деятельностью, могли использовать секвестр и конфискацию. Фактически государство рассматривало объекты промышленности как имущество казны. Путем посессионного владения государственный сектор расширял свои границы, включая в них даже объекты, не являвшиеся казенной собственностью и исключая возможность возникновения “вечной” и независимой от государства собственности. С 1861 г. впервые законодательно проводится деление промышленных заведений на казенные и частные» [95, с. 697-698].21

Вот конкретные изменения. С начала 1890-х годов государство практически полностью взяло на себя расходы по строительству ЖД. Доля казны в финансировании эксплуатации частных дорог составляла в 1873 г. 63,8 %, в 1883 г. 90,2 %, в 1893 г. 80,4 %. Частные дороги выкупались в казну, и их доля снизилась с 93 % в 1883 г. до 32 % в 1913 г. Российские ЖД были огромной системой современного промышленного типа.

Зависимость от иностранного капитала осложнила развитие промышленности. В 1899 г. лопнула Петербургская биржа, и произошел трехлетний сбой в деятельности производства. За 1900-1903 г. остановили производство до 3 тысяч крупных и средних предприятий.

Потребность в крупномасштабном народнохозяйственном планировании в России еще до революции осознавалась и государством, и промышленниками. В 1907 г. Министерство путей сообщения составило первый пятилетний план строительства и развития железных дорог. Деловые круги «горячо приветствовали этот почин». В 1909-1912 гг. работала Междуведомственная комиссия для составления плана работ по улучшению и развитию водных путей сообщения Российской Империи. Она применяла при разработке плановых документов широкий комплексный подход. В качестве главного критерия Комиссия приняла «внутренние потребности государства».

За основу перспективных пятилетних планов развития бралась не система электрификации, а система путей сообщения. Была разработана программа на 1911-1915 гг., а затем пятилетний план капитальных работ на 1912-1916 гг. [97]. Реализации этих «первых пятилеток» помешала I Мировая война, однако изначально большие ограничения накладывались отношениями собственности в хозяйстве Российской империи.

Эти представления и практика управленцев экономических ведомств царского правительства позволили Советскому правительству начать проектировать хозяйственные планы, смягчая травмы преобразования.

Советское правительство в качестве объекта системообразующей программы восстановления развития народного хозяйства выбрало энергетику, и прежде всего электрификацию. Уже в декабре 1917 г. состоялись беседы с энергетиками и было начато строительство Шатурской ГРЭС. В январе 1918 г. была поручена разработка проекта Волховской ГЭС, посланы специалисты для выбора стройплощадки Каширской ГРЭС. Работы велись и в ходе Гражданской войны. Была создана комиссия ГОЭЛРО (18 человек), которая за год подготовила книгу «План электрификации России». План, который сформулировал задания по важнейшим видам промышленной продукции на 10-15 лет, был утвержден в декабре 1921 г. Он был перевыполнен по объему производства электроэнергии на 50% через 12 лет.

Согласно промышленной переписи на 31 августа 1918 г., было национализировано 3 тыс. крупных предприятий — практически все, какие были в России. Большинство их было разрушено во время Гражданской войны и потом восстановлено уже Советским государством. Но уже за годы первой и второй пятилеток и часть третьей пятилетки до начала войны было построено 9 тыс. крупных предприятий — государственных.

С самого начала 1918 г. Ленин работал над образом будущего народного хозяйства не как экономист, а как проектировщик системы с сильными кооперативными эффектами. Как уже говорилось, Ленин мыслил в категориях постклассической науки становления, видел народное хозяйство как большую систему с изменениями как неравновесные состояния. Это придало его соратникам высокую способность к «обучению у реальности» и отказу от догм. Он ввел в проективное мышление представление общественного процесса как перехода «порядок — хаос — порядок». Поэтому в период преобразований, с их высокой неопределенностью, ключевые решения руководства партии большевиков были «прозорливыми», даже и после 1922 г., когда Ленин отошел от дел.

Ленин выработал навыки визуализации предмета обдумывания и строил в сознании образы больших систем, он видел их в связи и в динамике. Поэтому он мог кратко и доходчиво объяснить сложные проблемы. Сейчас многие специалисты «не чувствуют» таких систем и, нередко бывает, такие целостности, как экономика и кризис. Говорят об элементах систем: кто о нефти, кто о курсе валют, кто о ценах. При таком разделении трудно увидеть контекст, связи системы с множеством факторов среды.

Продолжая цивилизационную траекторию исторической России, СССР нашел и сконструировал много оригинальных форм и структур, это был всплеск творчества. Нелинейная парадигма Октябрьской революции генерировала множество инноваций нового типа.

Серьезно на Западе начали изучать советскую хозяйственную систему не сразу. Американский антрополог Дж. Дальтон пишет, что до 1930 г. в США изучали экономику русских лишь с целью обосновать тезис о том, что замена рыночной системы на плановую неминуемо приведет к катастрофе. Но затем, по словам Дальтона, ее стали изучать всерьез, обучаясь методам государственного регулирования [99].

Приведем красноречивую выдержку из недавней статьи, великоватую, но стоит прочитать. Видный российский эксперт по проблеме военных расходов В.В. Шлыков пишет на основании заявлений руководства ЦРУ США (2001): «Только на решение сравнительно узкой задачи — определение реальной величины советских военных расходов и их доли в валовом национальном продукте (ВНП) — США, по оценке американских экспертов, затратили с середины 50-х годов до 1991 года от 5 до 10 млрд долларов (в ценах 1990 года), в среднем от 200 до 500 млн долларов в год…

Один из руководителей влиятельного Американского предпринимательского института Н. Эберштадт заявил на слушаниях в Сенате США 16 июля 1990 г., что “попытка правительства США оценить советскую экономику является, возможно, самым крупным исследовательским проектом из всех, которые когда-либо осуществлялись в социальной области”» [100].

В.В. Шлыков объясняет, как над этой проблемой работало ЦРУ в 1960-1975 гг.: «Методологически получение величины советских военных расходов осуществлялось ЦРУ как бы наоборот — сначала в долларах, затем в рублях. Ввиду нерыночного характера экономики СССР какие-либо реальные цены на советскую военную продукцию ЦРУ получить, естественно, не могло (их не было в природе). Поэтому оно синтезировало эти цены путем выражения в долларах стоимости разработки или производства в США того или иного образца вооружения с аналогичными тактико-техническими характеристиками. Затем уже эти цены в долларах переводились в рубли по паритету покупательной способности валют, также определявшемуся ЦРУ».

Согласно полученным оценкам ЦРУ считало, что доля советских военных расходов в ВНП постоянно снижалась. Так, если в начале 50-х гг. СССР тратил на военные цели 15 % ВНП, в 1960 г. — 10 %, а в 1975 г. всего 6 %. Из этой истории следует, что советское хозяйство было сложным явлением, трудно поддающимся анализу с методологией западной экономической науки. В.В. Шлыков так объяснил, почему ЦРУ не могло, даже затратив миллиарды долларов, установить реальную величину советского ВПК:

«За пределами внимания американского аналитического сообщества и гигантского арсенала технических средств разведки осталась огромная “мертвая зона”, не увидев и не изучив которую невозможно разобраться в особенностях функционирования советской экономики на различных этапах развития СССР. В этой “мертвой зоне” оказалась уникальная советская система мобилизационной подготовки страны к войне. Эта система, созданная Сталиным в конце 20 — начале 30-х годов, оказалась настолько живучей, что ее влияние и сейчас сказывается на развитии российской экономики сильнее, чем пресловутая “невидимая рука рынка” Адама Смита.

Чтобы понять эту систему, следует вспомнить, что рожденный в результате Первой мировой и Гражданской войн Советский Союз был готов с первых дней своего существования платить любую цену за свою военную безопасность… Начавшаяся в конце 20-х гг. индустриализация с самых первых шагов осуществлялась таким образом, чтобы вся промышленность, без разделения на гражданскую и военную, была в состоянии перейти к выпуску вооружения по единому мобилизационному плану, тесно сопряженному с графиком мобилизационного развертывания Красной Армии.

В отличие от царской России, опиравшейся при оснащении своей армии преимущественно на специализированные государственные “казенные” заводы, не связанные технологически с находившейся в частной собственности гражданской промышленностью, советское руководство сделало ставку на оснащение Красной Армии таким вооружением (прежде всего авиацией и бронетанковой техникой), производство которого базировалось бы на использовании двойных (дуальных) технологий, пригодных для выпуска как военной, так и гражданской продукции.

Были построены огромные, самые современные для того времени тракторные и автомобильные заводы, а производимые на них тракторы и автомобили конструировались таким образом, чтобы их основные узлы и детали можно было использовать при выпуске танков и авиационной техники. Равным образом химические заводы и предприятия по выпуску удобрений ориентировались с самого начала на производство в случае необходимости взрывчатых и отравляющих веществ… Создание же чисто военных предприятий с резервированием мощностей на случай войны многие специалисты Госплана считали расточительным омертвлением капитала…

Основные усилия советского руководства в эти [30-е] гг. направлялись не на развертывание военного производства и ускоренное переоснащение армии на новую технику, а на развитие базовых отраслей экономики (металлургия, топливная промышленность, электроэнергетика и т. д.) как основы развертывания военного производства в случае войны…

Сама система централизованного планирования и партийного контроля сверху донизу идеально соответствовала интеграции гражданской и военной промышленности и была прекрасной школой для руководства экономикой в условиях мобилизации. Повышению эффективности мобилизационной подготовки способствовали и регулярные учения по переводу экономики на военное положение…

Именно созданная в 30-х гг. система мобилизационной подготовки обеспечила победу СССР в годы Второй мировой войны…

После Второй мировой войны довоенная мобилизационная система, столь эффективно проявившая себя в годы войны, была воссоздана практически в неизменном виде. Многие военные предприятия вернулись к выпуску гражданской продукции, однако экономика в целом по-прежнему оставалась нацеленной на подготовку к войне.

При этом, как и в 1930-е гг., основные усилия направлялись на развитие общеэкономической базы военных приготовлений… Это позволяло правительству при жестко регулируемой заработной плате не только практически бесплатно снабжать население теплом, газом, электричеством, взимать чисто символическую плату на всех видах городского транспорта, но и регулярно, начиная с 1947 г. и вплоть до 1953 г., снижать цены на потребительские товары и реально повышать жизненный уровень населения…

Совершенно очевидно, что капитализм с его рыночной экономикой не мог, не отказываясь от своей сущности, создать и поддерживать в мирное время подобную систему мобилизационной готовности» [100].

После войны страна вступила в новый этап индустриального развития, и в 1980 г. объем промышленного производства был в 161,5 раза больше, чем в 1913 г., а в 1990 г. — в 199,6 раза. Надо подчеркнуть, что в 1990-е гг. приватизации подверглись не те предприятия, которые были национализированы в 1918-1920 гг. То, что сохранилось после 7 лет войны (1914-1921 гг.) и было национализировано, составляло около трети промышленного потенциала 1913 г., который и сам производил 0,5 % от объема производства промышленности СССР 1990 года. После 1991 г. была приватизирована промышленность, созданная полностью советским народом — в основном, поколениями, родившимися после 1920 г. Большого числа отраслей просто не существовало в 1913 г. Многие наши граждане под идеологическим давлением перестройки и реформы это как будто забыли.

Индексы промышленного производства СССР и СНГ, 1940