Лес Кости

Время за старостью

День перед запланированным экспериментом начался с того, что Мартину и Ивонн, нашим обоим ИМА-клонам, в последний раз разрешили войти в наблюдательную лабораторию.

Как и обычно, они вызвали хаос, носясь по маленькой комнате с раскинутыми руками и неожиданно поворачивая, пока все техники не вцепились в оборудование, спасая свою жизнь. Когда Мартин, совсем маленькая фигура, одетая в белое, пробегал мимо меня, я исхитрился схватить его и твердо усадить на скамью, стоявшую у стола с клавиатурой. Ивонн завизжала (как тормоз) и остановилась за мной, решая, каким образом прыгнуть мне на колени. Я ожидал справа, но она выбрала слева, и я вскрикнул от боли!

Через стекло шлема она смотрела, как я печатаю. Мартин, сидевший невероятно тихо, изучал плакаты и картинки на стенах, выгибая защитный шлем так, чтобы видеть дальше в каждую сторону. Я сказал ему этого не делать, поскольку уплотнитель ослабнет, если повернуть голову больше, чем на сто восемьдесят градусов.

Я печатал доопытный отчет в журнал «Nature», пытаясь подобрать достойное название.

Ивонн смотрела, как работают мои пальцы, и достаточно часто добавляла свою букву. Таким образом я напечатал:

НОВОСТИЗ: УЧЕ НЬЕКИ НА УСК£ОРЕН'1/3ИИ

ЖИКЗНЬ ПРИ ПО%МОЩИ ХИМБИИ

— Что это означает? — спросила она, указывая на строчку.

— Немного больше, чем я собирался написать, — ответил я. «Жикзнь» мне даже понравилась. Я прочитал ей настоящий заголовок, и Мартин сорвался со скамьи, гудя, как мотоцикл и соответствующим образом махая руками, и вновь понесся вдоль лаборатории.

Только средних лет няня (ее глаза смешно распахнулись, когда человек-мотоцикл столкнулся с ней) сумела остановить его; она подобрала его и понесла, жалующегося, в маленькую кабину дезактивации. Оставаясь снаружи, она ждала, пока воздух стерилизуется, потом приказала ему раздеваться. Мартин опять стал жаловаться, но послушно снял с себя защитный костюм, и няня, вставив руки в перчатки-манипуляторы, протянула их в кабину и стала выполнять различную профилактику, которой наши субъекты подвергались каждый день; Мартин почти мгновенно перестал истерить.

Эксперимент начался на следующее утро.

Первые этапы, конечно, являлись ознакомительными процедурами — оба наших объекта знакомились с замкнутой окружающей средой, которое будет их домом на остаток их естественной и неестественной жизней. Мне было почти тоскливо глядеть на детей, зачатых, выросших и повзрослевших до возраста шести лет в Искусственном Моррис-Амнионе[21], которым предстояло заключение во второй матке, на этот раз для добра.

Окружающая среда представляла из себя замкнутую область в четверть мили в ширину и ровно четверть мили в длину. В середине, прямо за нашей лабораторией, находился парк с деревьями, скамейками и кустами. Это был центр всего окружения и область, в которой Мартин и Ивонн должны будут проводить большую часть времени. За парком находился поддельный город, дома и офисы, детализированные снаружи, но пустые внутри. Только десять зданий были закончены: дома родителей наших объектов, дома, с которых они будут жить после свадьбы (два, один намного больше другого) и офисы, в которых они будут работать всю жизнь.

Их привели в парк и оставили одних, под легким гипнозом, который должен был оградить их от понимания того, что город фальшивый.

Мартин, к нашему удивлению, воспринял окружающую среду с тревогой и опасениями. На открытом пространстве парка ему было неуютно — он не боялся его, но чувствовал себя несчастливым; мы не ожидали, что это произойдет с ним.

Я внимательно наблюдал за ним во время фазы ознакомления. Вначале он очень медленно ходил среди деревьев, очевидно сомневаясь, что нечто настолько неорганизованное вообще может работать. Он небрежно осмотрел город, просто приняв его существование. Потом он вернулся в парк, и я смотрел, как он сдирает кору с бо́льшего из двух дубов, которых мы вырастили. Он провел много времени, внимательно разглядывая тщательно подобранную микрофауну, которая кишела под содранным куском коры. Он, конечно, понятия не имел об искусственности экологии (по необходимости), хотя ему было очевидно — и мы не стали скрывать это от него, сделав исключение только для города — что природная среда неестественна. Но для того, чтобы ознакомление возымело эффект, ему не надо было знать, насколько она неестественно.

Ивонн, в отличие от избранного ей спутника, мгновенно освоилась со средой, и нам пришлом поднапрячься, чтобы вернуть ее в лабораторию. Это походило на игру: три или четыре техника в стерильных костюмах гонялись за одной девочкой в стерильном костюме внутри и снаружи всех каркасов, составлявших город. Вечером, когда я разговаривал с ней и вживлял ей один из бесчисленного числа контрольных устройств, которые будут сопровождать ее до самой смерти, она рассказала, как замечательно-свободно чувствовала себя, сидя на настоящей траве и собирая настоящие живые цветы. Мне было неприятно думать о том, что маленькая девочка, знавшая до этого времени только стерильность и бесплодность, сейчас находится в эквивалентном куске нереальности, и это вся реальность, которая ей понадобится. Она тосковала по внешнему миру, ей очень хотелось увидеть природу, и, возможно, ей не хватало инстинктивно осознаваемого ощущения ветра и дождя на своем лице. Так что она очень обрадовалась парку, воплотившем все ее мечты. И она сидела посреди нашего искусственного сооружения, наполовину осознавая этот факт, но находя его полностью подходящим.

Ивонн была очень упитанной девочкой, круглолицей и хорошенькой. У нее были темно-карие глаза и впечатляющее зрелище на голове — она завивала волосы в кудряшки; однако, повзрослев за последние несколько месяцев, она жаловалась, что волосы становятся жирными. Так что к тому времени, когда мы закрыли ее в искусственном мире за лабораторией, она стала носить прямые волосы, что ей не шло. Она быстро стала довольно жирной — хотя ничего такого, что не исчезло бы с взрослением. Тем не менее ее это совершенно не беспокоило, в то время как Мартин очень естественно — и почти патологически — стыдился своих выпирающих ребер.

Стоял май 94-го, на нас надвигалось лихорадочное лето. Окружение выглядело приглашающим, и в последние недели, пока дети и персонал яростно заканчивали последние приготовления ко Дню Закрытия, считалось почти преступлением то, что холодный парк должен был оставаться запретной зоной. В конце концов, экологической статус «свободен от болезнетворных микробов» подтверждался каждый день, и Мартин с Ивонн проводили время внутри, не одевая защитных костюмов.

Ближе к августу, когда атмосфера в лаборатории стала почти невыносимой, оба наших объекта полностью освоились в окружающей среде. Мы смотрели, как они играли и исследовали свою новою территорию, причем Мартин постепенно подбирался к ее границам, но все равно оставался несчастлив. Мы изнемогали от жары и спрашивали себя, кто является настоящим хозяином положения.

Как раз в это время к нам присоединилась последний член команды, молодая девушка, Жозефина Грейстоун. Два года назад она закончила базовую подготовку и принесла в лабораторию не только целесообразный подход, но и большой энтузиазм в области биологии; благодаря ней мы почти каждый вечер собирались на посиделки, во время которых оценивали, в целом, целесообразность биологического подхода.

Вскоре она заинтересовалась Реймондом МакКриди, около тридцати пяти лет, неженатым и необщительным, полностью погруженным в работу — к большой выгоде для научного сообщества, но к ущербу для личных связей между членами различных команд. МакКриди возглавлял нашу команду и дал начальный импульс этому особому эксперименту; кроме того, благодаря его давлению, Фонд Рокфеллера предоставил нам необходимые средства.

Жозефина изо всех сил пыталась вытащить МакКриди из его защитно-пробирной оболочки, и, действительно, еще до начала полной программы он стал настолько дружелюбным, что мог поговорить на темы, не связанные с биологией; но любому эмоциональному вовлечению было суждено остаться только мечтой Жозефины. А когда началась полная программа, МакКриди сосредоточился на руководстве двумя человеческими объектами, находившимися за стеной наблюдения.

В сентябре началась программа глубокого гипноза: часы и часы психологической и фактологической адаптации. Обеспокоенность Мартина была захоронена очень глубоко в его мозгу. В тестах, которые мы проделали за следующие несколько дней, появились признаки того, что он сможет принять окружающую среду, и она станет настолько близким ему, что он будет в состоянии побороть неопределенность, если она вернется в его сознание.

За три недели до первой из процедур быстрого роста, оба объекта получили Жизненное Образование. Команда План Жизни, которой руководил доктор Мартин Рич, провела шесть месяцев, разрабатывая и записывая почти четыреста лет повседневного опыта. Полный каталог друзей, знакомых и врагов, событий, состоявшихся и нет, трагедий и успехов. Один для Мартина, один для Ивонн. Обе системы постепенно сшивали вместе, пока они не слились согласно плану. Сначала им были имплантированы события, которые они якобы прожили, вместе со сложным комплексом визуальных и звуковых кодов, благодаря которым Оператор Жизни мог руководить событиями прямо из-за стены.

И, наконец, добавили огромный опыт, который они, на самом деле, не имели — двадцать девять «фиктивных» дней, которые якобы проходили, пока они спали каждую ночь; это давало им иллюзию наполненной активной жизни.

В первый день ноября ожидался снег, но унылые грозовые облака тучи исчезли ночью, так и не сбросив на землю свой груз. Именно в этот день началась полная программа.

Мне повезло, и я сумел отгулять рождественский отпуск до наступления Рождества. Я вернулся в Институт двадцать седьмого декабря и нашел на работе Жозефину, двух нянечек и двух техников. Команда План Жизни уехала в полном составе, оставив программу действий на следующие семь дней. Сам МакКриди почувствовал необходимость отдохнуть и проводил время в Лондоне.

— Вы могли бы отдохнуть вместе с МакКриди, — заметил я Жозефине, как всегда бестактно. — Любой из техников, оставшихся здесь на Рождество, был бы рад подменить вас.

— А почему я должна хотеть, чтобы меня заменили? — спросила она, когда мы готовились к дневному наблюдению.

— Чтобы быть с МакКриди? — «О, черт, — подумал я. — Похоже, я ступил на зыбкую почву».

Она с презрением посмотрела на меня:

— И почему я должна хотеть быть вместе с доктором МакКриди?

Я видел все предостерегающие сигналы, но инерция уже принесла меня к отчаянному заключению:

— Прошу прощения, я просто подумал, что…

— Я очень сомневаюсь, доктор Липман, — твердо сказала она, — что вы вообще умеете думать. То, что вы так смешно называете "мыслями", редко выходит за рамки наивного и поверхностного любопытства.

— Смотрите, я извиняюсь, давайте сменим предмет разговора.

Ее взгляд изменился — вместо презрения в нем появилось беспокойство.

— Да, почему нет. Давайте на три дня забудем о МакКриди и поиграем настоящим мячом. И, для вашего сведения, чтобы вы, Доктор Липпман, больше никогда не открывали рот, у меня нет никаких отношений с МакКриди, я не собираюсь что-то пробовать и менять нынешнее положение дел.

Поскольку я не смог придумать подходящее остроумное возражение, которое бы вызволило бы меня из жалкого угла, я просто промолчал и стал наблюдать за двумя объектами, зная, что Жозефина сидит, глядя в пустоту.

Побывав в пятидневном отпуске, я пропустил пять месяцев жизни Ивонн, и она чрезвычайно изменилась. Она обрезала очень коротко свои волосы — в стиле нынешнего любимого певца — и начала открывать разносторонность косметики. Сейчас она жила отдельно от Мартина, якобы с родителями, но, как диктовала программа, имплантированная в нее, находила Мартина — еще даже не подростка — достаточно привлекательным. Он, согласно сценарию, был не в восторге от подружки по играм. Она все еще была полновата, но данные липидного метаболизма указывали, что это скоро пройдет.

В возрасте пятнадцати она уже приближалась к отрочеству.

Хотя мне было трудно признаться самому себе, что я веду себя настолько предсказуемо, но именно тогда я осознал, что мое восхищение все более хорошевшей девушкой зашло намного дальше отеческой любви. В первую ночь после возвращения из отпуска, я последовал за Жозефиной и нянечкой в окружающую среду и подошел к спящей Ивонн со странным ощущением предвкушения. Няне, казалось, была глубоко наплевать на мои чувства. Она, на самом деле, была образцом женщины, которые рассматривают человеческое тело как то, что надо раздевать, чистить, пудрить, подключать и хоронить. Она просто обнажила взрослеющее тело двушки и сделала инъекцию вызывающим старения веществом, которые мы, фамильярно, называли Хронон. Шипение вводимой подкожно жидкости оторвало меня от затянувшегося созерцания Ивонн, и я, почти машинально, совершил ритуал записывания данных: измерил температуру тела, срезал крошечный участок кожи (ранка заживет за ночь), взял мазки и соскобы, проверил рефлексы и проводимость, получил десятисекундные записи биения девичьего сердца (вероятно, самого живого ее органа и той части тела, которая доставит нам больше всего неприятностей в будущем) и, наконец, отошел назад, взбудораженный, с красными щеками и дрожащими руками.

Возможно няня была не такой уж безразличной, как я подумал, потому что она внезапно затихла, с любопытством глядя на меня. Мое замешательство обострилось, я посмотрел на Жозефину, которая молча стояла рядом со мной, и быстро сказал:

— Я не смог решить, потеряла она вес или нет…

Няня медленно кивнула, потом накинула одеяла на тело Ивонн и выдула звуковой сигнал, который вернул ее к нормальному сну.

Пока мы шли к «дому» Мартина, я попытался разобраться в своих чувствах. Я не слишком удивился тому, что в декабре 94-го влюбился в молоденькую девушку, поскольку мой брак, не заладившийся с самого начала, ожидал только официального развода, который должен был произойти в течении полугода. Однако меня встревожило то, что я отреагировал не на нянечку или, скажем, Жозефину, а на объект эксперимента.

Жозефина. Заметила ли она секундную потерю самодисциплины? Когда мы проверяли Мартина, я изучил ее и решил, что она слишком занята собственными проблемами и не увидела ничего странного в моих действиях.

Внезапно она заговорила, тихо, возможно боясь разбудить Мартина, хотя и знала, что он в глубоком сне:

— Что вы чувствуете, когда видите людей, которые настолько целеустремленны, что не могут думать ни о чем, кроме работы?

— МакКриди?

Она печально посмотрела на меня.

— Да, он — хороший пример, — через какое-то мгновение ответила она.

— Раздражение, — сказал я. — Бессмысленность.

— Вы не верите в самоотверженность?

Я закончил проверку, мы вышли из окружающей среды, запечатали ее и опять стерелизировали.

— Я не верю в изоляцию, — сказал я. — А МакКриди изолировал себя, хотя вы, ошибочно, называете это самоотверженностью. Его реакции, его поведение, его подход ко всем нам, работающим на него, стал нереальным. Он начал думать, что мы машины и нас надо никогда не выключать.

Жозефина ничего не ответила. Через несколько секунд я рискнул:

— Как вы видите его?

— Со все все увеличивающимся трудом, — ответила она, немного помолчав. — Я не могу объяснить лучше.

Возможно эти дни — или, если вы предпочитаете, месяцы — была самыми худшими. К концу февраля 95-го Ивонн стала взрослой двадцатилетней женщиной, а Мартин, хотя и того же возраста, казался почти подростком: все такой же застенчивый, все такой же неуверенный в себе, все так же подверженный истерике, направленной на призраков, окружавших его; короче, именно такой, каким и ожидаешь увидеть нормального мужчину под двадцать.

Два месяца моего субъективного времени не сделали ничего, чтобы заглушить мое желание по отношению к Ивонн, но меня, как предположительно бесстрастного наблюдателя, больше беспокоило чувство возмущения, которое я начал испытывать, возмущения, направленного на молодого человека, за которым я наблюдал; я видел, как он изобретает самые разные схемы, чтобы избежать родительского наказания за то, что возвращается домой так поздно.

Жозефина смотрела через мое плечо, как Мартин шел через окружающую среду, не обращая внимания на наблюдателей и беспокоясь только о несуществующих формах, ждавших его дома. Ивонн, из дома которой он только что вышел, уже легла в кровать и — как нам показывали мониторы — мирно спала. В течении часов своего сна она постареет на месяц.

Сегодня вечером они обращались друг с другом как взрослые, их зрелость стала более, чем очевидна. Я видел, как они поцеловались в тени того самого первого дуба, которым Мартин заинтересовался четырнадцать его лет назад. Он держал ее, исследовал ее и я мог чувствовать то, что он чувствовал, когда его пальцы сжимали ее тело.

Жозефина отвернулась и сидела, глядя в пространство. И я был рад этому, потому что мое лицо горело и я чувствовал, как трясутся руки, когда я управлял удаленными сенсорами, записывавшими все сердцебиения и изменения температуры; сенсоры также сообщали мне, если происходило что-то ненормальное в физическом и психологическом ответе молодых людей на любовную игру. Моему страдающему эго не приносила удовлетворения зеленая панель, на которой мигало «нормально» — оно считало это повторяющимся оскорблением.

Той ночью, когда я и няня следили и проверяли каждого из них, я задержался у Мартина, отметив его вздыбившуюся мужественность и непреднамеренную эякуляцию, которая произошла, когда мои пальцы дотронулись до него во время поверхностной проверки. Я ненавидел его молодость, я ненавидел его привлекательную внешность; я ненавидел самоуспокоенность, с которой он спал, я ненавидел то, что он имеет полное право на все, что было Ивонн. Я ненавидел его сны. Я никогда не знал в точности, что он видит во сне, но сама моя неуверенность рождало чувство, которое временами душило меня. Так что я ненавидел его и за это.

Прошли три ночных смены, и я получил обнадеживающую новость от своего адвоката — официальный развод произойдет в течении нескольких дней, — за которой последовало сообщение о том, что моя месячная стипендия существенно уменьшается; а вот это делало мою холостяцкую жизнь очень трудной. В начале марта Жозефина закончила колдовать по ночам, и теперь со мной сидел напряженный и неитересный мне МакКриди. Я спросил себя, знает ли он о чувствах Жозефины, обнаружил ли он угасший энтузиазм… Заметил, почти наверняка. Возможно он даже сказал ей об этом. С каждым прошедшим днем он все больше уходил в себя.

Поскольку мне не о чем было говорить с этим напряженным молодым человеком, отдававшим приказы, я наблюдал за Ивонн с бо́льшим, чем обычно вниманием — и с бо́льшим, чем я бы хотел.

Сейчас она была худой и длинноволосой, ее маленькие совершенные груди казались полнее за привлекательными блузками, которые она носила. Она работала в вымышленном офисе и использовала каждую возможность, чтобы повстречать Мартина в парке. И в третью ночь мая, в мой последний ночной день…

Я должен записать это в отчет ради полноты.

Обнявшись, они простояли несколько минут под деревом, целуясь и лаская друг друга, потом разделись, и он овладел ею; записывающие приборы показали, что его сердце билось со скоростью 137 ударов в минуту, температура тела повысилась на 0.5 градуса, он потерял немного крови и слёзной жидкости…

И так далее и тому подобное, и как Ивонн закричала, когда значительное мгновение в плане жизни было достигнуто и пройдено.

С точки зрения Ивонн прошло пять лет после потери девственности, и только тогда я перестал чувствовать боль от этого события. Стояло начало мая, первый по-настоящему теплый день в году. Долгосрочные прогнозы погоды обещали такое же жаркое и душное лето, как и прошлое, и мысль об этом не слишком радовала персонал института.

Я посмотрел на Ивонн и на Мартина, и увидел взрослых людей. Ивонн, полноценная прекрасная женщина, радующаяся жизни и любви, почти неистово голодная по мужу. Мартин, сильный и стройный мужчина, темпераментный, с большой бородой. Было трудно вспомнить, что еще год назад они были детьми.

Годы между двадцатью пятью и тридцатью прошли обычно и без происшествий. Наш первый отчет, от пятого августа, заканчивался словами: «Во всех аспектах своей жизни эти два объекта являются нормальными тридцатилетними людьми. Эффект Хронона виден только в ускорении их темпа развития, причем поддельные воспоминания, имплантированные в них, похоже полностью компенсируют ускорение их жизней. Нет никаких свидетельств, что объекты потеряли психологическую стабильность и устойчивость тридцатилетних людей. Кроме того, нет никаких свидетельств, что объекты подозревают об их настоящем положении. Эксперимент продолжается».

Отрадные новости для наших спонсоров, и лабораторию охватило возбуждение. Мы начали чувствовать, что совершили прорыв в науке.

Однако было трудно сказать, в чем именно мы оказались первыми. Не мы открыли Хронон, химический препарат, вызывающий старение. Семь лет назад один шведский биохимик обнаружил, что протеин, с постоянной скоростью накапливающийся в клетках тела, задает организму темп старения. А спустя четыре года шотландский бихевиорист, работавший в Эдинбургском университете, открыл ускорение развития и старение под влиянием искусственно высокой концентрации синтетического Хронона.

Тот факт, что синтетической Хронон работает так же хорошо на людях, как и на крысах, мог бы сделать нам имя, но не репутацию.

МакКриди хорошо это знал. Мы оба хорошо это знали, когда встретились два года назад, чтобы обсудить феномен старения и новые открытия зависимости его темпа от химических препаратов.

МакКриди сказал, что вместе со старым возрастом приходит понижение сопротивления не только болезни, но и окружающей среде и самой жизни. Мы думаем о возрасте, как о барьере, который никому из нас не взять. Но так ли это? Если мы удалим агентов смерти, которые действуют тем лучше, чем организм старше, не будет ли сам возраст барьером? Не может ли быть так, что некоторая форма, некоторое существование, о котором мы не знаем, лежит за нашими восемьдесят плюс десять?

В крысах не было ничего. Они жили вдвое больше обычного, и становились вдвое старше. Но у крыс нет души, объявил МакКриди, и это нас не должно разочаровывать.

Именно тогда, в первый раз, МакКриди сослался на метафизическую концепцию, и меня это удивило. Он не выставлял напоказ свои религиозные убеждения и не руководствовался в исследованиях какими-то религиозными догмами. Я считаю, что он уровнял самосознание с концепцией души, и обратился к метафизическому, ненаучному аргументу только потому, что верил, будто самосознание влияет на физическую форму. Он верил в превосходство духа над материей! Но детальное рассмотрение всего этого выходило за рамки его исследований. В то время такое ограничение не казалось мне важным, но, как только эксперимент начался, я вспомнил его слова и его пустые размышления.

В конце ноября в наших объектах начали развиваться симптомы серьезного психологического стресса. Им было по тридцать восемь лет, и система контроля подтверждала, что их физическое и психологическое состояние полностью нормально. Да, был небольшой рост числа случаев эмбрионально-клеточных образований, но — с нашей помощью — они поддерживали полностью адекватный контроль за своими телами. Мартину можно было только позавидовать — в своем среднем возрасте он имел сильные и твердые мышцы, как и в двадцать пять. Хотя у Ивонн и появились признаки возраста — линии вокруг глаз и на ногах, — она все равно оставалась прекрасной женщиной. Но сейчас я чувствовал только печаль, когда глядел на нее, постоянно вспоминая ее детство, невинность и пристальный взгляд, от которого было невозможно убежать.

Теперь от невинности не осталось и следа, а прекрасные глаза стали уже и более проницательны. Занимаясь любовью с Мартином, она была физически требовательна, но, похоже, больше не нуждалась в сопутствующей сексу любви.

Мартин без сомнения любил жену, но все больше и больше проводил в одиночестве, и в этом я видел отражение его первого знакомства с огромной окружающей средой. Он чувствовал себя несчастливым, казался беспокойным и угрюмым, и постоянно возвращался к реалистически выглядевшему дубу, который он так пристально разглядывал в самом начале — очень давно, с его точки зрения.

Здесь он сидел часами, днем и, зачастую, ночью, задумчиво глядя на дерево; он, возможно, пытался понять какую-то особенность, какой-то элемент своей вселенной, который дал бы ему ключ к пониманию того, почему ему все кажется неправильным.

Да, возможно, это было только предположение тех из нас, кто контролировал и наблюдал, только сублимация наших частей того факта, что этот эксперимент, застрявший на «нормальных» годах, стал невыносимо скучным. Мы искали неприятностей, или так казалось некоторым из нас.

Внимание персонала неизбежно ослабло, и я нашел прекрасную возможность слегка модифицировать План Жизни в части старения Ивонн. Это был импульсивный поступок, но мысль о нем давно зрела в моем сознании. Наша команда была невелика — три биолога и три техника, работавшие посменно, две няни и четыре члена команды План Жизни. И, неизбежно, мы все научились справляться со всеми аспектами эксперимента, так что я довольно хорошо овладел хирургическим процессом, в ходе которого удалялась или вводилась информация/идеи/события в оба объекта.

И я придал мой собственный характер, мое физический облик одному из тех призрачных любовников, которых имела Ивонн. Впоследствии я решил, что то, что она видела и делала, имело нечто общее с эротикой, но бессмысленность поступка стала мне ясна уже через несколько дней.

Тем не менее, она сохранила меня, как любовника, и я не сумел удалить эту программу. Когда я слышал, как она бормочет мое имя и произносит слова растущей страсти, одновременно двигаясь, как во время секса, я чувствовал, что мое лицо пылает и воображение протягивается к самым пределам возможного.

Но когда она была с кем-то другим, я становился подавленным и раздражительным. Никто в лаборатории так и не понял, что я сделал, но они могли бы узнать правду, если бы послушали пленки, записанные в темноте ее спальни.

Время шло, и в лаборатории воцарилось уныние. Возможно наши вялые взаимоотношения и почти летаргический подход, который мы начали проявлять по отношению ко всему эксперименту, явились отражением перехода Мартина и Ивонн в средний возраст, более спокойную фазу их жизни. Хотя я тороплюсь заметить, что МакКриди ни в коем случае не страдал от депрессии, и техники, как мне казалось, были настолько далеки от возможности прославится, что не питали энтузиазма ни в какой стадии проекта. Зато я, няни, Планировщики Жизни и Жозефина стали очень молчаливыми.

Жозефина, в особенности, работала так, словно ее накрыло черное облако. Ее отношения с МакКриди были хуже некуда. За его спиной она не соглашалась ни с одной его идеей. Она испытывала удовольствие, уничтожая его, молчала во время любых дискуссий, на которых он присутствовал, и использовала меня, чтобы передать ему свои идеи.

В быстром старении обоих объектов она видела неизбежность, которая пугала ее.

— Это мы через несколько лет, — как-то сказала она, глядя на оба объекта во время одной из их неизменных ссор. — И любой из нас ничего не может поделать с этим. Это ножевая рана на нашей человеческой гордости; некоторые вещи неизбежны, мы не можем ими управлять, и дряхлость — одна из них. И что мы делаем? Мы принимаем это! Мы — Эос, глядящая на стареющего Тифона и боящаяся попросить Зевса добавить юность к бессмертию[22]. Боящаяся, я сказала — и имела это в виду, но даже так, человечество стареет, как и каждый из нас, и страх нашей расы не дает нам попросить инъекцию юности. Это ужасно… предсказуемо! Я хочу жить молодой, с мечтами молодых людей… Я путано объясняюсь, да?

Сейчас, заканчивая эти заметки, я понимаю, что она имела в виду. Удовлетворение от завершения проекта вернуло мне здравый смысл, который я потерял в течении этих лет. Но тогда я вообще не понимал ее.

Наблюдая за Ивонн, я поглупел от любви; глядя на нее долгими бесконечными часами, я пытался найти след одиннадцатилетней девочки… но вся ее юность и красота были заключены в темницу лет. И каждый день, с каждой инъекцией Хронона, она старела еще больше, прямо перед моими глазами, становилась еще более седой, еще более морщинистой, еще более согнутой.

Она и Мартин постоянно сражались. Не проходило и дня, чтобы они не кричали и не ругались; каждая схватка заканчивалась холодным скользким молчанием, которое смягчалось только к вечеру.

Мартин проводил очень много времени в одиночестве, и монитор сообщил, что он все меньше и меньше разговаривает с окружающими его призраками. Он уволился с работы и перестал участвовать в общественной жизни, хотя Ивонн осталась социально активной и очень враждебной к мужу.

Она флиртовала с многочисленными призраками, большинство из которых было ее постаревшими любовниками, которых она завела в предыдущие годы. Сейчас, вместо мнимых сношений, которые она проделывала перед нашими глазами, она, похоже, довольствовалась болезненно незавершенным флиртом. Как-то вечером я наблюдал за ней и услышал, как она произнесла мое имя; я знал, о чем она думает, но вместо возбуждения, которое ощутил в тот первый раз, когда внедрил в нее псевдо-знание о себе, ощутил лишь отвращение и разочарование. Я глубоко стыдился того, что сделал, но все еще не имел возможности удалить мое существование из ее жизни и уж точно ничего не мог сделать, чтобы стереть эти сцены из моей памяти.

Пришло время, когда все сексуальные и большинство общественных контактов прекратились. Она просто сидела и вспоминала, глядя из своего тела на невидимые мониторы, которые доносили ее душевные страдания до нас, наблюдавших за ней из лаборатории за средой.

Мартин, в одиночестве, проводил время, глядя на край среды, словно знал, что не может пересечь барьер. Триггеры в его голове регистрировали снижение интереса к странствованию за барьерами, но более аналитическим умам из нас казалось, что он просто осознал — идти некуда.

В декабре 96-го они уже были старыми людьми, прожившими, по их счету, семьдесят лет, такими же здоровыми и крепкими, какими родились, но, тем не менее, старыми. Во время моей смены я с замешательством руководил изучением тонкого торса женщины, на взросление которой когда-то глядел с замиранием сердца. Во сне она дергалась, говорила, плакала. Мониторы говорили, что все в порядке, но было трудно не поверить, что она прожила слишком быстро; все пустые дни в ее прошлом взывали к действиям, и то короткое и неудовлетворительное время, которое она действительно провела с Мартином, взывало к завершению.

Но вот в лабораторию вползло новое возбуждение. Я сам почувствовал его. Объекты были уже у начала возрастного барьера, и каждый день подходили все ближе к отметке «сто лет», нашей первой цели. Вначале именно в этот момент мы собирались сообщить всему научному сообществу о нашем эксперименте. Но сейчас победила естественная осторожность. За прошедшие недели мы начали мысленно представлять себе то, что лежит за барьером возраста; но в том микрокосме, которым является наше научное сообщество, мы никогда не обсуждали наши личные страхи и надежды. МакКриди расплывчато говорил о возможных реабилитационных процессах, и мы между собой обсуждали стоявшую за его словами мысль, что сам возраст не необходимо обозначает смерть. Но что должно придти? В наших научных мозгах были только грезы и предчувствия. И, признавая мифологию, над столом МакКриди висело огромное изображение цикады, наблюдавшее за нами с выражением, граничащем с изумлением.

В тот день, когда им обоим исполнилось девяносто девять лет и одиннадцать месяцев, МакКриди готовил заявление для прессы, пока все остальные собирали огромные файлы данных и решали, сколько денег нам надо для продолжения эксперимента. На следующий день, 5 марта 98-го, настало историческое событие… столетие двух человеческих существ. Чувство огромного облегчения охватило весь институт, и в первый раз мы открыто выпили в лаборатории, и не кофе, которое тайно наливали, стоя спиной к предупреждению «опасно для здоровья», а выдержанное шампанское, восемь бутылок на всю команду!

Я выпил вполне умеренно, поскольку мне предстояла ночная смена, но почему-то мы все чувствовали, что годы занятия одним и тем же того стоили; даже Жозефина выглядела ярче, более веселой.

Я наблюдал за пресс-конференцией МакКриди по маленькому переносному телевизору, одновременно ожидая, когда жалкие фигуры в среде опять погрузятся в глубокий сон. В обширном зале, из которого шла передача, стояла атмосфера сильного возбуждения, и я видел гордого МакКриди, одетого в строгий вечерний костюм. Он сидел между медицинскими экспертами и двумя политиками напротив целой батареи микрофонов и ждал, когда гомон, движение и шепотки успокоятся.

Сам институт, казалось, дрожал в резонанс с этим собранием, происходившим далеко на юге, в Лондоне.

Этим вечером Ивонн долго сидела на краю парка, слушая голоса призраков, звучавшие в ее голове, и глядя вокруг большими и невинными глазами, такими же, какими они были около девяноста лет назад. Камера задержалась на ней, я вернул ей взгляд через монитор и, казалось, услышал ее смех и крики страсти, но все это было в прошлом, далеком-далеком прошлом.

Мартин стоял под дубом, поворачивая туда-сюда кусок коры и вглядываясь в искусственную жизнь, кипевшую под ним. «Лунный свет» падал на него, подчеркивая жесткое выражение, выступающие кости лица и глубоко посаженные глаза. Что за мысли, спросил я себя, бродят в его голове? Думает ли он о своем возрасте? Он еще не был дряхлым, как и Ивонн, но, тем не менее, в них чувствовалась какая-то холодность, отчужденность, которая предполагала бессмысленность, отсутствие мыслей.

Чувствовали ли они что-нибудь серьезное? Испытывали ли хотя бы небольшое возбуждение, личный триумф? Они считали себя обычными людьми, самыми обычными, которым исполнилось сто лет. Тело не помолодеет и время не пойдет назад, кожа не станет упругой, а мышцы — гибкими, молодость и красота не вернутся к ним, но в их мозгу хранятся воспоминания о ста прожитых годах, и, возможно, в эту ночь ночей барьер в их разуме растворится, хотя бы на несколько часов, и они, как приведения, будут жить так, как они жили в реальности последние семь лет до эксперимента.

На телеэкране угловатое лицо МакКриди, освещенное дугой ламп, горевших над ним, спокойно сообщило журналистам о прогрессе, которого мы добились, и о том, что эксперимент продолжается. Он рассказал, что было невозможно использовать обычных людей с обычной продолжительностью жизни — эксперимент длительностью в двести лет (в случае удачи) мог бы провести компьютер, но не смертные ученые.

— В настоящее время, — подчеркнул МакКриди, — эксперимент преследует единственную цель — оценить, действительно ли мы правы, думая, что смерть в преклонном возрасте все-таки вызывается болезнью, то есть, по меньшей мере, постепенным повреждением живых клеток организма из-за накопления токсинов, которое, в свою очередь, является следствием небольших инфекционных заболеваний в течении жизни индивидуума. Два наших объекта, выращенные из искусственной матки и защищенные от всех болезней и нарушений органических функций, достигли ста лет и показывают все соответствующие возрасту перемены. И если судить по их желаниям и целям, они тоже очень старые люди. Тем не менее, их клетки их тел так же сильны и работоспособны, как тогда, когда они были подростками.

— Все симптомы возраста встроены в генетическое сообщение, — объяснил он в ответ на последовавшие вопросы, — и те, которые были уничтожены, являются негенетическими, побочными продуктами перенесенных болезней.

А вот действительно важные вопросы: Как долго будет длиться эксперимент? Что мы ожидаем обнаружить через десятилетия? И насколько морально оправдано использование для экспериментов человеческих существ, не понимающих обычной человеческой жизни?

МакКриди ответил, что эксперимент продлится столько, сколько позволят обстоятельства. Он не ожидает что-нибудь обнаружить — никакой ученый никогда ничего не ожидает. Но он надеется, что что-нибудь найдет; ночной кошмар любого ученого — не суметь заметить важные факты во время эксперимента.

Я мог бы сказать это лучше, но зал встретил утверждение МакКриди с почтительным молчанием.

— Что касается морали… — продолжал МакКриди. — У меня есть разрешение на работу с искусственно выращенными человеческими существами, но я но злоупотребляю им. Поскольку естественный срок жизни обоих человеческих объектов уже закончился, они как бы заняли время взаймы, у меня самого. На самом деле у них нет будущего, они останутся только частью эксперимента.

Напомню, стоял уже март 98-го, фаза наблюдения продолжалось, но наш горящий энтузиазм затмил все другие соображения. Нам страстно хотелось увидеть, что лежит за нормальными годами жизни, и, никаких сомнений, у каждого из нас были свои, самые дикие видения.

Откровенно говоря, мои видения были самыми дикими из всех. Я представлял себе возможные метаморфозы, мне снилось, как я прихожу в институт и вижу объекты, проходящие через стены или мгновенно перемещающие себя в будущее, чтобы увидеть прогресс в нашем исследовании. Признаюсь, я был убежден: явный распад тела и — до некоторой степени — ума, является временным феноменом, и где-то в будущем, через неопределенное время, наши объекты обретут огромную силу.

Я решил рассказать о своей вере МакКриди, и наткнулся на неприязнь. Он осудил меня за недостаток дисциплины. «Нельзя ничего ожидать, — сказал он, — потому что если ты нетерпеливо что-то ожидаешь, ты, скорее всего, увидишь именно то, что хочешь увидеть».

Вот тогда он и рассказал мне свои тайные фантазии, которые были настолько похожи на мои, что мы серьезно обсуждали, впоследствии, возможность естественного существования на протяжении ста-ста двадцати свободных от болезней лет.

У человека никогда нет возможности полностью использовать свою генетическую свободу. Его могут убить или покалечить, и он болеет в таком раннем детстве, что механизмы, которые могли бы включиться и защитить клетки тела от отравления, просто никогда не успевают начать работать. То, что мы видим в человека на протяжении его жизни, диктуется длиной промежутка времени, который его тело способно прожить во враждебном микроклимате. А каков его оригинальный потенциал? Каковы великие создания нашей неотенической формы, которых мы не в состоянии достичь?

Человек со склонностью к религии, МакКриди не смог скрыть от моего внимания веру в то, что окончательная судьба обоих наших объектов определится неким божественным вмешательством.

Они старели. За сутки они старели на недели, их тела расплывались, движения замедлялись, данные увеличивались в объеме, но увеличивались в никуда. Разнообразные болезни пытались проникнуть в их организмы, но они все замечались и ликвидировались; так что они достигли середины второго столетия без болезней, опухолей и других телесных повреждений.

Совершенно невозможно дать детальную хронику прошедших месяцев и лет — с нашими объектами и с нами самими почти ничего не происходило. Мы говорили и читали, участвовали в коротких проектах, писали статьи и брали долгий отпуск, который оплачивал институт. Их — и наше — психическое здоровье не нарушалось (чудом, иногда думал я).

Сейчас, глядя назад, я вижу, как внутри нашего научного микрокосма мы отдалились друг от друга, воздвигли между собой барьеры, которые охраняли наши воспоминания и нашу философию. Я, например, не знал ничего о своих товарищах и, со временем, вообще перестал интересоваться ими.

В возрасте сто пятидесяти пяти кожа Мартина снова стала твердой, складки тела исчезли, он превратился в высохший скелет. Ивонн, напротив, еще более расплылась, жир лежал вокруг ее шеи тремя большими складками, ноги стали морщинистыми и искривленными.

Однако, ничего магического или неожиданного. Они стали старше, слабее, тише.

Возбуждение, охватившее нас при достижении ими ста лет, давно прошло. Шли недели и месяцы, и огромный возраст, достигнутый объектами, не вызывал в нас даже мельчайшей радости. Мы работали, практически, целыми днями, противостоя попыткам их тел заболеть, но все время наши глаза наблюдали висящие, колеблющиеся складки на теле Ивонн и натянутое, поджарое тело ее мужа. Они проходили через свое второе столетие практически не меняясь, практически не двигаясь. Почти неподвижные развалины, они спали бо́льшую часть времени и очень мало ели своими крошечными ртами, которые, казалось, с трудом открывались, чтобы разжевать еду.

За Ивонн смотрели все время, и когда она была наиболее активна, ее глаза становились огромными, глубокими и пронзительными; из них смотрела ужасная печаль.

Они прошли второе столетие, и в исследовательском центре воцарилась отвратительная атмосфера.

— Какой смысл продолжать? — требовательно спросила Жозефина. — То, что мы делаем, только продляет агонию распадающихся тел. Зачем? Никаких тайн мы не откроем. Давайте прекратим эксперимент. Признаем поражение!

Однако МакКриди отказался, что и не удивительно. Все это время на его лице читались знаки большого умственного напряжения. Он стал бледным, под глазами появились тяжелые мешки, казалось он… постарел. Он небрежно одевался и перестал давать интервью прессе. Чиновники из министерства, каждый месяц бомбардировавшие нас, в ответ получали поверхностные и краткие ответы, а на письма, требовавшие, чтобы мы показали какие-то результаты и доказали, что стоим финансовой поддержки, МакКриди отвечал резко и язвительно; но, каким-то образом, — не спрашивайте меня, каким — те, кто вкладывал в нас деньги, продолжали это делать.

Примерно в это время группу покинула Жозефина. Она попрощалась со мной, но расстояние между нами сделало улыбки и пожимание рук ничего не значащими жестами. При этом она не посмотрела на МакКриди, а тот вообще не обратил на нее внимания.

— Все это бессмысленно, — сказала она, повторяя то, что говорила так много раз. — Судьба человека — стареть и умирать, и мы продемонстрировали здесь, что не имеет значения, как мы примиряемся с силами, подавляющими нас; наша судьба никогда не будет ничем другим, кроме медленного разложения. Именно это мы и видим здесь в паре личностей, олицетворяющих всю наша расу. Мы должны научиться жить с нашими мечтами, а не с нашими реальностями.

Она ушла, и какое-то время я чувствовал себя мрачным и апатичным. МакКриди, которые выглядел еще более старым, обругал ее пораженческую и пессимистическую позицию, и через короткое время гнетущая атмосфера овладела всей лабораторией. Тем не менее я чувствовал возбуждение, завладевшее МакКриди — он словно колебался на краю чего-то большего, чем просто воображение.

Но месяцы шли, и мы опять слегка расслабились…

И тогда начало что-то происходить, словно кто-то впрыснул жизнь, как в нас, так и в развалины, глядевшие на нас из среды.

Утром двести двадцатого года (и еще три месяца) Мартин, который оставался практически неподвижным прошлые восемьдесят лет жизни, встал и быстро пошел на спотыкающихся ногах к краю среды. Его сердце билось вдвое чаще, чем обычно, кровяное давление поднялось — словно по его телу проходили большие волны адреналина с интервалом в тридцать пять секунд.

И он закричал, на незнакомом мне, очень странном языке:

— Сибараку маккура на йору де момо о сагуру… юо ни сайт… атуит икимасита га… туту чутаримото саккари… тукарете нанимо иванаиде кози о оросайт… симаймасита…

— Бог мой! — в экстазе воскликнул МакКриди. — Вы только послушайте это. Послушайте!

— Сосите сико ни… таорета… — Казалось, что и Мартину трудно выговаривать эти странные слова. — …мама иноти га накунарим д'я най… ка ту ому… най… тайхен озорусики натте… симаймасита…

Он замолчал, но продолжал стаять у края среды и глядеть через нее на то, что, на самом деле, было проекцией.

МакКриди покачал головой, почти не веря в происходящее.

— Язык ангелов… — тихо сказал он. — В конце концов это произошло… в конце концов это произошло.

— На самом деле это японский, с очень плохим произношением, — сказала одна из техников, юная девушка, член команды План Жизни.

МакКриди какое-то время изумленно глядел на нее, пока все остальные пытались скрыть улыбки.

— Главное то, — медленно сказал он, — что Мартин не знал японский. — Его лицо опять засветилось. — Он не знал его, вы понимаете? И как он мог выучить его? У нас есть первая загадка… Липман, у нас есть первая загадка! — Он, очевидно, был в восторге.

— Ну, не совсем, — сказала та же самая техник, глядя так, словно она с трудом осмелилась говорить. — Мы запрограммировали ему элементарный курс японского, когда ему было тридцать. Единственная загадка — почему у него такое плохое произношение…

МакКриди был полностью раздавлен. Зато мы, все остальные, с трудом скрыли радость, хотя это было и несправедливо. На самом деле мы все проиграли.

Когда МакКриди ушел в свой маленький офис, чтобы восстановиться после разочарования, я спросил у девушки, что сказал Мартин.

«Какое-то время мы на ощупь пробирались по дороге, словно стояла глубокая ночь, но в конце концов уселись, не говоря ни слова, полностью истощенные. Потом мы внезапно почувствовали… страх и спросили себя, умрем ли мы здесь, там где упали».

Я посмотрел на Мартина, который все еще стоял на краю парка, глядя в никуда.

— Великолепно, — сказал я.

— Страница двести тридцать три, — усмехнулась техник. — «Выучи японский сам». Проверьте.

Однажды, когда я пришел на работу немного раньше обычного, я обнаружил, что МакКриди сидит в своем маленьком офисе, держа смоченный спиртом тампон у нижней части левой руки. На его столе лежала пустая ампула Хронона. Я мгновенно понял, почему за последние два года он начал выглядеть таким старым. Мгновенно стала очевидна истинная причина верности этого человека своим убеждениям. Мгновенно стало кристально ясно его лицемерие — не ожидать ничего, сказал он, и вот он уже модифицировал собственную жизнь на основе того, что может произойти: МакКриди, в поисках места в царстве богов, надел на себя возраст без сожаления или боязни. Неужели он позабыл, что, без защитного экрана против болезней, просто умрет естественной смертью в неестественный период времени? Я не стал спрашивать. Его мечты стали его реальностью, и я не мог не вспомнить обращенные ко мне прощальные слова Жозефины.

МакКриди посмотрел на меня, я поглядел на него. Потом я вышел из офиса, не сказав ни слова.

Вскоре начались изменения. Вслед за начальным сообщением о легком увеличении охвата их голов, быстро последовал странный рост структур обоих объектов. Их головы увеличились почти вдвое от их первоначального размера, причем увеличился не только мозг, но и количество жидкости, в которую мозг был погружен. Глаза впали, стали крошечными. Руки Мартина удлинились, пальцы вытянулись, словно усики, стали гибкими и подвижными, и, двигаясь почти непрерывно, прикасались ко всему, что встречали.

Он стал выше, и начал ходить преувеличенно согнувшись. И опять обнаружил Ивонн.

Ивонн тоже изменилась, но иначе. Она вся заплыла жиром и стала огромным холмом плоти. Ее руки, в отличие от Мартина, сократились, и казались выступами из ее жирного торса. Волосы выпали, огромный сияющий купол головы непрерывно трясся. Она сидела на кровати, слегка опираясь на подушки, так, чтобы ее крошечные глаза могли видеть монитор. Мартин кормил ее и заботился о ней, покрывая ее одеялами, потому что она не могла ничего одеть.

Один из элементов их сексуальной способности восстановился; было исключительно отвратительно смотреть на возобновление их совместной жизни и супружеских отношений, но было в этом и какое-то очарование. Мы молча наблюдали за всем этим, в замешательстве, и не стали делать немедленных выводов.

— Мы видим начало метаморфозы, — наконец сказал МакКриди, погруженный в свои мечты. Дни шли, внешность объектов становилось все более странной, их половые сношения участились и стали еще более непостижимыми. Мы все начали спрашивать себя, что же будет в конце?

Мониторы наполняли наши файлы информацией, которая все росла, уровни химических элементов в крови колебались, происходили беспрецедентные гормональные изменения, части тела перестраивали себя.

2-го февраля 2002 года, ровно через семь лет после начала эксперимента, Мартин и Ивонн совокупились в последний раз, причем Ивонн вообще не двигалась и едва не стекла на пол под весом мужа. Ее большая голова повернулась, посмотрела на монитор, потом повернулась обратно и посмотрела в потолок. Мартин соскользнул с нее и сел на пол рядом с ней, глядя вдаль. Они начали дрожать.

Неистовая дрожь, трясшая все их тела, продолжалась весь день.

МакКриди глядел на все это блестящими глазами, полными энтузиазма.

— Это происходит, — сказал он. — Могут потребоваться дни, но изменение происходит, последняя фаза метаморфозы.

Он писал обширные заметки, а тряска продолжалась, постоянный мышечный спазм всех их тел.

Через несколько часов сердцебиение начало замедляться, электрический сигнал от их мозгов начал слабеть. Вечером сердца остановились, как и мозговая активность.

Мониторы замолчали, все, за исключением одной маленькой красной панели, на которой появились черные слова на красном фоне: «Объекты мертвы».

Мы вошли в среду и подошли к телам. Какое-то время МакКриди молча глядел на трупы, потом покачал головой.

— Я не верю в это — наконец сказал он, тщательно выбирая слова. — Продолжайте измерять активность мозга… быть может скорость метаболизма уменьшилась до феноменально низкого уровня. Не исключено, что мы видим некоторый анабиоз перед главным изменением.

— Рей… — возразил я, — не будет никаких изменений. Объекты мертвы. Совершенно мертвы.

— Глупости, — рявкнул МакКриди. — Если мы займем такую позицию на этой стадии, это приведет к катастрофе. — Он начал проверять тела, вероятно забыв в о том, что может соприкоснуться с инфекцией и заразиться.

Я вышел из среды и какое-то время сидел среди молчаливых техников, которые наблюдал за МакКриди через мониторы. Я чувствовал спокойствие и пустоту среды. Я поглядел на белые стены, педантично вычищенное оборудование и скамьи. Атмосфера была мрачной и тяжелой. Один из углов занимали аккуратно уложенные распечатки, содержащие последние пятьдесят лет жизни объектов; глядя на эту груда информации, я осознал, что в этом обширном собрании нет ни одной строчки о чувствах или сознании. Даже листы бумаги, на которых были записаны последние мгновения жизни Мартина и Ивонн, являлись стерильно-пустыми отчетами об уменьшении физиологической активности, тока крови и альфа волн; не было ни намека на то, о чем они думали и что чувствовали, когда смерть развернула над ними защитные крылья.

Мы интересовались двумя жизнями и изучали все, кроме самой жизни. Мы только напрасно потратили время. В конце наше внимание привлекло странное гормональное изменение, которое повлияло на физический облик наших объектов, и мы погрузились в химические формулы и физические законы, не обращая внимания ни на что другое. Возможно, неизбежность такого завершения должна была стать моим оправданием, но я чувствовал глубокое чувство вины и ушел из института с сильным ощущением провала.

Я вернулся через пять дней, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки. Зайдя в лабораторию, я с удивлением увидел, что все приборы работают, хотя в ней не было ни одного человека.

Обычно запечатанная дверь в среду была открыта и я громко позвал. В воздухе висел странных запах.

— Кто там?

Это был голос МакКриди. Я подошел к экрану монитора и посмотрел на него. Он тоже глядел на камеру, очевидно не видя меня.

— Кто это? Это вы, Липман?

— Да.

— Вы же не могли видеть насквозь, а? Хорошо… Не могу сказать, что я порицаю вас. Но я так легко не сдаюсь.

Он повернулся к объектам, которые находились в стадии разложения. Тело Ивонн совершенно феноменально расплавилось и раздулось, перекосившиеся кости торчали из натянувшейся кожи.

— Что-то произойдет, — крикнул он. — Это самое необычное разложение, которое я когда-нибудь видел.

Он закатал рукава, толстая зеленая слизь покрывала его руки; он копался в раздутых внутренностях мертвой женщины, и тело, казалось, корчилось при его прикосновениях.

Я отвернулся. За мной МакКриди кричал: «Смотрите, Липман, смотрите!»

Я закрыл дверь за его безумием.