Лес Кости

ТЕРН

На закате, когда камнетесы и плотники из гильдии на сегодня закончили работу и устало потянулись в свои жилища в деревне, Томас Уайет остался у наполовину законченной церкви, слушая зовущий его голос каменного человека.

«Быстрее! Быстрее! — требовал и настаивал шепот. — Меня необходимо закончить раньше остальных. Быстрее!»

Томас, прятавшийся в темноте под галереей, был уверен, что призрачный крик можно было услышать на мили вокруг. Но сторож, старый Джон Тагворти, был почти полностью глух, а священник слишком занят священными ритуалами, чтобы заметить, как крадут его церковь.

Томас слышал и священника. То, как всегда на закате, дважды обошел вокруг новой церкви, держа в одной руке дымящееся кадило, а в другой — книгу. Он шел справа налево. Демоны и духи старой земли летели перед ним — птицы и летучие мыши в темнеющем небе. Священник, как и все, работавшие в церкви — за исключением самого Томаса — был чужаком в округе. У него были длинные волосы, темная, аккуратно подстриженная борода и необычный для монаха взгляд.

Он всегда говорил об исключительной святости места, на котором строили церковь. Он тщательно следил за работой ремесленников, молился на север и на юг, и его постоянно видели стоящим на коленях на самой вершине холма, словно изгонял древних духов, захороненных под ним.

Танцующий холм, так его звали. Раньше здесь стояла деревянная церковь, и кое-кто говорил, что сам Святой Петр установил ее первые столбы. А разве не Иосиф, носивший Грааль с кровью Христа, отдыхал на этом месте и изгнал демонов из земляного холма?

Но это был Танцующий холм. И, иногда, кто-нибудь называл его более старым именем, Инис Каладрив[9], остров старых огней. Были и другие имена, сейчас забытые.

«Быстрее!»— опять крикнул каменной человек из тайной ниши.

Томас почувствовал, как под голосом призрака затряслись холодные стены. Он и сам вздрогнул, когда почувствовал, как сила земли возвращается в вырезанные из известняка колонны, в только что установленные блоки. Всегда по ночам.

С подветренной стороны южной стены потрескивал и рассыпал искры костер сторожа. Священник, который уже спустился с холма и шел к деревне, внезапно остановился и посмотрел назад на наполовину построенный остов первой каменной церкви в округе. Потом исчез.

Томас вышел из темноты и постоял, глядя через пустую крышу на облака, небо и сияющую точку, которая была Юпитером. Сердце бешено стучало, но огромное облегчение уже коснулось его рук и ног, заполнило сознанье. Он улыбнулся, как всегда, и на мгновение закрыл глаза. Он подумал о том, что сделал. Он подумал о Бет и о том, что бы она сказала, если бы знала о его тайной работе; милая Бет; без детей, которые утешают ее, она еще более одинока, чем обычно. Но это не надолго. Лицо почти закончено…

«Быстрее!»

Еще несколько ночей. Еще несколько часов работы в темноте, и все усилия сторожа сохранить церковь окажутся напрасными.

Церковь будет украдена. И вором будет Томас!

Он пошел через мрак туда, где у боковой стены лежала деревянная лестница. Он приставил лестницу к высокой галерее — галерее прокаженных[10] — и взобрался по ней наверх. Втащив за собой лестницу, он, переступая через деревянные стружки, каменные осколки и куски кожи, отправился в самый дальний и самый темный угол. Отсюда на тихую церковь смотрели пустые лица из грубого известняка. Никакой раствор не скреплял блоки. Их держал только собственный вес, и они не поддерживали ничего кроме себя.

Уступая настойчивым мускулам Томаса, один из них сдвинулся, оторвался от остальных.

Сумерки уже закончились, но ночь еще не полностью опустилась на недостроенную церковь; в слабом сером свете от видел лицо того, кто был вырезан там. Он глядел на сделанную из листьев бороду, прищуренные раскосые глаза, широкие раздувающие ноздри. Он видел, как будут выглядеть щеки, как волосы станут колючими, как появятся белые и красные ягоды ведьминого терна на веточках, обрамляющих лицо…

Томас смотрел на Терна, и Терн в ответ смотрел на Томаса, с холодной улыбкой на холодных каменных губах. Голоса шептали в реальности звука, находящейся не в церкви и не в другом мире, но где-то между ними, в стране теней, голоса, движения и памяти.

«Меня надо закончить раньше остальных» — прошептал каменный человек.

— Так и будет, — сказал каменотес, доставая из кожаного мешка зубило и молоток. — Потерпи.

«Меня надо закончить раньше магических!» — настойчиво сказал Терн, и Томас раздраженно вздохнул.

— Я закончу тебя раньше магических. Их лица еще не согласовали..

«Магическими» были фигуры, которых Томас называл Апостолы. Двенадцать статуй, временно поставленные за алтарем — тела полностью закончены, но с гладким камнем вместо лиц.

«Я должен стать первым, иначе не смогу управлять ими» — сказал Терн.

— Я уже открыл тебе глаза. Ты сам можешь видеть, что другие лица еще не готовы.

«Открой их лучше».

— Хорошо.

Томас протянул руку к каменном лицу. Он коснулся губ, носа, глаз. Он знал каждую выпуклость, каждую бороздку, каждую отметку, оставленную его зубилом. Под его пальцами зерна камня были как галька на морском берегу. Он почувствовал нечто чужеродное под правым глазом, надо снять лишний известняк. И в короне Терна тоже что-то неправильное, дефект в мягком камне, который необходимо тщательно обработать, иначе она треснет. Пальцы пробежали по терновым губам, мужским губам, старое холодное дыхание слегка коснулось его, человек из лесной страны выдохнул воздух своего времени, воздух далекого прошлого. Томас опять коснулся глаз и почувствовал, как глазные яблоки задвигались — они хотели видеть лучше.

«Я в деревянной могиле, и между нами лежит тысяча лет, — сказал Терн. — Быстрее, быстрее. Верни меня назад».

В сгустившийся темноте, работая только на ощупь, Томас обрабатывал лицо, возвращая к жизни погибшего бога. В тихой церкви раздались последовательности резких нот, играла каменная музыка. Но о ней ничего не знал сторож, Джон Тагворти, сидевший у своего костра. Он мог бы заметить сальную свечку, горевшую над облаками, этой тихой летней ночью он мог бы почувствовать, как кто-то пукнул в далеком замке, но шум человека и природы давно перестал тревожить его чувства.

— Томас! Томас Уайет! Где ты, во имя Господа?

Голос, долетевший снизу, так потряс Томаса, что он уронил стамеску и порезался, отчаянно пытаясь поднять ее. Он долго молчал, яростно ругая Юпитер и банду ярких звезд, вывалившуюся на небо. Сейчас церковь превратилось в тень в темноте. Глядя через северную арку, он мог видеть человеческую фигуру, но это была только незаконченная деревянная статуя. Он протянул руку к тяжелому каменному блоку, который должен был покрыть каменным лицом, и тут опять услышал голос:

— Черт бы побрал твое брюхо, Томас Уайет. Это Саймон. Саймон, сын мельника!

Томас подполз к краю галереи и заглянул вниз. Там кто-то двигался. Бледное лицо Саймона повернулось и посмотрело на него.

— Я услышал, как ты работаешь. И над чем?

— Ни над чем. — солгал Томас. — Практикуюсь, пробую хороший инструмент на хорошем камне.

— Покажи мне лицо, Томас, — сказал более молодой человек, и Томас почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Откуда он знает? Саймону недавно исполнилось двадцать, он был женат уже три года, и, как у самого Томаса, у него не было детей. Конечно, он еще не был подмастерьем и работал на мельнице отца, хотя и проводил много времени в полях, как на семейных полосках, так и на полосках, принадлежавших Замку. Однако он страстно хотел стать камнетесом и членом Гильдии.

— Что за лицо?

— Спусти лестницу, — потребовал Саймон, и Томас, неохотно, дал лестнице соскользнуть вниз. Мельник, тяжело дыша, взобрался на галерею. От него пахло чесноком. Он изо всех сил вгляделся во тьму:

— Покажи мне зеленого человека.

— Объясни, что ты имеешь в виду.

— Брось, Томас! Все знают, что ты делаешь Хозяина Леса. Я хочу посмотреть на него. Хочу знать, как он выглядит.

Томас потерял язык. Его сердце то билось, то замирало, попеременно. Каждое слово Саймона вонзалось в тело, как нож. Все знают! Как может хоть кто-нибудь знать?

Терн говорил с ним и только с ним. Он потребовал, чтобы камнетес сохранил все в тайне. Тридцать дней Томас Уайет рискует жизнью, зная, что его не просто выпорют, но, почти наверняка, повесят за богохульство. Он рискует жизнью ради тайного мира. И все это знают?

— Если все знают, почему меня до сих пор не остановили?

— Я не имел в виду все, — сказал Саймон, слепо ощупывая стены в поисках работы Томаса. — Я имел в виду деревню. Там все шепчутся. Ты герой, Томас. Мы знаем, что ты делаешь, и для кого. Это возбуждает; это правильно. Я танцевал с ними на лесном перекрестке. И я носил огонь. Я знаю, сколько силы осталось здесь. Я могу поклясться именем Господа — и мне ничего не будет. Он не имеет власти надо мной или любым из нас. Он не принадлежит Пляшущему холму. Не беспокойся, Томас. Мы друзья… А!

Саймон нашел свободный камень. Тот был тяжелым, и Саймон громко кряхтел, когда, приняв на себя вес, аккуратно опускал его на пол. Отдывавшись, он протянул руку к каменному лицу. Но Томас видел, что юноша отдернул руку, его пальцы так и не коснулись драгоценного лика.

— Томас, в нем есть магия, — восторженно сказал Саймон.

— Только мастерство — работать по ночам, сражаться со страхом — достаточно одного мастерства, я бы сказал.

— В этом лице есть магия, — повторил Саймон. — Магия выкачивает силу из земли под собой. Она долбит Танцующий холм. Томас, в его глазах вода. Влага старого колодца. Лицо просто изумительно.

Он посражался с облицовочным камнем и поставил его на место.

— Хотел бы я, чтобы это был я. Хотел бы я, чтобы зеленый человек выбрал меня. Что за ужас, Томас. Честно.

Томас Уайет с изумлением глядел на друга. Неужели это действительно Саймон, сын мельника? Тот самый юноша, который уже десять лет несет Крест каждое Воскресение Христово? Саймон Мельник! «Я танцевал с ними на лесном перекрестке».

— С кем ты танцевал на перекрестках, Саймон?

— Сам знаешь, — прошептал Саймон. — Он жив, Томас. Они все живы. Они здесь, вокруг нас. Они никогда не уходили. Повелитель Леса показал нам…

— Терн? Ты его имеешь в виду?

— Его! — Саймон указал на скрытую нишу. — Он здесь уже несколько лет. Он пришел в то мгновение, когда монахи решили построить церковь. Томас, он пришел, чтобы спасти нас. И ты помогаешь… Я тебе завидую.

Саймон спустился по приставной лестнице. Незаметная ночная тень бросилась к высокой арке — в ней скоро будет установлена дубовая дверь, — пронеслась через взболтанную грязь холма, вокруг леса, и побежала туда, где темнела спящая деревня.

Томас, соскользнувший вслед за ним, поставил лестницу к стене. Он вышел на открытый холм и, едва прикрытый от костра сторожа, посмотрел на север, поверх леса, туда, где тракт, идущий по гребню холмов, казался высокой темной лентой на фоне бледного серого свечении облаков. Ниже тракта горел костер. Он знал, что видит лесной перекресток, где вымощенный камнем тракт, построенный еще римлянами, пересекал заброшенную дорогу между Вудхерстом и Бидденденом. Ребенком он играл там, хотя ему и запрещали ходить по сломанным камням заброшенной дороги.

Недалеко от пустынного перекрестка находилась поляна, на которой он и Уот, старший брат Саймона Мельника, часто находили холодные остатки огня и еды. Изгнанники, конечно, или саксонские рыцари, путешествовавшие с тайными поручениями по скрытым лесным дорогам. Других причин представить себе было невозможно. И там еще стояла старая деревянная виселица, на которой, похоже, вершилось лесное правосудие…

Содрогнувшись, он вспомнил, как однажды пришел на поляну и увидел распухший сероватый труп, свисавший с почерневшей виселицы. На плечах мертвого преступника сидели темные птицы, на лице не осталось ни глаз, ни носа, ни какой-нибудь плоти. Больше он никогда не приходил туда.

И вот сейчас на лесном перекрестке горит огонь. Точно такой же, как и тридцать ночей назад, когда Терн послал за ним девушку…

Он проснулся, когда кто-то снаружи произнес его имя. Его жена, Бет, спокойно спала на соломенном тюфяке, слегка повернувший на бок. Стояла темная ночь. Он натянул бриджи и накинул на плечи льняную рубашку. Шагнув наружу, он потревожил курицу, которая, зло кудахтая, отправилась искать другой насест.

Девушка была одета в темную одежду, голова покрыта шалью. Совсем юная, и протянутая к нему рука — мягкая и бледная.

— Ты кто? — спросил он, отшатнувшись назад. Она потянула его за собой. Он не хотел идти, частично из-за страха, частично из-за опасения, что его увидит Бет.

— Иагус горот. Фиата! Фиата! — Непонятные, странные слова. Похожи на слова из тайного языка, но это не он.

— Ты кто? — настойчиво спросил он, и девушка вздохнула, все еще держа его за руку. Потом показала на себя. Из-под шали сверкнули глаза. Волосы длинные, и он почувствовал, что они рыжие, цвета огня.

— Анут! — сказала она и указала вдаль.

— Терн. Ты идти с Терн. С Анут. Я. Идти. Томас. Томас к Терн. Фиата!

Она потянула его за руку, и он побежал. Она тут же отпустила его и, сгорбившись, побежала перед ним, ее юбки развевалась. Он спотыкался в темноте, а она, казалось, могла видеть каждую низко висящую ветку и каждый высокомерный корень бука, вылезший на тропинку. Они вошли в лес. Он сосредоточился на ее летящей фигуре, иногда крича, чтобы она шла потише. И каждый раз, когда он растягивался на земле, она возвращалась, беспокойно и нетерпеливо щелкая языком. Она помогала ему встать на ноги, и немедленно тянула в глубь леса, не обращая внимания на риск поломать ноги или лишиться головы.

Внезапно он услышал голоса, ритмичный бой барабана, потрескивание огня… и мелодичное журчание бегущей воды. Она привела его к реке, которая вилась через лес, потом текла через холмистые пастбища и впадала в Эйвон.

За деревьями он увидел костер. Анут опять схватила его за руку и потащила, но не на освещенную полянку, а к реке. Идя вместе с ней, он смотрел на пламя. Темные человеческие фигуры пробегали перед огнем. Похоже, они танцевали. Четкий ритм, словно одна кость бьет по другой. Голоса пели. Язык вроде бы знакомый, но невозможно понять ни слова.

Анут протащила его мимо освещенной светом костра поляны. Он вышел на берег реки, и она ускользнула в темноту. Удивленный, он повернулся и прошипел ее имя; но она исчезла. Он опять посмотрел на воду, поверхность которой, освещенная светом звезд и ущербного месяца, казалась живой. На краю воды рос терн с толстым стволом. Дерево тряслось и шевелилось под ударами вечернего ветра.

Внезапно терн оказался прямо перед изумленным Томасом Уайетом. Он рос, распрямлялся, вытягивался. Появились руку, ноги, зубы и глаза, отражавшие свет луны.

— Добро пожаловать, Томас, — сказало дерево.

Томас шагнул назад, испугавшись приведения.

— Добро пожаловать куда?

Терн засмеялся. Проскрипел человеческий голос, как у чахоточного ребенка:

— Томас, оглянись вокруг. Скажи мне, что ты видишь?

— Темнота. Лес. Река, звезды. Ночь. Холодная ночь.

— Томас, вдохни. Что ты почувствовал?

— Та же самая ночь. Река. Листья и роса. Огонь, я чувствую огонь. И осень. Все запахи осени.

— Когда ты последний раз видел и нюхал все это?

Томас вздрогнул, смущенный странной полуночной встречей.

— Прошлой ночью. Я всегда вижу и чувствую их.

— Тогда добро пожаловать в место, которое ты хорошо знаешь. Добро пожаловать в неизменное место. Добро пожаловать в осеннюю ночь, которую всегда знала эта земля и которой всегда наслаждалась.

— Кто ты?

— Меня знают под многими именами. — Он подошел ближе к затрепетавшему человеку. На фоне облаков корона из боярышника, со странными рогами, казалась сломанным деревом. Когда он говорил, шелестела борода из листьев и длинной травы. Все его тело тряслось, когда ночной ветер касался природной одежды, обвивавшей его торс. — Ты веришь в Бога, Томас?

— Он умер за нас. Его сын. На кресте. Он — Всемогущий…

Терн поднял руки в стороны и оставил их в таком положении. В холодной ночи он стал крестом, а его корона из шипов боярышника — оленьими рогами. Давно забытые старые страхи вновь обрушились на Томаса Уайета и заставили его задрожать. Голоса предков насмехались над ним. Его сознание смущали воспоминания об огненных словах, которые шептали на тайном языке.

— Я — крест Бога, — сказал Терн. — Коснись дерева, коснись острых шипов…

Томас протянул руку, но его действиями руководил кто-другой. Пальцы коснулись холодного плоти человеческого живота. Он почувствовал выпуклую мышцу в поперечной балке, кровавые концы шипов, торчавших из человеческой головы. Он нервно дотронулся до узловатого дерева на бедрах и до гордой ветки, поднимавшейся между ними — под его пальцами она возбудилась, природная страсть, никогда не умиравшая.

— Что ты хочешь от меня? — тихо спросил Томас.

Крест опять стал человеком.

— Ты должен сделать мое изображение в новом святилище. Сделать это святилище моим. Сделать его моим навсегда, независимо от того, кому будут поклоняться в его стенах…

Тамал посмотрел на Повелителя Леса:

— Скажи мне, что я должен делать…

«Все знают», сказал Саймон. Все в деревне. Передают шепотом друг другу. Томас — герой. Все знают. Кроме Томаса Уайета.

— Почему никто не сказал мне? — прошептал он ночи. Он поплотнее натянул куртку и втиснулся в тесное укрытие за стеной бастиона. Встреча с Саймоном потрясла его, очень сильно.

Отсюда, поверх мрачного бесформенного леса, он мог видеть север вплоть до Биддендена. Замок и деревни, которыми он владел, все они были позади Томаса. Он видел только звезды, бледные облака и огонь костра, вокруг которого проходил странный ритуал.

Почему костер, горящий в полуночном лесу, так часто призывает его? Почему ему так уютно представлять себе теплое свечение, исходящее из наваленных веток, шумную болтовню и смех тех, кто собрался в его призрачном свете? Он часто танцевал вокруг костра: на Вальпургиеву ночь, на прошлый День всех святых. Но эти костры зажигались в деревне. А тут… его душа парила, как счастливая птица, при мысли о лесном огне. Запах осени, прикосновение ночной росы, душевная близость с деревьями и растениями, и вневременные глаза, глядящие на танцоров. Там живут общей жизнью с лесом.

Почему он должен держаться на расстоянии? Все знают. Те самые жители деревни, которые носят умирающего окровавленного Христа по улицам Воскресение… там они носят маски вепря, оленя или зайца и прыгают через огонь. Он — Томас — герой. Они шепчутся о нем. Все знают о его работе. Как они перешли в старую веру? Неужели Терн являлся каждому из них?

Почему он не разделяет в ними эту новую старую веру? У него та же самая вера. Только он использует свое мастерство, а они танцуют для богов.

Другие не подпускают его к себе, глядят на него издалека, словно он сделан из того самого холодного камня, над которым работал. Знает ли Бет? Томас вздрогнул. Сколько времени он сидит здесь? Он почувствовал веревку на шее. Только одно слово, вышедшее наружу, один подслушанный разговор, один шепоток не тому человеку, и Томас Уайет станет серым трупом, подвешенным за шею, добычей для темных птиц. Глаза, нос и плоть на лице. Каждая черта лица, которую он высекает для Терна молотком и зубилом, они высекут на нем твердыми мокрыми клювами.

Судя по положению луны, он сидит у церкви уже несколько часов. И сторож Джон не прошел мимо. Сейчас, подумав о нем, Томас услышал его храп, словно доносящийся издалека.

Томас встал на ноги и аккуратно взвалил на плечо кожаный мешок, стараясь, чтобы железные инструменты не гремели и не сталкивались. Но, сделав несколько шагов по тропинке, тут же услышал движение в церкви. Сторож все так же храпел.

«Наверно Саймон, сын мельника, — подумал Томас, — вернулся, чтобы еще раз посмотреть на лицо бога лесной страны».

Раздосадованный и все-еще смущенный, Томас опять вошел в церковь и посмотрел на галерею, к которой снова была приставлена лестница. Он мог слышать, как движется камень. Потом наступила тишина и, через какое-то время, камень вернули обратно. Фигура подошла к лестнице и начала спускаться.

Томас изумленно глядел на нее, потом шагнул в полную темноту, когда священник оглянулся и поволок лестницу на место. И все это время Томас слышал его смех. Священник пошел через мрак, его длинная сутана крутилась, собирая грязь и опилки.

Даже священник знает! Это вообще не имеет смысла. Томас спал беспокойно, часто просыпался и слушал негромкое дыхание жены. Несколько раз он пытался разбудить ее и поговорить с ней, шептал ее имя и тряс ее за плечи. Но она не проснулась. На рассвете они встали вместе, но он так устал, что почти не мог говорить. Они съели черствый хлеб, смоченный холодной жидкой кашей. Томас налил их последний эль в глиняную чашку. Питье было более противным, чем каша, но он проглотил кислую жидкость и почувствовал в животе теплые иголочки.

— Наш последний эль, — сказал он уныло, постучав по бочонку.

— Ты был слишком занят и не успел сварить, — сказала Бет из-за стола. — А я не умею. — Она завернулась в тяжелый шерстяной плащ. Очаг посреди маленькой комнаты полностью умер. В дыре в потолке кружились серые пылинки пепла, освещенные взошедшим солнцем.

— Нет эля! — Он с отчаянием ударил чашкой по бочонку. Бет взглянула на него, удивленная его злостью.

— Мы можем взять эль у мельника. Мы сделали это раньше и заплатили нашим собственным, когда сварили его. Еще не конец мира.

— У меня нет времени варить, — сказал Томас, гладя на Бет через набрякшие покрасневшие веки. — Я работаю над кое-чем очень важным. Я думаю, что ты об этом знаешь.

Она пожала плечами:

— Как я могу знать? Ты никогда не говорил об этом. — Ее бледное милое лицо глядело на него. Она была хорошенькой, когда он взял ее в жены; она стала немного полнее, да, и мудрее на крутых жизненных поворотах. Бездетность не помутила ее разум. Она разрешила знахарке попотчевать ее травами и горькими снадобьями, привести к странным камням и странным иноземцам; она посещала аптекарей и докторов, и Томас работал на их полях, чтобы заплатить за визит. И, конечно, они молились. Сейчас Томас чувствовал себя слишком старым, чтобы заботится о детях. Жизнь с Бет его вполне устраивала, и печаль сделала их ближе друг к другу, чем у большинства знакомых пар.

— Все знают, над чем я работаю, — горько сказал он.

— А я нет, — ответила она. — Но я бы хотела…

Возможно он несправедлив к ней. Возможно она держится замкнуто и не слышала деревенские сплетни. Он решил соврать:

— Ты должна не говорить никому. Я работаю над лицом Иисуса.

— О, Томас! — восхищенно воскликнула Бет. — Это просто великолепно. Я так горжусь тобой. — Она подошла к нему и крепко обняла. Снаружи мастер-камнетес Тобиас Кравен позвал его, как и остальных, и он побрел к церкви на Танцующем Холме.

Сегодня он работал лениво и просто плохо. Стамеска скользила, камень дробился и он дважды вмазал молотком себе по пальцу. Он постоянно отвлекался от работы и думал о том, что видел ночью. Ближе к вечеру в церковь пришел священник и, как всегда, походил среди рабочих, оценивая достигнутый за день прогресс. Томас внимательно глядел на него, надеясь найти ходя бы один признак узнавания. Но тот только улыбался, потом принес к алтарю маленькое изображение Христа и молча молился больше часа.

На закате Томас почувствовал, что весь дрожит. Когда священник позвал ремесленников — включая Томаса — в розницу, чтобы угостить вином, Томас какое-то время стоял у двери, глядя на темное лицо Божьего слуги. Священник, протянув ему кружку, просто сказал, как всегда:

— Бог с тобой, Томас.

К нему подошел Тобиас Кравен. Его лицо было серым от пыли, одежду покрывал толстый слой грязи. Томас с трудом понимал его диалект и с подозрением относился к его жестам. Неужели сейчас окажется, что чужаки тоже знают о наполовину законченном лице лесного божества, находящемся за каменной дверью?

— Ты хорошо работаешь, Томас. Не сегодня, возможно, но обычно. Я наблюдал за тобой.

— Спасибо.

— Сначала мне не хотелось тебе разрешать работать камнетесом с нами. Но священник настоял на своем: в каждом ремесле по одному местному. Мне это показалось суеверием. Но сейчас я рад. И одобряю. Я понимаю, что это просвещенный жест — разрешить местному жителю, не члену Гильдии, показать свое мастерство. И ты показал, что ты — великолепный мастер.

Томас тяжело сглотнул:

— Быть членом Гильдии — большая честь.

Мастер Тобиас уныло посмотрел на него:

— Увы. Я бы хотел увидеть твою работу, когда тебе было двадцать, а не тридцать. Но могу написать тебе рекомендацию, и ты сможешь получить работу получше, даже в этом районе.

— Спасибо, — опять сказал Томас.

— Ты когда-нибудь путешествовал, Томас?

— Только в Гластонбери. Я совершил паломничество в третий год брака.

— Гластонбери, — повторил мастер Тобиас, улыбаясь. — Сейчас это прекрасное аббатство. Я только что был там. Я работал в Йорке и Карлайле, на соборах. Тогда, конечно, я еще не был мастером. Но это была воодушевляющая работа. Сейчас я мастер Гильдии, строю крошечные церкви в захолустье. Но это дает удовлетворение душе — однажды я умру, и меня похоронят в тени церкви, которую я сам построил. Мне приятно думать об этом.

— Пусть этого не будет еще много лет.

— Спасибо, Томас. — Тобиас осушил кружку. — А теперь, от работы на Бога к работе на природу…

Томас побледнел. Неужели он имел в виду поклонение лесу? Но мастер просто подмигнул ему:

— Спокойного сна!

Когда все остальные ушли, Томас выскользнул и-под покрова леса и вернулся в церковь. Сторож возился с костром. Облаков было меньше, чем вчера, и местность, хотя и темная, была видна на много миль вокруг.

Оказавшись внутри церкви, Томас посмотрел на галерею. Неопределенность заставила его заколебаться, он подумал и покачал головой.

— Пока я не пойму лучше… — прошептал он и повернулся, чтобы идти домой.

— Томас! — позвал Терн. — Томас, быстрее.

Странный зеленый свет заструился из камня церкви и заметался вокруг Томаса, как блуждающий огонек. Пальцы толкнули его вперед, но, повернувшись, он увидел только тень.

Терн зовет меня, опять.

Томас, глубоко вздохнув, приставил лестницу к галерее и забрался к наполовину законченному лицу. Терн улыбнулся ему. Прищуренные глаза искрились влагой. Казалось, что листья и сучки, образовывавшие волосы и бороду, шелестели. Камень пытался двигаться.

— Быстрее, Томас. Открой мои глаза получше.

— Я боюсь, — признался человек. — Слишком многие знают, что я делаю.

— Вырезай меня. Придай форму моему лицу. Я должен оказаться здесь раньше остальных. Быстрее.

Губы лесного бога подергивались, призрак тревожился. Томас протянул руку к камню и почувствовал его спокойствие. Это только резьба по камню. В нем нет никакой жизни. Он представил себе голос. Человек, который приказал ему вырезать, человек, одетый в одежду лесной страны. Больше он не будет рисковать, пока не уверится, что находится в безопасности. Томас спустился по лестнице. Терн звал его, но Томас не обратил внимания на его крики.

В его доме, посреди комнаты, горел теплый огонь, на котором стоял, дымясь, железный горшок с густым растительным бульоном. В бочонке был свежий эль, от мельника, и Бет обрадовалась, что он пришел домой так рано. Она сидела рядом с огнем на низком стуле и чинила старую одежду. Томас поел и, облокотившись о стол, выпил эля, потом разложил перед собой инструменты. Эль оказался сильным и вскоре ударил в голову. Он почувствовал, что голова закружилась, он словно отделился от тела. Тепло, ощущение опьянения, полный живот сморили его. Он медленно опустил голову на руки и…

Холодный порыв ветра схватил его за шею, наполовину разбудив. Кто-то произнес его имя. Сначала он решил, что Бет, но, выйдя из приятного забвения, узнал скрипучий голос Терна.

Огонь ярко горел, раздуваемый ветром, дувшим из открытой двери. Бет все еще сидела на стуле, но неподвижная и молчаливая, глядя на пламя. Он произнес ее имя, но она не ответила. Терн опять позвал его, и он посмотрел наружу, в темную ночь. И почувствовал внезапный холодок страха. Он собрал инструменты в мешок и вышел из дома.

На темной улице стояла высокая фигура, Терн; его рога чернели на фоне ясного неба. От него шел сильный запах земли. Он подошел к Томасу, его одежда из листьев зашуршала.

— Работа не закончена, Томас.

— Я боюсь за мою жизнь. Слишком много народа знает о том, что я делаю.

— Важно закончить лицо, остальное не имеет значения. Твой страх не имеет никакого значения. Ты согласился работать на меня и должен идти в церковь. Сейчас.

— Меня схватят!

— Тогда я найду другого. Возвращайся к работе, Томас. Открой мне глаза. Это необходимо сделать.

Он отвернулся от Терна и вздохнул. С Бет что-то не так, и это беспокоило его, но с ночной фигурой спорить было невозможно, и он устало потащился к церкви.

Вскоре деревня растаяла за ним, а церковь, наоборот, резко вырисовалась на фоне ночного неба. Ярко горел костер сторожа, приятная осенняя ночь пахла древесным дымом. Сам сторож, похоже, танцевал — во всяком случае Томасу так показалось. Томас вгляделся и быстро сообразил, что, пока Джон спал, его одежда занялась. Сейчас он тушил пламя, ударяя по своим леггинсам; его тревожные стоны напоминали вечерний крик кабана.

Смешное мгновение прошло, и Томаса охватил внезапный гнев. Слова Терна, словно острые ножи, оставили глубокие раны в его гордости: его страх не имеет никакого значения. Важна только работа. Его схватят, и это, конечно, не имеет никакого значения. Он будет висеть, медленно задыхаясь, на замковой виселице, и это не имеет никакого значения. Найдут другого!

— Нет! — громко сказал он. — Нет. Я не буду работать на Терна сегодня ночью. Сегодняшняя ночь — моя. Черт побери этого Терна. Черт побери это лицо. Я открою ему глаза, но не сегодня. Завтра.

Бросив последний взгляд на сторожа, который уже погасил огонь и опять улегся спать, он повернул обратно к деревне.

Но, подойдя к дому, он заметил через маленькое окно свет огня, и его гнев сменился внезапным страхом. Ему стало плохо, он захотел закричать и предупредить деревню. Голос в голове настойчиво требовал повернуться и идти в ночной лес. Дом, когда-то с радостью встречавший его, стал опасным и угрожающим. Он, казалось, был окружен аурой и вырван из настоящего мира.

Он медленно подошел к маленькому окну, прислушиваясь к потрескиванию и хрусту пламени. В воздухе плыл приятный древесный дым. Где-то в деревне лаяли собаки.

В нем росло зловещее предчувствие, которое удавкой затягивалось у него на шее; голова кружилась. Но он сумел взглянуть в окно. Он не упал в обморок и даже не закричал, хотя после того, что он увидел, часть его сознания, часть его жизни улетела от него прочь, бросила его, заставила высохнуть и состариться, заставила почти умереть.

Терн стоял спиной к огню. Его лицо закрывала яркая и ужасная маска из осенних листьев и шипов терновника, из-под нее вились темные волосы. Руки были обернутые вьюном и плющом, пронизанными веточками дуба, вяза и липы. За исключением этих клочков природной одежды он был совершенно обнажен. Черные волосы на теле придавали ему вид обгорелого ствола дуба, сучковатого и потрепанного временем. Его мужское достоинство было гладкой темной веткой, длиной с полено.

Бет стояла перед ним на коленях, опираясь локтями. Юбки валялись за ней на полу. Желтое пламя бросало мигающий свет на ее расплывшееся бледное тело, и Томас в отчаянии едва не закрыл глаза. Он сумел задушить в себе вопль страдания, но не мог не смотреть.

И, несмотря на боль, он не издал ни звука, когда Терн опустился на ждущую женщину.

Когда он подбежал к церкви, сторож уже стоял, держа в руке тяжелую палку. Томас Уайет сшиб его на землю и выхватил горящую головню из жаровни. Закинув мешок с инструментами на плечо, он вошел в церковь и поднял головню повыше. Лестница стояла у балкона. Бледное лицо поглядело на него, сверху вниз, и лестница задвигалась. Но Саймон, сын мельника, не успел. Отбросив горящее дерево, Томас прыгнул на приставную лестницу и стал подниматься.

— Томас, я просто глядел, — крикнул Саймон, а потом попытался отпихнуть лестницу. Но Томас уже вцепился в балкон, подтянулся и вытянул себя на галерею. Он не сказал ни слова Саймону, который отступил к стене, в которой лежал камень.

— Томас, ты не должен касаться его!

В темноте глаза Саймона казались сияющими сферами, наполненными страхом.

Том взял его за плечи и отшвырнул к балкону, а потом еще и ударил камнем.

— Нет! Томас, нет!

Более молодой человек перевалился за край балкона. Он сражался за жизнь, вися на кончиках пальцев.

— Обманут! — прокричал Томас. — Все обман! Околпачен! Рогач! И вы все знали! Вы все знали!

— Нет, Томас. Клянусь богом, все не так!

Томас схватил свой тяжелый молоток и взмахнул им. Левая ладонь Саймона исчезла с края, он оглушающе заорал от боли.

— У ней не было другого способа! — истерически завопил он. — Нет! Томас, нет! Она сама выбрала этот! Сама! Это подарок Терна вам обоим!

Томас опять взмахнул молотком. На краю балкона остались только кровавые пятна от перебитых пальцев, Саймон рухнул на пол и затих.

— Вы все знали! — крикнул Томас Уайет. Он вынул камень и и положил лицом вверх. Терн наблюдал за ним из темноты через полуоткрытые глаза. Томас видел каждую черту лица, каждую линию. Рот изогнут в насмешливой ухмылке, глаза прищурены, ноздри раздуты.

— Глупец. Глупец! — прошептал каменный человек. — Но ты не сможешь остановить меня.

Томас ударил ладонью по лицу. Удар отозвался болью во всем теле. Он взял зубило и поставил его перед одним из прищуренных глаз.

— НЕТ! — закричал Терн, его лицо искривилось и изогнулось. Камень вздрогнул и застонал. Томас заколебался. Из лица божества полилось зеленое сияние. Глаза расширились от страха, губы под маской поджались. Томас поднял молоток.

— НЕТ! — опять закричала голова. Из стены вытянулись руки, вспыхнул призрачный свет. Томас отступил назад, напуганный появившимся призраком, ужасным зеленым подобием самого Терна. Существо — наполовину камень, наполовину призрак — было привязано к стене церкви, но пыталось выйти из холодного камня, добраться до Томаса Уайета, убить его.

Томас поднял упавшие зубило и молоток, подбежал к лицу Терна и одним яростным ударом проделал глубокую борозду через правый глаз.

Церковь затряслась. С высокой стены упал каменный блок, ударив Томаса по плечу. Вся галерея заходила ходуном от боли и гнева Терна.

Он опять ударил. Левый глаз треснул, в камне появилась длинная трещина. Из раны начала сочиться жидкость. Крик из стены стал оглушительным. Под балконом вспыхнул желтый свет. Сторож уставился на Томаса, мстящего своему созданию.

А потом треснула вся боковая стена церкви, и галерея, на которой работал Томас, рухнула до высоты человеческого роста; Томас покатился по полу. Он попытался удержаться, но перевалился через край, царапая руками воздух. Кошмарный каменный крик Терна бил камнетесу в уши, воздух холодил кожу. Его полет прервал каменный пьедестал. И сломал ему спину.

Ужасный крик священника разбудил всю деревню. Слуга божий, спотыкаясь, выбрался из дома камнетеса, прижимая руки к глазам и пытаясь остановить поток крови. Он сорвал с себя деревянную маску, сбросил хрустящие коричневые листья терновника и дуба, открыв темные волосы и аккуратно подстриженную темную бороду.

Священник — священник Терна — повернул слепые глаза к церкви. Обнаженный, он, спотыкаясь и шатаясь, пошел к холму. За ним последовала возбужденная толпа крестьян, горящие факелы засветились в ночи.

Томас лежал поперек мраморной колонны, в нескольких футах от земли. Он не чувствовал свое тело, хотя легкие исправно прогоняли воздух через грудь. Он лежал, как искупительная жертва, руки за головой, ноги бессильно свешиваются. Сторож молча ходил вокруг него. В церкви царила тишина.

Вскоре священник подошел к нему, вытянув руки перед собой. Он наклонился к Томасу Уайету, и пробитые зрачки его глаз сверкнули.

— Значит ты умираешь?

— Я умер несколько минут назад, — прошептал Томас. Руки священника нежно погладили его лицо, из растерзанных глаз капала кровь.

— Придет другой, — сказал Терн. — Нас много. И работа будет завершена. Ни одна церковь не встанет, если не превратится в святилище истинной веры. Дух Христа найдет в Англии мало убежищ.

— Бет… — прошептал Томас. Он чувствовал, как птица жизни пытается вылететь из него. Факел сторожа уже гас.

Терн приподнял голову Томаса и приложил палец к сухим губам.

— Ты не должен был видеть, — сказал священник. — Это был подарок за подарок. Наши искусства, ритуал, плодовитость за твое искусство резать камень. Другой придет и заменит меня. Другой придет и закончит твою работу. Но теперь у тебя не будет ребенка. И у Бет.

— Что я наделал? — прошептал Томас. — Ради всего святого, что я наделал?

С высоты, с расстояния в тысячи миль прилетел звон зубила, ударяющего по камню.

— Быстрее, — он услышал, как Терн кричит в ночи. — Быстрее!