Лето больших надежд

17.

Каждое утро для Оливии начиналось мистически прекрасно. Птицы пели в лесу, и солнце касалось мира золотым светом. Туман собирался над озером, скошенная трава волнами клонилась под мягким утренним бризом и медленно просыхала под восходящим солнцем. Она бегала каждый день, как делала это в городе. Только дома это происходило на беговой дорожке. В «Киоге» она пробегала пять миль без остановки по лесу, по дорожке, которая была вновь обсажена кустами ее дядей и его ландшафтной командой.

Занимаясь на тренажере, она обычно клала в задний карман шортов свой айпод, чтобы не скучать. Но здесь ей не нужно было радио для утренних пробежек. Пение просыпающихся птиц, по временам трубный голос лося и шум утреннего ветра были прекрасным развлечением.

Она выбежала из леса к столовой и едва не споткнулась, заметив Коннора Дэвиса, паркующего грузовик у сарая.

— Ты рано встаешь, — заметила она, пытаясь дышать ровно.

Она мило улыбнулась, но внутри у нее все съежилось. У него был талант заставать ее в самые худшие ее моменты — тогда на флагштоке, одетой для работы, и теперь в бюстгальтере для бега, без рубашки, в неоново-оранжевых шортах. Для довершения вида она была вся потная, у нее сбилось дыхание, с волосами, небрежно завязанными в хвост. Хотя бы раз он увидел ее в любимой рубашке от Марка Якоса и новых туфлях от Маноло на плоской подошве.

Однако он вроде как не заметил ее пота и немытых волос. Он смотрел на ее ноги, грудь и голый живот. И да, она определила момент, когда он заметил это — ее пупок с пирсингом.

— Итак, я пропускал такое каждое утро? — спросил он.

— Похоже, что так.

— Мне надо было ставить будильник на пораньше.

Она не была уверена, что он с ней флиртует. Несмотря на это, ей хотелось этого, и хотелось, чтобы это не было для него развлечением от скуки. Пытаясь казаться невозмутимой, она открыла бутылку с водой, сделала глоток, потом вытерла рот тыльной стороной ладони.

— Что поделывает твой брат?

— У него все клево.

Жаргон выводил Оливию из себя, у Коннора «все клево» могло означать все, что угодно, от «У него все еще есть пульс» до «Он только что выиграл в лотерею».

Может быть, сама мужественность Коннора была причиной того, что она находила его раздражающе сексуальным. Его грузовик был превосходным тому примером. Она подозревала, что кабина с разбросанными бумагами и счета была его главным рабочим кабинетом, зато его коллекция дисков превосходно организована, так чтобы он мог достать свой любимый альбом, не отрывая глаз от дороги.

Заглянув в кузов его грузовика, она была поражена, увидев там не инструменты и оборудование, а кучу скворечников всех возможных размеров и форм. Каждый был выполнен вручную и выглядел уникальным, и у каждого было больше деталей, чем нужно обычной птице. У одного на боку было маленькое водяное колесо, у другого — полотняный навес. Некоторые были сделаны в викторианском стиле, а несколько повторяли хижины адирондак.

— Это ты сделал? — спросила она Коннора.

— Точно, — сказал он, — и это заняло все мое свободное время. — И, рассмеявшись, покачал головой. — Они из скобяной лавки в городе. — Он поднял четыре скворечника и перенес их в сарай.

— Могу я спросить, что ты намерен делать со всеми этими скворечниками? — Она схватила пару и последовала за ним.

— Ты можешь спросить. Если они здесь не нужны…

— Я просто хочу понять, что у тебя на уме.

— Ничего. — Он продолжал укладывать скворечники ровными рядами в сарае. — Может быть, Дэйр сможет использовать их в своих фантазиях.

— Ты, должно быть, любишь птиц.

Заинтригованная Оливия помогала ему, больше не задавая вопросов. Остывая после пробежки, она почувствовала прохладу утреннего ветра. В ту же секунду Коннор стащил с себя куртку и набросил ей на плечи. Это хороший знак, значит, он ее чувствует.

— Не надо! — запротестовала она. — Я вся в поту.

— Как будто это меня беспокоит, — сказал он. — Надевай в рукава.

Оливия закуталась в куртку, словно в его объятия. Это было слишком хорошо, думала она, вдыхая запах его тела, сжившийся с тканью. Он не должен пахнуть так хорошо.

— Итак, как ты себя чувствуешь, вернувшись назад в лагерь «Киога»? — спросила она, стараясь заполнить наступившее неловкое молчание.

— Это не слишком отличается от моего фургона.

— Как давно ты живешь в нем? Ты что, и зиму там проводишь? — Она немедленно пожалела о своем вопросе. Это звучало как осуждение. — Прости, — сказала она. — Я не должна совать нос не в свое дело.

— У нас суровые зимы, — ответил он и больше ничего не объяснил.

Черт. Она обидела его или рассердила. Сколько раз она говорила себе, что лучше всего держать свои вопросы при себе. Поэтому она боялась задавать вопросы о его отце. Или это было странно, что она не спрашивала о нем? Она не знала. Терри Дэвис был значимым фактором в жизни Коннора, может быть, определяющим фактором. А постыдная правда состояла в том, что Оливия была трусихой. Она боялась услышать его печальную историю о том, как умер его отец. Она не хотела слышать, что он в конце концов допился до смерти. Она боялась печали Коннора, потому что знала, что не сможет его утешить.

— Ну, — быстро сказала она, — надеюсь, вы с Джулианом провели хорошую ночь.

Он закрыл дверь в сарай.

— Я только надеюсь, что смогу удержать его от беды этим летом.

— Ты уже делал это раньше, — напомнила она ему. — В последнее лето, когда мы… — Кажется, она опять говорит не то. — Он стащил у тебя деньги, когда был маленьким мальчиком, но ты умудрился быть выше этого.

— Скорее всего, он сможет обставить меня. Но я постараюсь изо всех сил, чтобы этого не произошло.

Коннор был сама забота. Она знала, что он был таким. Он рос так, как рос, и его характер был выкован в квадрате, состоящем из пьянства его отца и пренебрежения его матери. Иногда Оливия думала, каким человеком мог бы он стать, если бы его родители заботились о нем, вместо того чтобы предоставить ему расти самому по себе. Затем она подумала о других людях, которых знала, людях, о которых заботились и которые получили все преимущества. Многие из них упустили возможности, которые были им даны, и стали детьми-иждивенцами, объектом внимания таблоидов.

— Как обстоят дела у вас с Джулианом? — спросила она.

— Мы едва знаем друг друга. Он не в восторге от того, что оказался под моим присмотром.

— Как ты относишься к нему?

— Не знаю. Он не хочет оставаться здесь и ведет себя как маленькое дерьмо.

Она наклонила голову, скрывая улыбку.

— Что? — спросил он, заметив ее изумление.

— Это хорошо, что ты так честен. Меня немного беспокоило, что ты уж чересчур какой-то правильный.

— Джулиан — моя семья. Когда он родился, мне было одиннадцать, и он стал лучшим событием в моей жизни. Шесть месяцев у меня был брат. Затем его отправили жить с отцом, и все было кончено, вот так неожиданно. Никто не предупредил меня и не советовался со мной. Я просто пришел из школы в один прекрасный день, и его не было. Я после этого несколько дней не разговаривал с матерью, может быть, недели. — Он посмотрел на свои руки, мозолистые и в шрамах от тяжелой работы, и сложил пальцы. — Я никогда никому об этом не рассказывал.

Именно тогда Оливия осознала, какую боль он скрывает.

— Может быть, я могу поговорить с Джулианом. Я хочу сказать, если ты не возражаешь…

Он покачал головой:

— С чего бы мне возражать?

— Мне нравится разговаривать с ним. — Она не спала вчера вечером, когда пришли Джулиан и Дэзи, и у нее с ними был долгий разговор. — Ты знаешь, что прошлой весной он проходил тест и набрал тысячу пятьсот пятьдесят баллов? Восемьсот по математике, семьсот пятьдесят по английскому. — Она заметила удивление на лице Коннора.

— Шестнадцать сотен — это превосходный балл, верно? — сказал он.

— Да…

— Он пропускает половину занятий, — подчеркнул Коннор.

— Мне кажется, в школе его упустили. — Она чувствовала себя неожиданно взрослой, обсуждая его брата подростка. Это было что-то новенькое — относиться к Коннору Дэвису как к взрослому, говорить с ним как человек с опытом. Неожиданно их отношения стали куда более сложными. Когда она впервые увидела его, ей хотелось только одного: показать ему свое новое «я» и заставить пожалеть о том, что он потерял много лет назад. Но это не продлилось долго, конечно. Ее сердце было беззащитным, когда дело касалось Коннора Дэвиса. Почти против ее воли их отношения изменились и продолжали углубляться всякий раз, когда они встречались.

Они вместе отправились на кухню. Пока она отмеряла кофе для кофеварки, она чувствовала на себе его взгляд, но притворилась, что не замечает этого.

— Помнишь тот год, когда мы дежурили ночью и намазали всех арахисовым маслом? — спросила она.

— Фалк Сент Джон, вероятно, все еще пытается выковырять это масло из своих волос. — Он взял поржавевший теннисный кубок, который она привезла из отцовской кладовки. — Что это?

Оливия прикусила губу. Она оставила кубок на виду и надеялась, что кто-нибудь спросит ее о ней. Каждый день она ждала, что именно Коннор обратит внимание на эту вещь.

— Старый трофей моего папы. Я собираюсь его отполировать.

Он нашел фотографию и запонку, которые лежали внутри. Он положил запонку на место, но изучил снимок с потрясенным выражением лица.

— Эта фотография, — сказала она, следя за тем, чтобы ее голос звучал как обычно, — вот причина, по которой я в тот день спрашивала тебя о Дженни Маески.

— Похоже на нее, скорее более юная версия ее, — согласился он. — Это, вероятно, ее мать.

— Это она. Та же фотография висит в булочной, только парень на картинке отрезан. Узнаешь его? — спросила она. Не ожидая ответа, она сказала: — Это мой отец. В 1977 году. Я умираю от желания узнать, что за история скрывается за всем этим.

— Так спроси его об этой женщине, — предложил Коннор.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему бы и нет? Ты ведь близка с отцом. Он, вероятно, не будет возражать.

Коннор был прав, но все равно, Оливия просто не могла. Личная жизнь родителей была недоступна для нее. Иногда она спрашивала отца, встречается ли он с кем-нибудь, не думает ли он, что в один прекрасный день сможет снова жениться. Он всегда смотрел на нее с печальной и сладкой улыбкой и качал головой, заявляя, что ему никогда не везло в области романтических отношений. Оливия начала думать, что это характерная черта ее семьи.

— Я чувствую неловкость, делая это, — сказала она Коннору. — И не говори мне, чтобы я показала снимок Дженни. Я не могу этого сделать.

— Я знаю кое-кого, у кого мы можем спросить.