Лето больших надежд

22.

Сентябрь 1977 года

Лагерь «Киога» был официально закрыт уже год. Филипп Беллами был среди последних вожатых, которые уехали из лагеря. Родители довезли его до железнодорожной станции в городе, и к обеду он должен был быть в Нью-Хевене. Он дожидался поезда номер два, направляющегося в Нью-Йорк-Сити. Мэтью Алджер тоже был на платформе, сидел на скамейке со своей подружкой, дочкой Барнардов, которая работала летом на кухне «Киога».

— Привет, Алджер, — сказал Филипп, — привет, Шелли. Вы, ребята, возвращаетесь обратно в город?

— Я — да, — ответила Шелли. — Мэтт остается в Авалоне поработать в городской администрации.

Алджер отбросил лохматые волосы в стиле «Би Джиз».

— Я просто пришел на станцию попрощаться со своей самой лучшей в мире девушкой. — Он обнял Шелли за плечи.

Филипп ощутил прилив зависти, глядя на них. Он вынужден был попрощаться с Маришкой тайно прошлой ночью. Хотя он хотел прокричать миру о своей любви к ней, она должна была оставаться тайной, пока он не распутает свою жизнь и не освободится от Памелы. Он снова и снова прокручивал в голове свой план. Пройти осеннюю регистрацию. Сказать Памеле, что он разрывает помолвку, и сделать предложение Маришке. Просто, думал он. Но не легко.

Он не дурачил себя. Для него все должно было измениться радикально. Предполагалось, что он пойдет на юридический, но это было не то, чего он в самом деле хотел. На самом деле он хотел писать. Он закончил за лето два рассказа и собирался опубликовать их в литературном обозрении Йеля.

Он поймал свое отражение в застекленном плакате нового фильма Анни Халл. На нем была хорошая рубашка и школьный галстук, потому что у него не было времени переодеться, когда он сегодня вечером добрался до кампуса, а там проходил официальный обед. Как классный казначей, он не мог его пропустить.

Он сунул руки в карманы штанов и перебирал в нетерпении сдачу в кармане. Его пальцы нащупали серебряную запонку, и его успокоила мысль, что вторая у Маришки. Шагая взад и вперед, он наклонился над рельсами, словно бы от этого поезд придет раньше. Он посмотрел на часы, пошагал еще немного. Прибыли несколько других пассажиров, отпускники, возвращающиеся в город после Дня труда, люди с детьми и багажом, загорелые и смазанные розовым ромашковым лосьоном в местах комариных укусов.

Посреди растущей толпы он заметил худощавую девушку с темными блестящими волосами, торопящуюся к нему. Его сердце остановилось.

— Маришка?

— Филипп, — сказала она, задыхаясь.

Она выглядела бледной и усталой, однако была поразительно прекрасна. Он мгновенно проверил, не смотрит ли кто-нибудь на них. Слишком рискованно. Он не мог обнять ее так, как ему хотелось. Держа руки по швам, он сказал:

— Я не знал, что ты придешь на станцию.

— Я не могу больше откладывать. Я должна тебе кое-что сказать.

Выражение ее лица пронзило его сердце ледяной иглой. Он уже знал. Прежде чем она произнесла слово.

— Давай сядем. — Она показала на скамейку в конце платформы, рядом с газетным киоском. Заголовок «Нью-Йорк таймс» сообщал о запуске второго «Шаттла», тогда как «Авалонский трубадур» писал о том, что лагерь «Киога» завершил сорок пятый сезон.

— Что случилось? — Он странно ощущал свою грудь, словно проглотил кубик льда.

Она села, чуть повернувшись в его сторону:

— Я думаю, пришло время взглянуть в лицо фактам.

Ледяная игла в его сердце выплескивала ледяную агонию наружу. Хотя утреннее солнце согревало платформу, Филипп вынужден был бороться против дрожи.

— Детка, мы провели целое лето, глядя в лицо фактам, и факт состоит в том, что мы влюблены друг в друга. — Ее лицо было спокойной маской, лицо незнакомки. — Думаю, что некоторое время мы это и делали. У нас было хорошее время, Филипп, но все зашло слишком далеко.

— Это безумие, — сказал он.

Она вздрогнула от его громкого голоса и бросила быстрый взгляд, чтобы убедиться, что его никто не слышал.

— Это не безумие, — настаивала она, она почти шептала. — Сумасшествием было бы притворяться, что ничего не произошло. Притворяться, что мы со всем справимся.

— О чем ты говоришь? Ну конечно, мы со всем справимся. У нас есть план.

— Это плохой план, и с моей стороны было глупо на него соглашаться. Мы не принадлежим друг другу, Филипп. Мы никогда не принадлежали. Это было просто на одно лето.

Ее слова задели его.

— Я тебе не верю. — Он потянулся к ее руке, но она се отдернула. — Прошлой ночью ты… я… — Он не мог описать, как близки они были, чтобы это не звучало грубо и дешево.

— Прошлой ночью я все еще лгала, — сказала она, ее взгляд застыл в зловещей неподвижности. — Тебе и себе.

— Нет. Ты лжешь сейчас. Ты напугана, потому что я уезжаю. Но, детка, тебе не стоит тревожиться обо мне. Я дал тебе обещание и намерен его сдержать. Конечно, я вернусь.

Ее взгляд был задумчивым, когда она посмотрела на него.

— Вот о чем я хочу попросить тебя — о том, чтобы ты уважал мои желания и оставался в стороне. Я не хочу больше быть твоей девушкой, Филипп. Я повеселилась этим летом, но все зашло слишком далеко.

— Мы влюблены.

— Это было то, что я сказала. То, что мы оба говорили. — Ее голос звучал слишком сурово. — Но мы оба ошибались. Это было нечто, что не будет иметь продолжения, и сейчас все кончено. У меня другие планы на жизнь. Я собираюсь путешествовать, повидать новые места, встретить новых людей…

— Ну конечно, детка. Со мной. Не говорил ли я тебе, что отвезу тебя куда ты только захочешь? — Филипп слышал отчаяние в собственном голосе. Он ненавидел, когда ему приходилось умолять, но что еще он мог поделать.

— Ты меня не слушаешь, — сказала Маришка. — Я не хочу повидать мир с тобой. Ты хороший парень, Филипп, и лето было потрясающее, но теперь оно кончилось. Я должна была набраться смелости раньше. Лето кончилось, и вот мы оказались на развилке. Ты должен вернуться к своей жизни, а я должна распорядиться своей.

— У меня нет жизни без тебя. — Его голос был напряженным от страсти.

— Теперь ты становишься драматичным. — Она уложила сумочку на живот. Ее пальцы с обкусанными ногтями теребили ручку, пока она говорила. — У тебя есть школа, и все эти твои друзья, и любое будущее, какое ты захочешь для себя. И у тебя есть невеста — Памела.

— Я уже говорил тебе. Между мной и Памелой все кончено. — Он чувствовал, как у него заболел живот. — Я знаю, в чем дело, — ты злишься из-за того, что нам приходилось прятаться все лето.

— Я не злюсь. Ты и я из совершенно разных миров, и довольно нам притворяться, что это не имеет значения. — Она засмеялась резко и сухо. — Сможешь ли ты представить вместе наши семьи? Мои родители — польские иммигранты. Твои — Беллами.

— Боже, Маришка. Откуда ты набралась всего этого? — И вдруг его осенило, он хлопнул себя по лбу. — Это не твой текст. Маришка, кто-то тебя накрутил.

— Ты слышишь, что я говорю? Ты слышишь мой голос? Я говорю то, что должно было быть сказано давным-давно. Мы — это то, о чем я лгала все это лето. Я умудрилась убедить себя, что, несмотря ни на что, хочу быть с тобой, хотя глубоко в душе я знала, что между нами никогда ничего не сложится. Теперь я с этим покончила. Я не хочу больше притворяться.

Он никогда не знал этой девушки. Она была какой-то незнакомкой.

Она встала, держа свою сумочку перед собой, словно щит.

— Мне жаль, если это причинило тебе боль, но я обещаю, это ненадолго. Прощай, Филипп.

— Не уходи. — Он ничего не мог с собой поделать. Он поднялся, схватил ее за руку и притянул к себе. — Я не позволю тебе уйти. Ни сейчас, ни вообще.

— Достаточно, — сказала она, вырывая у него руку. — Я порываю с тобой, понятно? Это происходит со всякими взаимоотношениями. Это один из таких случаев.

— Один из таких случаев, — повторил он, злясь от отчаяния.

— Мы оба это отлично знаем. — Она смотрела на него холодными, пустыми глазами. Выражение ее лица было таким, какого он никогда не видел у нее раньше. — Я не хочу, чтобы это все было уродливо, Филипп. Клянусь, не хочу. Но ты должен дать мне уйти, иначе я позову на помощь.

Он услышал в ее голосе холодную сталь и отпустил ее.

— Я вернусь за тобой.

— Меня здесь не будет. — Она резко повернулась и отошла от него по платформе.

Он заторопился за ней, снова протянув к ней руки.

— Перестань, Маришка. Не бросай меня так.

Она остановилась, спрятав руки за спину, и ее глаза сузились.

— Ты знаешь, я надеялась, что ты не будешь против, по теперь ты действуешь мне на нервы. Мы покончили с этим. Я ухожу, и, если ты попытаешься пойти за мной, я обвиню тебя в сексуальных домогательствах. Если ты попытаешься связаться со мной, я не буду отвечать на твои звонки или читать твои письма. Клянусь Богом. — Повернувшись вокруг своей оси, она с удивительным достоинством зашагала по каменным ступеням выхода с платформы.

Он сделал несколько шагов за ней, словно движимый невидимой силой. «Мы покончили с этим». Ее слова звучали в его голове, он остановился. Он не мог позвать ее, потому что его горло сжал спазм и отчаяние. Он почувствовал, что онемел, а она становится все меньше и меньше, не спешит, но и не оглядывается, спускается по ступеням и исчезает в переходе под Марин-стрит и исчезает без следа.

Звук паровозного свистка разорвал воздух, заставив его подпрыгнуть. Паровоз приблизился с шипением пара и скрежетом тормозов. Отрывистыми, машинальными движениями Филипп поднял сумку и ждал, пока остановится поезд. На другом конце платформы Мэтью Алджер целовал Шелли Барнард. Люди собирали свои сумки и свертки и двигались к краю платформы. Филипп заколебался, готовый сбежать. Он должен догнать Маришку, сказать, что она совершает ошибку, убедить ее, что они принадлежат друг другу.

Шикарная пара появилась из вестибюля станции и присоединилась к пассажирам, ждущим на платформе.

Это Лайтси, осознал Филипп, его словно парализовало. Какой неподходящий момент.

Гвен Лайтси увидела его немедленно.

— Ну, Филипп, — сказала она, — вот и ты. Твоя мама говорила мне, что ты едешь сегодняшним поездом.

— Здравствуйте, мадам, — автоматически произнес он, слегка наклоняя голову. Его манеры восстановились, словно пузыри в термальном источнике, он пожал руку Сэмюэлю Лайтси.

— Как вы, сэр?

— Превосходно, Филипп.

Тормоза поезда завизжали, мгновенно прервав всякие разговоры. Филипп стоял в стороне, пока миссис Лайтси садилась в поезд, за ней следовал ее муж с сумками.

— Присоединяйся к нам, дорогой, — позвала миссис Лайтси через наполовину открытое окно поезда. — Я заняла тебе место. У нас приятный визит по возвращении в город, и мы успеем как раз вовремя.

Слова Маришки эхом отзывались в его голове: «Все кончено. У меня другие планы на жизнь».

Свисток кондуктора пронзительно взвизгнул на платформе.

— Филипп, садись же, сынок. — Мистер Лайтси нахмурился. — Ты что-то забыл?

«Мои родители — польские иммигранты. Твои — Беллами».

Свисток прозвучал снова. Он ухватился за поручень. Переставляя ноги одну за другой, он двинулся к купе, которое занимали Лайтси. Он закинул сумку наверх и уселся.

Родителей Памелы он хотел видеть меньше всего. Истина была в том, что он никого не видел. Словно раненый дикий зверь, он хотел свернуться в одиночестве в темноте и попытаться исцелиться.

Вместо этого он обнаружил, что сидит напротив лучших друзей своих родителей. Мистер и миссис Лайтси были серьезные и добрые люди, у которых были все причины полагать, что вскоре они станут его тещей и тестем.

Он действовал на автопилоте и преуспевал, поскольку они вроде бы ничего необычного в нем не заметили. Очевидно, когда твое сердце отравлено и все твои надежды и мечты разбиты на миллион кусков, внешне ты можешь оставаться абсолютно невредимым.

Он слышал разговор незнакомца о Йеле и его планах поработать в этом году в газете и о надеждах на будущее. И потом он осознал, что этот незнакомец — он сам.

Миссис Лайтси — «Называй меня Гвен», — настаивала она, — просияла, глядя на него, стройная, элегантно одетая, она покачивалась в ритме пригородного поезда. Ее украшения были сдержанными и подобраны со вкусом. Небольшие золотые часы. Простое бриллиантовое кольцо, нитка жемчуга, и ничего больше. Памела однажды сказала ему, что, имея состояние ювелиров Лайтси, ее мать могла бы увешаться золотом и бриллиантами. Но конечно, это было бы вульгарно. То, что ты можешь, не значит, что ты должна.

Он отодвинулся назад и изобразил на своем лице приятное выражение, пока они говорили с ним.

— Все так счастливо повернулось, — заявила она.

— Да, мадам. — Он не знал, что еще сказать.

— Памела будет так рада тебя видеть, — заключила миссис Лайтси.

Филипп улыбнулся, потому что он не знал, что еще сделать.

— Да, мадам, — сказал он наконец.

Я спал, и мне снилось, что жизнь прекрасна.

Я проснулся и обнаружил, что жизнь трудна.

Эллен Стергис Хуупер, американский поэт.