Лето длиною в ночь

Нелёгкое решение

«Злоба сия сключися июля в третий день от своих братии христиан…» — дочитал Руслан хрипло и умолк. Луша с Глебом тоже молчали. Повисла тягостная пауза.

Руся поглядел на них исподлобья, откашлялся, и подвёл итог нелёгкому разговору:

— Третье июля 1410-го года. Вот куда нужно вернуть икону. — И — как можно скорее.

— И я, и ты, мы оба знаем: знание даты и места — каким бы точным оно ни было, — нам не поможет… — упавшим голосом сказала Луша. — Для удачного нырка в прошлое этого недостаточно.

Руслан слушал, угрюмо кусая уже изрядно обмусоленный карандаш.

— Да, проблема, в сущности, только в том… — спокойно начал он, и вдруг — сорвался на крик, ударил в сердцах ладонью по столу, да так, что обломки карандаша разлетелись по кухне. — Проблема, что я там не был!

…Да, он там не был ни разу, и вряд ли нырнёт с нужной точностью… К тому же у него болит рука. Да и не такие уж они, эти близнецы, мастера хронодайвинга, если честно…

Глеб вздохнул. Он всё понял.

Возвращать икону нужно. Возвращать придётся самому.

Это было справедливо.

Но как же ему не хотелось туда опять!

И вот он стоит в коридоре, прикрыв глаза, пытаясь одолеть мутную тоскливую тошноту, вздыхает судорожно. Он держит икону обеими руками. Он старается нырнуть.

Нырок не получается, хоть ты тресни.

— Я сейчас, — говорит он ребятам, — умоюсь только…

Близнецы аккуратно принимают у него икону, ставят её к стене.

Глеб, спотыкаясь, скрывается за дверью ванной.

Близится вечер. Близнецы ждут его молча, слушая в тишине большой, постепенно погружающейся в сумерки квартиры, громкое тиканье старинных настенных часов.

— Что-то он там долго, — цедит, наконец, Руслан, машинально трогая за бронзовый нос наяду Селитру Ивановну.

— Не надо его торопить… — в голосе сестры ему чудятся слёзы, — ты же видишь… он просто… там было страшно…

— Лу, я всё вижу, не слепой! Да только нам всё равно нужно спешить. Тоня может сунуться в кладовку нынче же вечером и заметить икону! Да что Тоня… По сравнению с тем, что может произойти в любой момент!

— Русь, ну что может произойти?!

— Да что угодно!!! Кто знает, как быстро обновляется История!

— Как ты сказал?

— Никто не знает, как быстро обновляется История.

Заметив непонимание на лице сестры, он безнадёжно машет рукой, отворачивается к наяде Селитре Ивановне, и продолжая полировать её блестящий нос ладонью, бубнит что-то вроде:

— Как быстро происходит активация новых данных, вот вопрос…

Совершенно поглощённый размышлениями, мальчик принимается шагать по коридору — туда-сюда, туда-сюда…

— Что это за звуки — там, на кухне? — вдруг раздражённо спрашивает он.

— Это голубь прилетел. В окно бьётся… — Русь, ты чего? — Луша видит, как брат вдруг изменился в лице.

— Голуби, они… Они обладают особой чувствительностью к колебаниям магнитно-информационного поля. Впрочем, как и все пернатые…

— Русь, опять эти твои на теории. Он просто крошек ждёт. Я ему каждый день в форточку хлеб кидаю — он клюёт с подоконника…

Руслан уже не слушает, не отвечает, он медленно разворачивается… И вдруг — стремглав бросается к входной двери.

— Ты куда?

— Проверю кое-что! — Он уже торопливо заталкивает ноги в кроссовки.

— Может, объяснишь? Может, будет действовать вместе?

— Надо проверить… некогда объяснять… Помоги мне лучше, — отрывисто роняет Раевский, пытаясь с правиться с курткой здоровой рукой.

Луша молча застёгивает молнию на его куртке, выправляет загнувшийся внутрь воротник.

— Сидите дома как приклеенные! Без меня никуда не ныряйте! Охраняйте икону. Я — мигом.

Тревожные знаки

От них до Михайловского — десять минут ходьбы. Раевский добегает за пять. Сегодня пятница? Ну, в пятницу-то ни один музей не бывает «на клюшке», все открыты… Уже сумерки. Но здесь в ноябре темнеет рано. Скорее! Там она или нет? Та, рублёвская икона. Если она там… Ох, хорошо бы! А вдруг её теперь нет вообще? Исчез из прошлого древний образец, и хотя он стоит у них в кладовке живой и невредимый, не стало и рублёвского с него списка…

Так, надо билет же купить… У памятника Петру он притормаживает, спохватившись. Тьфу, как же он об этом не подумал?.. Кто его так просто пустит? Отдуваясь, он суёт руку в карман. Достаёт смятые десятки и мелочь. Вроде хватит и этого. Он же пока что школьник…

Раевский бежит дальше.

В три прыжка он одолевает высокие ступени. У дверей уже топчутся двое, явно студенты — длинноволосые, один с этюдником через плечо. Обсуждают:

— Сроду такого не было. «Закрыто по техническим причинам». Пропало у них что-то? Теперь такие технологии — среди бела дня своровать можно. Что угодно, откуда угодно…

— Да прям, может просто света нет, мало ли…

— Ага, только в дверях милиция маячит. Были бы проблемы с электричеством — электрики бы маячили. — Длинноволосый смеётся, думая, что отпустил удачную шутку.

— Началось! — бледнея, бормочет Руслан. Вид у него совершенно ошалелый. Он круто разворачивается, едва не задев одного из студентов плечом, быстро скатывается вниз по ступеням и бежит обратно.

— Вот ненормальный…

— «Этот город полон психов, // каждый третий точно псих, // говори со мною тихо, // может я один из них» — цитирует тот, что с этюдником, глядя вслед удаляющемуся удаляющемуся Русе. Студенты смеются.

Раевский вваливается в квартиру, тяжело дыша. Отстранив встречающую его сестру, ломится, не разуваясь, на кухню. На паркете и линолеуме остаются грязные следы от заляпанных слякотью кроссовок.

— Работает? — почти кричит он. — Интернет работает?

— Нет, — мотает головой Глеб, — всё повисло! — И, предваряя следующие вопросы, объясняет торопливо: — Перезагружались уже, даже модем включали-выключали. Нет связи.

— А телек? А радио?

Луша крутанула ручку настройки. Радио только шипело.

Глеб пощёлкал пультом ТВ — телеканалы показывали настроечную таблицу, или просто разноцветную рябь. Один итальянский канал по-прежнему работал…

— Этот — работает! — обрадовалась Луша. — Наверное на других каналах — профилактика…

Руслан с сомнением покачал головой.

— Уф. Жарко. — Он, наконец, стянул с себя куртку. — Ну дела! Всё-таки похоже, мы на грани информационного коллапса… Люди, я не знаю точно, что происходит и как это работает, но по-моему — у нас ОЧЕНЬ мало времени!

После короткой передышки для Глеба всё начинается сначала. Он старается нырнуть. Нет, нет и снова нет. Он устал. У него ничего не выходит.

— Давайте отдохнём! — взмолилась, наконец, Луша.

— Давайте… — хмуро согласились мальчики.

— Я пойду борщ разогрею, что ли… — Жду вас на кухне! — сказала она голосом, не терпящим возражений, и ушла греметь кастрюлями под звуки итальянского телеканала.

«Точь-в-точь как Тоня», — подумал Глеб, провожая её взглядом.

Он плюхнулся прямо на пол, привалившись спиной к холодной стене. Казалось, сил совсем не осталось. Рублёв закрыл глаза, радуясь возможности ни о чём не думать…

Не тут-то было. У самого уха — жаркий, напористый шёпот. Это — Руслан. Подсел рядом, наклонился поближе, предлагает:

— Давай вместе попробуем, пока Лушка на кухне. Я тебе помогу с места тронуться, подтолкну немного. А дальше — ты сам… Оставишь икону там — и домой, борщ доедать, — подмигнул заговорщически, здоровой рукой стиснул Глебову руку. — Берись за икону двумя руками, а я за тебя держаться буду. — Эх, ещё одна рука нам бы не помешала… — Только держи крепче, изо всех сил держи! Всё, поехали!

Поверх барьеров

Глухой удар, рывок — это, едва не оборвав Глебов рукав, ушёл куда-то вбок и назад Раевский.

Глеб один полетел в тартарары, изо всех сил стискивая икону немеющими пальцами. Сквозь вращение белых клочковатых облаков он видел испуганное лицо Луши, слышал сплошным потоком льющиеся звуки итальянской речи…

Сознание медленно возвращалось.

Он лежал на полу. Из кухни доносились рёв трибун и голос спортивного телекомментатора, тараторящего по-итальянски. Над ним на коленках стояла Луша. Из-за неё выглядывал Руслан. Несло озоном. Из носа текла кровь.

— Я будто… будто о стену ударился… И — обратно откинуло…

Луша протянула ему носовой платок и помогла подняться.

— Молодец, что икону удержал, — виновато сказал ему Руслан. — Где бы мы потом её искали…

Глеб снова идёт умываться.

Руся, включив в коридоре свет, ходит туда сюда, схватив себя за подбородок.

— Постой-ка! — А может это как-то связано с разницей юлианского и григорианского календарей? А?

«Господи, о чём это он? Опять эти отвлечённые теории. Рассуждает, как ни в чём не бывало, когда тут такое творится…» — Не отвечая брату, Луша только скептически поднимает бровь. Она достаточно выслушала в жизни различных Русиных теорий, чтобы не кричать хором с ним «эврика!» по поводу ещё одного «открытия». Впрочем, сегодня у неё нет аргументов ни за, ни против очередной версии мироустройства…

— Ну я не знаю точно, — смущённо закусив губу, говорит Руслан, не встретив поддержки со стороны сестры. — Просто тогда, в 1812 году, я запутался сильно — сначала забыл про эту разницу, а потом вспомнил, но думал она составляет тринадцать дней — у нас ведь Старый Новый год с 13 на 14 января отмечают… А выяснилось — в 19 веке разница была меньше — двенадцать дней, а в 18-м веке — одиннадцать… Ну и так далее… И я думаю — перемены, они… — Ох, Луша! — Руслан хватается за голову. — Выходит, серьёзные перемены в настоящем пока не произошли не потому, что всё в порядке! Просто должно пройти две недели, чтобы они стали заметны всему человечеству!!!

— Что ты такое говоришь… — Луша, похоже, вообще, не въезжает.

Не мудрено — голова у неё явно занята другим: она всё время беспокойно посматривает на дверь ванной, за которой скрылся Глеб.

— Что непонятного! — теряя терпение, возбуждённым громким шёпотом говорит Руслан, — В истории что-то поменялось, поменялось кардинально, вне пределов допустимой погрешности… Это ведёт за собой цепь последующих изменений… Сколько нужно времени, чтобы эта волна докатилась до нас и изменила настоящее — кто знает? Теоретически изменения в истории могут быть чреваты чем угодно… Что, разве нет? — обращается он к сестре, продолжающей гипнотизировать дверь ванной. — А ведь после 1410-го был ещё 1480-й, и, как ты помнишь, Владимирская и тогда сыграла в истории значительную роль. Стояние на реке Угре завершилось тем, что войска просто разошлись. Это была бескровная победа. И ордынское иго закончилось… Да ты меня не слушаешь!

Луша рассеянно кивает.

— Да-да, Русь, конечно…

Поправив волосы, опускается на коленки перед иконой, вглядывается в тонкий, сосредоточенный лик.

— Я могу вернуть икону, — слышит Руся её тихий голос.

Он даже поперхнулся.

— Что?!!

— Я знаю — куда! Знаю точно. — Луша решительно поднялась, одёрнула юбку, схватила брата за руку. — Я… я же была там!

— Что-о?!

— Ну прости, я не сказала тебе сразу. Да, была и быстро вернулась. — Нет, правда, Русь. Я отчётливо себе это место представляю! Я не промахнусь, не бойся. Я аккуратно, так чтоб и икону во времени не закольцевать…

Руслан вскипел:

— Лу, не в аккуратности дело! Я знаю, у тебя с точностью полный порядок. Но ты… ты — девчонка, а там… Нет. У меня одна сестра. Я тебя не отпущу.

Луша открыла рот, чтобы возразить, но замолчала: из ванной вышел Глеб — с бледным после умывания лицом, приглаживая ладонями совершенно мокрые волосы. Похоже, он просто сунул голову под кран с холодной водой…

Он смотрела на него. Он шёл и встряхивался, словно пёс — усталый, озабоченный, попавший в переделку. Вот он подошёл совсем близко, встал рядом. Луша моргнула, провела ладонью по щеке, стирая с неё мелкие случайные брызги.

— Луша, нет, — хрипло сказал он. — Ни в коем случае.

«Значит, слышал», — смутилась она.

Рублёв сдвинул брови.

— Я сам, давайте я ещё раз сам попробую.

У него снова не получилось.

— Ой, вы как хотите, я есть пойду… — Похоже, даже Раевский подрастерял свой оптимизм по поводу Глеба.

Руслан ушёл. Они остались вдвоём с Лушей.

— Давно хочу тебя спросить, — негромко сказала она. — О чём ты думаешь, когда пытаешься нырнуть?

«О том, что я трус…» — подумал Глеб мрачно и промолчал.

— Ты знаешь что… Ты не думай о том, о плохом, что увидишь там… Ты… ты просто поверь, что у тебя всё получится…

— Всё думаю, — помолчав, добавила она, — та икона, что в музее висит — это же список с этой, древней Владимирской… — Если эту не вернуть, то… то может и не будет никакого рублёвского списка…

Глеб не ответил.

Он сорвал с вешалки шинель, сунул руки в рукава, стал молча застёгиваться.

— Куда ты?

— Пойду, проветрюсь.

— Шапку не забудь.

Сказав это, Луша вдруг посмотрела на него странным взглядом, будто вспомнила нечто очень важное. — Хм, — забормотала она себе под нос, — как это я не подумала! Тебе нужно, как минимум, надеть шапку…

— Чего?

— Ерунда… Потом объясню. Послушай, а тебе не кажется иногда, что не столько ты на неё смотришь, сколько Богородица за тобой наблюдает? Смотрит на тебя…

Он кивнул. Да. Кажется. Смотрит так, словно ждёт от меня чего-то…

И вдруг потолок будто раскололся.

Колокол. Гремел колокол.

Оглушительный колокольный звон ворвался в душный сумрак прихожей, в клочья разорвав тишину, пропахшую старыми духами и рассохшимся пыльным паркетом.

Глеб выронил кашне, не сразу сообразив, что это всего-навсего дверной звонок.

— Наверное, Тоня с работы вернулась… — Луша поспешно поднялась с коленей. — Надо открывать, — со вздохом прошептала она Глебу, — только сначала икону спрятать. Ой, а чем это пахнет? Горим?! — Мама дорогая, там от картошки, верно, одни угли остались!! — И она стремглав бросилась на кухню.

Спрятать…

Глеб — как был, не раздеваясь, в расстёгнутой шинели, с форменной ушанкой в руке, — взялся за икону.

И вдруг понял — давно нужно было остаться с нею один на один!

Колокола из динамика звенели и звенели, разрывая барабанные перепонки, вытесняя, заглушая все шорохи и слова, все сомнения и страхи.

Он выпрямился решительно. Зачем-то нахлобучил на голову мешавшую в руках шапку. Колокола били прямо над головой, как набат, как сигнал тревоги, как призыв пройти сквозь стену.

Поверх барьеров.

Сейчас, или никогда!

И у него — получилось.

Вне зоны доступа

Сквозь тёмно-синюю щёлку заглядывает в кухню вечерняя звезда. Это Тоня велела приоткрыть окошко — чтоб поскорее выветрился стойкий запах горелой картошки.

Луша, засучив рукава, с каким-то небывалым воодушевлением драит почерневшую сковороду проволочной мочалкой. Клочья пены так и летят во все стороны. Луша бодро напевает, искоса поглядывая в стеклянную дверку шкафчика, — в ней отражается Глеб, одетый по домашнему — в спортивные штаны и подаренную Русей футболку с прикольным принтом на груди. А ещё Тоня — с утюгом в руках.

Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.

На шее у него шарф — Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.

— Оставь меня завтра на день у себя! — жалобно сипит он. — А, Тонь?

Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.

— Нет, — качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. — Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.

— А с ребятами нельзя остаться?

— Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, — иронически усмехается она, — я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.

Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.

— Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, — подтверждает заглянувший на кухню Руся.

Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:

— Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!

— Ну, наслушался экскурсий! — притворно возмущается Тоня. — Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! — Однако доливает в его чашку заварки.

Вид у неё при этом — довольный. А у Глеба — всё равно — не очень…

Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.

Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.

Он говорит себе — я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.

Оставил в храме у столба — аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится — тот, который здесь, перед нырком вдохнул — и тогда — всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.

Всё нормально. Я — не трус. Просто — обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.

У меня — своё время.

А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия — своё.

Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: «Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее».

Всё так. Но Глебу не спится. На душе муторно. И он знает — отчего…

Утром все встают рано, суетятся, занимают очередь в ванную, наспех завтракают.

Раевские выслушивают инструкции — про метро, про остановку автобуса, про «обязательно позвонить», как доберутся.

Близнецы послушно кивают, уверяют, что если что — телефон заряжен, а ключи в кармане. И карман застёгнут, а как же. И дверь будет захлопнута как следует, и дорогу спросят у прохожих. Конечно, они не потеряются. Конечно, не пропадут. И вообще — достаточно взрослые, потому что «сама же говоришь, у Руси скоро усы вырастут», и, к тому же, обоим скоро паспорт получать.

— Ну да, через год… А тебя Рублёв вообще не спрашивают! Ты ищи скорее свою шапку!

Тоня страдальчески морщась, стучит указательным пальцем по запястью:

— Время, Глеб, время, уже уйма времени!

Шапку они так и не находят. Не признаваться же, где он в самом деле её посеял…

Наконец, Глеб, в форменной шинели, но с непокрытой головой, а за ним — Тоня с сумкой через плечо, застёгиваясь на ходу, — первыми выбегают из дома.

Сначала — в училище.

Тоня должна доставить Глеба старшему офицеру «прямо в руки».

Они долго едут в переполненной маршрутке, и Тоня всю дорогу хмурится, озабоченно поглядывает на часы. Опаздывает! А ей — нельзя…

Они подъезжают к Петровской набережной.

— Глеб! — говорит Тоня жалобно. — Если я сейчас выйду, чтобы проводить тебя до проходной, я точно опоздаю. Здесь пятьдесят метров по прямой. Будь хорошим мальчиком — дойди до КПП один. Без меня. Только сразу же позвони, что дошёл. Телефон у тебя с собой?

Глеб суёт руку в карман, демонстрирует Тоне телефон.

— Не волнуйся, всё будет нормально, — обещает он спокойно, с достоинством. — Не маленький уже. Что я, хуже Раевских, в конце-то концов! Нет-нет, не забуду. Да-да, сразу позвоню.

Он не позвонил. Ни пока она ехала до работы, ни во время первого занятия, ни в перерыве, ни после второго…

Она не знала, что и думать. Пятьдесят метров по прямой. Ну куда он мог деться?

Она уже сотню раз набрала его номер. Мобильник равнодушно-вежливо отвечал одно и то же: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Не проводила, и вот — результат. Пропал, потерялся! Может, под машину попал? Он в нахимовской форме, значит, если несчастный случай, сразу сообщат в училище.

Дрожащими руками набрала номер дежурного офицера.

«Нет, никто его здесь не видел. Нет-нет, не звонили. Никто пока ничего не сообщал. Послали посмотреть, не в рекреации ли он. Нет. И в столовой искали, и во дворе. Не нашли. Нигде не нашли».

Она звонила ещё много раз — вдруг появился, вдруг нашёлся?..

Дежурный офицер, всегда вежливый и приветливый дядька, теряя самообладание, ругался матом, кричал ей в трубку: «Не знаю я, где Рублёв! <…> Потеряли ребёнка, теперь сами его ищите!»

Она искала. Она обзвонила все больницы и морги. Безрезультатно.

Она снова и снова — уже в который раз — набирала его номер. Увы.

Глеб был вне зоны доступа.