Левая сторона (сборник)

БОГ И СОЛДАТ

Весной сорок третьего года рядовой Иван Певцов возвращался в свою часть из прифронтового госпиталя, в который он попал по ранению головы. На нем были ушанка, офицерская шинель, до того, впрочем, изношенная и скукожившаяся, что в ней уже больше угадывалось от пальто, нежели от шинели, а на ногах были обмотки и коричневые американские башмаки, очень ноские, с заклепками по бокам; за плечами у него болтался так называемый сидор, похожий на желудок вконец оголодавшего человека.

Шел Певцов своим ходом, хотя до его родной части, расквартированной в то время под Капустным Яром, дорога была неблизкая, километров так в пятьдесят. Деньки стояли тихие, пасмурные и в эту пору такие туманные, что дорога, обсаженная пирамидальными тополями, точно утонула в сильно разбавленном молоке.

Почти сразу за разбитым кирпичным заводом, в том месте, где у правой обочины был брошен немецкий штабной автобус, Певцов повстречал необычного мужика. Тот сидел на снарядном ящике и смотрел в никуда тем тупо-печальным взглядом, каким отличаются наши деревенские старики. Поскольку из-за т умана Певцов у видел его в самый последний момент, он неприятно насторожился; впрочем, нет: насторожился он, главным образом, потому, что внешность встречного мужика была какая-то несоветская – он был усат, бородат, длинноволос и одет в вычурный балахон из грубой материи, чуть ли не мешковины.

Певцов приостановился и строго сказал:

– Ты чего тут делаешь, гражданин?

– Какой я тебе гражданин!.. – огрызнулся встречный.

– Кто же ты в таком случае? Встречный вздохнул и ответил:

– Бог…

Певцов почему-то безусловно ему поверил, а поверив, как-то яростно просиял.

– А-а! – вкрадчиво сказал он. – Ваше преподобие! Надумали-таки спуститься, изволили, так сказать, обратить внимание на наш сумасшедший дом!..

И вдруг он заорал, обводя правой рукой дорогу, разбитый завод и поле:

– Ты чего же это делаешь-то, ядрена корень?! Бог еще раз тяжело вздохнул.

– Пять минут тому назад, – вслед за тем сказал он, – мне молилась одна старушка из Малоярославца. Знаешь, о чем она меня попросила? О том, чтобы ее соседка по квартире как-нибудь проспала на работу и ее посадили за саботаж…

– Ну и что?

– А то, что идет мировая бойня, льются Евфраты крови и Тихий океан горя расползается по земле, а старушонка просит меня упечь соседку за саботаж…

– Ладно, – сказал Певцов. – А кто в этом виноват? Кто виноват, что в Малоярославце живет такая пакостная старушка?!

– Не знаю, – честно ответил бог.

– Как это не знаю?! – возмутился Певцов. – Кто же тогда знает, если не ты?!

С этими словами Певцов присел по соседству на колесо, плашмя лежавшее при дороге, и занялся самокруткой. Видимо, ему было все же не по себе из-за того, что он накричал на бога, и поэтому следующую фразу он произнес покойно:

– Все-таки хитрющая ты личность, прямо сказать – типок: ведь сам во всем виноват, а говоришь – не знаю…

– Я ни в чем не виноват, – смиренно возразил бог. – То есть я-то как раз и виноват, ибо я все-таки начало всех начал и причина всех причин, но, видишь, какая штука: я создал людей такими же всемогущими, как я сам, и вот они что хотят, то и воротят!

– Так приструни эту публику, ядрена корень, возьми как-то и приструни!

– Поверишь ли, не могу… То есть могу, но только через причинно-следственные отношения, а через эти самые отношения почему-то вечно получается чепуха! Вот тебе пример: в сорок пятом году в Австрии противоестественным образом восторжествует капитализм, и произойдет это именно потому, что я возлюбил человека, как никакое другое подлунное существо.

– Это видно, – не без ехидства сказал Певцов. – Я вон года не воюю, а уже навоевал контузию и два ранения, включая ранение головы…

– Да подожди ты со своей головой! Вот я говорю, в сорок пятом году в Австрии восторжествует капитализм, и произойдет это исключительно потому, что, возлюбя человека, я наделил его такой страстью к продолжению рода, которой не знает ни одно подлунное существо.

– Это у тебя получается «В огороде бузина, а в Киеве дядька»! – сказал Певцов.

– Да нет, это просто ты бестолочь, – сказал бог. – Смотри сюда: в силу того что я вложил в человека вчетверо больше страсти к продолжению рода против оптимальной, обеспечивающей выживаемость, Петр Никифорович Крючков, работающий контролером ОТК на заводе, где делают авиационные бомбы, приударит за штамповщицей Ивановой; это, естественно, не понравится жене Петра Никифоровича, и однажды она устроит ему жестокую нахлобучку; по этому поводу Петр Никифорович купит на толкучке бутылку водки и на следующий день выйдет на работу едва живой; из-за того, что Петр Никифорович выйдет на работу едва живой, он ненароком пропустит партию некондиционных взрывателей, в результате советская авиация недобомбит венскую группировку противника и западные союзники продвинутся много дальше, чем этого требуют интересы царства божьего на земле. Вот поэтому-то в Австрии восторжествует капитализм.

Где-то поблизости загрохотало, похоже на приближающуюся грозу, потом из тумана вынырнул одинокий танк и покатил по дороге дальше. На башне его сидел солдат и играл на губной гармошке.

– Это, конечно, прискорбный факт, – сказал Певцов и выпустил из ноздрей махорочный, сладко-вонючий дым. Только я в толк не возьму: к чему ты мне все это рассказал?

– Да к тому, что задумано-то все было идеально, а на практике получается полная чепуха.

– Значит, ты в расчетах дал маху, – сказал Певцов.

– Значит, что так, – согласился бог. – Ведь я на что рассчитывал, создавая всемогущего человека: на то, что сила будет управлять миром. Ты обращал внимание, что сильные люди обыкновенно бывают добрые и покладистые?

– Обращал.

– Ну так вот на это я и рассчитывал. А вышло почему-то, что миром управляют слабости, а не сила. Вообще все получилось наоборот, скажем, великодушнейшие идеи прибирают к рукам разные жулики, а из горя да лишений вырастают сказочные миры…

– Сам виноват, – заметил Певцов. – Как говорится, неча на зеркало пенять, коли рожа крива.

– Ну-ну! Ты это… поаккуратней!..

– Виноват, ваше преподобие, – не без ехидства сказал Певцов.

Бог сказа л:

– То-то…

Некоторое время они молчали, глядя в разные стороны сквозь туман: бог смотрел на дорогу, а Певцов обозревал поле.

– Ох-ох-ох! – наконец произнес бог. – И везде-то у вас наблюдается непорядок…

– Это точно, – согласился Певцов. – И в лучшем случае все выходит наоборот. Вот возьмем меня… Я человек тихий, безвредный, можно сказать, культурный, а гляди, что выходит: срок за крынку колхозного молока я отсиде л, жена от меня ушла, в тридцать девятом году под мотор я попал, и опять же на сегодняшний день у меня всего и заслуг, что контузия и два ранения, включая ранение головы. Я, конечно, дико извиняюсь, но есть такая думка, что один ты хорошо устроился: народ тут, понимаешь, кровью умывается, а ты пригрелся на небесах…

– Никак нет, – смиренно возразил бог. – Во всякую тяжелую годину я, так сказать, инкогнито обретаюсь среди людей. Мне отсиживаться на небесах совесть не позволяет. Если хочешь знать, и в империалистическую войну было пришествие, и в гражданскую, и, как видишь, в эту войну я с вами. Я еще целых два года побуду с вами.

– Погоди!.. – с испугом сказал Певцов. – Это значит, нам еще кровяниться и кровяниться?

– Ну, – отозвался бог.

– В таком случае, давай выпьем, по русскому обычаю, то есть с горя!

С этими словами Певцов вытащил из сидора помятую зеленую фляжку и потряс ее возле уха: во фляжке жалко забулькал спирт.

– На новое обмундирование в госпитале обменял, – сообщил Певцов, отвинчивая заглушку. – Справное было обмундирование, прямо сказать, конфетка. Ну, со свиданьицем…

Певцов сделал глоток, пошлепал по-рыбьи ртом и передал фляжку богу. Бог выпил и не поморщился – но заплакал.

– Эй, ваше преподобие, – окликнул его Певцов. – Ты чего это разнюнился, как невеста перед венцом?

Бог махнул рукой, всхлипнул и отвернулся.

– Ты вот удивляешься, – после трогательной паузы сказал он, – а я уже две тысячи лет как плачу без перестачи.

– Чего же ты плачешь, скажи на милость?! Ведь, в общем, жизнь очень даже ничего, если бы не война…

– Умные вы больно все, оттого и плачу. То есть такие вы получились у меня круглые дураки, что с вами нужно иметь железные нервы и каменное сердце! Вот уж действительно ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца…

– Нет, ваше преподобие, ты от нас не отрекайся! – с сердцем сказал Певцов. – Хоть через эти… причинно-следственные отношения, хоть через что, а ты заводчик этому непорядку! Как говорит наш отделенный: дело в том, что от осинки не родятся апельсинки. Заварил кашу – теперь расхлебывай!..

– Знаешь, что?! – зло спросил бог.

– Что?

– А вот что: идите вы все куда подальше!

Певцов внимательно посмотрел в глаза богу, потом поднялся со своего колеса, отряхнул шинель, поправил плечами сидор и сказал:

– Есть!

– Иди, иди, – подтвердил бог.

– Уже иду.

– Вот и иди.

Певцов развернулся и медленно зашагал вдоль правой обочины, а бог подождал, пока солдата поглотит туман, и тронулся через поле; ветерок слегка развевал его балахон, и поэтому он был похож на большую птицу, тяжело разгонявшуюся перед взлетом.

В тот же день Певцов нагнал свою часть и за ужином рассказал товарищам о давешней встрече с богом. Разумеется, никто ему не поверил, а отделенный даже предположил:

– Нет, Певцов, это ты просто недолечился.

– Может, и недолечился, – мирно сказал Певцов. Впоследствии он так и посчитал, что его встреча с богом объясняется именно тем, что он тогда просто недолечился, хотя его дальнейшая жизнь то и дело ставила эту гипотезу под сомнение, ибо все у него выходило по-божески, то есть наоборот: в сорок четвертом году он из-за одной польки преступно отстал от части и поневоле устанавливал новые порядки в городе Лодзь, за что получил грамоту от командования; позже он попал в плен, потому что не побежал вместе со всеми, а отстреливался до последнего патрона, и уже после освобождения ему по госпроверке определили восемь лет лагерей; наконец, в шестидесятых годах его назначили директором совхоза в северном Казахстане, но он на все совхозные деньги понастроил домики для рабочих, и его чуть было снова не посадили.

И умер он тоже не по-людски: в семьдесят четвертом году он выиграл в лотерею магнитофон, выпил на радостях четыре бутылки вина – и умер.