Лейтенант милиции Вязов. Книга первая

Глава 9

Несколько дней Филипп Степанович Поклонов был сам не свой. При каждом вызове начальника или заместителя у него ёкало сердце. Он был уверен, что Вязов уже донес о его поступке, рассказал, как слепая дала ему двадцатипятирублевую бумажку. Он даже перестал принимать от продавцов маленькие подачки, которые раньше сам выпрашивал.

Домой Филипп Степанович приходил разбитый дневными волнениями и нападал на жену по всяким пустякам. Ефросинья Силантьевна не перечила мужу, и это особенно раздражало Филиппа Степановича. Он не находил себе места.

В понедельник Поклонов пришел с работы раню, отшвырнул с порога брошенный детишками веник и закричал на жену:

— Что ты делаешь целыми днями? Порядка в комнате не наведешь!

Жена не ответила, она сосредоточенно мешала что-то в кастрюле. Филипп Степанович подошел к ней, остановился позади и, глядя ей в спину, спросил:

— Чего молчишь, как воды в рот набрала?

— А что ж тебе отвечать-то? Приходишь вроде не пьяный, а кричишь как скаженный, — тихо ответила Ефросинья Силантьевна, не оборачиваясь. Она была повязана белым платком, и поэтому худое лицо ее выглядело особенно испитым. В серых больших глазах этой женщины словно на всю жизнь застыл испуг. И вся она была маленькая, сухонькая, но это не мешало ей рожать детей вот уже четвертый год подряд.

Вначале Филипп Степанович хотел еще пуще напуститься на жену, как делал прежде, но неожиданно жалость к Фросе и к себе заполнила его. Он стоял не шевелясь, не зная что делать: обнять ли жену, сказать ей ласковое слово или молча уйти. Фрося повернула голову, и в глазах ее вместе с испугом мелькнуло любопытство. Пожалуй, впервые за их совместную жизнь он опустил ресницы под взглядом жены и неуверенно произнес:

— Скаженный… — и пошел в другую комнату, не взглянув на сына, который лежал в кроватке и болтал розовыми ножками.

Комнату постепенно заполняли сумерки. Филипп Степанович сидел за столом, не чувствуя спертого воздуха; перед ним стояла чернильница и лежал тетрадочный лист бумаги. Все пережитые за последние дни тревоги вылились в нестерпимую ненависть к Вязову. Постоянные колкости и насмешки лейтенанта, которые Поклонов не умел парировать, вызывали в нем бешеную злобу. А последнее открытое партийное собрание? До мельчайших подробностей врезалось в память выступление Вязова. Он стоял у стола и, обращаясь к начальнику отделения и его заместителю, говорил: «Неужели вы, товарищ Копытов, и вы, товарищ Стоичев, не замечаете явного подхалимства Поклонова? Неужели вы считаете, что его поведение не влияет на нашу работу? Я не верю. Просто вы привыкли к его угодничеству и смотрите на это сквозь пальцы. Я же расцениваю как вредное не только поведение самого подхалима, но и тех товарищей, которые спокойно принимают подхалимство…» И Терентий Федорович, и Николай Павлович ничего Вязову не возразили…

Филиппу Степановичу жалко было начальника отделения. Не первый год они работали вместе, и никто, пожалуй, больше Поклонова не знает, какие трудности пришлось пережить Терентию Федоровичу, сколько он, бедный, помучился… Тяжело держать порядок в районе. И теперь, когда в отделении нет чрезвычайных происшествий (если не считать последнего случая), когда об отделении говорят как о хорошем, какой-то мальчишка Вязов набирается нахальства прямо в глаза бросать обвинения Терентию Федоровичу. Такого начальника надо носить на руках, а не порочить среди коммунистов, не ронять его достоинства.

На собрании Вязов ни разу не обратился к Поклоиову, но камешки летели в его огород. Сегодняшние же насмешки Вязова в отделении нельзя было не понимать как намеки. Он говорил:

— Товарищи, почему наш Филипп Степанович всегда смотрит исподлобья? Почему он не скажет ни одного веселого словечка?

Сослуживцы посмеивались, а Филипп Степанович мрачнел и молчал, словно ему привязали язык. «Мы еще посмотрим, кто последним будет смеяться, — думал он, уставясь взглядом в темное окно, — мы еще поглядим, кому будет подрезан язык. Ты еще не знаешь, кто такой Поклонов. Мы тоже не лыком шиты. С нас спрос неособенно большой, а с тебя, заноза, спросят по всем правилам…» Филипп Степанович наклонился над столом и стал торопливо писать, с трудом различая строчки. Писал он о том, что лейтенант Вязов берет взятки, что он, Поклонов, собственными глазами видел, как второго мая Вязов подошел к слепой гадалке и взял деньги, а потом о чем-то долго с ней разговаривал. Кроме того, лейтенант Вязов был замечен в такие-то числа в подвыпитом состоянии (далее следовали числа на две строки).

Поклонов не такой дурак, чтобы упустить интересные случаи, у него в блокноте много записей не только о Вязове, но и о начальнике отделения, и о его заместителе. Если потребуется, Поклонов все записи выложит в политотделе.

Письмо получилось солидное, подкрепленное фактами, и Поклоновым овладело злорадство. Он презрительно растянул губы и потер руки. Подписи Филипп Степанович не поставил. Откинувшись на спинку стула, он сказал жене:

— Фрося, что же ты не зовешь ужинать? — и остался доволен своим мягким голосом.

— Сейчас, — отозвалась из кухни жена и загремела ложками.

На другой день Филипп Степанович отнес письмо на почту, но адресовал не начальнику отделения, а его заместителю по политической части Стоичеву — так было солиднее: ведь не для взыскания он старается, а для воспитания работников отделения. Капитан не преминет показать докладную начальнику, а тот по горячке своей может уволить Вязова. Потом пусть хоть год разбираются, зато жизнь будет спокойнее.

Николай Павлович рывком встал и прошелся по кабинету. Анонимное письмо было для него абсолютной неожиданностью. Если бы факты, изложенные в письме, касались кого-либо другого, он бы не так удивился, но Вязова… Кто мог подумать! А впрочем… Невозможно за месяц изучить людей, их много, у каждого свои интересы, достоинства и недостатки. И все же к Вязову никак не клеилось взяточничество. Коммунисты не выбрали бы его парторгом — люди всегда знают больше начальства, и коллектив очень редко ошибается, — это Николай Павлович понимал прекрасно.

С кем же посоветоваться? С майором? Нет, этого сейчас делать нельзя. Терентий Федорович определенно вспылит и наломает дров. Но долго скрывать от него письмо трудно, он все равно узнает, и тогда не оберешься неприятностей. Не Сходить ли в райком партии?.. Нет, пока не нужно. Поговорить с Вязовым — это прежде всего, а там будет видно, что делать дальше.

Решение было принято, но оно не успокоило.

Николай Павлович снова сел за стол, раскрыл папку.

Сверху лежал рапорт Поклонова с просьбой выдать ему единовременное пособие. До сих пор не решено- послать в управление этот рапорт или не посылать; ходатайствовать Николай Павлович не хотел и поговорить со старшим лейтенантом пока не решался, — для отказа нужны причины. Он с неприязнью взглянул на рапорт, потом медленно перевел взгляд на письмо. Вдруг он схватил обе бумажки и положил рядом. Почерк показался ему одинаковым: буквы налезали одна на другую, вихляясь из стороны в сторону. Николай Павлович спрятал бумаги в стол, повернул ключ и вздохнул. Дело не в схожести почерков, анонимное письмо можно и не разбирать, дело в том, что в отделении есть плохие люди, и надо вывести их на чистую воду. Николай Павлович посмотрел на часы. Жена Поклонова, которую он пригласил к себе, запаздывала, а поговорить с ней нужно наедине.

Ефросинья Силантьевна пришла с ребенком: розовощекий карапуз беспокойно ерзал на коленях матери и тянулся ручонками к чернильному прибору. А сама она сидела прямо и старательно отводила глаза в сторону. Голова ее была повязана платком, отчего Ефросинья Силантьевна казалась старше своих лет.

— Я прошу извинения за беспокойство, — сказал Николай Павлович, — такая уж у меня привычка: люблю поговорить с людьми, и познакомиться нам надо. Человек я новый в отделении, а не зная сотрудников, работать трудно.

— Чего ж тут, понятно, — равнодушно согласилась Поклонова.

— Ну, вот и хорошо. Расскажите, как вы живете.

— Ничего, — так же безучастно ответила Ефросинья Силантьевна, поправляя на сынишке белую шапочку.

— У вас квартира хорошая?

— Не жалуемся.

— А детей много?

— Четверо.

— Большая семья, — посочувствовал Николай Павлович и подумал о том, что единовременное пособие выдать, конечно, необходимо. — Вы, я думаю, не работаете и материально вам трудновато?

— Как сказать… — Поклонова помолчала, опять поправила на ребенке шапочку и нехотя продолжала:- Муж зарплату всю приносит до копейки, перебиваемся.

— Филипп Степанович не выпивает?

Ефросинья Силантьевна быстро взглянула на капитана и снова опустила глаза, пожевала бледными губами.

— Кто из мужчин не выпивает? Теперь так заведено.

— Вы сказали, что Филипп Степанович всю зарплату приносит домой. Где ж он деньги берет?

— Не знаю. Говорит, товарищи угощают.

Николай Павлович задал еще несколько вопроса, пытаясь вызвать Поклонову на откровенный разговор, но она отвечала односложно, смотрела в сторону или на ребенка. Он попытался узнать, не вместе ли они писали просьбу о пособии:

— А вы не думали просить денежной помощи в управлении?

— Не знаю, муж должен беспокоиться.

Было понятно, что Поклонов не советуется с женой, и едва ли он попросил пособие для нужд семьи. Николай Павлович с сожалением смотрел на женщину, ко всему равнодушную, какую-то забитую; ему стало жалко ее и обидно: для чего живет человек, есть ли у нее горячий интерес к чему-либо, возникает ли беспокойство за мужа, за детей? Она всегда была такая или Поклонов ее сделал равнодушной ко всему? «Надо поближе познакомиться с этой семьей», — решил Стоичев.

— Приходите в любое время, если потребуется какая-либо помощь или совет, — сказал он на прощанье.

— Приду, — пообещала Поклонова, но ни взглядом, ни голосом не выразила этого желания.

— Удивительный человек! — воскликнул Николай Павлович, когда дверь за женщиной закрылась. Он немного постоял в раздумье и вышел на улицу. Сегодня ему еще предстояло посетить семью Трусова. Тоже своеобразная семья. Какие у них неполадки? Трусов ходит мрачный и расспросов избегает.

Николай Павлович постучал в обитую клеенкой дверь. Услышав «пожалуйста», он вошел в квартиру Трусовых и остановился у порога. Дальше шагать было некуда, очень маленькая комната оказалась заставленной до отказа: кровать, гардероб, стол и детская коляска занимали все жилое пространство, между ними оставались только узкие проходы, где не могли разойтись два человека. И несмотря на тесноту, в комнате все сверкало чистотой. В коляске играл ребенок, мать сидела на кровати, примяв белоснежное покрывало, и Стоичев заметил, как она быстро смахнула с глаз слезы. Он не расслышал ее ответа на приветствие. Трусов вскочил со стула и смущенно сказал:

— Проходите, товарищ капитан, да осторожнее, у нас тесновато.

— В тесноте да не в обиде, — проговорил Николай Павлович и шагнул к столу. Между гардеробом и столом его солидная фигура уместилась с трудом.

Хозяева молчали. Николай Павлович понял, что явился некстати, но уходить было поздно.

— И давно вы живете в этой комнатушке?

— Три года.

— Не пытались получить другую?

— Пытались. Очень трудно.

Отвечал на вопросы капитана один Трусов, жена его не проронила ни слова. Николай Павлович похвалил ребенка, надеясь хоть этим расшевелить хозяйку, но она упорно молчала, разглядывая тюлевую занавеску на окне. Строгие черные глаза ее под густыми бровями и острый подбородок придавали ее лицу мужественное выражение. Николай Павлович неожиданно улыбнулся и пошутил:

— А я знаю, почему вы сегодня поссорились, дети мои.

— Да? — простодушно удивился Трусов, а жена подняла голову, осмотрела гостя с ног до головы и отвернулась; ни один мускул не дрогнул на ее лице. А Николай Павлович действительно догадался, из-за чего между супругами произошла ссора: жена не хочет, чтобы муж работал в органах милиции, поэтому и к нему, заместителю начальника отделения, так враждебно относится. И Стоичев начал рассказывать:

— У меня такое же положение случилось, как у вас. Примерно через месяц после того, как партийная организация завода послала меня в органы милиции, жена моя, уважаемая Анна Семеновна, взбунтовалась и полетела в партком. Как мне после рассказывал секретарь парткома, она там подняла такую бучу, что он готов был позвонить в райком и отказаться от своей рекомендации. Доводы жены были знакомые: муж пропадает не только днями, но и ночами, неизвестно где бывает, подвергается опасности; довольно с нее и того, что муж был на фронте пять лет, вернулся невредимым, а теперь может погибнуть от руки какого-нибудь бандита. В это время в парткоме оказался один рабочий. Слушал, слушал он Анну Семеновну, дай говорит: «Мы, рабочие, коммунисты завода, оказали большое доверие Николаю, надеемся, он расправится с бандитами и ворами и оградит многих советских граждан от смерти, ограбления и оскорбления, мы его послали как на фронт, нашего лучшего товарища. Вы, гражданка, против решения нашего коллектива?.. Я бы на месте Николая развелся с такой женой». Сказал и ушел. Анна Семеновна прибежала домой в слезах и еще около месяца плакала. Потом смирилась…

Хозяева молчали. Николай Павлович поднялся и стал прощаться, решив поговорить в другое время. Трусов вышел его проводить.

— Вы извините, товарищ капитан, за такое гостеприимство, — сказал он уже на улице. — Вы правильно угадали: жена не хочет, чтобы я работал в органах милиции. Сейчас собрался выполнять задание майора, а она в слезы, не пускает. Если ей вожжа под хвост попадет, то хоть кол на голове теши — не уговоришь.

— Поговорите с ней еще, товарищ Трусов, потом зайдите ко мне, подумаем, как быть, — посоветовал Стоичев.

— Поговорю, поговорю, — глухо пообещал Трусов, и Николай Павлович не заметил в его голосе скрытого гнева.

Дома Николай Павлович не только не успокоился, а еще больше разволновался. С дочкой творилось что-то непонятное. Она плохо спала ночами. Раньше, занимаясь у себя в комнате, Надя весело напевала, а теперь часто слышались ее подавленные вздохи.

Николай Павлович обедал молча, изредка взглядывая на дочь. «Что у них произошло с Михаилом? — с беспокойством думал он. — Не в этом ли причина ее перемены? Спросить, почему он не заходит?.. Смешно… Скорее она должна мне задать такой вопрос».

Разговор начала жена. У Анны Семеновны было строгое бледное лицо, и глаза ее под густыми бровями редко озарялись улыбкой. Работала она швеей на фабрике. За последние месяцы Анна Семеновна так располнела, что ни одно платье не годилось, и начались перекраивания и перешивки, которые отнимали и у матери, и у дочери целые вечера. Но в последние дни Надя охладела и к этой работе. Раскроенный материал лежал на швейной машине, на столе, на подоконниках, на стульях, и Николай Павлович не мог найти себе местечка, чтобы присесть и почитать.

— Что-то с нашей дочкой творится неладное, — сказала Анна Семеновна.

Надя вспыхнула и уткнулась в тарелку. Николай Павлович взглянул на дочь, потом на жену, подумал и сказал со вздохом:

— Молодые годы, что поделаешь.

— Молодые-то молодые, а на ней лица не стало, — продолжала Анна Семеновна строго. — Девке только цвести, а она в кащея превратилась. Вроде и не гуляет много, а ночами не спит. Если уж выбрала парня, так сказала бы матери, а то молчит как рыба.

— О таких вещах, мать, не всегда можно откровенничать, — опять неопределенно сказал Николай Павлович.

— Что ж тут особенного? Я своей матери в молодости все рассказывала. Небось замуж соберется, все равно дела раскроются.

— Мама! — чуть слышно сказала Надя.

— Мама всегда будет мамой, и от нее никуда не уйдешь. Ты бы, отец, приструнил ее, а то на семью совсем перестал обращать внимание. Куда это годится?

Надя встала из-за стола и молча ушла в свою комнату. В ее походке, раньше такой твердой, уверенной, появилось какое-то безволие, расслабленность, словно девушка шла и боялась оступиться. Так по крайней мере показалось Николаю Павловичу, когда он провожал дочь взглядом.

— Не надо, мать, резко разговаривать, — сказал он озабоченно. — Вдруг на самом деле у Надюши есть неприятности, а мы подбавим масла в огонь.

— А ты бы вот и поговорил с ней о неприятностях, со мной она скрытничает, — сердито сказала Анна Семеновна и принялась убирать со стола посуду. Совет ее был дельный, но Николаю Павловичу было сегодня не до интимных разговоров, не любил он в плохом настроении разговаривать с людьми, а особенно с родным человеком, с дочерью.

Надя и сама еще хорошенько не понимала, что с ней происходит. Она вошла в комнату, села на кровать и задумалась. На мать она не сердилась: мама на то и есть мама — она все должна замечать, во все вмешиваться. Упреки матери заставили ее задуматься, яснее представить то, что произошло. Все началось с того вечера, когда она оттолкнула Михаила. С улицы она тогда вернулась спокойная, легла спать и мгновенно уснула, но в полночь проснулась, и ее начали мучить сомнения. Правильно ли она поступила? Михаила она уважала, и надо ли было так резко его отталкивать? Может быть, он бродит сейчас по темным улицам один?»-думала она и, мучимая жалостью, представляла его, одинокого, на пустынных улицах.

Каждый день она ждала Михаила, после занятий, не задерживаясь, бежала домой, сидела в комнате, прислушивалась: не заговорит ли он с порога. Но Вязов не приходил. Она понимала, что сам он теперь не придет и все-таки ждала.

Сейчас, после разговора отца с матерью, она готова была убежать куда-нибудь, но все же крепилась и сидела как прикованная. Отец за дверью сказал: «Жизнь, мать, штука сложная». Зачем он с матерью так упрощенно разговаривает? Разве она не знает этого? Она понимает все очень хорошо и замечает все скорее, чем отец. В конце концов мама права: с дочерью плохо, с ней творится что-то неладное.

Надя опустила голову на руки, и слезы полились сами собой. Неудачница она, настоящая неудачница: в институте решила получать одни отличные оценки, а не вышло… Ей объясняются в любви, а она — «подождите»… До каких пор это будет продолжаться?.. Надя плакала беззвучно, она казалась сама себе маленькой девочкой, не способной бороться за свое счастье, не способной отстаивать свои желания. Но вдруг она вскочила и кулаками вытерла глаза. Нет, не будет она плакать, не будет!..

За окном спускался тихий теплый вечер, первые мигающие звездочки украдкой заглядывали в комнату; прохожие разговаривали вполголоса; мерцали в полумраке цветы акаций. В этот сумеречный час будто все замерло. И Надя почувствовала, как заторопилось сердце: ее охватило страстное желание увидеть Михаила. Надя поняла — она полюбила…

Утром Надя уже собралась уходить в институт, когда в комнату к ней вошла мать. Надя догадалась, что ей не избежать разговора, и положила на стол тетради.

— Расскажи, дочка, что с тобой, — сказала, вздохнув, Анна Семеновна и села на стул.

— Ничего особенного, мама, — ответила Надя, глядя в окно.

— Зачем ты от меня скрываешь свои думы? — продолжала Анна Семеновна. — Я ведь вижу, как ты не спишь по ночам, ходишь задумчивая… Похудела.

— Не беспокойся, мама, ничего не случилось. Просто… Экзамены скоро… А тут еще… с подругами поссорилась.

— Расскажи, из-за чего поссорилась.

— Зачем тебе? Ты забываешь, мама, что я уже взрослая и у меня есть свои заботы.

— А матери нельзя знать о них? С каких это пор так у нас повелось? — Анна Семеновна начала сердиться.

— Ну хорошо. С Любой, например, мы поссорились потому, что разно оцениваем одну книгу… Тебе это интересно?

Дочь так открыто смотрела на нее, что Анна Семеновна усомнилась: может быть напрасны ее страхи? А Надя воспользовалась паузой, схватила тетради и сказала весело:

— Не беспокойся, мама. Все хорошо. — Она поцеловала мать в щеку и выбежала из комнаты.

«Взрослая стала дочка, самостоятельная», — вздохнула Анна Семеновна и тяжело поднялась со стула.