Лживый век

Лживый век

Хорошо известен тот факт, что Б. Пастернак приезжал в Париж в середине 30-х годов минувшего века в составе делегации на Всемирный писательский конгресс защиты мира и не осмелился увидеться со своей матерью, которая проживала в то время во французской столице в качестве эмигрантки из России. Хлопочущие «о мире во всем мире» советские люди ревностно следили за чистотой своих рядов и настаивали на отречении детей от своих родителей (или наоборот), а также от своих сестер и братьев, если те, от кого публично отрекались, по каким-то характеристикам не соответствовали требованиям, предъявляемым партией к строителям нового мира. Пионеры отважно сигнализировали о своих близких родственниках, которые не спешили отдавать все зерно, выращенное на своей земле, в закрома социалистической родины, а укрывали его в специально оборудованных схронах, дабы многодетная семья не умерла с голода долгой зимой. Комсомольцы на бессчетных собраниях насмехались над своими дедами и бабками, закосневшими в религиозных предрассудках и продолжающими упорно молиться перед иконами, несмотря на то, что храмы к тому времени уже повсеместно закрыли, а священников угнали по этапу туда, откуда не возвращаются. Миллионы людей стыдились своего происхождения, потому что имели несчастье родиться в семьях лавочников, зажиточных крестьян, царских чиновников, дворян, заводчиков, промысловиков. Миллионы людей, стиснутые обстоятельствами, как железными клещами, доживали свой срок и не смели и словом обмолвиться своим внукам и внучкам о том, чем занимались, кому служили до «Великого Октября», дабы внуки и внучки случайно не проболтались кому-то об этом и не испортили себе «биографию». Миллионы людей тщательно скрывали свои родственные связи с теми, кто некогда состоял в монархических организациях и православных союзах, кто принимал активное участие в «белом» движении в пору гражданской междоусобицы, а затем уехал за границу. Родственные связи с «бывшими» никак не поддерживались, но, тем не менее, всегда можно было найти формальный повод в наличии этих пагубных связей или хотя бы возможность восстановления этих связей, и тогда мрачная тень подозрений о причастности к империалистической агентурной сети несмываемым пятном ложилась на самую безупречную репутацию советского человека.

Б. Пастернак, в качестве поэта № 1 молодого социалистического государства (столь почетное звание ему присвоили партия и правительство), не мог не знать, что за ним пристально наблюдают в Париже «компетентные органы». Благоразумно избежав встречи с пожилой женщиной, продолжением плоти которой являлся, поэт, столь ценимый советской властью, выдержал проверку на прочность и ничем не опорочил себя в глазах власть предержащих, угнездившихся в московском кремле. Б. Пастернак находился в расцвете лет, на пике своей карьеры. Он активно участвовал в создании Союза писателей СССР, регулярно публиковал свои сочинения в массовых изданиях, заседал в разного рода президиумах, правлениях на многоразличных слетах и конференциях — являлся «боевым штыком идеологического фронта», если прибегнуть к специфической лексике тех напряженных лет. Естественно, Б. Пастернак пользовался широким набором льгот, поощрений и преференций, которые советские власти предоставляли своим проверенным людям, и «поэт № 1» намеревался и в дальнейшем пользоваться всеми этими льготами, поощрениями и преференциями по завершении Всемирного писательского конгресса. Ведь в Париж он приехал, как официальное лицо, т. е. находился в служебной командировке, а эмигрантские круги являлись частью «проклятого прошлого», с которым советская власть покончила в заново отстроенном государстве раз и навсегда.

Б. Пастернак не был продолжателем традиций русской поэзии, заложенной в первой половине XIX в. блистательным триумвиратом (Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым), не считал себя и иудеем, хотя родился в еврейской семье. Он был ревностным адептом псевдоцеркви, в которую оформилось новообразованное советское государство, и могущество которой стремительно росло, подпитываясь плотью и кровью репрессированных людей, погибающих на каторжных работах. Он был встроен в государственный механизм в качестве «шестеренки», которую приводили в движение исторические решения партийных съездов, публичные выступления Сталина и ближайших сподвижников вождя. И, двигаясь в заданном властями направлении, Б. Пастернак сам приводил в движение другие «шестеренки», с которыми контактировал в ходе своей общественной и литературной деятельности.

В середине 30-х годов XX в. в Советском Союзе происходило замещение «ленинской гвардии» на сталинскую номенклатуру, более пригодную для решения задач индустриализации и повышения уровня обороноспособности страны. Период поругания русского общества, ниспровержения его столпов и устоев завершился ниспровержением самих осквернителей и поругателей. Советское государство поспешно очищалось от многих деятелей Коминтерна, от командиров, сделавших себе стремительную карьеру в годы гражданской войны, от первоначальных чекистов, старательно выполовших все «старорежимные элементы». Кроме того, тщательно уничтожались различные сектанты, упорствующие в своих заблуждениях и все рудиментарные проявления сословного и национального сознания. Кроме кулаков и нэпманов, в расход пошли все так называемые «крестьянские поэты», а также офицеры, которые старались поддерживать между собой связи, сложившиеся еще в царских полках. Создавалась новая историческая общность, существующая в новой топонимике, со своими символами и праздниками, ритуалами и капищами.

Миллионы репрессированных, погибающих от голода и непосильного труда, миллионы «лишенцев», влачащих жалкое существование на обочинах дороги к «светлому будущему», миллионы тех, кто старался не вспоминать о своем прошлом и своих родителях, а также о родственниках, уехавших за границу, составляли маргинальные группы советского общества, пребывающие в плотной тени. Но были и другие миллионы — тех, кто состоял в комсомоле или носил в нагрудном кармане заветный партийный билет, тех, кто числился в армии воинственных безбожников, в передовиках производства, кто занимал посты районного, городского, областного, республиканского или союзного уровней, кто был представлен к наградам и к почетным званиям. Все эти миллионы советских людей искренне верили в то, что строят принципиально новое общество. Они беззаветно, самозабвенно, совершенно бескорыстно отдавали все свои силы, энергию, жар своих пылких сердец всемерному укреплению первого в мире государства рабочих и крестьян. Именно под сенью этого уникального в истории человечества государства последующим поколениям советских людей предстояло жить в изобилии и гармонии, упразднив все перегородки и средостения: сословные, национальные, религиозные, культурные, доселе разводящие людей в тесные и затхлые отсеки беспросветной нищеты или в анклавы праздности и паразитического образа жизни. Скоро, очень скоро в «стране советов» не будет ни преступников, ни дармоедов: каждый человек сполна сможет проявить все свои способности и каждому справедливо воздастся по его трудовому вкладу в драгоценную копилку общественного благополучия.

Все эти радужные упования легко накладывались на мечтательность, присущую славянской душе испокон веков. Несмотря на неослабевающий террор, на тяжелейшие бытовые условия, миллионы советских людей, особенно молодежь, постоянно пребывали в состоянии радостного возбуждения, которое в праздничные дни доходило до безудержного ликования. Именно молодежь, и в первую очередь та ее часть, которая не была обременена родственными узами и которая прошла многостадийную идеологическую обработку, служила властям прочной опорой и с неистощимым оптимизмом смотрела в будущее: строила смелые планы полета человека в космос, или превращения Сибири и среднеазиатских пустынь в цветущие сады, увлекалась чтением стихов революционных поэтов, а также изобретательством новых механизмов и приборов.

Эти парни и девчата с открытыми лицами, смешливые и улыбчивые, приветствовали любые проявления взаимовыручки и не стяжательства, и стремились к жизни в духе коллективизма. Любая обособленность, а, уж тем более, отьединенность от коллектива, советской молодежью категорически не приветствовалась. Искреннее стремление людей «нового покроя» только-только входящих во взрослую жизнь, быть равными среди равных, вполне органично вписывалось в бытие коммунальных квартир, студенческих и фабричных общежитий. Армейские казармы и многоместные больничные палаты, дощатые постройки пионерских лагерей, как и наспех сколоченные бараки рабочих поселков изначально предполагали сверхплотную концентрацию людей, исключающую многоколенную, многочисленную семью с иерархической подчиненностью младших старшим. Значительную долю наиболее сознательной молодежи составляли воспитанники детских домов, школ-интернатов, колоний для малолетних преступников. Миллионы сирот появились в годы гражданской войны, и с тех пор «сиротский прилив» не слабел вследствие последующих голодоморов, раскулачиваний, расказачиваний и прочих крутых мер советской власти. У этих сирот ровным счетом ничего не было своего, многие даже забыли собственные имена, которые получили при рождении или при крещении от своих природных или крестных родителей. Они сызмальства обретали навыки выживать сообща, группой, стаей, отрядом, классом, приучались вырабатывать коллективные решения и беспрекословно подчиняться командам своего вожака или строгого воспитателя-наставника. Отсеченные от всех традиций, от сословно-религиозных предрассудков, одетые во все казенное и накормленные только казенным, эти сироты со временем становились подлинными янычарами XX в., готовыми устранить любое препятствие и сокрушить любую преграду, если на то поступит соответствующий приказ начальника. Эти янычары являлись детищем и гордостью советской власти, на несколько порядков увеличив социальную базу марксистского режима, по сравнению с тем непростым временем, когда немногочисленная партия большевиков дерзко осуществила в обеих русских столицах военный переворот и затем распространила свою жестокую власть на территории всей огромной страны.

Середина 30-х годов ушедшего века примечательна еще и тем, что в эти годы завершилась смена общественного восприятия творческой личности. В прежние эпохи во главу угла ставилось авторство художественного произведения, и создатель шедевра претендовал на звание гения. А в бурное межвоенное время (период между двумя мировыми войнами), которое ознаменовалось возникновением тоталитарных систем, настаивавших на четком разделении людей («наш» — «не наш»), творческих личностей, выражавших симпатии людоедским политическим режимам, практически не осталось. И благодаря усилиям шустрых литературоведов, критиков, филологов, журналистов, партаппаратчиков начиналось создание «живых портретов» из заурядных графоманов, поддерживающих в своих произведениях «линию партии». Изящная словесность (или беллетристика) трансформировалась в неуклюжую прозу, лирика — в набор лозунгов. А вместо творческих личностей появился легион литрабов (сокращенный вариант словосочетания «литературный работник»), деятельность которых оценивается с многих сторон, так сказать, в целокупности. Если поэтами рождаются, то литрабами становятся. Если «искру Божью» в человеке можно угасить, то назначить человека поэтом весьма затруднительно. А вот назначить того или иного любителя плетения словес литрабом и даже ответственным литрабом, вполне можно.

Процесс угашения творческих личностей и создания легиона литрабов начался уже в годы Гражданской войны, когда в столицах заполыхали костры из книг «вредных» писателей. Фигура каждого писателя, мыслителя, будучи даже прославленного во всем мире в качестве «светильника разума» или «гордости всего рода человеческого», тщательно осматривалась и оценивалась на предмет ее пригодности для грядущего нового мира. Для того, чтобы включить того или иного автора-современника в корпус литрабов, учитывались социальное происхождение автора, его религиозные и политические пристрастия, занимаемые должности, степень общественной активности, партийная принадлежность, высказывания в СМИ и даже — в частной переписке.

Гений, в качестве насельника башни из слоновой кости, как редкостный и драгоценный уникум блистательной аристократической культуры, безвозвратно уходил в прошлое на всем европейском пространстве. В те годы в подобных «башнях» доживали свои последние дни Рильке, Волошин, Пуччини. В фашистской Италии и нацистской Германии также будут тщательно фильтровать творческие личности на «годных» и «не годных», на «народных» и «не народных», а в либерально-демократических странах на гуманистов и экстремистов (приверженцев деструктивных тоталитарных идеологий). Но в авангарде этого пагубного процесса шла советизированная Россия. На волнах невиданной доселе политической активности социальных низов возникали совсем иные люди, с иным психическим укладом и составом чувств — более чуткие к требованиям «текущего момента» и к ожиданиям новоявленных вождей, но не способные услышать музыку высших сфер и плохо видящие процессы, идущие под покровом реальности. Высоты творческих дерзаний, глубины противоречивой человеческой жизни для генерации литрабов были практически неведомы: объемное мировосприятие сменилось видением лишь плоских плакатов и восхвалением одномерного человека в качестве апофеоза эволюционного развития живой материи.

Чтобы стать «поэтом № 1» в эгалитарном обществе, где отсутствует иерархическое деление пишущих людей на графоманов, одаренных, талантливых, гениальных, но наличествует размежевание на «сознательных» и «не сознательных», на «передовых» и «отсталых», необходимы исключительное тщеславие, помноженное на старательность. Прежде чем стать «премьер-поэтом», Б. Пастернак очень старался: он неустанно декламировал свои стихи перед сотнями и тысячами изможденных от недоедания и тяжелого труда строителей, заводских рабочих, колхозников. Он издал сборник своих произведений: обложка его книги носила цвет шинели офицера НКВД, разумеется, с обязательной красной звездой. И в этой книге ни одной строчки не было посвящено бесчеловечным условиям крестьян, ставших колхозниками или миллионам погибших от каторжного труда невольников, которые возводили гиганты советской индустрии и были низведены до положения бессловесной тягловой силы. Но в ней присутствовали революционный напор, энергия созидательных перемен и предвосхищение ослепительных вершин грядущего мира, укутанных дымкой расплывчатых метафор.

Создание шедевра требует от автора аскетической сосредоточенности, всецелой концентрации душевных сил на воплощении смелого замысла. Автор ищет тишины и уединения. Так и великие реки обычно зарождаются в укромных местах. Еще автор нуждается во вдохновении, которое, по сути, является благословением небес, необходимым попутным ветром в опасном плавании по неведомым пространствам фантазий, предчувствий, смутных воспоминаний, интуитивных догадок. Однако в Советском Союзе «литраб» не может быть сам по себе, потому что находится на службе у государства, которое и создало цепь «творческих союзов». Всего лишь состоять в таком «союзе» нельзя и просто подозрительно для властей: необходимо занимать активную политическую позицию, систематически встречаться с трудовыми коллективами, выполнять партийные поручения, участвовать в общественно значимых событиях, откликаться на эти события в прессе.

Взирая из XXI в. на голодно-кровавые, кумачово-багряные 30-е годы века минувшего, мы можем бурно негодовать или брезгливо морщиться от царившей в стране вакханалии насилия. Совсем иначе эту вакханалию воспринимали тогда советские люди, увлеченные строительством нового мира. Ведь для того, чтобы попасть в то заветное «прекрасное далеко», стране необходимо было очиститься от всех наносов истории, от всех попутчиков, перерожденцев, не говоря уже о «старорежимных элементах» и откровенных вредителях.

Еще Маяковский пытался себя под Лениным «чистить», и вовсе не потому пытался, что имел «рыльце в пушку», а потому, что его поведение хулигана и разрушителя уже плохо вписывалось в канву тогдашней, быстро меняющейся действительности. После самоубийства «певца революции» в стране прошло немало больших и малых «стирок». На «чистую воду» выводили спецов, пытавшихся сложиться в политическую группировку. На хорошо организованных судилищах требовали чистосердечных признаний от чекистов, которые прежде выказывали чудеса старательности при страшных «перегибах». Чистили и ряды партфункционеров от уклонистов, ревизионистов, фракционистов и оппортунистов, а те, кто выбивались в первые ряды общества, внезапно оказывались в крайне незавидном положении: о них старались и не вспоминать.

Маховик ротации задвинул и «премьер-поэта» Б. Пастернака, переведя его в разряд переводчиков и дачников. Будучи приближенным к высшему партийному и государственному руководству, Пастернак ни слова сожаления не произнес о печальной участи П. Флоренского или Н. Клюева, потому что прекрасно знал о разделении общества на «наших» и «не наших». Но когда он стал хлопотать о судьбе Мандельштама и Тухачевского, казалось бы, о людях, проверенных революционными бурями и всеми годами строительства социалистического общества, то и сам попал в опалу. Ведь он пытался оспорить решение властей, которые не могут ошибаться, будучи ведомыми научными (непогрешимыми) истинами марксизма.

В прежние эпохи «чистый человек» традиционно ассоциировался со священством и монашеством, которых так и называли — клир. Представители клира были обязаны придерживаться благочестивого, добродетельного образа жизни и всемерно подчинять свое тварное существование служению религиозно-этическому идеалу, обретая на путях этого служения свойства праведности, а то и святости. В рассматриваемый же нами период жизни страны, степень чистоты человека определялась степенью его преданности партийному курсу и лично т. Сталину. Раб Божий, как традиционный насельник Русской земли, беспощадно уничтожался, а его заменял раб государства, как системы насилия. Чистый советский человек ничего не имел своего: ни своего мнения, ни своего имущества, ни своей родословной. Его с младых ногтей готовили к тому, чтобы он мог незамедлительно погибнуть, если того потребует выполнение задачи, поставленной вышестоящим руководством. Все, что советский человек получал для своей жизнедеятельности, приходило от государства, и все, что он делал, адресовалось исключительно государству.

Душу ребенка можно сравнить с чистым листом бумаги. Проходя в Советском Союзе различные стадии обучения, душа ребенка густо покрывалась наставлениями и заветами «классиков» марксизма. Чтобы эти высказывания легче впитывались юным сознанием, существовала целая когорта детских писателей, которые рассказывали незамысловатые истории о милиционерах и моряках, о летчиках и кавалеристах, а еще о том, что такое «хорошо», и что такое «плохо». Детские писатели очень высоко ценились властями, потому что замещали своими произведениями байки и сказки дедушек и бабушек — людей из «проклятого прошлого». Детские писатели учили детей тому, как жить в современном советском обществе. Это были воспитатели масс трудящихся, формовщики подрастающего поколения, отсеченного от «преданий старины далекой».

Союз писателей (СП) создавался, как боевой отряд идеологического фронта, как производственная кузница по выплавке образов строителей коммунизма. Прежде чем вступить в ряды такого союза, человек пишущий заручался рекомендациями своих более опытных товарищей по «литературному цеху», а также присягал на верность принципам, изложенным Лениным в статье «О партийной организации и партийной литературе». Игнорирование этих требований автоматически накладывало мрачную тень недоверия на автора литературного произведения, которое, в свою очередь, уже не имело шансов быть опубликованным.

М. Булгаков в своем знаменитом романе «Мастер и Маргарита» запечатлел превращение литературного сообщества в собрание людей, живущих по законам фарса. Но в этом фельетонном фарсе звучали и трагические ноты. Изоляция творческой личности в дурдоме и триумф литрабов означали лишь то, что Слово перестало быть в России носителем сокровенного знания, живоносным лучом, проникающим в потаенные уголки души читателя, а приравнивалось к штыку, или к плевку, или к пинку — стало инструментом запугивания, оболванивания и оглупления.

Вместо сосуда правды слово стало вместилищем лжи, инструментом глумления, средством издевательства. В главной партийной газете не содержалось ни слова правды, ее страницы буквально источали смрад и серу. В любом изложении на ее страницах событий и фактов содержался яд бессовестной пропаганды. Вдыхая дым из труб только что отстроенных индустриальных гигантов, советские люди ощущали себя на острие технического прогресса. Но кроме заводского дыма они постоянно вдыхали и кожей впитывали радиоактивную пыль марксизма, миазмы человеконенавистнической идеологии, понуждающие к постоянной борьбе с бессчетными внешними и внутренними врагами государства. Советских людей неустанно заставляли читать газеты и журналы, в которых каждая заметка и каждое словосочетание прошло фильтр строгой цензуры. В пухлых советских романах правда сердца заменялась правдоподобием в описании деталей быта, а сюжетные линии выстраивались в соответствии с «курсом партии». И эти романы, выходящие массовым тиражом, также обязаны были читать советские люди и даже обсуждать на многоразличных собраниях, демонстрируя свою преданность существующему политическому режиму. Те, кто не был шибко грамотным, обязаны были читать лозунги-агитки, которыми пестрели улицы и площади городов, а также фасады сельских клубов. И еще советские люди были обязаны внимательно слушать радиопередачи.

Это может показаться неправдоподобным, но миллионы строителей коммунизма старательно штудировали «Капитал» К. Маркса, написанный маловразумительным слогом «под Гегеля». Изучение сочинений основоположника псевдоцеркви являлось обязательным для студентов вузов и техникумов, для партийных и комсомольских работников, для политруков и журналистов, для ответственных бюрократов и дипломатов. А наиболее продвинутые марксисты (их тогда называли «идейно подкованными») даже пытались изъясняться таким же «штилем» на квазинаучных симпозиумах и семинарах. Бурный поток романов и повестей, кинодокументалистики и художественных фильмов, театральных и радио-постановок методично укреплял у трудящихся масс презрение к праведному образу жизни, к аристократическому благородству, к предпринимательской инициативе и смекалке, но прославлял любые проявления жертвенного служения советскому государству и лично т. Сталину.

Если прогуляться в наши дни по кладбищам старинных русских городов, то нетрудно заметить полное отсутствие захоронений, произведенных ранее 20-х годов XX столетия. На территориях восстанавливаемых монастырей, а также на участках, примыкающих к возрождаемым храмам, порой извлекают могильные плиты и другие фрагменты надгробий, которые выглядят артефактами давно минувших эпох. А самих могил нет. Прах многочисленных усопших давно выброшен на свалки, превращен в строительный мусор, закатан под асфальт или бетон. Многие старинные погосты стали парками и скверами с непременными чайными, закусочными, танцплощадками и тирами для стрельбы — чтобы жизнь советских людей казалась веселей. Прах великих московских и нижегородских князей также был вытряхнут из нутра кафедральных соборов.

Старинные кладбища, а также погосты в церковных оградах или под защитой монастырских стен уничтожались потому, что представляли собой скопища крестов: деревянных, мраморных, чугунных, гранитных. Великое множество людей некогда тщательно готовилось к последнему месту своего пребывания в этом бренном мире. Те люди исповедовались, причащались, соборовались, отпевались, упокаивались рядом с могилами своих близких и родственников: они уходили в мир иной с твердой верою, что воспрянут из праха в самом расцвете лет, восстанут из этих могил в день второго пришествия Спасителя, а дождались лишь прихода осквернителей могил и хулителей самой памяти деяний тех поколений, которые на протяжении тысячи лет обустраивали Русскую землю.

Исторический опыт крупных европейских стран, созданных великими нациями, подсказывает нам, что революции взрывают буднично размеренную жизнь тогда, когда страна находится на подъеме — в экономике, науках, искусствах. Социальные низы начинают играть возрастающую роль в различных сферах жизнедеятельности общества и, соответственно, пытаются притязать на доминирование в этих сферах. Создается взрывоопасная ситуация, когда достаточно любого повода, чтобы «низы» поднялись на борьбу против «верхов». Власть выборная смело противопоставляет себя власти наследственной и побеждает последнюю. Но по истечении примерно двух десятков лет после социального катаклизма, который неизбежно сопровождается вспышками самого отвратительного насилия и прочими безобразиями, происходит частичная реставрация институтов бывшей, свергнутой формы правления. В чертоги власти возвращаются родственники казненных монархов, а аристократы — в свои замки и родовые имения. «Возвращенцы» развивают активную деятельность в политике, в научных изысканиях, в искусствах, в благотворительных и прочих филантропических организациях, щедро пополняя сокровищницу национального достояния своими шедеврами и свершениями.

В России процессы реставрации практически отсутствовали. В 30-е годы разве что вспомнили о том, что век тому назад убили на дуэли Пушкина, естественно, причислили поэта к галерее борцов с самодержавием. Еще извлекли из небытия полководца Суворова и флотоводца Ушакова, как наглядные примеры для командиров Красной армии победоносных действий: ведь шла полномасштабная подготовка к новой мировой войне. А во всем прочем советское государство прилагало колоссальные усилия к тому, чтобы показать и доказать всем: завоевания «Великого Октября» носят необратимый характер. И поэтому не стоит искать аналогий в Великобритании или во Франции, но есть резон внимательнее присмотреться к турецкой действительности, и, в частности, к Стамбулу, который стал так называться как раз в описываемую нами эпоху, а в предыдущие полторы тысячи лет именовался Константинополем.

Этот город на протяжении восьми веков являлся столицей всего греко-христианского (универсального) мира: из той столицы на Русскую землю и пришел свет православия. Именно образ этого великого города в качестве Второго Рима лег в основу многовековой стратегии русского народа, который отстраивал Третий Рим. Теперь в Стамбуле не высится ни одного православного храма. Знаменитую Софию (православный храм, воздвигнутый в честь божественной мудрости) переделали в мечеть вскоре после завоевания Константинополя турками-османами в середине XV в. Схожая судьба постигла и церковь св. Ирины, которая стоит неподалеку от Софии. Ныне оба эти храма превращены в музеи и стали туристическими достопримечательностями. А купола всех прочих православных церквей снесены. Сохранились разве что крипты этих древних церквей. И греков в Стамбуле практически нет. Остатки их общин изгнали из города в середине XX в. Конечно, не сохранилось ни одной из могил византийских басилевсов, а на месте величественного императорского дворца высятся всего лишь жалкие торговые палатки. Константинопольский патриарх ютится в крайне запущенном квартале Фенер, где проживает турецкая беднота: улицы в том квартале грязные, а дома обшарпанные. Могил знаменитых патриархов также не сыскать, а захоронения патриархов, почивших в новейшую историю, находятся на одном из отдаленных островов в Мраморном море, вдали от города. Короче говоря, на протяжении пяти с половиной веков после того, как Константинополь был захвачен иноверцами, шло последовательное, методичное вытеснение или уничтожение всего православного, исконного для этого великого города. И никаких признаков реставраций там не наблюдалось.

Дело в том, что религиозные, мировоззренческие перевороты, к тому же осуществляемые другим этносом, носят более радикальный характер, нежели перевороты социально-политические, имеющие место в историческом русле одного и того же народа. В этом нетрудно убедиться в том же Стамбуле. В историческом центре города сохранились так называемые «цистерны» — подземные водохранилища, которые созданы в раннем средневековье для нужд быстро растущей столицы Византийской империи. Так вот, на постройку самой крупной такой цистерны, для поддержания каменных сводов пошло более трех сотен великолепных колонн, взятых из разрушенных христианами языческих храмов. На отдельных колоннах до сих пор сохранились изображения языческих божеств. Античность была загнана христианами глубоко под землю. А начиная со второй половины XV в. победоносные мусульмане загнали православные церкви в подвалы (крипты), чтобы над городом могли горделиво выситься только мечети. Серп ислама скосил все кресты, а православные храмы, лишившись в своем подавляющем большинстве своих куполов, превратились в приземистые постройки.

Носители другой религии, утвердившейся в городе, не могли равнодушно взирать на остатки или останки религии, которая переживала свои триумфы на данной территории в предшествующие эпохи. Поэтому магометане так старательно и последовательно стирали все приметы и признаки триумфов христианства в Константинополе. И следует признать, что их усилия и старания оказались не напрасными. В современном Стамбуле чтут и всячески охраняют места захоронений дервишей и шейхов, султанов, а также выдающихся мусульманских зодчих, воздвигших на константинопольских холмах грандиозные мечети — всех тех людей, которые закопали глубоко в землю приметы существования прошлой религии и жизнедеятельности другого народа. И действующая власть, уже давно не монархическая, тщательно следит за тем, чтобы прошлое великого православного города не проросло сквозь плотно выложенную брусчатку настоящего Стамбула.

И, все же, мировоззренческие реставрации происходят, но не столь прямолинейно, как политические. Порой они веками и тысячелетиями ждут благоприятного момента, чтобы заявить о себе в полный голос или показать свой жестокий оскал. Несмотря на то, что античность была полностью разрушена христианами и глубоко упрятана под землю правителями Византии, она вновь проступила на поверхности жизни уже в северных городах Италии, причем проступила в то самое время, когда христианская столица (Константинополь) содрогалась под ударами завоевателей-магометан. Итальянцы, а вслед за ними и другие европейские народы, православным иконам противопоставили живописные полотна. Если на иконах изображались лишь лики и кисти рук, а остальная плоть полностью отсутствовала, то на полотнах европейских художников тела библейских пророков и христианских апостолов, персонажей античных мифов буквально пульсировали и светились от переизбытка жизненных сил. Развитие скульптуры позволило европейцам перекинуть мост в давние времена основательно забытой культуры античности и осознать значимость той культуры в качестве сокровенного побудительного мотива к творчеству и поиску новых выразительных средств. Картины и скульптуры до сих пор играют важную роль в культуре европейцев. Ныне этим произведениям искусства отданы лучшие дворцы, а шедевры практически бесценны и являются неразменными национальными достояниями.

На исходе XIX в. дали о себе знать и другие древние божества, надолго придавленные величественными христианскими храмами. Из глубоких подземелий и узких горных расщелин выбрались древние архетипы, напомнив людям о своей бессмертной природе. А в XX в. роль и значимость этих божеств и архетипов проявилась в целом ряде политических систем, среди которых советская система правления заняла, пожалуй, самое заметное место. Данное вступление понадобилось, чтобы показать: октябрьский военный переворот 1917 г. по своим последствиям мало похож на политические катаклизмы, имевшие место в других крупных европейских странах во второй половине II тысячелетия н. э., а больше напоминает радикальный мировоззренческий переворот, религиозный, в своей сущности. Этот переворот и последующие за ним события, заложили основу для системных изменений в стране, касающихся таких фундаментальных институтов, как семья, церковь, общество, личность правителя. Само слово утратило значимость божественного глагола и стало инструментом манипулирования сознания, сжимая объемный русский мир до плоскости. Раб Божий превратился в раба идеологической системы, а свобода морального выбора трансформировалась в жесткую необходимость беспрекословного выполнения команд начальника. Попутно следует заметить еще одно немаловажное обстоятельство. Практически никто из советских историков не называет события, произошедшие в России в 1917 году русской революцией, но все охотно прибегают для их характеристик к названиям месяцев. Первый ее этап называется «февральской революцией» или просто «февралем», а второй этап — «октябрьской революцией» или «октябрем». «Февраль» также именуется «буржуазной революцией», а «октябрь» — «пролетарской».

Если события, имевшие место в Англии в середине XVII в., закрепились в исторических хрониках, как «английская революция», а социальный переворот во Франции, разразившийся на исходе XVIII в., как «французская революция», то завоевание турками Константинополя никто не именует словом «революция», как и гибель античного мира под волнами нашествий варваров. Пытаясь понять истоки зарождения тоталитарного правления в советской России, а также причины крушения этой системы, поневоле обнаруживаешь массу несоответствий с революционным ходом событий, пережитых другими великими европейскими нациями, и находишь немало схожих последствий, какие возникают при завоевании той или иной страны чужеземцами, ведомыми принципиально другим религиозным сознанием. По истечении целого века, прошедшего после того, как обе русские столицы оказались под властью большевиков, приходится вновь и вновь разбираться в нагромождении несоответствий и несуразностей, созданных пропагандистами и лжеучеными. Тем более, что влияние этих несуразностей и несоответствий до сих пор сказывается на самочувствии общества, уставшего от бесплодных усилий строительства химерического нового мира.

Октябрьский переворот 1917 г., повлекший за собой невиданно-неслыханные жертвоприношения, понуждает нас пристальнее всмотреться в облик зачинщиков и вершителей зла, чтобы понять: Что это за люди? Откуда свалилась такая напасть на Россию? Это эссе о палачах, убивавших достойнейших людей, о растлителях молодежи, об оккупантах с пентаграммами на лбу, оставивших след своих сапог в душах миллионов людей. Автор сосредотачивает свое внимание на феномене марксизма, его истоках и сущности, на психологии разрушителей русского общества.

Данное эссе представляет собой попытку рассмотрения диалектики энтропии, ее притягательности для отдельных людей и социальных групп. А подлинные герои, кто решительно вставали на борьбу с агрессивным злом, кто не утратили достоинства и самоуважения за годы торжества мракобесия, будут упоминаться лишь мимоходом, от случая к случаю. Честь и хвала тем немногим столь замечательным героям! Но по истечении века после октябрьского переворота пришла пора назвать многие вещи и события своими именами и дать оценку действиям и поступкам тех, кто кичливо именовал себя «преобразователями мира». Именно об этих «преобразователях» и пойдет речь в эссе «Лживый век».

Февральская революция 1917 г (в дальнейшем «февраль») носила ярко выраженный антимонархический характер. Николай II по истечении двух с половиной лет тяжелейшей мировой войны оказался практически в полной изоляции. Его не поддерживали командующие фронтов, и даже рота почетного караула, состоящая из георгиевских кавалеров, отказывалась ему служить. Большинство фракций в Государственной думе настойчиво призывали монарха отречься от престола. В широких социальных слоях муссировались слухи о любовной связи императрицы с Распутиным, а после убийства оного — о том, что Александра Федоровна является немецкой шпионкой.

В России существовали и другие влиятельные силы, которые имели претензии не столько к Николаю II и его августейшей супруге, сколько к династии Романовых в целом. Прелаты РПЦ мечтали о возрождении патриархата и полной независимости от воли имперских властей. Старообрядцы рассматривали властвование Романовых, как «иго антихристово», памятуя обо всех гонениях, притеснениях и прочих несправедливостях, которые перенесли за три века правления этой династии. Националисты с окраин империи настойчиво хлопотали о своей суверенизации. Социалисты боролись за ликвидацию в огромной стране нищеты и бедности, в которых влачили жалкое существование миллионы людей. Женщины (особенно курсистки) активно выступали за равные с мужчинами избирательные права, за легализацию абортов и возможности учиться в университетах.

Схожие умонастроения будоражили общественность в Австро-Венгрии и в Пруссии и даже в Османской империи. Напряженные отношения между «трудом» и «капиталом» существовали в Великобритании и во Франции. Но социальный взрыв в самый разгар Великой войны прогремел именно в России, где раздражение отдельных групп населения и в войсках на текущую действительность достигло нестерпимого накала. В итоге, Хозяин земли русской, отрекся от престола. Революция началась и подобно стремительному половодью, вовлекала в свое бурление различные слои населения не только в столицах, но и на всей территории Российской империи.

Эти бурления вполне сопоставимы с аналогичными событиями европейской истории. Достаточно вспомнить, как английский парламент решительно настроился против своего короля, или как французские простолюдины стали врываться во дворцы и замки аристократии, забыв про почтительность перед благородным сословием. Приведенные аналогии содержат в себе потенции дальнейшего расширения смыслового пространства, если посмотреть на них сквозь призму войны, той войны, которую начинают помазанники Божьи, а завершают уже социальные низы, ведомые смелыми и решительными лидерами-вожаками.

Так война между Францией и Великобританией во второй половине XVIII в. сопровождалась огромными потерями с обеих сторон. Достаточно вспомнить, что от британской метрополии отложились территории в Северной Америке, которые стали называться США, а во Франции разразилась революция, в ходе которой взбунтовавшиеся «низы» казнили королевскую чету и несколько сотен аристократов. Бедствия и лишения, порожденные затяжной, изнурительной войной, ожесточили веселых, отзывчивых на чужое горе санкюлотов, которые не скупились на обвинения в адрес власть предержащих. Довольно быстро из народной толщи, взбаламученной революцией, проступил яркий полководец — Бонапарт Наполеон. Под его водительством, французы, подзабыв о первопричинах своего яростного возмущения, с еще большим энтузиазмом продолжили войну с Британией за мировое господство: заодно завоевали и всю континентальную Европу. Таким образом, революция оказалась всего лишь средством смены национального лидера. Наследственный монарх, представитель славной династии Бурбонов, был заменен на императора из простолюдинов, который решительно повел нацию к вершинам мирового могущества.

Схожую ситуацию можно было наблюдать и в Германии век спустя после завершениях кровопролитных наполеоновских войн. Кайзер терпит поражение в Первой мировой войне и бежит из своей страны, широкие социальные слои находятся в бедственном положении и морально подавлены. Германии необходимо выплачивать огромные контрибуции, экономику рушит безудержная инфляция, флот полностью потоплен, утрачены многие территории. Но появляется вождь, бывший капрал, который сплачивает вокруг себя сначала сотни, потом тысячи и наконец, миллионы людей, и все они с поразительным воодушевлением начинают готовиться к новой войне, чреватой бедствиями и лишениями, многократно превосходящими невзгоды предыдущей войны.

Более мягкий вариант смены доминирующих сил мы наблюдаем в англоязычном мире. Вторая мировая война до предела истощила Британскую империю, вследствие чего от нее стали отпадать обширные колонии, питавшие могущество этой метрополии на протяжении двух веков. Но тотчас возникает новый сильный фигурант в качестве продолжателя британской имперской политики — США, те самые, которые некогда вели войну против метрополии за свой суверенитет и которые дали приют всем страждущим, притесняемым в Европе, всем беглецам и авантюристам. Те самые США, которых буквально принудили к участию в обеих мировых войнах, а после завершения этих войн, американцы осознали себя в качестве неотъемлемой части англоязычного мира, и не только осознали, но и с усердием, достойным иного применения, продолжили имперскую политику, которую уже не в силах была проводить ослабевшая Британия.

Эти примеры из новейшей истории, наглядно показывают, что великие европейские нации не жалеют ни сил, ни средств, ни людей ради создания империй. Причем возмущение социальных низов от тягот вооруженных противостояний с многочисленными и сильными противниками носит всего лишь поверхностный характер. Глубинные причины недовольства — в монархе, неспособном победоносно завершить это противостояние, вследствие чего начинается поиск другого национального лидера, за которым оголодавшие массы готовы идти хоть за край света, не обращая внимания на лишения и угрозу своей гибели. Те самые социальные низы напрочь забывают обо всех тяготах противостояний между крупными государствами, когда видят перед собой вождя из того же культурного слоя, к какому принадлежат сами, и с воодушевлением продолжают то, что не успела или не смогла осуществить «голубая кровь».

Февраль 1917 г. соответствовал этой общеевропейской тенденции смены наследственного правителя на самовыдвиженца, который, скорее всего, проявился бы из генералов или адмиралов. После серии солдатских и матросских бунтов была бы восстановлена дисциплина в армии и на флоте. Также были бы жестоко наказаны различные смутьяны и зачинщики хаоса. Великая война завершилась бы в пользу России уже к лету 1918 г. Но развитие событий в стране пошло совсем в другом направлении. Откуда же взялось это иное направление?

Отречение Николая II в правящих кругах немецкого общества было воспринято, как спасительный шанс, воспользовавшись которым, Германия смогла бы вывести Россию из театра боевых действий и заключить с ней сепаратный мир. Этот сепаратный мир позволял Германии сосредоточить всю свою вооруженную мощь на Западном фронте. Именно на этом фронте США стали разворачивать свою миллионную армию, обеспечивая заметный перевес войск Антанты над немецкими войсками. Оттягивая свой ужасный конец, германский милитаризм породил ужас без конца для России. Германские дипломаты вступили в тайный сговор с большевиками, нацелив последних на захват власти в России, где рушились институты монархии, а ростки нового порядка еще никак не проступили. Немцы снабдили деньгами руководство экстремисткой организации, предоставив тому возможность беспрепятственно достичь пределов обезглавленной империи, чтобы большевики смогли развернуть широкомасштабную агитационно-пропагандистскую компанию, направленную на скорейшее прекращение боевых действий на Восточном фронте.

Как и все прочие радикальные организации, партия большевиков не отличалась многочисленностью и не имела политического веса в России. В то же время, она являлась ответвлением международного марксистского движения, которое уже не одно и не два десятилетия бредило идеей «мирового пожара», способного снести в Европе все институты монархии, клерикализма и буржуазии, дабы на пепелище беспрепятственно начать строительство нового мира. Марксизм не только был заряжен энергией разрушения, но его озаряли отблески давнишней мечты человечества о рае на земле, о справедливом, бесконфликтном обществе, в котором нет деления людей на бедных и богатых, на презираемых и благородных. Эта мечта об обществе, полном изобилия и гармонии, была знакома еще первым христианам, проводившим свои богослужения в мрачных и тесных катакомбах Римской империи. О подобном обществе грезили великие гуманисты эпохи Возрождения. Общество, свободное от власти денег, не раздираемое ни завистью, ни тщеславием пытались построить иезуиты в Латинской Америке, а социалисты-утописты — в Северной Америке. Именно за такое общество сражались коммунары в Париже в последней трети XIX в.

Марксизм также апеллировал к этой давней и заветной мечте, ссылаясь на то, что располагает истинным пониманием хода и цели истории всего человечества. В связи с этим марксизм привлекал к себе немало романтиков, противников любых форм тирании, иерархической соподчиненности различных слоев общества. Так называемый научный подход, отмыкающий секреты эпох, заключался в исправлении системы распределения прибавочного продукта в пользу непосредственных производителей этого продукта. Такое изменение предполагало упразднение института частной собственности, ликвидацию т. н. «паразитических классов», владеющих львиной долей собственности, отмирание государства, семьи и замену христианских добродетелей, не уберегших людей от войн и прочих губительных форм конфронтации, принципами солидарности всех трудящихся и коллективистским сознанием.

Марксизм — это воззрение об антагонизме между уровнем развития производительных сил и характером производственных отношений. Благодаря индустриализации сферы материального производства в ряде европейских стран, относимых к передовым, стали возникать крупные производства, использующие наемный труд тысяч и десятков тысяч рабочих. Именно в сфере материального производства, по мнению Маркса, опиравшегося в своих концептуальных построениях, на труды своих предшественников-экономистов, и создается богатство страны. Но распределение этого богатства носило крайне несправедливый характер. Непосредственные создатели прибавочного продукта (промышленный пролетариат) получали за свой тяжкий труд гроши и прозябали в хронической бедности, а те, кто владели средствами производства (рудниками, фабриками, заводами) присваивали себе львиную долю этого прибавочного продукта, благодаря чему и купались в роскоши.

Возникало очевидное противоречие между уровнем развития технических систем, позволяющих человеку работать все более и более эффективно, и системой распределения плодов этого развития, которое порождало вопиющее социальное неравенство. Нет, Маркс не являлся первооткрывателем политической экономии. Эту отрасль человеческих знаний создали до него английские экономисты (У. Петти, А. Смит, Д. Рикардо и др.). А когда Маркс только входил во взрослую жизнь, в Европе уже сложилось довольно мощное социалистическое движение, нацеленное на переустройство системы распределения материальных благ в пользу беднейших слоев населения. В быстро растущих европейских городах рабочий люд действительно жил в унизительной тесноте, а кварталы состоятельных людей разительно отличались от трущоб. Социалисты упорно искали пути сглаживания социальных противоречий. Маркс же выдвинул тезис о возникновении объективных предпосылок к тому, что классовая борьба будет только усиливаться, вследствие чего промышленный пролетариат выступит «могильщиком буржуазии».

Классовая борьба, в ходе которой трудящие массы закопают глубоко в землю состоятельное меньшинство, конечно же, не могла носить мирный характер. Предполагалась целая серия восстаний в крупных индустриальных центрах, какими становились многие европейские столицы. Не исключалась и диктатура пролетариата, которая должна была возникнуть после коренного слома существовавшей политической системы. Подобные взгляды Маркса и его последователей получили особенно сочувственный отклик в среде анархистов, настаивавших на необходимости физического устранения столпов тогдашнего общества.

Но радикализм Маркса проявился не столько в обосновании необходимости классовой борьбы и диктатуры пролетариата — все это было лишь средством создания подлинно бесклассового общества, в котором все одинаковы по своим доходам и расходам, где нет не только частной собственности, но и семьи и церкви. Такое общество не нуждается в армии и государственных границах. Движение к подобному обществу и было объявлено конечной целью истории человечества. Причем, сама заданность этого движения в строго определенном направлении объяснялась действием объективно действующего закона смены общественно-экономических формаций. Другими словами, «закон» действует вне зависимости от волеизъявления отдельных людей и целых народов. Точно также люди не властны остановить вращение земли вокруг солнца. Подобная объективизация экономических процессов в европейском обществе, действительно сотрясаемом кричащими противоречиями, уже содержала претензию на монопольное владение истиной в последней инстанции.

К середине XIX в. эпоха гуманизма вошла в полосу усугубляющегося кризиса. Формирование наций настаивало на эгалитаризации общества в рамках каждой нации, бурный рост городского населения предопределял развитие мещанской культуры. Время, этот неутомимый ткач, создавало новую паутину социальных отношений, которые уже не вмещались в традиционные формы управления государством. Соответственно возникали разнообразные мечтания, в истории человечества связанные с сознанием самого справедливого гармоничного общества, а перенаселенность городов порождала человеконенавистнические умонастроения. Время перемен всегда связано с переоценкой, как прошлого, так и с упованиями на будущее. Соответственно возникает множество вариантов наступления столь возжажданного будущего.

Ч. Дарвин предпринял попытку научного обоснования появления многообразных видов флоры и фауны, создав теорию, опрокидывающую откровения древних мудрецов о божественном происхождении жизни. Он увидел механизм эволюции живой материи сквозь призму «естественного отбора». А сам «естественный отбор» срисовал с поля конкурентной борьбы между предпринимателями. Предпринимательская среда тогдашней Великобритании увлекла пылкое воображение молодого естествоиспытателя, и он наложил опыт развития капиталистических отношений на далекое прошлое планеты, когда возникали и множились различные виды растений, рыб, птиц и животных. Это был взгляд из «дня сегодняшнего» в далекое прошлое растительного и животного миров.

Что касается Маркса, то он смотрел на «день сегодняшний», не только опираясь на труды английских экономистов и французских социал-утопистов. Его учение о необходимости классовой борьбы и объективно действующем «законе» питали воды подземного мира, которому не нашлось места в мире греко-христианском.

Власть подсознательного над человеком велика. Зачастую человек совершает поступки, которые не хотел бы совершать, или неотвязно думает о том, о чем ему не хотелось бы думать. Доказывая необходимость классовой борьбы, которую должен развязать промышленный пролетариат индустриализированных стран, Маркс волей-неволей видел в промышленном пролетариате Новый Израиль — силу, способную освободить трудящиеся массы от оков нищеты, эксплуатации, социально-политического неравенства. Как человек, родившийся и выросший в центре Европы, он охотно пользовался плодами эпохи Просвещения и подвергался сильному влиянию леволиберальных интеллектуальных течений, но, как потомок ортодоксальных иудеев, не мог не думать о карликовом мире, которому принадлежал с первого дня своего рождения. Он рассуждал об одном, а полагал иное. Об этой «подкладке» блестяще написал Бердяев:

«Марксизм есть не только учение исторического или экономического материализма о полной зависимости человека от экономики, марксизм есть также учение об избавлении, о мессианском призвании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек уже не будет зависеть от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества… И активным субъектом, который освободит человека от рабства и создаст лучшую жизнь, является пролетариат. Ему приписываются мессианские свойства, на него переносятся свойства избранного народа Божьего, он новый Израиль. Это есть секуляризация древнееврейского мессианского сознания. Рычаг, которым можно перевернуть мир, был найден. И тут материализм Маркса оборачивается крайним идеализмом».

Одеваясь, разговаривая, думая как европеец, Маркс, тем не менее, был ведом архетипом своего народа. В качестве радетеля и защитника всех «униженных и оскорбленных» он мог без передышки полемизировать с Прудоном или с Бакуниным, но в качестве нано-жителя (жителя карликового мира) он мечтал проложить дорогу в достойное будущее для своего народа. Именно в этом видел свое призвание и предназначение Маркс — носитель раздвоенного сознания, которое сформировалась в еврейской среде задолго до его рождения. Лишь благодаря такому раздвоению евреи научились внешне применяться к нравам, обычаям и политическим режимам тех стран, где проживали, и в то же время сохраняли причастность архетипу своего народа.

Архетип, слагаясь в древние времена из религиозных представлений, определенных легенд и мифов, позволяет обособляться одному племени от других племен, т. е. служит фундаментном индивидуализации сообщества людей, вступающих на свой исторический путь уже в качестве исторической общности. В свою очередь, архетип сам активно формирует облик данной исторической общности и в значительной степени определяет ее дальнейшую судьбу. Судьба еврейского народа — это длинная череда пленений и насильственных включений в состав огромных империй в качестве вассалов; это также длинная череда депортаций, изгнаний и других форм гонений; это жизнь в рассеянии и распылении. Находясь в странах персидско-мусульманского или греко-христианского миров, евреи везде чувствовали себя на постылой чужбине. Однако они были твердо убеждены в том, что им необходимо претерпеть, превозмочь все испытания и лишения, и дожить до того дня, когда божество, ниспосылающее на них все эти тяготы, вознаградит своих верных сынов сторицей и жестоко накажет всех обидчиков «избранного» народа.

Усиление влияния древних, дохристианских архетипов коснулось в XIX в. не только евреев, но и многие европейские народы. Так британцы и скандинавы охотно возрождали к жизни полу-фантастические сказания и мифы о всемогущем Одине и вечном царстве воинов-героев. Писатели с богатым воображением прославляли пиратские деяния древних викингов, облаченных в шкуры животных и с железными рогатыми шлемами на головах. В континентальной Европе многие выдающиеся композиторы часто обращались в своем творчестве к дохристианским эпохам: Верди в опере «Тоска» — к событиям, имевшим место в Древнем Египте, Вагнер — к сказаниям о легендарных Нибелунгах. Появлялись закрытые общества почитателей фаллических культов или культов Пеннорожденной Афродиты. Влияние древних архетипов проявлялось по-разному: в создании гениальных произведений искусства и откровенно ремесленных поделок, в возникновении разного рода теософских, ариософских и спиритуалистических обществ или кружков, и в марксистском движении тоже.

Несмотря на свой международный статус, руководство марксистских «интернационалов» являлось практически мононациональным, сугубо еврейским. Многие евреи именно в марксистском движении увидели средство обретения своей родины путем создания справедливого, бесклассового, нехристианского общества, не нуждающегося в государственных границах. Ведь каждый еврей живет надеждой, что когда-то наступят такие времена, когда все народы и особенно державные народы падут ниц перед сыновьями Израилевыми, а сами «сыны» станут подлинными правителями всего человечества. Эта надежда может рядится в разные одежды, принимать разные формы своего внешнего проявления, но ее сущность неизменна для меняющихся поколений нано-жителей грекохристианского мира. Евреев объединяет и сплачивает не «почва» и даже не «кровь» (кто только не пользовал их женщин в годины бессчетных гонений, из-за чего отцовство зачастую носило анонимный характер), а вера в свою богоизбранность. Марксизм насквозь пропитан этой надеждой, к тому же он содержит в себе хмель праведного гнева и сладость долгожданного мщения всем тем, кто веками называли представителей «избранного» народа не иначе, как «нехристями», «пархатыми жидами» или «презренными иудеями». Именно евреи становились «прирожденными» марксистами, страстно мечтая перевернуть универсальный мир с ног на голову.

Идеи бонапартизма, шовинизма вперемешку с надеждами на построение общества свободного от христианских норм морали и разных форм насилия, зародившись в революционной и постреволюционной Франции, получили широкий резонанс во всей Европе и даже на других континентах. Всколыхнулись национально освободительные движения народов, некогда насильно включенных в состав обширных империй: греки восстали против турок, итальянцы стремились сбросить с себя австрийское иго, а поляки — власть императора российского; ирландцы не хотели более терпеть на своих исконных землях англичан, а вся Латинская Америка стремилась отделиться от своих метрополий: Испании и Португалии. Вследствие своего многовекового распыления в разных странах, преимущественно в европейских, и отсутствия «своего угла», евреи видели себя свободными, уважаемыми людьми лишь при условии коренного переустройства всего греко-христианского мира, который в XIX в. вошел в полосу турбулентности, в результате ослабления своих нравственных устоев и таких опоронесущих конструкций, как монархия и церковь. Не меняться нельзя. Любое общественное явление либо развивается, либо деградирует, а деградируя, отмирает. Стагнация и застой, конечно, оправданы — но лишь в качестве «заморозки» — чтобы хирургическая операция прошла менее болезненно. Поэтому марксизм стал возможен и превратился в радикальное общественное движение вследствие нравственного кризиса, переживаемого греко-христианским миром.

Умонастроения, связанные со смутным подозрением того, что вся долгая история человечества и в особенности история христианских обществ является длинной цепью скорбных заблуждений, трагических ошибок, нелепых затей, а в каждом старинном семействе, гордящимся своей родословной и своей ролью в истории отдельной страны или всей Европы, обязательно запрятан «скелет в шкафу», сложились не сразу и не под воздействием высказываний какого-то одного любомудрствующего вольнодумца, а явились как бы своеобразной паутиной, сотканной множеством событий, имевших место в различных сферах тогдашнего европейского общества. Неординарные натуры находились в сложных отношениях с «высшим светом», с правителями, с самим Богом, впадали в депрессию, обнаруживая смыслоутрату на путях традиционного протекания человеческой жизни. И эти умонастроения были горячо поддержаны и взлелеяны евреями, как жителями другого — карликового мира, вынужденного ютиться на обширных пространствах огромного греко-христианского мира в качестве чужеродного и всеми презираемого вкрапления. Практически во всех европейских странах во все века их бурной истории, евреи были вынуждены терпеть многоразличные невзгоды, потому что они другие — не такие, как христиане, и вообще мало похожи на европейцев, как внешне, так и своим стилем жизни. И вот, наконец, христиане осознали, что ошибались, уразумели то, что видели и понимали все не так, как надо.

В отличие от цивилизаций, предполагавших крайне жестокие формы насилия и подчинения в человеческих сообществах, универсальные миры стали возникать менее трех тысячелетий тому назад вследствие учений мудрецов, призывающих людей и особенно правителей, к нравственному совершенствованию. Можно сказать, что миры держатся на честном слове великих Учителей человечества. Как правило, каждый универсальный мир стремится сложиться в империю, на обширной территории которой заблаговременно устраняются очаги межплеменных, международных и межгосударственных войн, а если и имеют место вооруженные эксцессы, то они рассматриваются как локальные мятежи, которые быстро ликвидируются. Стержнем каждого универсального мира является нравственный закон, а жители мира воспринимают себя и окружающих людей, как существа нравственные. Несмотря на универсализм учений, созданных царствующими мужами (ведь эти учения определяют мысли и поступки множества людей, слагающегося в череду сменяющихся поколений) миры имеют вполне определенные границы своего распространения, схожие с границами климатических зон. Но если климатические зоны меняются с Севера на Юг, то миры располагаются в последовательности с Востока на Запад. Восток — это китайский и индийский миры, а Запад — это персидско-мусульманский и греко-христианский миры.

Кроме миров существуют карликовые миры (конечно, это всего лишь метафора), у которых также имеется устойчивое онтологическое пространство, являющееся центром притяжения для жителей этих миров. Карлик — это такой же человек, только гораздо меньших размеров. Обычно карлики играют маргинальные роли в человеческом обществе. Карликовые миры не развились до универсальных миров из-за стечения неблагоприятных обстоятельств и своих индивидуальных особенностей. К карликовым мирам относятся: еврейский, армянский, цыганский и японский. Им присуща племенная обособленность, которая со временем обрела определенную морально-этическую подкладку. Жизнь — антиномична, парадоксальна, непредсказуема. Жители карликовых миров, будучи непоколебимо уверены в своей исключительности и своем превосходстве над всеми другими людьми, заслужили свою неординарную судьбу, но судьбу незавидную. Их непомерное самомнение, скорее всего, проистекало из рудиментарного убеждения, которого придерживались жители древнейших «островных» царств, некогда возникших в «океане» первобытной жизни.

В очень далекие эпохи многотрудного выделения из стихии первобытной жизни первых государств, жители этих государств, вполне естественно смотрели на представителей соседних с ними племен, как на существ более низкого порядка, а себя воспринимали в качестве любимцев или избранников богов. Так, японцы могли впасть в подобное самообольщение из-за отъединенности от гигантского массива евразийского суперконтинента. А евреи — перенять идеи своего превосходства и своей избранности у египтян, а точнее, смешавшись с египтянами-солнцепоклонниками (приверженцами учения фараона Эхнатона), которые были вынуждены бежать из страны, притесняемые приверженцами традиционных религиозных воззрений этой североафриканской цивилизации. В итоге, евреи оказались выкидышем истории, которую уже творили могущественные универсальные миры.

Смысловое пространство мира — исключительно влиятельная духовная субстанция. Каждый человек стремится жить в своем мире и готов нести все тяготы подобного существования. В обратном случае существует угроза перестать быть собой, а перестав быть собой, легко уподобиться животному или насекомому. Лишь в мире есть пути обретения бессмертия, есть место преемственности поколений. Перейти в другой мир — это значит стать совсем другим человеком. Такие случаи бывают, но всего лишь в качестве исключений. Принадлежность человека к определенному миру возникает с момента его рождения и сопровождает этого человека до его последнего срока. Жители карликового мира к тому же убеждены, что они и только они живут правильно, а все остальные люди заблуждаются, все воспринимают не так как надо. А так как обитатели карликового мира вынуждены терпеть со стороны жителей универсального мира презрительное или настороженное отношение к себе из века в век, то их неприязнь ко всему роду человеческому или к жителям какого-то конкретного универсального мира становится наиболее устойчивым чувством.

А теперь представим себе, что эти «островитяне» слышат растерянные голоса, доносящиеся с «материка»: мол, мы не так обустраивали общество, как нужно, не так воспринимали саму природу человека и его предназначение… И жители карликового мира уже перестают чувствовать себя неправедно оттесненными на обочину большака истории, а воспринимают себя оракулами, изрекающими истину, великанами среди лилипутов, вразумителями глупцов и поводырями слепцов. Они испытывают огромное воодушевление, их самооценка растет не по дням, а по часам. Ведь они терпели притеснения и гонения только потому, что века и тысячелетия упорно придерживались мнения, что сама история человечества движется не так, как следовало бы, и потому неразумные народы столько сил потратили на ожесточенную борьбу между собой, на пагубные вымыслы, презирая и притесняя подлинных носителей и выразителей истины. Но, наконец-то, европейцы устали блуждать, наконец-то осознали, что уперлись в монолитную стену, оказались в тупике и принялись беспомощно озираться по сторонам в поисках того, кто укажет им выход из сложившейся ситуации, кто поведет их за собой из кошмарного сегодня в «светлое завтра». Эмансипация евреев, последовавшая вскоре после революционных событий во Франции и закрепленная кодексом Наполеона, была воспринята «избранным» народом за торжество истины, ранее грубо попранной христианскими вымыслами. Тяжесть политических катаклизмов в Европе, внутринациональные междоусобицы, голодные бунты, массовые казни, гибель сотен тысяч людей в беспрерывных военных кампаниях только повышали самооценку евреев в качестве единственно возможной и конструктивной силы мировой истории.

За неполных полвека, складываются не только марксистский интернационал, но и политический и символический сионизмы. Политический ставит своей задачей создание суверенного государства, в котором предстоит жить евреям, а также людям с примесью еврейской крови. Символический сионизм еще более амбициозен: он стремится к доминированию в финансовой и информационных сферах христианских обществ, а также к созданию благоприятных условий для решающего влияния в этих странах на выборных политиков, которые заменят наследственных монархов. Эти три направления развернут между собой острую полемику, порожденную «нетерпением сердца» из-за медлительности перемен в европейских странах, но и охотно будут взаимодействовать между собой. Различия в тактических задачах и средствах их решения, не могли заслонить общности стратегической цели, заключающейся в решительном перевороте всего греко-христианского мира в пользу принципиально нового правящего меньшинства.

Необходимо отметить, что резко возросшая интеллектуальная, общественная, деловая активность евреев имела место только на пространствах греко-христианского мира. В странах персидско-мусульманского мира такой активности не наблюдалось. По сути, европейские евреи всего лишь откликались на процессы, которые происходили в греко-христианском мире. Не будет лишним перечислить наиболее значимые из этих процессов.

Утрата, сначала Константинополем, а затем Ватиканом роли «вершителей судеб» для христианских народов оставила вакантным место «вершины» этого мира. И вскоре появляются претенденты на то, чтобы сделать столицы своих государств подобной «вершиной». Западным европейцам всегда была присуща состязательность, которая в большой политике трансформируется в борьбу за мировое господство. В этой борьбе активно участвуют Испания и Португалия, Франция и Голландия, Англия и Россия. Во второй половине XIX в., т. е. с большим опозданием в эту многовековую тяжбу вступает Пруссия. А к концу того же века, евреи, ставшие заметным явлением в разных сферах жизнедеятельности европейского общества, также начинают идентифицировать себя в качестве великой нации или сверхнарода, и также включаются в борьбу за мировое господство, прибегая в этой борьбе к весьма специфическим приемам и средствам.

Вполне резонно задаться вопросом: неужели обособленная религиозно-этническая общность, не имеющая «своею угла» и около двух тысяч лет пребывающая в распылении, то есть весьма дробная общность, численность которой вряд ли достигала 1 % по отношению к численности населения всего греко-христианского мира, могла ставить перед собой такие цели?

Самосознание каждой исторической общности в значительной мере помечено мифами, как и многие поступки взрослого человека зачастую определяются событиями и впечатлениями, вынесенными из своего детства. В основе еврейского мышления лежит миф о царе Давиде. Вкратце этот миф можно пересказать следующим образом. По возвращении из египетского плена на землю обетованную, евреи более века продолжали влачить там жалкое существование: ютились в окрестностях Иерусалима в землянках и ветхих хижинах, занимались скотоводством и торговлей ремесленными поделками. Селиться в Иерусалиме (основан в незапамятные времена то ли гиксосами, то ли филистимлянами) евреям не позволяли. Тогдашние жители Иерусалима, преимущественно филистимляне, относились к евреям с нескрываемым презрением, как к бродягам, пришедшим, невесть откуда. Ведь евреи еле-еле вырвались из «Дома рабства» — Египта, и затем несколько десятилетий неприкаянно скитались по бесплодной пустыне, прежде чем каким-то образом получили от правителей Ханаана разрешение поселиться в окрестностях Иерусалима, видимо, для выполнения самых тяжелых работ, связанных с обустройством тамошней городской жизни. Во все времена более благополучные оседлые народы в качестве принимающей стороны относятся к беженцам не лучшим образом. И особенно презрительно относятся к иноверцам. Но, нуждаясь в дешевой рабочей силе, готовы терпеть этих беженцев, предоставляя им для жительства неудобицы и пустыри. А беженцы (в нашем случае — евреи) после долгих и мучительных мытарств, получив хоть какой-то приют, первоначальны были рады и этому. Но затем, они начинают сравнивать себя с оседлыми, благополучными филистимлянами и обнаруживать массу несправедливостей, которые вынуждены терпеть от представителей того самого благополучного народа. Неизбежно вспыхивают конфликты. Стычка между молодым пастушком Давидом и гигантом Голиафом всего лишь один из таких многочисленных конфликтов, но он приобрел символическое значение.

Юный Давид явно уступал по физической силе могучему Голиафу и не имел никаких шансов выйти победителем в противоборстве с богатырем-филистимлянином. Но пастушок умел пользоваться пращей, возможно даже, именно он изобрел это метательное оружие, которое и ловко применил против своего противника. Камень из пращи попал в голову гиганту и тот замертво свалился наземь, а субтильный Давид, благодаря своей смекалке, обрел в глазах евреев ореол непобедимого бойца. Вскоре они выберут его царем, который поведет свой народ на решительный штурм Иерусалима. Штурм так же окажется успешным, и правители Иерусалима будут вынуждены разрешить евреям жить в этом городе. Там впоследствии развернется острая политическая борьба, в ходе которой победителем окажется сын Давида по имени Соломон, который станет правителем Иерусалима и затем царем всего Израиля. С тех пор Иерусалим предстает уже основным пристанищем для евреев, которые из жалких беженцев-скотоводов превратились в уважаемых горожан.

Установка на то, что «малое» (бесподобный Давид) благодаря определенной ловкости и смекалке может одним ударом в голову свалить ненавистного великана (Голиафа), утешала многие поколения евреев в годы тяжких испытаний и послужила мощным катализатором для их общественной, интеллектуальной активности после того, как им разрешили при Наполеоне покинуть пределы своих гетто в европейских городах. С одной стороны, марксизм являлся порождением эпохи осознания многими европейцами необходимости социальных преобразований, направленных на смягчение условий жизни и работы для беднейших слоев населения. С другой стороны, марксизм крайне обострил это умонастроение требованием ликвидации эксплуататорских классов и самого государства. Маркс охотно разглагольствовал о материализме, воспринимая себя оракулом истины, пророком нового времени. А когда пророк глаголет, то ощущает, что сам бог отверзает его уста, или «кто-то водит его рукой», когда он изводит бумагу, доказывая правоту своих теоретических построений.

Политический сионизм также развивался в русле национально-освободительных борений, которые вели европейские националисты против имперских или державных народов, пылко мечтая о создании своих независимых государств. Здесь также «малое» героически противостояло «большому». Но отличие евреев от малых европейских народов заключалось в том, что последние давным-давно жили на своей земле и хотели всего лишь одного — выйти из-под власти крупных, державных народов (или великих наций) и жить своей жизнью. У евреев не было своей земли на протяжении всей христианской истории, а к концу XIX в. «мировая теснота» стала для всех неоспоримым фактом. И поэтому политическим сионистам для обретения своего «угла» или «национального очага» требовалось кого-то подвинуть с насиженных земель.

Национально-освободительные движения малых народов по сути своей вели к раздроблению империй, сложившихся в Европе в предыдущие века. Но, как это обычно и бывает, одной идее противопоставляется другая. Так идея единосущного Бога порождает идею дьявола, противостоящего всеблагому началу. Тезису национально-освободительной борьбы с имперскими супостатами противопоставляется антитезис создания Соединенных Штатов Европы и, фактически, сверхнации. Развитию идеи создания сверхнации способствовал позитивный опыт США, которые быстро развивались, а бывшие эмигранты охотно именовали себя американцами. Интеграция больших и малых европейских народов в одну историческую общность позволила бы убрать множество средостений между этими народами, и тогда бы устранились причины, приводящие к войнам и прочим кровавым конфликтам: были бы подрублены корни шовинизма и межконфессиональной нетерпимости.

Перспективу создания сверхнации вполне органично дополняла идея сверхчеловека: ведь те личности, которые возьмут на себя бремя управления столь огромным сообществом, не могут быть заурядными людьми, а должны обладать исключительно выдающимися свойствами и качествами. Но критический анализ 15 вековой европейской христианской истории практически не выявлял подобных правителей. Требовались люди принципиально нового типа, нового мышления и активисты символического сионизма были уверены в том, что именно они и только они как раз и подходят для столь почетной миссии.

Столпы Византии на протяжении долгих веков пытались сложить из многих народов одну историческую общность — христианскую, и всю свою деятельность концентрировали на обожении жизни. Появление праведников и Божьих угодников, поклонение их нетленным мощам, освящение основных этапов человеческой жизни (рождение, взросление, создание семьи, прощание с миром живых), обустройство намоленных мест (храмов и монастырей, священных могил и родников) есть следствие этого могучего движения, делающего упор на миссионерскую и пастырскую деятельность. Далеко не все получалось у ромеев. В частности, вместо одной общности появилось несколько церквей (церковь — это тело Христово), а пределы самой империи, вместо того, чтобы естественно расширяться за счет приобщения к свету православия все новых и новых народов, наоборот, неуклонно сжимались. Европейцы, в ходе своего исторического становления, многое переняли у ромеев. Но продолжало сказываться и варварское прошлое европейцев, которые предпочитали придерживаться конфронтационного стиля поведения. Благочестие и праведность ими не отрицались, но победителем неизменно оказывался сильнейший. Вот почему европейская история представляет собой беспрерывный перечень больших и малых войн, кровавых религиозных расколов, свирепых преследований и последующих жестоких искоренений всех проявлений язычества и, наконец, широкомасштабные войны за мировое господство.

Целенаправленное принижение значимости и величия Византийской империи европейскими правителями, прелатами католической церкви, лидерами протестантизма и затем учеными-историками породило иллюзию того, что конфронтационный стиль в отношениях между народами или между разными слоями общества — это единственно возможный стиль отношений. И евреи, проживая в разных европейских странах, не могли не напитаться этим духом борьбы (или не стихающих войн). Теснясь в гетто, придавленные отчужденностью, подозрительностью и презрением всех тех, кто стремился придерживаться стези христианских добродетелей, евреи, молча, копили свои обиды. Ведь их свойства, их несхожесть с европейцами являлись признаками «избранности», а в реальности превращались в причину всяческих притеснений и гонений. Плохое отношение к богоизбранным являлось в глазах евреев только подтверждением того, что сами европейцы живут совсем не так, как следовало бы жить благочестивым людям. Либерально — демократические тенденции в европейском обществе, редуцирующие величие, а затем и просто значимость традиционных правящих кругов, позволили евреям выдвигать свои теории переустройства общества, в котором они жили в качестве чужеродного вкрапления. А конфронтационный стиль, перенятый у европейцев, как и марксизм, содержащий в себе пафос борьбы за социальную справедливость, сконцентрировали в себе заряд разрушительной энергии. Раз вся христианская история состоит из «темного средневековья», захватнических и колониальных войн, то необходимо отречься от всей этой истории и всех тех, кто вершил эту историю.

Многовековое презрение подавляющего большинства (жителей универсального мира) к меньшинству (к нано-жителям), у которого нет никакой возможности выразить свое возмущение и свой гнев на сложившийся порядок взаимоотношений между людьми, неизбежно порождает у этого меньшинства яды в психике. Чтобы сохраниться в качестве своеобразной исторической общности, это меньшинство вынужденно претерпевать тотальную людскую неприязнь к себе, и оно ее претерпевает с помощью постоянного самовнушения о своей избранности, а также о неразумности и невменяемости тех, кто выказывает избранному меньшинству свое пренебрежение. Чтобы показать недалеким и неразумным людям из универсального мира их неискоренимые порочные наклонности, презираемое меньшинство специализируется на ростовщичестве (ведь те, кто гоним пагубными влечениями, всегда нуждаются в деньгах), а также активно занимается продажей алкоголя, содержанием притонов для азартных игр и, конечно, борделей. Яды в психике имеют свойство не только накапливаться, но и очищаться, становиться беспримесными. Этим ядам могут позавидовать пауки и змеи. Несчастливая судьба, повторяющаяся из поколение в поколение, становится питательной средой для возникновения человеконенавистнических умонастроений, которые нуждаются в интеллектуальном оформлении, чтобы стать действенным орудием меньшинства, сражающегося за более достойную жизнь.

Евреем движет ненависть к окружающей действительности, в которой ему нет достойного места, но он вынужден всячески угождать «сильным мира сего»: даже будучи выпущенным из тесного гетто еврей продолжает чувствовать себя взаперти. Ему буквально не хватает воздуха, потому что львиную долю этого воздуха забирают те, кто поклоняется чуждым святыням и придерживается чуждых ценностей. Чтобы «быть», а не оказаться бесследно растворенным в сутолоке городской жизни, нано-житель просто вынужден «активничать», и потому всюду, где только может, развешивает свои тайные знаки, подтверждающие его наличие в этом противном мире; знаки адресованы для «своих» и понятные только «своим». Да, он — двуязычен, двуличен, двойственен, неуживчив, но все эти свойства приобретены им за века прозябания на чужбинах. Он ищет и находит «своих», чтобы вместе бороться за правду своего маленького мирка.

Вот почему евреи спешат собраться под знамена «интернационала». Будучи подданными разных монархий или гражданами разных демократических государств, они искренни в своей солидарности и в своем противостоянии всему греко-христианскому миру, который, по их мнению, давно «прогнил». Они выступают как тираноборцы, но их главный враг — это Назарянин, считавший их бога дьяволом. Они горячо выступают против угнетения малых народов великими нациями, против привилегий аристократов, против различных форм эксплуатации, но втайне мечтают о мессианской роли еврейского народа, который увенчает собой правильно устроенное общество. Маркс для них гениален потому, что нащупал путь, по которому они войдут в светлое будущее в качестве победителей и триумфаторов.

Некоторых европейцев коммунистический интернационал привлекал к себе как раз вследствие того, что создатель и идеолог этой весьма радикально настроенной организации являлся евреем. Сочувствующие марксизму европейцы полагали, что реализация теории правильного распределения прибавочного продукта позволит создать подлинно справедливое общество. Ведь христианство первоначально также было нацелено на создание эгалитарного общества, свободного от «шкурного» интереса, но братские отношения оказались непрочными из-за возникшего деления на знатных и простолюдинов, на богатых и бедных. В итоге, любовь к ближнему, провозглашенная христианской церковью, неудержимо сменилась повсеместной враждебностью. Деградация христианской морали и угасание религиозного чувства у европейцев вполне закономерно возвышало в их глазах марксизм в качестве нового руководства для обустройства грядущего общества.

Одним из серьезнейших заблуждений европейцев являлось их убежденность в том, что еврей Маркс шел на смену еврею Христу, т. е. выступал в их глазах объектом замещения меркнущего религиозно-этического идеала. Если Назарянин был мучеником, то создатель интернационала выглядел энергичным вождем, защитником всех «униженных и оскорбленных». В связи с этим распространенным заблуждением не будет лишним привести историческую справку.

Две тысячи лет тому назад евреи жили в Иудее — крохотной области, заселенной людьми, исповедующими иудаизм и ведущими свое происхождением от «колен Израилевых». Иерусалим являлся столицей той области. Долгое время Иудея входила в состав империи Александра Великого, но после распада империи, обрела независимость и сразу же (эпоха правления Маккавеев) стала проводить экспансионистскую политику, приобщив к своим владениям Галилею, Идумею, Перею. Население оккупированных территорий незамедлительно подвергалось приобщению к иудаизму — неукоснительному следованию предписаниям Торы. В захваченных городах возводились синагоги, приезжали из Иерусалима раввины, чтобы вразумлять тамошних жителей и следить, как подневольные люди соблюдают требования «закона». Рожденных младенцев, конечно же, нарекали иудейскими именами.

Именно в такой семье, насильственно приобщенной к иудейской религии и проживающей в вассальной Галилее, рос мальчик по имени Иисус, который, достигнув 30-ти лет, приступил к своей исповеднической миссии в качестве последовательного противника иудаизма. Своими проповедями он нес жителям Иерусалима «не мир, а меч», и называл себя Назарянином, подчеркивая то, что не имеет никакого отношения к Иудее. Назарянин и его ближайшие сподвижники из Галилеи разговаривали исключительно на арамейском языке, который пережил халдейскую, персидскую, греческую империи, а также владычество Маккавеев (ко времени Христа Иудея и прилегающие к ней территории уже входили в состав Римской империи). Однако Назарянин и его сподвижники не столь тяготились владычеством Рима, сколько религиозным гнетом, исходящим от Иудеи. Проводниками этого гнета являлись раввины, а символом духовного угнетения — Иерусалимский храм, заново отстроенный незадолго до рождения основоположника христианства Иродом Великим — царем Иудеи. Назарянин проповедовал свои взгляды преимущественно в Галилее. Образ рыбы в качестве одного из первых символов формирующегося религиозного движения появился отнюдь не случайно. В Галилее находилось крупное озеро, и многие последователи Христа были простыми рыбаками. А Иудея не располагала ни одним крупным водоемом. Другими словами, галилеяне, последователи молодого проповедника, подчеркивали, что они принципиально отличны от иудеев. Если Назарянин и захаживал в Иерусалим, то только затем, чтобы выразить свое возмущение порядками, царившими в главном городском храме и чтобы бросить в лицо иудеям: «Ибо ваш отец дьявол!» Именно поэтому все правоверные иудеи и воспринимали его как богохульника. Назарянин ставил под сомнение «богоизбранность» иудеев, т. е. пытался лишить их сознания своего превосходства над всеми остальными людьми. Вот что возмущало жителей Иерусалима превыше всего и понуждало их истерично требовать от прокуратора Рима жестокой казни для смутьяна.

Маркс, получив европейское образование, решительно дистанцировался от ортодоксального иудаизма, искренне считая эту религию пережитком далекого прошлого. Но ведь его подлинное имя было Мордехай Леви. Будучи внуком раввина, он и воспринимал себя «одним из своего народа». А будучи выходцем из карликового мира, он не мог избавиться от тысячелетних упований жителей того мира. Называя себя то философом, то экономистом, то общественным деятелем, то революционером, Маркс фактически создавал обновленное религиозное учение о «законе», которому должны подчиняться уже не только иудеи, но и все жители универсального мира. И те европейцы, которые считали его учение истиной, соответственно превращались в «приобщенных» марксистов.

Согласно воззрениям Маркса, Россия никак не подходила для роли футурплощадки, где следовало бы начать возводить здание принципиально нового общества. Промышленный пролетариат составлял ничтожную долю среди жителей гигантской империи, а основная часть населения занималась земледелием. Поэтому нет ничего странного в том, что РСДРП (российская социал-демократическая рабочая партия) появилась всего лишь на рубеже XIX–XX веков, когда марксистское движение в Европе уже давно сложилось в разветвленную, международную организацию левого толка. Новички из России в этом движении долгое время находились на положении «двоечников», потому что были из империи, не входившей в число стран, созревших для пролетарской революции. И действительно, РСДРП, в качестве крохотной партии, с большим опозданием включилась в подготовку мировой революции: можно сказать, ее члены запрыгнули на подножку последнего вагона уже отходящего поезда, который направлялся в «светлое завтра». С интеллектуальной стороны социал-демократы из России также выглядели небезупречно в глазах лидеров марксистского интернационала: казались всполошенными самоучками, неисправимыми провинциалами, не умеющими грамотно выстраивать полемику со своими оппонентами. К тому же ветераны-марксисты еще помнили необузданного Бакунина. Тот немало испортил крови Марксу и его ближайшим соратникам, сочтя интернационал сугубо «жидовской организацией», которая имеет мало общего с подлинным освобождением народов Европы от тирании монархий и церкви. Если спонсорами интернационала преимущественно являлись еврейские банкиры, то марксисты из России пользовались финансовой поддержкой промышленников и купечества из старообрядческой среды. Эта взаимосвязь тоже казалась странной. Сами старообрядцы были крайне далеки от концепций марксизма: они являлись ревностными почитателями Христа и древнерусских традиций, а их поддержка «принципиальных революционеров» проистекала из-за неприязни нуворишей-раскольников к династии Романовых. Именно православные раскольники являлись настоящими зачинщиками и организаторами событий 1905 года, а марксистов рассматривали всего лишь, как боевой отряд, готовый к проведению наиболее жестокий акций.

И без того микроскопическая РСДРП довольно быстро разделилась на два крыла («большевиков» и «меньшевиков»), и каждое крыло стремилось играть свою роль как в международном марксистском движении, так и в политической жизни России. Но вследствие своего экстремизма, эта партия была запрещена в православной империи и перешла на нелегальное положение, а ее руководство постоянно проживало за границей, снабжая своих немногочленных соратников статейками о «текущем моменте» и задачах предстоящей революции. Ничто не предвещало того, что этот «микроб» превратится в смертельную угрозу для России. Ведь для того, чтобы «микроб» стал реальной силой, требовалась определенная питательная среда. Подавляющему числу жителей православной империи казалось, что такая питательная среда отсутствовала. Однако благодушные обыватели заблуждались. В России жили разные люди, в том числе и такие, которые испытывали к своей родине весьма специфические чувства.

Человеку присуще испытывать к своим родителям чувство благодарности, уважения и любви. Юноши влюбляются в девушек, женщины в мужчин, создают семьи, заводят детей, порой надрываются на непосильной работе, за которую берутся, чтобы прокормить свое потомство. Конечно, не везде и не всегда отношения между детьми и родителями, между супругами и вообще между разными полами бывают радужными. Случаются и бури и трагедии, о которых любят рассказывать романисты. Но, в общем и целом, люди инстинктивно стремятся жить друг с другом в мире и согласии.

Также всем мужчинам и женщинам присуща любовь к своим родным местам — к отчему дому и вишневому саду за ним, к осиновой рощице возле реки, к песням и хороводам вокруг костров в июньские вечера или к катаниям на санках в пору святок. Эта любовь связана с первыми удивлениями и открытиями прекрасного в окружающем мире, с первыми свершениями и даже с первыми огорчениями.

Любовь к родине не всегда бывает столь локальной и поверхностной, потому что связана с верованиями и традициями, которые входят в плоть и кровь человека вместе с его сознанием. Просвещенные натуры к тому же гордятся историей своего народа, его правителями и легендарными предводителями и прочими выдающимися личностями.

Но встречаются и совсем другие люди, например — нетрадиционных сексуальных ориентаций. У них — иной спектр переживаний и увлечений. Есть дети, которые никак не могут ужиться со своими родителями, не говоря уже об уважении к тем, от кого произошли. Существуют и женоненавистники или мужененавистницы. Первые, как правило, склонны к истязаниям своих жертв, а вторые — к отравлениям. Встречаются и детоубийцы и мизантропы и некрофилы.

«Свинцовые мерзости жизни» способны угашать в людских душах добрые чувства к своему отечеству и освобождать место для дурных чувств. Если Чаадаеву было больно за свою «безмолвную» страну, не подарившую, по его мнению, ни одной яркой мысли всему человечеству, то Печерин признавался: «Как сладостно родину ненавидеть…». Покинув Россию, он принял католичество и провел остаток своих дней в итальянском монастыре.

Поводы для подобной ненависти возникали разные, вплоть до того, что блистательные стороны европейской жизни никак не могли закрепиться в русских городах. И климат суров и характер у людей тяжелый. А тут еще всякие нелепости и несуразности на каждом шагу. И с дорогами просто беда… Когда террорист с бомбой в руках пытался устранить того или иного столпа империи, который мешал ему жить и дышать, то он, как правило, не задумывался о своей дальнейшей судьбе. Бомбист был всецело увлечен ролью судьи или освободителя, а когда попадал под топор закона, как убийца и разрушитель, то его незавидная доля вызывала острое сочувствие у тех, кого возмущало дремотное состояние общества или уже упомянутые «мерзости» со свинцовым послевкусием. Сочувствующие террору люди, воспринимали его поступок не как преступление, а как подвиг. И если после такого подвига политическая система в стране оставалась недвижимой, то число ненавистников отечества уже разрасталось как бы само по себе, точно заразная болезнь.

Этим людям становились противными уважительное отношение детей к своим родителям, и даже любование прудом, замершим тихим майским вечерком. Они и слышать не хотели о каких-то победах русского оружия или о гениальных личностях, прославивших страну. Тотальное отрицание действительности делало их несчастными, потому что ожесточало их сердца, выстужало их души. Им хотелось избавиться от своего несчастья, и они понимали, что смогут сделать это, лишь разрушив всю страну. Им был никто не интересен, кроме тех, кто также отличался взвинченностью и раздражительностью, и также был решительно настроен против своего отечества. Между подобными людьми возникала взаимная комплиментарность, присущая всяким злоумышленникам и поганцам. В этой среде марксизм обретал благоприятные условия для своего распространения и утверждения себя в качестве руководства для самых ожесточенных действий.

К началу XX в. русское общество накопило большой запас прочности для своего дальнейшего развития уже не в качестве периферийной, а определяющей силы всего греко-христианского мира. Гениальные писатели и композиторы значительно расширили онтологический объем бытия русского общества. Восток универсального мира возрождался после многовекового забытья и благодаря блестящей плеяде мистиков-богословов, философов, публицистов, стремившихся дать свою интерпретацию высотам и глубинам человеческой жизни. Появились довольно мощные группы ученых, конструкторов, изобретателей. Имена выдающихся биологов, создателей оригинальных летательных аппаратов, сложных металлических конструкций ныне сияют недосягаемыми вершинами для современных отечественных исследователей тайн материи.

Сложились и предпринимательские корпорации, которые быстро осваивали правила и законы прибыльного товарно-денежного обращения. Стремительно развивалась соответствующая рыночная инфраструктура (банки, профильные биржи, коммерческие училища), благодаря которой деловые люди осваивали финансовые инструменты привлечения и последующего перетока капитала. Сформировался пласт зажиточных крестьян, который обеспечивал продовольствием не только империю, но и успешно реализовывал свою продукцию в других странах.

Бурные изменения происходили практически во всех сферах жизнедеятельности русского общества, и, естественно, не могли не порождать определенных напряжений и противоречий между сословиями. Многие деятельные, инициативные люди переживали ломку представлений о характере власти и ее роли в дальнейших судьбах огромной страны. Предпринимательский слой (от зажиточных крестьян до крупных заводчиков и промысловиков), обретая экономическую мощь, активно претендовал на участие в политике и настаивал на легализации выборных процедур в органы власти. Купцы и подрядчики не жалели средств на благотворительные цели, благодаря чему благоустраивались городские территории, появлялись сиротские и вдовьи дома, возникали новые театры и галереи произведений изящных искусств. Однако лишь единицы из этого слоя попадали в правящий класс, а остальные традиционно продолжали числиться в «низах». Именно эти люди, достигшие определенных успехов на избранном поприще деятельности, наиболее всего страдали в монархической России от давно сложившейся системы сословных отношений. Они хотели быть уважаемыми людьми, влиять на судьбы своей страны, но духовенство и аристократия по-прежнему смотрели на них как на «посадских холопов», отличающихся от всех прочих торговцев и мещан лишь суммами нажитого капитала.

Если обратиться к опыту европейских революций в Нидерландах (XVI в.), в Англии (XVII в.), Франции (XVIII в.) то везде обнаруживается схожая коллизия. Из толщи социальных низов, благодаря развитию товарно-денежных отношений, выдвигаются оборотистые дельцы, которые стремятся сломать наследственный принцип властвования выборными процедурами наиболее достойных людей с точки зрения всего общества. В Нидерландах в роли «низов» пребывали все голландцы, находившиеся в вассальной зависимости от испанской короны. В Англии и во Франции социальный взрыв происходил вследствие конфликта «среднего класса» с правящим слоем. В ходе революций немаловажную роль играла религиозная ориентация противоборствующих сторон. Сражаясь с католической Испанией, голландцы не могли не стать убежденными протестантами. Английские антироялисты, стоило им только заполучить возжажданную власть, немедленно осквернили могилы всех королей, некогда вовлекших племена, населявшие Британские острова, в поток истории. Французские революционеры вообще пытались переоборудовать католические соборы и аббатства в храмы Красоты и Разума. Практика подобных реорганизаций не исключала оргий, пьянства и глумлений над христианскими святынями.

К чему приводят национальные революции? Объем святоотеческой культуры существенно сжимается, но, тем не менее, религиозная жизнь не замирает: повсеместно сохраняются традиционные обряды (крещение, венчание, отпевание). Функционируют с обновленным преподавательским составом школы и университеты. Аристократическая культура перестает доминировать в стране, но, тем не менее, продолжает оказывать могущественное влияние на искусство, науку, архитектуру: быстро восстанавливаются закрытые дворянские общества или клубы. Зато экономическая жизнь вырывается на «оперативный простор», где вместо колокольного звона или боевого клича звенит призыв: «Обогащайтесь!» Разного рода предприимчивые люди стремятся быть на виду, пытаются всеми правдами и неправдами пробраться в первые ряды общества и кое-кому такие попытки вполне удаются. Подобные везунчики начинают выступать примером для подражания миллионов молодых людей, которые только-только входят во взрослую жизнь. Дух Справедливости витает над обществом незримым арбитром, поощряет новые возмущения и протесты униженных и оскорбленных и последующие уступки со стороны власть предержащих.

Русская революция, начавшись на исходе зимы 1917 г. развивалась по такому же сценарию, но вскоре этот сценарий был брошен в «корзину» вследствие октябрьского вооруженного переворота, который ныне охотно называют «насильственным прерыванием течения жизни русского общества». Не будем вдаваться в подробности переворота, но зададимся вопросом: почему европейский сценарий революции не получил в России развития, а был заменен неким иным сценарием, опиравшимся на сочинения «классиков» марксизма? Ответ очевиден. В ход русской революции сумела вмешаться международная террористическая организация, которая и осуществила захват власти в стране.

XX в. породил немало международных экстремистских организаций. Несмотря на существенные различия в политической, идеологической, религиозной и прочих ориентаций, экстремисты имеют одну схожую черту: они совсем не ценят человеческую жизнь, как свою, так и чужую — всегда готовы умереть ради некоей картины, запечатленной в их сознании, но для которой, увы, пока нет места в окружающей действительности. Разумеется, всегда готовы положить миллионы чужих жизней, лишь бы эта картина воплотилась в реальность. В мирное стабильное время действия этих организаций (похищения людей, казни заложников, террористические акты) выглядят особенно возмутительно. Но в условиях когда страны, привыкшие причислять себя к «цивилизованному сообществу», находятся в состоянии тяжелейшей, истребительной войны, направленной на полное истощение сил противоборствующей стороны, почерк экстремистских организаций не столь бросается в глаза, как политикам, так и обывателям: просто люди претерпеваются к массовым убийствам на полях сражений и к казням предателей, шпионов, диверсантов и прочих подозрительных личностей. Легитимные правительства, посылающие в бой армии, и новоявленные вожди, нацеливающие своих боевиков на самые решительные действия, одинаково обильно проливают человеческую кровь, и в этом отношении вполне сопоставимы между собой. Однако вернемся к революционной ситуации, сложившейся в стране в начале 1917 г., и постараемся дать расширенное истолкование историческим потрясениям, кратко изложенным на первых страницах данной главы.

Революции зреют годами и даже десятилетиями. Нетрудно представить себе широкую глубоководную реку, скованную на долгие зимние месяцы крепким, толстым льдом. Но весной, когда начинается таяние снега, тысячи ручейков устремляются к той реке и подпор воды неудержимо возрастает. Ледовый панцирь истончается, трескается, возникают полыньи, а затем льдины приходят в движение, и с шумом, ломаясь и дробясь на более мелкие части, плывут вниз по течению, чтобы раствориться в небытии. Полноводная река зачастую выходит из своих берегов, выворачивает с корнями деревья, рушит дамбы и сминает дома, несет гибель людям. Все эти периодически возникающие ущербы привычны. Революции случаются гораздо реже и проистекают из человеческих страданий. Впрочем, эти страдания носят своеобразный характер.

Революционные ситуации возникают вследствие болезней роста. Страна вступает в период быстрого, а порой и бурного подъема экономики, развития науки, расцвета искусств, стремительного повышения самооценки у отдельных групп населения, традиционно причисляемых к социальным низам. Именно эти группы населения из «низов», успешные в новых для общества сферах деятельности (торговля, мануфактурное производство, паровой транспорт, полиграфия, театральная деятельность и т. д.) наиболее остро испытывают возрастающий груз страданий. Чем они успешнее, тем мучительнее их страдания. Будучи известными или состоятельными людьми, они по-прежнему относятся к низшим кастам (или сословиям). Вследствие своей деловой, общественной, творческой активности эти люди добивались богатства, известности, уважения и даже почитания в своей среде, но в глазах власть имущих, титулованной аристократии, высшего духовенства продолжали оставаться людьми «второго сорта». В связи с этим русское общество страдало и страдало давно, а самые жестокие страдания претерпевали люди, чьи возможности значительно расширились, но возросло и число точек соприкосновения с различными, трудно преодолимыми препонами, предубеждениями, предрассудками, имевшими место в православной империи.

Продолжая развивать пример с замершей рекой в начале весны, мы понимаем, что когда подпор воды возрастает, то наибольшее давление испытывают как раз верхние слои, упирающиеся в низкий свод льда. Если вода в этом процессе предстает динамичной силой, направленной на преобразование внешнего вида реки, то ледовый панцирь, наоборот, выглядит неподвижным, инертным, косным — пережитком уже минувшей зимы.

Несмотря на то, что многие староверы сколотили себе немалые состояния, они упорно продолжали ходить в мужицкой одежде, предпочитать мужицкую пищу и строго придерживались своих древне-православных обрядов. Они жертвовали большие суммы на благоустройство городских территорий, спонсировали деятельность театров, не имеющих статуса «имперский», строили железные дороги, верфи, владели банками и прекрасно знали о том, что в глазах прелатов РПЦ являются «раскольниками», а Двор их воспринимает всего лишь как разбогатевших мужиков.

Актрис драматических театров, различных певуний и танцовщиц, киноактрис и циркачек Церковь, вкупе с высшим светом, привычно считали «дамами полусвета», т. е. публичными (или доступными) женщинами, принципиально ничем не отличающимися от хорошо оплачиваемых куртизанок. Их подозревали в склонности к развратному образу жизни, в связях с революционерами-террористами: даже многие близкие родственники не поддерживали никаких отношений с «лицедейками» и «акробатками».

Многие модернисты стремились воздвигать новые алтари в храмах искусства, для чего не жалели ни своей молодости, ни своего здоровья, но официальные круги отказывались воспринимать их поэтами, художниками, режиссерами, композиторами, скульпторами, а считали хулиганами, мазилами, шарлатанами, какофонистами и бракоделами. Многие, действительно талантливые литераторы, мыслители, журналисты постоянно сталкивались с цензурой, а порой и с кулаками активистов организаций, стоящих на традиционалистских консервативных позициях, и страстно мечтали о гражданских свободах, какими уже широко пользовались граждане многих европейских стран.

Элиты национальных окраин, особенно иноверческих окраин, грезили о наступлении таких времен, когда не будут подчиняться приказам царских генерал-губернаторов и других наместников, а станут прислушиваться только к волеизъявлениям своих народов, и отделятся от России государственными границами. У евреев своих иконных земель, входящих в ареал Российской империи, никогда не было, и потому евреи мечтали о том, чтобы им разрешили жить в городах Великороссии, куда их не допускали. Так как империя стояла незыблемо и свои устоявшиеся правила и порядки меняла крайне неохотно, то представители национальных меньшинств чувствовали себя как бы в заточении, а империю воспринимали как тюрьму. Страдали дворяне и священники, сталкиваясь с участившимися случаями неуважения к себе «низов» общества. Страдали революционеры, отбывающие после свершения тяжких преступлений длительные сроки на каторге. Императорская семья страдала из-за тяжелой наследственной болезни наследника престола. Страдал Двор от экстравагантных выходок «божьего человека» Распутина.

Великая война погнала по просторам империи новые волны страданий. Миллионы убитых и покалеченных оставили своих детей без кормильцев. Особенно острые моральные страдания та война причиняла марксистам, которые, являясь гражданами стран своего проживания, оказались мобилизованными на фронты и были вынуждены убивать друг друга вместо того, чтобы объединиться и сокрушить своего исконного врага — правящий класс Европы.

Без всякого преувеличения, можно утверждать, что наиболее активная часть тогдашнего общества жаждала социальных перемен в России. И вот, эти перемены начались — в конце февраля 1917 г. Гучков был отнюдь не случайным человеком, который прибыл в царский поезд с текстом отречения Николая II. Он был делегирован для этой миссии Государственной думой, как последовательный оппозиционер правления Романовых. Не следует забывать, что Гучков относился к «федосеевцам» — к радикальному старообрядческому толку «беспоповцев». А сопровождавший его Шульгин представлял собой молодую Россию, которая видела свое будущее без Николая II в качестве своего правителя.

Революции происходят не потому, что страдания населения достигают в определенные исторические моменты «точки кипения» и в чертоги власти входят здравомыслящие филантропы, готовые облегчить эти страдания, изменяя порядок вещей в соответствии с сокровенными чаяниями обездоленных, обобранных и униженных предыдущей властью. «Точки кипения» возникают довольно часто и обычно порождают разные формы возмущения, порой доходящего до откровенных бунтов. Подобных бунтов в истории каждой крупной страны происходило немало. Однако мы знаем немало периодов массовых, жесточайших страданий, когда не происходит каких-либо крупных конфронтационных конфликтов. В начале 20-х годов, или в начале 30-х годов все того же XX в., все на той же Русской земле миллионы людей гибли от голода: ели своих детей и трупы своих близких родственников. Доходили до полного расчеловечивания, до безумия, но почему-то не предпринимали серьезных попыток свергнуть власть, доведшую огромные людские массы до столь унизительного, жалкого состояния.

Революции вершатся, когда в обществе оформляются новые социальные группы, которые способны сменить правящий слой и взять на себя ответственность за судьбы народа, которому принадлежат душой и телом. Толчком к смене власти, конечно, может послужить некое протестное движение или спонтанное возмущение, но не они являются определяющими, а выступают всего лишь поводом для того, чтобы новые люди, претендующие на властвование, заявили о своем моральном праве править обществом. Состоятельные старообрядцы, в подчинении которых находились тысячи рабочих; студенчество и другая образованная молодежь, лица творческих профессий, сосредоточение коих наблюдалось только в обеих русских столицах, в качестве самых активных групп русского общества наиболее остро желали перемен в империи. Парламент, прелаты РПЦ, многие генералы, пресса сочувственно относились к этим умонастроениям и, оказывая возрастающее давление на государя императора, принудили его отказаться от продления своей исторической миссии в роли помазанника Божьего и стать частным лицом. Николай II, не желая быть причиной кровопролития и ненужных жертв, подписал «бумагу» о своем отречении. Революция стала действительностью.

В отличие от разного рода народных волнений и возмущений, отречение царя от престола — явление исключительное, потому что выхолащивает сакральный смысл помазания представителя правящей династии на власть, и предполагает новые процедуры вхождения во власть людей с некими иными характеристиками. При любой революции, даже самой бескровной, трансформационный спад в стране неизбежен: ведь рушатся или серьезно видоизменяются одни государственные институты, а другие, способные заполнить образовавшиеся бреши в меняющейся политической системе, пока еще не созданы или не апробированы на практике.

Если период «брожения умов» порождает различные радикальные теории обустройства общества, экстравагантные направления в искусстве, то период «социального брожения» неизбежно потворствует разнузданию страстей и распущенности нравов. Когда оба вида этих «брожений» совмещаются во времени, то река жизни не только выходит из своих берегов (или из границ своего исторического русла), но и вспенивается, покрывается бурунами, воронками и несет на своих волнах изрядное количество мусора. Половодье в стране, где зима длится целое полугодие — дело нешуточное, а чреватое множеством неприятных сюрпризов.

Распахиваются двери тюрем и даже домов для сумасшедших, а их узники воспринимаются общественностью в качестве жертв тирании рухнувшего царизма. Легализуются экстремистские организации и партии радикал-революционеров всех толков и направлений, которым прежний режим не позволял свободно общаться с народом посредством митингов, публикаций своих газет и брошюр, а также посредством проведения манифестаций, мистерий и прочих зрелищных акций. В столицы стекаются люди, которым прежде не дозволялось находиться в крупных русских городах: из сибирских деревень едут ссыльные, из-за заграницы — политические эмигранты, из-за перечеркнутой «черты оседлости» прибывают жиды, которые категорически не желают дольше зваться жидами, а хотят называться евреями. Малороссы настаивают на том, чтобы их именовали украинцами, а черемисы — марийцами. Даже проститутки требуют более уважительного отношения к своей деятельности, идентифицируя себя в качестве работниц, оказывающих специфичные, но крайне необходимые общественные услуги.

Страна бурлит и пенится, тем временем, продолжая воевать с тремя крупными государствами и нести неизбежные многочисленные людские потери. Любая затяжная война источает смрадное дыхание смерти, принуждая живых терпеть это дыхание. А революции, наоборот, будоражат воображение, и горячат кровь, особенно, у мечтательных и романтичных натур. Но в любом обществе, в любые эпохи наличествуют прирожденные садисты, убийцы, прочие извращенцы и выродки. Все эти типажи, как и многоразличные деструктивные секты, и прочие сомнительные сообщества, обычно ведут подпольный образ жизни, но именно они наиболее чутко реагируют на дыхание смерти. Для многих из них, война — мать родна. А политические пертурбации, тем более, такие системные, какими являются революции, открывают перед ними головокружительные перспективы, вследствие снятия всех запретов и табу.

Кроме этих неприглядных типажей, в иерархическом обществе есть слой, который называется «чернью»: босяки, бродяги, пропойцы, голытьба. Эти люди, ничего не имеющие за душой, но охочие до чужого добра, не столь алчны в своих побуждениях, как профессиональные грабители, и не столь изощренно жестоки, как извращенцы, но их привлекает в революциях другое: возможности принизить или растоптать то, что в прежние эпохи считалось недосягаемо высоким. «Чернь» так и зовется потому, что готова, при любом удобном случае, очернить белое, испачкать чистое, осквернить святое, испоганить благородное. В отличие от «идейных» участников террористических группировок, «чернь» труслива, всегда ожидает «порки» от старых или новых «хозяев жизни», но стремительно наглеет, чуя волю. Эти люди обычно пребывают за «скобками» определенного культурного пространства, у них крайне размыты представления о долге или о каких-то обязанностях перед обществом, а пределом их мечтаний является безнаказанность самых разнузданных и неприглядных поступков.

Отречение царя не могло не сказаться на субординации в армии и флоте: дисциплина стремительно падала. Многие солдаты и матросы переставали подчиняться своим офицерам. Дезертиры с фронтов наполняли собой улицы русских столиц. Некоторые из дезертиров участвовали в расправах над своими непосредственными командирами и прекрасно понимали, какие последствия их ждут в случае возврата страны к прежним порядкам.

РСДРП(б) не играла видной роли в февральских событиях 1917 г. вследствие своей микроскопичности. Многие ее активисты томились на каторге, а руководство, пребывая далеко заграницей, занималось публицистической деятельностью в промарксистском духе, тиражированием своих размышлизмов и переправкой соответствующих газет и брошюр членам партии, находящимся в России. В соответствии с воззрениями Маркса, огромная православная империя еще только переходила от феодализма к капиталистическим отношениям, и требовался значительный период времени, чтобы эти отношения приобрели антагонистический характер, пригодный для созревания революции пролетарской. Перед марксистами стояла более актуальная задача: скорейшее преодоление дезинтеграции подлинно «идейных» течений, очень прискорбной дезинтеграции, вызванной Первой мировой войной (крах II интернационала стал неоспоримым фактом), консолидация всех сил, способных вести борьбу с буржуазными правительствами и превращение империалистической войны в очистительный «мировой пожар». Этот переход от вооруженного противоборства европейских держав к классово-освободительной войне трудящихся всей Европы, направленной на повсеместное сокрушение традиционных властных институтов, мог состояться лишь в том случае, если марксистское движение станет «третьей силой», новым, невиданным доселе фронтом борьбы. А правительства стран «германской оси» (Пруссия, Австро-Венгрия, Турция) и правительства стран Антанты окажутся по другую линию этого фронта и будут сметены революционным вихрем, ибо такова воля объективного «закона» смены общественно-экономических формаций. Однако реалии тех лет не внушали большого оптимизма последовательным марксистам. Мировая война продолжала полыхать, а очаги «мирового пожара» (пролетаркой революции) никак не разгорались.

И вот, на этом пасмурном фоне официальные представители властей монархической Германии вступают в контакт с руководством партии большевиков, предлагая всемерную поддержку карликовой партии экстремистского толка и нацеливая последнюю на усиление политической дестабилизации в России ради скорейшего прекращения военных действий на Восточном фронте. Еще никогда, ни одно правительство не рассматривало марксистов в качестве политической силы, с которой можно вести хоть какие-то переговоры. И вдруг одна из самых молодых партий в европейском марксистском движении — социал-демократическая рабочая партия большевиков из России удостаивается такой чести. Да, в руководстве партии нет никого от «наковальни» или от «сохи», т. е. из рабочей среды, а само определение «рабочая партия» содержит всего лишь символическое значение своей причастности к «низам» общества. В руководстве партии находятся такие люди, которые палец о палец не ударили ради процветания страны, в которой родились и выросли, но готовые свои жизни положить для разрушения этой страны во имя туманного утра некоей фантастической грядущей жизни. Для кайзеровской Германии, предельно истощенной войной на два фронта, большевики, нацеленные на предстоящую диверсионную работу в глубоком тылу противника, вполне подходили для усугубления политической нестабильности в России. Не будем вдаваться в моральные оценки этой сделки: войны красят лишь победителей. А победа обычно достается лишь тем, кто использует все имеющиеся в его распоряжении средства и возможности.

Руководству большевиков надлежало незамедлительно прибыть в Россию, где рухнули все запреты на проведение любых форм политической деятельности, и развернуть там широкую агитационную кампанию в армии и на флоте, а также в крупных городах. Диверсанты должны были склонить солдат и матросов, а также часть обывателей к мысли о необходимости разрыва союзнических отношений со странами Антанты и быстрейшего заключения сепаратного мира с Германией. Для заключения «спасительного мира» годились любые средства: проведение забастовок в индустриальных центрах, организация акций массового неповиновения солдат и матросов, пропаганда идей бесперспективности и бессмысленности продолжения «кровавой бойни», дискредитация общественных деятелей и властей — сторонников войны «до победного конца». Не исключались различные провокации и теракты, направленные на сбои в снабжении городов продовольствием. Особая ставка делалась на срыв мобилизационных компаний в России, благодаря чему регулярные части не могли бы получать пополнение, необходимое для продолжения активных боевых действий.

Что касается самих большевиков, то они вряд ли воспринимали себя в качестве диверсантов — наймитов кайзера. Они ехали в Россию с «благой вестью»: мировая война ведется в интересах правящих классов, которые видели свои армии всего лишь как «пушечное мясо» и как средство реализации своих захватнических планов. Именно эта истребительная война наглядно показала простым людям неутолимую алчность и весь цинизм как наследственных монархий, так и буржуазных правительств — вот кто подлинные враги трудящихся масс, вынужденных убивать друг друга из-за повелений своих властителей.

И действительно, война, уже длившаяся около трех лет, в полной мере явила миллионам людей свой неприглядный лик. В города бесконечным потоком прибывали обезображенные, искалеченные раненные. Тысячи солдат задыхались под действием губительных газовых атак, а неубранные с полей брани трупы пожирались полчищами расплодившихся крыс. Живые же воины кормили своей плотью вшей и страдали от других «окопно-траншейных недугов». Та война, где впервые применялись гигантские пушки, пулеметы, авиация, где люди стремились зарываться в землю вместо того, чтобы горделиво гарцевать на скакунах, разительно отличалась от предыдущих крупных войн, многократно воспетых поэтами и сказителями. Сражения превратились в жуткие «мясорубки», а трусы и храбрецы одинаково превращались в жалкие останки, зачастую разорванные на отвратительные куски. О каком достоинстве можно вести речь, когда на тебя наползает ядовитая хмарь или пули летят с неба смертоносным дождем? Воинам зачастую казалось, что весь мир сошел с ума, породив столь изощренные средства массового убийства людей.

Русский человек не внимателен к тяготам и лишениям, будучи уверенным в том, что все невзгоды преходящи, как и плохая погода. Ему присуща убежденность в наличие Руководящего Начала, которое даже трудной жизни придает определенную целесообразность. Поэтому и живут подчас в таких суровых условиях, которые другим европейцам кажутся невыносимыми. Переняв от Византии практику обожения жизни, русские люди были более всего озабочены возможностями вести праведный образ жизни, а обретение удобств зачастую воспринимали за проявление слабостей человеческой натуры. Практика обожения жизни привела к появлению множества святых источников и намоленных мест. Отсюда проистекало и религиозное отношение к самой необъятной Русской земле, как к святой и к государству, как к Богом данному. Из поколения в поколение множество мужчин надсаживалось от непосильного труда, когда валили лес для возведения детинцев или для своих изб, когда оборудовали засеки или корчевали пни, чтобы засевать расчищенные участки злаками. В великом множестве гибли жители Русской земли от пожаров или от набегов кочевников, умирали от голода в засушливые или холодные годины, но, тем не менее, упорно возводили храмы и обустраивали монастыри, сосредотачивались в одном месте для грозных битв, постились и молились, трудились и молились, бились с неприятелем и снова молились, воспринимая свою непритязательную жизнь как богоугодное дело. И дикая, суровая окружающая действительность постепенно преображалась, хорошела от растущих городов, сияла от крутобоких куполов православных храмов: нравы людей смягчались, а могущество правителей неудержимо расширялось за пределы, некогда казавшиеся недосягаемыми. В том мире люди пели свои раздольные песни и совершали свои тягуче медленные, но необычайно красивые обряды. Без всякого удержу веселились в редкие праздники, конечно и пьянствовали в те дни без всякой меры и озорничали: «чудили» с охотой и даже с упоением — но и обязательно искренне каялись во всех своих нелепых прегрешениях и проступках. Всякое случалось.

Великая война, сорвавшая миллионы мужчин со своих насиженных мест и собравшая в полки и армии на западных границах необъятной империи, стремительно разрушала привычную картину мира, в котором эти мужчины привыкли находиться. Они оказались вдали от своих родных очагов — и надолго. Все им было непривычно и чуждо на тех землях, которые они были вынуждены защищать согласно геополитическим планам высокопоставленных стратегов. Успешные наступления неожиданно обрывались и оборачивались постыдными отступлениями ради выравнивания линии фронта. Между тем каждый день требовал все новых и новых жертв. Зарываясь в землю, подобно жукам или червякам, мужчины взывали к Всевышнему или сжимались в тугие нервные комки дрожащей плоти и отупело пережидали очередной артобстрел. А когда артобстрел завершался, то поспешно выползали из своих нор для отражения очередной атаки противника. И после всех передряг, те, кого не задела «коса смерти», поневоле задавались вопросами: Неужели Богу было угодно создание стольких механизмов для убийства? Неужели правители, будучи не в силах своими армии осилить друг друга, не могли договориться «по-хорошему» и вместо этого обрекли миллионы людей на жалкое прозябание в окопах?

В качестве нравственного существа, человек, облаченный в шинель и с винтовкой в руках, все чаще отказывался видеть хоть какую-то целесообразность всему тому, что происходило на его глазах. Но мужчинами продолжало двигать чувство долга, священное правило верности данной присяги. Внутренний императив загонял вглубь сознания неудобные вопросы, подразумевающие горькие ответы.

Отречение Николая II не могло не откликнуться сильнейшим брожением в армии и флоте. Значит, что-то делалось не так, как надо, далеко не так, раз помазанник Божий отшатнулся от своей промыслительной роли. Если мир впал в безумие, то не разумнее ли постараться как-то отгородиться от этого мира? Коли не стало силы спасающей, то спастись можно, лишь рассчитывая на себя и на своих ближайших боевых товарищей. А тут, как раз, словно чертик из табакерки, появлялся некий агитатор и раздавал прокламации, газетки или брошюрки, в которых говорилось о том, что мир уже давно погряз в пороках и его необходимо полностью разрушить, чтобы освободить место для ростков всего нового и самого прогрессивного. Агитатор говорил о том, что пора, давно пора простым людям самим строить свое благополучие и добиваться своего счастья, а не ждать понапрасну подачек от самодержцев и правительств, или уповать на защиту «сил небесных». Там, наверху ничего нет, кроме прозрачного воздуха. Пора, давно пора воткнуть штыки в землю или направить их против своих командиров, посылающих простых людей на верную смерть.

Влиятельные политические группировки, склонившие государя императора к отречению от престола, безусловно, стремились к продолжению войны до победного ее завершения, и для подобного оптимизма имелись веские основания. Но отказ династии, которая три века правила необъятной страной, от своей дальнейшей исторической миссии, не мог не откликнуться смущением умов, растерянностью, а порой и отчаянием во всех слоях русского общества, а также ликованием всех тех, кто чувствовал себя в империи «невольными пленниками». И вот, уставшие от войны солдаты и матросы, читают в агитках и прокламациях: мол, все то, что раньше считалось позором и тягчайшим преступлением, отныне воспринимается «всеми прогрессивными людьми» проявлениями отваги и высочайшей доблести. Неподчинение своим непосредственным командирам и организация судилищ над ними, дезертирство и склонение к дезертирству своих товарищей, братание с противником, отказ от всех христианских обрядов, изгнание священников из своих частей — вот что должны противопоставить солдаты и матросы всем тем, кто продолжает звать войска в бой, а фактически толкают людей на бессмысленную гибель.

Появляется иная трактовка смелости и героизма: низкое и прежде недопустимое возвышается до акта справедливости и до смелого поступка. Действительность угрюма, тягостна и порой отвратительна, но отрицая ту действительность, «человек с ружьем» становился не на путь преодоления ее неприглядных сторон, а ступал на скользкую дорожку полного разрушения неприглядной действительности и оказывался поборником хаоса и анархии.

Руководство партии большевиков, доставленное немецкими политиками в Петербург, развило бешенную деятельность, направленную на дестабилизацию и без того шаткой политической ситуации в стране. В Россию устремляются другие марксисты: кому-то достаточно для этого пересечь Черное или Балтийское моря, а кому-то — Тихий океан. В весенне-летний сезон 1917 г. происходили судьбоносные процессы, которые повлияют на весь ход дальнейшей Великой войны. На Западном фронте разворачивал свои части экспедиционный американский корпус, существенно усиливая боевой потенциал союзнических англо-французских войск, а в крупные города Великороссии буквально со всех сторон происходило проникновение марксистов, притязающих стать «третьей стороной», дабы превратить войну между великими нациями в мировую классовую войну. Из украинских и белорусских «мистечек» в русские столицы устремлялись революционно настроенные евреи, чтобы пополнить собой ряды радикальных партий (эсеров, бундовцев, большевиков, меньшевиков и просто анархистов или анархо-синдикалистов), и принять активное участие в освобождении всех трудящихся от оков эксплуатации. Каторжники и ссыльные были не прочь поквитаться со своими давними обидчиками. Многое, невозможное прежде, становилось возможным. «Третья сторона» в крупнейшем международном конфликте не представляла собой новый фронт с армиями, оснащенными грозной боевой техникой и соответствующим тыловым обеспечением. Марксисты всех мастей и направлений даже не являлась единой коалицией, но разно-направленность их действий все же складывалась в единый вектор, нацеленный на полное разрушение Российской империи.

За каких-то полгода (с апреля по октябрь 1917 г.) численность партии большевиков увеличилась на порядок и достигла четверги миллиона человек. При каких условиях карликовая партия экстремистского толка может так быстро укрупниться и стать внушительной политической силой? Только при росте радикальных настроений в самых широких слоях общества.

Временное правительство обнаруживает, что изоляция царской семьи и приближенных к этой семье привела только к возгонке злобы и ненависти горожан к тем, кто пытался управлять страной в нелегкий период становления новой легитимной власти. Даже обыватели охотно совершали многоразличные преступления и, тем самым, противопоставляли себя всем тем, кто стремился наладить общественный порядок и выстроить новую властную «вертикаль». Революция не может обойтись без вспышек насилия, без омерзительных персонажей, без упадка нравов. Проведение свободных демократических выборов в стране и созыв Учредительного собрания тогдашним политическим деятелям виделся спасительным рубежом и даже благополучным завершением переходного периода. Однако стремительно росло число тех, кто не желал далее нести тяготы мира, в котором живет, и хотел полного разрушения этого мира, всех его ценностей, основ, устоев. Таких крикунов пытались хоть как-то утихомирить и обуздать, объявить вне закона. Но в стране фактически были упразднены все законы, действовавшие при царизме, а новые еще не были выработаны. Все вокруг отличалось шаткостью, переменчивостью, зыбкостью.

Антивоенная пропаганда неудержимо усиливала свой напор, подобно морскому приливу. На гребне волны этого умонастроения пребывали марксисты, которые совсем не походили на пацифистов. Они отнюдь не источали миролюбие, а буквально клокотали от ярости: они хотели изменить жизнь народа к лучшему и для этого призывали народ встать на путь бессчетных разоблачений, ниспровержений, искоренений. Их лидеры являли собой ярко выраженный тип психопатов, которые неустанно заряжали своих соратников фанатичной верой в наличие неких научных истин, утверждающих, что этот мир давно прогнил и потому обречен на слом, как обречены все те, кто готов защищать этот мир и его ценности.

Сложно отыскать какой-то документ, проясняющий первотолчок, побудивший большевиков совершить вооруженный переворот в Петрограде. Германское правительство, естественно, нетерпеливо ждало заключения сепаратного мира с Россией. Но руководители большевистской партии, несмотря на рост своей популярности среди городского населения, а также в армии и на флоте, фактически являлись политическими изгоями и вряд ли могли склонить будущее Учредительное собрание к решению о выходе страны из состояния войны с Германией. Да и сроки созыва такого собрания оставались весьма туманными. Однако правители Германии не располагали какими-то действенными рычагами нажима на лидеров большевиков, которые к осени 1917 г. пользовались альтернативными источниками финансовой поддержки своей деятельности, в частности, от американских и европейских банкиров еврейского происхождения.

Похоже на то, что успехи политического сионизма в Палестине, связанные с созданием «национального очага», воодушевили «прирожденных» марксистов на захват власти в Петрограде. Выстрел «Авроры», впоследствии воспетый бессчетное число раз советскими пропагандистами, по сути являлся тем самым символическим камнем, выпущенным из пращи маленьким Давидом, чтобы наповал сразить великана Голиафа. Русская революция внезапно пресеклась оккупационным режимом «третей стороны», вступившей в мировую войну в качестве реальной силы. Необычность ситуации заключалась в том, что «третья сторона» не являлась враждебным государством со всеми присущими государству базовыми институтами (правительством, армией, территорией, на которую распространяется определенная юрисдикция действующих нормативных актов, соответствующими границами). «Третья сторона» не выиграла ни одного сражения, а маскировалась в качестве деятельного участника революции, разразившейся в России в феврале 1917 г. Этот необычный фронт рекрутировал в свои ряды боевиков из гангстерских шаек США, из контрабандистов, промышляющих в акватории Черного моря, из каторжан, из дезертиров, из инородцев с окраин империи, из голи перекатной, из промышленных рабочих, облученных марксизмом в подпольно действовавших кружках. Если Давид три тысячи лет тому назад организовал успешный штурм Иерусалима, то Ленин — штурм Зимнего дворца (тоже многократно воспетый пропагандистами), а затем и штурм московского кремля. Но захват власти марксистами в обеих русских столицах отнюдь не означал завершения боевых действий, а, наоборот, лишь их начало. Ведь для того, чтобы власть удержать, «третьей стороне» необходимо было уничтожить как можно больше людей, не приемлющих само наличие этой экстремисткой организации.

Мировая война находилась еще в самом разгаре; еще оставалось неясным, какая же коалиция стран выйдет победительницей в столь длительном и изнурительном противоборстве. А, вот, Россия уже терпела постыдное поражение в качестве самого «слабого звена». Как покажут дальнейшие международные события, все империи-неудачницы в той мировой войне подвергнутся жестокой вивисекции. От империи Габсбургов останутся лишь «политические прыщи», и Турция утратит львиную долю своих территорий. От Германии также отрежут немало, лишат ее армии и флота, наложат непомерную дань, обескровив экономику страны.

Но большевики запустили все эти процессы еще за год до завершения мировой войны. Они будут настаивать на праве наций, национальностей и народностей на самоопределение и подобный призыв не мог не встретить самых горячих откликов из Финляндии, Польши, Прибалтики, Бессарабии и других окраин империи. В русское общество также проник вирус дезинтеграции. Казачьи круги принялись с воодушевлением обсуждать перспективы создания своей вольной республики. Малороссы хотели жить «самостийно». Оживились малые народы, традиционно заселявшие определенные территории в центральных губерниях России.

Все то, что подтачивало устои русского общество, что нарушало его скрепы, что способствовало отпадению от его «тела» хоть «волоса» всемерно поощрялось большевиками. Поэтому сепаратисты-националисты любых направлений и ориентаций объективно оказывались в стане союзников марксистов-интернационалистов. Стремясь обрести «свою историю», националисты обычно ничего не видели, что простиралось дальше какой-нибудь реки, сливающейся с линией горизонта или горы, традиционно служившей их далеким предкам «пограничным столбом».

Чем сильнее бушуют разрушительные процессы в системе государственного управления, тем больше возможностей у сравнительно небольшой по численности организации единомышленников, захвативших власть в империи, диктовать свою волю разрозненным группам людей, раздраженным испытаниями и лишениями трех лет тяжелейшей войны. С одной стороны, захватчики апеллируют к самым сокровенным надеждам и чаяниям широких социальных слоев, выступая в роли провозвестников «новой зари», с другой стороны, всегда готовы применить методы самого жестокого террора ко всем несогласным или недовольным действиями нежданных — негаданных узурпаторов.

В своих декретах и публичных выступлениях лидеры партии большевиков широко использовали накопленный в прошлые годы опыт конспирологии, умело применяли подтекст или двусмысленность, а также практику провокаций. «Декрет о мире» поощрял всевозможные нарушения армейской дисциплины, буквально выбивая у командующих фронтами и армиями почву из-под ног. Вместо наступательных действий происходили братания с противником, вместо исполнения приказов вспыхивали бунты целых частей: альтернативами штабов становились «солдатские комитеты» или «советы». «Декрет о мире» не только прощал дезертиров и бунтовщиков, но и превращал их в горячих сторонников «мировой революции». Безусловно, этот декрет являлся документальным свидетельством для немецкого командования о том, что деньги кайзера потрачены не напрасно, и Россия вот-вот закроет Восточный фронт, и тогда Германия сможет сосредоточить свою военную мощь только на западном направлении. Декрет постулировал унизительное поражение России в мировой войне, напрасность всех понесенных жертв, причем, это поражение фиксировалось при очевидном отсутствии какого-либо преобладания вооруженных сил Германии над русскими войсками. Выхолащивание смысла бессчетных сражений, перенесенных тягот и лишений уже само по себе провоцировало раздувание пламени гражданской междоусобицы.

Хотя Маркс в сугубо теоретических построениях мало уделял внимания России, которая плохо вписывалась в теорию неизбежности пролетарских революций, в его пространных сочинениях присутствовало замечание о том, что некогда московские цари смогли победить татар при помощи самих же татар. И действительно, в казанском походе татары из Касимовского царства сыграли решающую роль в качестве ударных отрядов при взятии Казани и обеспечили молодому Ивану IV победу, плоды которой трудно переоценить в дальнейшей истории России. Без малого четыре века спустя, ситуация повторилась, но с точностью до наоборот: инородцам в союзе с беднейшими слоями русского общества предстояло одержать победу над всем русским обществом. Для этого и звучали набатные призывы: «Грабь награбленное!» и «Уничтожай паразитов!»

Зачинщики «октября» предпочитали пользоваться кличками и псевдонимами. К кличкам традиционно прибегали воровские сообщества, чтобы показать свое отщепенство от общества, придерживающегося четких представлений о допустимом и недопустимом. Эти криминальные сообщества позиционировали себя вне правового поля и подчинялись своим особым правилам, неприемлемым для любой другой социальной группы. Поэтому и отказывались носить фамилии, указывающие на принадлежность к какому-то роду-племени. Однако воровские прозвища часто носили уменьшительный, т. е. пренебрежительный оттенок (Стенька Разин, Ванька Каин, Мишка Япончик, Сонька Золотая Ручка). Марксисты, также как и уголовники, стремились не подчиняться принятым в русском обществе морально-этическим нормам и охотно меняли свои фамилии, в частности, еще и потому, чтобы не компрометировать своих родственников, которые продолжали жить в том самом обществе. Но от практики уменьшительных имен наотрез отказались.

Евреи-марксисты предпочитали пользоваться псевдонимами, русифицируя свои имена и фамилии. В ту эпоху псевдонимы были очень распространенным явлением. Циркачи охотно присваивали себе французские имена, которые звучали для публики загадочно и намекали на иностранное происхождение обладателя такого имени. Писатели пытались подчеркнуть псевдонимом какую-то особенность своей биографии. А «прирожденные» марксисты с русскими именами и фамилиями стремились показать широким социальным слоям, что продолжают, развивают и углубляют русскую революцию, начатую в «феврале». Они — плоть от плоти тех миллионов людей, которые обездолены, обобраны судьбой и эксплуататорами. «Прирожденными» марксистами движет искреннее сочувствие ко всем «униженным и оскорбленным», они преисполнены неизбывного сострадания к босякам, к обитателям трущоб, к проституткам и педерастам, ко всем тем, от кого т. н. «приличные люди» привыкли отворачиваться или совсем не замечать. Они стремятся избавить общество от присущих ему вековых предрассудков и пагубных заблуждений.

Но легализовав себя в качестве партии власти, большевики инспирировали целую серию событий, которые русские люди буквально восприняли как гром среди ясного неба. Эти события представали, как предательство интересов страны, как полная несуразность или откровенная глупость. Узурпация власти большевиками посредством вооруженного переворота превращала в фарс выборы в Учредительное собрание, которое задумывалось организаторами «февраля» в качестве кульминационного пункта, завершающего переход страны от наследственной монархии к выборной демократии. Захваченная большевиками Россия официально признала свое поражение в войне перед той страной, которая сама войну уже проигрывала.

Стихийные силы, разбуженные мировой войной и «февралем», вполне естественно еще продолжали катить свои волны по просторам России после октябрьского переворота, и после разгона Учредительного собрания. Но под сенью лозунга: «Даешь диктатуру пролетариата!» международной террористической организацией устанавливается жестокий оккупационный режим, который вначале распространяется только на обе русские столицы, затем на другие крупные города центральных губерний огромной страны. Так расползался невиданный доселе морок.

Все, что корежило, дробило, ослабляло русское общество и Россию, как историческое образование, соответствовало представлениям большевиков о правильном курсе. Они не возражали против отпадения от тела обезглавленной империи Финляндии и прибалтийских областей. При заключении с правительством кайзера сепаратного мира они легко отдали в полное распоряжение немцев территорию, превосходящую по площади всю Германию. Они активно хлопотали о праве малых народов на самоопределение, на их самобытность и на культурный суверенитет. Все эти хлопоты, в первую очередь, нацеливались на расчленение русского общества, которое сложилось в качестве великой нации к концу XVIII в. и выдержало проверку на прочность в эпоху наполеоновских войн.

На протяжении всего XIX в. русскими людьми (за редкими исключениями) считали себя все великороссы, малороссы и белорусы, а также казаки. Фактически, к русским относились все малые народы, крещенные в православную веру: мордва, чуваши, многие татары, черемисы, вотяки и прочие коренные народы, издавна проживающие в центральных губерниях России, носили русские имена и фамилии, говорили на русском языке. К инославным относили протестантов и католиков, которые являлись носителями богатейшей западноевропейской культуры. Инославные на протяжении многих веков благоустраивали русские города и украшали их великолепными архитектурными ансамблями. Выходцы из европейских стран командовали русскими полками и целыми армиями, создали академию наук и своими творениями дали толчок к развитию изящных искусств в православной империи.

Русская культура притягивала к себе множество талантливых людей других народов и вероисповеданий, вследствие чего немец фон Визин становился русским драматургом, а поляк Баратынский — русским лириком, армянин Айвазовский — русским художником, а еврей — Рубинштейн — русским композитором. В других странах любого подданного Российской империи, будь тот, хоть грузин или калмык, неизменно воспринимали как русского человека.

Однако интеграционные процессы шли преимущественно в верхних слоях общества. Не будем забывать, что и за долгие века, предшествующие возникновению патриархата (первый патриарх появился на Руси в конце XVI в.) каждый второй митрополит был греком. А с распространением аристократической культуры, предполагавшей появление в России многочисленных посольств, театров, университетов, дворцов, парков, музыкальных салонов, пышных военных смотров и роскошных балов, инославные европейцы стали неотъемлемой частью русского дворянства. Что касается социальных низов, то там религиозно-этнические отличия выступали резче. Отдельные локальные сообщества сохраняли свою самобытную примитивную культуру: «говор», одежду, песни и танцы. Русские крестьяне по-прежнему считали мордву «поганой», а татар «басурманами». Верхние слои русского общества были недоступны для сектантов, к которым также причисляли старообрядцев всех направлений и «толков». К иноверцам относили мусульман, буддистов, иудеев: последних старались не пускать в великорусские земли. К мусульманам и буддистам относились вполне терпимо, но карьерный рост в имперской иерархии был для них весьма затруднен.

Временное правительство отказалось от деления людей на инославных, иноверцев, сектантов, как и упразднило «черту оседлости» для иудеев. А большевики отказали православию считаться государственной религией. Тем не менее, не приветствуя религиозных различий, они всячески поощряли этнические различия малых народов. Когда бьют по зеркалу молотком, то оно покрывается кривыми и ломкими трещинами, расходящимися в разные стороны от места удара. Но утрачивается и целостность отражения, а образ ударяющего превращается в некое смутное пятно. После октябрьского переворота зеркало русской действительности стало неудержимо превращаться в осколки. Всемерное ослабление общества, сложившегося за века существования империи, было для большевиков вопросом жизни и смерти. Трансформационный спад во всех сферах жизнедеятельности русского общества, вполне естественный при переходе страны от монархической формы правления к конституционально-демократическим, при большевиках стремительно перерос в целенаправленный распад самого общества. Т. н. классовая борьба, вкупе с правом национальностей и народностей на самоопределение, служили эффективными средствами в деле ликвидации традиционного русского общества в качестве великой нации.

Пытаясь пользоваться базовыми категориями марксизма, большевики проявляли крайнее невежество в вопросах истории России и менталитета ее населения. Будучи самоучками, недоучками и просто невежественными людьми, идеологи-практики «третьей стороны» включившейся в борьбу за мировое господство, все же хорошо понимали шаткость своего положения в чужой и ненавистной для них стране. Им срочно требовались тысячи рекрутов из местного населения, готовых глубить и ширить трещины внутринациональной розни. Но, чтобы стать таким рекрутом, коллаборационист (в дальнейшем будем применять более удобное для произношение слово — «коллаборант», понимая под ним человека, не состоящего в рядах партии большевиков, но активно сотрудничающего с ними: слово «коллаборант» можно трактовать, как работник, инкорпорированный в систему функционирования оккупационного режима) должен был переступить некую черту, отделяющую его от русского общества. Опыт активной агитационной работы среди «масс» в 1917 г. показал большевикам, что подобная вербовка вполне возможна, особенно среди людей еще более невежественных, нежели сами пропагандисты. Здравый смысл, не говоря уже об интеллектуализме, отметались, а во главу угла ставился эмоциональный обвинительный напор, редуцирующий образ Российской империи до «тюрьмы народов» или до отсталой, никчемной во всех отношениях страны, из века в век пребывающей на задворках истории и чуждой требованиям прогресса. Огромное святоотеческое наследие диагностировалось как средство закабаления наивных людей в угоду «паразитирующих классов», а великие русские писатели (поэты, драматурги, беллетристы, мыслители) почему-то относились к буржуазным литераторам, хотя, за редким исключением, все они происходили из родовитого дворянства.

Поощряя людей к осквернению церковных алтарей и старинных могил, к грабежам домов состоятельных граждан, к расправам над царскими офицерами, жандармами, чиновниками, большевики называли эти отвратительные выходки «судом истории». Цель подобных поощрений была проста: чем больше людей переступит черту, отделяющую правила и нормы поведения, выработанные Российской империей и соответствующим образом некогда узаконенные, от уголовных преступлений, от кощунств и святотатств, от глумлений над человеческим достоинством и его честью, тем больше станет борцов с «проклятым прошлым». То, что после «февраля» воспринималось русским обществом, как прискорбные досадные эксцессы (избиения, издевательства, изнасилования), после «октября» становилось угрюмой повседневностью.

Вакханалию насилия большевики воспринимали не как деградацию общества, низводящую человека до зверя, а как очистительный пожар, необходимый для того, чтобы избавиться от всех «паразитов», «эксплуататоров» и «кровопийц». В отличие от Маркса, который мастерил свою концепцию переустройства мира в кабинетной тиши и апробировал ее разве что на различных конференциях и съездах экстремистки настроенной общественности, Ленин и его ближайшее окружение были вынуждены искать ответы на судьбоносные вопросы буквально на ходу, в условиях постоянно меняющейся политической ситуации. Именно искать, потому что «основоположник» в своих тяжеловесных, квазинаучных пассажах все свое внимание сосредотачивал на обосновании «закона» смены общественно-экономических формаций, который действовал сам по себе, вне зависимости от волеизъявления людей. Из этого обоснования всего лишь вытекало, что те, кто сопротивлялся неудержимой поступи «закона», относились к махровым реакционерам — то бишь к врагам прогресса и социальной справедливости, а те, кто понимал необходимость формирования новых производственных отношений, ориентированных на равномерное распределение получаемого прибавочного продукта, считались «сознательными» и «вперед смотрящими». Будучи выходцем из карликового мира, Маркс не мог не думать о судьбах этого мирка, тысячелетия пребывавшего в пренебрежении и в презрении со стороны «сильных мира сего». Но воодушевленный происходящими на его глазах переменами, внук раввина и младогегельянец, представлял собой помесь интеллектуализма эпохи Просвещения с иррационализмом поклонения древнему божеству: «основоположник» всю свою жизнь потратил на доказательства того, что появилась такая могучая сила (промышленный пролетариат), которая способна перевернуть греко-христианский мир вверх тормашками. Однако, кто-то же должен направлять эту могучую силу, чтобы она могла консолидироваться, превратиться в «девятый вал», сметающий любые преграды на своем пути. Для этого и потребовался интернационал, среди руководства которого рабочий люд представлял собой случайные вкрапления, зато немало кучковалось евреев-журналистов, публицистов, профессиональных борцов с любыми формами тирании. Карликовый мир почуял свой шанс стать «главой» грядущего бесклассового общества, не нуждающегося в государственных границах. Что же касается средств, при помощи которых будет построено такое общество, то они остались втуне, всего лишь подразумевались, но не назывались. Пресловутая «диктатура пролетариата» упоминалась Марксом всего лишь раз, да и то в частном письме.

Ленин, вовлеченный в громокипящий поток русской революции германским правительством и вооруженный теорией Маркса, стремительно переосмыслил учение о неизбежности пролетарских революций, призванных разрешить антагонизм между «трудом» и «капиталом», практикой вооруженного переворота в отдельно взятой стране. Из этой практики вытекало, что необязательно ждать многоэтапной индустриализации и концентрации активов в руках кучки эксплуататоров. Можно и нужно захватить власть в любой стране, раз появляются для этого возможности, и затем следует избавиться от всех тех, кто заподозрен в использовании наемного груда для своего личного преуспеяния. Если «классический» марксизм был нацелен на радикальный переворот прежде всего в промышленно развитых странах, то ленинизм настаивал на том, что люди, вооруженные «подлинно научной теорией» переустройства общества, должны брать власть везде, где смогут захватить эту власть любыми средствами. После чего захватчикам необходимо незамедлительно приступить к самым решительным мерам, дабы обуздать стихию контрреволюции. Маркс, делая ставку на страны с наиболее высоким уровнем развития производительных сил, плотоядно мечтал обеспечить каждому члену справедливого общества определенный достаток: для этого всего лишь требовалось отобрать излишки у тех, кто владел многим и передать эти излишки тем, кто прозябал в бедности. Ленинизм своей практикой оголтелого насилия предполагал доведение всех слоев населения в захваченной стране до полной нищеты, чему способствовали гражданская война, реквизиции, ликвидации «паразитических» классов и т. д. При этом ленинизм трогательно гарантировал последующим поколениям наступление «светлого завтра».

Большевики вполне серьезно воспринимали себя носителями научной истины: единственно возможной, неопровержимой, всесокрушающей и всепобеждающей. Творчески развивая марксизм, их лидеры невольно обнажали скрытую в нем человеконенавистническую сущность. Если действия националистов на окраинах империи, направленные на отпадение территорий от метрополии, а также бесчинства черни в городах и селах, деморализация армии, приводили русского человека в ужас, то в глазах практиков марксизма все эти процессы только подтверждали непреложность «закона». Служа орудием этого «закона», партийная верхушка испытывала огромное воодушевление, которое передавалось рядовым членам партии, когда они видели и слышали на всевозможных митингах и собраниях своих вождей. А те убеждали вдохновенно, самозабвенно, говорили без умолку, без передышки: вещали о том, что настал звездный час в истории человечества, когда трудящиеся массы наконец-то смогут стать кузнецами своего счастья. Но в этот «час», как никогда прежде необходимы сплоченность рядов и героическая самоотверженность: нельзя дать задушить себя гидре контрреволюции.

Разрастающемуся хаосу в стране большевики противопоставили железную дисциплину в своих низовых организациях, в наспех сформированных боевых отрядах и агитбригадах. Узурпировав власть, они еще более уверовали в то, что являются единственными, кто понимает ход истории. Тоталитарные секты сильны верой в свою исключительность, спайкой своих адептов, безоглядным энтузиазмом своих лидеров. Конечно, зачинщики «октября» не могли не понимать, что разнуздание страстей среди социальных низов опасно и для самих представителей новой власти. Нет сомнений в том, что каждый «прирожденный» марксист и «верный ленинец» был готов к любым превратностям судьбы, даже к тому, чтобы погибнуть в бурю: лишь бы буря не прекращалась. И опасности, действительно, преследовали большевиков на каждом шагу.

Так, железнодорожный состав, который в начале весны 1918 г. перевозил из Петрограда в Москву все советское правительство, на одной из узловых станций чуть было не подвергся погрому со стороны анархистов-моряков. Но Ленину со товарищи удалось убедить агрессивно настроенных буянов, что советская власть как раз действует в интересах таких простых людей, какими были моряки, оказавшиеся «без руля и ветрил». И конфликт, угрожавший человеческими жертвами, удалось уладить.

Неустанно призывая солдат и матросов, рабочих и крестьян к беспощадной борьбе со «старым миром», а фактически, к перманентному насилию, большевики рисковали самим оказаться в длинном списке жертв разбушевавшейся стихии. Но только в подобном хаосе, в брожении и полном смятении умов, сплоченное мини меньшинство могло удержать в своих руках вожделенную власть. Такова была тактика выживания и укрепления оккупационного режима в экстремальных условиях, созданных самой же экстремистской организацией.

Первоначально «октябрь» в глазах обывателей выглядел всего лишь узурпацией власти одной из партий, которая дерзко прибегла к столь радикальным мерам вследствие наблюдающегося в России повсеместного разброда и шатаний. Затянувшийся политический кризис в стране породил чрезвычайно сложную ситуацию, и выход из нее уже сам по себе предполагал чрезвычайные меры. Но, так как к власти пришли люди, ранее совершенно неизвестные широкой общественности, не имеющие политического опыта и навыков управления государственным механизмом, то и действия таких властей не могли отличаться выверенностью или взвешенностью, и поэтому поражали своей возмутительной безапелляционностью и откровенной наглостью. Эти неумелые, нелепые, непонятные действия, пусть и продиктованные сочувствием ко всем «униженным и оскорбленным», явно искажали и губили демократические процессы, которые стремительно развивались в стране после отречения царя от престола.

Более информированные люди воспринимали шеренгу вожаков переворота в качестве изменников, которые вступили в предательский сговор с противником (кайзеровской Германией) и при поддержке вражеской стороны учинили военный переворот, дабы вывести Россию из театра боевых действий и развязать немцам руки на Западном фронте. Разгон Учредительного собрания и последующий за разгоном кабальный и унизительный Брестский мир только подтверждали эти подозрения. Шайка диверсантов-предателей ловко провернула дельце на глазах изумленного стомиллионного народа, привела страну к позорному поражению от враждебного государства, которое, в свою очередь, само находилось на грани своего поражения в мировой войне. Но эти изменники, предатели, диверсанты и в глазах хорошо информированных людей, вели себя крайне непоследовательно и просто вздорно. Главари шайки «иуд» всемерно раздували в огромной стране пожар гражданской междоусобицы и решили сменить место своей дислокации с Петрограда на Москву. И там, в Москве, при прямом попустительстве властей был убит посол Германии (не прошло и двух месяцев после возобновления дипломатических отношений между двумя странами). Шараханья между «глупостью и предательством», непредсказуемость избранного курса, контрреволюционные запреты на политическую деятельность других партий, эскалация насилия порождали в обществе состояние растерянности и страха.

В самый разгар лета в Екатеринбурге произошла дикая расправа над царской семьей, глава которой, Николай Александрович Романов давно отказался от дальнейшего участия в политических событиях и не представлял реальной угрозы новым властям. За полтора года содержания августейшего семейства под стражей не было предпринято ни одной серьезной попытки его освобождения.

К тому времени, за частоколом русских фамилий, которые носили лидеры большевиков, все отчетливее проступали имена подлинные, недвусмысленно указывающие на то, что у людей, захвативших власть вооруженным путем, нет ни капли славянской крови. Поэтому измена интересам России, а затем новый разрыв с Германией стали выглядеть бунтом обозленных инородцев, пришедших с окраин империи, чтобы разрушить империю. Расправа над царской семьей только подтверждала это смутное подозрение.

Когда мы охотно упрекаем большевиков в бессовестности и лжи, когда усматриваем в их поведении повадки людоедов, то, тем самым, пытаемся изобличить в них некую бесовскую совесть, диагностировать патологическое моральное уродство, следствием которых и явилось извращение представлений о мире и добре, о справедливости и порядочности до их противоположности. Вот, мол, из-за рокового стечения обстоятельств, во власти оказались дурные люди и стали все делать из рук вон плохо. Но дальше этого эмоционального протеста, прояснение событий вековой давности почему-то не идет. Видимо это происходит потому, что наше сознание не хочет признать правду другого мира — карликового, принципиально чуждого универсальному миру, неотъемлемой частью которого Россия являлась на протяжении всей своей истории. Нет, греко-христианский мир никогда не был тих и благостен, представляя собой единство и борьбу противоположностей, которую мы привычно называем противостоянием между Востоком и Западом. Но на Востоке и на Западе этого универсального мира, несмотря на все свои отличия, люди поклонялись одному Богу, некогда умершему на распятии, а затем воскресшему. И еще — почитали древнегреческих мудрецов, установивших ценностную триаду: жить ради добра, истины, красоты. За долгую историю существования греко-христианского мира, то Восток доминировал над Западом, то Запад над Востоком, в связи с чем, возникали в онтологическом пространстве универсального мира локальные миры (древнегреческий, римский, византийский, европейский, русский). Эти локальные миры сохраняли между собой признаки первородства — духовное наследие древних греков, которое подлежало боговдохновенному переосмыслению в каждую новую эпоху.

Но кроме этого огромного, плодоносного мира существовал во времени другой, более чем крохотный, малоприметный мирок, предельно стиснутый универсальным миром (если быть точным, то двумя универсальными мирами: греко-христианским и персидско-мусульманским), но жизнестойкий, благодаря самосознанию своей исключительности и фанатичной вере его насельников в свое грядущее вселенское торжество. Этот карликовый мир также имел свои этапы, свои внутренние противоборства. Вследствие одного из таких противоборств, античность обогатилась идеей любви к ближнему и выработала новое религиозное представление об окружающем мире. Естественно и греко-христианский мир всегда оказывал влияние на самосознание и судьбы карликового мира. Ведь евреи везде были в качестве постояльцев, или в качестве людей, находящихся в той или иной стране как бы проездом. А марксистская идеология выступала одним из проявлений карликового мира, упорно претендующего на свою историческую роль в эпоху Просвещения, индустриализации и развития торгово-денежных отношений.

Если титаны Просвещения подняли идеи гуманизма на высочайший уровень, то марксизм насквозь пропитан человеконенавистничеством. В нем содержится яд редуцирования, предназначенный для всего возвышенного и гениального. Если «просветители» были готовы умереть за право каждого человека высказывать свое собственное мнение, то марксисты хотели, чтобы слушали только их одних и приходили в крайнее раздражение, когда кто-то с ними не соглашался. Просветители мыслили категориями мира, марксисты категориями войны или классовой борьбы. Чтобы подытожить этот пассаж, можно сказать так: большевики являлись антиподом русского мира — антимиром. И в антимире не может считаться ложью все то, что, так или иначе, споспешествует ходу очистительного пожара. Ведь пожар выступает наиболее эффективным средством для окончательного сокрушения старого мира. Как не может считаться преступлением уничтожение людей, не вписывающихся в картину нового мира. Антимир жаждал полного искоренения всей августейшей семьи, а также ее ближайших родственников, потому что они олицетворяли собой вершину русского мира. Прежде чем разрушить величественный собор, воинствующие безбожники обычно сначала сбрасывали с купола золоченый крест — символ веры. А затем выносили все ценности из храма, после чего подкладывали под основание здания динамит.

Расправа над августейшей семьей, ее родственниками и приближенными означала в глазах большевиков бессилие русского мира, обреченного на слом и полное забвение. Это был символический акт: для марксистов архиважный, многозначительный, который можно истолковать следующим образом. Глупый государь молился и уповал со всеми своими близкими на второе пришествие давно распятого по требованию правоверных евреев смутьяна, а вместо него пришли выразители подлинной истины, и штыками превратили всех Романовых в кучу грязи, которой место в зловонной яме. Это был акт долгожданного возмездия. Ведь Хозяин земли русской не скрывал своего презрения к евреям, не пускал их в Великороссию, потому что считал их нечистью и нехристями. Тогда они сами вторглись в ключевые русские города, не спрашивая более его волеизъявлений и разрешений, и подвергли унизительной расправе, чтобы выказать свой праведный гнев и свое презрение. В конце концов, это был акт веры в грядущее торжество нового мира, в котором нет места императорам и прочим «хозяевам», а есть место только для носителей и выразителей научной истины — марксизма.

Человек антимира не терзается мучительными вопросами: Порядочно ли то, что он делает? Зачем обманывает каждым своим словом? — Ведь он убежден в том, что все существующие запреты и ограничения установлены поборниками угнетения и тирании. Лишь уничтожив все эти запреты и ограничения, жертвы тирании и угнетения могут почувствовать себя свободными людьми. Кроме «черты оседлости» существовали другие, незримые, но непроницаемые границы, которые требовалось преодолеть тем, кто прокладывал дорогу в «светлое завтра». Выжигание «царской грибницы» являлось для «прирожденных» марксистов героическим прорывом из плена русского мира. Они все-таки сделали то, чего до них никто в России не осмеливался сделать.

То, что для русского человека казалось кощунственным и чудовищно жестоким, человек антимира совершал без долгих колебаний, зачатую даже легко и непринужденно. В этом и состояло его преимущество — в отсутствии традиционных для христианского мировосприятия самоограничений и самоосуждений.

Именно жарким летом 1918 г. большевики сознают себя реальной, самодостаточной силой, способной осуществить переворот во всех крупных странах, и, тем самым, в корне изменить ход человеческой истории. Убийством немецкого посла они объявляют войну правящему классу всех немецко-говорящих государств. Расправа над царской семьей — это начало уничтожения русского мира. Покушение на военно-морского атташе Великобритании в Петрограде — это мрачный вызов всем странам Антанты. «Третья сторона» мирового вооруженного конфликта своими решительными действиями показывала пример социальным низам всех стран: «Поступайте так, как мы поступаем, и обретете свободу!» (от оков эксплуатации, от гнета тирании, от паутины предрассудков). Ни одно из существующих государств эта «сторона» не видела в качестве своего союзника. Такова сермяжная правда сплоченного меньшинства, из века в век презираемого христианами, особенно духовенством и рафинированными аристократами. Но отныне все изменилось. Это меньшинство, удерживая власть в России, уже воспринимало себя необоримым «девятым валом» мировой революции, а системное разрушение всех империй — благом для исстрадавшегося человечества.

Если после «февраля» все активные участники политической жизни в России (прежде всего это относится к фракциям в Государственной думе) лихорадочно пытались заявить о своем первенстве и о своих конкурентных преимуществах, способных привести Россию к блистательным военным победам и дальнейшему процветанию, то к лету 1918 г. все эти прения утратили свою актуальность. Одни лишь левые эсеры попытались при помощи оружия напомнить большевикам, что тоже имеют право на политическую активность, но их восстание было быстро подавлено. Сакраментальный вопрос: «Кто же правит Россией?» — окончательно прояснился с выходом закона «Об антисемитизме». Убив прирожденного правителя, добровольно отказавшегося от власти, захватчики власти — «прирожденные» марксисты решились назвать себя.

Из данного нормативного акта вытекало, что любое проявление антисемитизма немедленно каралось смертью. Ни в одной стране не существовало такого закона. Но, и не в одной стране не было такой правящей верхушки, какая угнездилась в старинной крепости в самом центре Москвы. «Прирожденные» марксисты, как умели и как могли, защищали себя, свою сущность, свое мироотношение, свои надежды. Со всей очевидностью, с выходом этого закона, узурпация власти одной из партий экстремистского толка оборачивается вторжением «третьей силы», претендующей на мировое господство, и, соответственно, превращается в оккупационный режим. Это закон о неподсудности любых действий тех, кого невозможно отнести к коренным жителям Русской земли, и кто никак не связан с историей становления и развития России.

В чем состоит главное отличие узурпаторов от оккупантов? Узурпаторы являются частью общества, которое, как правило, подвергается различным формам тирании в целях воссоздания утраченного порядка или проведения непопулярных реформ. Иногда такие тираны даже обретают статус национальных героев. Так видное место в истории Португалии занимает маркиз де Памбал, который жестокими мерами пресек вакханалию насилия в Лиссабоне, разрушенном в 1755 г. сильнейшим землетрясением. Узурпация власти нередко схожа с болезненной хирургической операцией, в ходе которой занемогшему человеку удаляют какую-то конечность или какой-то внутренний орган. Случаются и узурпаторы-авантюристы, стремящиеся стать влиятельными и богатыми людьми в то время, когда все общество пребывает в состоянии подавленности и смятения. Они энергично действуют подкупами, не гнушаются убийствами своих противников и становятся, фактически, преступниками во власти. И те, кто способствует их восшествию во власть, (тщеславные глупцы, корыстолюбцы) оказываются в роли пособников преступников. Хотя такие узурпаторы пытаются заигрывать с народом, они обычно оказываются всего лишь «халифами на час»: их свергают, судят и казнят. Иногда им удается скрыться за пределами своей страны. Всякое бывает. У каждого народа есть и свои уроды.

Совсем иной характер действий у оккупационного режима. Террор им необходим, чтобы подавить сопротивление наиболее дееспособных групп населения, оказавшегося в зависимости от нежданных пришельцев. Оккупанты, конечно, могут учитывать особенности менталитета местного населения, традиционные нормы поведения, но твердо устанавливают свои порядки и правила, нарушения которых имеют трагические последствия для ослушников.

Однако и оккупанты различны. Те из них, которые являются жителями греко-христианского мира, вольно или невольно придерживаются общепринятых взглядов на общество, религиозную жизнь, государственные институты, на сам феномен человека в качестве существа нравственного. Оккупация территории и, населения на ней проживающего, пришельцами другого мира, обычно носит более трагический характер: достаточно вспомнить судьбу империи инков, уничтоженной конкистадорами или судьбу греков, издавна освоивших побережье Босфора и Дарданелл и порабощенных турками-османами. Уместно вспомнить и судьбу самих евреев, попавших под иго всемогущего Рима.

Как показывает исторический опыт, узурпация власти обычно производится сравнительно узкой группой лиц под предводительством боевитого смельчака. Конечно, у него быстро появляются многочисленные приспешники, которых он привлекает на свою сторону разнообразными привилегиями и прочими преференциями. Но именно этот атаман определяет облик власти, стиль правления. Однако стоит такому диктатору-узурпатору серьезно захворать или умереть, или быть убитым явными — неявными врагами, и установленный им политический режим разрушается или кардинально меняется. Узурпация всегда кратковременна по историческим меркам. Именно поэтому петербуржцы или москвичи, в своем подавляющем большинстве, были уверены в том, что большевики будут изгнаны из столиц уже к лету 1918 г. Но получилось иначе.

Оккупационный режим устанавливается чужеземцами, инородцами, захватчиками и способен длиться веками, методично уничтожая или подавляя порабощенный народ. Так, ирландцы могут многое рассказать на эту болезненную для них тему. Оккупационный режим устойчив благодаря сильной метрополии, из которой исходит в качестве инструмента насилия. Убийство наместника-сатрапа — прокуратора-гауляйтора и его ближайших помощников отнюдь не приводит к ликвидации установленного режима: непременно появляется другой, более грозный ставленник, более жестокий надзиратель, более свирепый гарнизон, многократно усиленный метрополией. Однако у большевиков не было метрополии: идея радикального переустройства всего мира — вот их родина и драгоценная мать. Да, они были плоть от плоти международного марксистского движения, но само это движение осталось без единого координационного штаба: т. н. II интернационал распался, оказавшись не в силах противостоять ура-патриотическим настроениям воюющих держав. Но, в том-то и дело, что идеологи этого движения, как и его организаторы, привыкли к состоянию рассеяния и распыления, и каждая из разрозненных его частиц могла сколько угодно ждать нового сигнала, нового призыва к объединению, и, заслышав этот призыв, начать стягиваться к другому центру, а, фактически, все к тому же столь вожделенному Новому Иерусалиму. Спрут мог быть разодран на клочки и куски, но любой кусок был готов к тому, чтобы при стечении благоприятных обстоятельств, стать новым спрутом и генерировать новые щупальца со своими жадными присосками.

Действия оккупационных властей не обсуждаются завоеванным населением и тем более не могут осуждаться. Оккупанты сознают себя властным меньшинством, чуждым большинству, и постоянно готовы к подавлению любых признаков недовольства и возмущения. Оккупация — это система грубого, кровавого принуждения со стороны иноземных, инокультурных захватчиков над местным населением, лишенным права жить по своим традиционным законам.

Что касается марксистов, то, согласно их теории преобразования мира, в «светлое завтра» мог попасть лишь пролетариат, от лица которого «преобразователи мира» и установили диктатуру. Все остальные слои населения подлежали ликвидации или «перевоспитанию». Другими словами, насилие и только насилие могло быть наиболее употребимым средством властвования: ведь «переделке», «переплавке» и «отбраковке» подлежало не менее 95 % жителей России. От грандиозности предстоящих задач правящая верхушка находилась в состоянии эйфории. Пришло их время вершить историю!

В связи с грядущими «историческими свершениями», именно евреи первыми почуяли леденящий холод, готовый саваном опуститься на страну, и те мрачные перспективы, которые ждут их всех в том случае, если большевиков в одночасье сомнут армейские части, решившие не подчиняться оккупационному режиму, или прогонят войска Антанты, собравшиеся помочь России, как своему бывшему союзнику. Да и любое возмущение русского общества, начавшееся в каком-нибудь уездном центре вроде Мурома, из локального могло стремительно превратится в общенациональное. Ашкенази хорошо знали о печальной участи своих предков, принявших самое активное участие в раздувании гражданской войны в Персии в далеком VI в. Как были неплохо осведомлены и о разгроме Хазарии в X в.

Покушения на Урицкого и Ленина — это реакция одиночек, пытавшихся пресечь безумие большевизма ради спасения своего маленького народа от ярости гиганта (Голиафа), который рано или поздно придет в сознание после полученного удара камнем, выпущенного из пращи (выстрела «Авроры»). Л. Кенгиссер происходил из приличной еврейской семьи, интегрированной в русское общество и связывающей свою дальнейшую жизнь с судьбой этого общества. Он был молод, образован и отважен. Кенгиссер пошел на убийство Урицкого, желая показать всей России, что отнюдь не все евреи стремятся быть пособниками оккупационного режима, и не желают искать защиты под сенью пресловутого антисемитского закона. Что касается Ф. Каплан, то некогда она принимала самое деятельное участие в партии эсеров, преждевременно износилась, приобрела неизлечимые недуги и уже стояла одной ногой в могиле. Именно вследствие этих качеств, партия эсеров и делегировала ее на акцию. Подобный подход широко применялся в те времена в террористических организациях. Достаточно вспомнить, что Г. Принцип, убивший наследника австрийского престола, также страдал смертельной болезнью.

Таким образом, покушения на видных большевиков, во многом определявших характер и стиль оккупационного режима в России, проистекали из гремучей смеси отчаяния от непоправимости, вершащихся на глазах событий, и слепой надежды здравомыслящего еврейского населения России, что их примеру последуют другие одиночки, способные на героическое самопожертвование. Власти не могли не отреагировать на этот вызов, но отреагировали сообразно избранной стратегии. Покушения расценивались, как прицельные удары в сердце революции, а последующие репрессии, как борьба с контрреволюцией. Были схвачены сотни заложников, преимущественно из аристократии, и немедленно казнены. Так власти под любыми предлогами отсекали от русского мира кусочек за кусочком и старательно пережевывали отрезанную плоть.

Одним из базовых символов диктатуры пролетариата являлась красная пентаграмма, которую часто изображали ребристой. Вершинами ребер служили золотые лучи, стремившиеся достичь всех пяти континентам. От каждого ребра отходили вниз две покатые плоскости, сужающиеся в направлении оконечностей пентаграммы. Когда свет падал на такую выпуклую звезду с одной стороны, то пять покатых плоскостей оказывались в тени, а другая пятерка плоскостей, соответственно, на виду. Если направленность светового излучения смещалась, то более зримой становилась пятерка плоскостей, до того пребывавшая в тени, а другая пятерка плоскостей, находившаяся на свету, укрывалась сумраком.

С одной стороны, марксизм являлся одним из направлений европейского социалистического движения, а с другой — содержал в себе претензию карликового мира на мировое господство. С одной стороны, большевики как бы «глубили» и «ширили» революцию в России, а с другой стороны представляли собой своеобразную разновидность оккупационных властей. Так и Л. Кенгиссер и Ф. Каплан, решившиеся на подвиг самопожертвования ради того, чтобы избавить свой народ от последующего мщения со стороны населения, насилуемого большевиками, были отнесены верхушкой «диктатуры пролетариата» к контрреволюционерам: и в одном ряду вместе с ними оказались сотни аристократов, не имеющие к евреям никакого отношения. Подобная двойственность интерпретаций и восприятий, как минимум, удваивала пространства маневра для марксистов вообще и для большевиков в частности. Переход от правды к кривде осуществлялся легко и непринужденно: говорили одно, а подразумевали другое. Объявляли мир, а хлопотали о войне. Боролись за счастье всех угнетенных, а сами становились неслыханно жестокими угнетателями и насильниками.

Разгоняя во все стороны от захваченных столиц волны «красного террора», лидеры большевиков как бы выступали в роли выразителей воли пролетариата объявленного гегемоном, хотя сами никогда даже не числились заводскими или фабричными рабочими, и никто их не уполномочивал, тем более, таким неприглядным образом, выражать волю трудового люда. Настаивая на необходимости преобразований в стране, ленинцы спешно формировали свою гвардию, топили в крови малейшие очаги возмущения и сопротивления: методично и цинично убивали в губернских и уездных городах предводителей дворянства, представителей древних дворянских родов и наместников монастырей, включая их в опасную группу «приспешников буржуазии». Казнили бывших полицейских и жандармов, верой и правдой служивших царю, казнили как охранников «проклятого прошлого». Создавали невыносимые условия для проживания в столицах всех тех, кто входил в состав элиты русского общества: писателей, композиторов, мыслителей, государственных деятелей, высшего офицерства, крупных промышленников. Произошло невероятное: родина все очевиднее становилась местом, опасным для дальнейшего проживания русских людей.

Истребление или изгнание цвета нации приобретало системный характер. Для этого из церквей изымались все приходские книги, содержащие сведения о крещениях, венчаниях, сословной принадлежности прихожан: эти книги свозились в губернские ЧК, где составлялись списки лиц, подлежащих ликвидации.

Уничтожение исторической общности происходит тогда, когда эта общность утрачивает свою элиту и не может восполнить понесенную утрату. Возникает неодолимое препятствие для возвращения народа на высоты исторического бытия. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить судьбы двух народов-соседей: литовцев и латышей. Оба эти народа в XIII в. придерживались языческих верований, проживали на схожих территориях и оба испытали натиск крестоносцев. Литовцы отчаянно защищались, и сумели нанести пришельцам весьма ощутимый урон, более значительный, нежели тот, который захватчики претерпели на Чудском озере от дружин Ал. Невского. А вот латышам не удалось оказать результативного сопротивления крестоносцам, вследствие чего племенная знать подверглась полному истреблению. И на протяжении многих веков бедным латышам было запрещено селиться в городах и крепостях, которые росли на их исконных землях. В качестве подневольных людей, латыши могли заниматься лишь земледелием или рыбной ловлей, охотничьими промыслами или ремеслами, да еще обслуживать рыцарей — крестоносцев, а также их челядь. Со временем латыши приняли веру своих господ, но этническая индивидуализация этого прибалтийского народа не получила развития и сохранилась лишь в крестьянских одеждах и незамысловатых танцах, весьма уместных, впрочем, на хорошо утоптанных лесных полянах. Мы не видим среди латышей исторических личностей: правителей, полководцев, законодателей. Отсутствуют у них и яркие творческие личности.

По-другому обстоят дела у литовцев, оказавших упорное сопротивление захватчикам. Несмотря на то, что этот народ на четыре века позже русских приобщился к свету христианства и прозябал в лесной глуши на самой окраине универсального мира, их история богата выдающимися достижениями и яркими фигурами. Литовская знать создала могущественное княжество, которое заключало союзнические договора с Польшей, с Ордой, с Московией. Гедиминовичи пополнили собой список древнейших русских родов и польской шляхты, и со временем стали «соучредителями» Речи Посполитой. Также литовцы выдвинули из своей среды целую плеяду блестящих полководцев, прелатов католической церкви, а позже подарили миру немало выдающихся произведений искусства.

Целенаправленно уничтожая или изгоняя, сначала из столиц и крупных губернских центров, а затем и вообще из страны людей лучшего отбора, оккупанты точно сдирали с русского общества его кожу, превращая общество в осклизлую от крови тушу, в «пушечное мясо», в некую безобразную массу. Ведь именно элита создает фон и задает тон происходящим в обществе переменам, выявляет образцы, достойные подражания и почитания.

Разве не поразительно стремление людей, как можно больше успеть в своей краткой жизни! Например, человек понимает, что обречен неизлечимым недугом на скорую смерть, и он спешит-торопится что-то доделать, достроить, дозавершить. И подобное стремление проистекает не только потому, что родители живут для своих детей, а из-за осознания индивидом своей неизбежной конечности или временности и бесконечности мира, в котором он живет. Человек надеется, что после него обязательно придут другие люди, которые, так или иначе, продолжат начатое им дело. И совсем не обязательно, что продолжателями будут только дети или внуки. Осознавая себя частицей мира, в котором он живет, человек ощущает свою причастность к бессмертию, которым наделен этот мир, воспринимает себя посильным соучастником истории этого мира. Так формируется внутренний императив, побуждающий даже неизлечимо больного человека действовать, а не покорно дожидаться своей скорой кончины. Подобная сильнейшая мотивация к деятельности, отнюдь не упраздняет столкновения интересов и войн. Так и семьи не обязательно живут в согласии, а частенько сотрясаются раздорами. Также живут и локальные сообщества, и целые нации. Но, как уже раньше говорилось, не смотря на конфессиональные, этнические отличия, жители греко-христианского мира худо-бедно, но все же придерживаются схожих ценностей жизни. Именно поэтому чистокровная немка стала в России великой императрицей (Екатерина II), а генерал Самсонов, потерявший свою армию и погибший в лесах Восточной Пруссии, был похоронен по-христиански все теми же немцами, против которых он сражался в самом начале Первой мировой войны.

Совсем иное дело мы наблюдаем, когда один мир наслаивается на другой: в этом случае процессы энтропии приобретают губительный характер для стороны, которая не знает, как сопротивляться захватчикам. Ведь ценности одного мира несопоставимы с ценностями другого мира. Например, в персидско-мусульманском мире не считается зазорным жить одновременно с несколькими женщинами. А в греко-христианском мире сожительство с несколькими любовницами, как и двоеженство, однозначно расценивается в качестве преступления против нравственности. В одном мире создаются целые школы иконописи и живописи, между которыми идет нешуточная борьба. В другом мире изображение человеческого облика и тем более придание Богу антропоморфных черт относится к кощунствам и сурово преследуется.

Нано-житель (представитель карликового мира) любой другой мир воспринимает как постылый плен, как юдоль страданий, которые он должен претерпеть, перенести, чтобы доказать непоколебимую преданность своему божеству. Карликовый мир — это антипод универсального мира, это — антимир. Правда человека антимира диаметрально противоположна правде человека мира универсального. Так, с точки зрения ортодоксальных евреев, Назарянин — это презренный смутьян и негодяй, принесший столько бед «богоизбранному» народу, и достойный лишь самой мучительной казни. В сознании насельников греко-христианского мира Христос является религиозно-этическим идеалом, Богочеловеком, проповедником любви к ближнему. Нано-житель всегда убежден в правоте своих взглядов и воззрений на окружающую действительность, и начинает просто задыхаться, когда слышит мнения, расходящиеся с его мнением. Христианином же движет чувство своей вины, своей неискупимой греховности, и когда он слышит иное мнение, то оказывается перед мучительным выбором: принять или не принять? Любой выбор связан с искушениями и соблазнами или с поисками истины. Но парадоксальность земного бытия заключается в том, что всегда правые нано-жители замыкаются в своей особенности или в своей исключительности, микроскопичны на фоне великих народов, наделенных правом выбора.

Как лысый частенько думает о расческе, так и карликовый мир постоянно сравнивает себя с универсальным миром и подобное сравнение идет не в пользу последнего. В глазах нано-жителей, представители универсального мира склонны к порокам, ленивы, разобщены, т. е. у великана правая рука не знает, что делает рука левая. То ли дело — нано-жители: умны и расторопны, понимают друг друга с полуслова или с полу-взгляда. И тот факт, что они вынуждены прозябать в «мистечках» на окраинах империй, тесниться в городских гетто, роиться где-то на периферии общественной жизни, только подтверждает ту непреложною истину, что универсальный мир устроен совершенно неправильно и давно нуждается в существенной переделке. Ведь стоит только поставить любого нано-жителя на одну «доску» с самыми видными и авторитетными представителями универсального мира, как тотчас же всем сразу станет понятно подлинное величие первых и ничтожество вторых.

Выходец из антимира искренне считает русский мир абсолютно никчемным и ничтожным. Он не скупится на уничижительные характеристики в адрес этого ненавистного мира — имперского, назарянского, в котором евреям позволялось ютиться лишь на его задворках и приходилось постоянно сталкиваться с пренебрежительным отношением к себе со стороны власть имущих. Вся русская история в его глазах достойна лишь забвения, потому что представляет собой перечень злодеяний и преступлений против «богоизбранных» людей. А вот любые события связанные с антимиром — знаковы, значимы, значительны. Поэтому и Великая война, столь бесславно закончившаяся для России усилиями «преобразователей мира», является столь постыдной, отвратительной и мерзкой, что о ней не стоит и вспоминать, а удавшийся военный переворот обретает черты всемирно-исторического события и становится «Великим Октябрем». Ничтожен царь, правивший империей, ничтожны Временное правительство и разного рода партии, зато Ленин — это «вождь мирового пролетариата», а партия, которую он ведет за собой — ни много ни мало — «авангард всего прогрессивного человечества». С точки зрения русского человека, большевики — это мракобесы, упыри, вурдалаки, с точки зрения человека антимира, именно большевики являются умом, честью и совестью эпохи.

Марксистов буквально тошнит от упоминаний о праведности и благочестии: вся их кожа покрывается революционным зудом, когда они слышат о любви к Отечеству и к отеческим гробам. Срочно и немедленно им требовалось истребить или изгнать из страны всех носителей знаний о русском мире, разграбить все сокровища, осквернить все святыни, разрушить все устои этого постылого исторического образования, разъять его на части, перетереть каждую из этих частей в мелкий порошок и развеять пыль на ветру. Но самая важная задача состояла в том, что большевикам необходимо было приступить к формированию принципиально нового человека, отсеченного от ключевых формул и дат русской истории. Им настоятельно требовался такой человек, который бы не чувствовал себя неотъемлемой частью вредоносного православного пространства, и не длил бы своей жизнью существование русского мира, а был бы убежден в закономерной гибели того прогнившего мира, не достойного даже упоминания, и шел бы по жизни, озаренный истинным пониманием хода исторических событий. Как минимум, этот новый человек должен быть лоялен марксистской власти, которую бы воспринимал, как освободительницу всех обездоленных и радеющую за всех нерадивых.

Оккупационный режим создает репрессивный аппарат, который неустанно расстреливает одних заложников и набирает других — для последующих казней. Его главная задача — подавить на подконтрольных территориях малейшие очаги сопротивления и сделать свое существование безопасным. Оккупационные власти прекрасно осознают себя минименьшинством, которое может находиться на этой территории лишь в качестве сплоченной группы людей, действия которых не могут обсуждаться или как-то оцениваться «со стороны». А нужные режиму оценки создает агитационно-пропагандистский аппарат. Террор нацелен на ликвидацию всех «несознательных», пропаганда — на оправдание необходимости ликвидации «несознательных», а также на выявление и формирование армии «сознательных».

Большевики превратили агитацию и пропаганду своих идей в оружие массового поражения. Первые удачные апробации этого необычного оружия они провели еще тогда, когда находились в подполье, а Россия сражалась на фронтах Первой мировой войны с Германией и ее союзниками. Именно эта подрывная работа в войсках способствовала тому, что дезертирство стало распространенным явлением. Но широкомасштабное применение разнообразных методов и приемов пропаганды стало возможным для большевиков лишь после захвата ими власти в обеих русских столицах.

Агитация представляет собой систематическое внушение слушателям и зрителям определенных выводов и положений, кем-то сформулированных и призванных изменить сознание аудитории. Агитатор воспринимает публику, как пассивную массу, нуждающуюся в специальной обработке смыслообразами, чтобы придать этой массе единое направление в мышлении.

Пропаганда — более сложное психотропное оружие, потому что выпячивает в определенных процессах и явлениях какие-то одни качества, а другие свойства и характеристики замалчивает. Объемное восприятие окружающего мира неизбежно уплощается, краски этого мира также выцветают, заменяясь черно-белой графикой. Но подобное уплощенное и двухцветное восприятие действительности позволяет людям достичь четких представлений: кто же является виновником всех невзгод или бедствий, а кто олицетворяет собой надежду на лучшую жизнь. И обработанные пропагандистом люди уже сами решают, что же им делать в сложившейся непростой ситуации — за кем идти и против кого бороться. Пропагандист всегда изначально вызывает доверие у публики констатацией трудностей и безобразий, о которых публике и ранее было известно. А вот уже затем идет «вскрытие причин» и «обличение врагов» и, наконец, выстреливает залп призывов и лозунгов к действию.

Самая отзывчивая на пропаганду публика — это люди с наиболее примитивным интеллектом, слабо укорененные в культурном слое страны своего проживания. В первую очередь, к такой категории населения как раз подходил фабрично-заводской пролетариат, который возник вследствие развития промышленности в стране и миграции сельского населения в индустриальные центры. Совсем недавно простившись с сельским образом жизни, рабочие теснились в городских трущобах, но горожанами, как правило, себя не чувствовали. Также пропаганда марксизма была весьма эффективной среди сельской бедноты, среди деклассированных элементов, которые составляли «дно» русского общества. Еще пропаганда встречала понимание среди людей, которые, по тем или иным причинам, нарушили воинскую присягу и другие законы России.

Феномен агитации и пропаганды напрямую связан с ростом числа типографий и СМИ, а также с возникшим «правом голоса». В прежние эпохи возможностью обращаться к людям со словом располагал крайне узкий круг людей. Священники выступали с проповедями перед паствой, глашатаи оглашали на улицах царские указы (или рескрипты). Слово имело божественное происхождение, и потому к нему прислушивались с замиранием сердца, с почтением и смирением. Именно так относились к слову и русские поэты, и беллетристы, создавшие в XIX в. свои нетленные произведения.

С возникновением различных общественных организаций, слово стало прекрасным средством проведения дискуссий, нацеленных на выявление истины в науках, искусствах, философии, истории. А с появлением газет и публичных политиков, слово стало инструментом распространения идей и воззрений, которых придерживались разные социальные группы и сословия. Но маргинальные слои населения Российской империи всегда мало интересовались, как науками так и искусствами или политикой. Именно к ним и пришли пропагандисты марксизма со своим словом, приравненным к штыку, заряжая невежественных людей злобой и ненавистью к «проклятому прошлому» империи, к «кровопийцам» и прочим эксплуататором.

Во все века и в любом обществе присутствуют люди, склонные к изощренным истязаниям и убийствам, к разнузданному разврату, к мистическим связям с инфернальными сферами, но не решаются проявлять свои неприглядные склонности, будучи придавленными доминирующим нравственным законом. Так вершится насилие созидательного большинства над деструктивным меньшинством. Когда все же упыри и вурдалаки проявляют свои кошмарные вожделения, то общество избавляется от этих нелюдей самым решительным образом. Поразительно, но подобные типажи, тем не менее, никогда не переводятся окончательно и воспроизводятся в разных вариантах в каждом последующем поколении, как «спящая угроза».

Эти типажи становятся востребованными в условиях оккупационного режима, когда новоявленным захватчикам необходимо насиловать и еще раз насиловать местное население. В эпоху упадка христианской морали, когда происходит угасание в человеке «образа Божьего», создаются благоприятные условия для того, чтобы легализовался и развился бесочеловек, не как выродок, а как полномочный представитель целой социальной группы, призванной самой эпохой для того, чтобы расчищать «завалы истории». Такой бесочеловек был продуктом распада сословного русского общества и вполне органично сам становился поборником распада и разрушения всего и вся.

Кроме того, определенную часть молодежи привлекал к себе радикализм преобразований в стране. Ведь на волне этих преобразований нетрудно было выказать свои способности и умения, а так как умения еще не выработались, то способности могли проявиться лишь через возможности командования другими людьми, закосневшими в «сумраке невежества». Конфликт отцов и детей, тлеющий, опять же всегда, после «октября» получил мощный импульс. Чтобы состояться уважаемым человеком в традиционном обществе, как правило, требовались долгие десятилетия, отмеченные определенными достижениями и очевидными результатами. А в условиях оккупационного режима любая гнусность, любое святотатство, направленные против этого традиционного общества, всемерно приветствовались властями. Поэтому немало сорванцов и сопливых бунтарей под влиянием пропаганды охотно отрекалось от верований и обычаев своих отцов и дедов. Так стали рождаться «красные дьяволята». А распространение безотцовщины, вследствие затяжного лихолетья, только споспешествовало росту числа подобных «чертенят».

Появились и «фурии революции» — женщины, отличающиеся неиссякаемой злобой ко всему роду человеческому. Способность к плодоношению у них превратно трансформировалась в жажду уничтожения всего живого.

Опираясь на подобных выродков, «дьяволят» и «фурий», на дезертиров с фронтов Первой мировой войны и коллаборантов, старающихся всегда идти вслед за теми кто «в силе», большевики формировали свои ударные революционные отряды и могли действовать «не по христиански» и «не по человечески». А любая попытка прояснения истоков и причин столь чудовищных злодеяний (за одного убитого представителя властей обычно казнили несколько сотен русских людей) немедленно квалифицировались, как антисемитизм или как контрреволюционная деятельность. И то и другое были взаимозаменяемы и являлись синонимами смертного приговора.

В самый разгар «красного террора» создается комсомол, призванный расширить социальную базу, поддерживающую комиссаров, чекистов, партийных работников, пропагандистов. Примечательно, что вожаки этой молодежной организации (Ефим Цетлин, Оскар Рывкин, Лазарь Щацкин) уже не прибегают к псевдонимам и не делают вид, что являются частью русского общества. Закон «Об антисемитизме» оказывает парализующее воздействие на население, хотя особо и не выпячивается, служа крепкой подкладкой для «диктатуры пролетариата».

Данная молодежная организация апеллировала к жестокости, присущей подросткам во все времена, но обуздываемой в прошлые эпохи взыскательной и многоступенчатой системой воспитания. Традиционная система воспитания, в первую очередь, прививала в подрастающем поколении почтительное отношение к старшим по возрасту людям и проницала все сословия. Если крестьянский паренек, шагая по своей деревне мимо сидящего на завалинке старика, не кланялся тому или не желал здоровья, то такого грубияна могли запросто выпороть на конюшне. Естественная борьба поколений преодолевалась проповедью любви к ближнему и разнообразными поощрениями со стороны уважаемых людей в обществе тех семей, которые жили в мире и согласии. Важную роль во внутрисемейных отношениях играли обычаи и традиции, родовые предания, а также культ «хозяина дома».

Однако, в соответствии с марксистскими лекалами, львиная доля старшего поколения в стране никак не подходила в качестве строительного материала для возведения грядущих сооружений нового мира, потому что находилась в плену религиозных и сословных предрассудков, а также исповедовала «великодержавный русский шовинизм». Поэтому, подросток, вступающий в комсомол, неизбежно развязывал в своей семье локальную гражданскую войну. Новоиспеченный «красный чертенок» смотрел на своих отца и деда, как на темных людей, живущих в соответствии с устаревшими и никчемными представлениями о человеке и мире, или воспринимал старших как паразитов-эксплуататоров, или как на «контру», сочувствующую врагам революции. Вождь (Ленин), на одном из первых комсомольских съездов отнюдь не случайно провозгласил нравственным все то, что способствовало разрушению старого мира.

Отцы и деды, естественно, не могли не гневаться на каждодневные проявления непочтительности по отношению к себе со стороны сорванца сына (или внука). Порой поведение «мальца» вообще становилось агрессивно задиристым: комсомолец, вместо того, чтобы молиться перед иконами, принимался богохульствовать, а когда старшие пытались взывать, если уж не к христианским ценностям, то хотя бы к родственным связям, относил эти связи к пережиткам прошлого. Ретранслируя агитки, полученные на очередном собрании низовой комсомольской ячейки, подросток начинал размахивать руками, брызгать во все стороны едкой слюной, невольно подражая заезжему пропагандисту. Он отзывался о только что отгремевшей мировой войне, как о бессмысленной бойне (а на той войне, чуть ли не в каждой семье кто-то воевал, был ранен, покалечен или убит), о православии, как об психической отраве, или как о любви к гробам. Вызывающее поведение «зеленой поросли» порождало бурную реакцию со стороны старших, которые подвергали порке или проклинали своих непутевых детей (или внуков), порой даже изгоняли их из своих жилищ. Но вскоре, подвергшийся экзекуции или изгнанию из отчего дома «малец», возвращался в дом вместе с «товарищем маузером» или с несколькими такими «товарищами», которые прилюдно делали главе семейства столь грозное внушение, что «хозяин дома» понимал: дальнейшие наказания непутевого сына (или внука) чреваты сидением в каталажке или даже длительным пребыванием в местах весьма отдаленных. А комсомолец в одночасье становился командиром в семье, превращался в требовательного начальника. И даже соседи испуганно замирали при одном его появлении, не зная, как вести себя с ним и чего ждать от него.

Создание комсомола предполагало массовый раскол в семьях, в крестьянских общинах, в ремесленных и промысловых артелях. Подросток, ощущая за своей спиной поддержку организации, всемерно покровительствуемой властями, стремительно повышал свой социальный статус, потому что получал возможность верховодить старшими по возрасту близкими родственниками, соседями и другими людьми, а, возвышаясь над ними, преисполнялся презрения к ним, оказавшимися не способными «принять» или «понять революцию».

Что же означало «принять революцию»? Это означало признать напрасность усилий десятков предыдущих поколений по обожению Русской земли. Это обожение проявлялось в давние эпохи через создание в глухих урочищах или по берегам рек монастырей и других намоленных мест, через обретение бессчетными родниками и озерами святых характеристик. Напрасными были не только жертвенное служение религиозно-этическому идеалу подвижников, изначально ютившихся в сырых пещерах, в глухих урочищах или на кочкарниках и впоследствии преобразовавших неудобицы в знаменитые монастыри и прочие божьи обители, бессмысленными были и отражения неприятельских нашествий, героизм тысяч и тысяч людей, полегших на полях сражений. Тщетными были возведения храмов на средства миллионов людей, пекшихся о спасении своих душ; никчемным оказывалось и само строительство необъятной империи, требовавшей слитных усилий сменяющихся поколений. Пустопорожними были вдохновенные порывы поэтов, создание великих романов, опер, красивейших архитектурных ансамблей. Все это в речах комсомольских активистов отдавало «буржуазностью», «империализмом», «мрачным средневековьем», «проклятым царизмом» — мерзостью.

Поощряя молодых людей на осквернение могил и святынь, на глумление над памятью предков, большевики прививали комсомольцу убеждение в своей безнаказанности, касающейся любых выходок, направленных на уничтожение «насквозь прогнившего мира». Главное требование, предъявляемое к комсомольцу, заключалось в его неукоснительном следовании «курсу партии». Впоследствии, «партийная линия» будет более чем замысловатой или зигзагообразной, но роль начальника, в качестве вершителя человеческих судеб, останется неизменной. Уже тогда, молодой человек из «сознательного подроста» хорошо понимал: не столь важно, что ты умеешь делать, потому что любого мастера, «спеца» нетрудно скрутить в бараний рог и заставить работать, — гораздо важнее быть начальником для любого высоко ученого мужа или умельца. Так начальник представал в глазах комсомольцев образчиком для подражания. А комсомол, в качестве организации направляемой самим вождем, становился питомником начальников, которые получали навыки управления людьми «зевом» или «наганом».

Не «принявшие революцию» коренные петербуржцы, москвичи, нижегородцы, ярославцы бежали из своих родных городов на все четыре стороны: в губернии, куда еще не добралась советская власть, в глухие уездные городки, где эта власть пока еще не утвердилась или где еще не показала свой плотоядный оскал, в соседние страны с более устойчивым политическим климатом. А в столицы и крупные города усиливался приток «прирожденных» марксистов, как с окраин России, так и из-за рубежа. Бывшие маляры, портные, парикмахеры, фармацевты, торговцы краденным и контрабандисты, сапожники и старьевщики, налетчики и наемные убийцы точно расслышали зов своего Хозяина. Они бросали все свои неотложные дела и устремлялись в великорусские города, где происходили столь многообещающие для них события. Они всем сердцем принимали идеи диктатуры пролетариата, охотно вставали под кумачовые стяги, быстро осваивали революционную риторику, и столь же сноровисто занимали ответственные посты в карательных органах, в бюрократических учреждениях, становились комиссарами в воинских частях, комсомольскими вожаками или пополняли собой ряды агитаторов-пропагандистов. Также быстро они занимали квартиры, оставленные «старорежимными элементами». Иногда в этих квартирах оставались женщины с грудными или малолетними детишками на руках: с такой обузой ведь далеко не убежишь. И тогда эти женщины превращались в наложниц новоявленных легионеров, а малые дети начинали воспринимать незваных пришельцев за своих отцов

Сумбур в понятиях и категориях присущ мышлению представителей оккупационного режима, испытывающего определенные трудности не только с переводом на русский язык трудов основоположников марксизма, но и вынужденных прибегать к русскому языку, осуществляя свои управляющие воздействия в условиях крайне изменчивой политической ситуации. Называясь «большевиками», марксисты-ленинцы тем самым настаивали на том, что выражают волю большинства населения страны, хотя являлись в развороченной России малопонятным, а чаще всего — ненавидимым меньшинством. Те тысячи людей, которые получали пулю в затылок за «антисемитизм», вряд ли могли бы внятно объяснить, кто же такие «семиты», безграничную свободу волеизъявления которых столь свирепыми методами отстаивала советская власть. Навязанное марксистской пропагандой и впоследствии ставшее привычным словосочетание «диктатура пролетариата» — это всего лишь псевдоним оккупационного режима, который сумела установить партия большевиков. Являясь деструктивной тоталитарной сектой, эта партия опиралась на Хама, который ощутил вкус вседозволенности и который был готов с оружием в руках защищать обретенную вольницу, чтобы навсегда остаться Хамом.

Жизнь прекрасна и удивительна, когда течет в соответствии с волей Промысла. Жизнь кошмарна и ужасна, когда обольщается врагом рода человеческого. И в периоды подобных обольщений трудно человеку добродетельному произнести сакраментальное: «Да, пребудет воля Твоя». Состояние растерянности, смятения, паники неизбежно обретает характер эпидемии, чреватой душевными расстройствами и «разрухой в головах». Оккупационный режим не пришел вместе с победоносными вражескими армиями, проделавшими путь от дальних границ до столиц империи, а обрушился точно снег на головы. Если боевые действия обычно завершаются после того, как оккупационный режим устанавливается, то Россия после «октября» все глубже погружалась в кровавую трясину гражданской междоусобицы, спровоцированной «преобразователями мира».

На территориях, подконтрольных оккупантам, спорадически вспыхивали восстания, в которых принимали участие самые разные слои русского населения. Все эти восстания подавлялись с чудовищной жестокостью, вселяющей ужас в сердца простых обывателей. Не будет лишним проиллюстрировать это высказывание примерами из жизни Нижегородской губернии в 1918 г. — одной из центральных губерний России.

Там спешно формировались новые властные структуры, подчиняющиеся «центру», засевшему в московском кремле. На территории губернии во второй половине 1918 г. происходили восстания в Муроме, Арзамасе, Богородске, Курмыше. В самом Нижнем Новгороде казнили предводителя дворянства, епископа Нижегородского и Балахнинского, а также сотни других людей, которые составляли цвет городского населения. Многих даже не расстреливали (жалко тратить на таких людей патроны), а просто топили в Волге.

Но было бы неверным посылом только террором объяснять расползание т. н. диктатуры пролетариата по Русской земле. Отнюдь немалая часть людей, относимая большевиками к «бывшим», под влиянием неумолчной пропаганды не столько чувствовала себя оскорбленной от обилия льющихся обвинений в имперском сознании, в черносотенстве, реакционности, державном шовинизме, но сама охотно винилась перед беднотой и голытьбой, никогда не имевшей ни двора ни кола; кручинилась перед промышленными рабочими, прозябавшими в неприглядных городских трущобах; перед евреями, которым во времена империи не дозволялось селиться на великорусских землях. Многие русские люди винились перед бывшими каторжниками, которые настрадались в далекой Сибири; винились перед бывшими дезертирами, которым надоело кормить вшей в окопах Первой мировой войны. Чувство вины органично присуще каждой христианской душе. Именно это чувство толкало в XIX в. кающихся дворян идти в «народ», а состоятельных купцов — жертвовать огромные суммы на благотворительные цели. Даже схимонахам, затворникам было мучительно знакомо осознание своей не тождественности с идеалом праведности. И поэтому многие православные люди воспринимали репрессии как кару Божью за свои грехи неискупимые и, тем самым, фактически соглашались со всеми обвинениями мракобесов.

Такое поведение трудно объяснить логически. Но многие люди, чьи предки создали великую нацию и необъятную империю, действительно погружались в тягостные размышления о том: А, правильно ли все они жили? Где же кроется исток вакханалии насилия? Можно ли вообще хлопотать о личном счастье, когда тысячи людей унижены вопиющим социальным неравенством?

В отличие от пожизненно виноватых православных людей, «прирожденные» марксисты были непоколебимо убеждены в правоте своих действий. Ведь они воспринимали себя носителями и выразителями истины, сквозь призму которой можно найти ответы на все вопросы бытия. Правящая верхушка принадлежала исторической общности, которая за тысячи лет своего существования так и не смогла создать государственного образования, не говоря уже о своем архитектурном стиле или своей аристократии и, тем не менее, видела себя правительницей нового мира.

История не представляет собой последовательную цепь звеньев, скрепленных причинно-следственными связями. В истории случаются природные катаклизмы, которые превращают цветущие города в руины или погружают целые народы в морские пучины. История знает набеги кочевников, которых не останавливают великие стены и армии целых империй. Как тут не вспомнить монголов, нежданно-негаданно выдвинувшихся из степей Центральной Азии, или арабов, затерянных в песках Аравии и вдруг сплотившихся под знаменем ислама. История непредсказуема как раз потому, что, кроме наличия причинно-следственных связей, кроме разумно последовательных действий и воздействий, в ней присутствуют и разрушительные стихии и роковые стечения обстоятельств, и вековечные претензии древних племенных божеств, жаждущих затмить собой универсальные религиозно-этические идеалы. Также история не может слагаться из бесконечных повторений дня вчерашнего и предполагает наличие новаций, изобретаемых как филантропами, так и человеконенавистниками.

И все же некоторые взаимосвязи проследить возможно. Гуманизм, основным достижением которого являлась блистательная аристократическая культура, в XIX в. вступил в пору своего кризиса, завершившегося эпохальным переломом уже в XX в. Наступал триумф мещанской культуры, не отрицающей основные постулаты гуманизма, но настаивающей на полной эгалитарности общества, на придании государству дополнительных социальных функций. Борьба с монархиями, клерикализмом, социальным неравенством порождала многоразличные человеконенавистнические умонастроения, а в начале ХХ в. эти умонастроения уже можно было реализовать на практике. Если Маркс предполагал наличие пролетарских революций только в промышленно развитых странах, то Ленин стремился доказать, что диктатура пролетариата практически возможна в любой стране, и все отличия «развитых» стран от «неразвитых» заключаются в объеме репрессий, направленных на уничтожение социальных групп, не готовых, к тому чтобы заняться строительством нового мира. Конечно, вождь-практик, в качестве сверхчеловека, понимал, что борьбу со старым миром, как и строительство нового мира, «прирожденные» марксисты не могут осуществить вследствие своей малочисленности, и поэтому необходимы армии тех, кого можно назвать «приобщенными» марксистами. В связи с этим просто нельзя было переоценить роль агитации и пропаганды, которые прекрасно зарекомендовали себя при дезорганизации царской армии и нагнетании растерянности среди населения столиц в канун «октября». А так как марксисткой пропаганде наиболее охотно поддавались самые невежественные слои русского общества, то именно они и стали социальной базой для властей, тем самым пресловутым «гегемоном».

Возвышение черни и всего самого низменного, что есть в человеке, и одновременное уничтожение лучших людей производило сильное впечатление на маргиналов русского общества. Они оказывались вовлеченными в какую-то неправдоподобную, фантастическую жизнь: могли беспрепятственно разорять храмы, насиловать институток, измываться над бывшими чиновниками, или казнить «белую кость» по малейшему подозрению в контрреволюционной деятельности. Они становились изощренными истязателями, неутомимыми экзекуторами, искренне преданными делу партии и лично товарищу Ленину.

Таким образом борьба за мировое господство, приведшая к Первой мировой войне, отнюдь не завершилась с официальным прекращением боевых действий на Западном фронте в ноябре 1918 г. Эта война всего лишь перешла в другую плоскость. Инициатором ее продолжения являлась «третья сторона», которая рассматривала гражданскую междоусобицу в России всего лишь в качестве увертюры разрастающегося «мирового пожара», призванного уничтожить все немарксистские правительства, как давно отжившие свой срок. Октябрьский переворот был осуществлен всего лишь парой тысяч матросов и боевиков, но он был наречен Великим Октябрем вследствие того, что означал собой начало нового крупномасштабного вооруженного противоборства, нового витка мировой войны, в ходе которого международная террористическая организация рассчитывала заполучить контроль над всем греко-христианским миром и закрепить этот контроль насильственным насаждением среди социальных низов религии «светлого завтра». А все те, кто эту религию бы не принял, безоговорочно подлежали поголовному истреблению.

Ленин со товарищи дерзко бросили этот вызов еще летом 1918 г., не делая различий между представителями правящих классов стран Антанты или «германского блока». Но именно тем летом вооруженное противоборство на Западном фронте достигло своей кульминации и убийство немецкого посла, расправа над Романовыми, покушение на военно-морского атташе Великобритании были восприняты международной общественностью, как трагические выходки радикал-революционеров, которых всерьез никто не воспринимал, но охотно именовали «бабуинами» или «людоедами». Впрочем, большевиков мало заботили отношения с грандами мировой политики, которые, согласно марксисткой доктрине, давно были обречены на исчезновение. Перед «преобразователями мира» стояли более важные задачи, в частности, налаживание или возобновление тесных связей с марксистскими организациями в других странах, где окончание войны империалистической плавно бы перешло в войны гражданские, а последние, разрастаясь, слились бы в единый, очистительный пожар подстать Армагеддону. Чтобы эти гражданские войны завершались победами для марксистов, срочно требовался единый координационный центр — новый интернационал, восставший, как феникс, из пепла интернационала предыдущего.

Москва, еще пару лет тому назад слывшая старорусским купеческим городом, со всей очевидностью превращалась в столицу «пролетарских революций», и в глазах марксистов оказывалась на самом острие исторического прогресса. Примечательно, что собравшиеся весной 1919 г. в этом городе интернационалисты, выступали с докладами и вели оживленные дискуссии исключительно на немецком языке. «Гегемон», приобщившийся к оккупационному режиму сравнительно недавно, выполнял лишь охранные функции. Священнодействовали совсем иные фигуры, мало похожие на фабричный и заводской люд.

Необходимо отметить, что немецкий язык пользовался предпочтением и во времена предыдущих интернационалов. Ведь именно на этом языке писали свои сочинения «классики» (Маркс и Энгельс). Воля к власти, как извечный лейтмотив действий человека и человеческих сообществ, была обстоятельно изложена в трудах немецкоязычных авторов (Ницше и Адлера), небезызвестных собравшимся в Москве хлопобудам. По своей сути, создаваемый уже в третьей редакции интернационал (два предшествующих развалились) представлял собой ареопаг жрецов, преисполненных сознания своего мессианского предназначения — быть освободителями человечества. Для этого им требовалось обезлюдеть гигантские территории, перевернуть вверх дном миллионные города, раздавить гидру контрреволюции, низвергнуть в прах и пыль христианство — многое чего предстояло сделать. Вполне резонно задаться вопросом: А на чем основывалась уверенность немногочисленных делегатов учредительного съезда III интернационала? Основывалась на непоколебимой вере в свою правоту. Именно такая слепая вера и присуща адептам любой тоталитарной секты Претензия на руководящую роль в грядущих политических событиях всех стран и континентов, попытка представить «закон» смены общественно-экономических формаций в качестве нового арбитра истории — выдают наличие у «материалистов» религиозного чувства, причем весьма деструктивного по отношению ко всему греко-христианскому миру.

На учредительном съезде собрались делегаты российской, австрийской, британской, германской, чешской, шведской, швейцарской и прочих партий из разных стран, но, естественно, доминировали «прирожденные» марксисты — именно они наиболее четко понимали суть антагонизма между «трудом» и «капиталом», и наиболее самозабвенно служили идее пролетарских революций.

XX в., удаляясь от нас во времени, являет нам немало примеров создания преступных, хорошо организованных сообществ из социальных низов. Так параллельно становлению диктатуры пролетариата в России, в насквозь меркантильных США шло формирование итальянской мафии, которой довольно быстро удалось победить в жестокой борьбе сопротивление негритянских, ирландских, еврейских, мексиканских бандитских шаек и поставить под свой контроль весь теневой бизнес молодой страны. Но само слово «мафия» — это уничижительный термин, введенный в оборот полицейскими. Сами полицейские также имеют нелестные прозвища, изобретенные криминальным миром. К тому же понятие «итальянская мафия» носит довольно размытый характер. Ее ядро составляет, так называемое, «общество чести» или «достопочтенное общество», состоящее из сицилийских эмигрантов, ведущих свое происхождение из бедных деревень, раскиданных в окрестностях Палермо. Отцы и деды этих матерых профессиональных преступников некогда охраняли обширные родовые поместья на Сицилии. Но затем аристократия, в силу развития рыночных отношений, утратила свое доминирование на древнем острове, и тогда на авансцену вышел «средний класс» с плебейскими, грубоватыми замашками и далекий от представлений о чести и благородстве. А бывшим охранникам досталось по «наследству» от исчезающей аристократии презрение к «этим выскочкам», как к «разбогатевшему дерьму». Охранники ощущали себя последними блюстителями традиционной нравственности. Если в прежние времена они получали от аристократии определенное жалование, то со «среднего класса» стали брать «дань» и налагать штрафы на тех, кто откровенно нарушал «приличия». Так и сложилось «общество чести».

А затем часть этой публики перебралась через океан и подмяла под себя бандитов всех мастей, подмяла, благодаря своей религиозности, дисциплинированности, жесткой субординации. Так нищие, малограмотные сицилийцы стремительно разбогатели, стали влиятельными людьми в американском обществе. Они делали состояния, эксплуатируя людские пороки: контролировали подпольную продажу алкоголя, проституцию, азартные игры, а со временем занялись и наркотрафиком. Но сами, как правило, «слабостей» себе не позволяли. Они презирали своих «клиентов», искусно опутывая последних всевозможными зависимостями. Мафиози заставили работать на себя десятки тысяч людей разных национальностей, вероисповеданий, политических ориентаций. Но на ключевых постах с правом решающего голоса непременно присутствовал сицилиец, имевший корни в «обществе чести».

Примерно также обстояло дело и с марксистским движением. Именно евреи наилучшим образом соответствовали требованиям этого учения, именно они наиболее ясно и четко видели его глубины и вершины. Только до их ушей наиболее внятно доходил смутный зов древнего архетипа, который укреплял их волю к власти, той власти, которую можно навязать большинству, даже откровенно презирая его. Именно лидеры РСДРП(б) обеспечили Москве статус «столицы мирового революционного движения». Молниеносно, как ракета взмывает на старте, взлетел и авторитет лидеров большевиков, на практике показавших, что диктатура инородцев возможна. То, что многим марксистам казалось еще совсем недавно фантастическим (захват и удержание власти в крупной стране), становилось реальностью буквально на их глазах.

III интернационал придал «третьей стороне», как минимум, всеевропейский размах, а большевики, еще недавно игравшие третье роли в марксистском движении, выдвинулись в первый ряд этого движения. Кровопролитные события не замедлили потрясти столицы Баварии, Венгрии, и самой Пруссии, оказавшихся в списке «слабых звеньев». Марксисты действовали по сценарию, уже апробированному в русских столицах: провоцировали среди населения акции недовольства действиями властей, пришедших на смену многовековым монархиям. А причин для недовольства в странах, признавших свое поражение в мировой войне, было хоть отбавляй. Затем вооруженные отряды боевиков, предпочтительно под покровом темноты, захватывали административные здания, банки, вокзалы, брали под свой контроль почту и телеграф, редакции газет и наутро объявляли растерянным горожанам о наступлении эры диктатуры пролетариата. Сразу же прокатывалась волна арестов наиболее влиятельных и уважаемых людей, часть из них расстреливали для острастки, а часть держали в качестве заложников, давая понять обывателям, что от их поведения зависит дальнейшая судьба этих арестантов.

В контексте данной статьи особенно показателен путч в Баварии, который полностью провалился уже в первой половине 1919 г. Дело в том, что беспорядки в Мюнхене были организованы еще тогда, когда Бавария находилась в состоянии войны с несколькими государствами. Социальная обстановка там была предельно напряжена, на фронтах шли тяжелые бои и вдруг — мятеж! Срочно создается революционное правительство, полностью игнорирующее государственные законы (Бавария входила в состав Германии), начинаются казни аристократов, госслужащих, полицейских. Из Москвы, вскоре после спешного создания III интернационала, прибывает эмиссар, который оттесняет местных вождей мятежа, чтобы возглавить революционное правительство… Короче говоря, «внутренний фронт» или «третья сторона» уже активно действовали против стран, потерпевших поражение в мировой войне, а почерк правления путчистов в Баварии сильно напоминал тиранию поганцев, учинивших переворот в русских столицах.

В Мюнхене были расстреляны члены аристократического общества «Туле», в которое входил принц крови. Были сформированы несколько батальонов Красной Армии, которые неустанно занимались карательными операциями, а для устрашения обывателей, частенько маршировали по улицам баварской столицы. Невольным зрителем таких показательных маршей оказался и отставной капрал, уроженец австрийского городка Браунау с трудно произносимой фамилией Шикельгрубер. Он внимательно наблюдал, как лихо командуют такими батальонами то Толлер, то Ландау в ранге «вождей революционного пролетариата».

Однако коренные баварцы, преодолев растерянность, начали оказывать все возрастающее сопротивление новоявленным правителям. Террористы-оккупанты в панике разбегаются в разные стороны, их ловят и казнят. Впрочем, многим удается скрыться. А большевикам, наконец, становится понятным, что их ждет, если русское население также возьмется за оружие и на насилие ответит насилием. Прибывающие в Москву из Мюнхена, Берлина, Будапешта всполошные марксисты, истошно взывали к отмщению и настаивали на том, что, только ввергнув все русское население в состояние страха и ужаса, можно удержать вожделенную власть в своих руках.

Если в России марксисты воспользовались эффектом внезапности и еще тем, что армейские регулярные части находились на фронтах, отдаленных от русских столиц на тысячи километров, то в немецкоязычных странах уже к весне 1919 г. были неплохо осведомлены о подробностях «октябрьского переворота» и стиле правления большевиков. Да и сами армейские части тех европейских стран находились не столь далеко от эпицентров путчей.

Неудачи в немецкоязычных странах не могли отрезвить деятелей III интернационала (в дальнейшем Коминтерна), которые не жалели средств на всемерное раздувание «мирового пожара», включая создание промарксистских группировок в других странах и финансирование их деятельности. Сокровища Российской империи бесследно исчезали в очагах этого пожара, а сама Москва все очевиднее становилась центром мировой энтропии.

После создания Коминтерна существенно изменилось отношение большевиков и к националистическим движениям, раздиравшим пространства рухнувшей Российской империи. Еретическое предположение о том, что социалистическая революция возможна в отдельно взятой стране, все отчетливее оформлялось в воспаленном воображении большевиков в качестве новой истины. Возникла необходимость определения пределов своего влияния. И в рамках этих пределов любые националистические поползновения в направлении политического суверенитета не могли не раздражать, как «идейных интернационалистов», так и примкнувших к ним колаборантов.

Безусловно, ленинизм в качестве практического марксизма был явлением необычайным, не имевшим аналогов в истории греко-христианского мира. Именно эта человеконенавистническая идеократия оказала самые зловещие последствия для Европы в XX в. В средние века существовали различные тайные секты, практикующие «черные мессы» или «шабаши ведьм». И в эпоху Просвещения получили определенное распространение закрытые общества (масонские), лелеявшие свои истины, существенно отличавшиеся, как от античного наследия, так и от святоотеческой культуры. Случались и кровавые крестьянские войны, и яростные противоборства католиков с протестантами, или никониан со старообрядцами.

Но ленинизм являлся не отклонением, а сплошным извращением христианской этики. Постулируя неизбежность пролетарских революций, он ставил под сомнение будущность всего греко-христианского мира и взывал к перманентной войне, как верному средству разрушения того мира до основания. Ленинизм утверждал, что власть можно захватывать там, где это только возможно, а не ждать, когда для социального переворота созреют подходящие условия. Именно террор служил самым подходящим подспорьем для торжества идей марксизма. Но, кроме террора, огромная роль в создании взрывоопасной ситуации, последующего захвата и удержания власти, отводилась агитационно-пропагандистскому аппарату, который подвергал население завоеванной страны мощному облучению марксизмом. Тем самым агитация и пропаганда становились зловещим оружием массового поражения, наряду с отравляющими веществами, ядовитыми бактериями и гигантскими пушками. Все ключевые институты советской власти в дальнейшем будут неразрывно связаны или с террором, или с пропагандой.

Гражданская война в России представляла собой цепь локальных вооруженных конфликтов, вызванных действиями большевиков, первоначально угнездившихся в столицах, а затем стремившихся расширить свое влияние на центральные русские губернии и национальные окраины рухнувшей Российской империи. Как уже было показано, предпринимались попытки расширить свое влияние на Европу и даже на Азию. Так расходятся во все стороны разрушительные волны от эпицентра землетрясения. Но, удаляясь от эпицентра, эти волны постепенно разглаживаются. Так что Центральную Европу (Австро-Венгрию и Германию) всего лишь ощутимо встряхнуло.

Наиболее заметной победой марксистов стала порабощенная Россия. Но в стране, погрузившейся в пучину хаоса, в вооруженных конфликтах участвовали не только «красные» и «белые», но и анархисты, находившие упоение в разрушении всего того, что было не любо их взору. Заметную активность проявляли националисты с окраин империи. Гражданская война включала в себя восстание тамбовских крестьян и рабочих ижевских заводов, возмущение матросов в Кронштадте и путч левоэсеров в Ярославле. Оккупационный режим утверждался посредством невиданного и неслыханного насилия и не мог не порождать вспышек ответного насилия. Но одно только перечисление «протестантов» свидетельствует о крайней раздробленности тогдашнего общества. Казаки мечтали о создании своей республики и отказывались идти на столицы вместе с Добровольческой армией. Среди кадрового офицерства были монархисты, конституционные демократы, приверженцы военной диктатуры и даже либералы. Некогда эти офицеры присягали царю, но царь отрекся от престола. Движимые чувством воинского долга, они, в своем подавляющем большинстве, поддерживали политику Временного правительства, стремившегося довести вооруженное противостояние со странами «германской оси» до победного завершения. Но и Временное правительство растаяло, как мираж. А Учредительное собрание, так и не успев сложиться в орган легитимной власти, было разогнано, как «буржуазное» и не отвечающее требованиям «трудового люда».

Многие офицеры пребывали в замешательстве. Они воевали и погибали за Россию. Но какую Россию? Образ родины становился для них все более размытым. Русский мир дробился и крошился на их глазах. Одни ожидали появления «белого вождя» в качестве грозного противовеса «красному вождю», другие надеялись, что вот-вот поднимутся все центральные губернии и сметут ненавистный режим, а их — боевых офицеров, будут встречать в тех городах хлебом — солью. Придерживаясь довольно четких представлений о достоинстве и чести, о благородном образе мыслей и христианских добродетелях, офицеры выглядели на фоне комиссаров и командиров Красной армии «чистоплюями» и «белоручками».

В отличие от растерянных и разрозненных защитников русского мира, большевики были вооружены идеологией, поощряющей любые формы насилия и разрушения. Правилам хорошего тона и представлениям о «приличиях» они противопоставляли вседозволенность и распущенность нравов, столь привлекательных для придонных слоев русского общества. Первоначально располагая очень узкой социальной базой, марксисты неустанно расширяли ее популистскими призывами и лозунгами. Литература тех лет запечатлела образы комиссаров и командиров, исповедующих марксизм (Левинсон в «Разгроме» Фадеева, Штокман в «Тихом Доне» Шолохова, Коган в «Опанасе» Багрицкого, Чапаев в одноименной книге Фурманова). Неряшливо одетые, кое-как выбритые, не шибко грамотные комиссары и командиры Красной армии в этих произведениях часто погибали в неравном бою с силами реакции, но чаще побеждали так называемую «контрреволюцию», потому что их отвагу и смелость питала вера в «светлое завтра». Однако, если имена «красных» военачальников были прославлены, то организаторы и активисты агитпропа неизменно пребывали в качестве «героев второго плана». Но, не столько наступательная энергия силовых структур (армии, ЧК, отрядов латышских стрелков) сколько деятельность агитпропа обеспечили утверждение советской власти на бескрайних просторах России.

Гражданская война разгоралась вследствие начавшего религиозного переворота, который в свою очередь был нацелен на всемерное подтачивание и ослабление, раздробление и последующее стирание русского общества в качестве исторического образования и социокультурного феномена, и поэтому кроме вооруженных конфликтов включала в себя бессчетные съезды, конференции, митинги, рейды агитпоездов, десанты плакатистов. Пропагандисты марксизма неустанно развенчивали барство и буржуазию, разоблачали духовенство, восхваляли позитивную сущность диктатуры пролетариата и расцвечивали яркими красками новый мир, который предстояло построить за несколько лет. В этом новом мире не будет ни бедных, ни богатых, будут царить лишь справедливость и согласие, а каждый гражданин того прекрасного мира будет получать блага по своим потребностям. И следует признать, что мечтательная славянская душа откликалась на эти посулы слепой верой в грядущую и столь вольготную жизнь.

Жизнь в России никогда не слыла легкой и сытной. Одни только многомесячные зимы превращались в тяжелые, ежегодно повторяющиеся испытания. А к этому испытанию добавлялись периодически возникающие засухи, военные кампании, требующие величайшего напряжения душевных сил и отвлечения от хозяйственной жизни огромных материальных ресурсов. Случались и волнения (крестьянские бунты, забастовки рабочих, студенческие беспорядки). Немало несправедливостей имело место и на бытовом уровне, особенно в бедных семьях. И «белое» движение, пытавшееся восстановить привычные порядки, тем самым, как бы стремилось к возвращению всех традиционных трудностей и тягот.

Пропагандисты же марксизма обещали людям освобождение от всех былых повинностей и обязанностей: вот, только необходимо обществу избавиться от позорного наследия царизма, от невежества православия, от тяжких оков эксплуатации. Причем, агитирующие за советскую власть, настаивали на том, что никто не даст желаемого избавления от неприглядностей и несуразностей текущей жизни: это избавление необходимо отвоевать у «мироедов» и «кровососов», а если того потребуют обстоятельства — и заплатить своими жизнями за счастье будущих поколений. В связи с этим, развенчания и разоблачения неизбежно перерастали в расстрелы тех, кто относился к «паразитирующим классам», превращались в расказачивания и раскулачивания, в разорения имений, а попутно, и в разграбление монастырей, храмов, фамильных склепов и могил. Человеконенавистничество выступало стержнем политики властей, ну, а те, кто не противился такой политике (некоторые даже ее приветствовали), относились к «сознательным». Те же, кто возмущался подобной политикой и сопротивлялся ей, непременно попадали в разряд «ретроградов» и «реакционеров».

Именно Ленин задал тон развенчаниям и разоблачениям, чересчур часто ставя диагноз различным историческим и социальным явлениям одним словом — «гниль». Он был убежден в том, что прежняя политическая конструкция в России насквозь прогнила, что прочие крупные государства также находятся в разных стадиях загнивания, интеллигенция тоже виделась ему гниловатой и т. д. Если вода или камень, огонь или воздух весьма привлекательны и широко употребимы в человеческой деятельности, то гниль не поддается никакому применению. От нее только избавляются. «Гниль» — это приговор оракула истины, и тому, кто такой приговор слышал, жаловаться было просто некуда: бедолага автоматически утрачивал право на понимание и прощение, вследствие своей непригодности грядущему коммунизму. Параллельно с этим образом никчемности и обреченности на исчезновение русского человека, повинного в создании империи, агитпропом пестовался образ огня. Зачем искре превращаться в пламя? Да затем, чтобы пламя стало мировым пожаром. И пионерский галстук, как и пионерский значок органично входили в ассоциативный ряд, связанный с язычками очистительного огня. Кроме огня, в качестве очистительного символа, широкое распространение получила характеристика — «железный». Такие характеристики, благодаря усилиям все того же агитпропа, будут получать командиры и целые части Красной армии, а также видные чекисты. «Преобразователям мира», схожим с гвоздями, будут посвящать стихи рифмоплеты, хорошо оплачиваемые советской властью.

Люди, которые не могли найти разумных объяснений массовым расстрелам заложников или массовому утоплению сдавшихся белогвардейцев в Крыму, тем самым, показывали лишь то, что находились в плену старых представлений о сущности человека. А обновленные представления об этой сущности стали таковы, что «старорежимные элементы», «махровые реакционеры», «почвенники-традиционалисты» и прочее «буржуазное охвостье», не говоря уже о «выродившихся аристократах» — это гниль, которой не вымостишь дорогу к «светлому будущему».

Впоследствии образы огня и беспримесного железа обретут особый статус в нацистской символике и ритуалах. Появятся и новые группы людей, предназначенные к поголовному истреблению. А тип психопата-вождя, готового заплатить десятками миллионов жизней и самому погибнуть ради торжества своих бредовых идей, также окажется востребован. Но первооткрывателем всех этих зловещих стихий и образов, основоположником тоталитарной системы правления, зачинщиком новой этики и эстетики, вдохновителем создания массовых молодежных и детских организаций и соответствующей символики выступает Ленин. Ему удалось превратить пропаганду в инструмент массового истребления, а человеконенавистничеству придать интеллектуальное обоснование. Пропаганда не только содействовала уничтожению миллионов людей, но и превращала человеческое общество в безликую невежественную массу, подчиняющуюся не нравственному закону, не традиционным обычаям и правилам, а исключительно приказам неподсудного начальства.

Пропаганда в советском государстве была направлена на радикальное изменение сознания тех, кому адресовалась. В первую очередь, эти изменения связывались с угасанием в человеке образа Божьего, с разрушением его представлений о святости и добродетели, а также о возвышенном и нетленном. Само понятие «Русская земля», как фундамент истории и жизнедеятельности всего русского общества, полностью выводилось из речевого оборота. Эта более чем обширная земля распадалась на территории, на которых проживали десятки народов и национальностей, объединенных первым в мире государством рабочих и крестьян. Да, «прирожденные» марксисты, создававшие такое государство, никогда не имели своей землицы, но зато у них имелась идея, или учение, или теория — называйте как угодно. Вот откуда растет и ветвится столь необычное государство. Если для «прирожденных» марксистов эта необычность являлась вполне логичной, то для всех других людей настоятельно требовались истолкования и вразумления. Никак нельзя было обойтись и без развернутых комментариев к трудам Маркса, в громоздкой, невнятной фразеологии которого мог легко заблудиться и самый искушенный читатель. В «этой стране» (России) проживали огромные людские массы, которым следовало терпеливо объяснять и разъяснять, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Но попадались и довольно часто совсем противные людишки, которые любому тезису противопоставляли свой антитезис, а самый убедительный аргумент норовили сбить своими контраргументами, и тем самым, выверенную «точку зрения» превращали в сомнительное многоточие. Но в том-то и дело, что советское государство просто не могло существовать дальше, коли проживающие в нем граждане и гражданки будут сомневаться в неизбежном наступлении «светлого завтра». Вот почему таким негодным людишкам не было места в новом государстве.

Агитпроп призван не только проникать в души людей и гасить там божественный свет, он радикально меняет облик всей страны. Особенно это заметно в крупных городах, в дни кумачовых манифестаций и демонстраций. Но преобразовательная деятельность не замирает и в будни. С гранитно-бронзовых постаментов сбрасываются фигуры государей и устанавливаются наспех сколоченные из фанеры или кое-как вылепленные из гипса бюсты и фигуры героев всемирной истории, положивших свои жизни на борьбу с различными формами тирании и религиозных предрассудков. К таким героям относят братьев Гракхов, Спартака, Иуду, Дж. Бруно, Марата. Эти неказистые изваяния крайне далеки от требований соразмерности пропорций своих составных частей. Они призваны выполнять не эстетическую, а другую функцию. Они выступают элементами наглядно-политической агитации, настаивающей на том, что революционная борьба длится уже многие тысячелетия, но лишь теперь, под руководством вождя мирового пролетариата, того самого пролетариата, который вооружен подлинно научным учением, эта тысячелетняя борьба увенчалась окончательной победой.

Агитпроп вообще упраздняет само понятие «произведение искусства», потому что все искусство прошлых эпох пронизано буржуазной пошлостью и направлено на оправдание существования паразитических классов. Подобные упразднения фактически уравнивают шедевры с ремесленными поделками. Нет более и талантливо или гениально написанных книг: все книги подразделяются на «прогрессивные» и «реакционные». Судьба последних незавидна. Создается специальная комиссия по уничтожению вредоносных книг. В стране еще бушует гражданская война, а во дворах библиотек уже пылают костры из произведений запрещенных авторов. В этих актах сожжения огонь обретает сокровенно очистительную миссию, а само действо вырастает до символического религиозного ритуала. И в связи с этим, не будет лишним повторить уже сказанное ранее.

Внезапный захват власти в столицах оказался бы весьма непродолжительным даже при самом свирепом терроре, если бы не усилия сотен и тысяч комиссаров, публицистов, журналистов, агитаторов, плакатистов, партработников, скульпторов, актеров, музыкантов, ораторов. В качестве глашатаев антимира эти люди обрушивали на головы солдат и матросов, городских обывателей и сельчан лавины привычных слов. Веками христиан воспитывали в убеждении, что слову нужно верить, ибо в слове присутствует сам Дух Святой.

И вдруг, целые полчища пропагандистов засновали по городам и весям России, вооруженные до зубов лозунгами, призывами, разоблачениями и прочими агитками. Они зачитывали декреты о мире и о земле, разжигая гражданскую междоусобицу и обрекая на голодную смерть миллионы людей; они возбужденно глаголили об освобождении всех трудящихся от оков эксплуатации, попутно набрасывая паутину тяжелейших повинностей и бесплатных трудодней.

«Посмотрите, как все мы плохо живем!» — взывал к обывателям, согнанным на торговую площадь уездного городка агитатор, и тут же спрашивал: «А почему мы так плохо живем?» — И сам же после небольшой паузы находил ответ, перечисляя всех виновников социального неблагополучия, обрушившегося на страну: «лизоблюды-дворяне», «попы-святоши», «фабриканты-эксплуататоры», «купцы-стяжатели» «кулаки-мироеды», «прочая контра». Соответствующие плакаты наглядно подтверждали список тех социальных групп, которые мешали жить остальным людям. Исполнители примитивных куплетов, мимы, комики и прочие фигляры только закрепляли в сознании присутствующих образы «притаившегося врага».

Никогда доселе в мировой истории столь методично, широкомасштабно, системно не разжигалась внутринациональная рознь: ненависть к соседу, злоба на родного отца, неприязнь к истории своего народа и к его былым правителям. Да, частенько случалось так, что у соседа скотина плодилась лучше, а суровые отцы тумаками и затычинами наставляли своих непутевых сыновей. И правители далеко не всегда отличались милосердием к бунтарям, самозванцам и проходимцам. Пропаганда — это подлая ложь под защитным слоем правды, это манипулирование сознанием посредством разоблачений и развенчаний, это эффективное средство расчеловечивания.

Политики во власти располагают огромными возможностями для реализации своих планов, но, кроме возможностей, существует еще необходимость, тупое острие которой бесцеремонно тычет в спину людей, стремящихся к могуществу. Неудачи путчистов в Центральной Европе, бесславное пленение десятков тысяч красноармейцев в Польше, решимость прибалтийских народов отстаивать свой суверенитет — эти, и многие другие обстоятельства приводили правящую верхушку большевиков к пониманию того, что новый мир до поры до времени придется отстраивать всего лишь в одной стране. Причем, эта страна была в их глазах «говном», а ее население «навозом» (воспользуемся хлесткой лексикой «классиков» марксизма-ленинизма). Сама Москва из временного пристанища ниспровергателей-преобразователей превращалась в центр коммунистического международного движения. А лютый голод, разразившийся в Поволжье, наглядно показал, что у оккупационного режима, как бы плохо он не относился к местному населению, кроме безграничных прав, есть еще какие-то обязательства перед этим самым населением. Термин «геноцид» в то время еще не был введен в речевой оборот, но понимание того, что действия властей могут носить преступный или антигуманный характер уже было присуще международной общественности.

Голод в Поволжье, пожалуй, явился кульминацией борьбы ленинизма со старым и прогнившим миром в России. Сама природа подсобляла властям в проведении политики «унавоживания» территорий: от голода умирали миллионы людей, трупы которых складывали в огромные кучи и закапывали в землю. Но даже несомненная победа марксистов по освобождению огромных пространств от «трухи» и «гнили» ненавистного прошлого обернулась непредвиденными последствиями. Из стран, приговоренных научной теорией, самой историей и «авангардом всего прогрессивного человечества» к полному краху, в бедствующую Россию направляются эшелоны и корабли с продовольствием, дабы накормить тех самых людей, обреченных к исчезновению и полному забвению. Филантропические организации, фонды, ассоциации возглавляют известные, уважаемые люди, которые своими энергичными действиями и самих большевиков понуждают худо-бедно смягчать последствия гуманитарной катастрофы. Появление всех этих респектабельных и сострадательных американцев, скандинавов и прочих представителей универсального мира, безусловно, спасительно для жителей десятков губерний (голодало более 40 млн. чел.), но и было неприятно и просто унизительно для властей. Еще совсем недавно большевики мнили себя вершителями судеб человечества, потрясателями Вселенной и величайшими личностями. Но вот выдалась засуха, и они вынуждены принимать подношения от буржуазных правительств и общественных организаций, и тем самым, признавать свою беспомощность, в лучшем случае — неопытность в делах управления страной.

В силу целого ряда вышеперечисленных обстоятельств, ленинизм утрачивал свой наступательный натиск. «Третья сторона» мирового конфликта, или «внутренний фронт» борьбы с империализмом был вынужден пока приостановить свои боевые действия, как и массовые экзекуции населения, заменив бойню и меры по обезлюживанию территорий, разрешением мелким собственникам заниматься кустарным производством или продавать часть полученного урожая на ярмарках и других рынках. Бросив вызов всем великим державам одновременно, Коминтерн оказался в состоянии «ни мира, ни войны» с этими державами. Притязая на то, чтобы рассредоточить свои представительства и филиалы на все европейские страны и даже на все континенты, III интернационал был вынужден ютиться в Москве, привечая и утешая беглых, незадачливых путчистов из других стран.

Военный переворот и последующее удержание власти в России неизбежно становятся главным и единственным успехом марксистского движения в качестве претендента на мировое господство. «Третья сторона», распоряжаясь ресурсами огромной страны, обретает для себя питательную среду. Так крохотный червячок внедряется в яблоко и поселяется там, так яйца глист попадают в кишечник человека и развиваются в его утробе, иссасывая живительные силы человеческого организма. Оккупационный режим вначале воспринимался самими марксистами как начало «мирового пожара», но огонь гражданской войны в России так и не перекинулся на другие страны. Однако оккупационный режим не может существовать без своей метрополии. Так, где же она? Метрополией диктатуры пролетариата являлись многостраничные сочинения «классиков» марксизма-ленинизма — незримая интеллектуальная сфера, обосновывающая уничтожение как наследственных монархий, так и выборных правительств, а также ликвидацию целых социальных групп и церкви, и еще упразднение частной собственности, да и всей человеческой истории, предшествующей эре освобождения всех трудящихся от оков эксплуатации. Несмотря на материалистическую риторику этих книг, их сущность неизменно оставалась квазирелигиозной. Ведь бессменным главой данной метрополии являлся древний архетип — божество карликового мира, терпеливо дожидавшееся своего «звездного часа».

За годы гражданской войны в России, по разным оценкам, от вооруженных столкновений, репрессий, голода, холода, болезней и прочих невзгод погибло от 10 до 15 млн. чел. — вполне сопоставимая цифра с числом потерь всех стран, вовлеченных в Мировую войну 1914–1918 г.г. Не менее 2 млн. чел. вынуждены были покинуть свою родину. Десятки миллионов людей оказались в числе «старорежимных элементов», недостойных «светлого будущего» и, чтобы выжить, всячески скрывали свое происхождение. Создание крупных молодежных организаций спровоцировало крупномасштабную борьбу сыновей против своих отцов и дедов (борьбу нового с отжившим старым), а 3–4 миллионная армия сирот выступила социальной базой для формирования нового типа человека — советского.

«Россия во мгле» — это не метафора, вброшенная в обиходную речь английским писателем Г. Уэлсом, а констатация факта, беспристрастный диагноз «человека со стороны». «Тьма египетская» наползла на огромную страну удушающей хмарью. Мракобесы гасили в душах людей «образ Божий», жуткие ведьмы остервенело потрошили книги, содержащие в себе «божественный глагол», упыри жадно обгладывали человеческие кости, а вурдалаки пили человеческую кровь. Пропаганда классовой ненависти дурманом дышала в лица тысяч людей, сгоняемых на митинги и манифестации.

Но было смертельно опасно называть вурдалаков вурдалаками, а упырей упырями. Агитпроп величал их «стражами революции», «верными ленинцами», «принципиальными интернационалистами». Преобразование мира для них — это казни и снова казни, это моры и глады. В своих собственных глазах они — освободители «трудового народа», «первопроходцы», «творцы нового мира». В разгуле анархии, в клубах хаоса, в дыму пожарищ, в массовой ротации горожан на «людей без прошлого», в среде оккупантов постепенно оформляются представления о новых правилах общежития и новых порядках, установление которых невозможно без наличия государства.

К завершению гражданской войны русское общество дробится не только по классовому или поколенному признакам, но и на три псевдоэтнические группы: великороссов, украинцев и белорусов. Соответственно возникают три славянские республики, полностью контролируемые марксистами. Примечательно, что планы расчленения западных территорий Российской империи на ряд вассальных государств (Польша, Литва, Украина, Белоруссия, казачья республика) были разработаны еще в кайзеровской Германии до начала Первой мировой войны. И это расчленение было осуществлено, но отнюдь не Германий, а «третьей стороной». Соответственно, изменился и «окрас» разрозненных территорий, еще несколько лет тому назад входивших в состав Российской империи. Казаки не обрели своей республики, а поляки и прибалтийские народы создали цепь суверенных государств. В случае победы германского оружия, Россия должна была сократиться до размеров Московии эпохи Ивана Грозного, смириться с ролью маргинального государства, оттесненного за окраину «цивилизованного мира», но сохранить свои традиционные институты и свой суверенитет. Однако, потерпев поражение от «третьей стороны», Россия оказалась под жестоким игом идеократии, наряду с Украиной, Белоруссией и кавказским регионом, и вошла в состав политического образования под аббревиатурой СССР. В полностью зависимой от марксистов России получает популярность термин «национальность», а представители этих национальностей также мечтают о своей автономии и своих «очагах», наподобие того, какой уже был создан в Палестине для евреев. Сама Русская земля стала уходить из-под ног русского человека, оказавшегося в границах советского государства.

Врастание антимира в пространство русского мира идет беспрерывно, одновременно по многим направлениям, производя путаницу и подмену понятий, терминов, категорий, ценностей. Тайные знаки становятся публичными символами, смысл которых ранее был доступен лишь крайне узкому кругу лиц. «Черный квадрат» Малевича обретает многозначительные истолкования. Его воспринимают как «прореху», из бездонной пустоты которой ловкие иллюзионисты извлекают фантазмы и оргазмы, органично сопряженные с зарождением и растеканием советской действительности по поверхности земли. Эта «картина», где ровным счетом ничего нет, трактуется, как жирная точка, поставленная в конце истории буржуазного искусства. Мрачный квадрат можно воспринимать и как пробоину, схожую с той, какую получил «Титаник», и каковая затянула корабль-колосс в морскую пучину. Российская империя тоже выглядела колоссом, но где она теперь? И пресловутого айсберга тоже давно не видно, растаял в волнах времени, а катастрофа свершилась. Из беспомощного бракодела, силящегося экстравагантной выходкой привлечь к себе внимание публики, Малевич стремительно превращается в провидца и прорицателя.

О Великой войне просто опасно вспоминать. Миллионы солдат и офицеров, отдавших свои жизни на полях сражений, прокляты и забыты, но военный переворот приобретает черты события, которому нет равных во всей истории человечества. «Великий Октябрь», «выстрел „Авроры“», «Штурм Зимнего» — ключевые словосочетания, с которых начинается отсчет новой эры. Оккупационный режим неизменно трактуется пропагандой в качестве выражения и проявления воли всего трудового народа… Впрочем, сохраняется неясность, кого считать народом, а кого нельзя считать. Плетется целая сеть праздников, согласно которым в феврале 1918 г. будто бы состоялось эпохальное сражение между немецкими войсками и «стражами революции» — отрядами красноармейцев. Победа в том вымышленном сражении, призвана заретушировать интимные связи большевиков с правительством кайзера. Эта псевдопобеда позволяет сохранить первоначальную дату т. н. «международного женского дня», перенесенного на начало весны вследствие перехода всей России с юлианского календаря на грегорианский календарь. Таким образом, 23 февраля становится днем рождения Красной армии, а впоследствии — «самым мужским» праздником.

Когда лидеры большевиков на многочисленных митингах и собраниях били себя в грудь и заявляли: «Мы — интернационалисты!» — то под этим заявлением подразумевался примат мононационального верховенства над всеми массами трудящихся. Когда такое верховенство стало очевидным для многих, появляется «антисемитский» закон, беспрецедентный в мировой практике. Этот закон пресекал под страхом смерти даже малейшие попытки обсуждения феномена новой власти, состоящей из людей, никоим образом не относящихся к коренному населению России и никак не связанных с ее историческими судьбами.

Русское общество, сталкиваясь с широкомасштабной деятельностью властей, направленной на разжигание внутринациональной розни, стремительно деформировалось и разрушалось. Базовые категории («патриотизм», «любовь к отеческим гробам», «стезя добродетели», «милосердие и сострадание» и многие другие) извращались до своей противоположности, становились признаком приверженности «буржуазной морали», проявлениями «великодержавного шовинизма» или «религиозного мракобесия». Нарушение коммуникативных связей, выработанных русским народом за столетия своего существования, приводило к тому, что подавляющая часть обезглавленного общества просто отказывалась понимать характер происходящих на ее глазах перемен, находилась в состоянии шока и перманентного ужаса.

Христиане, пестуя в себе любовь к ближнему, нередко впадают в соблазны грехов, понукаемы гневом, завистью, неприязнями. Но они хорошо знают, как ненависть и злоба иссушают человека, делают его несчастным и одиноким. Также христиане не скупятся на проклятья в адрес тех, кто нарушает Божьи заповеди, данные клятвы или оскверняет святыни. Конечно, таких нарушителей, клятвопреступников и осквернителей крайне мало, но они всегда были и всегда подвергались суровому осуждению даже со стороны людей очень добрых и отзывчивых на чужое горе. И подобные осуждения только укрепляли у подавляющего большинства веру в спасительный идеал, много веков тому назад принявший человеческий облик и претерпевший мучительную смерть на кресте. Христиане привыкли верить слову, потому что в слове присутствует божественная правда. Даже купцы, люди с точки зрения христианской морали не очень-то добродетельные, как правило, договаривались об условиях сделок без посредства «бумаг». Прежде чем казнить преступника, власти оглашали народу меру совершенного преступления. Таким образом, все действия человека православного, даже не отличающегося набожностью, следовали за Словом, т. е. соответствовали заповедям и правилам, сложившимся в России за века исторического развития. И сама империя, включая ее правителей, ее воинов и судей, крупных и мелких землевладельцев, искусных мастеров и ремесленников сверяла все события, происшествия, эксцессы, имевшие место в русском обществе, с требованиями этих заповедей и правил. Человек должен поступать «по-христиански», — таковым было социальное принуждение, которое не только окружало человека, как воздух, но и являлось его внутренним императивом.

И вот произошло столкновение христиан-ортодоксов с совсем иным человеческим типом, который ощутил в себе силы для того, чтобы играть первенствующую роль в историческом процессе. Жители антимира представляли собой сплоченное меньшинство, исключительно привлекательное для клятвопреступников, нарушителей заповедей и осквернителей святынь. Необычный для христиан человеческий тип, испытывающий ненависть к окружающему большинству, именно в столь негативном чувстве черпал свою общественную активность. Чем яростнее клокотала в «прирожденном» марксисте злоба, тем более обжигающими были его действия. Мысль представителя оккупационных властей о том, что он может причинить боль и мучения сотням и тысячам людей, действовала на него, как наркотик. Ему не было жалко и себя, лишь бы превратить «эту страну» в пепелище. Каждого «верного ленинца» восхищали и другие палачи и разрушители, причем, это восхищение являлось искренним. Каждый «верный ленинец» преклонялся перед всеми теми, кого христианское большинство традиционно относило к отъявленным негодяям и законченным мерзавкам.

Будучи подданными разных империй или разных государств, «преобразователи мира» демонстрировали завидную солидарность между собой в священной борьбе с универсальным миром. Они предпочитали называться по-разному: «гражданами мира», «марксистами», «интернационалистами», «радикал-революционерами», «идейными борцами»; они могли до хрипоты и посинения спорить между собой, не стесняясь во взаимных обвинениях и даже оскорблениях, но сохраняли единство по своей сути, по своему духу, потому что все они были детьми Израилевыми, жителями крохотного мирка, которому не нашлось места на огромной планете, но который продолжал оставаться данностью, который пульсировал под покровом реальности, или призрачно витал над столкновениями и союзами между большими и небольшими христианскими народами.

Для них Маркс являлся гением потому, что обозначил путь, по которому они могут войти в будущее в качестве «хозяев жизни». Но для этого требовалось позиционировать себя «слугами трудового люда». Ленин для них был не менее гениален, потому что вооруженным переворотом и последующим террором доказал сбыточность такого пути. «Прирожденные» марксисты установили крайне жестокую диктатуру и посредством агитпропа пытались представить широким социальным слоям этот режим в качестве осуществленной мечты рабочих и крестьян о справедливой жизни.

Вот почему людоедская диктатура отнюдь не смущала молодого миллионера А. Хаммера из США, который развил бурную деловую активность с советским государством. Из «национального очага» в Палестине потянутся в Москву танцевально-певческие коллективы, выражая свою радость по поводу тех перемен, которые происходили в разоренной России. Для всех этих визитеров, гастролеров, для незадачливых путчистов и разжигателей «мирового пожара» в европейских городах, Москва или Петроград уже не казались оплотами угнетения, а представали оазисами свободы и порядка. Горы трупов и реки крови пролитой на Русской земле только повышали самооценку нано-жителей. Миллионы сирот, нуждающихся в соответствующем воспитании, как и растущее число коллаборантов, виделись оккупантам той массой, или другими словами, той глиной, из которой будет вылеплен Голем, — послушный великан, способный защитить режим от происков империалистов, контрреволюционеров, махровых реакционеров и прочих врагов «авангарда всего прогрессивного человечества». Но исходный материал, предназначенный для эпохального замеса должен быть гомогенным по своей консистенции. Исходный материал необходимо было отделить от «корешков» (дрянных людишек, которые называли себя историками, почвенниками, консерваторами, духовными пастырями и церковными старостами), от разного рода «камешков» и «стеклышек» (говорунов и болтунов, которые мнили себя философами, мыслителями и прочими светильниками разума). Власть предержащие просто не знали, что им делать со «стомильонным народом», доставшимся в качестве тяжелого наследия рухнувшей империи. Они бы с удовольствием извели его целиком и полностью, но пара-тройка миллионов репрессированных в ходе гражданской войне, а также несколько миллионов скончавшихся от голода и эпидемий, уже успели вызвать нежелательный резонанс в кругах пресловутой международной общественности.

То, что диктатура пролетариата в отдельно взятой стране не вписывалась в контекст цивилизованных отношений греко-христианского мира, стало понятным большевикам с предельной отчетливостью после неожиданного вердикта суда в Лозанне весной 1923 г. На том суде рассматривалось дело об убийстве советского дипломата В. Воровского. Убийцами являлись два белоэмигранта, которые рассказали о мотивах, толкнувших их на ликвидацию представителя большевистской власти. Фактически, суд вылился в рассмотрение преступлений большевизма перед русским народом, а советский дипломат предстал перед швейцарскими судьями в качестве активного соучастника преступного режима. Убийцы были оправданы. Политика международной изоляции советского государства, к которой склонялись все страны греко-христианского мира, получила еще один аргумент в свою пользу. Суд в Лозанне своим оправдательным приговором для белоэмигрантов перевел убийство советского дипломата из разряда тяжких преступлений в разряд справедливой публичной казни.

Вторжение антимира в чуждое для него онтологическое, правовое, исторически сложившееся социокультурное пространство, неизбежно порождало множество парадоксов и перевертышей. Для большевиков преступлением являлись не разграбление имущества домохозяйств или храмов, а принадлежность человека к определенной социальной группе. Оккупанты охотно записывали тысячи людей в разряд «кровососов», но подлинными кровопускателями являлись как раз чекисты и комиссары. Марксисты охотно рассуждали о паразитарности правящего слоя бывшей Российской империи, но сами не занимались организацией хозяйственной жизни, а жили за счет сокровищ той империи и средств, отобранных у населения в результате реквизиций. Тысячам людей, обреченных на казнь, они приклеивали ярлык «мироедов», а сами ненасытно пожирали русский мир. Для того, чтобы преступления перестали выглядеть преступлениями, а превратились бы в проявление «народного гнева» или «революционной совести», как раз и понадобился агитпроп. Он представлял собой развернутый «идеологический фронт» в годы гражданской войны. А в начале 20-х годов этот мощный спрут уже руководил народным комиссариатом по просвещению, главным политическим управлением Красной армии и зорко контролировал деятельность всех общественных организаций. Он имел в своем распоряжении агитпоезда и агигпароходы, а на железнодорожных вокзалах и пристанях были оборудованы специальные помещения для проведения массовой работы среди населения и красноармейцев. Все эти агитпункты были завешаны портретами вождей марксизма. На многих таких пунктах имелись патефоны и комплекты пластинок с записями выступлений вождей здравствующих и прочих «пламенных революционеров». Антимир начинал обретать вполне зримые очертания — располагать определенными государственными границами и значительной территорией в качестве сферы своего влияния. К тому же, росло число людей, желающих стать жителями того антимира, где все шиворот-навыворот, где можно творить любое беззаконие, лишь бы вышестоящее начальство не сердилось, а хвалило.

Однако вердикт суда в Лозанне прозвучал тревожным диагнозом для самих европейцев. Залитая кровью и заваленная трупами Россия явно выпадала из ареала греко-христианского мира. Вследствие этого отпадения, многие европейские народы почувствовали на себе смрадное дыхание грядущих политических катаклизмов: естественно, стала нарастать реакция на агрессивный натиск марксизма. Идее разжигания внутринациональной розни в разных странах противопоставляется чувство национальной сплоченности. В основе этого чувства лежат «кровь» и «почва». «Кровь» — это неразрывные родственные узы, из которых и складывается историческая общность — народ. А «почва» — это история организации жизни данного народа на конкретной территории. Само собой разумеется, что история дополняется различными красивыми легендами, сказаниями, а также вымыслами и прочими баснями.

Фашистские партии (или партии национального единства) возникают не столько из-за непродуманных Версальских соглашений, старавшихся подвести черту Великой войне, сколько из-за осознания европейцами того, что мировая война отнюдь не завершилась, потому что возникла новая сила, претендующая на мировое господство. Эта сила уже захватила власть в России и стремится подмять под себя всю Европу. Италия не входила в число стран, потерпевших поражение в Великой войне, но партия «волевого энтузиазма» стала первой из фашистских организаций, которая пришла к власти на европейском континенте.

А в Баварии, где марксисты предприняли наиболее энергичные и кровавые попытки установления своего режима, зарождается национал-социализм, перпендикулярный по отношению к интернационал-социализму. Профашистские кружки и организации возникают во всех странах Северной и Западной Европы, а также в Северной Америке, хотя и не везде оформляются в виде политических партий. Русская эмиграция также создает организации подобного толка, как в Европе, так и на Дальнем Востоке (в Китае). Именно белоэмигранты публикуют текст «Протоколов сионских мудрецов», а установившийся в России режим, относят к «новому средневековью»: правящую верхушку, засевшую в московском кремле, белоэмигранты нарекают «какоскратией».

К русским людям (а таковыми считают всех беженцев от репрессий в России) в подавляющем большинстве стран относятся сочувственно. Отдельные представители «белой» эмиграции становятся крупными изобретателями (Зворыкин), создателями новых направлений научных исследований (Сорокин), уважаемыми университетскими профессорами (Новгородцев), знаменитыми композиторами (Стравинский), балетмейстерами (Фокин), организаторами первых Домов модной одежды (кн. Юсупов), известными мыслителями (Бердяев), прославленными беллетристами (Бунин), выдающимися кораблестроителями (Юркевич). К каждому из вышеперечисленных имен можно приставить десятки других имен талантливых конструкторов, режиссеров, композиторов, литераторов, философов.

Если в России люди подобного калибра подвергались жесточайшей дискриминации (их расстреливали, содержали в тюрьмах и концлагерях, в лучшем случае, изгоняли из крупных городов в провинциальную глушь), то в Европе возникла настоящая мода на русскую культуру. Признаки зарождения этой моды проступили еще в начале XX в., но ее пик, как раз пришелся на начало 20-х годов. Особым пиететом пользовались творческие наследия таких писателей, как Достоевский, Л. Толстой, Чехов, а русские балерины считались непревзойденными танцовщицами и прима-красавицами. Признавая огромный вклад русской культуры в сокровищницу греко-христианского мира, Европа, таким образом, демонстрировала свое неприятие всем тем процессам, которые получили развитие в России, пребывающей под игом марксистов. Универсальный мир и карликовый мир обнаруживали между собой зияющие пропасти. Многотиражная газета «Правда» несла с собой правду и только правду антимира, а в Европе эта газета воспринималась как вместилище откровенной лжи. Любые успехи белой эмиграции на чужбине расценивались в Советской России в качестве неоспоримых признаков загнивания всего «старого мира».

Для антимира именно над Россией восходила заря новой, прекрасной жизни, а для мира универсального «Россия во мгле» становилась прорехой на ткани человечества. Для антимира советское государство — это заветная мечта всех рабочих и крестьян, воплотившаяся в реальность. Для универсального мира — это невиданный доселе агрессор, угрожающий своей разрушительной идеологией любой стране по обе стороны Атлантики.

К началу 20-х годов марксизм получил признание в универсальном мире в качестве крайне опасной, деструктивной силы. В то же самое время феноменом сионизма заинтересовались многие интеллектуалы, среди которых были аристократы, писатели, крупные военачальники, известные предприниматели. Соответственно, появились антикоммунисты и антисионисты. Те люди, которые обнаруживали между марксизмом и сионизмом тесную связь, преисполнялись отвращения ко всему карликовому миру, включая не только ортодоксальных иудеев, но и тех евреев, которые были прочно интегрированы в онтологическое пространство греко-христианского мира и являлись активными участниками жизнедеятельности этого универсального мира. Увы, европейцы конфронтационны, очень конфронтационны: такова знать, определявшая двенадцать веков европейской истории, таковы и социальные европейские низы. Именно низы охотно поддерживали фашистские организации и национал-социалистические партии. Несмотря на всевозможные соглашения, противостояние стран Антанты и «воинственных германцев» продолжало сохраняться. Но кроме этого противостояния, возникает новое противопоставление: между марксистами и фашистами. Ни войны, ни путчи отнюдь не способствуют смягчению нравов, а только ожесточают людские сердца и порождают новые поводы для эскалации насилия.

Как это ни странным может показаться на первый взгляд, но фашистские партии многое перенимают именно у марксистского движения. Лидеры этих партий демонстрируют такую же склонность к психопатологии, как и вожди «октября». Они страстно выступают на митингах и собраниях, всегда готовы к радикальным мерам, огромное значение придают агитации и пропаганде своих идей. Как и марксисты, фашисты обретают духовную поддержку, обращаясь к дохристианским культам и древним архетипам. В Италии ссылаются на традиции Древнего Рима и военные успехи той, давно исчезнувшей империи. В Скандинавии общественные деятели почтительно снимают шляпы и цилиндры перед образами легендарных викингов-первопроходцев, запечатленных в старинных сагах. В Германии культ бога огня и войны Вотана становится духовной подкладкой деятельных нацистов. Так потихоньку-полегоньку в Европе складывался «ответ» на дерзкий вызов антимира.

Разумеется, «прирожденные» марксисты не могли не ощущать того, что «ответ» витает в воздухе и способен материализоваться в виде молота и наковальни. Их психология своеобразна. С одной стороны они убеждены в своей уникальности и мечтают о всемирно-исторической значительности. К тому же не испытывают даже малейших угрызений совести, шагая к той значительности по трупам или по колено в крови. С другой стороны, получив «признание» в универсальном мире в качестве террористической организации, способной за несколько лет превратить огромную страну в пепелище, «преобразователи мира» утратили преимущества внезапности. Они не могли не понимать, что именно утрата этого эффекта повлекла за собой цепь неудачных мятежей в Центральной Европе. А прямое вооруженное столкновение с регулярными частями противника (в только что возрожденной Польше) обернулось полным разгромом частей Красной армии.

Закон «Об антисемитизме» позволял ретушировать национальную принадлежность правящей верхушки, потому что семиты — это целая раса, состоящая из больших и малых народов, относимых в греко-христианском мире к «цветным». Сами же евреи старательно не смешивались среди цветного населения и позиционировали себя в универсальном мире в качестве «белых». Таким образом, название закона лишь запутывало ситуацию. В одних случаях они оказывались приравненными к белой расе, а в других — становились семитами. Стоило какому-нибудь обывателю публично заявить, что такой-то преступник — еврей, как тотчас вступал в действие вышеназванный закон. Одно только наличие в домашней библиотеке брошюры о международных еврейских организациях рассматривалось оккупационным режимом, как злостное нарушение пресловутого закона. Поэтому уже в 1918 г. населению центральных губерний России стало предельно ясно, кого этот закон оберегает, а кого беспощадно карает.

Евреи активно переселялись в крупные города России и, конечно, в обе столицы, быстро занимали важные государственные посты. Однако закон «Об антисемитизме» уже звучал, как нечаянное признание в том, что отнюдь не представители коренных народов держат в своих руках власть, а незваные пришельцы. Поэтому сравнительно скоро этот одиозный закон трансформировался в закон «О разжигании межнациональной розни». Но первоначальная направленность карающего меча советского правосудия, полностью сохранялась. Вследствие переименования закона возникли и непредвиденные осложнения. Дело в том, что проклиная, на чем свет стоит, «великодержавный русский шовинизм», опытный пропагандист, пылкий оратор, явно не славянской внешности, нечаянно подпадал под действие свежеиспеченного правового акта о межнациональной розни. И тогда Сталин предложил: пусть русские коммунисты разоблачают русский шовинизм, грузинские коммунисты — грузинский шовинизм, а украинские — украинский и т. д. Но для этого требовалось, чтобы в идеологическом аппарате, в агитпропе «на местах» умножились числом русские, грузинские, украинские и прочие коммунисты.

«Прирожденные» марксисты по-прежнему доминировали на высших постах в государстве рабочих и крестьян, но наметился и явный прирост числа «приобщенных» марксистов. Сталин, не являясь «прирожденным» марксистом, начал тонкую интригу в борьбе за руководство в партии. Ведь к тому времени Ленин уже неудержимо впадал в кромешный идиотизм.

Это там, в «европах», ставших сплошным гноищем, Ленин выглядел «рыжим зверем», «какоскратом», «бабуином», а в советизированной России агитпроп старательно лепил образ «вождя мирового пролетариата», «гениального руководителя» и «заботливого Ильича». Всемирно-историческая значимость такой личности, проведшей последний этап своей бурной жизни в Москве, отбрасывала и на весь этот старинный город отблески своей значительности.

После кончины Ленина сакрализация тела вождя была просто неизбежна в среде убежденных материалистов и научных атеистов. Забальзамированную мумию поместили в сравнительно небольшой зиккурат в самом центре столицы, для всеобщего поклонения. Отныне каждый, кто искренне верил в «светлое завтра» и в «самое гуманное государство на земле», должен был хоть несколько секунд постоять возле мумии, чтобы ощутить свою причастность к всемирно-исторической значимости зачинщика «октября». Красная площадь из традиционно торговой площади и места гуляний народа в православные праздники, скоропалительно обретала статус священного капища для каждого «верного ленинца». И московский кремль, в котором Ленин столь напряженно трудился, закладывая «краеугольные камни» нового государства, тоже обретал сакральный статус. В подобных метаморфозах мы уже в который раз обнаруживаем диаметрально противоположные восприятия одних и тех же реалий жителями универсального мира и антимира.

То обстоятельство, что большевистская власть сосредоточилась в крепости, выстроенной в начале XVI в. для отражения натисков враждебных армий, многие русские люди, да, и все прочие европейцы расценили, как возвращение в средневековье. На протяжении уже трех столетий европейские правители предпочитали селиться в роскошных дворцах, перед которыми открывались широкие площади. Рядом с такими дворцами обычно располагались обустроенные набережные, парки или сады, украшенные фонтанами, клумбами, аллеями с непременными скульптурами, воссоздающими образцы античной соразмерности и пропорциональности. В XVIII–XIX в.в. монархи очистили свои столицы от высоких крепостных стен и земляных валов, заровняли глубокие рвы, заменили все эти фортификационные сооружения кольцами бульваров и широкими авеню. Петр Великий затем и заложил новую столицу на Неве, чтобы соответствовать европейским представлениям о том, как должна выглядеть столица крупного государства в век Просвещения.

Москва, в качестве эпицентра излучения марксизма и в качестве столицы первого в мире государства рабочих и крестьян, выглядела иначе: она вся была завешана кумачовыми стягами и транспарантами, а на постаменты, первоначально предназначенные для царей и героев, были поставлены идолы человеконенавистнической идеологии. Волны самого оголтелого и безобразного насилия, прокатившиеся по русским столицам, по центральным губерниям и многим окраинам России, эпидемии тифа и холеры, лютый голод, миллионы беженцев и беспризорников красноречивее всяких слов свидетельствовали русским людям о том, что вернулись давно забытые времена Смуты XVII в. или времена татаро-монгольского нашествия, когда жизнь человеческая ровным счетом ничего не стоила, и прав был только «булат». Ведьмински-сатанинский шабаш, сопровождавшийся легализацией педерастии и абортов, осквернением святынь и могил, сожжением тысяч «вредоносных книг», публичным унижением памяти достойнейших людей, составивших славу России, просто не находил вразумительного объяснения: как такое могло случиться?

У некоторых «прирожденных» марксистов, очевидцев постепенного разворота от всемерного раздувания «мирового пожара» к созданию первого в мире государства рабочих и крестьян, возникали ассоциации, связанные с возрождением Хазарии, сокрушенной в X в. русским князем Святославом Храбрым. Эти ассоциации еще более ожесточали сердца потомков ашкенази и придавали им дополнительной энергии в борьбе с «врагами революции». Ведь от старой Хазарии ровным счетом ничего не осталось: все было стерто. Но наступило время, когда Россия должна испытать участь погибшей Хазарии. Россия должна быть уничтожена до основания, проклята и забыта, а на ее месте воздвигнется новый каганат, подданные которого всей своей жизнью до последнего вздоха будут чтить закон смены общественно-экономических формаций, настаивающий на полном исчезновении христианских империй.

Разумеется, пылкие фантазии у многих «преобразователей мира» имели и более глубокие корни, нежели расплывчатые воспоминания о некогда существовавшем прикаспийском государстве. Именно истокам советской действительности посвятил свой знаменитый роман М. Булгаков, где сопоставляются события, происходящие в Иерусалиме двухтысячелетней давности и события в современной писателю Москве. Столица молодого советского государства видится М. Булгакову новым Иерусалимом, в котором неодолимое зло опять справляет свои триумфы. А Мастеру, как носителю Слова, уготованы место в дурдоме и бесславная смерть. Обозначена конечная станция в историческом маршруте христианства, которое начало свой путь от страшной Голгофы и завершило свой путь в городе, где сатана справляет грандиозный бал. Когда М. Булгаков создавал свой великий роман, он не мог не думать о себе, а точнее о том, зачем родился и зачем живет на белом свете? Куда движется во времени и что ждет его впереди? Это очень личный роман о постигшем писателя неизбывном разочаровании. Суть этого разочарования заключается в следующем.

Когда Назарянин возвещал: «Грядет царствие Божие!», — то, тем самым, настаивал на преодолении и последующем сокрушении ига иудаизма. Однако Мессию казнили и за минувшие пару тысяч лет Он почему-то не снизошел к людям, и вместе с ним так и не пришло обещанное «царствие Божие». А вот дьявол явился во всем своем всемогуществе в окружении алчных и кровожадных приспешников, утверждая горькую правду о том, что любая победа Добра скоротечна, а власть Зла — вековечна.

Строительство нового мира — это путь, по которому евреи возвращались в возрожденный Иерусалим, в тот самый город, из которого некогда были изгнаны имперским народом. Мавзолей на Красной площади можно воспринимать в качестве ядовитого шипа, воткнутого в сердце русского города. Но в этом зиккурате нетрудно увидеть и восстановление культовых построек, присущих древнему семитскому миру. Поразительно, но М. Булгаков, будучи маргиналом советского общества, в одном романе сумел рассказать о той эпохе гораздо больше, нежели сотни романов-эпопей созданных тружениками агитпропа, а также, нежели тысячи постановлений, решений и прочих официальных документов. Оказавшись в плену бездушного государства, он, тем не менее, всей своей жизнью убедительно доказал, что живое слово бессмертно. Да, живое слово может быть тихим, как голос совести или как признание в любви, но в нем присутствует свет истины и такой свет не меркнет со сменой эпох и политических режимов.

И все же есть определенные основания полагать, что воображение ряда видных большевиков достигало более глубоких пластов прошлого, нежели времена страшной казни Спасителя. Величие Ленина в глазах «прирожденных» марксистов вполне было сопоставимо с легендарным Давидом, который не только сразил метким ударом Голиафа, но и взял штурмом Иерусалим. Вследствие этого победоносного штурма, пастухи и бродяги, презираемые филистимлянами, стали уважаемыми горожанами, а сами филистимляне неуклонно утрачивали свои позиции и становились никчемными изгоями. Множество явных примет и тайных знаков красноречиво указывало «прирожденным» марксистам на то, что восприемником «заветов Ильича» должен стать человек, способный возвыситься до легендарного Соломона. Более подходящей фигуры, нежели Троцкий, для подобной роли трудно было подыскать. Лейба Бронштейн был готов к столь почетной исторической миссии. Ему оставалось только набраться терпения и ждать приглашения возглавить партию, а вместе с ней и все советское государство. Весь алгоритм предшествующих судьбоносных событий был «заточен» на подобное вхождение во власть правителя, мудрость которого превзойдет суммарные интеллектуальные усилия правителей всех других государств. Но, как это уже не раз случалось с ожиданиями «прирожденных» марксистов, лидером советского государства стал другой человек — Сталин. Конечно, он не мог изменить сакральную роль своего лидерства, но, тем не менее, оккупационный режим под его руководством начал понемногу трансформироваться.

Успех Сталина во внутрипартийной борьбе, развернувшейся еще при недееспособном Ленине, заключался в последовательном догматизме нового лидера. Призывая соратников не возбуждать межнациональной розни непримиримой идеологической борьбой, Сталин, и об этом уже упоминалось выше, настаивал на том, чтобы «татарский шовинизм» был разбит татарскими коммунистами, а «армянский шовинизм» — армянскими. Являясь не «прирожденным» марксистом, а всего лишь «приобщенным» марксизму абреком, он прекрасно сознавал шаткость своего положения. Если Троцким неустанно восхищались журналисты и рифмоплеты, не говоря уже о товарищах по партии, если восхищались Каменевым, Зиновьевым, даже Сосновским (возглавлял редакцию газеты «Правда»), то выходца с Кавказских гор скорее терпели в правящей верхушке партии, чем уважали, считали его «рабочей лошадью», а порой и «грубой скотиной» (никогда большевики не стеснялись в выражениях).

Итак, «простому парню» и «абреку», всего лишь «приобщенному» марксисту, в ходе кампании по борьбе с «шовинизмами» удалось действительно интернационализировать средний уровень партийной иерархии. Резерв для пополнения рядов партии имелся. Не будем забывать, что антимонархический «февраль» готовили многие политические организации, распущенные вскоре после «октября», и эти революционеры оказались не у дел. Находиться в оппозиции большевикам было смертельно опасно, поэтому принципиальные оппозиционеры постарались покинуть Россию или оказались в тюремных застенках (например, неукротимая террористка Спиридонова). А те, кто задвинул свои принципы в дальний угол, предпринимали настойчивые попытки заполучить членство в правящей партии. Подобное членство служило чем-то вроде надежной охранной грамоты. Появлялись реальные возможности занять какое-нибудь «хлебное место». При приеме в ряды большевистской партии неофиту позволялось повиниться в том, что не сразу разглядел «подлинных революционеров», но лучше все-таки поздно увидеть и признать историческую правоту «истинных преобразователей», чем никогда… Не стоит забывать, что и приснопамятный Троцкий, когда-то числился в меньшевиках, а князь Кропоткин слыл анархистом и, тем не менее, его имя было увековечено агитпропом названиями улиц и памятниками. Короче говоря, прецеденты имелись и принципиальные возражения против реальной интернационализации партии в условиях возрастания накала классовой и идеологической борьбы, если и звучали, то негромко и не слишком убедительно.

Участвуя в партийной жизни, новички без лишних слов быстро понимали, кто обладает определенными преференциями в карьерном росте, а кто должен горы свернуть, чтобы быть замеченным и привеченным правящей верхушкой. Именно в Сталине эти люди увидели своего благодетеля, а его неуклонное возвышение считали залогом своего дальнейшего продвижения по лестничным пролетам возводимого здания советской государственности. Кроме того, принцип демократического централизма предусматривал выборные процедуры. И если подходить к этому принципу не символически, а догматически, то властвующее меньшинство, пусть и очень влиятельное, оказывалось довольно уязвимым. В этих процедурах выигрывал тот, на чью сторону склонялось интернационализированное партийное большинство. Переход от ленинизма к советизму заключается в осознании большевиками необходимости государственного строительства, в реальной интернационализации партии и постепенной сакрализации важнейших событий в жизни страны.

Сталин не был столь алчно кровожадным, как Ленин, Свердлов, Троцкий, Войков… перечислять патологических палачей можно очень долго. Ему претили расправа над царской семьей, расстрелы сотен и тысяч заложников, как и массовые казни в Крыму. Он придерживался весьма прагматичного взгляда на население постцарской России, как на стихию, настоятельно нуждающуюся в обуздании. К тому же он был диалектиком и верил, что человек со временем обязательно меняется. Когда-то и он сам готовился к тому, чтобы стать священником, а затем склонился к атеизму и «экспроприациям». А возмужав на партийной работе, уже стал мыслить в качестве вершителя истории. Поэтому, следует создавать необходимые условия, чтобы изменения в сознании людей обретали определенную направленность. И только тех, кто изменениям не поддается, а, наоборот, своим неприятием марксизма тормозит общее течение созидательной жизни, тех сопротивленцев безотлагательно следует устранять.

Примерно также рассуждали пытливые ученые-энергетики, примериваясь к тому, как бы силу могучих рек преобразовать в постоянный источник электроэнергии. Схожим образом думали и мелиораторы, рисуя на серой, скверной бумаге эскизы каналов, призванных превратить засушливые степи в житницы, а бесплодные пустыни — в цветущие сады. Преобразование мира вполне органично сочеталось с задачами превращения слитного потока жизни в энергию электрическую, как и с принципиальными изменениями проторенного русла реки жизни, а точнее с отведениями от того русла различных каналов.

Уже Ленину, под закат его напряженной политической деятельности, стало понятно, что невозможно в обозримой перспективе извести «стомильонный народ», а следует как-то приноровиться управлять этим народом. Залогом своего властвования «вождь мирового пролетариата» видел неустанное расчленение, раздробление русского общества, но все грезы вождя о «светлом завтра» были оторваны от действительности. Он непоколебимо верил в то, что вместе со своей «гвардией», (в «гвардию» входили большевики еще до «октябрьского» призыва) проложит путь в то прекрасное грядущее. Не случайно Г. Уэллс нарек его «кремлевским мечтателем».

Сталин не отличался взвинчено-эмоциональной речистостью, способной зажечь толпу на какую-нибудь многошумную акцию-манифестацию, но был от природы сообразителен, а приобретенный с годами опыт боевика-экспроприатора добавил его действиям выверенной расчетливости. Будучи убежденным противником царского режима, он в свои молодые годы не мог не замечать, как быстро развивается экономика России, как наполняется людьми за счет невиданного доселе прироста населения. Страна переживала очевидный творческий подъем, который вызревал в ее недрах на протяжении многих веков. Этот подъем и привел Россию к «февралю», после которого разразился хаос, оказавшийся столь благоприятным для «октября». Именно благодаря «октябрю», он, сын пьяницы-сапожника, недоучившийся семинарист, каторжник стал самым влиятельным человеком в разрушенной стране. Но хаос не может длиться вечно, его необходимо укрощать. И после десятилетнего перерыва сложились благоприятные предпосылки, чтобы возобновить тот творческий подъем, очевидцем коего Сталин явлился в молодости. Для этого требовалось собрать плодотворных, дееспособных людей, не уехавших за границу и не погибших в хаосе. По возможности, следовало приглашать и талантливых иностранцев, причем, приглашать на самых привлекательных для них условиях. Тогда можно будет направить созидательную энергию тех людей в новое русло, позволяющее превратить их интеллектуальную мощь в электричество, в механизмы, в новые виды оружия, в новые сорта злаков и в новые, невиданные доселе материалы.

Революционный потенциал «февраля», пусть и в малой своей доле, но укрепил численно партию и авторитет Сталина в партийных рядах в качестве настойчивого и последовательного борца с «шовинизмами». Та молодежь, которая вначале своей общественно-политической деятельности относилась к безалаберным анархистам или к запальчивым националистам, вовлекаясь в политическую борьбу под руководством Сталина, быстро дисциплинировалась и проникалась идеями интернационализма. А ведь могли оказаться в рядах «контры» и пойти в «расход». Вместо акций ликвидации, Сталин стремился пускать людей в «дело». Он хотел воспользоваться тем творческим подъемом, который переживала Россия до мировой войны, и который резко пошел на убыль в лихолетья социальных бурь. Необходимо было незамедлительно восстановить тот подъем, придав ему иную направленность. Не православную империю должны возвышать люди своим трудом и вдохновением, а первое в мире государство рабочих и крестьян. Сталин искренне верил в то, что люди, в своем подавляющем большинстве, поддаются перевоспитанию, переплавке, переделке. В конце концов, человека под страхом смерти можно заставить делать все что угодно — это наглядно показал опыт гражданской войны.

Ассоциирующая сила воображения Сталина вряд ли уводила его в столь отдаленные во времени эпохи, когда только-только возникала из небытия княжеская Русь, или в еще более древние времена, когда проступило из небытия недолговечное государство Израиль. Лидер недавно созданного СССР был всецело поглощен проблемами «текущего момента» и мыслил не столь историческими аналогиями или моральными императивами, а реальными массами, потоками, армиями. Конечно, и у него были образцы для подражания, но вряд ли к ним относились только Ленин или Маркс. Скорее всего, он был скрытым бонапартистом. Именно в ходе его политического возвышения в СССР появляются маршалы (люди Марса), военачальники особого покроя, которыми был столь влиятелен и значителен Бонапарт. Как и Наполеон, Сталин полагал, что великие планы не могут реализовываться без великих жертв, но потомки должны понять и принять теневую сторону немеркнущих исторических побед. Возможно, в своих решениях и действиях он и не оглядывался на «корсиканца», своей отвагой и решительностью, пробившего дорогу к вершинам власти, но, безусловно, оценивал себя в качестве дальновидного полководца-стратега. Подобная высокая самооценка могла появиться у Сталина, не имевшего ни военного опыта, ни соответствующего образования, ни выправки, в ходе боевых действий Красной армии против польских войск. Он — единственный из видных партийцев не одобрял эскалацию войны против Польши, но прекрасно видел то, что лидеры партии пребывают в эйфории от успехов развязанной ими же междоусобицы на территории России. «Польская кампания» постыдно провалилась, но именно ее провал и позволил Сталину значительно повысить собственную самооценку. В своих глазах он оставался единственным человеком с «трезвой головой», способным заблаговременно видеть предстоящие трудности и сложности, в то время, как его соратникам по партии таких свойств явно недоставало. Провал военной операции в Польше позволил Сталину усомниться в непогрешимости Ленина и Троцкого, как и в полководческих талантах Тухачевского, Блюхера и прочих прославленных агитпропом командиров той эпохи. Все эти командиры сделали головокружительную карьеру на его глазах: были «унтерами» на фронтах мировой войны, а стали командовать армиями на фронтах войны гражданской. Такая практика подсказывала ему, что из любого смышленого паренька в краткие сроки можно вылепить «генерала». И дальнейшее развитие событий в СССР, в частности, уже упоминавшаяся борьба с «шовинизмами», только укрепляла Сталина во мнении, что он — стратег, а его ближайшие сподвижники, в лучшем случае, тактики, а в худшем — жалкие фантазеры, свихнувшиеся на идее раздувания «мирового пожара». Вступив в борьбу за лидерство в партии, он почувствовал, что способен создавать многоходовые комбинации, которые приводили к росту его влияния, как в самой партии, так и среди населения СССР.

Если бонапартизм нацелен на создание империи, то марксизм, утвердившийся в России и вознесший Сталина на высоты властвования, отрицал империи в принципе. Однако Ленину удалось поправить Маркса, на практике доказав, что преобразованиями можно заняться и в крестьянской стране. Почему бы, в таком случае, еще раз не поправить «классиков» и не показать на деле, что первое в мире государство рабочих и крестьян, существующее во враждебном окружении империалистических стран, возможно лишь в качестве военизированной империи? Тогда марксизм бы уже представал не в качестве догмы, а в качестве учения, не отрицающего свое дальнейшее развитие. Спору нет, подобный подход открывал многообещающие перспективы для приверженцев теории преобразования мира.

Марксизм, по своей сути, претендовал на то, чтобы стать теократией и предполагал первенство «своих» в бесклассовом, без государственном, без национальном обществе, в котором наиболее «сознательные» люди, исполняли бы жреческие функции идеологов. В полностью обобществленной материальной сфере конкуренция, товарно-денежные отношения, как и родственно-семейные, становились анахронизмом. Войны, как продолжение экономической борьбы, также должны были исчезнуть. И только от «сознательности» людей зависели бы гармоничные отношения в том замечательном обществе. И агитпроп уже в годы гражданской войны показал свою силу, способную разагитировать даже французские или английские войска, пришедшие на помощь белогвардейцам. Роль «идеологического фронта» была огромной. Однако, несмотря на все усилия большевиков «мировой пожар» не распространился за пределы России, и страна оказалась в кольце недругов. Чтобы сохранить завоевания «октября», требовались крепкая экономика и сильная армия. Вот почему Сталин крайне нуждался в людях, способных управлять массами и армиями, а «верные ленинцы», поднаторевшие в разрушении Российской империи, к такой роли явно не подходили.

Маргиналы, достигнув каких-либо успехов, охотно впадают в состояние самодовольства и самовосхваления. Агитпроп не случайно эксплуатировал такие эпитеты, как «великий» или «всемирно-исторический» для характеристики действий вождей и побед большевизма — эта шумная и вульгарная «контора» всего лишь соответствовала ожиданиям правящей верхушки. И Сталин также был подвержен этим настроениям. Но он являлся «чужим» среди «своих»: не «прирожденным», а «приобщенным», можно сказать, «приблудным» марксистом, и хорошо понимал, что его возвышение ближайшие соратники Ленина воспринимают как случайное и скоротечное. Он не исключал того, что уже на следующем съезде его попытаются сместить, оттеснить в тень, а то и совсем сбросить в «мясорубку».

Следует отметить, что пребывая в партийном активе еще в дореволюционные годы, Сталин вряд ли обращал внимание на преобладание евреев в марксистском движении. Ведь акцент делался на убежденности адепта секты в том, что пролетариат можно освободить от оков эксплуатации и бедности лишь решительной борьбой с монархией и буржуазными производственными отношениями. Тема национальной принадлежности адепта изначально табуировалась. Те люди, которые приобщались к марксизму, тем самым, добровольно и сознательно прощались со своими национальными особенностями и свойствами, со своим сословным происхождением, со своей принадлежностью к той или иной церкви. Зачастую такие адепты даже отрекались от своих родных и близких или были готовы к тому, что родные и близкие отрекутся от идейного борца за справедливое общество, сочтя такого борца за «смутьяна» и «татя». Подобное табуирование неукоснительно соблюдалось и лозунг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» — не был пустым звуком. Но стоило только вспомнить многим марксистам в самом начале Первой мировой войны, что они являются подданными или гражданами стран своего постоянного проживания, как очередной (второй по счету) интернационал распался. Даже гражданство оказалось пагубной, разъединительной силой, легко преодолевшей притягательность «пролетарской солидарности». Поэтому руководство РСДРП, как большевистское, так и меньшевистское, стремилось строго придерживаться вненационального восприятия контингента своих членов. Даже проницательный аналитик Плеханов долгое время упорно не замечал абсолютного преобладания евреев, как в руководстве интернационалов, так и среди лидеров крупнейших марксистских партий.

Но после «октября» сами евреи стали настаивать на своем особом национальном статусе, инициировав пресловутый закон «Об антисемитизме». В соответствии с этим законом, любая грубоватая выходка или любое резкое слово Сталина в адрес своих товарищей по партии могли быть расценены, как преступление, со всеми драматичными последствиями для такого ослушника. Между собой все эти товарищи могли спорить до хрипоты и до посинения, до взаимных плевков и оскорблений. Но любой «плевок» в еврея-большевика со стороны большевика — не еврея был просто недопустим.

Став высокопоставленным комиссаром по делам национальностей, Сталин еще более укрепился во мнении, что выпячивание какой-то одной национальности просто невозможно и вредоносно в многонациональном государстве. Он не имел ничего против разрушения и раздробления русского общества до «щебня и пыли», но внутренне противился и тому, чтобы какая-то другая национальность стала правящей в советском государстве. В обратном случае, интернационализм представал бутафорией. Вне всяких сомнений, Сталин знал о растущем в Европе интересе к пресловутой «еврейской теме» и понимал, что этот интерес связан, как с успехами большевизма, так и с провалами марксистских путчей в Европе. Он не относился к юдофобам, а считал себя подлинным интернационалистом, и в то же время понимал, что, инициировав дискуссию о преобладании евреев на важных государственных и партийных постах в СССР, вызовет настоящую бурю негодований, инсинуаций в свой адрес, развяжет истребительную войну внутри партии. И потому, вместо дискуссии повел хитроумную борьбу с «шовинизмами», благодаря которой и укрепил свое положение.

Сталин часто помалкивал, не позволяя разгуляться своим эмоциям. С точки зрения последовательного марксиста, молодому миллионеру нечего было делать в советской России, а Ленин неотрывно беседовал с А. Хаммером полдня, напрочь забыв обо всех своих неотложных государственных делах. И Сталину были ясны глубинные мотивы интереса разбогатевшего американца к власти большевиков, как было понятным и то, почему молодой иностранец столь любопытен для Ленина. Но Сталин терпеливо помалкивал. Он сумел выработать в себе повышенную осмотрительность, которая со временем не могла не перейти в излишнюю подозрительность. Он был крайне осторожен и бдителен, затевая внутрипартийную борьбу, ибо знал, что потерпевший поражение в этой борьбе не сможет рассчитывать на милость победителя. Но вернемся к проблемам преобразования старого мира в новый мир.

Вследствие жутких преступлений, чинимых советской властью, СССР попал в международную изоляцию и был вынужден развиваться, как «островное» государство. Такие государства возникали на заре человеческой истории из стихии первобытной жизни. И эта стихия воспринималась «островитянами» как враждебная и губительная, стремящаяся затянуть первопроходцев и первостроителей государственности в «проклятое прошлое», где правят лишь животные инстинкты. СССР — это территория суши посреди бескрайнего, бесконечного болота, в котором гниют миллионы паразитов, обреченных историей на исчезновение. «Заболоченных низин» немало сохранялось и на самой территории СССР, но все эти «низины» после проведения соответствующих трудоемких работ можно было осушить и сделать пригодными для проживания там нормальных советских людей. Однако новая историческая общность (советский народ) сможет сформироваться лишь после того, как будет максимально измельчено общество старого образца. Для этого и проводились размежевания между т. н. союзными республиками, а в рамках союзных республик, выделения автономий для малочисленных национальностей. Процессы насильственного перемещения огромных людских масс (бегство за границу от репрессий, выселение из столиц «старорежимных элементов», ссылки и заключение в концентрационные лагеря «контры», приток в крупные города сельской бедноты), наряду с созданием комсомола и пионерской организаций способствовали разрыву родственных связей и дроблению традиционной многоколенной семьи.

Миллионы беспризорников или детей, растущих в осколочных семьях, виделись правящей верхушке наиболее подходящим материалом для формирования советского человека — строителя коммунизма. В СССР всемерно культивировалась поросль исповедующих марксизм янычар, оторванных от своих семей, православия, от родных мест. Эти дети, лишенные всех радостей и забав детства, зачастую не знали имен своих отцов и матерей: многие из сирот даже свои собственные имена позабыли, полученные при крещении. Впрочем, для этих несчастных существ, обобранных до нитки гражданской войной и репрессиями, было не столь важным, как их когда-то называли, крестили ли их или не крестили. Для них гораздо важнее было то, что благодаря советскому государству они обрели крышу над головой (в детском доме или в колонии для малолетних преступников), у них каждое утро есть картофелина, сваренная в «мундире», или кусок хлеба и еще кружка кипятка. У этих воспитанников ничего не было своего: одежда и пища, жилье и биография, опекуны и дезинфекторы — все от государства. Мальцов учили ходить строем под портретами вождей, заставляли петь песни, сочиненные рифмоплетами из агитпропа. Эти воспитанники молодого государства боялись своих строгих начальников и мечтали о том времени, когда, повзрослев, и выполнив все нормативы и требования властей, сами смогут стать неумолимыми начальниками.

В прежние эпохи маленьким детям напевали колыбельные бабушки или кормилицы. Это были тихие, трогательные песенки о гусях-лебедях или про заботливых мальчиков и девочек, которые, прежде чем заснуть, укладывали спать свои игрушки. Малыши засыпали под сказки о богатырях, побеждающих змея-горыныча, или под байки про ангелов и серафимах, которые неслышно парят в ночном небе и проверяют — все ли детки спят и видят красивые сны.

Теперь же миллионы детей, оставшихся без родителей, сызмальства привыкали к правилам общежития и укладывались спать по команде «Отбой!». У них отсутствовали свои игрушки, как не было и своего угла. Они даже не подозревали о родительской ласке, но хорошо знали кулаки более сильных сверстников и затрещины надзирателей-смотрителей. У них отсутствовало всякое представление о душе — вместилище образа Божьего, но в них было развито чувство коллективизма (нельзя отбиваться от группы, отряда, класса, к которым приписан), а те, кто все-таки отбивался, становились «отщепенцами» и «козлами отпущения».

Завоеватели России не только опирались на коллаборантов, но и постоянно экспериментировали: им был жизненно важен человек нового покроя, безразличный к «полевым условиям», которые сопутствуют великим стройкам, боевым действиям или охране государственных границ. Им требовался человек, всецело устремленный в «светлое завтра» и невнимательный к неприглядному быту. Правительство не жалело средств и на создание человекоподобных существ (помесь человека с шимпанзе или орангутангом), готовых беспрекословно исполнить любой приказ своего командира.

И снова мы обращаемся к творческому наследию М. Булгакова, которому удалось обрисовать характерные типажи той эпохи: это — Шариков и Швондер. Шариков является плодом научного эксперимента профессора Преображенского, который попробовал сделать советского гражданина из дворняжки. Ведь согласно крайне популярной в СССР теории Дарвина, человек произошел от обезьяны: так, почему бы не попытаться вывести новую разновидность людей из другого вида фауны. Дворняги наиболее социализированы, отличаются большой приспособляемостью к меняющимся условиям жизни, не чужды коллективизма и давно слывут другом человека. Шариков — это, действительно, необычное существо. У него вполне узнаваемый человеческий облик. Но к этому существу трудно подойти с какими-то моральными мерками. Его нельзя назвать нравственным или безнравственным человеком. К вящему огорчению профессора, Шариков получился полностью лишенным способностей к интеллектуальному развитию и хорошо помнил лишь о своих собачьих наклонностях и неприязнях (не терпел котов). Это — недочеловек. Именно такими и видели советских людей вожди нацизма при вторжении своих войск на территорию СССР.

Не менее примечательна фигура Швондера. В отличие от Шарикова, он наделен определенными национальными свойствами. Но Булгаков не делает акцента на эти свойства, прекрасно и без него отраженные в мировой литературе. Выверенными штрихами, Мастер рисует портрет начальника, наделенного разрешительно-запретительными полномочиями. Этот типаж ничего не умеет толком делать, в том числе, и выражать свои мысли не способен, но зато он постоянно занят тем, чтобы разрешать что-то делать другим или запрещать. Трудно подобрать более убедительный и выразительный образ полномочного представителя тогдашней власти.

Но жизнь большой страны, конечно же, многограннее и многослойнее блестяще выписанных литературных образов: она неисчислимыми нитями связана с предыдущими эпохами, в ней присутствуют таинственные слои, предопределяющие появление людей, которые Л. Гумилев относил к пассионариям.

На протяжении 7–8 веков своей начальной истории европейцы барахтались в болоте своей беспомощности, но пришло время и стали появляться яркие личности: богословы, поэты, архитекторы, ваятели, художники, физики, механики и т. д. И Европа преобразилась, осененная сиянием, исходящим от праведников и гениев. Эти удивительные люди рождались в столицах и захолустных городках, совершенно в разных местах, но точно слышали божественный зов о своем призвании и шли навстречу великим свершениям. Некоторые из них умирали совсем молодыми, не осуществив и малой толики своих дерзновенных планов, но вместо них появлялись другие выдающиеся личности и довершали, начатое предшественниками.

Россия также долгие века копила свои творческие силы, и в XIX столетии они пробудились. Каждое последующее поколение стало привносить в этот мир литературные и музыкальные шедевры, необычные технические конструкции, религиозно-философские концепты, научные открытия. Люди, способные на столь удивительные свершения, опять же рождались, как в столицах, так и в провинциальной глуши, но ощущали в себе «искру Божью» или «прометеев огонь» и мечтали увенчать свою жизнь славными делами. Они проявлялись вопреки войнам, лихолетьям, шабашам, рождались даже тогда, когда их родители и близкие родственники устремлялись на чужбину, лишь бы избежать репрессий, или прятались в отдаленном захолустье. Они возникали из толщи народной и тогда, когда вся страна превратилась в «зону», круглосуточно охраняемую легионами карателей и надзирателей.

Идеи прекрасной грядущей жизни, неустанно ретранслируемые агитпропом, не могли не будоражить воображение мальчишек, ощущавших в себе прилив творческих сил. Эти мальчишки принимались конструировать из подсобных материалов летательные аппараты и мечтать о покорении космических пространств. Или начинали изобретать различные механизмы, не отягощая себя вопросами об их практической пользе. Другие мальчишки увлекались сочинением поэм или писали трактаты, опровергающие существование Бога, увлеченно рисовали или выпиливали лобзиком на фанерках замысловатые кружева. А так как в стране стало расти число образовательных учреждений инженерно-технической направленности, то многие пареньки прилежно учились, чтобы стать конструкторами, изобретателями, технологами, исследователями тайн материи или создателями сложных гидросооружений.

«Гуманитарии» оказывались перед более трудным выбором. Взрослея, они понимали, что им следует принять требования агитпропа или идти своим путем, который чреват лишениями и даже бесславной гибелью. Те, кто выбирал первый путь, переставали слышать божественный зов, потому что прислушивались к командам своих начальников. А те, кто выбирал второй путь, в своем подавляющем большинстве действительно шли навстречу безвестности, лишениям, ссылкам и казням. А то, что они успели «натворить», тщательно уничтожалось бдительными «стражами революции».

Реальное общество в молодом советском государстве — это не только «авангард», мононациональный профиль которого постепенно размывался притоками коммунистов новобранцев из кавказских и славянских республик. И не только молодые пассионарии, призванные самим ходом исторического процесса продолжать творческий подъем России. Не только сироты, находящиеся на попечении государства, и не только Комсомольско-пионерский подрост. Еще были и промышленные рабочие, относимые к «гегемону», но не способные переварить «кирпичи» — тома «классиков» марксизма-ленинизма.

Кроме всех этих социальных групп, относимых к строителям нового мира, существовали миллионы ремесленников, кустарей одиночек, мещан, несущих на себе печать буржуазных ценностей. Немало оставалось бывших царских офицеров, чиновников, помещиков, священнослужителей, купцов, фабрикантов. Их судьбы были сломаны вместе с окончательным сломом Российской империи, но их жизни еще не были оборваны. И, разумеется, большевиков не могло не беспокоить необозримое море крестьян — людей кондовых, сермяжных, себе на уме и привыкших жить по старинке.

В глазах обезглавленного, но еще продолжавшего существовать русского общества, свет просиявшей вести о новом мире, был неочевиден. Русские люди и не воспринимали ту весть как многообещающую зарю, а скорее, как жуткие отблески преисподнего пламени. Или, как черное солнце, ниспосылающее на людей свои жгуче ядовитые лучи. Мир, как и антимир, это пространства, в первую очередь, онтологические, вмещающие в себе определенные представления о человеке и метафизических сферах, о ценностях и смысле жизни. Подобные пространства отнюдь не всегда можно очертить административно-территориальными границами. Так антимир, не имея своего угла, тысячелетиями сохранял свои свойства и характеристики. И русский мир, в лице своих наиболее просвещенных и талантливых представителей, отпрянув от пределов Русской земли, не утратил своей плодоносной силы.

Необычайность той эпохи заключалась в том, что антимир, наконец-то, обрел территорию, причем, более чем обширную, и перед ним открылись возможности построения жизни на твердых основах, а не на виртуальных. Строительство нового мира — это не только путь, но и совокупность представлений антимира в марксистском его варианте о счастье, справедливости, порядке и благополучии. Но ведь Русская земля не из морской пучины нежданно-негаданно поднялась, а давным-давно была заселена. И потому, чтобы осуществились представления о грядущей прекрасной жизни, оккупационному режиму ради своего самосохранения безотлагательно требовалось проводить политику тотального разрушения традиционных социальных связей, варварского сдирания слоя тысячелетней православной культуры. Только так антимир мог постоянно расширять на территории России сферу своего влияния. Несмотря на заметные успехи антимира, русского на этой территории все равно оставалось немало.

Нетрудно переделать опустевшие дворцы в бюрократические учреждения, а монастыри в казематы. Можно так встряхнуть священные раки, что там не останется и следа от нетленных мощей; несложно разграбить могилы людей, некогда определивших облик православной империи, а сами могилы сравнять с землей или превратить в отхожие места. Можно отобрать все усадьбы и особняки, лишить все население нажитого имущества. Можно даже миллионы людей подвергнуть казням или изгнаниям на чужбину, и заняться воспитанием миллионов детей в «правильном» направлении. Но куда девать оставшихся людей, продолжающих считать себя русскими, продолжающих соблюдать православные праздники и даже помогать своим бедствующим родственникам, лишенным средств существования? Эти косные люди плохо усваивали новые идеи и крайне неохотно менялись, по-прежнему сохраняя не только родственные, но и земляческие связи. И все эти консервативно настроенные люди по старинке считали друг друга соотечественниками, а представителей власти — инородцами. И по-прежнему, оставался не проясненным вопрос: провалилась ли в тартарары Россия, замененная Советским Союзом?

Переплавка — переделка русского общества в советское общество шла чересчур медленно. Если ленинизм — это «прямое действие», которое на деле оказалось весьма скоротечным, то советизация — это поиск определенных компромиссов с неприглядной для марксистов действительностью, продолжающей сохранять черты прошлых эпох. Эти компромиссы проступили не только в НЭПе, но и в символах советского государства. Божественная троица замещается триадой вождей: Маркс, Энгельс, Ленин. Их огромные портреты вывешиваются на фронтонах административных зданий в дни праздников. Даже скрещенные серп и молот в качестве священных орудий освобожденного труда, представляют собой модификацию православного креста. Само наличие III интернационала, базирующегося в столице, пробуждало у некоторых людей смутные параллели с Москвой — III Римом. И Сталин, в роли партийного лидера, как раз представал компромиссной фигурой: он не отвергал практику разрушения, присущую ленинизму, но эту практику сочетал с настоятельной необходимостью наведения элементарного порядка в стране.

Но каким должен быть этот порядок? Муссолини мечтал возродить величие Древнего Рима. Гитлер, пока еще в роли незадачливого политика-экстремиста, грезил о Третьем Рейхе, призванном продолжить великие традиции, как Римской империи, так и Священной Римской империи. Социальные низы Запада выдвигали своих вождей, которые искали пути в будущее, воссоздающее величие прошлых эпох. Запад переживал нравственный кризис вследствие крушения христианских ценностей и заката аристократической культуры. Однако социальные низы не хотели мириться с «закатом Европы», которая на протяжении 7–8 предыдущих веков доминировала над всеми остальными областями греко-христианского мира.

Все эти века Восток греко-христианского мира пребывал в тени, зачастую в мерзости запустения, но постепенно, начиная с XVIII в., его влияние неуклонно росло. Ведь русский мир сформировался в качестве социокультурного феномена, который, отталкиваясь от копирования западных образцов и стилей, начинал все очевиднее противостоять Западу в роли нового и вполне самостоятельного демиурга истории. Поэтому политический бойкот советской России со стороны западных держав многие русские люди воспринимали как вполне ожидаемое внешнее проявление глубинного противостояния между Западом и Востоком, перешедшее после «октября» в более острую фазу.

Отпадение России, оказавшейся под властью большевиков, от онтологического пространства греко-христианского мира с его идеалами добра, истины и красоты крайне болезненно переживалось в среде русской эмиграции, которая пыталась предугадать: куда же движется «родная сторона»? Одним из ответов на этот тревожный вопрос явилось умонастроение, которое оформилось в качестве евроазийства. Приверженцы этого умонастроения считали, что Россия находится на пути, ведущем к созданию новой цивилизации, сочетающей в себе, как европейский рационализм организации общества, так и иррационализм политических систем, присущий восточным деспотиям. Уже патетический возглас А. Блока («Да. Скифы мы!») возвещал, что фантазий на данную тему будет предостаточно.

Похоже на то, что в отличие от западных вождей, исповедующих столь популярный в то время бонапартизм, Сталин-бонапартист все же ориентировался на другую политическую систему, а именно на ту, которая сложилась в Османской империи. Ему не мог не импонировать тот факт, что эта империя наложилась на православную Византию непроницаемым пластом и на протяжении многих веков держала в страхе всю Европу. Он хорошо понимал, что европейцы сильны, в первую очередь, благодаря своим высоким технологиям и следовало как можно быстрее перенять у них эти технологии: вот тогда натиск с Востока станет всесокрушающим и всепобеждающим.

В условиях мировой тесноты, разного рода взаимовлияния просто неизбежны, как и фобии или симпатии. Индивидуальные заблуждения соседствуют с массовыми обольщениями, а пророчества подтверждаются запоздалыми прозрениями. Крушение политических конструкций побуждает новых правителей к воссозданию государственных механизмов, имевших место в давние эпохи. А материалистическая идеология волей неволей взывает к архаичным божествам, казалось бы, давно отвергнутым и забытым. Но, как бы там ни было, а грядущее РПЦ выглядело «смутно иль темно». В стране год от года нарастал вал воинствующего атеизма. Воцерковленные православные люди тысячами направлялись в концлагеря, священников и монахов топили баржами, а монахинь, укрывшихся в землянках возле монастырей, просто взрывали.

Раб Божий умирал на рудниках, в каменоломнях, на рытье каналов или котлованов, тонул в топких болотах или становился «лагерной пылью». А движение безбожников обретало многомиллионный размах. Этим движением руководит Миней Губельман, более известный под псевдонимом Емельян Ярославский. В глазах «главного безбожника» Христос давно возглавил список отъявленных злодеев всей человеческой истории, ибо принес далеким и близким предкам Минея «не мир, а меч». Этот «меч» века и тысячелетия гонял далеких и близких предков Минея по всему белу свету, превращая всю их жизнь в позорное существование. Истоком всех их бедствий, лишений, гонений служил смутьян и бродяга, который был приговорен к позорному распятию на кресте и умер на горе, предназначенной для казней самых отъявленных преступников. Антихристианство Минея предопределялось нелегкой судьбой его предков: в ненависти к Христу он черпал силы для своей многогранной деятельности. Он писал статьи в безбожные газеты и журналы, неутомимо выступал на собраниях атеистов, а также на митингах, куда сгоняли православных людей. В печати и в публичных выступлениях Ярославский вдохновенно развенчивал и разоблачал деятельность церкви, которая кадила дурманом и опаивала наивных людей опиумом. Он всего себя отдавал этой сложной просветительской миссии, и от него старались не отставать другие атеисты, не отягощенные почтением к прошлому Русской земли.

И все же ошибочно думать, что только «прирожденные» марксисты отличались кощунствами. Да, они задавали тон многим кампаниям и мероприятиям уничижительной направленности, но им охотно вторили тысячи и десятки тысяч людей, чьи далекие и близкие предки благодаря христианству приобрели представления о нравственной жизни. Экзальтация выступлений добровольцев-комсомольцев и прочих атеистов достигала высоких градусов. Безбожное умонастроение переходило в умоисступление. Не хочется перечислять все гнусности, которые творили эти люди в храмах или перебирать все оскорбления, которые звучали в адрес верующих, святых и самого Христа: отметим лишь, что безбожники ни в чем себя не сдерживали. Но делали это не корысти ради, а из-за развившейся склонности к ниспровержениям и разрушениям.

Именно в этой среде началась массовая переориентация от традиционного жертвенного служения религиозно-этическому идеалу к беззаветному служению советскому государству. Безбожники проникались убеждением, что обивать иконами нужники — благое дело, а пионеры совершали мужественный поступок, когда прилюдно отрекались от своих родителей, не способных отказаться от суеверий. Но перед портретами вождей в «красных уголках», перед памятниками и бюстами «борцов за свободу» и особенно перед мавзолеем с мумией Ленина молодые люди, причисляющие себя к «сознательным», все чаще испытывали проницающий до костей благоговейный трепет.

Если в прежние эпохи, священники в своих проповедях непременно цитировали высказывания евангелистов или Отцов Церкви, или ветхозаветных пророков, то в советском государстве ни одно публичное выступление (на митинге, или на торжественном собрании, приуроченном к какому-нибудь революционному празднику, или на научной конференции) не обходилось без цитат из сочинений «классиков» марксизма-ленинизма. Эта практика становилась обязательной даже для авторов узко специализированных книг, монографий, диссертаций, передовиц в газетах.

Складывалась новая система социальных отношений, которая касалась не только промышленных или железнодорожных рабочих. Появились театральные, музыкальные и литературные работники, а также научные и, конечно же, партийные, включая комсомольских работников. Каждая сфера жизнедеятельности общества формировала свои подотрасли, а каждая подотрасль объединяла задействованных в ней тружеников в профессиональные союзы. Каждый такой профсоюз имел своего руководителя — человека проверенного и ценящего свой социальный статус превыше всего. Эти руководители наиболее рьяно и неустанно выказывали в публичных выступлениях свою преданность «делу партии и лично т. Сталину», ответственно относились к проведению демонстраций и прочих манифестаций, выражающих полную поддержку любым действиям властей. Трудно сказать, стремился ли сам Сталин походить на легендарного Соломона, но мотив во славу правления «мудрого вождя» уже звучал в рапортах и реляциях, в стихах и песнях, и присутствовал в радостно-возбужденных выкриках демонстрантов, дружно шагающих по улицам городов в дни кумачовых праздников.

Для осуществления широкомасштабной индустриализации требовались немалые людские ресурсы, которые укомплектовывались по военно-мобилизационному принципу в полки, дивизии и армии. Соответственно, и командиры этих частей олицетворяли собой закон для подчиненных. Крестьянские хозяйства обобществлялись в колхозы, которые также имели своих председателей с соответствующими штатами помощников. Процесс коллективизации шел довольно болезненно, и, пожалуй, это единственный социальный процесс той эпохи, который достаточно подробно, с поправкой на неизбежную однобокость, отражен в советской литературе и в советском кинематографе. Но за кадрами оставался другой процесс — дальнейшего дробления Русской земли на автономные территориальные образования. Так от Пензенской и Тамбовской губерний отсекли значительные куски, из которых сложили Мордовию, из Симбирской губернии вычленили Чувашию, из Костромской — Марийскую автономную республику. Сами губернии стали именоваться областями, а уезды — районами, число которых резко возросло. Этот рост был связан, как с новым размежеванием территорий, так и с обобществлением крестьянских хозяйств. За населением, особенно рассредоточенным в сельской местности, необходим был глаз да глаз. Но крестьянские восстания все равно вспыхивали. Имели место и случаи вредительства имущества только что созданных колхозов. Классовую борьбу никто не отменял, ее накал только возрастал по ходу победного шествия советской власти. Каждый бывший уезд рассекался на три-четыре лоскута и в каждом появлялись райсовет и райком, а чуть позже — военком, а при нем или рядом с ним отдел ОГПУ. Агитпроп хлопотал о создании в каждом районе клубов, изб-читален, «красных уголков». Книги классиков марксизма-ленинизма, действующих руководителей партии и правительства, пролетарских писателей и революционных поэтов считались лучшими друзьями каждого советского человека и подлежали обязательному прочтению. Росло и число руководителей, как тогда любили выражаться, «низового звена».

Те, кто преисполнялся веры в «светлое завтра» и был готов беззаветно служить этой вере, на деле доказывая свою безграничную преданность властям, попадали в категорию «строителей коммунизма», становились теплокровными частицами новой исторической общности — советского народа. В этой исторической общности могли находиться только люди сознательные, работящие и дисциплинированные. Но немало, ох, как немало, еще оставалось тех, кто выражал свою неготовность к строительству «светлого завтра» или служил советскому государству из корыстных и сугубо карьерных побуждений. Таких «шкурников» необходимо было срочно выводить «на чистую воду», подвергать перевоспитанию или переделке-переплаве в специально отведенных для столь длительных процедур местах.

Маяковский отнюдь не случайно «под Лениным» себя «чистил». Он задал тот мотив отчаяния, который будет неумолчно звучать в ушах миллионов людей, наряду с гулом растревоженной крови и учащенным биением сердец. Ведь недовольный собой великовозрастной хулиган, ушел из жизни, громко хлопнув дверью. Революционный поэт потому и заслужил памятник, что был столь требователен к самому себе! Не мог, никак не мог вписаться косноязычный футурист, в столь неказисто складывающуюся советскую действительность. Но подавляющее большинство людей отличались меньшей взыскательностью к себе, и таились среди этого большинства людишки, «нечистые на руку» или с «нечистыми мыслями», которых однозначно следовало приравнять к мусору или к нечистотам.

Так процесс создания бесклассового общества стал сопровождаться возникновением новых средостений между теми, кто достоин прекрасного будущего и теми, у кого не могло быть никакого будущего. Кроме «старорежимных элементов», кроме лиц, упорствующих в религиозных заблуждениях и не способных выйти из мрака «пережитков прошлого», стали выявляться «клеветники», «уклонисты», «фракционисты», «партийные перерожденцы». Для их общественного осуждения регулярно организовывались собрания и проводились многошумные конференции. На этих столь важных и принципиальных мероприятиях обязательно оглашались имена «попутчиков» и «негодяев», затесавшихся даже среди партийных работников или среди ответственных хозяйственников или среди «чекистов». В любую государственную структуру могли пробраться тайные враги и вредители.

Практически в каждой церкви имеет место разделение людей на «чистых» и «нечистых». Название «клир» (переводится на русский язык как «чистые») отделяет в христианской церкви священнослужителей от мирян. В масонских ложах есть «посвященные» и «профаны». Так уж устроены человеческие сообщества. Номинально перед Богом или истиной все изначально равны, но обязательно появляются такие люди, которые оказываются к Богу или к истине (истоку мудрости) несколько ближе всех остальных. Однако и в среде «клира» — сообществе наиболее благочестивых и богобоязненных людей — нередко зреют зерна раздоров и расколов, возникают ереси и прочие дурномыслия. Адепты тоталитарных сект особенно чувствительны к идеям своей избранности или исключительности, но подобная избранность фактически превращает секту в кичливое меньшинство, если не подкрепляется какими-то действительно выдающимися свершениями. А так как выдающиеся свершения крайне редки, то пребывание в тоталитарной секте ее адептов неизбежно превращается в «организованную муку».

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в СССР происходила возгонка фанатизма, усугубляя жажду самоотречения у особо сознательных строителей коммунизма, для которых партия — родная мать, а советское государство — строгий отец, а верховный правитель — олицетворение всеблагой мудрости и справедливости. Подобное психическое состояние уже само по себе не оставляло места для родственных или дружеских связей, вытравляло способность любить своих детей и близких. Вся жизнь такого адепта целиком и полностью принадлежала идее коренного преобразования мира, а все то, что тормозило или как-то препятствовало этому преобразованию, вполне естественно воспринималось адептом, как враждебное противодействие.

Освобождение от всех рудиментов и признаков существования «старого мира» становилось просто физиологической потребностью. Адепт новой веры испытывал чувство стыда, когда вдруг замечал на чугунных воротах какой-то бывшей усадьбы графский вензель или на фронтоне какого-нибудь представительного здания — двуглавого орла. В такой обстановке просто не могут не переименовываться все города, которые носят имена государей — основателей этих городов. Улицы и площади «очищаются» от названий, ведущих свое происхождение от основных православных праздников. Сносятся все погосты — скопища крестов и, наконец, дело доходит до взрывания величественных соборов.

Наряду с этим возводятся тысячи фабрик и заводов, школ и больниц, строятся гидроэлектростанции и прокладываются ветки железных дорог. Открываются сотни вузов, преимущественно технической направленности, организуются десятки конструкторских бюро, где ученые разрабатывают новые системы вооружений.

Таким образом, советизация предстает весьма сложным и противоречивым процессом трансформации России из питательной среды, пригодной лишь для раздувания «мирового пожара», в церковь-государство, исповедующую коллективистскую веру в «светлое завтра». Как и в каждой церкви, там формулируются жесткие требования, предъявляемые к своим адептам. Эти требования, конечно, могут быть своеобразными, даже экстравагантными, но они обязательно формулируются, затем тщательно отшлифовываются в ходе многочисленных «разборов полетов», и затем запечатлеваются в партийном (или комсомольском) уставах, а потом уже отразятся в кодексе строителей коммунизма.

В ходе советизации России постоянно растет подпор молодежи, выросшей под сенью агитпропа и готовой ретранслировать высказывания «классиков» марксизма-ленинизма по любому поводу и без всякого на то повода. Они готовы к самоотверженному служению советскому государству. Но выясняются и прискорбные факты. Многие из тех, кого с почтением причисляли к «верным ленинцам», оказались неспособными к руководству процессами индустриализации, коллективизации и милитаризации страны, а также к укреплению институтов советского государства. Любое великое обязательно вырастает из малого, но не всякое малое (или меньшинство) способно обрести величие. Так что участь «верных ленинцев» довольно быстро стала незавидной. Их стали нещадно выпалывать, как в саду удаляют сорняки.

Жизнь полна взаимовлияний и соблазнов. Целая серия фундаментальных научных открытий, современником которых оказался Маркс, провоцирует его оценить свою теорию исторического развития в качестве истины в последней инстанции. Бурное развитие техники также производит сильное впечатление на разного рода хлопобудов (людей, хлопочущих о будущем всего человечества). Ведь техника — это рациональный способ организации материи. Так, почему бы и людские массы, освобожденные от дурмана христианства, не организовать самым рациональным образом? Одна только постановка этого вопроса порождает видения слаженного механизма, подчиняющегося некоему рычагу или некоей кнопке.

Но есть и более могущественные алгоритмы, которые зачастую действуют, как непреложная необходимость. Являясь последовательным марксистом, кем мог быть Сталин? Только «Лениным сегодня» — новым Соломоном. Конечно, в своих потаенных фантазиях, он мог примеривать к себе образы Наполеона Бонапарта, или Сулеймана Великолепного, или Петра Великого. Хоть Юлия Цезаря…. Но галерея образцов, достойных подражания, быстро сокращалась и переходила в единственно допустимое долженствование, когда Сталин оказывался в окружении своих соратников или перед лицами сотен делегатов какого-нибудь съезда. Да, и как могло быть иначе? Еще при Ленине, действующий генеральный секретарь партии, опора опор молодого советского государства, обрел политический опыт руководителя, комиссара, военного стратега и хозяйственника. Выступая перед «партхозактивом» страны в качестве преемника «вождя мирового пролетариата», Сталин уже никому не казался примитивным боевиком, способным лишь для выполнения грязной работенки. Это был «мудрый вождь», продолжающий «бессмертное дело Ильича».

Агитпроп, созданный Лениным и на все лады воспевающий «всемирно-историческое значение Великой Октябрьской социалистической революции», был изначально готов к восприятию и прославлению безупречного всеведения наследника и восприемника-продолжателя столь небывалых завоеваний. Еще раз стоит напомнить читателю уже рассмотренную нами историческую параллель. Если после штурма Иерусалима, успешно осуществленного под предводительством Давида, историю «богоизбранного» народа блистательно продолжил Соломон, то после гениального Ленина, молниеносно захватившего обе русские столицы, историю советского народа должен был продолжать человек, по меньшей мере, ни в чем Соломону не уступающий. И таким образом, Москва не только становилась столицей всего мирового коммунистического движения, но и обретала черты и свойства священного города. А значит, величественный храм, воздвигнутый во славу Назарянина-богохульника (храм Христа Спасителя), был просто обречен на исчезновение самим ходом истории.

Дважды разрушенный Иерусалимский храм взывал к отмщению в сердцах «прирожденных» марксистов. Тот древний храм был уничтожен имперскими народами, от которых не осталось ровным счетом ничего, кроме жалких руин. И русские, как имперский народ, также должны исчезнуть: Христос не явится, чтобы спасти этот народ. Храм Христа Спасителя, действительно, взорвали, и небо не разверзлось все сжигающим огнем, и земля не провалилась под ногами разрушителей. На месте сокрушенного храма было решено построить грандиозное сооружение увенчанное фигурой бессмертного Ленина (нового Давида).

Агитпроп без устали работал над нетленным образом Ильича. Заказывал картины художникам и песни композиторам соответствующей тематики. Но всех больше заказов получали скульпторы. Гипсовые, чугунные, а затем и бронзовые, гранитные, мраморные бюсты и памятники стали заселять центральные площади и перекрестки крупных городов. Идолы появились в вестибюлях государственных учреждений и в местах постоянной дислокации воинских частей. Чем выше возносили старательные труженики агитпропа образ Ленина, тем величественнее становилась и фигура Сталина. Конечно, и тень, все более удлиняющуюся, отбрасывала величественная фигура здравствующего вождя. Кто же оказался в ее тени? В тени оказались многие.

Учение или теория или концепт, в качестве научной истины в последней инстанции, дает ее обладателям колоссальные преимущества перед всеми теми, кто такой истины не придерживается. Это — неотразимое оружие и сверхнадежная защита, это — метод, средство, инструмент: это — все. А то, что не озарено отблесками данной истины — ничто. Обладатели истины прекрасно знают: для них нет преграды, которую нельзя преодолеть, нет рубежа, которого нельзя достичь. Именно это убеждение и придавало энтузиазма лидерам большевиков, приехавшим из дальнего зарубежья в Россию, взбаламученную русской революцией (или «февралем»). Огнем той истины пылали их глаза, когда они бросали хлесткие обвинения в адрес «тюрьмы народов», «Николая Кровавого» или «буржуазного охвостья». И многим людям, присутствующим на тех стихийных митингах, передавалась эта убежденность. Не только деньги кайзера или еврейских банкиров, но в значительной мере сила специфической правоты карликового мира, исходящая от агитаторов и пропагандистов, позволила большевикам за несколько месяцев на порядок увеличить численность своей партии и совершить военный переворот. Не только лютый террор, но и непоколебимая вера в «светлое грядущее», помогала чужеродной экстремистской организации одерживать победы в развязанной гражданской войне.

А дальнейшие события только продолжали подтверждать всесокрушающую истину марксизма. Сильнейший экономический кризис, который поразил на исходе 20-х годов, сначала США, а затем и Европу, наглядно свидетельствовал о нарастании неразрешимых противоречий между «трудом» и «капиталом». Тем временем в СССР бурными темпами шли индустриализация, коллективизация. электрификация, требующие миллионы пар человеческих рук. Страна преображалась буквально на глазах. Разумеется, далеко не везде и не всегда задуманное получалось: происходили досадные сбои, аварии и крушения. Но, если рубежи намечены, планы сверстаны, приказы отданы, но почему-то не достигаются, а, наоборот, срываются, то, значит, исполнители, задействованные в столь удивительно-изумительном строительстве, не вполне соответствуют высоте исторических задач. Саботаж «спецов», вредительство кулаков, диверсии «контры», конечно, имели место, но и служили определенной дымовой завесой, чтобы скрыть конфузы и провалы управления страной. Остатки «старорежимных элементов», как и «верные ленинцы», должны были уступить место более толковым, дисциплинированным труженикам, способным не только полностью отдавать себя порученному делу, но и добиваться вполне зримых, практических результатов от своей кипучей деятельности.

Оставляя в стороне судебные процессы над саботажниками, вредителями и диверсантами, следует подробнее остановиться на партийных чистках. Формируя «авангард всего прогрессивного человечества» по жестким лекалам тоталитарной секты, зачинщики «октября» не предполагали, что пройдет каких-то 12–15 лет и тысячи евреев в качестве следователей и прокуроров начнут допрашивать другие тысячи евреев, бывших некогда бундовцами, меньшевиками, эсерами. Начнут допрашивать с пристрастием и «верных ленинцев», заслуженных командиров, и даже очень заслуженных партработников и чекистов, выбивая из хозяев советской жизни признательные показания, чтобы выносить суровые приговоры, точно такие же, какие эти незадачливые «хозяева» еще совсем недавно столь охотно выносили классовым врагам («паразитам», «кровососам», «мироедам»). Ротация кадров затронет и отдел ЦК по проведению агитации и пропаганды, а новые ответственные работники примутся с удвоенной энергией подстегивать-подпинывать легионы графоманов-рифмоплетов, карикатуристов, куплетистов, сценаристов, драматургов, кинорежиссеров, журналистов, фотографов, кинодокументалистов, музыкантов, актеров и прочую публику, допущенную к прославлению «октября» и героев гражданской войны, а попутно — к прославлению террористов-подпольщиков, некогда сотрясавших своими акциями здание государственности Российской империи. Кроме того, от вышеперечисленной публики власти ожидали экзальтированных восхищений успехами строительства нового мира, запечатленных в слове, образе, звуке. Архитекторы начнут создавать дома-самолеты и дома-паровозы, чтобы контуры и чертежи индустриализации навсегда стали неотъемлемой частью городских ландшафтов.

Очищение общества от «старорежимных элементов» и чистки в рядах «ленинской гвардии» споспешествовали притоку в партийные органы и силовые структуры молодежи, которая выросла в зоне облучения марксизмом и которая ровным счетом ничего не знала о прежней России и никогда не бывала за рубежом. Советская действительность для нее являлась единственно возможной и допустимой реальностью.

В те годы не только вводились в строй тысячи заводов и фабрик, прокладывались тысячи километров железнодорожных путей, открывались тысячи школ, поликлиник, больниц, но и быстро росла численность партии и комсомола. И все это означало, что тысячи людей становились директорами предприятий, шахт, гидроэлектростанций и железнодорожных вокзалов. А у директоров были заместители, у ректоров вузов — проректоры. На крупных машиностроительных заводах очень влиятельными фигурами были главные инженеры и главные технологи. В вузах, которые росли как грибы после дождя, кроме ректоров-проректоров, к уважаемым людям относились деканы и заведующие кафедрами. Престиж науки был очень высок. Ведь и саму советскую действительность строили в соответствии с научной теорией марксизма. Тысячи новоиспеченных директоров школ, больниц, кинотеатров и клубов (или Домов культуры) с трепетным волнением и радостным возбуждением занимали свои посты, а вместе с ними и просторные кабинеты. Если прежде средняя губерния состояла из десятка уездов, то советская область дробила каждую область на 30–40 районов. И в каждом районе действовали райсоветы и райкомы, а вместе с ними и соответствующие руководители (председатели, секретари, военкомы с непременными штатами и разнообразными печатями-штампами). Чтобы четче управлять всей этой постоянно разрастающейся массой ответственных и должностных лиц, в Москве создавались профильные управления и ведомства, которые, в свою очередь, также нуждались в координации и соответствующем пригляде (партийном контроле).

Так называемые социальные лифты стремительно возносили молодых людей на разные этажи управленческой иерархии и сотни, тысячи, десятки тысяч подчиненных безропотно выполняли все команды, приказы и поручения новоиспеченных руководителей. Авторы литературных, музыкальных произведений, прошедших тщательную проверку в «компетентных органах» и одобренных агитпропом, могли в одночасье обрести всесоюзную известность и стать оглушительно популярными фигурами, которых с ликованием встречали во всех городах и весях, как самых дорогих гостей. Создание творческих союзов (писателей, композиторов, художников, кинематографистов и т. д.), в качестве структурных подразделений агитпропа, также предопределит появление генерации весьма специфических начальников, регулирующих и направляющих деятельность этих союзов. А члены таких союзов примутся лепить, рисовать и отображать в слове и звуке многогранные облики советского человека: летчика, преодолевающего тысячекилометровые воздушные пространства; полярника, выживающего на дрейфующей льдине; шахтера, прорубающего глубоко под землей штольни в угольных пластах; сталевара, умело укрощающего стихию расплавленного металла. Появятся знатные чабаны и свекловоды, доярки и свинарки. И, конечно, вырастет число «живых портретов» — действующих, высокопоставленных партийных и государственных деятелей, героев пятилеток, прославленных в СМИ ученых и писателей, военачальников и даже пионеров, типа П. Морозова, не жалеющих ни себя, ни родных во имя укрепления советского строя.

Прославление жертвенного подвига разрушения родственных связей во имя торжества идей марксизма-ленинизма зазвучит все явственнее и громче. Эти прославления и прежде не затихали в партийных кругах, как спасительная подсказка «революционной совести», а теперь становились достоянием всего формирующегося советского общества. Этот трагически-торжественный мотив восходил к глубокой древности, к мифу об Аврааме, готовому вместо жертвенного барашка отдать на заклание своего сына Исаака, если того потребует племенное божество. Обжигающая по накалу чувств история, явно жреческого происхождения, ставила древнего скотовода перед суровым выбором: предпочесть беззаветную любовь к божеству и определенный образ жизни, не чурающийся множества добровольно взятых на себя ограничений и утеснений, или потворствовать своим инстинктам, своей «крови», своим изначальным, доставшимся от природы привязанностям. Авраам выбирает первый путь, но божество не жаждет смерти Иакова и милостиво сохраняет тому жизнь. Эта легенда никогда не будет озвучена в СССР, но получит множество реальных истолкований и станет играть ключевую роль в формировании сознания советского гражданина.

Суть этих истолкований заключалась в том, что нет и не может быть любви сильнее, нежели любовь к советскому строю: к его вождям, к партии и комсомолу, к достижениям и успехам советской власти, к столице советского государства, освященной мавзолеем и рубиновыми звездами на кремлевских башнях, к священным границам государства…. Если сын-подросток оказался расхитителем социалистической собственности (украл с картофельного поля несколько клубней, чтобы испечь их в костре), то «сознательные» родители сами должны отвести такого недоросля в милицию, как преступника. А если вдруг оказался друг («оппортунистом» или «троцкистом»), то следует немедленно отречься от такого друга, но, предварительно, сообщить о таком «фрукте» куда следует. А если жена подпала под влияние «загнивающего империализма», стала всеми правдами и неправдами добывать вещи и вещицы, призванные создать в квартире буржуазно-мещанский уют, то с такой женщиной лучше порвать все отношения и забыть ее, как дурной сон.

Если в период советизации страны, средостения между «прирожденными» и «приобщенными» марксистами были фактически упразднены (часть «прирожденных» подверглась отбраковке, а многие «приобщенные» заняли ключевые посты в партии и правительстве), то затем партию стали пополнять коллаборанты, простые сельчане и горожане, а также воспитанники молодого государства — бывшие сироты, малолетние преступники, бродяжки, прошедшие систему детских домов, колоний, казарм, общежитий и доказавшие своей специфической комсомольской активностью преданность «делу партии». В связи с этими процессами трансформировалась не только власть (из террористической организации в своеобразный «клир»), но и общество (из сословного — в двухслойное). Общество стало состоять из «сознательных» (тех людей, кто горячо поддерживали власть) и «не сознательных», (тех, кто предпочитали занимать пассивную общественно-политическую позицию). Причем число «сознательных» быстро росло, а число «не сознательных» неуклонно сокращалось. Эта многообещающая тенденция привела уже в первой половине 30-х годов партийный аппарат, «компетентные органы», госструктуры, вооруженные силы, производственные коллективы к полному единству в лоне церкви красного дьявола (сокращенно ЦКД). Власть уже могла опираться на поддержку миллионов «сознательных», которых, в свою очередь, уже смело можно было назвать советским народом. А властитель (мудрый вождь, командир всех командиров, начальник начальников, первый человек в партии и Отец народов) уже никак не умещался в образе древнего Соломона, потому что сочетал в себе черты антихриста европейской истории (Наполеона) и свойства государя императора, поставившего всю Россию на дыбы (Петра I); причем, превосходил своими качествами всех выше названных правителей, ибо стал несравненным аватарой — воплощенным божеством.

Что такое христианская церковь? Это собрание людей, которые объединены общностью веры в бессмертие своей души и в наступление Судного дня. Они придерживаются нравственного закона, регламентирующего их повседневную жизнь, читают и почитают Библию, не подлежащую обсуждению вследствие того, что Слово Божье наделено беспримесной правотой. Христианских церквей несколько, но их отличия не столь уж существенны, как это может показаться на первый взгляд. Самая древняя из них — православная, которую еще называют ортодоксальной и которая на протяжении многих веков являлось духовным стержнем истории России.

А что такое ЦКД (церковь красного дьявола)? Это — псевдоцерковь. Да, это тоже собрание людей, которые объединены убежденностью в наступление «светлого завтра» и верой в то, что марксизм есть изреченная истина. Они верят в «закон» (смены общественно-экономических формаций), который действует вне зависимости от волеизъявлений отдельных индивидуумов, социальных групп и целых народов. Действие такого закона неостановимо, как восход солнца. Адепты этой псевдоцеркви почитают «Капитал» в качестве своей главной книги, проливающей свет на подлинный характер происходящих событий. Они имеют свой «клир» (партработников и тружеников агитпропа), свои святыни (в первую очередь, это мавзолей с мумией Ленина), свои праздники и ритуалы, начиная с пионерских линеек и заканчивая торжественными похоронами видных деятелей партии и правительства.

Другими словами, оккупационный режим, установленный мононациональным меньшинством, никак не связанным с культурой, историей России, просуществовав полтора десятка лет, отнюдь не был свергнут, а трансформировался в весьма специфическое религиозное образование. И эта трансформация сопровождалась массовым энтузиазмом со стороны тех, кто на себе ощутил притягательную силу социальных лифтов, а также поддерживалась энергией всех тех, кто стал обладателем комсомольского или партийного билета.

Несмотря на то, что количество «несознательных» сокращалось, почему-то множились и ряды откровенных врагов советского народа. Эти хитроумные враги продолжали проникать в силовые ведомства и даже в генералитет армии, таились в бюрократических структурах и в артистической среде. Внешне ничем не отличимые от советских людей, враги были опасны вдвойне: им доверяли государственные секреты, а они сотрудничали с разведками из других стран, становились подлыми агентами «международного влияния», изыскивали любую возможность, чтобы убежать заграницу и оттуда строить козни молодому государству.

От русского общества сначала отсекли элиту, затем украинцев и белорусов, затем представителей множества малых народов и национальностей, затем репрессировали «контру» и «вредителей», затем оставшихся великороссов отождествили с русскими. Но названия русский народ, тем не менее, никто не отменял, потому что такие архаичные названия должны были отпасть сами собой, как отпадают болячки с выздоравливающего тела. А здоровое тело, как раз и есть советский народ — строитель нового мира. Каждый советский человек готов умереть во имя «заветов Ильича» по первому требованию партии. Советские люди — это дисциплинированные трудяги, просыпающиеся спозаранку, чтобы идти к станку или в поля, или на стройку, или в учебные аудитории, где необходимо что-то делать конкретное и в чем государство остро нуждается.

А враг народа уклонялся от выполнения подобных обязанностей или выполнял их спустя рукава, или все делал вроде бы хорошо, но одновременно собирал данные, занимаясь шпионской деятельностью. Он завидовал величавой поступи советского строя и радовался любым временным трудностям, неизбежно возникающим в ходе строительства коммунизма. «Враг народа» — это вердикт, схожий с обвинениями в ереси или в колдовстве в средние века. Стоит подобный вердикт огласить и сразу же коллективное мнение поддерживает эту огласку, а вокруг бедолаги, подпавшего под действие столь сурового приговора, образуется «мертвая зона». Бедняга мгновенно выпадает из всей системы социальных отношений, обречен на исчезновение, и никто не смеет даже взглядом посочувствовать ему. Он быстро утрачивает человеческий облик, становится кожаным мешком, набитым переломанными костями или «строительным мусором». «Врагом» может стать любой человек: бухгалтер заготовительной конторы и «недобитая белая сволочь», известный режиссер и начинающий художник.

Неустанное выявление коварных врагов дисциплинирует все общество, мобилизует его энергию на ударные направления и стройки, поднимает уровень политической сознательности и общественной активности. Каждый гражданин, проживающий на территории СССР, должен стремиться к тому, чтобы заслужить почетное звание — «советский человек», а для этого ему необходимо неустанно и ревностно доказывать свою полезность требовательному государству.

Вся страна превращена в гигантскую селективную станцию, где денно и нощно идет отбраковка негодного материала, сортировка годного и дополнительный отсев. Наряду с демонстративными акциями и судилищами происходит и скрытый отбор, в ходе которого люди пропадают самым таинственным образом, и никто не может внятно объяснить: что с ними произошло, и где они находятся? Селекторами являются «люди в галифе», но есть немало и тех, кто в штатском. Не жалея своих сил, они усердно трудятся над «человеческим материалом» достойным «светлого будущего». Работы — непочатый край. Ведь Россия — это сплошная «не поднятая целина». Но селекционеры не унывают. Они живут во имя того самого «светлого будущего», приближают его наступление, как могут, как умеют, как у них это получается. А когда и к ним, другие «люди в галифе» предъявляют обвинения в «шпионаже» или «вредительстве», селекционеры-неудачники даже не возражают. Если прежде были неисповедимы пути Господни, то почему же все действия советского государства должны быть понятны и объяснимы. Эти действия следует просто принимать, как грозу на небе, как карстовый провал под ногами или как проявление высшей воли.

Входящая во взрослую жизнь молодежь была уверена в том, что вся история человечества началась с 1917 г., а до этого имела место длительная цепь заблуждений, в ходе которой наивные люди только напрасно тратили свои силы и свои жизни. Не пристало человеку, устремленному в будущее, всматриваться в позорное прошлое и тем более восторгаться «буржуазными» достижениями науки и техники. А об искусствах тех давних эпох и говорить было нечего, потому что они насквозь пропитаны церковным ладаном и только дурманили мозги недалеким верующим людям. Но, наконец-то, пробил звездный час, наступило торжество истины (в октябре 1917 г.) и люди прозрели: теперь они четко знают, что их ждет впереди — гармоничное коммунистическое общество, в котором изобилие материальных благ станет столь же естественным, как и воздух в небе или вода в реках и озерах.

Однако не следует забывать, что после всех эмиграций, расчленений общества по территориям, после всех экспроприаций и конфискаций, а также экскрементаций православных святынь, после всех экзекуций «паразитических классов» в стране оставалось немало людей, которые хорошо помнили ту Россию, столь скоротечно ставшую «старой» и «никчемной». Те, кто родились на исходе прошлого века, пребывали в самом расцвете своих сил. И даже те, кто являлись сверстниками самого Сталина, еще не достигли пенсионного возраста. Что же касается самих преобразований, то первоначально они проводились преимущественно в столицах и крупных губернских центрах. Если захват власти в столицах осуществился фактически одномоментно, то дальнейшее распространение «диктатуры пролетариата» шло не столь быстро. В глухих провинциальных городках и селениях, привычный патриархальный стиль жизни практически не менялся вплоть до конца 20-х годов, когда началось планомерное массовое закрытие и разрушение воинствующими безбожниками храмов, а также обобществление крестьянских хозяйств под руководством новоиспеченных районных властей.

И многие люди, оказавшись со всех сторон обложенными правилами общежития советского государства, очень хотели вернуться в ту прежнюю Россию, любезную их сердцу и глазу. Они привыкли к шумным, пестрым ярмаркам и к крестным ходам под хоругвями, расшитыми золотыми нитями. С раннего детства их души взволнованно откликались на колокольный звон, который плыл над привольными полями и лугами. Каждое крупное село гордилось своей церковью, и сельчане не жалели средств на их строительство и внутреннее убранство. Колокольни и церкви, обычно ставили на всхолмьях, по берегам рек или озер, чтобы их можно было видеть издалека. Русским людям был хорошо знаком благоговейный трепет, когда они стояли на службах в окружении своих многочисленных родственников и соседей, а на клиросе певчие затягивали «херувимскую». И особенно им нравились праздники: Рождество, Пасха, Троица, Успенье, Покров с обильными угощениями, разудалыми плясками, кулачными боями и задорными песнопениями.

Эти люди были когда-то любимы своими матушками и папашами, тетушками и дядьями, братьями и сестрами, и, в свою очередь, любили своих матушек и папаш, своих дядьев и теток, своих братанов и сестренок. Старшие обычно присматривали за младшими, а младшие старались слушаться старших. Они помнили свои венчания и крещения своих детей, а также отпевания своих стариков. И свои первые влюбленности хорошо помнили, первые поцелуи в каком-нибудь овине или на берегу черемухового омута. Их ностальгия проистекала не только из стремления вернуть привычный уклад жизни. Сложившиеся уклады менялись и прежде, и порой довольно болезненно менялись: такова уж наша жизнь. Но кое-как пережив первую треть XX в., насельники Русской земли были до глубины души потрясены и оскорблены тем, что происходило на их глазах и что они слышали. Они любили свою Россию с ее мельницами, крупорушками, барскими усадьбами, часовенками, резными наличниками на окнах и палисадниками под окнами. Но та Россия совсем не упоминалась ни в газетах, ни по радио, а, если и упоминалась, то лишь как «бескрайнее свинство» и «царство грязи», «империя мерзости», в лучшем случае, как «отсталая страна», предназначенная для колониального раздела более сильными державами.

Никогда еще русский мир не подвергался столь жестоким унижениям. Предавались забвению достойнейшие люди и вся история русского народа. О недавно отгремевшей Первой мировой войне, если и упоминалось, то только как об «империалистической», о которой и говорить-то неприлично, и тем более неуместно вспоминать миллионы погибших и покалеченных на той страшной войне. То там, то здесь, в городах и селах гремели взрывы: то рушили церковки и величавые соборы, колокольни и часовенки, монастыри и пустыни. Кладбища превращали в парки культуры и отдыха, оборудовали там закусочные и танцплощадки, а кладбищенские храмы, где отпевали усопших, переоборудовали в кинотеатры: там с утра до вечера крутили пропагандистские фильмы.

Достаточно сравнить фотографии и кинодокументалистику тех лет с фотографиями, отстоящими от эпохи индустриализации и коллективизации на пару-тройку десятилетий назад, (например, с фотографиями Прокудина-Горского или Дмитриева), чтобы понять. какие разительные перемены произошли во внешнем облике людей и окружающей их действительности. На дореволюционных фотографиях мы видим приветливых девушек в пестрых ситцевых сарафанах и однотонных платочках, бородатых мужиков в косоворотках: крестьян, лавочников, ремесленников, матросов с речных пароходов и катеров. Также видим удивительной красоты пейзажи, опрятные деревеньки по берегам рек и, конечно же, аккуратные сельские церковки или древние величественные монастыри.

Фотографии 30-х годов производят совсем иное впечатление. Гладко выбритые для постановочных съемок лица делегатов всевозможных съездов и конференций, руководители строек социализма и передовики производства, знатные пастухи и свинарки стиснуты сверхнапряжением «героических будней». Более чем неприглядное и просто страшное настоящее они воспринимают, как трудную и опасную переправу из «постылого прошлого» в «прекрасное будущее», и каждый боится оступиться, сделать неправильный шаг и утонуть в бурунах, что крутятся слева и справа той переправы. За исключением знаменитых артистов и высшего руководства, лица людей, достойных отражения на страницах газет или кинодокументалистики тех лет, выглядят изможденными: вместо улыбок — вымученный оскал, а преждевременные морщины старят даже 30-ти летних.

В прежние эпохи мужчины стремились выглядеть старше своих лет, что придавало им солидности: для этого отпускали бороды, ходили степенно и разговаривали не спеша. Советский человек тщательно убирает растительность со своего лица, обнажая лишь свое переутомление. Он весел всего лишь по команде фотографа и удивительно похож на других, таких же, как и он, делегатов съездов, передовиков производства и знатных тружеников полей. Он энергично жестикулирует, охотно выкрикивает призывы и лозунги и всегда спешит, словно опасается не успеть в туалет.

Неумолимо сдавливая со всех сторон объем воцерковленной жизни и святоотеческого наследия, решительно выжигая каленым железом дворянскую культуру, подвергая едкому остракизму деловую хватку предпринимателей, советская власть пригнетала и расплющивала, а затем раскатывала по поверхности жизни всех русских людей без разбора. Предполагалось возникновение принципиально нового смыслового пространства, новой системы социальных связей, новых форм общежития и сотрудничества, нового искусства и новой науки.

Человекомасса, подвергаясь скоплениям в скученных городах, в более чем тесных концлагерях, на гигантских стройках социализма, в военных поселениях; основательно отсортированная, отфильтрованная эта масса постоянно перелопачивалась начальниками, партработниками, комсомольскими активистами, надзирателями; прессовалась крайне сжатыми сроками выполнения планов; подвергалась кровопусканиям, снова перемещалась, перебрасывалась в соответствии с решениями партии и правительства из одного региона в другой. Полученное месиво опять разминали, снова сжимали, перебуторивали, перекидывали с места на место, и оно постепенно приобретало серо-бурый или буро-серый оттенок. Чем обильнее оно смачивалось кровью, тем податливее, пластичнее становилась — пригодное для строительства новых городов и заводов, укладки железнодорожного полотна и возведения плотин.

Чем более редуцировался русский мир, тем более агитпроп возносил власть насилующую. Дети подвергались облучению марксизмом уже с той поры, когда обретали первоначальные навыки хождения и лепета. Детские писатели неутомимо выдавали «на гора» стишки, байки, рассказики, прославляющие «дедушку Ленина», «штурм Зимнего», «залп Авроры» или стража порядка — «дядю Степу». Популяризировались поступки пионеров, вступивших в непримиримый конфликт со своими родителями по идеологическим соображениям. Конечно, восхищались комсомольцами, фанатично преданными советскому строю и готовыми лечь костьми, но выполнить задание, порученное вышестоящим начальством. Детские песенки и спектакли, даже кукольные, ритуализация детской жизни, начиная с приема в октябрята, а затем в пионеры, были «заточены» на борьбу с отжившим прошлым во имя «светлого завтра», в котором предстояло жить тем самым октябрятам и пионерам.

Живопись, литература, музыка, ваяние, архитектура превратились в средства назойливой пропаганды советского строя. Исполнительское мастерство режиссеров — постановщиков в театрах и киностудиях, актеров, музыкантов, танцовщиц, оформителей спектаклей были поставлены на службу ЦКД. Журналисты снабжали редакции газет, журналов и радиостудий материалами о вводе в строй новых промышленных объектов, о впечатляющих достижениях в животноводстве или виноградарстве, об открытиях ученых или геологов.

Как мог относиться ко всему этому человек, не переставший считать себя русским? Он должен был ненавидеть людей, которых хорошо знал и которых любил, но отнесенных властями к «врагам народа». Он воспринимал советизацию как корку заживающей болячки, которая закрывает кровоточащую рану — а раной являлась вся Россия. И многие граждане и гражданки в этой стране, перелицованной в СССР, особенно молодежь, больше походили на мутантов, чем на разумных людей. Русский человек был обязан любить власть, глумящуюся над дорогими его сердцу воспоминаниями. Он должен был ходить на манифестации в дни т. н. революционных праздников и орать во всю глотку лозунги, которые превращались в многоголосое эхо выкриков начальника, взгромоздившегося на трибуну. Он волей-неволей ощущал себя иностранцем, живущим на своей родной земле, и начинал понимать, что тихо ненавидит изменившуюся до неузнаваемости страну, в которой вынужден проживать. Ему было плохо и тяжко в советизированной России, не хватало ни земли, ни воздуха на ее просторах. Он не хотел служить хулителем православия или доносчиком, как не желал быть прихожанином псевдоцеркви. Он стремился сберечь свою душу, но его принуждали к клевете и заставляли кощунствовать. Фактически, он мог находиться в социуме, лишь погубив свою бессмертную душу, наплевав на свою честь и на свои представления о человеческом достоинстве.

Подчинение всех искусств, не говоря уже о СМИ, задачам пропаганды строительства коммунистического общества, крайне усложняло жизнь «авангардистам» и «босякам». Противопоставление аристократической культуре не могло состоять только в низвержении столпов и развенчании основ, но и заключалось в создании пролетарской культуры. А для этого требовалось главное — новый стиль и новые персонажи исторического процесса. Генерация «босяков» (Горький, Скиталец, Приблудный, Бедный и прочие) сложилась еще в дореволюционные годы и «говорящими» псевдонимами свидетельствовала о своей нелегкой доле при царизме. Наиболее заметную фигуру этой генерации — Горького, впавшее в творческое бесплодие, власти объявили «великим пролетарским писателем». М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» создал типичный для того времени образ рифмоплета-босяка под именем Иван Безродный, который пообещал Мастеру не писать больше плохих стихов. А других стихов И. Безродный складывать просто не мог.

Что касается «авангардистов», то они первоначально выступали одним из самых активных отрядов коллаборантов при оккупационном режиме. В годы гражданской войны участвовали в рейдах агитпоездов или агитпароходов, сочиняли примитивные агитки («Мы назло всем буржуям, мировой пожар раздуем!»), или рисовали плакаты в духе: «Смерть контрреволюции!» Они (в первую очередь, это относятся к людям, которые называли себя «поэтами» и «художниками») чувствовали себя революционерами в искусстве, Но безграничная свобода самовыражения, на чем настаивали «авангардисты», на самом деле оказывалась сплошным кривлянием или озорством. Ленинизм, как организатор глубочайшей смуты в стране, естественно, всемерно поощрял смутьянов. Но возводимая в стране псевдоцерковь, уже не могла оставаться равнодушной к глашатаям хаоса. Как и любая другая церковь, молодое советское государство взыскало не столько смятения умов, сколько вековечный порядок. И потому ожидало появления более прочных конструкций, нежели сумбурные футуристические пассажи или театрализованные мистерии и фантасмагории.

Само собой разумеется, что пролетарская культура была такой же фикцией, как и диктатура пролетариата, — всего лишь игрой слов. По истечении века после ее громокипящих манифестов и прочих заявлений совершенно невозможно рассмотреть в той культуре ни вершин, ни даже плоскогорий. Зияющий прогал или провал не может являться культурой, потому что там нет ничего, что следовало бы возделывать. И чем следовало бы гордиться. Совсем другое дело — социалистический реализм, опирающийся на научный метод производства произведений искусства. Здесь есть определенная платформа, существует и четкий заказ властей. Опираясь на метод, можно возводить довольно прочные конструкции и, тем самым, совершить переход от карикатур и гротесков к более правдоподобным образам и образцам. Для масс, превращенных в месиво, преимущественно багряных тонов, социалистической реализм, в качестве способа наиболее убедительного восприятия окружающей действительности, полностью заслоняет саму действительность. Можно презирать агитпроп, можно его ненавидеть, но нельзя отрицать его достижений на поприще обезличивания и выведения породы «одномерного человека».

В произведениях, соответствующих требованиям сугубо научного метода социалистического реализма, фрагменты действительности вполне узнаваемы, зачастую передаются со скрупулезной точностью, но эти фрагменты непременно выстраиваются в соответствии с «линией партии» или старательно нанизываются на «тему труда», как пойманные рыбаком пескари на кукан. Беллетристика («красивое письмо») однозначно уступает место суконносермяжному слогу, с которым тесно корреспондируют кряжистые памятники и картины, осененные светом «новой зари». Усилиями рифмоплета, лозунг раздвигается, как меха гармони. Череда строчек, поясняющих значение того или иного призыва или предупреждения, служит чем-то вроде штакетника, отделяющего тротуар от газона. Если «авангардисты» сосредотачивали свои усилия на разрушении привычных контуров и форм, то «соцарт» смело лепит из биомассы и человекомесива гладкие образы строителя коммунизма или тиражирует хорошо узнаваемые профили вождей, или содержит дидактические наставления.

Схожая ситуация наблюдалась и в фашистских странах: только вожди там были другие и более напористо славили героизм отважных воинов. Фашистскую идеологию питали совсем иные архетипы, а ее стержнем, в отличие от марксистского интернационализма, являлось единство нации, вытекающее из общности «крови» и «почвы». Но, на практике, стилистка музыкальных, литературных, живописных и скульптурных работ, выпестованных разными тоталитарными режимами, удручающе схожа между собой. Архитектурный облик возводимых зданий в Москве или в Берлине также устраивал своеобразную перекличку. Искусство, в качестве пропаганды «здорового общества», ориентированного на возведение, как минимум, тысячелетней империи, обнаруживало в разных тоталитарных странах одну и ту же эстетику обиженных умом и обойденных Божьей милостью деятельных кретинов, но отнюдь не отражало умонастроений в обществе, насилуемом той или иной псевдоцерковью.

А в либерально-демократических странах искусство склонялось к дегуманизации. После Первой мировой войны, с которой, собственно, и началась эпоха применения оружия массового поражения и восстания масс, «герой» умер. Герой действительно не может противостоять наползаниям ядовитого тумана или взрывам сверхмощных артиллерийских снарядов, или мнению многотысячной толпы, собравшейся на городской площади. Герой, в качестве потомка рыцаря без страха и упрека, являлся продуктом аристократической культуры. Предпринимательская среда выдвинула в первые ряды общества, каких угодно успешных людей, но только не героев. Герой остался жить лишь в тех произведениях XX в., которые были обращены к давно минувшим эпохам: в современном обществе ему не находилось места. Творческим личностям современная жизнь казалась пошлой и бессодержательной. Обломки, осколки и лоскуты стали объектами эстетизации, устраняя грань между мастерством и шарлатанством.

В СССР такое искусство стали считать «буржуазным», а в Германии — «дегенеративным». Как уже упоминалось в начале этого эссе, марксизм возник вследствие кризиса христианского сознания и аристократической культуры. Фашизм также являлся продуктом этого кризиса. А нацизм, к тому же, выступал болезненной реакцией на стремление марксистов раздуть «мировой пожар». Но этико-эстетический кризис в универсальном мире, был очевиден. И вызван он был отнюдь не возникновением человеконенавистнических доктрин, а в первую очередь, торжеством «среднего класса», буржуа-бюргера.

В эпоху распространения святоотческой культуры, ключевыми фигурами выступали праведники и подвижники. В их честь воздвигали соборы и монастыри, им посвящали иконы или скульптуры. Последующая за святоотеческой, аристократическая культура, выдвигала в первый ряд общества монархов, гениев и героев. Эти люди обладали выдающимися человеческими качествами, являлись подлинными творцами истории, привносили в общество нетленные образы. С развитием капиталистических отношений ключевой фигурой становится оборотистый делец, успешный изобретатель, ловкий авантюрист. Эти люди не были обеспокоены греховной сущностью своей кипучей деятельности и не сверяли совершаемые поступки с кодексами чести. Они — умны, предприимчивы, неразборчивы при достижении своих целей. Литераторы по инерции пытались их сделать героями своих произведений («Милый друг» Мопассана, «Финансист» Драйзера и т. д.), но быстро отказалась от подобных типажей. Ведь искусства связаны с верой человека в возможность своего бессмертия, поэтому ему столь интересны нетленные образы, включая небожителей или персонажей мифов. Однако, даже самых ярких представителей т. н. «среднего класса» нельзя было возвести или вознести в ранг бессмертных героев. А так как ключевые фигуры святоотеческой и аристократической культур неудержимо уходили в тень, то искусства начали утрачивать интерес к человеку в качестве высоконравственной личности, но стали заострять внимание на его пороках, или его уродствах: затем принялись настаивать на том, что человеческое слишком человечно и недостойно быть объектом искусства. Так симфония стала превращаться в какофонию, живопись — в абстракцию или в дизайн, архитектура — в функционализм или минимализм. Тоталитарные системы бурно воспротивились подобным тенденциям и предприняли решительные попытки найти новых героев и обрели их в образах вождей или людей, внесших заметный вклад в укрепление соответствующего казарменно-полицейского режима. Если искусства в либерально-демократических странах игнорировали действительность или сосредотачивали свое внимание на ее неприглядных сторонах, то искусства в тоталитарных странах были ориентированы на то, чтобы насиловать сознание людей. Бог, как сила, дарующая людям блага (любви к ближним, добродетели), отвергался, но всемерно превозносилась человеконенавистническая идеология (необходимость классовой или расовой борьбы, самозабвенная преданность вождю).

Таким образом, искусства в СССР создали полностью вымышленную реальность, сконструированную из вполне узнаваемых каждым человеком предметов и образов. В этих творениях не было правды жизни и тем более — правды сердца. Работники социалистического реализма служили не музам, не идеалам красоты, истины и добра, а советскому государству, превратившемуся в царство лжи. Но благодаря такому служению, труженики агитпропа материально благоденствовали, в то время, как весь советский народ, которому они адресовали свои сомнительные творения, прозябал в беспросветной нищете.

Гордыня своей исключительности, истоки которой нетрудно обнаружить в архетипе «прирожденных» марксистов, венчает ЦКД. Всемирно-историческое значение «октября», истинное понимание экономико-политических процессов, происходивших и происходящих на планете, научный подход к строительству первого государства рабочих и крестьян, систематические чистки всего общества, включая партийные ряды, убежденность в загнивании всей капиталистической системы, гениальность «классиков» марксизма-ленинизма, наличие живого божества в лице Отца народов — все эти, как и многие другие, не перечисленные факторы, определяют тренд СССР к автаркии. Целенаправленное обособление от прошлого Российской империи, насильственное забвение этого прошлого, культивирование непримиримой борьбы с всевозможными врагами, возведение здания государственности в качестве псевдоцеркви вели к отпадению страны от греко-христианского мира. Подобное отпадение подразумевало радикальное изменение вектора дальнейшего исторического процесса для десятков и даже сотен миллионов людей, расселившихся на гигантской территории, заключенной в границы советского государства.

Жизнь — это поток, а государство придает направленность такому потоку в определенных «берегах». Если ленинизм прилагал немалые усилия для доказательства того, что традиционное русло протекания жизни на Русской земле было неправильным — руслом заблуждений, опасных порогов и коварных воронок, и, возводил дамбу, препятствуя тому потоку, то сталинизм, прекрасно понимая, что не двигаться нельзя, настаивал на необходимости пролагать русло дальнейшей жизни принципиально изменившегося общества совсем в другом направлении, по отношению к традиционному руслу, а именно в том, где находится заветное «светлое завтра». И никакие горные хребты или бездонные пропасти, никакие раскаленные пустыни или промороженные бескрайние пространства не могли стать преградами для слитных усилий миллионов советских людей, способных превратить мечту о благоденствии и социальной гармонии в явь. В подобном утверждении, многократно усиленном ретрансляторами агитпропа, содержался мощный заряд бодрости и оптимизма. Все, что ни делалось с подачи властей в большой стране, непременно несло на себе печать уникальности. Каждый год переживался-превозмогался, как эпохальная веха, или как гигантский шаг к возжажданному коммунизму. Оставив далеко позади себя тяжкий груз прошлого, советские люди стройными рядами маршировали по бездорожью в «прекрасное далеко».

Универсальный мир подобен океану. На планете всего четыре океана, и столько же универсальных миров: китайский, индийский, персидско-мусульманский и греко-христианский. Все великие реки впадают в океаны. Реки текут в разных направлениях, в разных климатических поясах, но все они схожи между собой в стремлении достичь водных пространств без берегов. Русла к безбрежным океанам прокладываются веками и тысячелетиями, русла, как правило, извилисты, да и течение воды в реках, то бурное в горных теснинах, то спокойное на широких равнинах. Каждая крупная река вбирает в себя воду многочисленных притоков, подземных ключей, прибрежных родников и ручьев. Историю каждой великой нации нетрудно сравнить с течением такой могучей, полноводной реки. Нации также полнятся малыми народами и национальностями, племенами и народностями, разными сообществами, компактно проживающими на локальных территориях. Как у великой реки есть определенный бассейн, так и у любой великой нации есть вполне определенная территория расселения. И каждая великая нация стремится привнести свою энергию, свой вклад в океан событий и смыслов. Океан отнюдь не пассивный водоприемник или гигантский резервуар, у него есть свои подводные течения и вулканы, горные хребты и впадины. В океанах зарождаются штормы и ураганы. Универсальный мир таков же. Он, то спокоен, то изборожден высокими волнами, мрачен в своих глубинах, зато искрится под солнцем истины. Океан разрушителен под воздействием тектонических сдвигов на своем дне, и в то же время един, не расчленим: его нельзя объять или разъять на части. Любой океан безбрежен, глубок и неповторим.

Практически все столицы империй или крупных государств расположены на берегах рек или в местах впадения рек в море-океан. Каждая более-менее значимая столица притязает на то, чтобы стать маяком истории, центром определенного мира. Для достижения этой цели люди не жалеют ни сил ни средств, ни своих жизней.

Есть реки, обычно не крупные, которые впадают в озера. Эти реки также упорно торят свой путь к замкнутым водоемам, дабы не затеряться в пустыне или не уйти под землю. Замкнутыми озерами можно представить себе и карликовые миры, которые также своеобразны, вечны, но миниатюрны по сравнению с океанами, то бишь — с универсальными мирами.

Но к какому неведомому океану стремит свои воды могучий поток советской жизни? Этот океан будет называться «новый мир», но его пока нет в наличии. Этот океан, как и русло советской жизни, должны стать рукотворными. Необходимо пробить широкую штольню в высоких горах, проложить глубокий канал в пустыне, вырыть огромный котлован — грандиозные задачи стоят перед обществом, неслыханные и невиданные доселе в истории всего человечества. Создаются новая этика и новая эстетика, а все понятия и категории греко-христианского мира подлежат тщательной ревизии, пересмотру или казуистическому переистолкованию.

Люди работают в трудовых коллективах, селятся в коммунальных квартирах, общежитиях или казармах, отмечают праздники манифестациями, или торжественными собраниями, проводят отпуска в Домах отдыха, палаты в которых рассчитаны на 10–20 человек. Самое пристальное внимание власти уделяют популяризации физкультуры и спорта. Сквозь призму своей исключительности, граждане Советского Союза воспринимают жизнь в других странах, как бытие в стадии загнивания или морального разложения. Требование «чистоты» рядов (партийных, армейских, бюрократических, научных, творческих, производственных и т. д.) оказывается запретом и на контакты с иностранцами, как с носителями «буржуазной заразы». Москва становится не только предержательницей священной реликвии — мумии Ленина, но и местом пребывания воплощенного божества — Сталина. Все министерства, ведомства, творческие и профессиональные союзы, академии всяческих наук, СМИ, становятся структурными подразделениями церкви-государства, замкнутыми на его центр. Без Москвы ничего нельзя ни решить, ни сделать: никак ее и не миновать в ходе поездки из одного конца страны в другой конец. Сверхцентрализм отрицает наличие хордовых связей. Даже для того, чтобы добраться из одного района Москвы в другой район, необходимо пересечь центральные площади большого города. Тысячи предприятий и фабрик, разбросанные по всему Советскому Союзу, работают в соответствии с планами, получаемыми из столицы, и соответственно, отчитываются о выполнении тех планов перед главками, расположенными опять же в столице. Именно из советского политико-административного центра и только оттуда льются безудержным потоком и затопляют всю страну инструкции, распоряжения, положения, приказы, уставы. Там же создается и ВДНХ (выставка достижений народного хозяйства) К Москве устремлены все помыслы, надежды, мечтания и упования советских людей.

Конструктор Кошкин (создатель танка Т-34) с далекого Приуралья мчится на своем «бронеконе» в столицу, рассчитывая получить похвалу из уст высокого начальства, а может быть и самого Сталина. Нетерпение сердца талантливого конструктора столь велико, что он не обращает внимания на холода, простужается и, не добравшись до Москвы, умирает. Нет, не один Кошкин столь нетерпеливый. Сотни, тысячи конструкторов, изобретателей и в последующие десятилетия будут истово-неистово стремиться получить похвалу за свой бескорыстный труд, за свои выдающиеся достижения от очередного кремлевского правителя или хотя бы от приближенного к правителю лица. Жизнь конструкторов-изобретателей, совершенствующих способы и формы организации материи, целиком и полностью принадлежит государству. В этом и заключается главное предназначение советского человека: быть чем-то полезным псевдоцеркви, пребывающей в ореоле непогрешимости и неподсудности. Этот ореол обретает ослепительное сияние и внушительные размеры, буквально заслоняет собой солнце. И освещенные этим эрзац-солнцем, люди готовы работать долгими полярными ночами и даже под землей, лишь бы крепло могущество священного государства.

Почему же затмение воспринимается советскими людьми ярким днем? Почему очередной большой террор оказывается периодом, когда жить становится все веселей? Почему миллионы читателей верят газете «Правда» и незримым дикторам радиовещания? Почему неуклонно растет восхищение Сталиным?

Советский человек полностью освобожден от груза знаний, касающихся многовекового прошлого Русской земли. Он отгорожен от всех моральных терзаний, сомнений, выполняя приказы своего непосредственного командира. Как сгнившие веревки, он сбрасывает с себя родственные путы, легко снимается с места по одному зову партии или комсомола. Пребывая в многотысячном коллективе, пусть в качестве микроскопической части, он ощущает себя созидателем истории. А так как количество должностей в государственной машине, в партийных структурах, на гигантах пятилеток растет в геометрической прогрессии, то растет и социальный статус великого множества людей. Да, некоторые из этого множества явно не справляются с порученным делом, но на освободившиеся места претендуют десятки и сотни ретивых кандидатов. Ротация больших и маленьких начальников порой превращается в кровавую карусель, но именно такая ротация и позволяет сравнительно молодым людям занимать важные должности. Многие из них довольно скоро «теряют голову» в прямом или переносном смысле этих слов, но диагноз обычно однозначен: «Сам виноват!». Ведь не может ошибаться вышестоящее руководство, давая невыполнимые задания. И потому, всегда прав Сталин. Кощунственно подвергать даже малейшему сомнению научно выверенную истину, под светом которой поднялось и окрепло советское государство. Но, если где-то что-то не получается, ломается, срывается, то, значит, конкретные люди оказались не готовы к решению столь трудных исторических задач и необходимо, как можно быстрее устранить этих людей: так выбрасывают на свалку бракованные детали или перегоревшие электрические лампочки.

Это может показаться кошмарной нелепостью, но христианское чувство личной вины, неизбежно возникающей в сознании человека, соотносящего свои поступки и чаяния с религиозно-этическим идеалом, по-прежнему присутствовало в широких социальных слоях. Однако это чувство чудовищным образом извратилось. Умерший на кресте и затем воскресший Богочеловек был энергично вытеснен мумией в мавзолее и «Лениным сегодня» (Сталиным). Религия спасения заменилась верой в неизбежное наступление химеры, которая именовалась «светлым завтра».

Миллионы советских людей, ежедневно, методично подвергались облучению марксизмом. Из года в год ретрансляторы агитпропа наращивали свои мощности. Для этого выпускались массовыми тиражами газеты, которые были обязаны читать члены партии, а также комсомольцы, а также члены профсоюзов, а также члены творческих союзов и многотысячных производственных коллективов. Колхозники в полях, рабочие на заводах, солдатики на полигонах вкалывали под недремлющим оком своих непосредственных начальников. Так как у работяг и служивых не оставалось сил для чтения газет, то их систематически собирали в клубах, «красных уголках» или просто устраивали им перерывы, и политинформаторы или политруки пересказывали социалистическим коллективам содержание периодических изданий. В школах и вузах всемерно прививалась любовь к книгам, но книги в школьных и вузовских библиотеках были весьма специфичны: труды «классиков» марксизма-ленинизма, проза, посвященная деятелям марксистского подполья, действовавшим в годы «мрачной реакции», байки о героях гражданской войны и первых пятилеток; еще имелись учебники, сложенные из агиток прошлых лет.

Сорняки в запущенном саду растут медленнее, нежели совины (советская интеллигенция) на ниве просвещения, обильно потчуя молодежь своими нравоучениями и баснями. Деятельность агитпропа заметна в любом захолустном городке, на любом промышленном объекте. Здание каждой районной администрации или изба, где размещается правление колхоза, или даже штаб-шатер, возвышающийся над палаточным городком, в котором проживают строители очередного гиганта индустрии, обязательно «озаглавлены» каким-нибудь кумачовым лозунгом или неприподъемным обязательством. Изготовление памятников и бюстов вождей мирового рабочего движения также носило массовый характер.

Идолизация вождей, священные реликвии коммунизма, ежедневные сообщения в СМИ о новых достижениях, успехах и свершениях складывались в задорный мотив «марша энтузиастов». Лишь в коллективе советский человек способен с наибольшей отдачей трудиться на благо государства. Поэтому «быть в коллективе» приобретает характер сакрального служения чему-то огромнонеобъятному. Соответственно, сильна и боязнь у отдельных людей не вписаться в сетку координат, сложенных из правил внутреннего распорядка конкретного коллектива. Причин социального выпадения множество: нельзя шагать правой, когда все шагают левой; нельзя не прочесть передовицу в газете, когда ее все читают и обсуждают; нельзя не петь, когда все поют. Разумеется, нельзя не работать, когда все работают. Уже недостаточно быть автором романа (оперы, картины, скульптуры), следует состоять в творческом союзе, кроме того, необходимо занимать там какую-то должность или какой-то пост, т. е. играть вполне определенную роль в иерархической соподчиненности властных уровней советского государства или специализированного коллектива.

Люди, которые стремились как-то дистанцироваться от тревог и забот, ликований и восхвалений советского общества, оказывались в провинциальной глуши или в концлагерях и тюрьмах, в лучшем случае — в сырых подвалах. Именно из такого подвала Мастер наблюдает за бесконечной чередой Шариковых и Швондеров, Кальсонеров и Латунских, стремительно наводнивших Москву в ходе преображения русского общества в советское. За мельтешением красных флажков в детских ручонках, за идолами и реликвиями «октября», обретшими статус святынь, Мастер видит сущность перемен, происходящих в старинном русском городе. В стольный град стекается, как грязь в сточную канаву, разношерстная, разномастная публика, являющаяся стыдом и позором рода человеческого. Радикально обновленное население быстро растущей Москвы выглядит отнюдь не преображенным, а скорее обезображенным, карикатурным. Все общество поставлено с ног на голову, причем «голова» трещит от притока крови, а мозолистые «пятки» претендуют на то, чтобы стать физиономией народа.

Параллельно с растущей громадой советского государства, растет и Третий Рейх. Там меньше двусмысленностей, подтекстов, отсутствуют старые и новые «иерусалимы», а превалируют ностальгия по Древнему Риму и воспоминания о средневековой германской империи. Нацизм также предлагает социальные лифты для наиболее активных своих адептов, а фюрер становится объектом обожания миллионов обывателей. Пропагандистский аппарат опять же играет ключевую роль: также сжигаются «вредоносные» книги, разрушаются храмы (на сей раз, преимущественно, синагоги). В полицейском государстве возможна лишь одна партия: социальные низы больше не чувствуют себя низами, а творцами истории. Марксистская и нацистская идеологии содержат в себе одну и ту же претензию доминирования в греко-христианском мире. В отличие от марксизма, духовным ядром национал-социализма служит ариософия, содержащая апелляцию к архетипам, которые старше христианства, но имеют ярко выраженную племенную, германскую окраску.

Коммунизм же мистически связан с карликовым миром, антиподом универсального мира, но способен порождать идеократию на любой территории, где марксистам удается разжечь внутринациональную рознь, гражданскую войну и включить мощные ретрансляторы агитпропа. Как показала практика создания советского общества — невежественным социальным группам несложно внушить все что угодно, вплоть до того, что они являются «гегемоном» и «хозяевами земли». Чем ниже культурный уровень населения, тем эффективнее деятельность агитпропа.

Пропаганда единства «крови» и «почвы» производит не менее сильное впечатление на социальные низы. В нацистской пропаганде присутствуют преемственность традициям, трогательные воспоминания о давно забытых укладах. Все, что способно спровоцировать внутриплеменную рознь, выжигается каленым железом. Конечно же, прославляется трудовая этика, приветствуется общественно-политическая деятельность в строго регламентированном направлении, а также всемерно поощряется преданность «делу партии» (в данном случае национал-социалистической). Другим истоком арийского превосходства является шовинизм, концептуально вызревший еще в недрах наполеоновской армии-победительницы. Несмотря на то, что наполеоновские армии после непродолжительных триумфов были полностью разбиты, их идеологическое наследие перешло к «истинным арийцам». Многие люди искали ответ на простой вопрос: как им жить дальше? И неизбежно появлялись те, кто несли с собой очередную «благую весть». Растерянные человеческие толпы охотно устремлялись вслед за безответственными «ответчиками на проклятые вопросы» бытия.

Идеи реванша и пересмотра итогов Первой мировой войны оказывали мобилизующее воздействие на самые широкие слои германского общества. Страны Антанты (союз Франции и Великобритании) по-прежнему виделись в Третьем Рейхе врагом № 1. В этом отношении, спор за господство в мире, начатый европейскими державами еще три века тому назад, продолжался. Это был спор между «своими» в доме, который давно стал тесным. А вот противостояние между Германией и СССР имело принципиально религиозную подоплеку.

В межвоенный период, в частности в 30-е годы, в Москве и в Берлине военные стратеги были одинаково убеждены в том, что страны Антанты находятся в стадии загнивания (или дегенератизма). И в связи с этим, актуализировалась дилемма: какое же из двух государств-церквей должно править всем универсальным миром? В Германии ссылались на «зов предков» и на «волю судьбы». В Советском Союзе — на «закон» и «научную истину».

Подписание Пакта о ненападении — это сговор двух хищников, которые не уверены в том, что могут одолеть друг друга. Третий Рейх рассчитывал на невмешательство СССР в материковый спор между германцами с одной стороны и французами и британцами с другой стороны, а в качестве платы за это невмешательство отдавал коммунистам часть Финляндии, прибалтийские республики, половину Польши и всю Бессарабию. Совместный военный парад частей вермахта и Красной армии, проведенный в Бресте после стремительного раздела Польши, должно быть, вызвал чувство глубокой удовлетворенности, как у фюрера, так и у Отца народов.

Пожалуй, не слишком ошибусь, если скажу, что обозревая на исходе 30-х годов Советский Союз, «прирожденные» марксисты находились в замешательстве. Они пытались понять, что у них получилось, а что не удалось за два десятка лет непрерывных преобразований. В какой стране они живут, и какую роль в ней играют? Розалия Залкинд, Полина Жемчужина, Миней Губельман, Лев Мехлис, Давид Ортенберг, Лазарь Каганович, Илья Оренбург, Михаил Ромм и многие другие видные партийные, государственные деятели, активисты агитпропа продолжали расширять или утверждать завоевания «октября» и рассчитывали на горячий отклик своим действиям со стороны секретарей обкомов, горкомов, директоров предприятий и прочих начальников, которые были бы «ничем и никем» без советской власти. Но истязатели России все реже чувствовали себя завоевателями, а скорее оказывались в роли подневольных государственной системы. Так ли должен выглядеть новый Израиль? Таким ли должен быть непогрешимый Соломон XX в.? Созданное государство больше напоминало Древнюю Ассирию или Древний Египет.

Влияние III Интернационала неуклонно падало, а альтернативный интернационал, сколоченный в эмиграции неугомонным Троцким, не сумел поднять на историческую высоту очередную «освободительную волну» и фактически остался в качестве футур-проекта после бесславной гибели своего зачинателя. Марксизм по-прежнему сохранял в СССР репутацию непогрешимой теории, но приток молодых партийцев, комсомольцев, прочих руководителей, неудержимо превращал «прирожденных» марксистов в исчезающее меньшинство.

Если ответом на марксистские путчи в Центральной Европе стал нацизм, то ответом на появление нацизма стал Всемирный еврейский конгресс, организованный силами символического сионизма. Однако евреи Советского Союза не принимали участия в этом конгрессе вследствие автаркии СССР, которую создали своими руками. И потому они чувствовали себя отлученными от тихих вибраций и потаенных трендов, происходивших в родном карликовом мире.

Замешательство, растерянность, как и стремление не отпадать от своего мирка в среде «прирожденных» марксистов проступили в возрождении их интереса к закамуфлированному политическому сионизму. Вместо идеи раздувания «мирового пожара», вместо безоглядного служения советскому государству, они стали склоняться к мыслям об удержании в руках хотя бы «синицы» — к созданию компактной автономии на территории СССР, например, в Крыму. Каждая мало-мальски значимая национальность имела к тому времени свою автономию. Так, почему бы и евреям, столь много сделавшим для уничтожения «проклятого прошлого» и создания советского государства, где «так вольно дышит человек», не обрести свой «угол» или «национальный очаг», подобный тому, какой уже есть в Палестине? Далеко не все евреи в СССР сочувствовали идее создания своей автономии, которая ставила бы их вровень с калмыками, марийцами или абхазами. Марксизм, обосновывая необходимость радикального переустройства всего мира, открывал перед ними перспективы быть в авангарде этого грандиозного переустройства, стать зорким навершием в системе социальных отношений, перешагнувших классовые, государственные и религиозные средостения. Ленинизм открыл им двери в чертоги власти необъятной континентальной империи, предоставил редкостную возможность бесконтрольно распоряжаться людскими ресурсами этой империи и ее сокровищами, накопленными за предыдущие века. И вот в эпоху сталинизма замаячила перспектива создания скромной автономии. Не об этом они мечтали, стекаясь со всех концов света в страну советов, не об этом хлопотали, призывая уничтожать «паразитические классы» и рушить храмы. Они жаждали власти не в какой-то отдельно взятой области, а во всех сферах жизнедеятельности державы, нацеленной на мировое господство… Но вернемся к событиям, последовавшим за подписанием пресловутого Пакта — тем более, что в трудах советских историков завершение Первой мировой войны и начало Второй отражены крайне невнятно.

Начало новой мировой войны для Советского Союза сопровождалось восстановлением территориальных владений Российской империи, утраченных после «октября». Другими словами, СССР в самооценках его правящей верхушки, уже однозначно воспринимался как империя, но принципиально иного образца, нежели монархическая, православная, основой которой являлось многослойное русское общество. Мнение правящей верхушки было таково: Россия потеряла эти территории вследствие своей отсталости и неспособности продолжать боевые действия, а Советский Союз возвратил их, вследствие обретения военного могущества. Схожим образом мыслили и нацисты. Они подпишут договор о капитуляции Франции именно в том вагоне, в котором пару десятилетий тому назад, представители германского правительства признали свое поражение в злополучной Первой мировой войне.

В каждой церкви и псевдоцеркви любое крупное событие преисполнено глубокого смысла. И чем на большую высоту могущества вступают церковные иерархи, тем сильнее проясняются для них таинственные глубины происходящих коллизий и явлений. Окружающая действительность становится им предельно понятной. Вот почему символы играют первостепенную роль в тоталитарных государствах. Они являются своеобразными линзами, усиливающими зрение вождя и его присных. Они служат метками, позволяющими компоновать и сортировать адептов по родам войск и направлениям деятельности. Ничто так не сплачивает религиозное общество, как символы. У церкви черного дьявола одни символы. У церкви красного дьявола — другие. Но сакральные функции тех и других символов практически совпадают.

В странах Западной Европы у Гитлера нашлось немало сторонников, которые воспринимали марксизм-ленинизм, как «раковую опухоль», а коммунистов в качестве опасных «бациллоносителей». В странах Восточной Европы у Сталина тоже обнаружилось немало сторонников — тайных или вполне легальных промарксистских группировок, которым СССР казался царством свободы. Но правительства этих стран, как и подавляющее большинство населения, все же отдавали себе отчет в том, чем же обернется приобщение их родных мест к Третьему Рейху или к СССР, и поэтому старались всячески дистанцироваться от обоих политических монстров. Да не тут-то было!

Можно это расценивать как наивность, или как глупость, но кремлевское руководство действительно было непоколебимо уверено в том, что стоит только частям Красной Армии пересечь границу Польши или Финляндии, или прибалтийских республик, и там тотчас же вспыхнут восстания рабочих, которые свергнут свои буржуазные правительства и установят советскую власть. А Красная армия потребуется лишь для того, чтобы помешать «силам реакции» погасить эти восстания.

Увы, вместо праздничных манифестаций и ликований трудящихся по поводу ввода частей Красной армии на территории, сопредельные с западными областями Советского Союза, разгорелись нешуточные вооруженные столкновения. Особенно ожесточенное сопротивление оказали финны, а также славяне Прикарпатской Руси (или Закарпатья, если смотреть на ту территорию из Москвы). В Прикарпатской Руси развернулась настоящая партизанская война, которая не могла завершиться мирным договором, как с Финляндией, потому что у тамошних жителей отсутствовало свое правительство, но их души грела мечта о создании независимой республики.

На «возвращенных» территориях устанавливался оккупационный режим, точно такой же, какой свирепствовал в Петрограде и Москве после октябрьского переворота. Естественно, на тех территориях обнаруживались колаборанты, готовые активно проводить политику классовой борьбы. На местное население обрушивалась массированная пропаганда успехов СССР, подразумевающая закрытие храмов, экспроприацию предприятий, коллективизацию хуторов и крестьянских хозяйств, аресты и ссылку «буржуазных элементов». Градус попранных национальных чувств и возмущений действиями оккупационных властей первоначально стремительно возрастал, но маховик репрессий резко наращивал свои обороты. Методы дознания применялись сугубо зубодробительные и костоломные: широко практиковались избиения и пытки, всемерно поощрялись доносы и самооговоры. Подобные действия сдирали культурный слой и внушали местному населению животный страх, но все эти «акции» казались вполне привычными для «компетентных органов». Для них это были трудные будни формирующегося бесклассового социалистического общества.

Кроме пылких националистов и «буржуазных элементов», повышенный интерес со стороны оккупационных властей вызывали эмигранты из России. На допросах с пристрастием особо тщательно выяснялось: участвовал ли эмигрант в «белом» движении, не состоял ли в антисоветских организациях, и вообще, чем занимался до «октября»? Претензий к эмигрантам у советской власти накопилось предостаточно. Именно эти беженцы от большевистских репрессий живописали международной общественности ужасы «красного террора» и голодомора, а «героев октября» преподносили в образах хвостатых чертей, рогатых дьяволов и отвратительных бесов. Нет, и не может быть пощады и прощения таким мерзавцам!

На фоне миллионных жертв в России, ликвидация тысяч «непримиримых патриотов» и «недобитой белой сволочи», высылка десятков тысяч «несознательных» на перевоспитание в далекую Сибирь выглядели пустяками. Существеннее было другое. Ложь марксистов об освобождении трудящихся от оков эксплуатации, о неизбежности непримиримой классовой борьбы и разжигании внутринациональной розни, реалии кнуто-казарменного режима стали единственно возможной правдой для советских людей, включая солдат и офицеров, бюрократов, специалистов и надзирателей, которые пришли на возвращенные (или приращенные) территории. Советские люди были старательны, искренни в стремлении как можно быстрее превратить небольшие по численности народы, населявшие те территории, в массы трудящихся. Своими сапогами и башмаками советские люди неутомимо утрамбовывали те территории, для установления и утверждения самой справедливой и гуманной власти со всеми ее символами, транспарантами, идолами, правилами и поведенческими нормами.

Если после «октября» марксистский режим устанавливался в старорусских городах в условиях хаоса, «брожения умов», то перед населением приращенных к СССР территорий уже вздымалась громада псевдоцеркви, закрывающая собой солнце и почти все небо. Оккупационный режим злобного меньшинства давно перерос в «стране советов» в практику насилия ожесточенного большинства, у которого на уровне условного рефлекса выработалась готовность исполнять команды руководства. Но, опять же необходимы пояснения. «Умывая» Россию кровью, ленинцы не считали, что творят зло, наоборот, они верили в то, что героически сражаются с «многоголовой гидрой контрреволюции». Об антагонизме универсального мира и антимира уже немало говорилось в этом эссе. Сталинисты же являлись «ленинцами сегодня»; для них вся история человечества началась с 1917 г., а ненависть к людям, не разделяющим коммунистических убеждений, была для них столь же естественной, как дыхание. Если ленинцы неистово боролись с «проклятым прошлым», то сталинисты уже жили в дне сегодняшнем. Не случайно они так активно устанавливали памятники здравствующим руководителям партии и правительства. Если ленинцев можно считать «футуристами», то сталинисты были модерноцентристами. Самым важным для них являлось то, что происходило здесь и сейчас. Будучи «людьми без прошлого», сталинисты, тем не менее, полностью переняли не только идеологию марксизма, но и психологию ленинцев. Поэтому юные красноармейцы воспринимали себя на приращенных к СССР в начале Второй мировой войны территориях «освободителями», а сотрудники НКВД, занимаясь тяжелой, грязной работенкой, «очищали» общество от «буржуазной гнили». Пропагандисты в своей непростой миссионерской деятельности опирались на научные истины «классиков», вдохновенно убеждая обывателей в неизбежности победы коммунизма.

Советские люди, пришедшие на оккупированные территории, имели уже преимущественно славянскую внешность. Причем у многих из них в ходе гражданской войны и последующих волн репрессий, а также голодоморов погибли отцы и деды. Они с юных лет получили прививку, позволяющую спокойно переносить утрату близких людей. Сталин для них был реальным отцом, а государство-церковь подлинной матерью. От этих столь необычных опекунов-родителей целиком зависело не только благополучие служивых советских людей, но также их жизнь.

Соприкосновение советских людей, как правило, одетых в гимнастерки, кители, шинели с населением областей, некогда входивших в состав Российской империи, наглядно показало качественные изменения, какие произошли в сознании и поведении активных строителей коммунизма по сравнению с теми людьми, которые до поры до времени не были вовлечены в столь эпохальный проект. Плотоядный марксистский режим постоянно требовал новых порций человеческого мяса и регулярно получал требуемое. Сталинисты воспринимали свою жизнь, как жертвенное служение советской родине. Они не рассчитывали на щедроты, но ревниво относились к своему общественному статусу. У них практически отсутствовала способность к самооценке, но их безмерно восхищало растущее могущество Советского Союза, микроскопической частью которого являлся каждый сталинист. Для них отсутствовало и понятие «малая родина» — поселение или местность или даже отдельный дом, где некогда жили далекие предки. И образы дедушек и бабушек, как правило, были крайне смутными. Они имели слабое представление о том, что существуют материнская ласка и отцовская заботливость, друзья детства и первая влюбленность. А те, кто обо всем этом хорошо помнил, стыдился подобных воспоминаний и всячески гнал их от себя.

Родина для советских людей начиналась с многошумных детских домов, с бараков, с колоний для малолетних преступников, с дощатых корпусов пионерских лагерей, с коммунальных кухонь, с переездов из деревень в городки и города, на великие стройки или на поселения вместе с родителями, в одночасье ставшими «лишенцами», а то и «врагами народа».

Традиционные представления о родине у человека закладываются с раннего детства, с колыбельных песен и сказок, рассказанных любящими родными людьми, с обрядов, в которых ребенок так или иначе участвует только потому, что произрос в данном краю и в данной семье. Случается, что и в традиционном обществе сирота растет без родительской опеки, лишен теплоты общения со своими братьями и сестрами. Его тиранят чужие люди, предают закадычные друзья, а любимая изменяет с другим… Печать несчастливости ложится на лицо такого бедолаги, делает его сумрачным или угрюмым. Не нужно думать, что именно такую судьбу приготовило советским людям зловредное государство. Конечно, нет. Просто у советского человека изначально не было ничего своего: ни собственности, ни даже личной жизни. Он ни в коем случае не чувствовал себя обобранным, но печать суровых испытаний, тем не менее, обязательно присутствовала на его челе. Потому что он видел только казенные дома, только черствых воспитателей. Вместо круга друзей он обретался в стае волчат, чтобы противостоять натиску более сильных обидчиков. Сам стиль власти насилующей был ему привычен и знаком до мелочей.

Создатели универсального мира, Учителя и царствующие мужи, еще в глубокой древности исходили из аристократического убеждения, что человек — существо нравственное, связанное нерасторжимыми узами с метафизическими сферами. Строители нового мира видели человека «кирпичиком» для возведения цитаделей и фортификационных сооружений коммунизма, «винтиком» в производственных системах или в государственном механизме, снарядом (а то и торпедой), всегда готовым поразить противника после нажатия соответствующего спускового крючка. В советском человеке воспитывали презрение к смерти; взращивали его как беспрекословного исполнителя, для которого воля вышестоящего начальника (приказ, команда, поручение) выступала наивысшим законом, не подлежащим обсуждению. С него был снят груз моральной ответственности за любые поступки, необходимые для выполнения этого закона, исходящего от командира-руководителя. Но советский человек непременно попадал в разряд последних людей в обществе («врагов народа», «пособников империализма», «преступников»), если по тем или иным причинам приказ не сумел выполнить надлежащим образом. У него с раннего детства, благодаря постоянно совершенствуемой системе внушения, были атрофированы способность к самоанализу, к рефлексии, к критической оценке действительности, чем так сильны и столь глубоки были герои русской литературы. Он не мог позволить себе какие-то самостоятельные действия, и тем более запрещал самому себе непроизвольно возникающие порывы к самостоятельному мышлению, которые в те времена считались «отсебятиной», и не приветствовались ни в коллективе, ни руководством. А вот мнение о его прилежности и старательности при выполнении полученных заданий со стороны начальства являлось подлинной наградой, можно сказать — его судьбой.

Необходимо отметить, что Пакт о ненападении породил отзвук, который будет только усиливаться со временем: ведь содержание этого документа во многом воспроизводило ситуацию более чем вековой давности, когда на р. Неман, на специально оборудованном плоту, был заключен мирный договор между государем императором Александром I и Наполеоном Бонапартом. Поэтому после совместного парада в Бресте частей Красной Армии и войск вермахта, советские правители не могли не почувствовать на себе дыхание русской истории.

Впрочем, первые признаки распятого, но вновь воскресающего прошлого стали проступать и раньше, когда страна отметила вековой юбилей гибели Пушкина. Поэт предстал перед советским обществом в качестве мужественного борца с самодержавием, которое «сгубило» гения, инспирировав роковую дуэль на Черной речке. Попутно были «реабилитированы» знаменитый полководец Суворов и не менее блистательный флотоводец Ушаков, а также летчик Нестеров, геройски погибший в Первую мировую войну. Затем был выпущен целый залп из поэтических сборников здравствующей А. Ахматовой, которую многие образованные люди среднего и пожилого возрастов считали давно умершей. Подлинные ценности упрямо прорастали сквозь напластование ценностей мнимых, но эти ростки были отдельными, тонкими прутиками, отходящими от корневой системы полностью вырубленного «вишневого сада».

Реанимация разрозненных фрагментов былого величия и культурного расцвета, представленных в соответствующей интерпретации агитпропом, порождала в душах осоветченных людей, помнящих старую Россию, противоречивые чувства, среди которых преобладала глубокая скорбь от невосполнимых утрат. Как можно любить родину, многажды униженную, обесчещенную, оплеванную? Такой родине можно лишь сострадать. Но, ни в коем случае нельзя выказывать это сострадание, потому что оно реакционное и, тем самым, преступное. Чтобы выжить в сложившейся системе социальный отношений (в дальнейшем просто «система»), следовало забыть о том, что культурный слой оказался под толстым наносом ила, который образовался вследствие революционного половодья и последующего кровавого становления оккупационного режима. Нужно было смириться и с тем, что полностью разгромлена русская православная церковь, а святоотеческое наследие подверглось тотальному осквернению и изощренному поруганию. «Аристократия», «благородство», «дворянская честь», находились в черном списке запрещенных понятий. А «праведность» или «предприимчивость» были занесены в раздел непотребных и соседствовали с непечатными крепкими выражениями. Следовало воспринимать коряво написанные или кое-как вытесанные произведения социалистического реализма, как единственно допустимую и возможную данность. Подстать этим произведениям были и люди, пребывающие на высотах власти: неказистые, невзрачные мужички, косноязычные, с грубоватыми замашками, не способные подняться на высоту деяний, присущих историческим личностям, но сумевшие все общество опустить до своего уровня — уровня хамов, доносчиков, карателей, надзирателей и фанатичных боевиков.

Чтобы сохраниться в советском обществе, русскому человеку необходимо было как-то сжиться с этой новой реальностью, а не горевать по своей исконной родине, истерзанной и вывернутой наизнанку — следовало просто-напросто забыть ту опоганенную родину с ее погостами, стертыми с лица земли, с ее плеядами гениев, преданных забвению, с ее женщинами удивительной красоты превращенными в рабсилу. Необходимо было постоянно приветствовать или как-то иначе выражать свои симпатии насильникам и убийцам, причем, с превеликим почтением обращаться к ним, как к своим «отцам-командирам». Необходимо было окончательно и бесповоротно забыть ту старую родину или публично признать ее отсталость и замшелость, и вымучивать из себя радость по поводу пребывания в первом государстве рабочих и крестьян. Это государство простирало свои заботы на каждого советского человека, но и в любой момент могло потребовать немалых жертв.

Этот житейский диссонанс присутствовал в душах многих людей, которые продолжали считать себя русскими, но вынужденно применялись к советской действительности. Собственную память они порой воспринимали как наказание, как врожденный порок, от которого не могли избавиться ни через каторжный труд, ни посредством алкоголя. Этот диссонанс не замедлил обнаружить себя, когда произошло крупномасштабное столкновение фашисткой Германии и коммунистического Советского Союза.

Миллионы красноармейцев откровенно не хотели гибнуть за советское государство и живое божество, воссевшее в московском кремле, и охотно сдавались на милость победителя. Двукратное преобладание Красной армии в численности войск, а также в количестве самолетов, танков и артиллерии над вермахтом скоротечно обернулось позорным разгромом. От пятимиллионной Красной армии к концу 1941 года едва ли осталась ее десятая доля. И только крепкие морозы несколько остудили пыл захватчиков. Победоносное шествие немецких войск длилось около полугода.

Как и в «октябре» 17-го, в оглушительных победах вермахта сказывался эффект внезапности, парализующий волю к сопротивлению. Но огромное значение играла и неприязнь широких социальных слоев населения СССР к коммунизму. Хорошо известно, что прибалты или «западенцы» (жители аннексированной «советами» у Польши территории) встречали войска вермахта, как своих освободителей. На оккупированных фашистами областях России обнаружилось изрядное количество жителей, готовых к активному сотрудничеству с новыми властями: собирались сельские сходы, создавались отряды полиции, выбирали старост, бургомистров. Со временем открылись церкви, которые не успели разрушить воинствующие безбожники: появились священники, дьячки, пономари и певчие. Репрессии обрушивались, в первую очередь, на коммунистов и евреев, а в наспех оборудованных концентрационных лагерях, от голода и холода ежедневно погибали тысячи военнопленных.

В этом эссе уже говорилось о том, что марксисты, исповедуя классовую ненависть и веру в «светлое завтра», отличались удивительной самонадеянностью, ибо считали, что сам ход человеческой истории на их стороне. Выстраивая «систему», они рассматривали массы трудящихся, как исходный материал, вполне пригодный для возведения плотин на могучих реках или для строительства огромных предприятий. Если индивидуальность понижалась до «живого орудия», то идея преобразования общества все очевиднее обретала свойства извращенной религии в качестве наивысшей ценности из всех возможных на земле. И последовательным защитником этой религии выступало советское государство. Но с началом боевых действий на территории СССР, выяснилось, что люди, считавшиеся советскими, не хотели оборонять такое государство от вражеского приступа.

Иррационализм мышления, не поддающаяся объяснению самонадеянность были в не меньшей мере присущи и вождям нацистов, которые буквально на ходу трансформировали свою партию в церковь черного дьявола. Они фанатично верили, что созидают великую империю, которой суждена славная тысячелетняя история и сам древний бог Вотан им помощник. Эта вера, подобно электроэнергии в проводах, стремительно передавалась в низовые партийные ячейки, в дома обывателей, зажигая глаза людей смелыми надеждами и упованиями на грядущее величие горячо любимой ими Германии.

Короче говоря, во второй половине 1941 г. в Восточной Европе мировая война переросла в «дьявольский спор», в котором побежденный терял все. Нацизм расценивал коммунизм, как абсолютное зло, от которого можно избавиться лишь при помощи огня. Соответственно, и народы СССР, подвергшиеся многолетнему марксистскому облучению, рассматривались нацистами, как люди «второго сорта». «Истинные арийцы» не шли на контакт даже с русскими фашистскими организациями, возникшими в 30-е годы, как в Европе, так и в Китае в среде эмигрантов. Русское общество в их глазах не имело будущности, раз допустило у себя марксистский переворот и не сумело сбросить с себя это ярмо. Возгонка чувства расового превосходства в Третьем Рейхе обуславливалась головокружительными военными успехами.

Командование вермахта первоначально не рассматривало украинских националистов, в качестве своих союзников в борьбе с коммунизмом. К 1942 г. в среде нацистского руководства сложилось четкое мнение о необходимости «окончательного решения еврейского вопроса». Кроме того, полному истреблению подлежали коммунисты и сочувствующие коммунистам. А славянское население оккупированных вермахтом территорий, обрекалось на рабство вследствие неспособности к самостоятельному государственному управлению.

Об удивительной самонадеянности нацистов свидетельствуют и другие факты. В Северную Африку был послан мощный экспедиционный корпус для поддержки итальянских союзников. А в Атлантическом океане и на Средиземном море была развязана затяжная битва с Великобританией. Под закат 1941 г., когда части вермахта безнадежно замерзали под Москвой, Германия объявила войну и США. Фактически весь англоязычный мир оказался вовлеченным в военные действия. СССР с одной стороны, а с другой Великобритания (включая другие страны британского содружества) и США оказались союзниками поневоле.

Если нацизм стал «ответом» на марксизм, то вполне логичным «откликом» на освободительную миссию Красной Армии в 1939–1941 гг. явились дивизии «ваффен-СС», которые со временем были сформированы из добровольцев в странах Балтии и на Украине. Наряду с этим, 2-я ударная армия под командованием генерала Власова перейдет на сторону вермахта, чтобы стать ядром РОА (Русской освободительной армии). Когда военная машина вермахта начнет увязать на дорогах советизированной России, а доблестные армии-победительницы оказываться в котлах и прекращать свое существование, во многих странах Европы тысячи добровольцев вольются в дивизии СС, чтобы защитить свои страны от коммунистической угрозы. Если III интернационал так и не смог развить результативную деятельность, и в годы войны был окончательно упразднен, то фашистский интернационал вполне сложился. Ожесточение противоборствующих сторон год от года только возрастало. Если в период Первой мировой войны потери военнопленных в концлагерях с обеих сторон одинаково составляли 3–4 %, то в годы Второй мировой они выросли не на порядок, а гораздо больше и достигли 75–80 %.

Жестокий натиск на цитадели коммунизма вызвал у многих советских людей пробуждение национального самосознания. На протяжении четверти века слово «русский» совсем не звучало с высоких трибун, а если и применялось, то в уничижительных характеристиках («русификация малых народов», «русский великодержавный шовинизм», «имперская политика русских самодержцев»). И вот части Красной армии попадают в «котлы», и растерянные военнослужащие слышат, как немцы кричат: «Рус, сдавайся!». Штатные советские пропагандисты поневоле начинают вспоминать, чем для наполеоновских полчищ закончилась «русская кампания». Война перерастает в Отечественную, схожую с той, какую вела Россия в начале XIX в. Извлекаются из небытия имена Кутузова, Багратиона, Раевского, Давыдова и прочих героев той славной героической эпохи. Одновременно с этим приостанавливается деятельность воинствующих безбожников и замолкает разнузданная атеистическая пропаганда.

Выморив в наспех оборудованных лагерях для военнопленных несколько сотен тысяч красноармейцев, нацисты допустили роковой просчет. Дьявольский спор двух псевдоцерквей породил в советизированной России двоякую реакцию. Благодаря усилиям агитпропа, Вторая Отечественная война становилась священной войной. Ленинград («колыбель революции», «город, носящий имя гениального вождя»), Сталинград («город Сталина»), Москва — охранительница реликвий коммунизма, обретали сакральное значение. Они ни в коем случае не могли быть отданы врагу. Сдача любого из этих городов была эквивалентна предательству истины. Политруки, журналисты, кинодокументалисты, фотографы, стихотворцы, композиторы-песенники, карикатуристы и плакатисты работали организованно и сплоченно, действительно поднимая и воодушевляя людей на борьбу с грозным захватчиком.

Пока Красная армия бесславно погибала на полях сражений и в «котлах» 1941 г. военкоматы рекрутировали все мужское сельское население, родившееся в первой четверти XX в. и направляли их в учебные центры. Многие из этих крестьян шли на войну с крестиками или с оберегами, с клочками бумажек, на которых заботливые мамаши или бабули неумело нацарапали слова молитвы. Зрелые мужики и молодые парни из глухомани, из дальних деревень и заимок практически поголовно носили имена, взятые из святцев и полученные при крещении, и считали себя русскими людьми, живущими в советском государстве. Эти миллионы физически крепких мужчин, привычных к голоду и холоду, к лишениям и неудобствам, представляли собой последние остатки русского общества. Особенности характера, поведенческие реакции и стереотипы формируются у человека довольно рано и остаются с ним на всю его жизнь. До многих городков, деревень и заимок советская власть добралась лишь к началу 30-х годов. Таким образом, те, кто родился до 1925–1927 г.г. в этих провинциальных уголках, еще успели сформироваться в качестве жителей русского мира. Конечно, процессы коллективизации, система школьного образования, комсомол, агитпроп не могли не наложить своего отпечатка на сознание этих людей, но, тем не менее, этот отпечаток был подобен паровозной гари на вагонном стекле. Достаточно было пройтись по тому стеклу тряпицей, и оно вновь становилось прозрачным.

Итак, Вторая Отечественная война неизбежно обнаруживала свое преемство с Первой Отечественной войной, т. е. с историей России. А крестьянские мужики и пареньки, радикально обновив численный состав частей Красной армии, привнесли в войска исконную русскость, не учитывать которую политруки и журналисты уже не решались. Новобранцы воспринимали немцев, как поругателей России-матушки. Многовековая практика обожения действительности, которой последовательно придерживалась РПЦ (русскую церковь часто называли греческой, подчеркивая тем самым преемство миссионерских традиций, заложенных в Византии), не могла быть полностью стерта из сознания людей, расселившихся на гигантской территории, несмотря на все усилия пропагандистского аппарата. В сознании крестьян, крайне далеких от восприятия особенностей марксизма и фашизма, Россия — мать практически совпадала с образом Богородицы, которая бережет и лелеет русский народ. Отцам и дедам этих крестьян тоже случалось ходить на войны, и они шли в бой с ясным пониманием того, что исполняют божественную волю, идут оборонять плодоносящую и жизнь утверждающую силу, благодаря которой произросли сами и породили своих детей. И Сталина, портреты которого или имя которого хмурые воители слышали буквально на каждом шагу, воспринимали как заступника этой чудотворной божественной силы. Прежде чем идти в атаку, многие из новобранцев повторяли «Отче наш» — молитву, которую знали с тех пор, как помнили себя, а уже затем, вслед за политруком, кричали: «За родину! За Сталина!» Выбирались из окопов, из траншей, они храбро шли на врага. И молитвенный образ всеблагого Бога вполне органично совпадал в их сознании с образом Отца народов. Эти пареньки и зрелые мужики, попадая в безвыходные ситуации, уже предпочитали не сдаваться, а бросались на штык-нож или подрывали себя последней гранатой, обильно обагряя своей кровью выжженную землю или почерневший снег.

Та война обнажила множество проявлений любви-ненависти: любви к Русской земле, ненависти к советскому государству. Эти взаимоисключающие друг друга чувства зачастую прихотливо уживались в одном сердце, составляли разные соотношения из-за индивидуальных особенностей того или иного человека. Отечественная история не знает случаев столь массовых переходов на сторону противника, как не знает столь массовых случаев безграничной самоотверженности. Благодаря миллионам крестьян, набранным по деревням и селам и кое-как обученным в наспех созданных центрах военной подготовки, благодаря чудовищному давлению вермахта, главной движущей силой которого было осознание воинами своего арийского превосходства над славянами, русское и советское спрессовалось, спеклось, срослось в течение первых двух лет войны. Не случайно же, Сталин стал взывать к «братьям и сестрам», и обращаться к авторитету русских князей и полководцев, подзабыв, набившую оскомину марксисткою риторику о классовом подходе в оценке происходящих событий.

После того, как фашисты открыли на оккупированных территориях тысячи церквей, советское руководство также вынуждено «распечатало» на подконтрольной ему территории несколько сотен храмов. Затем был восстановлен и московский патриархат. Изменилась офицерская форма, стала очень похожей на ту, которую носили царские офицеры времен Первой мировой войны. Вскоре после снятия блокады Ленинграда многим центральным проспектам, улицам и площадям в историческом центре города вернули исконные названия, напоминающие о той эпохе, когда Петербург блистал в качестве столицы Российской империи.

Русское оживало, распрямлялось в этой исключительно жестокой войне. Дело дошло до того, что некоторые ветераны Первой мировой войны стали носить на своих гимнастерках вместе с советскими орденами и медалями, георгиевские кресты, полученные за былые подвиги еще в Первую мировую войну. Так на одной солдатской груди умещались пентаграммы, красные знамена и сокровенные христианские символы. Или на гимнастерке позвякивали только советские награды, а под гимнастеркой таился нательный крестик, полученный будущим солдатом еще при крещении. За годы войны произошла частичная реабилитация русского народа в качестве государствообразующего, а также частичная реабилитация русской истории и православия. Но не будем забывать и того, кто же, нуждается в социальной реабилитации? В ней нуждаются заключенные после длительных сроков, проведенных в тюрьме или люди, перенесшие тяжелые заболевания.

Советский Союз осознается правящей верхушкой уже не только как первое государство рабочих и крестьян, а несокрушимой империей, способной выстоять в противостоянии с любым врагом. Соответственно, все территории, куда советские войска войдут в качестве победителей, станут, в той или иной форме, прибавлением к «завоеваниям октября». Исключением из этого правила выступит одна лишь Австрия, которая превратится в крохотную нейтральную страну — площадку для политических переговоров.

Первая половина 1945 г. предстает кульминацией могущества Сталина в качестве вершителя судеб многих народов. Его голос на встречах союзников в Ялте и Потсдаме будет звучать наиболее весомо. Отцу народов — 66 лет. Он полновластный хозяин в Советском Союзе и на территориях, занятых подчиненными ему войсками. В июне того же года на Красной площади состоится действо, несущее в себе многозначительный сакральный смысл. Перед генералиссимусом и его приближенными промаршируют в железных касках шеренги Героев Советского Союза с опущенными штандартами Третьего Рейха, чтобы бросить эти нацистские символы у стен мавзолея. Так святыни церкви черного дьявола были превращены в груду хлама, а сам «священный камень» (мавзолей) служил подножьем-постаментом теократору и «главнокомандующему победой» — т. Сталину.

Еще во время войны, далеко за Урал были депортированы ингуши, чеченцы, крымские татары, немцы Поволжья, отмеченные клеймом подозрения в нелояльности к советской власти. Государство в качестве псевдоцеркви — отнюдь не благотворительная, филантропическая организация. В нем слабо выражена интегрирующая функция, но грозно выпирает повелевающая. Спектр послевоенных репрессий широк и каждый цвет этого спектра интенсивен. Разве можно оставить в живых казачьих атаманов, которые воевали против большевиков еще в гражданскую войну и которые украсили свои папахи свастикой, когда полыхала Великая Отечественная война? Разве можно церемониться с «власовцами», предательски оставившими зияющую брешь на фронте в самый тяжелый период войны? Разве можно цацкаться с полицаями, бургомистрами, старостами, техническими специалистами, которые активно сотрудничали с немецкими властями? Особое презрение вызывали шлюхи и прочие «подстилки», которые сожительствовали с немецкими оккупантами. Нет прощения священникам, дьячкам, пономарям, которые служили в храмах на оккупированных вермахтом территориях и называли коммунистов «безбожниками» и «мракобесами». Нет, и не может быть снисхождения к офицерам и солдатам, которые десятками тысяч без боя сдавались в плен врагу в первый год ВОВ. Неизмерима ненависть советских людей к «кротам», создавшим в прифронтовых городах комитеты освобождения народов России, в том числе и комитеты освобождения русского народа, и готовившиеся радостно встречать нацистов, как своих избавителей от «красного безумия». Разве можно церемониться с русскими жителями Харбина, Шанхая, а также Праги, Белграда, Софии, Бухареста и прочих городов, которые входили в фашистские организации или сочувствовали фашистам? Разве можно попустительствовать дезертирам и всем тем, кто занимался членовредительством — лишь бы не идти на передовую? И уж совсем недопустимо было оставлять без должного внимания бессчетных националистов: «бандеровцев», «лесных братьев», которые продолжали партизанскую войну в Карпатах и в Прибалтике. Вполне естественно, что и в странах Восточной Европы нашлось немало людей, которые, так или иначе, сотрудничали с немецкими оккупационными властями или даже входили в состав частей «ваффен СС», или, которые являлись убежденными антисоветчиками, антикоммунистами, ярыми националистами…. Короче говоря, всю эту разношерстную публику крупными партиями пускали в «большую стирку», на переплавку или в расход.

Необходимо отметить, что в глазах жителей стран Восточной Европы, Германии, а также в глазах союзников СССР в борьбе с фашизмом — французов, британцев, американцев все красноармейцы, а затем и военнослужащие Советской армии воспринимались в качестве русских людей, не взирая на их внешний вид. То есть к русским относили казахов и грузин, татар и евреев — всех без разбору. Точно также обстояли дела и во времена Российской империи, подданными которой могли быть этнические англичане, греки, литовцы, гагаузы, армяне, которые и по-русски говорили кое-как, но заграницей все считались только «русскими». Получилось так, что автаркические барьеры, вследствие военных действий, перенесенных с территории СССР на другие страны, практически разрушились. Офицеры, солдаты, представители «компетентных органов», инженерно-технические работники, бюрократы, партфункционеры, многоразличные труженики агитпропа, угнанные в Германию крестьяне, узники концлагерей вступали в контакты с жителями других стран. И все эти неисчислимые соприкосновения, порой дружественные, пророй враждебные, порой нейтральные, порой сугубо личные, интимные довольно быстро обнаружили понижение психического уровня выходцев из «страны советов». Это понижение началось еще в годы гражданской войны, и с тех пор происходило не равномерно, а срывами-уступами, но неуклонно придерживалось только одного направления — вниз. А навстречу этому прискорбному понижению шло восхождение советского, преисполненного испарениями из сернистых инфернальных глубин. Советское росло и развивалось, занимало первые ряды в обществе, первые страницы в газетах и журналах, демонстрировалось в качестве наглядных успехов в дни революционных праздников. Русское же все более отступало в глухую провинцию, замыкалось в молчании, умирало в казематах. Но как уже отмечалось ранее, стихийно напомнило о себе благодаря армиям новобранцев, обеспечивших перелом в страшной войне. В итоге, русское срослось с советским во второй половине той страшной войны и переплелось: это было странное, можно сказать — противоестественное срастание. Но когда Сталин на банкете, приуроченном победе над фашистской Германией провозгласил тост за русский народ, то все присутствующие на том банкете военачальники, партийные и государственные деятели горячо поддержали этот тост. Советские правители пили за величие и героизм русского народа, предварительно погубив бессчетное число русских людей, а миллионы выдворив на чужбину. Истребив весь цвет нации и будучи спасенными миллионами поставленных под ружье крестьян, подвергнув идеологическому облучению все население СССР, проживающее в городах и рабочих поселках, эти партийные и государственные деятели, вкупе с военачальниками, ни в коем случае не воспринимали русский народ в качестве исторической общности, способной выдвигать из своей толщи праведников и подвижников, гениев и правителей. Для них русский народ по-прежнему служил массой, в лучшем случае, щитом, способным выдерживать удары железных клиньев армий вермахта. Русское для них, преимущественно ограничивалось свойствами, доставшимися в наследство от крепостных крестьян и еще от разбойников. Правящая верхушка видела в русском стиле лишь его низменную часть, рабски-холуйскую или нахраписто-бесцеремонную. И вот эти довольно неприглядные стороны русского стиля стали советским правителям особенно близки и дороги за годы отгремевшей войны.

В русской истории присутствует немало мрачных страниц, а в русском характере нетрудно обнаружить склонность к каменеющему догматизму и к бессердечному ритуализму. В социальных низах русского общества роль раба своего хозяина была вполне привычной на протяжении многих веков. Эта роль прилежно исполнялась, если хозяин в любой момент мог укоротить «возмутителя спокойствия». Но, если хозяйская длань слабела, то мечтательная славянская душа охотно откликалась на призыв к бунту, потому что втайне всегда взыскала воли и беззакония.

Православная церковь проделала колоссальную работу по привитию русским людям, занятым тяжелым физическим трудом, представлений о благочестии и стезе добродетели, которых следует придерживаться ради вечного спасения своей души. Но и в прошлые века литургическое начало абсолютно преобладало в обществе, а проповедям и богословию уделялось второстепенное значение. Вот почему обряд, ритуал играл столь важную роль в жизни верующих, и любое изменение обряда проходило крайне болезненно, а порой могло обернуться даже церковным расколом. Советские правители также сделали ставку на ритуализацию жизни, особенно праздников. Военные парады, манифестации, публичные судилища, партийные собрания, пионерские линейки, комсомольские слеты неизменно производили глубокое впечатление на советских людей. Таким образом, ложь антимира, оформленная в марксистскую доктрину, стала постепенно срастаться с теневыми сторонами русского характера, с самым низким (канализационным) уровнем русского стиля и особенно легко усваиваться миллионами тех людей, которые волею обстоятельств оказались полностью оторванными от своих корней и традиций. Многие крестьянские пареньки, пошедшие на войну с ладанками на шее и словами молитвы, а затем награжденные за свои героические подвиги орденами и медалями, увидели вполне ясные перспективы для своего дальнейшего роста в должностях и званиях: следовало только подучиться в специализированных советских учреждениях. Пребывая под сильнейшим впечатлением от победы над Третьим Рейхом, они преисполнялись извращенного религиозного сознания и становились ревностными служителями ЦКД. Они начинали указывать и приказывать сотням и тысячам людей, включая и тех, кто поневоле оказался вовлеченным в орбиту советского государства. Эти службисты, прошедшие за годы войны огни, воды и медные трубы, и стали представлять в СССР весь русский народ, а других людей вроде бы уже и не осталось: кто догнивал в застенках, кто доживал свой срок за границей, кто вообще перестал понимать, зачем родился и продолжает жить.

Какие же этапы следует выделить при становлении ЦКД?

В 1917 г. экстремистская партия большевиков, возглавляемая «прирожденными» марксистами путем вооруженного переворота захватывает в обеих русских столицах власть и посредством пропаганды и чудовищного террора устанавливает в России оккупационный режим. Марксисты проводят политику раздробления русского общества и обезлюживания территорий. Этот режим вряд ли бы продержался до конца 20-х годов, скорее всего его бы свергли военные (Фрунзе, Тухачевский, Шиловский, С. Каменев и др.), и далее последовала бы частичная реставрация ценностей, традиционно принадлежащих русскому обществу. Но человеконенавистнический режим спас изворотливый Сталин. В последний год жизни Ленина он сумел развернуть кампанию по борьбе с «шовинизмами». В этой кампании с «державным русским шовинизмом» должны были сражаться русские коммунисты, а с «татарским», соответственно татарские коммунисты. Благодаря этой компании на ответственные партийные посты разного уровня пришли «приобщенные» марксисты, которые оказали решающую поддержку т. Сталину при его выдвижении в качестве нового лидера первого в мире государства рабочих и крестьян.

Во время Великой Отечественной войны выяснилось, что миллионы людей не только не хотят сражаться за сталинский режим, но и откровенно ненавидят советское государство. Они охотно сдавались в плен или просто переходили на сторону противника, активно сотрудничали с фашистскими оккупационными властями, дезертировали или «подстреливали» самих себя, вступали в «ваффен СС» или в качестве диверсантов перебрасывались в советский тыл. Все эти люди впоследствии подвергнутся репрессиям или покинут пределы СССР. В то же самое время, мобилизованная на войну огромная крестьянская масса солдат, вступит в ожесточенные бои с врагом. Те солдаты действительно воспринимали войну, как священную и видели себя защитниками земли русской. Они были по преимуществу людьми православной культуры, хотя взрослели, уже будучи отлученными от святоотеческогго наследия. В ходе войны для них религиозно-этический идеал совпал с образом «мудрого вождя», точнее, Сталин стал объектом замещения религиозно — этического идеала. Так Отец народов обрел новые миллионы своих горячих приверженцев и адептов. Русское, в лице представителей низшего и провинциального уровня некогда сословного общество Российской империи, и советская власть в лице ее лидеров, спасшихся благодаря этой крестьянской силе, срослись в «единую плоть» и образовали железобетонный монолит партии и народа.

Послевоенный Советский Союз с вновь действующими тысячами православных церквей, с присоединенными территориями, которые были утрачены после «октября», с могучей армией, в которой офицерам вернули погоны, с реабилитированными выдающимися полководцами прошлого начинал заново обретать черты той континентальной империи, против которой столь остервенело боролась «ленинская гвардия». Другими словами, происходила необъявленная реставрация русских традиций, завоеваний, чем обычно и заканчиваются практически все революционные и радикальные встряски в обществе. И чтобы не оказаться в стороне от этого долгожданного процесса, чтобы принести хоть какую-то посильную помощь своей многажды изнасилованной марксистами родине, многие представители первой волны эмиграции захотели вернуться на родную землю, обильно политую кровью и покрытую толстым слоем пепла; вернуться, чтобы возродить нормальную жизнь на столь дорогой их сердцам отчизне.

Но репатриантам не суждено было обрести родные дома и тем более свои поместья. Репатриантов ждали спецпоселения в краях с суровым климатом и рабочие поселки, расположенные вдали от центральных губерний России. Неподалеку от этих поселений и рабочих поселков обычно находились зоны, где содержали немецких военнопленных, или зоны, где томились советские солдаты и офицеры, некогда оказавшиеся в немецком плену и затем перемещенные в ГУЛАГ для искупления своей вины перед государством.

В университетах появились кафедры философии, политической экономии, научных атеизма и коммунизма. В АН СССР оформился отдельный сектор, координирующий работу учебно-образовательных центров и призванный творчески развивать немеркнущие идеи «классиков» марксизма-ленинизма. Стали появляться весьма специфические вузы, типа высшей партийной школы или университета марксизма-ленинизма, которые впоследствии раскинут сеть своих филиалов по всей огромной стране. Как и во всем остальном мире, студенты медицинских факультетов изучали анатомию и физиологию, а строительных институтов — законы сопротивления материалов и архитектуру, а физико-математических институтов — теорию элементарных частиц или приемы дифференциально-интегральных вычислений. Но в любом советском вузе, несмотря на его специализацию, студенты были обязаны терпеливо конспектировать труды Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, сдавать экзамены и зачеты по диалектическому и историческому материализмам и, конечно же, по истории КПСС. А после окончания вуза, аспиранты и соискатели, готовясь к защите кандидатских диссертаций, скажем, по химии или механике, также были обязаны сдавать т. н. кандидатский минимум, в который обязательно включался экзамен по философии марксизма-ленинизма.

На сугубо гуманитарных факультетах буйным цветом расцвели кафедры теории социалистического реализма или советской литературы, советской истории или теории советского искусства. И на этих кафедрах доминировали отнюдь не «прирожденные» марксисты: на эти кафедры, служившие очагами псевдонаучной деятельности, ежегодно прибывало пополнение, в котором преобладали русские мужики. Как правило, они родились на дальних заимках, были мобилизованы на войну, сумели выжить в той войне, и, обнаружив в себе тягу к знаниям, поступали в вузы. Но, если технические специальности все-таки требовали первоначальной подготовки, определенного багажа знаний, то политическая экономия социализма или теория советского искусства еще находились в стадии своего зарождения, даже не располагали систематизированным категориальным аппаратом. Зато сравнительно легко попадали на факультеты гуманитарной направленности, а затем и в штат соответствующих кафедр те молодые люди, которые зарекомендовали себя в качестве активных комсомольцев или принципиальных коммунистов: сложившись в качестве «бойцов идеологического фронта», они с энтузиазмом приступали к возделыванию нивы просвещения. Спрос на подобную псевдонаучную поросль был просто огромен, вследствие того, что все техникумы и вузы, были обязаны иметь в своих структурах кафедры и штат преподавателей, на все лады комментирующие и истолковывающие различные аспекты теории марксизма-ленинизма.

Само собой разумеется, что при крупных университетах создавались ученые советы по защите диссертаций общественно-гуманитарной направленности. А присвоение ученой степени резко поднимало общественный статус такого псевдоученого, удваивало его заработок, открывало перспективы для дальнейшего карьерного роста и повышало шансы на получение от государства сносного жилья. Если технические специалисты, представлявшие собой хоть какую-то ценность в качестве естественнонаучных исследователей и теоретиков, в качестве создателей новых технологий, новых механизмов или новых материалов, были поголовно засекречены (т. е. даже близкие родственники не ведали, чем они занимаются), то псевдоученые, наоборот, постоянно находились на виду. Они занимали активную общественно-политическую позицию, возглавляли президиумы многоразличных собраний, конференций, съездов, охотно выступали с докладами пропагандистского толка, пользовались безотказной поддержкой властей, и сами зачастую переходили на ответственную партийную работу. Естественно, что эти «липовые» доценты и профессора (а некоторые достигали и академических лавров) очень гордились своими научными степенями и занимаемыми должностями, количеством публикаций и монографий. И чем выше бал градус уважения в обществе к этим псевдоученым, тем сильнее у последних крепла убежденность в том, что они, действительно, делают большое и нужное дело, заняты крайне полезной работой. А родственники, друзья и знакомые тоже гордились тем, что общаются с такими замечательными людьми, осененными не меркнущим сияниям марксистских истин.

Так как гуманитарная университетская профессура времен Российской империи была уничтожена или просто не дожила до середины XX в., то первые профессора идеологических кафедр поневоле становились самоучками-начетниками: они не отличались ораторским мастерством, в своей среде проявляли склонность к затяжным склокам, но хорошо знали о том, что им можно говорить, а о чем необходимо умалчивать. Эти лже-ученые были поразительно однообразны в трактовках событий недавнего прошлого. Такое же куцее, нормативное мышление было присуще и всем журналистам, кинодокументалистам, сценаристам, очеркистам, прозаикам, плакатистам, скульптурам, драматургам. Вся эта деятельная бесчувственность, тем не менее, ежегодно выдавала «на гора» сотни произведений социалистического реализма в виде книг, спектаклей, кинофильмов, картин, которые скрупулезно рассматривались профессиональными учеными, критиками, искусствоведами, а некоторые из этих произведений даже широко обсуждались на многочисленных комсомольских и партийных собраниях.

Пересекая «экватор» XX в. страна располагала многотысячным корпусом Героев Советского Союза и Социалистического Труда, а также крупным отрядом «красной профессуры», и не менее многочисленной когортой директоров предприятий, председателей колхозов и совхозов. Артисты и режиссеры, комсомольские и партийные партфункционеры, конструкторы и прочие разработчики сложных систем вооружений, сотрудники «компетентных органов», служащие в исполнительных комитетах разных уровней, генералитет и офицерский корпус имели высокий статус в обществе, пользовались различными привилегиями и преференциями и были преданы лично т. Сталину. Именно в его эпоху они «вышли в люди», будучи сиротами. Без Отца народов они по-прежнему числились бы в потомственных крестьянах и прозябали бы в далеких деревеньках или национальных окраинах — но все эти люди прекрасно знали и то, что можно легко утратить свой социальный статус: достаточно одной неосторожной фразы или необдуманного поступка.

Практика выживания в чрезвычайных условиях выработала в каждом советском человеке навыки беспамятства и бесчувствия. Ведь многие из советских людей, ничего не знали о своих близких и дальних родственниках, куда-то исчезнувших и канувших за десятилетия строительства самого гуманного государства. А если каким-то чудом многочисленные семьи все же сохранились, то в них предпочитали не говорить, чем в этих семьях занимались деды и прадеды до «октября». У немалого числа статусных советских людей в местах заключения находились жены или братья (сестры) и, будучи заметными людьми в обществе, эти орденоносцы или лауреаты, или депутаты, или ответственные партийные и хозяйственные работники вели себя особенно аккуратно, прекрасно понимая, что являются объектами особо пристального наблюдения. Чтобы не утратить своего статуса и вообще не выпасть из социума, эти люди старательно вытравляли из себя горечь вынужденных разлук с близкими людьми, и выказывали повышенную отзывчивость на любые инициативы партии и правительства, а также отличались рвением на работе. Тем самым, они демонстрировали приоритет общественных интересов над интересами частыми (личными).

Конечно, все держались настороженно в общении друг с другом, постигая архиважность и спасительность молчания. Практика подтекста, «двойного смысла», к которой широко прибегали большевики в 1917 г., получила распространение во всех социальных группах в послевоенные годы. К тому времени от прежней России мало что осталось. Разве что сохранились «некрасовские» деревни, немногие не взорванные церкви, имевшие весьма жалкий вид: еще остались редкие особняки аристократии, богатого купечества, давно превращенные в административные здания, или в коммунальные квартиры. Царские дворцы в окрестностях бывшей столицы империи были сильно повреждены отгремевшей войной, а Зимний дворец превратился в музей. Еще имелись в наличие русские пейзажи, не изуродованные индустриализацией. Само слово «родина» неизменно ассоциировалось у советских людей с кумачовыми стягами и транспарантами, с комсомольскими и партийными билетами, с красными звездами, со скрещенными серпом и молотом, с многочисленными памятниками и бюстами Ленину и Сталину, с почетными грамотами, орденами и медалями, полученными за трудовые и ратные подвиги. Это была родина священных знаков и символов псевдоцеркви. Сама Красная площадь в центре столицы, преображенная в некрополь и одновременно в место для проведения праздничных манифестаций, являлась своеобразным капищем.

Центростремительные силы тоталитарного государства неуклонно возвышали Москву в качестве «пупа» нового мира. Все властные полномочия были сконцентрированы в руках аватары-правителя. Где бы властитель не находился — в кремле, на подмосковной даже или на берегу озера Рица — «коготь горного орла» легко дотягивался до самых отдаленных окраин страны благодаря развитию коммуникационных систем. Предметом постоянного беспокойства властей и бдения силовиков являлась «западная сторона». Первый рубеж такого беспокойства составляли прибалтийские республики, а также окраинные области Белоруссии и Украины, где упрямые националисты по-прежнему пытались отстоять свой суверенитет. Второй рубеж треволнений представляли страны т. н. «народной демократии», которые были освобождены от фашистского ига советскими армиями. Население этих стран довольно неоднозначно относилось к затянувшемуся присутствию войск «освободителей» и весьма болезненно реагировало на действия местных «компетентных органов», руководимых из Москвы. Но особенно раздражали и гневили Сталина и его ближайшее окружение страны «загнившего капитализма», которые, забыв все свои прежние взаимные распри, складывались во внушительные военные союзы или тяготели к экономическим альянсам. Этот самый дальний рубеж таил в себе наибольшую угрозу для дальнейшего существования советского государства. Все три рубежа тайными путями и связями сообщались друг с другом, усиливая стужу «холодной войны». С «западной стороны» большинство людей взирало на Москву, как на цитадель злой силы.

А вот для подавляющей части советских провинциалов Москва являлась предметом пылких мечтаний, и сами столичные жители бесконечно гордились тем, что кожей ощущали биение сердца огромной страны, пребывая подле всемогущих властителей. Особенно рьяно стремились попасть в Москву статусные провинциалы. Для этого они трудились, не жалея себя, на предприятиях, в учреждениях, в университетах, в городских и областных партийных организациях, в театрах, в редакциях газет, добросовестно несли воинскую службу в гарнизонах и зорко стерегли неприкосновенность протяженных границ. Все эти люди спали и видели, что когда-то их рвение будет оценено и наступит такой расчудесный, изумительный день, когда их «возьмут в Москву». В царской России так обычно говорили об удачном замужестве девицы: мол, взяли в богатый дом. В СССР, в роли «выгодного жениха», выступало государство, а в качестве робкой «барышни» — провинциал-выдвиженец, не замечающий того, что приобретает женственную психологию, присущую жительницам гарема.

Население послевоенной Москвы стремительно росло. Однако в столице практически не осталось старинных семей, хранящих память об эпохах, уходящих в далекое прошлое. Город с восьмивековой историей был заселен людьми, убежденными в том, что подлинная история страны началась только в 1917 г., а до этого царило сплошное недоразумение. Абсолютное большинство москвичей родилось совсем в других местах и «мистечках», т. е. являлись приезжими людьми, прошедшими сложную систему отбора, пережившими чистки, эвакуации и прочие передряги. Это были люди привычные к нервотрепкам, «перегибам» и готовые приспособиться к любым капризам судьбы.

Жизнь человеческая при любом политическом устройстве не избавлена от противоречий и перекосов, порождающих пороки. Жизнь в эпицентре авторитарной, автаркической империи, по своим очертаниям напоминающую очертания Российской империи, была наполнена парадоксами. Несмотря на деградацию искусств, каким-то непостижимым образом сохранился балет, сложившийся еще под трепетной опекой царского Двора и крайне далекий от реалий социалистической действительности. Лучшие выпускники столичных вызов технической направленности охотно ехали на секретные объекты, в городки, отсутствующие на топографических и административных картах. Они направляли свой пытливый ум на создание разрушительных зарядов, эффективных отравляющих веществ или штаммов смертельно опасных болезней. Наряду с квалифицированными и весьма работоспособными «технарями», Москва генерировала огромное количество псевдоученых идеологической направленности. Эти шарлатаны, достигнув определенных степеней, заседали вместе с учеными в АН СССР, принимали самое деятельное участие при подготовке и проведении партийных съездов и конференций. Другими словами, научная и псевдонаучная деятельность удивительным образом скрещивались и взаимно дополняли друг друга.

Ежегодно сотни тысяч молодых людей обоего пола устремлялись в Москву со всех концов страны, чтобы по конкурсу поступить в университет, многоразличные институты, училища или академии. Обычно количество претендентов на порядок превосходило количество мест в вузах, а система отбора отличалась замысловатостью: учитывались социальное происхождение абитуриента, его рабочий стаж или годы, отданные службе в армии, причастность к комсомолу или партии, наличие поощрений (похвальные грамоты, медали, ордена), достижения в спорте и т. д. В свою очередь, абитуриенты крайне смутно представляли себе: что они будут изучать в стенах того или иного вуза, кто им будет преподавать? Просто учеба в вузе заведомо предопределяла дальнейший статусный рост в советском обществе. Если система преподавания технических дисциплин отчасти еще сохраняла какую-то преемственность с системой преподавания дореволюционной поры, то, как уже отмечалось выше, профессора и доценты, специализирующиеся по гуманитарным и общественным дисциплинам, несли несусветную чушь, отличались прискорбным косноязычием и заставляли студентов пересказывать весь этот вздор на семинарских занятиях.

Любые изменения, в любом населенном пункте (обустройство водопровода, укрепление берега реки, строительство школы) обязательно подвергалось соответствующим согласованиям в Москве. В результате, в столицу ежедневно устремлялись тысячи «ходоков» с чертежами и проектами обустройства, как локальных территорий, так и планами развития отдельных хозяйствующих субъектов — для утверждения всех этих замыслов, опять же, когда-то инициированных «сверху». Кроме того Москва являлась самым мощным железнодорожным узлом и многочисленные пассажиры перемещаясь из одной части страны в другую, как правило, не могли объехать столицу стороной. И, конечно же, Москву буквально захлестывали потоки писем: жалоб, обращений, предложений, а также коллективных и индивидуальных одобрений действий партии и правительства. Письма шли в партийные и государственные органы, в редакции газет и журналов, в издательства и на киностудии, в вузы и другие учреждения. В этих письмах простые советские люди подробно рассказывали о своем житии-бытии, часто жаловались на свое местное начальство (эти жалобы не оставались незамеченными) и, как правило, восхищались действиями т.т. Берия, Булганина, Молотова и особенно т. Сталина.

Миллионы советских людей любили руководство страны искренне и самозабвенно. Тысячи вполне взрослых мужчин и женщин безутешно рыдали, узнав о безвременной кончине т. Жданова, а многочисленные коллективы соревновались между собой, перевыполняли плановые задания, лишь бы заслужить почетное право носить имя столь видного партийного и государственного деятеля, «сгоревшего» на ответственных постах. Любовь миллионов советских людей к стареющему вождю (Сталину) была самозабвенной, совершенно бескорыстной. Советские люди любили вождя за то, что могут ходить по земле и дышать воздухом, что живут в первом в мире социалистическом государстве, что имеют возможность ежедневно видеть перед собой портреты, бюсты и памятники, созданные в честь столь выдающегося человека — продолжателя дела Маркса и Ленина.

Сталин олицетворял собой истину в последней инстанции. Не случайно, ни одной книги, ни одного учебника, ни одной диссертации, и даже ни одного доклада на многочисленных конференциях и съездах не могло быть без упоминаний имени Отца народов. Соответственно, и степень приближения к властителю автоматически означала степень приближения к самой истине. Именно поэтому вышестоящий руководитель пользовался авторитетом перед нижестоящими исполнителями не столь из-за своих личностных качеств, а в силу того, что занимал тот или иной пост, которого достигали лучи, исходящие от истока советской власти — самого Сталина. Разумеется, начальник утрачивал всякий авторитет, когда лишался своего поста. Если же бедолагу, к тому же исключали из рядов партии, то такой «отщепенец» как бы оказывался в непроглядном мраке, потому что был полностью отлучен от отблесков истины. Этого несчастного точно вышвыривала за борт неумолимая волна, и морская пучина мгновенно поглощала его.

Быть начальником, пусть даже незначительным, означало быть в той или иной мере приобщенным к истине. Притягательность руководящих постов и должностей заключалась еще и в том, что от начальников не требовалось наличие каких-то выдающихся качеств и навыков, талантов и способностей: начальник должен был уметь заставлять своих подчиненных выполнять задачу, поручение, план, исходящие от вышестоящего руководства.

Если в других странах греко-христианского мира развивались поведенческие и мотивационные теории, ориентированные на создание такого психологического климата в коллективах, который бы обеспечивал устойчивый рост производительности труда, то начальники советского покроя предпочитали управлять зевом. Но, не только крики, брань, угрозы «стереть в порошок» активно применялись в качестве инструментов управления, широко использовались и поощрения. Опять же, из вышестоящих инстанций, в города и области, на предприятия и в учреждения регулярно «спускали» разнарядки о том, сколько передовиков нужно представить к правительственным наградам. Людей, заслуживших такие награды, срочно обнаруживали и на торжественных собраниях, приуроченных к какому-нибудь советскому празднику, эти награды непременно вручали.

Особо необходимо следует выделить ученых, конструкторов, технологов, испытателей, которые в полной изоляции от внешнего мира, в условиях строжайшей секретности занимались разработкой новейших систем вооружений. Эти люди наиболее щедро одаривались самыми престижными правительственными наградами, стремительно росли в научных степенях, должностях и званиях. Но об этом простые советские люди практически ничего не знали. Ведь те ученые-изобретатели ковали щит обороноспособности советского государства. «Технари» прекрасно осознавали важность порученного им дела, многие годы жили в отрыве от своих семей, как монахи. Они отрабатывали не часы и смены, а трудились «на результат», поэтому их рабочий день мог заканчиваться глубокой ночью. Они ничуть не чувствовали себя обделенными радостями обычной жизни, потому что вся их жизнь, без остатка, была отдана служению государству. Им были предоставлены все условия для плодотворной работы, их интеллектуальные способности были востребованы властью и высоко ценились. И ученые также ценили свой высокий социальный статус, очевидный лишь для немногих начальников, посвященных в государственные тайны и секреты.

Было бы неверным утверждать, что все достижения в стране (реальные и мнимые) Сталин присваивал лично себе. Дело обстояло как раз наоборот. Миллионы советских людей, готовых свои жизни отдать за порученное им дело, самозабвенно мечтали о том, чтобы Сталин лично участвовал в этом деле: пусть одной лишь подписью под важным документом или одним взглядом, или одним расплывчатым упоминанием в своей очередной исторической речи. Тогда это «дело» обретало в глазах ревностных исполнителей прямо-таки промыслительный характер. И нет ничего странного в том. что, когда Сталин скончался (или ему помогло в этом его ближайшее окружение), то все советские люди, поголовно, просто не знали, как им жить дальше, с кем или с чем сверять свои поступки и помыслы?

То, что власть выражает истину и ничего кроме истины, наглядно показывают события середины 50-х годов. Довольно быстро после смерти т. Сталина расстреляли Л. Берия: казнили его голодного, голого, гадкого. Так обычно уничтожают шелудивых, бродячих псов, чтобы не разносили по улицам заразу. И сразу же выяснилось, что никто в Москве (за исключением 2–3 сладострастниц) не любил и не уважал «лаврушника», а наоборот, все его только презирали и ненавидели, как источник мерзостей и отвратительного разврата.

А когда с самой высокой трибуны (на XX съезде КПСС) первым лицом в тогдашнем государстве были очерчены масштабы злоупотреблений и преступлений, имевших место в эпоху сталинизма, то, казалось бы, единственно допустимая в стране партия должна была погрузиться в глубокий кризис, в роли коллективного сообщника и помощника Большого Пахана. Ведь практически все делегаты того самого съезда «состоялись» при Сталине в качестве начальников и отцов-командиров, лауреатов престижных премий, орденоносцев и носителей почетных званий. Казалось бы, многих из них должно было терзать когтистое чувство неизбывной вины за активное содействие чинимому в стране беззаконию. Однако никто из них не посыпал голову пеплом или «лагерной пылью»: обошлось без катарсисов, публичных покаяний и прочих душещипательных сцен. Доклад Хрущева делегаты съезда восприняли с большим воодушевлением: вся номенклатура вдруг увидела новые дали и новые перспективы развития СССР. Если в предыдущие годы Сталину приписывали все успехи и достижения, имевшие место в стране, то сразу же после завершения XX съезда КПСС на многочисленные портреты, бюсты и памятники недавно почившего властителя, навесили все злодеяния казарменно-тюремного режима. Естественно, портреты не могли выдержать тяжести этих злодеяний и быстро слетели со стен и фасадов. Бюсты и памятники, воздвигнутые в честь «мудрого вождя», также рухнули со своих постаментов от «дыхания времени». Многие города, поселки, улицы и площади, заводы и комбинаты незамедлительно стряхнули с себя имя тирана: так брезгливо стряхивают перхоть с плеч.

По истечении шести десятилетий после того примечательного съезда можно однозначно утверждать: у «статусных» советских людей, прошедших школы и университеты марксизма, начисто атрофировалось чувство моральной ответственности и самооценки. Новый кормчий менял «курс партии», и все члены партии дисциплинированно меняли тактику свой жизни. А стратегия начальников и командиров всех мастей и званий оставалась прежней: сохранить свое положение в обществе. Это положение обычно называли номенклатурным.

В более поздние времена затеянной Горбачевом перестройки, дети и внуки номенклатуры, «сталинских соколов» и прочих надежных «кадров», дружно утверждали, что их отцы (или деды) ничего не ведали о ГУЛАГе и об опытах, проводимых над заключенными, как не подозревали о массовых репрессиях и тотальном доносительстве, об истязателях и расстрельных командах и прочих, более чем неприглядных вещах тоталитарного режима. Несмотря на фантастичность подобных заверений, их следует принимать не как наглую ложь, а как единственно возможную правду, доставшуюся в наследство потомкам высокопоставленных марксистов. Дело в том, что те самые высокопоставленные марксисты могли думать и действовать лишь в направлении, заданном партией, а о том, что не положено знать, они категорически ничего не знали; о чем не положено думать — они не думали; что не положено видеть — они не видели. Подобное поведение присуще детям у строгих и взыскательных родителей. Также вели себя взрослые дяди и тети при Отце народов, пекшемся о всесилии Родины-Матери советского образца. Они были непоправимо изуродованы системой отбора кадров, пропагандой марксизма, хотя внешне выглядели вполне обычными людьми.

В свете этого социально-психологического феномена, становится более понятным поведение тысяч и тысяч молодых людей из комсомольских активистов, которые после XX съезда КПСС не порвали с комсомолом, а, наоборот, выказали готовность быть полезными советской власти в качестве коммунистов. Резко возросший поток заявлений в парторганизации разных уровней предстает важным моментом той эпохи. Был найден виновник всех «перегибов», повлекших за собой чудовищные жертвы, и решительно вычеркнут из советской истории. После развенчания «культа личности» окончательно оформляется обожествление уже самого государства в качестве чудодейственной машины-махины, способной смести любое препятствие на своем пути и привести советских людей в «светлое будущее». Именно такому государству и хотели посвятить свои жизни тысячи и тысячи комсомольских активистов, настойчиво претендуя стать обладателями заветных партбилетов.

Определенные перемены в стране, конечно же, не могли не произойти. Открывались новые театры, возникали редакции молодежных иллюстрированных и «толстых» журналов. Советские спортсмены стали принимать участие в Олимпийских играх, а кинематографисты получили возможность демонстрировать свои последние работы на международных кинофестивалях и получать там заслуженные призы. Но самый громкий успех советского государства связан с прорывом в космос. Сначала был запущен искусственный спутник, а затем планету облетел и первый в мире космонавт. Жители многих стран с ликованием и восторгом встречали симпатичного, улыбчивого Гагарина.

Впечатляющие успехи в космосе означали еще и следующее: СССР может доставить мощный разрушительный заряд в любую точку земного шара. Это придавало советским людям ощущение защищенности и неуязвимости от происков внешних врагов. «Да здравствует советское государство!», — восторженно орали колонны демонстрантов в больших и малых городах, минуя в дни праздников трибуны, на которых стояли начальники. А начальники через громкоговорители кричали демонстрантам: «Да, здравствует коммунистическая партия Советского Союза!», — или: «Народ и партия едины!» — И демонстранты встречали такие кличи одобрительным гулом тысяч голосов.

Все эти взаимные приветствия были следствием не показного, а именно праздничного настроения. Гимн Советского Союза все чаще звучал на стадионах и прочих ристалищах в честь победы советских спортсменов на самых престижных международных соревнованиях. Балетным труппам рукоплескала театральная публика «империалистического Запада». Многие страны Африки и Азии, а также Кубы смотрели на СССР, как на своего надежного бескорыстного друга и заступника. На Востоке огромной страны осваивались для земледелия огромные территории, а энергия полноводных рек превращалась в электроэнергию, столь необходимую для развития всего народнохозяйственного комплекса. Развенчание «культа личности» наглядно показывало обществу, что марксизм как идея — прекрасен, да, вот, нашелся зловредный человек (Сталин) и много чего испортил. Но пришла пора исправить все искривления и заблуждения и выйти на прямую дорогу к коммунизму.

В истории человечества имели место такие периоды, когда государство, представляя собой монументальную, колоссальную конструкцию, всецело распоряжалось жизнями своих подданных и направляло усилия людских масс на решение архисложных и крайне трудоемких задач. Египетские пирамиды из глубин веков свидетельствуют нам о подобных государственных успехах. В более близкие для нас времена таким государством являлась Османская империя. Но в греко-христианском мире за всю долгую историю его существования, подобные государства трудно подыскать. В этом отношении СССР действительно демонстрировал уникальный опыт общежития миллионов людей.

Советское государство располагало огромными возможностями, концентрируя энергию людских масс в заданном направлении. Даже психологическое состояние людей такое государство легко собирало в «один кулак». Если в дни, последовавшие за кончиной Сталина, не только партийцы, но и обыватели не знали, как им жить дальше, то спустя 3–4 года в стране уже бурно шли процессы десталинизации. Маятник общественных надежд откачнулся от строгого Хозяина и устремился к коллективному руководству (Политбюро ЦК КПСС) — к государству, как сложной системе социальных механизмов. Десталинизация подразумевала и децентрализацию управления страной. В связи с чем, были предприняты попытки создания совнархозов и размежевания всего СССР на экономические районы, хозяйственную деятельность в которых регулировали бы местные администрации и тамошние ответственные партработники.

Если в годы правления Сталина рассчитывать на получение изолированной квартиры могла только очень узкая группа силовиков, партфункционеров и специалистов, то после заката его эпохи миллионы советских людей почувствовали заметное улучшение своих жилищных условий. В стране развернулось массовое панельное строительство многоквартирных домов. Советские люди охотно оставляли подвалы, чердаки, землянки, бараки-засыпушки, комнатенки в общежитиях и «углы» в частных домах дореволюционной застройки, и перебирались в изолированные квартирки с теплым туалетом и водопроводом. Гигантам индустрии вменялось в обязанность, кроме выполнения напряженных производственных плановых заданий, строительство разнообразных объектов социальной инфраструктуры: яслей и детских садов, школ и поликлиник, Домов культуры и стадионов. Но самой важной из социальных задач было решение «жилищного вопроса», в первую очередь, для работников данного предприятия. Так как строительных мощностей и кадров на таких предприятиях хронически не хватало, то получил распространение опыт «народной стройки». Рабочие и инженерно-технические специалисты после производственной смены группировались по бригадам и возводили неказистые двух-трех этажные дома, в которые, после завершения соответствующей отделки, сами же и заселялись.

Постсталинский Советский Союз продолжал сохранять все черты и свойства тоталитарной империи с насквозь милитаризованной экономикой. Эта империя пребывала в ожерелье сателлитов. Марионеточные правительства стран, именуемых агитпропом «народными демократиями», постоянно ощущали на себе тяжелую «руку Москвы», указующую и направляющую действия и решения этих правительств. Разумеется, международная обстановка продолжала оставаться сложной: на смену мировой войне пришла война «холодная», вследствие чего в СССР сохранялась огромная армия, а тысячи предприятий круглосуточно изготавливали многоразличные системы вооружений.

Миллионы сирот и детей из осколочных семей находились на полном обеспечении государства. К тому времени власти уже располагали богатым опытом взращивания и дрессуры подрастающего поколения. Функционировало великое множество детских домов, интернатов, а также колоний для малолетних преступников, фабрично-заводских училищ, и еще суворовских и нахимовских училищ, вкупе с бессчетными кружками при Дворцах пионеров и Домах культуры. Детские издательства, а также редакции детских журналов и газет систематически выпускали серии книг, брошюр, журналы и газеты соответствующей идеологической направленности. Агитпроп выпестовал целую генерацию детских прозаиков, стихотворцев, композиторов, иллюстраторов, театральных режиссеров и кинематографистов. В книгах, песнях, спектаклях, кинофильмах воспевались реальные и вымышленные подвиги «красных дьяволят», «тимуровцев», «сыновей полков», «молодогвардейцев». Многие персонажи тех произведений безоглядно отдавали свои юные жизни в борьбе с врагами советской родины. Так как кроме постоянной «промывки мозгов» и не менее отупляющей муштры, которая начиналась с пресловутых пионерских линеек, дети не получали никакого воспитания, то в подростковом возрасте они легко сбивались в «стаи волчат», чтобы противостоять агрессии других сверстников и ребят, которые были постарше, а также, чтобы выдерживать издевательства и грубость со стороны учителей, надзирателей или еще более жестокое обращение полупьяных отцов, если таковые имелись. Поэтому 3–4 летнее пребывание в армии (или флоте) стало восприниматься в обществе, как спасительная мера, позволяющая уберечь юношей от «дурного влияния улицы» или от «дурных компаний». Армия стала «школой жизни»: стихийно возник даже обряд проводов призывника в ту «школу», сопровождающийся развеселыми гуляниями, задорными песнями, обильными возлияниями и умильными расставаниями.

Советская молодежь прилежно училась в техникумах, институтах, университетах, военных училищах и академиях. Юноши и девушки охотно снимались с насиженных мест и по комсомольским путевкам или «по распределению» (после успешного окончания учебного заведения, выпускник получал предписание отработать несколько лет там, «куда послали»), устремлялись на гигантские стройки коммунизма или в далекую глухомань, чтобы врачевать, учить тамошних чумазых детишек, чтобы работать агрономами, лесничими, ветеринарами, геологами. Советская молодежь, привычная к быту общежитий, казарм, коммунальных квартир, довольно легко переносила трудности жизни в отдаленных регионах или в рабочих поселках, расположенных близ строек всесоюзного, республиканского, областного и прочего значения. Также легко возникали и семьи. Обычно весь скарб молодой семьи умещался в одном-двух чемоданах или даже в рюкзаке.

Агитпроп наловчился умело создавать и ускорять общественные движения передовиков и ударников: формировал участников социалистического соревнования, популяризировал достижения знатных доярок и свекловодов. С обложек иллюстрированных журналов, с первых страниц газет, выходивших миллионными тиражами, на читателей смотрели черные от угольной пыли шахтеры, прокопченные от ветра и зноя чабаны, просоленные морскими штормами рыбаки или мужественные металлурги, облаченные в плотные защитные робы.

Чтобы строить себе жилье после рабочей смены, или учиться в вечерней школе, а затем на вечернем отделении техникума или института, чтобы перевыполнять в разы производственные нормы, обживать отдаленные места с суровым климатом требовалось чрезвычайное напряжение всех сил. Оптимизм у советских людей поддерживал все тот же агитпроп. В его распоряжении находились тысячи артистов, юмористов-каламбуристов и прочих массовиков-затейников, из которых формировались агитбригады и целые агитпоезда, тем самым, сохраняя и развивая традиции пропаганды, заложенные еще в гражданскую войну. «Летучие отряды» культработников активно выступали в производственных цехах и даже в открытом поле: пели и танцевали, зубоскалили и кувыркались перед публикой, облаченной в замасленные комбинезоны и спецовки, в грязные телогрейки или в пыльные халаты. В подобные командировки выезжали и маститые писатели или художники, чтобы обогатить свои произведения подробностями производственных процессов обработки металла или укладки в дремучем лесу железнодорожного полотна.

В передовиках ходили не только отдельные работники, но и целые коллективы. Эти коллективы превращали некогда захудалый колхоз в «миллионера» (годовой объем продукции, сданной государству, в стоимостном измерении превышал один миллион рублей) или стабильно перевыполняли плановые задания в промышленности. В таких случаях особо выделялся руководитель данного коллектива, как организатор высокопроизводительного труда сотен или тысяч или десятков тысяч людей.

Но в отлаженной за предыдущие десятилетия системе функционирования советского народнохозяйственного комплекса присутствовало немало досадных изъянов, которые замедляли и даже тормозили движение общества к «светлому завтра». Приведем типичный случай из жизни машиностроительного завода. Чтобы добиться перевыполнения плана и быть отмеченным вышестоящим начальством, директору предприятия требуется дополнительная оснастка (токарные резцы и прочие приспособления к металлорежущим станкам) Тогда директор обращается в главк с обоснованной просьбой помочь с инструментом. Главку подчиняется десятка полтора схожих заводов, разбросанных по стране с таким расчетом, чтобы их нельзя было одновременно вывести из строя в результате массированной бомбардировки или ракетной атаки «вероятного противника». Главк пытается понять, сколько же необходимо дополнительной производственно-инструментальной оснастки всей совокупности подчиненных ему заводов. Ведь бывают не только передовые предприятия, но и целые главки. На предприятия летят соответствующие запросы, затем, на основании полученных ответов суммируется информация, благодаря которой оформляется заявка, нацеленная на опережение пятилетнего плана. Заявка оперативно рассматривается на коллегии министерства, в состав которого входит «наш» главк, и без дополнительных проволочек, признается обоснованной. Но так как министерству подчиняются еще несколько главков, где металлообработка является профилирующей, то для комплектования общей (министерской) заявки, делаются еще десятки запросов. Но вот и на них получены соответствующие ответы. После чего министр (или его первый зам.) на очередном заседании Совета министров выходит с предложением, подкрепленным расчетами и таблицами, о необходимости поставить на целый ряд машиностроительных предприятий дополнительную технологическую оснастку (а, может быть, и новые станки). Это предложение также принимается без всякой волокиты и Совет министров направляет в Госплан копию своего решения. Госплан незамедлительно приступает к корректировке своих уже сверстанных планов, связанных с производством и поставкой на определенные предприятия металлорежущих станков и соответствующей оснастки. Станкостроительные и инструментальные производства, получив скорректированные планы на ближайшие 2–3 года, начинают изыскивать дополнительные мощности («подтягивать резервы»), чтобы эти планы выполнить. Допустим, и в этом случае все происходит довольно гладко. И тогда, наш инициативный директор через полтора-два года получает столь необходимую ему для перевыполнения плана дополнительную оснастку. Распорядительно-запретительная система, состоящая из бюрократических структур, действующих по правилам строгой иерархической соподчиненности, просто не могла функционировать быстрее, не нарушая процедуры и регламенты, утвержденные на самом высоком уровне управления страной.

Однако и попытка децентрализации столь громоздкой системой управления оказалась нежизнеспособной. Эта система могла функционировать только в том виде, в каком была изначально создана, а любое ее усовершенствование таило в себе угрозу разрушения. Из опыта советской действительности нетрудно извлечь множество примеров того, как из просторной квартиры делали «коммуналку» на 8-10 семей, а из особняка — административно-бюрократическую структуру, кормившую десятки и даже сотни старательных работников. Но «преобразователи мира» столкнулись с серьезными трудностями в попытках приспособить тот или иной величавый собор под хозяйственно-производственные нужды. Гораздо легче было этот собор разрушить, а кирпичи использовать для строительства клуба или Дома пионеров.

Совнархозы, вполне обоснованно возникшие, с точки зрения здравого смысла, разрушали жестко-унитарное государство, что являлось кощунственным намерением. Ведь государство являлось оплотом ЦКД, возведенной не по законам здравого смысла, а по законам человеконенавистничества и бесстыдной лжи. Фактически, советское государство представляло собой гигантское капище для осуществления массовых кровавых гекатомб, мрачный монумент, возведенный для оправдания насилия, чинимого невежественным меньшинством над безропотным большинством. Именно поэтому, здравая идея, направленная на благо общества, идея децентрализации управления экономикой страны выглядела откровенно губительной. ЦКД могла просто рассыпаться, как карточный домик. Оказалось, что здравый смысл был неуместен для практики хозяйствования в масштабах всего государства.

Коллизии, повсеместно возникающие в советской действительности между благом и пагубой, созиданием и энтропией, благородством и подлостью оказывали свое могущественное воздействие не только на судьбу государства, но и на судьбы множества людей, проживающих в том государстве. Человек, сумевший сберечь в себе чувство собственного достоинства, стремящийся быть честным в своих поступках и в мыслях, осознающий свое призвание и свое предназначение в какой-то самостоятельно избранной сфере деятельности, выглядел «белой вороной» в темно-серой стае.

Случалось, и не столь уж редко, когда индивидуальный порыв совпадал с планами предприятия, где человек трудился, или с решениями съезда КПСС. Вот тогда волевые устремления данного человека, его энтузиазм встречали всемерную поддержку. Он «попадал в струю» и его делу давали «зеленый свет». Достаточно вспомнить Ростислава Алексеева, который уже в молодые годы прославился на всю страну созданием судов на подводных крыльях.

А если индивидуальная воля не совпадала с волей коллектива? Тогда начиналась затяжная драма по обузданию и угасанию творческого огонька, вспыхнувшего в душе талантливой личности. Ведь человек, осознающий свое призвание, как бы слышит некий зов, который можно называть «внутренним голосом» или «божественным напутствием», и этот зов отличен от «голоса Левитана», который старательно озвучивал судьбоносные решения, принятые на самом высоком уровне. Этот странный зов, неочевидный и непонятный для окружающих людей, творческие личности различали во все времена, даже сквозь грохот битв или сквозь истеричные вопли толпы, сподобившейся воочию увидеть тирана. Именно этот таинственный призыв пробуждает в человеке созидательные силы, наделяет его слабое тело огромной энергией, проясняет взор, понуждает идти из непроглядного мрака к свету, искать правду — затоптанную, глубоко зарытую, испоганенную, чтобы очистить ее образ от прилипшей скверны и восстановить ее право на существование. Такие люди продолжали рождаться и в советском обществе. Конечно, то были единичные случаи. Впрочем, любая индивидуальность не подходит под уничижительную категорию «массового человека». Сумев вырасти и сложиться не «массовым человеком», индивид преисполняется дерзости, переживает первые опыты удивительных воспарений, ищет и обнаруживает узкий, зачастую прерывистый путь для своего самовозрастания как личности. Он понимает, что способен сделать нечто редкостное или даже то, что до него никто не делал, или указать многим людям на их порочные заблуждения, и, тем самым, сделать их жизни более содержательными, или более осмысленными. Он поступает учиться в учебное заведение, профиль которого соответствует его пока еще слабо проявленным наклонностям, ищет единомышленников, чтобы найти поддержку или убедиться в правильности избранного пути. И довольно быстро обнаруживает, что путей для реализации своего призвания просто нет. Эти пути не предусмотрены советской действительностью. Чтобы приблизиться к истоку света, отблески которого он увидел во сне, или, созерцая гладь ночного озера, ему необходимо двигаться по бездорожью, буквально на ощупь, полагаясь только на свое терпение и на свои силы.

Тогда «своя стезя» становится суровым испытанием на прочность. Хорошо, если медленное продвижение по ней не встречает «профилактических» мер со стороны властей и об этом продвижении не «сигналят» бдительные граждане. Во всем мире, во все эпохи имели место более чем непростые отношения между новаторами (гениями, пророками) и практиками традиционалистами, а также власть имущими. Но в традиционных обществах довольно часто находились люди, включая сильных мира сего, которые начинали оказывать поддержку одиночке-первопроходцу в надежде прославиться в качестве мецената или получить в будущем неслыханные прибыли, или просто подчиняясь «движению души». В тоталитарном обществе одинокий герой может встречать сочувствие лишь у маргиналов, которые все силы расходуют на борьбу со своей беспомощностью. Никто не в состоянии легализовать плоды его трудов, кроме начальства. Но так как эти труды не совпадают с «курсом» или «линией» партии, то они воспринимаются дисциплинированным начальством пустой тратой времени или даже вредоносными. В последнем случае герой-одиночка оказывается заботливо вычеркнутым из «системы»: он изолируется от общества.

Короче говоря, признанным ученым, архитектором, писателем, артистом, изобретателем, врачевателем, композитором, воспитателем подрастающего поколения человек становился лишь тогда, когда его таковым считало начальство, придерживающееся правила: «Или ты с нами, или ты — никто и ничто». Но недальновидные, несговорчивые энтузиасты своего дела, подчиняясь внутреннему императиву, упорно пытались настоять на своем. Они бестолково обращались в разные инстанции, десятки раз пересказывали свои идеи, или демонстрировали свои достижения, или уже томились в психушках, тюрьмах, в лучшем случае, прозябали на спецпоселениях, мало чего успевали сделать, получали нервные расстройства, спивались и досрочно сходили в могилы. Когда какой-нибудь начальник слышал или видел что-то явно необыкновенное, не укладывающееся в привычные рамки, то первым делом его посещало вполне понятное опасение: «Как бы чего не случилось!». Ведь ротация руководящих кадров, принявшая при Сталине бешенные обороты, после смерти вождя хоть и замедлилась, но, тем не менее, продолжала выполнять свою «выметательно-очистительную» миссию. Поэтому в огромной стране практически ничего и не случалось из того, чего не было запланировано руководящими кадрами, а если все же что-то и происходило, то эти «происшествия» старательно замалчивались в СМИ, или искажались специально распускаемыми слухами — суррогатами «молвы».

Такие герои-одиночки только мешали начальникам трудиться в заданном режиме, отвлекали ответственных работников от насущных текущих дел. Однако не следует забывать и того обстоятельства, что среди разного рода изобретателей, новаторов, «непризнанных гениев» изрядную долю составляли откровенные шарлатаны, беспочвенные фантазеры, обыкновенные идиоты и неисправимые инфантилы — совершенно бесполезны люди, которые, по тем или иным причинам, не вписывались в жестко-соподчиненную структуру советского общества, но и не желали мириться с собственной никчемностью. Понукаемые тщеславием или манией величия, они превращали свои жизни в заведомо проигрышную игру. Но в том то и крылась беда: ведь, среди проигравших, оказывались и подлинные бриллианты, и светочи разума, которые попадали в одну «мусорную корзину» с бездарями.

Драматизм ситуации заключался не в наличии всевозможных графоманов, псевдоизобретателей и пустопорожних мечтателей, а в том, что у начальства, как правило, недоставало вкуса, эрудиции, чутья, чтобы отличить произведение искусства от ремесленной поделки, многообещающую идею от очередной химеры. В принципе, любая инициатива частного лица заведомо воспринималась начальниками как «самодеятельность» или «отсебятина». Презирая всех без исключения, кто ниже их по общественному статусу, начальники могли заниматься своей безответственной деятельностью годами и десятилетиями, исправно сочиняя бодрые отчеты о запланированных достижениях и свершениях. Если же начальник оказывался компетентным человеком, нацеленным не столько на парадно-праздный отчет, сколько на конкретный результат (а такие тоже иногда попадались), то контактируя с автором дельного предложения, или целого проекта, или с создателем произведения искусства, он понимал необходимость поддержки «несистемного» человека… И сам втягивался в многоходовую, обычно бесполезную переписку с вышестоящими ведомствами, в череду внеплановых командировок, тягостных согласований или «вызовов на ковер». Его грозно предупреждали, что он «отвечает головой», раз уж по своей воле «ввязался в это сомнительное дело». Конечно, и сам компетентный начальник уже был не рад тому, что добровольно взвалил на себя дополнительную нагрузку и подставил под удар свою карьеру. Пытаясь действовать как разумный человек, он оказывался в ненормальной обстановке и любой срыв проекта (или критическая статья в прессе) заведомо превращали его в «стрелочника». Но изредка, неожиданная идея, или смелый проект все же получали свое воплощение, а подлинное произведение искусства — возможность своей легализации. Тогда, начальник, не побоявшийся выволочек и сумевший «сдвинуть гору», переживал дни триумфа со «слезами на глазах». Разумеется, горы не для того существуют, чтобы их «двигали», а, если кому-то подобное все же и удавалось, то такой смельчак, как правило, зарабатывал преждевременный недуг, надсаживался от перенапряжения всех своих сил, в лучшем случае, остро нуждался во внеочередном отпуске. Не будем напрасно обольщаться: подобные начальники являлись большой редкостью, и к тому же не отличались долгожительством: отнюдь не они определяли стиль управления огромной страной.

Иногда толковые идеи или предложения, дружно отвергнутые многоуровневыми начальниками, как «несвоевременные» или «нереальные», встречали горячую поддержку у т. н. «общественности». В качестве «общественности» мог выступать коллектив, в котором работал «идееносец», или группа депутатов (районного, городского, а может быть и областного советов), и тогда эта «общественность» настраивалась против косного начальства. Сочиняя коллективные обращения в партийные органы, вплоть до ЦК КПСС, «подписанты» старательно перечисляли в них все свои звания, награды и прочие заслуги перед социалистическим отечеством, демонстрируя тем самым, что находятся в «системе» и озабочены ее дальнейшим усовершенствованием. Довольно часто на подобные обращения партийные органы откликались реальными мерами: создавали проверочную комиссию или присылали партфункционера, уполномоченного «решать вопросы на местах», и «делу» могли «дать ход». А нерадивое, косное начальство, естественно, получало выговор за излишнюю перестраховку. Всякое случалось. Но, как и в примере с обеспечением предприятия дополнительным инструментом, требовались огромные усилия множества людей, и еще — длительное время, чтобы очевидное стало очевидным, а полезное — благом для общества.

В послевоенной советской действительности государство — это все. Оно взращивает и возвышает миллионы людей, оно же развенчивает и осуждает. Примеры с Берия и Сталиным в этом отношении весьма показательны. На протяжении многих лет, в стране не существовало более влиятельных, могущественных и более любимых в обществе людей. Но стоило смениться руководству и на обоих бывших властителей взвалили все преступления, инспирированные партией, которая выросла из свирепой террористической группировки в многомиллионную организацию, сберегшую в своих недрах традиции жесткого насилия. Оба грузина-интернационалиста оказались единственными зачинщиками-заводилами при свершении бессчетных гнусностей, чинимых всей партией на протяжении многих десятилетий. Эти грузины были обречены на то, чтобы полностью исчезнуть из настоящего и прошлого, дабы остальные здравствующие члены партии ходили с поднятой головой и зорко всматривались в «прекрасное будущее».

А что уж тут говорить о «мелких сошках». Впрочем, любой человек в советском государстве ничтожен, как микроб. Любой человек в одночасье может быть раздавлен пирамидой власти, тупым острием обращенной против обреченного на поругание и последующее исчезновение. То, что людей давили, — не просто метафора. Достаточно вспомнить о восстании зэков в начале 50-х годов. Среди этих несчастных определенную часть составляли бандеровцы или те, кто попали во время войны в фашистский плен и не смогли убежать оттуда, что рассматривалось советскими властями в качестве тяжкого преступления. Конечно, и отношение надзирателей к подобным «предателям» оставляло желать лучшего. И вот, заключенные одного советского концлагеря восстали против жестокого обращения и потребовали, чтобы их выслушал высокопоставленный начальник из ЦК КПСС. Они хотели убедить предполагаемого визитера из Москвы в том, что, мол, тоже люди, а не бессловесный скот. Но вместо столичного начальства прибыли танки и раскатали восставших по земле. А тех зэков, кто умудрился выжить в той жуткой карательной операции, заставили убирать все эти ошметки из костей, мяса и крови.

Процесс десталинизации никак не отразился на управленческом почерке властей. Стоило венграм поднять голову и потребовать от Москвы человеческого обращения, как в Будапешт также были введены танки, которые показали смутьянам, «где раки зимуют». Когда рабочие Новочеркасска усомнились в обоснованности повышения производственных норм и попытались вступить на городской площади в конструктивный диалог с местными властями, то все забастовщики подверглись расстрелу автоматчиками. Затем трупы забастовщиков побросали в грузовики, вывезли за городскую черту и свалили в глубокий ров в качестве «протухшего мяса». Бульдозер неуклюже заровнял ту зловонную канаву, а родственники погибших годами боялись подойти к ней, дабы не гневить начальников: ведь любое выражение скорби могло быть расценено, как неуважение к действиям властей, стремительно наведших порядок и спокойствие в Новочеркасске.

У советского человека нет, и не может быть ничего своего: ни достоинства, ни мнения, ни недвижимости, ни индивидуальной исторической памяти (родословной). Не может он быть и носителем образа Божьего. Он взращен советской системой лишь в качестве безликой функции: дышит и ходит по земле лишь потому, что ему это разрешает государство. Но в любой момент государство может приказать советскому человеку погибнуть ради идеалов «октября», и, получив такой приказ, советский человек должен незамедлительно сделать это.

Как же нам назвать эпоху, пришедшую в Советский Союз после смерти Сталина? Наиболее походит слово «этатизм». Еще за век до описываемых нами событий, четкую характеристику этому явлению дал французский аристократ де Токвиль. Приведем пассаж из его сочинений:

«Громадная социальная власть, рисующаяся воображению экономистов, не только обширнее всех тех, которые были у них перед глазами, она, кроме того, отличается от всех них своим происхождением и характером. Она не истекает непосредственно от Бога и не связана с преданием, она безлична и имя ей уже не король, а государство; она не составляет наследственного достояния какой-то фамилии; она исходит из совокупности, представляет всех и должна подчинять права отдельного лица общей воле. С этой особой формой тирании, называемой демократическим деспотизмом и неведомой средним векам, их мысль уже освоилась».

Необходимо отметить, что в послевоенном СССР в госструктурах, армии, партийном аппарате и в «компетентных органах» доминировал славянский тип. Причем, это были вполне дисциплинированные люди, серьезно относящиеся к выполнению должностных инструкций или внутренних уставов. Если марксисты в 1917 г. взывали преимущественно к черни, которая не стесняет свои действия какими-либо ограничениями и боится лишь нагайки, либо бича, то правящий слой советского государства, вступивший во вторую половину XX века, воспринимал свою жизнь как ответственное и сознательное служение государству, которое победило фашизм и которое борется с мировым злом (загнивающим империализмом). Именно это государство осуществило прорыв в космос, оросило бесплодные пустыни и укротило могучие реки, показав тем самым, что только оно способно привести все человечество в «светлое будущее». Этот правящий слой, облаченный в костюмы или френчи, имел за своими плечами не только боевой опыт, но и документы установленного образца («корочки»), свидетельствующие об окончании гражданских вузов или военных академий. Ведь марксизм был объявлен научной истиной, и приобщиться к ней можно было лишь в соответствующем учебном заведении.

Но этот правящий слой бережно перенял все грубые замашки и повадки своих недавних предшественников, отрицавших «буржуазный стиль» поведения, и потому хамство по отношению к подчиненным и просителям считал нормой, а свои вульгарные вкусы и пристрастия единственно допустимыми. Не способные к творчеству и кропотливым научным исследованиям, с ранних лет облученные марксисткой идеологией, они и сами излучали мрачную энергию человеконенавистничества, именуя ее принципиальностью и преданностью коммунизму. Они создали весьма изощренную запретительно-распорядительную систему управления обществом. Эта система в любой момент и любому советскому гражданину могла «перекрыть кислород» или наоборот дать «зеленый свет», т. е. судьбы, упования, мечтания и надежды сотен миллионов людей, а также их благополучие полностью находились в их руках.

Если посмотреть на сохранившиеся фотографии руководителей послевоенной страны, а также на их сподвижников, соратников, помощников, то нельзя не поразиться тому — какие же это тупые, невыразительные лица. Крысиный оскал «прирожденных» марксистов сменился на кабаньи морды продолжателей «дела Ленина», — вот такая произошла специфическая эволюция. Властители страны, а также их приближенные не могли красиво ходить и держать осанку, зато умели убедительно грозить кулаком; их речи не отличались выразительностью, но последующие аплодисменты (переходящие в овации) слушателей свидетельствовали лишь о том, что они глаголят истину и только истину. Они не умели внятно выражать свои мысли и на бумаге, но отличались способностями принуждать, заставлять и гнуть своих подчиненных. Поборники грубой физической силы, впитавшие яд агрессии с молоком своих непутевых матерей, они всецело полагались на танки и пушки (впоследствии на ракеты) в качестве наиболее убедительного аргумента в международных отношениях. В дни советских праздников, эти неотесанные мужички взирали с приземистого мавзолея на демонстрантов-москвичей, растроганно узнавали себя на копиях парадных портретов, которые доверяли нести передовикам производства, ударникам коммунистического труда, заслуженным ветеранам многоразличных служб и знаменитым спортсменам, сумевшим высоко поднять знамя социалистической родины на ответственных соревнованиях за рубежом. А многие манифестанты держали за руки или несли на руках своих маленьких детей и возбужденные от близости высокого начальства говорили: «Смотри, смотри, вон там стоит сам товарищ….», — и далее с трепетом называлось имя вершителя судеб советских людей или близкого соратника вершителя судеб. Демонстранты заискивающе улыбались, посматривая снизу верх на начальников, и были счастливы от того, что имеют возможность лицезреть носителей власти, и, разумеется, стремились походить на могущественных вахлаков. Шагая по Красной площади в колоннах, озаглавленных огромными транспарантами, многие москвичи мечтали о том, чтобы то же когда-то взойти по священным ступенькам на заветную трибуну мавзолея и оттуда приветствовать трудящиеся массы, движущиеся полноводной рекой под кумачовыми стягами.

Однако механизм фильтрации и последующего отбора кадров на руководящие посты отличался крайней запутанностью и замысловатостью. Любому тщеславному карьеристу было трудно сформулировать для себя перечень необходимых свойств, чтобы выдвинуться в первые ряды общества. И непроясненность механизма отбора набрасывала на высоко поставленных руководителей страны мистический покров таинственности, наделяя их свойствами, недостижимыми для простого советского человека.

Этатизм — это культ начальников, культ порожденных ими бессчетных и незримых зависимостей, образующих липкую и чрезвычайно прочную паутину. По нитям этой паутины можно передвигаться, будучи «своим» — человеком, испытанным в различных передрягах и доказавшим свою преданность полномочным в данный момент властителям. Но эта паутина тотчас же оплетает прозрачными нитями того, кто пытается придерживаться некого самостоятельного пути, пеленает его, а точнее заключает в кокон, сквозь который уже не доносятся до окружающих крики гнева или возмущения дерзкого бузотера, или просьбы о помощи и сочувствии.

Советское государство в ходе своего становления, возвышения и укрупнения востребовало у русских людей, забывших все свои традиции, обычаи, верования и само имя свое («русский») раболепие перед псевдоцерковью. Раб Божий умер, умерли и богобоязнь, отзывчивость на чужое горе, способность к состраданию и любовь к ближнему. В тоже время государство всемерно поощряло у советских граждан холуйство и чинопочитание. Кротость и смирение вырождались в беспомощность, бессребреничество — в черствость идейного фанатизма. Интеллектуальные усилия ученых были направлены сугубо на создание и совершенствование систем вооружений и различных отравляющих веществ, а производством «ширпортреба» (потребительских товаров) занимались одни «двоешники».

Даже священники московского патриархата были совсем иные, чем до нашествия марксистов. Священники по-прежнему ходили в подрясниках и стихарях, камилавках и скуфьях, на груди носили кресты или панагии, но активно внушали прихожанам мысль, что любая власть от Бога и христоборческая коммунистическая партия — тоже. Священнослужители регулярно отчитывались перед «компетентными органами» о том, кто и что сказал на исповеди против советской власти, кто крестил своих чад, кто участвовал на том или ином отпевании. Московский патриархат был прочно вмонтирован в массив ЦКД в качестве одного из приделов для неусыпного контроля за теми, кто по-прежнему полагался на чудодейственную поддержку небесных сил.

Если территориальные очертания Советского Союза мало чем отличались от владений Российской империи, то советское общество ничем не напоминало разрушенное русское общество. Советские люди не любили и не ценили землю, на которой жили и плодами которой кормились, и прилагали максимум усилий для того, чтобы перебраться в Москву, Ленинград или в какой-нибудь другой город-миллионник. Они переняли от марксистов презрение ко всему деревенскому и стеснялись своего происхождения (преимущественно крестьянского).

В советских семьях, непоправимо обретших нуклеарный или осколочный вид, практически совсем исчезло понятие «хозяина дома». Систематическое уничтожение по всевозможным причинам и обстоятельствам смелых, дееспособных мужчин, привыкших нести ответственность за свои самостоятельные поступки, в послевоенное время стало приносить свои горькие плоды. Если мужчина не выбивался в начальники и не умел просить у начальников каких-то материальных благ, то выглядел в глаза своей жены неудачником. Угроза попадания в разряд неудачников, исходившая от миллионов молодых и не совсем молодых советских женщин, оказывала мощное психологическое давление на миллионы советских мужчин. Они начинали изображать кипучую деятельность в качестве комсомольских активистов или кандидатов в члены партии, послушно вставали в длинные очереди на получение отдельной квартиры, а затем, когда рождались дети, на расширение жилплощади. Также существовали очереди в детские ясли и сады, на получение путевок в здравницы у теплых морей, на приобретение автомобиля или мебельного гарнитура. Мужчины старательно писали никому не нужные диссертации, защита которых на ученых советах гарантировала существенное увеличение заработка и дальнейшее повышение в занимаемых должностях.

Если в годы установления советской власти марксисты достаточно успешно разрушали институт «хозяина дома» при помощи подростков, науськивая несмышленышей против отцов и дедов, то в окончательной ликвидации этого института в послевоенное время решающую роль сыграл «женский фактор». К тому времени, женщины уже поголовно были вовлечены в систему трудовых отношений, вкалывали на стройках и вредных производствах, неуклонно расширяли свое присутствие в сферах просвещения и здравоохранения. Но никто не снимал с них обязанностей по обихаживанию детей, уборке своих жилищ, приготовлению пищи. В связи с этим советская женщина находилась в состоянии перманентного стресса. В свою очередь, государство широко прибегало к врожденной завистливости представительниц «слабого пола», которые изо дня в день «воспитывали» своих растерянных мужей ради улучшения нищенски-неприглядного быта. Ведомые материнским инстинктом, женщины истово-неистово мечтали о безоблачном и сытном детстве для своих «крох», а в отвратительных подробностях советской действительности винили мужей, не способных защитить свои семьи от невзгод и неурядиц, вследствие чего хранительницы «семейного очага» активно жаловались в комсомольские и партийные организации на «непутевых» супругов, обличали их в пьянстве, изменах, в пристрастии к азартным играм, и даже в нерадивом отношении к интимным обязанностям. Такие жалобы часто публично рассматривались на комсомольско-партийных или профсоюзных собраниях, где происходило развенчание «главы семьи» в неисправимого виновника всех семейных бед. Естественно, росло и число заявлений в суд о разводе, написанных женскими руками. В ходе судебных разбирательств, неверный или нетрезвый и вообще неподходящий для семейной жизни муж частенько оказывался без своего угла и части своего заработка. А бывшая жена, в качестве хозяйки положения настраивала своих детей против отца и затем билась-колотилась в жалком одиночестве.

В подобных условиях, человек, сознательно избегающий перспективы выбиться в начальники, не желающий числиться в партии и выполнять ее поручения, игнорировал притягательность общественного статуса и оказывался в заведомо незавидном положении. Такого бедолагу воспринимали как больного с вывихнутыми мозгами или как «отщепенца», которому место только в канаве у той самой дороги, ведущей в «светлое завтра». То есть, внешне сохранив свои славянские черты, советские люди имели другой состав чувств, нежели их деды-прадеды, иное представление о родине и смысле жизни и прочих базовых ценностях.

Совсем иная картина, чем прежде, сложилась и в международных отношениях. Особенно разительными были перемены на территориях, огороженных колючей проволокой социалистического лагеря. Если перед Первой мировой войной жители Прикарпатской Руси (в советской топонимике Закарпатья) испытывали к православной России самые горячие симпатии, то пережив две волны репрессий (первая волна пришлась на 1939–1941 г г., а вторая на 1945–1948 г г.) ожесточились и воспринимали «посланцев Москвы» как ненавистных поработителей. Во времена Первой мировой войны чехи и словаки, мобилизованные в армии Габсбургов, отказывались воевать против русских войск, а после Второй мировой войны стонали под тяжким игом марксистского режима и проклинали свою судьбу. Естественно, проклинали и тех, кто им такую судьбу навязал. Схожие проклятья адресовали Москве прибалты и поляки, молдаване и венгры. «Тишь да гладь» в социалистическом лагере поддерживались только посредством свирепого насилия, но это насилие осуществляли отнюдь не «прирожденные» марксисты, а русоволосые, сероглазые, курносые мужики и пареньки, вымуштрованные советской системой. Именно эти мужики и пареньки в гимнастерках и галифе выступали для жителей оккупированных территорий олицетворением зла.

Само собой разумеется, что «посланцы Москвы» не могли не относиться к любым (скрытым или открытым) противодействиям марксисткой идеологии крайне отрицательно. Советские люди и после окончания Второй мировой войны продолжали жить по правилам военного времени. На то имелись определенные причины: ведь началась «холодная война» со своими метелями и стужами. Если во время напряженного противоборства с гитлеровской Германией любая критика действий партии и правительства, а также военного командования, однозначно расценивалась в обществе, как измена родине, то подобный подход сохранился и в условиях «холодной войны». Так человек, который в годы войны покупал в магазине селедку и заворачивал ее в газету с портретом Сталина, был обречен на выпадение из «системы». И никакие последующие развенчания «культа личности» не поколебали в глазах советских людей авторитета партии и правительства. И вот, все эти сложившиеся правила социалистического общежития и поведения были старательно перенесены на оккупированные территории, изобилующие «сорняками» всех мастей и видов. Работы для «компетентных органов» на тех территориях был непочатый край. Любое неприятие действий властей незамедлительно раздавливалось катком репрессий и встречало горячую поддержку со стороны советских гражданских лиц, работавших на тех территориях.

Здесь мы обнаруживаем существенные семантические расхождения в восприятии советскими людьми и людьми, относительно недавно вовлеченными в ареал просоветской действительности, одних и тех же понятий и категорий. Благодаря агитпропу для советского человека гражданская война полностью заслонила собой Первую мировую войну, а Великая Отечественная война (сокращенно ВОВ) — Вторую мировую войну. ВОВ началась 22 июня 1941 года и быстро приобрела характер «священной войны», вследствие сакрализации первого в мире государства рабочих и крестьян. В страны Восточной Европы советские солдаты входили в качестве воинов-освободителей от фашистского ига. Точно также и марксисты, осуществив вооруженный переворот в двух русских столицах под закат Первой мировой войны были убеждены в том, что являются освободителями всех трудящихся от оков эксплуатации. Своими кровавыми деяниями они «глубили и ширили революцию», а не устанавливали жестокий оккупационный режим, разрушительный для русского общества. Так антимир пытался осуществить свою вековечную мечту о доминировании над универсальным миром.

И советские солдаты, а также представители «компетентных органов» и гражданские лица, приезжающие в освобожденные от фашистов восточноевропейские города, изрядно потрепанные отгремевшей войной, были уверены в том, что несут с собой надежду на лучшую жизнь, ведут в «светлое будущее» местное население, измотанное и растерянное от калейдоскопа происходящих вокруг него событий. Местному населению, давным-давно расселившемуся вокруг Карпат и Татр, а также на балтийском побережье, просто следовало слегка вправить мозги, чтобы оно осознало: какое же счастье ему привалило вместе с грозными советскими войсками!

Но народы Восточной Европы оказались вовлеченными во Вторую мировую войну не летом 1941 г., а уже осенью 1939 года, и были неплохо осведомлены о том, что земли их исторического расселения стали объектами раздела между двумя милитаристскими хищниками: Германией и СССР. Жители тех территорий не усматривали большой разницы в том, под пятой какого тоталитарного режима им предстояло прозябать в качестве сателлитов. Эти народы, как могли, сопротивлялись фашистам и коммунистам. Но, если антифашистские настроения всемерно приветствовались коммунистическими властями, то антисоветизм воспринимался «освободителями», как кощунственное святотатство, и поэтому любые его проявления искореняли, выскабливали, или размазывали по земле. Причем советские люди вполне искренне полагали, что таким образом защищают подавляющее большинство местного населения от буржуазного разложения и пагубного загнивания.

Многие из советских людей, ревностно помогающих устанавливать в странах Восточной Европы «правильную власть» и налаживать там хозяйственную жизнь, потеряли своих отцов и близких родственников в ходе репрессий 20-30-х годов, но, тем не менее, оставались ярыми приверженцами ЦКД. Будучи «сознательными» людьми, они считали, что строительство нового общества не может обходиться без жертв и лишений, и гневались на тех восточных европейцев, которые болезненно реагировали на потерю своих близких, высланных в далекую Сибирь в качестве изобличенных «агентов империалистического влияния» или выявленных «буржуазно-националистических элементов».

Быть отлученным от советского общества считалось самым большим горем, какое могло постигнуть строителя коммунизма, а местные жители восточно-европейских стран почему-то уходили в дремучие леса, чтобы вести партизанскую войну против самой гуманной и самой справедливой власти, или норовили покинуть пределы социалистического лагеря. Естественно, «освободители от фашистского порабощения» возмущались, когда их воспринимали в качестве оккупантов, и приходили в ярость, когда у местных жителей обнаруживали брошюры, разоблачающие «зловещие планы Москвы». Ведь столица СССР являлась самым прекрасным и самым любимым городом для каждого советского человека, и поэтому советские люди не могли мириться со столь наглой клеветой.

Каждый член партии (а стать коммунистом мечтала подавляющая часть советских людей) обязан был подписываться на газету «Правда», а каждый комсомолец читал «Комсомольскую правду». Даже у пионеров имелась «Пионерская правда». И вооруженные этими неоспоримыми «правдами» советские люди любого возраста и пола, легко обнаруживали буржуазную ложь, изобличали ее и решительно освобождали от нее действительность.

В период этатизма завершилось выпадение советского общества из онтологического пространства греко-христианского мира. Строитель коммунизма отличался от жителей универсального мира особым составом чувств, набором целеполаганий и даже условными рефлексами. Течение жизни сотен миллионов людей давно свернуло с исторически проложенного русла и направлялось партией к прекрасным горизонтам коммунизма. Да, чтобы достичь этих горизонтов, адептам ЦКД приходилось торить новое русло, не останавливаясь перед горными хребтами, перед неисчислимыми жертвами и прочими бедствиями. Удаляясь от исторически проложенного русла, авангард бурливого потока советской жизни представлял собой сообщество людей, принципиально не приемлющих христианскую психологию, аристократический этос, предпринимательскую инициативу и «замашки хуторян». Советские люди не ценили семью, а дружбу рассматривали как союз немногих, заключенный против всех (коллектива). Советская действительность взращивала тип человека, всецело вверяющего себя государству. Именно с этим весьма абстрактным набором институтов советский человек прочно связывал свою судьбу. Он был всецело предан служению государству, обретшему свойства псевдоцеркви: к нему адресовал все свои просьбы и упования, и без промедления был готов отдать за него свою жизнь. Так как высшее руководство в таком государстве олицетворяло собой истину, то продвижение человека от низших должностей на более высокие должности, обретало сакральное значение. Такой человек не зря тратил свое время и свои силы; ведь, чем выше он поднимался по служебной лестнице, тем больше получал шансов увидеть манящие просторы «светлого будущего», недоступные взору нижестоящих чинов, не говоря уже о простых людях.

И все же, не стоит завидовать гражданам-начальникам. Ради выполнения плановых заданий и поручений партии они выжимали все соки из своих подчиненных. Ненормированный рабочий график был для них обычным делом. Их часто досрочно отзывали из отпусков, а в праздничные дни они организовывали шествие подчиненного трудового коллектива с соответствующими транспарантами и знаменами, или долгими часами торчали на трибунах для почетных гостей, приветствуя колонны демонстрантов. У них не хватало времени, чтобы пообщаться со своими детьми; даже неотложное лечение и хирургические операции они постоянно откладывали на «потом», и обязательно запускали свои хронические недуги. Короче говоря, не только к своим подчиненным или близким они относились сурово, но и по отношению к самим себе были беспощадны, и подобное поведение вполне органично укладывалось в сложившиеся в обществе представления о жертвенном служении государству.

Отношение подчиненного коллектива к своему начальнику мало чего значило для руководителя, потому что общественного мнения без соответствующей команды просто не существовало. Если начальник каким-то чудодейственным образом сохранил в себе остатки сострадания и человеколюбия, щадил своих подчиненных, то тем самым ставил под угрозу выполнение плановых заданий, которые, как правило, нуждались в сверхурочных работах. А попав под опалу, уже не мог рассчитывать на поддержку своего коллектива. Коллективное оспаривание мнения вышестоящего руководства могло быть расценено как проявление антисоветизма. Какие-то трудности и неприятности на работе начальника были просто не понятны и в его семье, потому что, практически любая работа «на государство» носила секретный или закрытый характер.

Учитывая то обстоятельство, что поведенческая культура правящего слоя была крайне низкой, как, впрочем, и в других социальных слоях и группах, то любые конфликтные ситуации в среде начальников сопровождались весьма нелицеприятными характеристиками, какие мог позволить себе вышестоящий руководитель по отношению к нижестоящему. Чувствительные натуры от подобных оскорблений просто ломались: начинали скандалить, замыкались в себе или спивались. А оплеванные, осрамленные, согнутые в «бараний рог» и «смешанные с грязью», но свободные от самоуважения и представлений о человеческом достоинстве, провинившиеся коммунисты, делали вид, что ничего не произошло, что следует переждать «бурю», и обычно сохраняли за собой посты и должности, а также уважение в семье, как добытчики дефицитных товаров и благ.

В связи с этими тонкостями-грубостями жизнедеятельности правящего слоя, становится более понятным принцип, которого придерживалось абсолютное большинство начальников: «Лучше перебдеть, чем недобдеть». Реализация этого принципа и порождала «кладбищенскую тишину» в обществе, изнуренном выполнением непосильных плановых заданий. «Как бы чего не случилось!» — было не надуманным опасением человека при должности и отвечающего за порядок и дисциплину в сфере, доверенной ему всесильным государством. Каждый начальник знал немало поучительных примеров того, как слетали головы с плеч у людей, которые на протяжении десятилетий казались несокрушимыми глыбами; слетали за «систематическое невыполнение планов», или за «приверженность буржуазным ценностям и морали», или за «попустительство и халатность». Поэтому в СССР, если что-то и происходило, то только после многоэтапных, далеко не простых согласований и утрясок в многоуровневых инстанциях и в соответствии с решениями, принятыми на съездах КПСС или на заседаниях Политбюро. А все, возникающее само по себе, как правило, отметалось и уничтожалось, и сами факты этого возникновения и последующего уничтожения особо не афишировались: зачем выносить «сор из избы?»

За редкими исключениями, все работоспособные жители страны находились на службе у государства и практически все они, от мала до велика, мечтали, хоть когда-то быть отмеченными или замеченными недремлющим властным оком. То есть в обществе равных граждан наличествовало тотальное стремление выделиться, войти в категорию лиц «наиболее равных» или имеющих «государственное значение». Система моральных поощрений быстро обрела ветвистость, выполняя функцию стимулятора, который повышал активность членов социалистического общества.

В РПЦ издавна существовала схожая система поощрений. Прелаты церкви награждали наперсными крестами или бархатными скуфьями или другими знаками отличий представителей нижестоящего духовенства за ревностное выполнение своих богослужебных обязанностей. Государи императоры жаловали своим придворным огромные имения, вручали героям битв почетное оружие, старательным чиновникам медали и даже ордена. В советской действительности, подобная церковно-имперская поощрительная практика, несмотря на последовательное отрицание православной церкви и монархии, парадоксальным образом возродилась. Хотя награды и поощрения приобрели другой вид или другую символику. Коммунистические власти широко использовали публичные вручения почетных грамот или переходящих вымпелов или красных знамен. Щедро награждали передовиков и ударников медалями и орденами. Старательным труженикам агитпропа присваивали звания «заслуженный» или «народный». Возле здания дирекции каждого предприятия или правления колхоза были оборудованы Доски почта с фотографиями людей, отличившихся в производственной деятельности. На территории каждого административно-хозяйственного района также имелись свои Доски почета. Количество «почетных людей», конечно же, строго нормировалось, и в основном зависело от численности жителей данного района или от количества работников данного предприятия.

Еще при Сталине в стране сформировался внушительный корпус Героев Советского Союза и Социалистического Труда, кавалеров ордена Ленина и других орденов. Практика вручения советских орденов отнюдь не пресеклась со смертью вождя, а получила дальнейшее развитие. Власти охотно вручали почетные награды машинистам паровозов и капитанам пароходов, комбайнерам и шахтерам. Затем стали награждать спортсменов — победителей престижных международных состязаний, и даже клоунов, имевших успех за границей в ходе гастрольных турне советских цирковых коллективов по разным странам. Шла «холодная война», поэтому награды подчеркивали, что битвы идут на разных фронтах, и родина чтит всех своих героев. А место подвигу находилось в любой сфере деятельности. Разумеется, советские граждане гордились наградами и званиями и прочими знаками отличий и очень ценили свои знакомства с такими примечательными людьми, отмеченными партией и правительством. Жители СССР искренне почитали тех людей, которых следовало почитать в данный период времени и старались не вспоминать о тех, о ком вспоминать не следовало. Причем, переход от почитания к остракизму, а от остракизма к последующей «реабилитации» какого-нибудь государственного деятеля или видного ученого (писателя, артиста и т. д.)) происходил довольно легко, по схеме: как приказали, так и сделали. Благодаря такому своеобразному психологическому состоянию (лжерелигиозного послушания) советские люди вполне серьезно относились к псевдонаукам и псевдопрофессорам, которые в каждом вузе неутомимо разглагольствовали о неизбежности победы коммунизма. С неподдельным интересом читали и даже обсуждали романы и художественные фильмы, которые в любом другом нормальном обществе никто бы не читал и не смотрел.

Это было поистине фантастическое время, где придуманные агитпропом герои соседствовали с подлинными героями, а точно сформулированные физико-химические зависимости переплетались с бодрыми заверениями властей, что «близится эра светлых годов». Лозунговые рифмоплеты собирали тысячные аудитории на свои выступления, а затем та же публика, у себя дома, с таким же неподдельным интересом читала томики стихов подлинных поэтов (Пушкина, Лермонтова, Тютчева). Смутная тяга к прекрасному срасталась в сознании людей с самыми нелепыми иллюзиями. А вот праведникам, ушедшим в глубокое подполье, не верили, и пророков, осмелившихся подать свой голос посреди повсеместного молчания, охотно травили и затаптывали.

В истории русского храмовоздвижения, на переломе XVII–XVIII в.в. имел место короткий, но весьма примечательный период распространения т. н. «нарышкинского стиля». Здания церквей возводили высокие, стройные, состоящие из нескольких четвериков (реже восьмериков), поставленных друг на друга и слегка сужающихся кверху. Нижний четверик, самый крупный, символизировал крестьянство, которое в ту эпоху многократно превосходило по численности все прочие сословия России вместе взятые. Затем шел ярус, обозначающий посадских людей (ремесленников и торговцев), а следующий «камень» представлял духовенство (белое и черное), над которым возвышался самый маленький по размерам четверик, представляющий собой родовую знать. Золотой купол такой церкви символизировал царский престол, который, в свою очередь, выступал основанием для вознесенного к небу кружевного креста. Так показывалась нерасторжимая связь между Хозяином земли русской с метафизическими сферами, предопределяющими ход развития страны. Эти великолепные, пропорционально сложенные храмы органично воплощали в себе идею сословного общества и, будучи единым целым, возвышались в городах и селах в качестве незыблемых столпов истины.

По вполне понятным причинам марксисты взорвали львиную долю таких церквей, что, в свою очередь, также символизировало полное крушение русского общества. Но, если всмотреться в последовательность этапов становления и роста могущества ЦКД, то поневоле возникают ассоциации с упомянутыми храмами, выстроенными в «нарышкинском стиле». Только возведение нового храма-государства шло с точностью до наоборот.

В основании ЦКД находился самый маленький ярус-четверик: точнее, это был даже не четверик, а метеорит, залетевший из другого, чуждого мира и своими зазубренными краями распоровший поверхность Русской земли, чтобы закрепиться в ней. Другими словами, в основании ЦКД лежат деяния и мечтания сравнительно небольшой по численности группы «прирожденных» марксистов под водительством Ленина и Троцкого, которые намеревались жгучими лучами марксисткой идеологии испепелить весь греко-христианский мир, начав свою «очистительную» миссию с России. Но «мировой пожар» не задался, и тогда, после гражданской войны, на этот «метеорит» водрузили четверик, представляющий собой сильно усеченную и расширяющуюся кверху пирамиду; в партийные структуры и органы государственной власти стали активно вовлекаться колаборанты, доказавшие в годы междоусобицы свою лояльность оккупационному режиму и ставшие «приобщенными» марксистами. Получилась некая конструкция грибовидной формы, названная пропагандистами «первым в мире государством рабочих и крестьян». В середине 30-х годов XX в. на этот четверик поднимается новый «камень», по своей массе намного превышающий предыдущие ярусы и опять же расширяющийся кверху. Водружение этого четверика снова сопровождалось огромными издержками, но именно он задал ЦКД вполне зримые очертания храма, который возводился вопреки здравому смыслу, строился людьми, презирающими любовь, милосердие, честь, но воспевающими непримиримую классовую ненависть и патологическую злобу к людям, придерживающихся иных верований и представлений о мире.

Этот четверик претендовал на то, чтобы заслонить собой само солнце — сначала для граждан СССР, а затем и для остальных жителей планеты. Идею «мирового пожара» сменила идея мирового царства-государства невиданной справедливости и неслыханной правды. Это государство должно было стать обширнее империи Чингисхана, но после смерти «мудрого вождя», личность Сталина уже не абсолютизировалась, а наоборот, подлежала «развенчанию». В ходе этого «развенчания» происходила абсолютизация уже самой конструкции, самого государства, выросшего в дыму и грохоте войн, на крови репрессий и тщательных «чисток». Вместо того, чтобы отшатнуться от монстра, советские граждане проникаются восторгом, пребывая под сенью столь необычной церкви: тысячи и тысячи молодых людей, воодушевленные разоблачениями и развенчаниями, стремятся пополнить собой ряды партии, чтобы упорядоченными колоннами маршировать к «светлому будущему». Таким образом, при поддержке строительных кранов, лебедок и прочих приспособлений, на четверик сталинизма, опять же обращенный своей сужающейся частью вниз, стали втаскивать новый «камень». А успехи в космосе еще более распаляли воображение советских людей, мечтающих дотянуться до звезд.

К этому периоду подверглись полному разгрому националисты всех мастей, были закрыты практически все монастыри. Даже «воры в законе» после пребывания в «пресс хатах» принялись строчить «малявы» своим подельникам, оповещая их о своем отречении от традиций преступного сообщества. Многоразличных сектантов методично изобличали и «перевоспитывали» самым суровым образом. То есть в период этатизма советское общество обрело желанную властями однородность, превратилось в железобетонный монолит. И вот этот монолит и послужил новым ярусом для грандиозного здания псевдоцеркви, опять же расширяющимся кверху четвериком (приток людей в партию год от года только возрастал).

Красная площадь в Москве — это не просто центральная площадь, какие имеются во всех столичных и крупных городах, а «каменная икона», место захоронения уважаемых и почитаемых в советском государстве людей. Мавзолей Ленина уже давно обрел все свойства «краеугольного камня» возводимого здания псевдоцеркви. Жители Советского Союза гордились тем, что пребывали под сенью этой удивительной церкви и скорбели о тех пролетарских массах, которые гнили в дальних странах вместе с разлагающимся буржуазным обществом. Советские люди не воспринимали руководителей страны, как тиранов, диктаторов и поборников беззакония, а наоборот, чтили представителей этой власти, охотно откликались на призывы властей участвовать в гигантских стройках или крепить единство партии и народа. Каждое утро миллионы советских тружеников устремлялись к своим рабочим местам, спешили, преисполненные решимости воплотить в жизнь все решения, принятые на очередном историческом съезде КПСС.

С точки зрения законов сопромата, поставленные друг на друга и расширяющиеся к верху «камни» (причем каждый последующий четверик намного превосходил по своей массе нижестоящий), не могут не представлять собой крайне неустойчивого сооружения, и давно должны были бы развалиться. Но в отличие от сугубо материальных конструкций, любая церковь держится на вере людей в то, что их упования не напрасны. Вот и ЦКД, вопреки всем законам и правилам возведения сооружений, являлась постоянно растущей в своих размерах тяжеловесной конструкцией. Советские люди непоколебимо верили в то, что немыслимые по своим масштабам, просто жуткие человеческие жертвы, которые понесли предыдущие поколения на пути к «светлому будущему», были необходимы, чтобы последующие поколения могли войти в то ослепительно сияющее, обещанное «классиками» марксизма-ленинизма и здравствующими руководителями СССР заветное «завтра». Притягательно-замечательное будущее неизбежно наступит вопреки проискам всех врагов и недоброжелателей советской власти, оно просто обязано наступить… потому что, если не наступит, то бессмысленными окажутся все травли, гонения, лишения, выселения, поношения, осквернения, изгнания, истязания, истребления людей, от которых равным счетом ничего не осталось. Такой исход событий был недопустим просто потому, что такого не могло быть.

Оглашение в начале 60-х годов XX в. руководителем страны «благой вести» о том, что социализм в стране окончательно победил, а через 20 лет наступит эра изобилия, гармонии и счастья, имела принципиально важное значение в жизни всего советского общества и, особенно, для советской молодежи. Объявление конкретных сроков наступления коммунизма не могло не воодушевлять поколение, только входящее во взрослую жизнь. Наиболее энергичные, наделенные определенными способностями и талантами молодые люди решили, что наконец-то пришло время любить, творить и делать мир прекрасным.

Пожалуй, этот клич о скором пришествии коммунизма, обращенный к сотням миллионов людей, которые жили в ужасной тесноте, скверно питались, вкалывали от зари до зари за чисто символическое вознаграждение, является кульминационным достижением агитпропа. Дело в том, что в сознании советских людей стали проступать две параллели, которые перекликались между собой и дополняли друг друга. Линия трудной и глубоко драматичной советской истории обрела тесную связь с линией памятных всем советским людям военных лет. Ведь начало ВОВ было воистину кошмарным, и потери в той войне оказались просто несопоставимыми с потерями гитлеровцев на Восточном фронте. И, тем не менее, несмотря на все разрушения, колоссальные потери в живой силе, та война завершилась полной победой над врагом, т. е. не напрасны были страдания и гибель миллионов людей, сумевших-таки раздавить «фашистскую гадину». Эти потери не расценивались как проявление тупости и невежества тогдашних лидеров страны, а воспринимались, как необходимые, сакральные жертвы в войне, обретшей священный характер. И чем невосполнимее были понесенные жертвы, тем более драгоценной наградой выступала победа над врагом. Поэтому начался новый пересчет погибших на фронтах, пропавших без вести, замученных или умерших от лишений в фашистских концлагерях и т. д. Огромные потери стали превращаться в национальное достояние, в предмет гордости сформировавшейся новой исторической общности — советского народа.

И в период гражданской междоусобицы, последующих репрессий, в ходе коллективизации, индустриализации и прочих мобилизационных проектов, также гибли десятки миллионов людей. Но все эти жертвы также были необходимы, чтобы расчистить «завалы истории» и выйти на прямую дорогу к коммунизму. Другими словами, эти жертвы не рассматривались, как преступления, а опять же носили священный характер: без них никак нельзя было приблизиться к коммунизму. Опираясь на бесспорный факт победы СССР над фашисткой Германией, победы, потребовавшей неимоверных лишений, страданий и невосполнимых потерь для каждой советской семьи, уже стало невозможным трактовать не менее жуткие утраты, понесенные народами СССР и, в первую очередь, русским народом, за десятилетия непрерывных битв за коммунизм, в качестве чудовищных преступлений против человечности. Да, никто не отрицал того, что имели место в советской истории годы, когда брат шел на брата, дети отрекались от своих отцов, а жены — от своих мужей, миллионы гибли от голода, болезней, преждевременно уходили из жизни в местах заключения или на вредных, секретных производствах. Но советские люди были убеждены в том, что сама идея построения наиболее гуманного и справедливого общества подразумевала необходимость подобных потерь и утрат. Однако эти люди непоколебимо верили в то, что победа коммунизма обязательно грядет. Эта победа окажется столь же драгоценной, имеющей всемирно-историческое значение, какой явилась победа в ВОВ.

Через 20 лет после окончания той страшной войны учредили новый праздник — День Победы, который быстро стал самым любимым праздником советских людей. Ветераны тяжелейших битв с гитлеровскими полчищами обычно не любили делиться подробностями о тех сражениях: слишком тяжелы были для них воспоминания. Но быстро сформировалась генерация писателей, песенников, журналистов, скульпторов-монументалистов, кинорежиссеров, активно принявшихся «развивать тему». Развернулась широкомасштабная компания по созданию бессчетных мемориалов в городах и селах, которая также встречала самую горячую поддержку практически во всех социальных группах, потому что в той или иной мере каждую семью задела та война. Фактически, это был праздник потомков воинов-победителей фашистских армий, потомков, которые продолжали вести тяжелые битвы за коммунизм. Именно поэтому успехи в космосе или ввод в строй новой мощной ГЭС также воспринимались всем обществом как знаковые победы, приближающие восхитительное будущее. Их значение было столь же велико, как Сталинградское или Курское сражения. И награды, получаемые советскими кинематографистами на международных фестивалях или выдающиеся достижения советских спортсменов на Олимпийских играх, или престижные Нобелевские премии, изредка присваиваемые советским ученым, также звучали мажорными аккордами над колоннами советских людей, которые дружно маршировали вперед и вперед к заветной цели. Конечно же, противостояние в «холодной войне» всем империалистическим державам и определенные лишения и тяготы, которые накладывала на все общество изнурительная гонка вооружений, не могли не восприниматься монолитным обществом, как очередное и необходимое испытание, как героическое противоборство с внешними врагами, сокрушительная победа над которыми была уже не за горами. Не будет лишним привести слова барда Б. Окуджавы — липового ветерана отгремевшей войны и современника войны «холодной», сына репрессированного большевика и впоследствии реабилитированного:

Слова из незатейливой песни воспринимались миллионами советских людей в качестве своеобразной молитвы. Эту молитву наиболее настойчиво и страстно повторяли те, кто верили в не напрасность личных утрат, потерь, невзгод, чинимых «классовыми врагами» и «врагами народа», «партийцами-перерожденцами» и «предателями социалистической родины», коварным империалистическим окружением на протяжении всех десятилетий существования кнуто-казарменного режима. Проведение параллелей между жертвенным подвигом советских людей в ВОВ со страшными издержками, связанными с построением первого в мире государства рабочих и крестьян, сдавливаемого со всех сторон скрытыми недругами и откровенными врагами, подразумевало схожесть переживаний защитников Брестской крепости с треволнениями и упованиями строителей коммунизма, сражающихся на бессчетных фронтах (даже сельхозработы возвели в ранг ежегодно повторяющейся «битвы за урожай»).

Учреждение Дня Победы в качестве всенародного праздника предваряло проведение юбилейных торжеств, связанных с приближающейся 50-летней годовщиной «Великого октября». Факт столь длительного существования марксистко-ленинской практики обустройства общества наглядно подтверждал истинность ЦКД, ее жизнестойкость, вопреки всем историческим испытаниям «на излом». В подготовке к тем торжествам принимали самое деятельное участие десятки тысяч членов творческих союзов (писателей, композиторов, журналистов, художников, архитекторов, кинематографистов, театральных деятелей), а также «красная профессура», специализирующаяся на истории КПСС и международном коммунистическом движении, и еще на научном коммунизме и столь же научном атеизме. Партфункционеры и комсомольские активисты воспринимали хлопоты, связанные с подготовкой к столь славному юбилею, как свой почетный долг и как драгоценную обязанность. Воинские подразделения, естественно, денно и нощно готовились к парадам. Передовики и ударники рапортовали о своих выдающихся свершениях в производственно-хозяйственной жизни.

Как только прошли эти торжества, так сразу же началась подготовка к 100-летнему юбилею Ленина, реализовавшему теорию Маркса на практике и внесшему бесценный вклад в создание опоронесущих конструкций социалистического общества. Пожалуй, не стоит долго распространяться на тему обустройства алтарных музеев в честь «вечно живого вождя» в столицах союзных республик или установки внушительных монументов соответствующей идеологической направленности в каждом крупном областном центре. Но необходимо отметить, что вековой юбилей основателя советского государства практически совпадал по времени с 25-летним юбилеем победы над фашистской Германией. Конечно же, массовыми тиражами чеканились медали со священными профилями и символами: медали вручались ветеранам многоразличных битв, значимость которых совмещалась и совпадала в исторической ретроспективе. Если при сталинизме произошла интеграция разных социальных групп в единое социалистическое сообщество, спаянное верой в наступление «светлого завтра», то в эпоху этатизма обнаружилась схожесть битв, отгремевших в ходе ВОВ, с битвами за коммунизм, которые беспрестанно инспирировало советское государство в мирное время и которые также требовали неисчислимых лишений и жертв.

Примечательно, что потомки репрессированных, а затем реабилитированных людей принимали самое деятельное участие в проведении всех этих громокипящих акций. «Дети войны», чьи отцы сложили головы на фронтах ВОВ, достаточно повзрослели, чтобы внести свой вклад в героические битвы за коммунизм. Бок о бок с ними трудились, не покладая рук, ветераны «идеологического фронта», которые щедро делились своим богатым жизненным опытом с молодежью и молодежь жадно внимала им.

Взирая на те, сравнительно уже далекие годы из прагматично-меркантильного XXI века, мы можем сколько угодно спрашивать у оставшихся в живых «шестидесятников»: Где же логика? Где здравый смысл? Разве можно построить самое справедливое и гармоничное общество на костях миллионов людей, принесенных в жертву «исторической необходимости»? Как можно палачество приравнивать к геройству, а героев ставить в одну шеренгу с палачами? Как могут люди, сознающие себя материалистами, так слепо поклоняться химере? — Такое было возможно лишь в обществе, где ложь подавалась как выстраданная правда, где вурдалаки и упыри возводились в ранг пламенных борцов за свободу и справедливость, где все до основания было перебуторено, переиначено, вывернуто наизнанку, где нарушены и порваны все важнейшие связи с универсальным миром.

И в то же самое время упорно возводимый храм ЦКД, которому вскоре предстояло увенчаться сияющим куполом коммунизма, никогда не обрывал пуповины, соединяющей его с архетипом карликового мира. Увы, из сернисто-душных глубин того мира по-прежнему восходили на высшие этажи советской власти, дурманящие испарения, вдыхая которые, сменяющиеся правители были преисполнены непоколебимой уверенности в своей правоте и своей исключительности. Эти свойства были всегда присущи нано-жителям, которые сумели пронести свою инаковость сквозь века и тысячелетия. Но малое обычно незаметно. А вот если увеличить крохотного паучка или клеща до размеров слона или кита, то получится чудо-юдо. И Советский Союз, вооруженный идеологией злобы и ненависти, также представлял собой монстра, близкого родственника Левиафана. Стоило только человеку сформулировать свое частное мнение, отличное от общепринятого, а точнее, навязанного агитпропом, как земля разверзалась под ногами «смутьяна» и бесследно поглощала «клеветника». Из тех же гибельных для личности глубин произрастала практика недопущения коммунистов до суда (неподсудность действий члена правящей партии). Прежде чем обвинить проштрафившегося коммуниста в уголовном преступлении (кража, мошенничество, убийство), партийное собрание той организации, в которой числился преступник, сначала исключало его из своих рядов, и только затем запускалась судебная процедура. Так сохранялось местечковое презрение к «чужому»: «свой» никогда не мог быть виновен, «своего» нельзя «сдавать». Чтобы вынести суровый вердикт преступнику, его следовало вывести в разряд посторонних, чужеродных, изгоев. Соответственно, и выдвижение человека в кандидаты на присуждение какой-нибудь звучной премии также требовало немалых поручительств и ходатайств: выбирались только кандидатуры проверенные, доказавшие преданность коммунистической идеологии своей многолетней и активной общественно-политической деятельностью.

Парадоксально, но значительная, если не подавляющая часть евреев, проживающих в СССР, уже не причисляла себя к коммунистам. И причина их дистанцирования от марксизма вовсе не заключалась в чувстве вины перед населением огромной страны, которое было пропущено через мясорубку радикальных преобразований. Нюрнбергский процесс над нацистской верхушкой и суд над японскими генералами — публичные разбирательства, вскрывшие характер преступлений против человечности, также обошли стороной как постулаты, так и активистов марксистской идеологии, в насаждении которой евреи играли ключевую роль на протяжении целого столетия (с середины XIX — до середины XX веков). В послевоенное время советские евреи находились под сильнейшим влиянием от военных успехов Израиля. Особенно яркое впечатление на них произвели события 1967 г., когда за одну неделю Израиль сумел разгромить несколько арабских армий и оккупировать значительные территории. В этом и заключается особенность мировосприятия нано-жителей: они искренне, жарко и порой довольно убедительно обвиняют универсальный мир в несовершенствах, но лишь события, происходящие в их карликовом мире для них существенны и значительны. Они чувствуют себя настолько совершенными, что не стыдятся никаких своих поступков и тем более, не готовы к тому, чтобы квалифицировать эти поступки, как проступки и преступления. Им неведомо чувство вины перед жителями универсального мира, ибо таков их менталитет, сложившийся не вчера, или позавчера, а тысячелетия тому назад.

Политический сионизм и прежде имел распространение среди советских евреев. В частности, он проявлялся в их мечтаниях о том, чтобы превратить Крым в еврейскую автономную республику. Однако Сталин им выделил мало заселенную территорию на Дальнем Востоке для обустройства своей автономии. Конечно, эта весьма отдаленная от центров власти территория до сих пор никак не обустроена. Но успех Израиля в «семидневной войне» буквально окрылил многих советских евреев, которые воспылали готовностью незамедлительно перебраться на свою историческую родину, возродившуюся после двухтысячелетнего перерыва. Если полвека тому назад (в 1917 г.), их отцы и деды стремились всеми правдами неправдами проникнуть и закрепиться в обеих русских столицах и в других крупных городах России, то в 60-е годы, евреи явно стали тяготиться своим пребыванием в границах СССР, Их сердца уже всецело принадлежали Иерусалиму.

Но как выехать из опостылевшей Москвы или из промозглого Ленинграда? Как покинуть эту проклятую страну, чтобы вернуться на «землю обетованную»? Все границы были на замке. Примечательно, что события т. н. «пражской весны» в 1968 г. отозвались в их сердцах острой болью. Евреи оставались безучастны к бойне в Новочеркасске или к кровавым событиям в Венгрии 1956 года, как испытывали полное равнодушие к изведению русского крестьянства или к практике расказачивания. Но на исходе 60-х годов, они заслышали трубный глас своего мирка, призывающего всех евреев на священную войну с арабами, и почувствовали себя взаперти: в связи с этим, они прониклись искренним сочувствием к чехам, которых тоже не отпускали из социалистического лагеря на «вольные хлеба». Евреи перестали напирать на свои прошлые заслуги в победоносном шествии «Великого Октября» и в организации ГУЛАГа, в деятельности агитпропа и в научных изысканиях, связанных с созданием оружия массового поражения. Теперь гораздо охотнее в их среде муссировались невыносимые страдания, которые причинял «несчастным сынам Израиля» авторитарный, бесчеловечный, мерзопакостный (всех уничижительных определений просто не перечесть) политический режим.

За считанные годы советские евреи стали воспринимать СССР не как площадку для строительства нового общества (или нового мира), а как транзитную страну. Но вместо проездных билетов на поезд или самолет «компетентные органы» им «компостировали мозги» и хмуро напоминали о том, что советские люди свою социалистическую родину не покидают. По сути дела, советские евреи, став политическими сионистами, захотели вычлениться из ЦКД, в которой не сумели удержать главенствующие позиции. Руководители страны не были настроены против еврейской национальности, как таковой. Они по-прежнему привечали всех евреев, лояльных советской власти и охотно выдвигали их на разные должности или награждали их разными почетными званиями. А. Хаммер, иногда заезжающий в «страну советов», был вхож в самые высокие кабинеты, хозяева которых с трепетом и волнением спешили пожать руку, которая некогда пожимала руку самого Ленина.

К тому времени в СССР выросло второе поколение начальников, соткавших весьма запутанную паутину запретительно-разрешительных социальных отношений. В данном эссе уже отмечалось, что в среде начальников выживали лишь наиболее толстокожие, сермяжные люди, отличающиеся дисциплинированностью, грубостью и напористостью. Увидев в советской системе «Ариаднову нить», способную вывести их «в люди», они с юных лет вставали в шеренги «боевых штыков», заражались человеконенавистничеством, а свое невежество в вопросах истории, религии, искусства возводили в ранг добродетели. Мужая и набираясь жизненного опыта, приобретая полезные связи, эти люди поднимались в должностях и званиях, ученых степенях и прочих рангах. Вследствие прискорбной ограниченности своего кругозора, новоиспеченные начальники не утруждали себя размышлениями на тему: кто же создал скоростные социальные лифты для каламбуристов, уголовников, садистов? Они смотрели на евреев, враз захворавших ностальгией по землям, давным-давно заселенным другими семитскими народами, как на антисоветчиков, или как на зажравшихся еретиков. Этих начальников никто и ничему толковому не учил, а готовили их лишь к тому, чтобы они точно в установленные сроки выполняли порученное дело. Так потомки террористов (то бишь «прирожденных» марксистов), некогда установивших в огромной стране кровавый оккупационный режим, оказались заложниками государства-узилища, выросшего из тесного кокона этого же оккупационного режима. А начальники, которые в любом другом обществе, кроме советского, крутили бы баранки грузовиков или бы работали вышибалами в увеселительных заведениях с сомнительной репутацией, теперь вправляли «непутевым» евреям мозги и учили их тому, что социалистическую родину нельзя продавать, а необходимо ее любить, воспевать и лелеять. Воистину, что посеешь, то и пожнешь!

Второе поколение начальников отличалось мордастостью, громким командирским голосом и размашистой жестикуляцией. Начальники охотно матерились и столь же охотно гневались на подчиненных, любили сморкаться и плеваться на ходу (в коридорах представительных административных зданий не случайно стояли на тонких ножках аккуратные плевательницы), предпочитали соленые шутки, панибратские похлопывания по плечу, а еще обожали вспоминать о своем босоногом детстве. В создании такового неприглядного типажа в определенной мере был повинен все тот же агитпроп, который в послевоенном Советском Союзе оформил довольно четкий «социальный заказ». В кинематографе с поразительной настойчивостью воспроизводилась одна и та же коллизия. Кое-как одетый, небритый, полуголодный «красный» командир или комиссар побеждает в физическом или интеллектуальном поединке тщательно причесанного и выбритого, хлыщевато одетого в выглаженную форму и новехонькую портупею «белую сволочь». Почему-то с особенным любованием советские режиссеры наряжали актеров и актрис в эсесовскую форму. Блондины и блондинки с безупречными профилями, облаченные в черные кителя и накрахмаленные белые рубашки, в сапогах и сапожках, начищенных до зеркального блеска, с ухоженными ногтями и развитым музыкальным вкусом выглядели на широких экранах очень эффектно. Советских же офицеров часто показывали осунувшимися из-за хронического переутомления: обычно они спали не в кроватях, а на диванах или в креслах, или даже на столах, как правило, не снимая гимнастерок, чтобы всегда быть готовыми подняться по боевой тревоге и тут же приступить к выполнению сложного задания. Конечно, причесывались только пятерней, курили какие-то самокрутки, и вооружены были отнюдь не лучшим образом, но неизменно одолевали глянцевого противника, не скрывавшего своего презрения к «лапотникам».

Такие же противостояния возникали в качестве эпизодов «холодной войны». В кинофильмах советского производства элегантно, а порой экстравагантно одетые иностранцы приезжали в СССР непременно с дурными намерениями. В качестве агентов разведок недружественных государств или в банально криминальной деятельности их уличал какой-нибудь распутеха-следователь, а то, и «простой советский человек» в кепке с мятым козырьком и в стоптанных, давно нечищеных башмаках.

Казалось бы, зачем подчеркивать свою заурядность или свое безвкусие или свое незнание хороших манер? Ведь в США даже гангстеры — выходцы из городских трущоб — старались выглядеть «приличными людьми с положением». Дело в том, что в СССР с упорством, достойным иного применения, настаивали на том, что не столь важны выправка и аккуратность, развитый вкус и хорошие манеры, не говоря уже об осведомленности в таких тонких материях, как мировая философия или течения в искусстве, сколько важно убеждение в правоте своего дела: именно безоглядная приверженность марксизму и являлась залогом всех предстоящих побед над противниками, казалось бы, превосходящими подлинных героев современности (комсомольцев и коммунистов) практически по всем параметрам. И подобная установка на всепобеждающую поступь коммунистической идеологии встречала самый горячий отклик у миллионов советских зрителей.

Противоборство и последующее торжество простоватого на вид или предельно изможденного от постоянных перегрузок и прочих неурядиц персонажа над лощенным, подкованным по многим вопросам врагом — всегда сытым, самодовольным, гладколицым — однозначно подводила советских людей к мысли, что «истина» (марксистская доктрина) и ее практическое воплощение, несмотря на очевидные издержки и печальные жертвы, всегда верховенствует. Так уж получилось, что агитпроп, пестуя в положительных героях неловкость в общении (особенно при любовных ухаживаниях), неряшливость или нерасторопность, создал самые благоприятные условия для развития и распространения трогательного мифа о «простом человеке». Этот миф год от года приобретал в обществе все большую влиятельность и уже к концу 50-х годов стал выходить из-под контроля «бойцов идеологического фронта». То есть миф о «простом человеке» продолжал быть эффективным средством официальной пропаганды, но, в то же время, отдельные персонажи этого мифа стали свидетельствовать о том, что тайное когда-то обязательно становится явным, что ложь сильна, но правда все же сильнее лжи.

Миф о «простом человеке», в отличие от многих миражей, иллюзий и фантазий советской действительности, имел давнюю традицию. Он был настоен на давнишней тревоге многих выдающих русских людей, которые полагали, что Российская империя, да и все человечество в целом, зашли в тупик. Этот миф проистекал из грез творческих личностей о правильном образе жизни, которого должны придерживаться все православные миряне. Не случайно, во второй половине XIX в. русские интеллектуалы повадились ходить в Оптину пустынь, мучимые подозрением, что сакральная правда жизни изгнана из столиц. В частности, гениальный писатель Л. Н. Толстой оказался пленником такого мифа.

Истоки же советского мифа о «простом человеке», пожалуй, восходят к литературному герою — Василию Теркину. Но к середине 60-х годов данный миф сумел обрести интонацию, оппозиционную властям. Пока агитпроп трудился над образом ратника и пахаря Ивана Бровкина, литературную ниву стали постепенно заселять совсем другие Иваны. Иван Денисович (Солженицына), Иван Африканович (Белова), Иван Чонкин (Войновича) находились вдали от гигантских строек коммунизма, не поднимали целину и не перекрывали могучие реки, неизменно сторонились начальства. Эти малюсенькие Иваны со своей индивидуальной судьбой и своими индивидуальными чертами не вписывались в массово-поточный стиль советской жизни. Чем дальше от Москвы проживали герои литературных произведений, имеющих общественный резонанс, тем симпатичнее выглядели. А столица первого в мире государства рабочих и крестьян все очевиднее превращалась в центр мировой энтропии, в лучшем случае — в отстойник.

Появление незапланированных «Иванов» было непонятно властям, потому что к 60-м годам СССР практически полностью покончил с проявлениями частнособственнических интересов, с девиантными группами населения, с религиозными предрассудками. Каждое утро проходные промышленных предприятий пропускали через себя сотни тысяч работников, приученных к коллективному труду. А в выходные дни, особенно зимой, в городах образовывались целые колонны физкультурников, которые шли с лыжами наперевес к излюбленным местам катаний и прогулок. В летний период миллионы отдыхающих отправлялись на ЮБК (Южный Берег Крыма), на черноморское побережье Кавказа, или концентрировались на бессчетных турбазах, в Домах отдыха, санаториях, выстроенных возле рукотворных морей. В стране широким фронтом осуществлялось жилищное строительство, набирало силу движение садоводческих товариществ, призванных восполнить нехватку овощей и фруктов в индустриальных центрах. И, несмотря на все эти очевидные успехи и свершения, буквально с пыльной обочины жизни пришли незваные властями, странные Иваны, и быстро превратились в центральных героев литературы. Произведения, посвященные этим персонажам, читали и перечитывали, обсуждали на кухнях и в курилках заводов, институтов и ведомств. Любые запреты на издания подобных произведений только подогревали интерес советских людей. Незамедлительно появлялись добровольцы, которые днями и ночами перепечатывали запрещенные произведения на пишущих машинках и распространяли полуслепые копии среди своих знакомых и друзей. А вот романы о монтажниках-высотниках, о геологах и металлургах, о железнодорожниках и шахтерах почти совсем не читали и не обсуждали. Придавленные невзгодами чудаковатые «Иваны» властно притягивали к себе общественное внимание, а прекраснодушные или бравые строители нового мира почему-то подобной притягательностью не обладали. Секрет притягательности заключался в том, что простой человек советской эпохи противопоставлялся лубочному, одномерному строителю коммунизма, сошедшему с плаката. Одно из произведений, имевших в ту пору оглушительный резонанс, так и называлось — «Живой». Произведения же, написанные в духе социалистического реализма, представляли собой досужие вымыслы, сложенные из фрагментов узнаваемой действительности: в них ничего не было подлинного, за исключением набора бытовых деталей.

Миф о «простом человеке» отнюдь не исчерпывался генерацией сугубо мужских персонажей. Образы Матрены (рассказ Солженицына «Матренин двор»), Аси Клячкиной (фильм А. Кончаловского «История Аси Клячкиной») одиноких старух В. Распутина были не менее убедительны и вызывали взволнованные читательские (или зрительские) отклики. Вышедшее из-под контроля властей развитие мифа о «простом человеке» свидетельствовало о том, что какие-то процессы идут сами по себе, в казалось бы, полностью зарегулированном царстве-государстве. Энергичному преобразователю природы и всего старого мира противопоставлялся образ человека, придавленного глыбами социализма и обобранного до нитки на путях к коммунизму, но удивительным образом, сохранившего душевное тепло и отзывчивость к чужому горю. Фактически, эти произведение являлись напоминанием всему обществу о том, что в социалистической действительности живут миллионы людей, униженных и оскорбленных той самой действительностью.

Ложь эпохи развитого социализма, разумеется, отличалась от лжи большевиков, которые преподносили террор в качестве «исторической необходимости», а разрушение русского общества в качестве обязательного очищения от наследия «проклятого прошлого». По истечении полувека торжества марксисткой идеологии, вознесшей здание ЦКД до космических высот, агитпроп стал делать упор не на проявления «революционной совести» («под революционной совестью» понимались непримиримость к врагам советской власти, агрессивное богохульство и богоборчество), а на достижения советской науки и культуры, промышленности и сельского хозяйства. Практически, в каждой сфере жизнедеятельности общества был сформирован корпус передовиков и ударников, заслуженных работников и орденоносцев, которые, как правило, состояли в рядах КПСС, занимали депутатские кресла различных уровней и выдвигались на ответственные должности. Эти люди по-прежнему горячо поддерживали все инициативы руководителей партии и правительства и составляли костяк участников самых представительных конференций и съездов, проводимых в стране с завидной регулярностью. Агитпроп старательно публиковал всевозможные репортажи и отчеты о достижениях советских спортсменов на международных соревнованиях, о присвоении золотых медалей отечественным продуктам на всемирных выставках. Советские актеры, режиссеры и операторы, отмеченные жюри на престижных кинофестивалях незамедлительно становились известными всей стране. Тысячи и тысячи передовиков и орденоносцев заслоняли собой зияющие провалы в образовании, заметное место в котором отдавалось изучению псевдодисциплин. Интеллектуальный слой оставался крайне тонким и преимущественно сосредотачивался в центрах по созданию систем вооружений. В паутине запретительно-разрешительных отношений безнадежно запутывались сотни талантливых людей, которые отдавали жар своих сердец рукописям, картинам, скульптурам, не вписывающимся в однообразный ландшафт социалистического реализма, а значит, не имеющим возможности легализоваться.

Уже к исходу 60-х годов многим проницательным людям стало понятно, что в СССР так и не удалось создать своего стиля в кинематографе, литературе, живописи, архитектуре и даже в одежде. Любые произведения, отмеченные печатью оригинальности и новизны, встречали самый суровый отпор у идеологических работников, а авторы таких произведений оказывались в рядах «неудачников», «отщепенцев» или «шизиков». Не удалось даже сложить целостную картину истории советского периода. Широко применялись методы «обрезания истории», замалчивания, откровенного искажения фактов, старательного вымарывания из книг и учебников отдельных имен и лиц. Впрочем, если в стране были возможны самый грубый произвол властей, то почему не возможно произвольное истолкование какой-то там истории? Однако среди широких слоев населения, которое стало лучше питаться и жить в сносных условиях, начала просыпаться тяга к самоуважению. Люди инстинктивно противились участи скота, которому позволено только кратко откликаться на команды командиров или мычанием реагировать на посвист бича погонщиков.

Кроме стремления к физическому выживанию, (а расстреливать власти уже стали лишь в исключительных случаях), советские люди все отчетливее ощущали в себе настоятельную потребность опираться в своих поступках и мыслях на нравственные начала, а не только на решения съездов КПСС или на поручения непосредственного начальника. Дело в том, что лжецы должны обладать прекрасной памятью, чтобы выстраивать на шатких основаниях какие-то конструкции. А вот такой памяти у ядра идеологического аппарата, явно не доставало. Менялись лидеры партии, менялись и курс или линия партии, и состав агитаторов тоже, и само общество менялось. И вследствие этих перемен действие пропаганды в качестве оружия массового поражения, стало неудержимо ослабевать. Безусловно, тяжесть тени, отбрасываемой ЦКД, продолжала расплющивать советского обывателя, лишать его объемности: низкие своды суровой повседневности не давали пространства для индивидуального маневра. Личность неизбежно дробилась до микроскопической частицы, а частицы без остатка растворялись в массе. И все же облучение марксизмом слабело и почти не достигало маргинальных слоев общества.

Послевоенное поколение не спешило входить в советскую действительность, бережно пестуя в себе инфантильность или отстраненную созерцательность. Советская система подготовки кадров по-прежнему властно втягивала в свое коловращение молодежь, но молодые люди, нацеленные на карьеру в тоталитарном государстве, ощущали себя пигмеями на фоне всемирно-исторических завоеваний большевиков и на фоне стареющих победителей фашистской Германии. В то же время, многие молодые люди пытались противиться налаженной системе одурачивания и оглупления, но эти попытки отличались удручающей беспомощностью. Беспомощность проистекала из того, что это поколение училось грамоте, умению складывать или умножать и вообще что-то делать у тех людей, которые сами мало чего знали дельного и толкового. «Красная профессура», тяготеющая к начетничеству и каменеющему догматизму, породила широкий слой врачей, которые вроде бы лечили, но вылечивали крайне редко; взрастила легион преподавателей, которые вроде бы просвещали подрастающие поколения, оставаясь сами весьма невежественными людьми.

В стране стихийно складывался имитационный стиль поведения. Миллионы людей, особенно в НИИ (научно-исследовательских институтах) и госучреждениях, часами занимались пустопорожней болтовней в курилках, профессионально «били баклуши», а ученые, специализирующие на гуманитарных и общественных отраслях знаний, по-прежнему толкли прогорклую воду в ступах. В полях почему-то уходила «под снег» треть выращенного урожая, а половина урожая собранного, почему-то обязательно сгнивала в хранилищах. Псевдописатели регулярно издавали пухлые книги, получали «хорошую прессу», удостаивались премий и прочих наград, но чтение этих книг было тождественно напрасно потраченному времени. Псевдокомпозиторы сочиняли песни, которые было тошно слушать. Предприятия производили в огромном количестве товары, лишенные потребительских свойств, но, тем не менее, эти товары потреблялись раздраженными людьми, лишенными возможности приобретать качественные вещи. Короче говоря, в СССР год от года все большее число работников старалось не вникать в бессодержательность и бесполезность своего труда, дабы окончательно не впасть в идиотизм.

Извечный конфликт между поколениями в начале 70-х годов обрел совершенно непредсказуемые и порой возмутительные формы. Причем активистами этого конфликта выступали дети статусных и высоко статусных родителей: дипломатов, известных артистов, почтенных ученых, директоров предприятий, ректоров вузов и прочих уважаемых людей. Эти дети не шатко не валко учились в образовательных учреждениях, а фактически балбесничали, становились второгодниками, вовсю гуляли в академических отпусках, переводились с факультета на факультет — как тогда было принято говорить: «искали себя». На самом деле они ничего не искали, а всего лишь числились в студентах, всего лишь состояли в комсомольских организациях, но ничему не учились, не вели никакой общественной работы, даже на собрания не ходили — только членские взносы платили. Кто-то из них стремился подражать хиппи, придерживался гедонистического образа жизни, кто-то увлекался эзотерическими учениями или днями и ночами играл в преферанс. Кто-то проявлял интерес к православию, а кто-то подпадал под мрачное обаяние криминального мира. «Непутевые дети» охотно спивались, становились наркоманами, тунеядствовали, сбегали от своих родителей и мечтали «слинять» из страны.

Если диссиденты героически «бодались с дубом» (советской системой управления и организации общества), то многие представители послевоенного поколения добровольно выпадали из паутины социальных отношений, создавали свои субкультурные сообщества или группки. Они внимательно прислушивались к событиям в Чехословакии, которые завершились «большой поркой» для незадачливых соискателей социализма «с человеческим лицом», являлись свидетелями того, как ломали и склоняли к покаянным речам бывалых правозащитников (самообличительные выступления В. Красина и П. Якира показывали по телевидению и широко освещались в прессе). Они хорошо знали о том, как гнобят и травят знаменитых нобелевских лауреатов: Солженицына и Сахарова. Определенная часть послевоенного поколения стремилась избежать судьбы преследуемых и гонимых, и поэтому, конфликтуя с родителями, в конфликт с «системой» не вступала, предпочитая имитационный стиль жизни: вроде бы училась, вроде бы работала. Но и к адептам ЦКД себя категорически не причисляла. Это поколение принято называть «тихим». Б. Гребенщиков метко нарек его «поколением сторожей и дворников»

Короткое эссе Солженицына «Жить не по лжи», адресованное соратникам по борьбе с тоталитарным режимом, вызвало весьма неоднозначную реакцию в диссидентских кругах. А среди послевоенного поколения, к диссидентам не примыкавшего, оно пользовалось огромной популярностью: было буквально «разобрано» на цитаты, приобретшие характер специфических мантр. Приведем пару высказываний из этого знаменитого эссе:

«Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но на самом малом упремся: пусть владеет не через меня».

«И тот, у кого не достанет даже на защиту своей души — пусть не гордится своими передовыми взглядами, не кичится, что он академик, или народный артист, заслуженный деятель, или генерал, — так пусть и скажет себе: я — быдло и трус, мне лишь бы сытно и тепло».

Тем временем, стали понемногу публиковать авторов, которые считались маргиналами еще довоенной советской действительности. Ведь М. Булгаков числился «третьеразрядным писателем», а М. Цветаева завершила свой земной срок в качестве посудомойки. Но послевоенное поколение прекрасно видело масштаб дарований «зажатых» литераторов и категорически отвергало сочинения тех, кого превозносил официоз. Молодые люди не хотели ехать на очередные стройки коммунизма, уклонялись от службы в армии, отказывались писать пустопорожние диссертации с обязательными выдержками из «классиков», а также из выступлений здравствующего генерального секретаря КПСС. Они бренчали на гитарах, исполняя баллады собственного сочинения, или перепевали песни Высоцкого и «Битлз». Многие изводили бумагу, покрывая ее неуклюжими стихотворными текстами, или становились книгочеями, отгораживаясь от социалистических будней и праздников. Следует отметить, что стали переводить и печатать серьезных зарубежных авторов, составлявших цвет мировой литературы. Так как в стране действовал закон о тунеядстве (нигде не работающий человек подвергался уголовному преследованию), то строптивые молодые люди не считали зазорным трудоустраиваться операторами в котельных или дворниками, или грузчиками при магазинах. Некоторые становились фарцовщиками, валютными спекулянтами, зачастую попадали под топор сурового закона и «зарабатывали сроки».

Те, кто противился «идти в коммунизм», неизбежно оказывались маргиналами в обществе, но становясь маргиналами, преисполнялись уверенности в моральном превосходстве над «быдлом» — академиками и народными артистами, заслуженными деятелями и генералами. Это превосходство было иллюзией, принципиально ничем не отличающейся от иллюзий коммунистических руководителей, которым хотелось верить в то, что советское общество сплошь состоит из строителей нового мира. Не совершенствуясь ни в каких навыках и умениях, послевоенное поколение отличалось беспомощностью в любом практическом деле, и не было готово к образованию семей. Слоняясь по улицам или отбывая смену в какой-нибудь каморке, они ничего не хотели достигать или создавать или покорять, но и принципиальная бездеятельность не приносила им удовлетворения.

XX в. обострил перед людьми проблему выбора: Чему уподобиться? Кровожадному зверю, мерзкому насекомому или существу, не лишенному нравственных начал? — Жить можно и в стае хищников. Или бездумно лететь и лететь вместе с большим роем. Отпадение от Бога, как раз и предполагает подобные жизни. Но человеческая натура извечно тоскует о духовной высоте. И лишь соблюдение нравственного закона открывает пути к той высоте. Но как можно следовать тому пресловутому закону в насквозь обезбоженной и обезображенной стране? Крайне трудно или совсем непонятно.

Стоило советскому человеку побыть наедине со своими мыслями и задаться простыми вопросами: Кто я? Зачем родился? От кого произошел? Зачем живу? — Как он поневоле начинал задумываться о существовании нравственного закона, а точнее ощущать кожей таинственное могущество этого закона. Ему было хорошо известно состояние «твари дрожащей», испытывающей страх перед всемогущим государством, а вот состояние благоговейного трепета перед присутствием божественного в этом мире было незнакомым и необычным. Но хоть на миг, испытав это состояние, советский человек как бы прозревал и постепенно преисполнялся неприязни к окружающей его действительности.

Многие «непутевые дети» откровенно стыдились своих высокопоставленных «стариков», всей своей безалаберной жизнью отвергая завоевания и достижения передовиков, ударников и просто номенклатуры. Можно сказать, что бумеранг вернулся и ударил в слой начальников с неожиданной стороны. Ведь немалая часть статусных родителей, в свою бытность пионерами и комсомольцами, публично отреклась от своих отцов и дедов, причисленных к «паразитическим элементам» или к «врагам народа», и, очистившись, таким образом, от наследия «проклятого прошлого», обрела веру в «светлое будущее». И вот, теперь, неблагодарные дети, не желали иметь ничего общего со своими родителями, но отречения носили не публичный характер, а происходили исподволь. Однако кому же еще как не детям предстояло жить в том самом «светлом завтра», к которому общество продвигалось с такими немыслимыми трудностями и издержками!

Тем не менее, скоростные социальные лифты продолжали исправно действовать, обеспечивая ротацию управленческих кадров и приток новых начальников. Дело в том, что в активную комсомольскую деятельность и затем в партийную работу энергично включались пареньки и девчата, продолжающие прибывать в крупные индустриальные центры и столицы из умирающих деревень и захолустных городков или выросшие на замызганных городских окраинах. Они страстно мечтали «выбиться в люди», и потому прилежно учились и добросовестно служили в армии, зарабатывали «рабочий стаж» на всесоюзных стройках, не избегали нагрузок, связанных с общественной работой, стремились попасть на районные, городские, областные комсомольские «слеты» (или конференции) и выступить там: произносили правильные слова и задорно выкрикивали нужные лозунги. Они исправно пополняли собой корпус молодых коммунистов и кадровый резерв на выдвижение в начальники, своевременно сдавали нормы ГТО (расшифровывается, как «готов к труду и обороне»). Знакомые с детства с холодом и голодом, они настойчиво готовились к тому, чтобы выполнить любые нормативы, любые требования властей, дабы, в конце концов, занять какое-нибудь «теплое местечко» и войти в закрытую систему распределения дефицитных товаров и благ. Определенная часть детей статусных родителей, также следовала дорогами своих отцов, прагматично предпочитая сытое и спокойное существование, привычное с ранних лет, жизни тревожной, полуголодной, какую вели те сверстники, которые испытывали отвращение к «системе». Дети-конформисты вступали в агитпроп в качестве журналистов или работников молодежных телевизионных программ, заканчивали высшую партийную школу и становились партфункционерами, старательно писали псевдонаучные диссертации и остепенялись, чтобы «сеять вечное и доброе», сугубо советское в вузах.

В обществе наметилось странное расслоение. Среди операторов котельных или сторожей в детских садах появилось немало тех, кто умел играть на музыкальных инструментах, сочинял песни или стихи, а среди ведущих праздный образ жизни находилось немало тех, кто запоем читал высоко интеллектуальную прозу, которую в СССР все же стали публиковать ограниченными тиражами. Среди экспедиторов или разносчиков срочных телеграмм встречались те, кто увлекался живописью, преимущественно беспредметной, или бегал в кружки театральной самодеятельности. Примечательно, что и на картинах многих художников, состоящих в официальном творческом союзе (Союзе художников), постепенно стали исчезать реалии советской действительности (передовики и ударники производств, строящиеся гидроэлектростанции и дымящие трубами металлургические гиганты), вытесняемые жалкими остатками «былой роскоши» (на картинах все чаще появлялись церкви с провалившимися куполами, убогие деревеньки на фоне вековечных пейзажей, помещичьи усадьбы, некогда принадлежащие знаменитых писателям, композиторам и превращенные в музеи). Особой популярностью стали пользоваться театры, в которых отдавали предпочтение классике (пьесам Чехова, Островского, Грибоедова), а не произведениям современных авторов — идеологически выдержанным, но никому не интересным. Также отдельные театральные коллективы стали включать в свой репертуар постановки публицистической направленности, часто диссонирующей с промарксистскими клише. Театр на Таганке обрел громкую известность благодаря таким постановкам, которые, то запрещали, то вновь разрешали к показу.

В те годы, люди из первых и вторых рядов советского общества, уже научились неплохо одеваться, следить за своей внешностью, некоторые из них даже улыбаться и приветливо смотреть научились. Но так как они умели изъясняться только заученными фразами, могли действовать исключительно в жестких рамках должностных инструкций, то, как правило, выглядели всего лишь ожившими манекенами. Те же индивидуумы, кто претендовал на свою самобытность и оригинальность, наоборот, одевались хуже некуда и должностей избегали. Многие из них (как, например, В. Высоцкий или Вен. Ерофеев) не чурались алкоголя или наркотиков, буквально «сжигали» себя, и быстро сходили в могилу, неудержимо становясь героями современности. Маргинализм авторов подлинных художественных произведений, не вписавшихся в «систему» или реабилитированных «системой» десятилетия спустя после смерти этих авторов, «отщепенство» творческих личностей, чья деятельность получила признание мирового сообщества, убедительно показывали критически настроенному к советской действительности послевоенному поколению нежизнеспособность всей «системы».

Очередной парадокс заключался в том, что именно в эти годы СССР стал позиционироваться в качестве сверхдержавы, в сферу интересов которой входили многие государства Европы, Азии, Африки и Южной Америки. Но что мог предложить СССР тем странам, кроме своего оружия? Только несколько тысяч технических специалистов, способных возвести металлургический комбинат или соорудить ГЭС на крупной реке. Но кроме способов преобразования материи и кроме «булата» существовало немало других архиважных вещей и ценностей. «Система» в качестве механизма — это одно, а мир, в качестве онтологического пространства, насыщенного традициями, художественными образами, мистическими переживаниями и отмеченного уважительным отношением властей к личности — это совсем другое. И вот это «другое» полностью отсутствовало в СССР. «Система» практически ничего не могла противопоставить тем, кто ее откровенно отвергал. Сложившиеся правила фильтрации и отбора людей на ответственные посты и должности или в первые ряды общества, на протяжении многих десятилетий отбрасывали в сторону все талантливое и многогранное, а поощряли все кондовое и плоское, пригодное лишь для пропагандистских агиток. Подобное упрощенчество оказалось хуже воровства, потому что тысячи молодых людей вполне осмысленно стали предпочитать бездеятельность и безучастность в жизни страны.

Застой — удачная и емкая характеристика периода, наступившего тогда, когда до «светлого завтра» осталось всего несколько лет, максимум — десятилетие, причем, эти годы следовало пройти «ударными темпами» (к примеру, выполнять пятилетние планы за три года). И вдруг — застой!

Более полувека энергия зла сметала на своем пути все препятствия и преграды, постоянно вызывая в обществе судороги от колоссальных потерь и утрат. На оправдание этой разрушительной, все прожигающей энергии были брошены тысячи и тысячи людей, зараженных или облученных человеконенавистнической идеологией, жаждущих уничтожить весь греко-христианский мир до основания и возвести на пепелище того мира грандиозное царства «организованной муки». И вот напор этой энергии, интенсивность губительных лучей резко пошли на убыль. Насильственно прерванное течение русской жизни, которое случилось в приснопамятном 1917 г. обернулось нарастающим отвращением среди самых широких социальных слоев к пресловутой советской действительности.

Как можно прервать поток людских судеб — широкой реки жизни, которая стремит свои воды по давно проложенному историческому руслу к морю-океану (греко-христианскому миру), пополняя тот мир своей живительной влагой? Конечно, плотиной, позволяющей уберечь людей от опасных бурь, случающихся на безбрежном горько-соленом пространстве. Да, в том море-океане порой бушуют штормы и проносятся ураганы, землетрясения порождают цунами, а извержения вулканов — раскаленные острова. Когда солнце восходит над восточной частью этого моря-океана, то западная половина пребывает во мраке, а когда сияет над Западом, то Восток погружается в непроглядную ночь. Универсальный мир — это неохватный человеческим воображением резервуар идей и образов, пространство, пригодное для мощных мистических течений, вместилище множества самых разнообразных сообществ, которые, так или иначе, связаны с духовным наследием Древней Греции, с памятью о Древнем Риме, с христианскими ценностями и ожиданиями, с дерзновенными взлетами человеческого гения.

И вот одну из рек, питающих это море-океан, марксистам удалось перекрыть крепкой дамбой, обрушив в поток жизни русского общества груды битого кирпича из взорванных храмов, часовен и склепов, а также горы из человеческих черепов и костей. Крушение институтов Российской империи, как раз и предоставило «преобразователям мира» столь необходимый для возведения плотины «строительный материал». Поток жизни огромной страны был перенаправлен в другую сторону, где за линией горизонта призрачно маячили «пики коммунизма». Но до того горизонта следовало как-то дотянуться или как-то «дотечь». И вот, вся энергия взбаламученной, бурлящей воронками реки, была брошена на то, чтобы раздвигать горы и дремучие леса, а, фактически, требовалось прорыть гигантский канал неясной длины, чтобы сконцентрировать усилия масс в одном направлении — к коммунизму. Неопределенность протяженности канала была самым уязвимым местом этого мобилизационного проекта. Дело в том, что «светлое завтра» постоянно отодвигалось вследствие целого ряда непредвиденных обстоятельств. Но буквально каждый погонный метр канала требовал от строителей неимоверных жертв. Подневольным людям приходилось работать по колено и даже по грудь в стылой воде. Они не знали ни минуты покоя. Они погибали тысячами, зачастую, не рассчитывая даже на братские могилы.

И все же слитные усилия советских людей, согнанных свирепой властью для продвижения общества вперед и только вперед, приводили не только к чудовищным жертвам, но и к впечатляющим результатам. В таежных лесах возникали целые города, в бесплодных пустынях зацвели хлопковые поля, а дикие степи превратились в житницы, засеянные злаками. Армады бульдозеров, грейдеров, землечерпалок, экскаваторов, а порой и танков помогали прокладывать дальнейший канализационный путь. На этом пути люди теряли своих родных и близких, изнемогали от перенапряжения и усталости — а заветное будущее все никак не наступало. Христофор Колумб, отправляясь в опасное плавание вместе с вверенным под его начало экипажем, имел более четкие представления о местонахождении сказочно богатой Индии, нежели руководители СССР о том, какую же дистанцию следует преодолеть обществу, чтобы добраться до призрачного «светлого завтра».

В южной части Африки, в пустыне Калахари, существует река, которая не впадает ни в озеро, ни в море или океан. Она бурно стремит свои воды в сезон дождей, привольно разливается по поверхности пустыни, образует обширное болото, которое, естественно, сжимает свои границы в жаркий и засушливый период. Но, то болото никогда полностью не пересыхает, периодически подпитываясь водами реки. И в том болоте есть своя жизнь. Кваки и жабуляки устраивают концерты в зарослях камыша или осоки. На отдельных островках суши находят себе пристанище звери и птицы, а в открытых «оконцах», не покрытых ряской тины, отражается безоблачное небо.

В схожее болото, только неизмеримо больших размеров, превратился весь СССР. Ареопаг жрецов ЦКД призывал людей отвернуться от своей истории, и люди, напуганные чудовищным репрессиями, отвернулись. Призывал забыть имена свои, данные при крещении и называть своих детей новыми именами. Советские граждане забыли свои иконные имена и стали называть новыми именами свое потомство. Жрецы призывали глумиться над традициями, святынями и богохульствовать. И люди послушно глумились и богохульствовали. В любой момент советские граждане были готовы пойти на смерть по приказу своего властителя и ради счастливой жизни последующих поколений. Под сенью ЦКД добродетели православия (жертвенное служение религиозно-этическому идеалу, бессребреничество, кротость), которых русские люди придерживались на протяжении всей своей истории, были извращены до предела. Объектами замещения того идеала становились то Ленин, то Сталин, то всесильное государство. А стремление к «обожению жизни» было заменено стремлением «оставить след». Наследили предостаточно. Безжалостное отношение к себе, ради утверждения в суровом и холодном краю православной веры, в условиях тоталитарного режима выродилось в откровенное неуважение к себе и к окружающим. Марксизм очевидное низвел до невероятного, а ложь провозгласил выстраданной правдой.

Советский период оставил нам лужу на месте взорванного храма Христа Спасителя, а литературное пространство покрылось мертвенным сухостоем. Практически не сохранилось ни одной русской семьи, которая бы жила на протяжении всего XX в. на одном месте, в одном доме. Не осталось, ни старинных могил, ни обычаев, ни традиций, ни навыков, ни умений. Совсем ничего не осталось. Потому и нечего было передавать последующим поколениям, кроме гор оружия и бессчетных бочек с отравляющими веществами.

Рассматривая правящий слой (начальников) и обслуживающий его персонал (народных поэтов и артистов, академиков и режиссеров), как «быдло», Солженицын прекрасно сознавал свое провиденциальное значение в качестве голоса правды (в мессианизме его упрекали даже соратники по борьбе с тоталитарным режимом). Свои упования о благополучной, процветающей России он связывал с «простым человеком», а точнее с мифом о «простом человеке». Но ведь все тоталитарные режимы были продуктами деятельности как раз «простых людей», выдвинувшихся из социальных низов и отличающихся бойцовским характером. Конечно, в стране, в качестве единичных явлений оставались уникумы, сумевшие сохранить человеческое достоинство, а в своей душе — «образ Божий». Но такие люди обычно находились на самой дальней периферии жизни советского общества. Возможно, великий писатель мечтал о святых и праведниках, которые своей образцово скромной жизнью являлись бы непоколебимыми авторитетами для общества и служили бы остальным людям примерами для подражания. Но ведь обществом кто-то должен реально управлять: праведник же предпочтет сидеть в тихом скиту, посвящая свою жизнь постам и молитвам. Поэтому, фактически, Солженицын мечтал, как и Л. Н. Толстой, об опрощении общества, чей интеллектуально-психический уровень в 70-е годы и без того находился на крайне низком уровне.

В условиях, когда подчиняться «быдлу» противно, а порядочные люди оказываются на обочине жизни и не имеют опыта воздействия на процессы, происходящие в разных сферах жизнедеятельности общества, застой становится просто неизбежным явлением. С середины 70-х годов и до середины 80-х у руля власти пребывали больные и беспомощные старики, страдающие маразмом. В то же время, с развитием телекоммуникационных систем, функции политика в качестве публичной фигуры резко усложнились. Десятки миллионов людей, не выходя из своих жилищ, теперь могли видеть эти «фигуры». И что же они видели? Ведь на генсека, председателя правительства или Госплана просто нельзя было смотреть без сострадания или неловкости. Старцы со вставными челюстями и дрожащими коленями производили жалкое впечатление. Все свои жалкие силы эти старцы тратили на борьбу с собственной немощью.

Советских людей с младых ногтей приучали к тому, что носители верховной власти в стране олицетворяют саму истину. И получалось, что благодаря телевидению, истина на глазах устарела, изветшала и вот-вот рассыплется, как прах. Вместо обещанного коммунизма Советский Союз вступил в затяжную войну с Афганистаном и скоропалительно увяз в той бесславной войне.

На протяжении всего советского периода направлять свою жизнь против течения, стремившегося в сторону «светлого завтра», казалось проявлением безрассудства. Конечно, судьбы человеческие, не обделенные Божьей милостью (талантом, выдающимися способностями) становятся наиболее результативными и плодотворными как раз тогда, когда двигаются по течению, в том самом направлении, в котором струит свои воды по давно проложенному руслу поток жизни всего народа. Но русло жизни русского народа оказалось перекрытым высокой дамбой. И поэтому, в условиях советской действительности, сделать что-либо толковое и полезное, а тем более рассчитанное на долгие времена, можно было лишь при одном условии: идти (или грести) против направления, которого придерживались миллионы осоветченных людей. Но для этого приходилось затрачивать неимоверные усилия там, где в нормальном обществе многие проблемы решаются по давно установленным правилам, без дополнительных рывков, изнурительных объяснений и унизительных просьб о помощи.

Те, кто гребли «против течения», были обращены задом к «светлому будущему», но видели перед собой разные рубежи прошлого, вернувшись на которые, собирались жить заново. Встречались такие люди, которые считали, что после безвременной кончины Ленина партия выбрала неправильный маршрут дальнейших изменений, и поэтому следует вернуться к изначальным завоеваниям «октября», чтобы осмотреться, как следует, и начать преобразования в нужном русле. Другие «вопрекисты» полагали, что раз русская революция пресеклась в октябре 1917 г., а большевики своей тиранией лишь исковеркали все ее позитивные начинания, то стране следует вернуться в эпоху «февраля» и завершить, столь прискорбно оборванные военным переворотом либеральные реформы, в частности, наконец-то, созвать Учредительное собрание. Третьи инакомыслящие придерживались мнения о том, что Российская империя, в качестве конституционной монархии, отнюдь не исчерпала своего исторического потенциала, и потому необходима реставрация традиционных институтов (монархии, церкви, сословности, частной собственности на землю и средства производства) и создание новой конституции, разрешающей демократические выборные процедуры.

В любом намерении двигаться вспять во времени присутствует неизбежная противоречивость. С одной стороны, многие здравомыслящие люди понимали, что на путях строительства коммунизма страна зашла в тупик и необходимо пятиться назад, чтобы выбраться из этого засасывающего болота. С другой стороны, стремление вернуть прошлые и уже прожитые эпохи наталкивалось на суровое ограничение, сформулированное еще в далекой древности: «нельзя дважды войти в один поток». Но в фантасмагорической, придуманной агитпропом советской действительности, где все традиционные человеческие ценности были искажены и извращены, любые попытки вернуться в реальность, в которой можно дружить, любить, творить — жить, по-прежнему неумолимо пресекались властями, пребывавшими в плену миражей и иллюзий. И все же, как бы там ни было, а химере коммунизма стала противостоять иллюзия «прекрасного прошлого»

Если стремление двигаться «против течения» в 30-е годы было равнозначно самоубийству, то в 70-е годы интенсивность социальных преобразований заметно ослабла, и противоборство «системе» не обязательно приводило человека к гибели или к изоляции от общества. Если в эпоху сталинизма, миллионы людей под воздействием неумолчной пропаганды, испытывали прилив энтузиазма от призывов властей «двигаться вперед и только вперед!», а те немногие, кто не принимали происходящих на их глазах перемен, пребывали в тягостном оцепенении, то в 70-е годы критическое восприятие обывателями действий власть предержащих стало широко распространенным явлением. На протяжении многих десятилетий страна жила в условиях чрезвычайных ситуаций, глубочайших потрясений, вопиющих лишений и затяжных невзгод. В этой хронической чрезвычайщине и сложился кнуто-казарменный стиль жизни, который подразумевал постоянную мобилизацию всех ресурсов для решения неотложных нужд и проблем, накатывающихся на советских людей с постоянством прибоя. Эти нужды и проблемы заставляли людей срываться с насиженным мест, и бежать, куда глаза глядят. Или смиренно томиться в местах заключений, или ехать по комсомольским путевкам на великие стройки коммунизма.

Войдя в полосу относительной политической, экономической и социальной стабильности, население начало как бы приходить в себя, обнаруживать в себе стремление быть сообществом индивидуальностей, личностей, а не «винтиками» или слипшимися микрочастицами гомогенной массы. Советских людей начали возмущать безликость новостроек, загрязнение окружающей среды, постоянный дефицит продовольственных и бытовых товаров. И еще стал беспокоить тот факт, что в других странах, эксплуатируемые капиталистами работяги жили ничуть не хуже (достаточно было посмотреть любой европейский или американский фильм на современную тему), а даже гораздо лучше советских рабочих; к тому же высокий уровень жизни обошелся им без тех страшных катастроф, что имели место в СССР. Очередным парадоксом советской действительности оказалось то, что наступившая эпоха стабильности, позволила многим людям осмотреться и осознать тупиковый путь дальнейшего развития страны. На исходе 70-х годов подавляющее большинство обывателей уже вполне отчетливо понимало: коммунизм в обозримой перспективе не наступит, а скорее всего, разразится новая широкомасштабная война с многочисленными недругами социалистического строя. И победа в той войне ничем не будет отличаться от сокрушительного поражения.

Когда прошлое (история предшествующих веков) смутно иль темно, а «светлое завтра» заволакивается тяжелыми тучами и превращается в дурную бесконечность, у людей не только теряется чувство времени, но и представление о своем местонахождении. Где они? В какой эпохе? В какой стране? Зачем вообще живут? Куда бредут?

В стране по-прежнему ежегодно выходили в свет сотни романов и тысячи стихотворных сборников, созданных в соответствии с требованиями «партийности литературы», и которые никто кроме оплачиваемых властями критиков и литературоведов не читал. Выпускались сотни кинофильмов в духе соцреализма, но советские люди предпочитали смотреть «иностранное кино» или детективы. Седобородые академики «идеологической направленности» регулярно выпускали пухлые монографии, написанные тяжеловесным и маловразумительным языком «под Маркса», принуждая подневольных студентов, аспирантов и молодых преподавателей штудировать эти труды, ничуть не беспокоясь о том, что их размышлизмы остаются без внимания со стороны научной общественности, проживающей за пределами СССР. Агитпроп, как и научные организации, трудились в соответствии с требованиями, которые предъявляло государство в образе высокого начальства. Ведь пропагандисты, ученые, начальники любых рангов и званий находились на службе этого государства, получали за свою службу определенное воздаяние, включая премии и почетные звания. Естественно, членам комиссий по присуждению премий и почетных званий приходилось обычно выбирать между плохим и скверным, и поэтому премии и звания преимущественно присуждались не за какие-то яркие произведения, а «за вклад» того или иного прилежного труженика в строительство коммунизма. Конечно, премии и особенно почетные звания присваивались лишь тем людям, которые были хорошо известны властям. При обсуждении кандидатур, достойных «на выдвижение», учитывалось огромное количество разнообразных факторов: где родился и где учился тот или иной соискатель, где и как работал, когда вступил в комсомол, а когда — в ряды партии, где и по какому поводу имел публичные выступления, подписывал ли все то, что ему предлагали подписать товарищи по партии (комсомолу) и вышестоящие начальники. И при присуждении премии (почетного звания) обычно говорили: «Ты заслужил эту высокую награду!» Так государство выражало свое доверие активистам — созидателям нового мира, который стал настоящим пугалом для всего остального мира.

В огромном болоте, в которое превратилась страна на путях к химере в постсталинский период все же можно было выделить две тенденции, придерживающиеся прямо противоположных направлений. Часть художников, литераторов, кинорежиссеров и театральных постановщиков фактически дистанцировалась от агитпропа и с воодушевлением воссоздавала в своих произведениях то, что осталось от истерзанной, христолюбивой России (умирающие деревеньки с обязательными старушками и редкими старичками, руины монастырей, заброшенные погосты и очаровательные пейзажи). Другая часть, оставаясь службистами государства, упорно искала положительных героев, продолжателей дела Павки Корчагина, способных поддерживать «высокое напряжение ударных лет». Агитпроп организовывал поездки маститых художников на строительства БАМа, где «мастера кисти» должны были запечатлеть образы людей «практического делания»; щедро финансировал создание кинофильмов, прославляющих хозяйственников «среднего звена» (директоров заводов, председателей колхозов) или ученых — исследователей тайн материи. Но если выполнение заказов агитпропа, блазнящих крупными сметами расходов и последующими наградами, стали восприниматься в творческих союзах (по-прежнему числившихся структурами агитпропа) занятием постыдным, то произведения «вопрекистов» все очевиднее становились предметами общественных обсуждений и неподдельного читательского (или зрительского) интереса.

Дело в том, что у многих советских людей стала просыпаться ностальгия по своей «малой родине». Вместо того, чтобы заполучить путевку в какую-нибудь известную всесоюзную здравницу или отдохнуть «дикарем» на знаменитых курортах, тысячи горожан принялись приобретать заброшенные домики в деревнях, ремонтировать их и проводить там свои отпуска. Несмотря на то, что агитпроп все высотные дома в крупных городах украсил огромными, светящимися по вечерам лозунгами типа: «Вперед к коммунизму!», «Народ и партия едины!», «Миру — мир!», — уже мало кто верил в наступление «светлого завтра», и реально опасался, что неизменно напряженная международная обстановка в любой момент может обернуться катастрофичной войной. В обществе происходил массовый психологический надлом. Люди инстинктивно чувствовали, что их жизнь буквально «уходит в песок», как та самая река в пустыне Калахари.

Чем ближе советское общество находилось к срокам наступления коммунизма, объявленных властями, тем неудержимее распространялись в обществе настроения скептицизма и уныния. Агитпроп уже давно не называл конкретных сроков наступления эры «светлых годов». После торжественно и многошумно отмеченных юбилеев (50 лет Октябрьской революции; 25 лет окончание ВОВ и 100-летия со дня рождения Ленина), после очевидных внешнеполитических успехов (обретения СССР статуса сверхдержавы; международного признания границ, сложившихся в Европе после Второй мировой войны), как-то незаметно подобралась эпоха торжественных похорон. Руководители партии и правительства, бессменно находясь на высоких постах, неизбежно превращались в ходячие тени и заблаговременно присматривали себе место в кремлевской стене, чтобы пополнить шеренгу тех, кто находился на вечном марше, возглавляемом забальзамированной мумией, помещенной в мавзолее. Церемонии прощания с усопшими старцами (выдающимися борцами за мир, видными деятелями международного коммунистического движения, крупными государственными деятелями, военачальниками и прочее, прочее) широко освещались в СМИ и превратились в основные события, происходящие в стране, где повсеместно торжествовала «кладбищенская тишина».

В предыдущие десятилетия советские люди мало обращали внимания на бытовые неурядицы, мизерные зарплаты и семейное неблагополучие. Ради выполнения плановых заданий не щадили себя, а личные проблемы просто меркли на фоне грандиозных успехов огромной страны: об этих успехах неустанно рассказывали СМИ, а также специально обученные лекторы и политинформаторы. Постоянно вводились в действие новые ГЭС и санатории, новые агрокомплексы и стадионы. Спортсмены регулярно выигрывали престижные международные соревнования. В «эпоху похорон» успехи страны как-то совсем перестали впечатлять советских людей, а вот личные заботы уже выходили на первый план. В своей основной массе, советские люди были далеки от диссидентских кругов, многие даже не смогли бы внятно объяснить, что это такое — инакомыслие — и в то же время никак не соответствовали литературным образам «простого человека», созданным «вопрекистами», потому что были мелочны, завистливы, склочны, проявляли склонность к пьянству и внебрачным связям. Естественно, страдали от своей невоспитанности, порождающей бессчетные конфликты в быту и на работе; к тому же, охотно сплетничали о недостатках своих непосредственных начальников и жадно поглощали слухи о порочных наклонностях известных в стране людей.

Массовое жилищное строительство небольших по площади, но изолированных квартир, развернувшееся в стране еще в начале 60-х годов, послужило толчком к формированию люмпено-мещанской культуры, со своими, стихийно складывающимися стандартами, отличными от нормативов социалистического общежития. В эпоху застоя, в стандарт «достойной жизни», входили, кроме изолированной квартиры, набор бытовой техники (телевизор, магнитофон, холодильник, телефон), мебельный гарнитур (желательно импортный), автомобиль с гаражом, добротная зимняя одежда (дубленка и меховая шапка)… Короче говоря, обыватели стали пристальнее всматриваться в обстановку своих жилищ, в продукты питания, которые приобретали в магазинах, а так как дефицит продовольственных и потребительских товаров нарастал год от года, синхронно с этим дефицитом возрастало и раздражение людей, не имеющих возможности жить в соответствии со стихийно складывающимися стандартами или вынужденными как минимум удваивать свои усилия на то, чтобы заполучить столь желанные блага. Сверхусилия подразумевали под собой работу в районах Крайнего Севера, или занятость на вредных производствах, или уголовно преследуемую спекуляцию дефицитными товарами. Сверхусилия также включали в себя налаживание связей с «нужными людьми», которые могли помочь что-то «достать» или «замолвить словцо». Но полезные связи оборачивались тяжелым бременем ответных услуг «нужным людям» за оказанное содействие.

В частности, к дефицитным благам относились туристические поездки в страны социалистического лагеря. В тех странах ассортимент товаров, реализуемых в магазинах, отличался большим разнообразием, нежели в СССР. Жен военнослужащих, расквартированных в гарнизонах государств Варшавского договора, периодически вывозили в крупные города за покупками, но строго инструктировали, как вести себя, где и сколько можно покупать «дефицита», а также предупреждали о возможных драматичных последствиях для их благоверных мужей, если эти инструкции не будут соблюдаться в должной мере. В капиталистические страны поездки были редки и для обывателей практически недоступны. Разумеется, в каждой туристической группе или в официальной делегации, или в каждом «покупательском десанте» из военного гарнизона непременно присутствовал человек из «компетентных органов», который внимательно следил за поведением тех, кому было позволено оказаться за пределами территории СССР. Подобная слежка, в первую очередь, была нацелена на минимизацию контактов с иностранцами, которые были потенциально опасны возможными провокациями. Вследствие этого, советские люди, оказавшись за границей, постоянно боялись сделать что-то не так, держались настороже, только группами, дабы не попасть в затруднительную ситуацию и не стать жертвами вероятных провокаций. Естественно, производили забавное или жалкое впечатление несамостоятельных в своих поступках великовозрастных детинушек.

Поездки за границу, особенно в развитые капиталистические страны, превращались для советских людей в нелегкое испытание и были чреваты нервными срывами. Дело в том, что советские люди произрастали в уверенности, что они родились и живут в самом прогрессивном обществе. Но, оказавшись в Париже или Лондоне, начинали мучиться подозрениями о своей «второсортности». Западноевропейцы, которые уже давно «гнили на корню», в своем подавляющем большинстве, выглядели жизнерадостными, раскованными, уверенными в себе людьми. Они охотно улыбались, не боялись критиковать действия своих правительств, буквально во всем полагались на свои силы, сравнительно легко пересекали границы других государств, также легко покупали вещи, для приобретения которых в СССР требовалось стоять в очередях на протяжении долгих лет. На фоне подобных впечатлений образ государства-кормильца и заступника, заботливого опекуна и воспитателя неизбежно начинал расплываться в сознании советских людей в бесформенное, темное пятно, вроде чернильной кляксы.

В ту эпоху агитпроп разработал ритуал закладки капсул в основания возводимых административных зданий или крупных инженерных сооружений: капсулы содержали в себе обращения к потомкам, которым доведется встречать столетний юбилей «октября». Таким ритуалом власти продолжали толкать людей «вперед к коммунизму», но состояние несчастливости стало распространяться в обществе, как заразная болезнь. Артисты балета, оперные примадонны, музыканты, ученые, литераторы, киноактеры, пользующиеся международным признанием, охотно покидали страну, используя для этого массу хитроумных способов и предлогов. Причем, если эмигранты «первой волны», питая горячую любовь к России, оставались и на чужбине русскими людьми, а точнее плодотворными жителями русского мира, то «невозвращенцы» 70—80-х годов бежали не столь из-за угрозы неминуемых репрессий, сколько из-за отвращения к существующей политической системе и к существующему прискорбно низкому уровню жизни. Они хотели казаться европейцами, американцами, но не людьми «второго сорта».

Градус несчастливости у советских людей повышался год от года. Многих охватывала грусть по утраченной некогда России, отдельные фрагменты которой сохранились в старинных городах и городках. Но в ту страну уже нельзя было вернуться, потому что ее просто не существовало. Ее всю исковеркали до неузнаваемости, истерзали, изгадили. Все, так называемые, достижения советской власти, стали обретать негативную окраску в глазах простых обывателей. Победа большевиков в гражданской войне все очевиднее стала представать для широких социальных слоев гибелью или массовым изгнанием из страны наиболее достойных людей, подлинной элиты, утрату которой не удалось восполнить за все последующие десятилетия. Коллективизация все очевиднее представала эпохой жестокого уничтожения крепких крестьянских семей, которых превратили в лишенцев, выселенцев или в каторжников. Индустриализацию уже воспринимали как изнасилование или отравление природы, или как средство превращения Русской земли в территорию, где легче легкого задохнуться и где матери рожают детей с неустранимыми пороками. Слой начальников неудержимо превращался в сборище хамов, мошенников, в лучшем случае, в сообщество беспомощных фантазеров, связанных круговой порукой.

Если в века Святой Руси, люди из первых рядов общества все свои силы прилагали ради обожения жизни, распространяя свет православия от Карпат до Урала, то за годы торжества марксистской идеологии власти предприняли титанические усилия по осквернению жизни, включая детей и стариков, землю и реки, города и села. Осознав наличие «стратегического перегиба», агитпроп несколько приглушил человеконенавистнический акцент и разрешил «суровый реализм», дозировано демонстрирующий неприглядные стороны советской действительности. В некоторых работах прозаиков, кинематографистов, художников, вполне признанных и даже превозносимых официозом, стали робко проскальзывать нотки тоски по утраченным христианским ценностям и образам. Но человеконенавистничество в разных его формах и проявлениях уже стало достоянием всего общества. Практически во всех социальных группах, люди испытывали возрастающую неприязнь друг к другу.

Стремление покинуть «эту проклятую страну» начало преследовать некоторых граждан и гражданок в качестве навязчивой идеи. Многодетная вдова и семеро ее несовершеннолетних детей, создавших музыкальный ансамбль, решили бежать из СССР «куда угодно» (предположительно в Великобританию) весьма экстравагантным образом — путем захвата самолета. И дружной семье удалось-таки самолетом завладеть, но еще требовалось принудить летный экипаж «вырулить заграницу». Вот на этом ключевом этапе, побег из страны сорвался. Зато такой побег удался лихому парню, который заставил-таки летчиков доставить отчаянного сорванца в одну из скандинавских стран. Причем тот беглец прекрасно понимал, что тамошние власти его обязательно арестуют и посадят в тюрьму, и впоследствии утверждал, что жизнь в скандинавском узилище для него более комфортна, нежели прозябание «на воле» в Советском Союзе.

Несмотря на очевидную деградацию ЦКД, теряющую сакральный ореол носительницы истины в последней инстанции, в 300-миллионной стране не нашлось ни одной группы интеллектуалов, способной набросать план или хотя бы последовательность этапов, необходимых обществу для преодоления грядущих последствий неотвратимого крушения государства-церкви. Даже те, кто считали себя просвещенными, развитыми личностями, привыкли жить и действовать по команде, а команды рассмотреть контуры постсоветского общества от начальников, естественно, не поступало. Опять, (уже в который раз!), один только Солженицын написал эссе («Как нам обустроить Россию»), и снова не обнаружилось никого в огромной стране, кто сумел бы творчески развить основные положения этого примечательного во многих отношения произведения, наполнить обозначенный «контур» желательными и нежелательными изменениями в политическом устройстве, в экономике, в социальной и технологической сферах, в культурной жизни и т. д. Немного посудачили за «круглыми столами», в курилках, на кухнях, мол, старик, прочно засев в далеком Вермонте, странные события предполагает (в частности, развал Советского Союза), многого не видит и не разумеет: вот бы, вернулся поскорее в родные края и сам на месте во всем разобрался…

А тем временем на страну накатывал вал произведений запрещенных авторов, раздвигая горизонты предельно скукоженного русского мира. И читатели этих произведений волей-неволей сравнивали «новинки», пролежавшие под спудом многие десятилетия, с произведениями советских «классиков» и сравнения оказывались не в пользу последних. Отчего чувство обобранности, обманутости, замороченности только возрастало у растерянных людей, которые уже категорически не понимали, что же они строили и возводили на протяжении жизни трех поколений? Но отдавая предпочтение запрещенным и запоздало реабилитированным авторам, читатели обнаруживали наличие неких тонких материй, о существовании которых мало задумывались ранее, да и запрещено было ранее касаться столь тонких материй.

Легализованные произведения русских беллетристов, публицистов, философов, историософов, о которых в потоке советских изданий никогда не упоминалось, убедительно свидетельствовали о том, что власть не останавливалась ни перед какими подлогами и кощунствами или преступлениями. Власть охотно чинила жуткие преступления, массовые казни и постоянно прибегала ко лжи, чтобы возвести здание государственности в качестве чудовищной машины насилия. Располагая неисчерпаемыми материальными и человеческими ресурсами, это государство выпестовало тысячи трубадуров классовой борьбы и подпевал идеи коренного переустройства мира. Подпевалы аккуратно встраивались в обоймы литрабов, получали от властей благоустроенные квартиры и путевки в Дома творчества или в санатории, беспрепятственно публиковали свои беспомощные опусы, становились лауреатами многоразличных премий, учрежденных все тем же государством: даже хоронили «литрабов» за государственный счет. Безликие, одинаковые, как патроны в патронташе, эти «литрабы» после своей смерти быстро становились «отстрелянными гильзами», но им на смену приходили другие бойцы «идеологического фронта», которые вымучивали из себя новые произведения, высасывали из пальца какие-то проблемы, опять же рассчитывая на щедрые воздаяния властей и радовались, как дети, когда их ожидания оправдывались… И совсем не замечали того, что советская литература так и простояла долгие десятилетия на обочине мирового литературного процесса, или просто выпала из этого процесса.

Но, кроме наймитов правящей верхушки, имя которым легион, оказывается, продолжали существовать цельные натуры со своим мнением и своим взглядом на происходящие события, и становились авторами, самостоятельных произведений. Эти авторы были совершенно не видны за шеренгами «живых трупов», их голосов практически никто не слышал: они были полностью заглушаемы пением фанфар, славящих строительство коммунизма. Довольно скоро выяснилось, что этим упрямцам, храбрецам и стоикам власти разрешали заниматься только самыми грязными и низкооплачиваемыми работами (А. Платонов), или их превращали в «профессиональных зеков» (Д. Андреев), или ссылали туда, куда «Макар телят не гонял» (М. Бахтин). А слово их жило, и время не гасило сияния, заключенного в тех словах. Их творения, наоборот, только полнились новыми оттенками смыслов, побуждали людей, совестливых и сохранивших способность думать к духовному росту. Произведения гонимых и преследуемых маргиналов оказались жизнестойкими и жизнь утверждающими, а пухлые тома всемерно поддерживаемых официозом «мастеров слова» выглядели просто никчемными.

Монструозное государство разваливалось под тяжестью своих неизбывных пороков и преступлений. А творческое наследие одиночек, всю жизнь проведших на периферии строительства «нового мира», без связей и влияния в обществе, в кромешной безвестности, в безденежье, мощно проступило из небытия. Это творческое наследие содержало в себе необычные образы и мотивы, неординарные идеи и смелые обобщения. Незаурядные образы и мотивы нельзя было перешибить плетью, заточить в каземат, закопать в землю. Свирепые комиссары, наводившие ужас на миллионы людей, безвозвратно уходили в прошлое, пополняя собой галерею врагов рода человеческого, а мысли, некогда высказанные расстрелянным Флоренским или изгнанником Ильиным, продолжали жить и обретать сторонников, и, конечно же, неизбежных оппонентов. Советские люди медленно, но все же поворачивались лицом к выводам, давным-давно сформулированным и направляющим движение человеческого общества во времени.

Стоило тотальной лжи ослабить свой напор, как множеству одураченных людей стало понятно, что великие умы ткут тонкие материи из лучей истины, и эти светоносные лучи способны проникать сквозь толстые тюремные стены или достигать отдаленных окраин, а шарлатаны старательно шьют платья для голых королей, но тех королей ждет презрительная насмешка судьбы. Советские люди с трудом и с удивлением первооткрывателей стали вспоминать давно забытые законы и правила, в частности о том, что о культуре судят не по наличию лауреатов многоразличных премий, а по ее вершинам. Но, если вершины были загнаны в глубокое подземелье, то общество лишалось возможности подниматься к высшим планам бытия, и было обречено на одичание. Обыватели и даже представители номенклатуры с ужасом обнаруживали, что многие представления о допустимом и недопустимом, вытекающие из нравственного закона, оказались вне правового поля в советском обществе. Эти базовые представления не имели материального эквивалента и не нуждались в стоимостной оценке. Ведь ни за какие богатства нельзя купить честь, однако очень легко ее потерять. А высокое положение в обществе, придерживающемся деструктивной идеологии, всего лишь фиксировало степень аморальности того, кто добивался столь высокого положения в подобном обществе. Точно пелена спала с глаз миллионов людей, и они стали осознавать, что правители, насилующие население подвластной страны, обрекают себя и своих непосредственных подчиненных на тяжкий и неблагодарный труд. Эти начальники и начальнички ничего не возделывают и не создают, а только мнут, давят и закапывают. Марксисты в качестве «могильщиков» не смогли превратиться в «сеятелей», но сумели зарыть в землю блестящие таланты очень многих людей и тем самым нанесли обществу невосполнимый ущерб. Так застой превратился в эпоху тягостных недоумений и горестных прозрений.

Земле принадлежит все земное. Вот почему материальные блага, включая власть над людьми, бессильны приподнять человека над потоком времени. А эфемерная, на первый взгляд, субстанция, как совесть, позволяет человеку найти пути для самовозрастания в качестве личности. Если общество не способно рождать личности, побеждающие своими деяниями неумолимое время, то такое общество становится подобно траве в степи. В определенное время трава всходит, растет и буйно зеленеет, затем сохнет и сгорает или истлевает, уступая место новым всходам. И так без конца. И жизнь общества представляет собой лишь череду унылых повторений. Движение в никуда становится тождественным стоянию на месте.

Широко распространившееся «брожение умов», естественно, не могло не обострить интереса к тому — кто же является подлинной элитой в обществе? Как заблаговременно разглядеть людей, неустанно возрастающих в мастерстве и умениях, способных видеть дальше других и четче понимать направленность происходящих событий? Таких людей, перед которыми прошлое открывает свои секреты и будущее отмыкает под их пытливым взором свои тяжелые врата? Какие должны быть механизмы отбора в обществе наиболее достойных людей? Как вообще жить правильно? Что делать?

Пока советские люди оживленно обсуждали вопросы неуловимой нравственности и причины исчезновения подлинной элиты, улицы городов прекратили подметать и лишь кое-как очищали от снега. Стали возникать в укромных уголках и во дворах самопроизвольные груды мусора, а полки магазинов, особенно продовольственных, наоборот, опустели. Между тем обыватели буквально задыхались от отвращения к окружающей действительности и за исключением шустрых кооператоров, (которым разрешили проводить торгово-денежные операции, преимущественно сомнительного свойства), никто ничего не предпринимал. Все терпеливо ждали того, кто очистил бы «авгиеву конюшню», в которую превратилась огромная страна, и кто бы наполнил полки магазинов разнообразными продуктами. Все общество пребывало в замешательстве, впав в настоящий ступор.

Советский Союз трещал по всем швам под тяжестью собственных же конструкций, возведенных вопреки здравому смыслу и законам исторического развития. В сущности, затея создания подобного государства изначально была обречена на провал вследствие пагубного извращения базовых ценностей, скрепляющих социальные группы на основе комплиментарности и плодотворного сотрудничества. За десятилетия торжества советской власти марксисты полностью растранжирили «человеческий капитал», доставшийся им от Российской империи. Эта была единственная задача, с которой сумели справиться «преобразователи мира». Они методично, самыми изуверскими способами отучили людей от инициативы и сознания личной ответственности за свои поступки и действия. Они создали одномерного человека, не способного к самостоятельным оценкам событий, происходящих на его глазах. Но советский человек уже избегал рвать свои жилы, лишь бы выполнить приказ очередного начальника. Все начальники скоротечно растеряли свой авторитет.

В так называемом «плановом хозяйстве» полностью отсутствовали инструменты планирования, за исключением метода «от достигнутого результата». А так как отчеты многоуровневых руководителей о достигнутом результате становились очковтирательским сочинительством, то управление народным хозяйством неизбежно приобретало фантастический характер. Исполнители врали об успехах, а «рулевые» о том, что коммунизм не за горами — действовал вполне закономерный режим хозяйствования в царстве лжи.

Агитпроп из года в год по привычке преподносил Маркса в качестве гениального экономиста, оказавшего решающее влияние на судьбы всего человечества. Но ведь экономика — это рациональное использование имеющихся ресурсов. А практический марксизм, наоборот, предполагал крайне затратные и расточительные методы хозяйствования. Ни в одной стране, где марксизм утвердился в качестве правящей идеологии, не было покончено с вопиющей бедностью и нищетой, но зато в этих странах постоянно проводились репрессии по бессчетным причинам и поводам. Изводили людей и без всякого повода. Нет человека — нет и проблемы. Марксизм апеллировал лишь к «низам» и низости человеческой, лишая общество высот исторического бытия. Марксизм тщательно затирал «демаркационную линию», за которой исчезал человек в качестве носителя «образа Божьего», а появлялся зверь или насекомое, или «строительный материал» или бесочеловек.

Человек же отличается от всех прочих живых тварей не столь умением улыбаться или скалиться, а стремлением в какой-то мере соответствовать религиозно-этическому идеалу, т. е. быть существом нравственным. Однако зло не менее привлекательно, особенно для черни, не способной к восхождениям, но всегда готовой поклоняться тем, кто несет с собой соблазны и обольщения. Метафизическое зло наделяет чернь разрушительной злобой, превращает человеконенавистничество в псевдорелигию. Человеконенавистничество не обязательно проявляется в истязаниях тысяч людей, в массовых казнях и осквернении могил, но и в напряженных научных изысканиях, нацеленных на создание хитроумных ядов и на проектирование мощнейших разрушительных зарядных устройств, несущих смертоносное излучение. Человеконенавистничество может таиться в реформах, сопровождающихся вымиранием населения или в политике властей, прививающих людям различные пороки (бездеятельность, пьянство, цинизм).

Во всех этих случаях служение злу имеет мистическую подкладку. Поборники лжи несут миру очередную «благую весть», воспринимая себя служителями правды. Они жречествуют и витийствуют, вырабатывают специфическую антимораль, упиваются вседозволенностью и загоняют население в жесткие рамки бессчетных ограничений и табу. Не жалея ни себя ни других, они возводят здание псевдоцеркви, поклоняются всевластному идолу и преисполняются готовности исполнить любые пожелания своего кумира. Они чувствуют себя вершителями истории, уверены, что строят государство на века и даже на тысячелетия, а на самом деле роют себе котлован, в котором будут погребены, как в безымянной братской могиле. Каждому — свое.

Под закат 80-х годов жители ГДР принялись кирками и кувалдами разламывать Берлинскую стену, ставшую символом «железного занавеса». Стену лихорадочно разбирали даже голыми руками — настолько было велико нетерпение оголодавших, кое-как одетых «восточных» немцев, которые предельно устали от неусыпной слежки спецслужб и мечтали поскорее перешагнуть опостылевшую демаркационную линию, чтобы окунуться в жизнь, влекущую к себе политическими и гражданскими вольностями, изобилием потребительских товаров, хорошими заработками и, соответственно, высоким уровнем жизни. Из-за мрачной, бетонной стены, Запад выглядел миром благополучия и достатка. А с другой стороны демаркационной линии, Восток представал «зоной», где жители ходят только под конвоем, а их потребление жестко нормируется наличием карточек. Таков был общий итог послевоенного развития: рыночного и административно-командного «лагерей».

В социалистическом лагере стремительно ветшали стяги и транспаранты, призывающие население строить коммунизм и почитать вождей классовой борьбы. Начался парад суверенитетов, который представлял собой спорадически возникающие вспышки возмущения в странах т. н. «народной демократии» и в союзных республиках, расположенных в западной части СССР. Восточноевропейские народы, насильно вовлеченные под сень ЦКД, пытались создать суверенные республики и стать частью единого экономического и культурного пространства Европы. Подобные отпадения от церковно-имперского тела не могли не сопровождаться драматичными эксцессами, но в крупные вооруженные столкновения не перерастали: хватка «руки Москвы» заметно ослабела. Почувствовав это ослабление, малые и не совсем малые восточноевропейские народы, стремились как можно быстрее дистанцироваться от «столицы столиц».

Схожая ситуация была описана в детской книжке под названием «Федорино горе». Кратко ее содержание можно пересказать следующим образом. Ленивая и безалаберная распутеха крайне редко чистила и мыла свою посуду, вследствие чего ее кастрюли, сковородки, тарелки и ложки покрылись толстым слоем грязи. И однажды посуда решила убежать от своей безалаберной хозяйки. Обнаружив отсутствие посуды, Федора встрепенулась, бросилась вдогонку за своими половниками и чашками, слезно обещая им достойный уход. Услышав горестные заверения, посуда решила вернуться к своей хозяйке. Если байки для малышей обычно заканчиваются на столь мажорных нотах, то в политике все обстоит иначе.

Координаторы международного коммунистического движения, по совместительству исполнявшие жреческие функции в ЦКД, с ужасом обнаружили, что не только в Восточной Европе, но и в своей вотчине остаются без паствы. Практически во всех крупных городах СССР стали проходить многотысячные митинги и демонстрации, открыто выражающие недоверие политике властей. Никто более не хотел быть «бессловесной скотиной», «быдлом», «совком», и поэтому, собираясь на городских площадях, люди не стеснялись в выражениях, адресуя их власть предержащим. Однако, не стоит обольщаться насчет невыносимых моральных терзаний советских людей, которые вдруг осознали весь ужас своего бесперспективного существования и преисполнились отвращения ко всем тем мерзостям, которые чинили или которые безропотно воспринимали в предыдущие десятилетия. Их раздражение было вызвано отнюдь не голосом пробудившейся совести (ведь совесть — это глас Божий), а растерянностью от того, что оказались в экономическом тупике и не видели из него выхода. Пустые полки в магазинах, разбитые дороги и дырявые крыши в многоквартирных домах убедительно свидетельствовали о крайне низкой эффективности действующих предприятий, на балансах которых находилась львиная доля имеющейся в стране социальной инфраструктуры. И никто не мог вразумительно объяснить рассерженным людям, как повысить эту самую эффективность. Никто не мог убедительно растолковать: зачем производить новые горы оружия, когда населению практически нечего есть и не во что одеться?

Дело в том, что тысячи предприятий, выстроенные в советский период и являющиеся предметом гордости коммунистических вождей, в ходе своего дальнейшего развития превратились в своеобразные феодальные хозяйства. Денежный оборот в стране играл второстепенную роль, материальные ресурсы распределялись в соответствии с планами, принятыми на «исторических» съездах КПСС. Чтобы своевременно выполнять эти планы и поменьше зависеть от бюрократической системы распределения ресурсов, многие предприятия на своих площадях создавали инструментальные участки и литейные цеха, не считаясь с высокими издержками, приходящимися на 1 т. выплавляемого чугуна или на 1 набор токарных резцов. В своей производственной деятельности предприятия придерживались требований, регламентированных ОСТами и ГОСТами (отраслевыми и государственными стандартами), рассчитанными на создание продукции, предназначенной для применения в границах СССР. Главным потребителем большинства предприятий являлся ВПК (военно-промышленный комплекс).

Кроме выполнения напряженных плановых заданий, предприятия активно занимались развитием социальной инфраструктуры: строили своим работникам жилье, котельные, детские сады и ясли, Дома культуры и клубы, поликлиники и профилактории, пионерские лагеря и турбазы. Для этого на предприятиях создавались отделы капитального строительства, расходы которых относились на накладные издержки самого предприятия. Также заводы и комбинаты оказывали шефскую помощь колхозам и совхозам: в пору посевных кампаний, или при строительстве коровников, свинарников, силосных ям, зерносушилок, обустройстве овощехранилищ. Благодаря такой помощи, промышленные предприятия в качестве платы получали часть урожая, собранного колхозами или совхозами, и распределяли эту сельхозпродукцию между работниками по чисто символическим ценам.

Вследствие необходимости проводить в трудовых коллективах постоянную пропагандистско-агитационную работу и следить за моральным обликом строителей коммунизма, на предприятиях существовали партийные и комсомольские комитеты, которыми руководили люди, освобожденные от выполнения производственных обязанностей и получавшие зарплату в качестве работников АУП (административно-управленческого персонала). Крупные предприятия обычно содержали спортивные команды: хоккейные, футбольные, волейбольные, баскетбольные, а также бассейны, Дворцы спорта, стадионы.

Как же развивались в послевоенное время предприятия Запада? Во главу угла ставилась маркетинговая деятельность, благодаря которой менеджеры получали информацию, о «профиле» потребителей, о конкурентах, о новинках рынка, о каналах продвижения своей продукции до потребителя, о предпочтительных видах рекламы. Развитие логистики значительно расширило для бизнесменов «пространство маневра»: появилось множество альтернатив экономического характера. Что выгоднее для предприятия? Иметь собственный транспортный цех или прибегать к услугам организации, специализирующейся на доставке сырья и материалов? Содержать свой отдел продаж или воспользоваться услугами дистрибьютора? — Стремительное развитие транспортных средств, а также телекоммуникационных систем значительно расширило спектр выбора наиболее удобных поставщиков и возможности нахождения выгодных покупателей. Конечно, лишь те производства, которые обеспечивали выпуск качественной продукции (соответствующей строгим требованиям международных стандартов качества), не представляли опасности для окружающей среды и не разрушали здоровья своих работников, могли сохранять свои конкурентные позиции на рынке. Огромное значение для частных компаний играло соотношение притока-оттока денежных средств. Наличность воспринималась в качестве «живительных соков» для предприятия, а доступ к заемным средствам обеспечивала соответствующая финансовая инфраструктура. В свою очередь, эта инфраструктура являлась частью рыночной инфраструктуры, включающей в себя кроме банков, страховых компаний, бирж, инновационную, образовательную, информационную, правовую инфраструктуры.

Если в СССР, сугубо производственная деятельность, сохраняющая свои особенности при строительстве объектов социальной инфраструктуры и при оказании шефской помощи сельхозпредприятиям, предполагала «плоскостное» мышление, связанное с освоением определенных объемов капиталовложений в основные фонды, то взаимоувязка маркетинговой, логистической, производственной, финансовой деловой активности в рамках определенного правового поля, требовала от руководства компаний рыночного типа «объемного» мышления. Поэтому узкий специалист-технарь, в качестве единственно возможного руководителя социалистического предприятия, заметно проигрывал системотехнику-менеджеру Запада, который, кроме организационных механизмов, широко использовал в своей практике экономические, финансовые, мотивационные и прочие инструменты управления, позволяющие добиваться синергетического эффекта. Если в условиях жесткой конкуренции за рынки сбыта, компании, не успевающие за темпами научно-технического прогресса, закрывались или перепрофилировались, то в СССР, существовали крупномасштабные программы развития отдельных отраслей, но отсутствовали планы выбытия устаревших производств, вследствие чего эти производства фактически превращались в очаги энтропии.

Что собой представляли советские города, особенно крупные (к таковым относятся поселения с численностью не менее 700 тыс. чел.)? Конгломераты рабочих поселков, каждый из которых располагался в непосредственной близости от какого-нибудь гиганта индустрии. Те предприятия, которые входили в состав отраслей «опережающего развития», распоряжались значительными материально-техническими ресурсами: их вполне хватало не только на решение сугубо производственных задач, но и на ускоренное строительство жилья для своих работников и прочих объектов социальной инфраструктуры. А те предприятия, для которых режим «опережающего развития» давно закончился, имели гораздо меньше возможностей для развития социальной инфраструктуры на подведомственных территориях. Вследствие этого «ленинские городки», застроенные еще в 30-е годы преимущественно бараками, приобретали весьма жалкий вид на фоне панельных микрорайонов образца 60-х годов, а последние заметно уступали многоэтажным постройкам 80-х годов. В историческом центре каждого крупного города, как правило, сохранялись предприятия вековой давности. Из-за своей изношенности они выглядели неказисто, в связи с чем, стыдливо загораживались высокими заборами. Жилые кварталы, расположенные в центральной части городов помнили времена государей императоров и также имели запущенный вид, потому что городские исполкомы (исполнительные комитеты) не располагали средствами, достаточными для ремонта этих зданий и расселения жильцов в более благоустроенные жилища. Домишки, особенно деревянные, стояли кособокие, а за ними темнели сараи, обглоданные сыростью, туалеты-скворечники, помойки, побеленные известкой для дезинфекции: изредка попадались самодельные гаражи.

Бурный рост численности городского населения на Западе тоже породил немало жгучих проблем, но все же они решались, а не замалчивались. Вследствие решения этих проблем, исторические центры городов реставрировались и превращались в достопримечательности, привлекательные для туристов. Возникали и деловые кварталы, как правило, состоящие из небоскребов (именно эти небоскребы становились «столпами» рыночной инфраструктуры). Определенные территории отводились для объектов индустрии развлечений и для рекреационных зон. В 80-е годы широкое распространение в странах Запада получило движение за «чистый город» или за «здоровый город», благодаря чему к концу XX века от старых производств не осталось и следа, но зато резко увеличилось число спортивных площадок, велосипедных и прогулочных дорожек.

Не требовалось иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что практический марксизм в экономике — это дорога в беспросветный кретинизм. И симптомами этого тяжелого заболевания страдали все те, кто обвиняли Горбачева (коммуниста в третьем поколении и генсека КПСС) в предательстве, продажности «агентам международного влияния» и в прочих тягчайших преступлениях. Вместо этих обвинений постарались бы сосредоточиться на том, как же следовало без особых потерь развернуть громоздкую, низко производительную систему, всецело ориентированную на создание орудий убийства и плохо заботящуюся о подвластном населении, в сторону роста производительности труда и повышения благосостояния трудящихся? Пока шумели-галдели, судили-рядили, вся эта система просто остановилась.

С крахом СССР, образовалось полтора десятка государств. РСФСР, убрав из своей аббревиатуры три буквы, превратился в РФ со 150 — миллионным населением, что составляло половину от численности жителей распавшейся советской империи. «Звезды» эстрады и кино дружно двинулись на Запад, наивно рассчитывая на горячий прием у тамошней публики и солидные гонорары. Впрочем «звезды» подобного сорта во все эпохи и во всех странах не отличались сообразительностью, но страдали завышенными самооценками. Многие юные девы устремились вслед за «звездами» в том же западном направлении, постигая на ходу приемы и правила коммерческого секса. Как-то сразу всем советским людям стало понятно, что они больше не советские и приобрел жгучую актуальность вопрос: Кто мы? А при попытках ответить на этот сакраментальный вопрос, люди снова и снова обнаруживали полное отсутствие элиты в обществе, от чего только сильнее сердились и раздражались. Еще недавно запрещенные книги расходились миллионными тиражами и, благодаря этим книгам, обывателям становилось понятно, что из поколения в поколение, на протяжении 3/4 XX в. в стране, с удручающим постоянством, возобновлялась одна и та же ситуация: цвет общества находился в изгнании, томился в застенках, прозябал в ссылках, подвергался методичным поношениям или пребывал в полном забвении, как кучи мусора на городских пустырях, а тысячи вертухаев, палачей, безликих функционеров неутомимо «решали вопросы», придерживаясь принципа: «нет человека — нет и проблемы». Нравственный и деятельный человек становился вымирающим видом, который злобно уничтожали звероподобные и активно преследовали насекомообразные существа при полном попустительстве «молчаливого большинства». Обыватели, в которых пробуждалась тоска по человеческому достоинству, не хотели более молчать и тем более походить на лютых зверей или неприглядных насекомых, а страстно желали быть независимыми гражданами свободного общества. Вполне понятное и разумное желание двигало людьми, но по-прежнему оставался непроясненным другой вопрос: В какую сторону необходимо двигаться, чтобы обрести желаемое? Советское общество быстро дробилось на группы и группки. Наиболее сплоченными оказались меньшинства: этнические, религиозные, сексуальные, криминальные. Эти меньшинства еще в годы торжества советской власти выработали многочисленные приемы взаимовыручки, своевременного оповещения грозящих опасностей и консолидации усилий.

По России, еще незадолго до распада СССР, прокатилась первоначальная волна, смывшая, как пыль, с многих старинных улиц и площадей советские названия, наложенные на исторические топонимы. Возвращали свои исконные имена и города: Ленинград опять стал Санкт Петербургом, Калинин — Тверью, Горький — Нижним Новгородом, Свердловск — Екатеринбургом. В храмы, чудом сохранившиеся в эпоху богоборческих разрушений, возвращалась религиозная жизнь. Многие храмы стали вырастать из руин, из мерзости запустения и сиять золочеными крестами и куполами.

О чем свидетельствовали эти храмы, как и возвращенные названия городов, улиц и площадей? О том, что территория, на которой десятилетиями возводилась мрачная ЦКД, испокон веков называлась Русской землей, история которой просто несопоставима по своему богатству и содержанию с историей советского периода. Это было возвращение людей к пересохшему историческому руслу жизни, течение которой было насильственно прервано большевистским переворотом. Стали возникать православные общества, и даже приходы, возрождаться казачьи круги и дворянские собрания. Но довольно быстро выяснилось, что 99 % населения не знает, кем были и чем занимались до «октября» их дедушки и прадедушки, а также бабушки и прабабушки; даже имен их не помнили.

Легализация выдающихся беллетристических, публицистических, философских и богословских произведений, как русских авторов, так и зарубежных, публичная демонстрация кинофильмов, дотоле пылившихся «на полках», возрождение храмов и возвращение исторических названий улицам и городам — эти и многие другие процессы наглядно иллюстрировали обывателям масштабы их обобранности. Человек, с самых первых лет своей жизни, не имел шансов состояться в качестве нравственного существа, а был обречен на существование в качестве частицы безропотной массы или в качестве детали гигантского механизма. Естественно, стали искать виновных в безобразиях, чинимых на протяжении многих десятилетий. Послышались даже голоса, требующие судебного разбирательства, схожего с тем, какое имело место в Нюрнберге после завершения Второй мировой войны.

Вместе с этим, обвал в промышленности, как и в других секторах экономики, настоятельно понуждал все взбаламученное общество искать средства к существованию, но миллионы людей просто не знали, что им делать. Десятилетиями они привыкли жить по команде, а теперь команды перестали поступать. Десятилетиями они предпочитали слыть узкими специалистами, а теперь, чтобы начать собственное дело, им требовалось «объемное» мышление, позволяющее увязывать производственные задачи с экономической целесообразностью, а многоразличные договорные отношения с финансовыми потоками.

После определенного замешательства и тревожных ожиданий широкомасштабного судилища, начальственный слой, особенно его молодой подрост (комсомольские активисты), с традиционным задором приступили к проведению многоплановых и многоаспектных реформ в стране. Стиль реформ оставался прежним — большевистским. Ведь младореформаторы являлись прямыми потомками «ленинских гвардейцев», «разгромленных троцкистов» и сталинско-брежневской номенклатуры, и потому действовали так, как им подсказывал накопленный в XX в. специфический исторический опыт проведения коллективизации, индустриализации, институализации и ликвидации безграмотности (на сей раз рыночной). Следует заметить, что любая социально-экономическая реформа в крупной стране предполагает собой многоходовую комбинацию, затрагивающую среду хозяйствования тысяч предприятий и условия проживания миллионов людей. Последствия этих изменений нелегко предвидеть. Как и в годы становления советской власти, младореформаторы трудились, испытывая на себе напор чрезвычайных ситуаций, требующих неотложных решений и размашистых действий. Но марксизм не только настаивает на непримиримой классовой борьбе, он еще и слабо озабочен ростом производительности труда: его конек — это система распределения прибавочного продукта. Младореформаторы решили творчески развить наследие своего учителя и напористо приступили к распределению государственной собственности среди частных лиц. Но как превратить (разукрупнить) огромный металлургический комбинат в сотню малых предприятий? Как будут сотрудничать между собой эти предприятия? И к тому же, где найти людей, способных развивать столь ущербно раздробленный бизнес?

Довольно быстро младореформаторам стало понятно, что размельчать крупные и средние предприятия просто нереально. На балансах этих предприятий по-прежнему находились многочисленные объекты социальной инфраструктуры, от функционирования которой зависело жизнеобеспечение многих городов и поселков. Сплоченные меньшинства, тем временем, активно налаживали контакты с директорским корпусом и ставили действия этого корпуса под свой контроль. Поэтому первоначальную идею подушевого распределения всех имеющихся в стране активов сменила идея создания группы «ответственных» собственников, пожизненно благодарных властям за столь ценные подарки. Этих «ответственных» собственников впоследствии стали именовать олигархами.

Поведенческие стереотипы и характер мышления, прививаемые агитпропом советским людям на протяжении десятилетий, не могли исчезнуть в одночасье. Вследствие этого остаточного устойчивого явления, практически все более-менее разумные соображения и предложения, которые кристаллизовались в ходе бурных дискуссий и повсеместных дебатов, неизбежно искажались и извращались до своей противоположности. Просто люди, сформировавшиеся в советской действительности, были отчуждены от нравственных начал и не имели навыков поступать в соответствии со здравым смыслом. Вместо того, чтобы пристальнее всматриваться в реальное положение дел, они с удовольствием рисовали в своем воображении новые фантасмагории и предавались новым иллюзиям («рынок сам все расставит на свои места»). Так как любого горе-реформатора (от президента до заведующего отделом культуры в райцентре) в условиях невнятицы и сумятицы, царивших в стране, было легко обвинить в некомпетентности, то начальство, чтобы защитить себя, вспомнило примат неподсудности своих действий, введенный большевиками при утверждении ими оккупационного режима. Заря торжества марксистского властвования обнаруживала все больше тождеств с закатом марксисткой идеологии.

Спору нет, методы управления в ходе разгосударствления собственности, по сравнению с теми методами, которые применялись после «октября», существенно изменились, а вот тягостные последствия ига большевиков и младореформаторов обнаруживали поразительную схожесть. Костяк «ленинской гвардии» рассматривал все ресурсы России в качестве завоеваний «октября», которые следует направить на раздувание «мирового пожара». А комсомольский актив в роли младореформаторов взирал на весь народнохозяйственный комплекс, как на свою коллективную собственность. Население России, в глазах «верных ленинцев», в своей основной массе, не подходило для амбициозного строительства самого гуманного и самого справедливого общественно-экономического строя и поэтому нуждалось в радикальной «переделке». В отличие от тех уже давних времен, в последнее десятилетие XX в. репрессии в России не применялись, но пандемия смертности и вал социального сиротства нарастали год от года. Жестко-унитарное государство распалось, но его заменила замкнутая на Москву система финансовых потоков. Именно в столице и ее ближайших окрестностях были зарегистрированы наиболее прибыльные и дееспособные производства и промыслы, прошедшие процедуру сомнительной приватизации. Вследствие этого население Москвы стало быстро расти в численности, а население всей России стремительно убывать.

Примечательно, что бывшие адепты ЦКД, легко становились либералами-реформаторами, бизнесменами, банкирами, «надумниками» (депутатами) и откровенными поклонниками Мамоны. А вот Россия, в контексте мирохозяйственных связей, неудержимо превращалась в сырьевой придаток. Возникающие огромные состояния являлись следствием не развития экономики, а следствием ее деградации. Поэтому олигархи выступали не в качестве «ответственных» собственников, а в роли наиболее наглых мародеров. Властвование превратилось в самый доходный бизнес, потому что открывало доступ к приобретению дорогих активов по бросовым ценам.

На протяжении всего советского периода, если и вспоминали о Николае II, то обязательно вспоминали и «кровавую Ходынку». По случаю коронации государя императора в Москве (это произошло на исходе XIX в.) устроили народные гуляния с раздачей сладостей, что обернулось трагедией: было затоптано более тысячи человек. Но Николай II не объявил национального траура, не отменил даже праздничного бала, на который был приглашен весь цвет московского общества. Случай, действительно, прискорбный, оставивший несмываемое пятно на репутации последнего государя императора.

А теперь перенесемся в Москву, собирающуюся вступать в новое тысячелетие. В столице сосредоточено ³/₄ всех денежных ресурсов огромной страны, и поэтому открываются новые дорогие рестораны и ночные клубы, проводятся корпоративы с участием самых высоко оплачиваемых зарубежных «звезд» шоу-бизнеса. Банкеты и фуршеты проводятся по случаю создания новых фирм или по случаю года работы этих фирм, по случаю слияний «дружественных бизнесов» или «цивилизованных разделов» особо крупных активов. Пируют чиновники, депутаты, олигархи, артисты, а также приглашенные девушки, не обремененные грузом условностей: оживленно обсуждают предстоящие поездки на международные курорты, конечно, сплетничают, интригуют, налаживают полезные связи и другие «отношения».

Вся эта публика отправляет своих детишек на учебу в престижные европейские или американские лицеи и университеты, в те же страны переводят свои капиталы. Там же активисты перестройки лечатся и приобретают недвижимость. За неделю до наступления очередного Нового года бурно отмечают Рождество. С головой окунаются в веселье и в дни других праздников, популярных на Западе. А в это время миллионы жителей РФ умирают от недоедания (фиксируются случаи каннибализма), лишены лекарств и врачебной помощи. В разы увеличивается число тяжких преступлений, и многие семьи оказываются не в состоянии содержать своих детей. За малейшую кражу их судят по всей строгости существующих законов, а подросших пареньков облачают в военную форму и отправляют на очередные локальные вооруженные конфликты.

Как и в постоктябрьский период, в постсоветское десятилетие быстро генерируется начальственный слой, имеющий статус неподсудности и зорко следящий за исполнением законов всем остальным населением. Как и большевики, начальственный слой придерживается замашек завоевателей. Но, если у большевиков не было своей метрополии, то либерал-реформаторы смотрели на англоязычный мир, как на свою подлинную родину. Между тем, седобородые лжепрофессора по-прежнему шаркали по коридорам вузов в качестве призраков марксизма-ленинизма, но теперь уже читали курсы лекций по менеджменту или особенностям территориальной организации населения, по культурологии или экономической теории. Ни имея даже малейшего опыта практического делания, они продолжали гордиться своими научными степенями, а будучи опытными начетниками, добросовестно пересказывали студентам прочитанные учебники, поспешно скомпилированные из зарубежных изданий, т. е. по-прежнему что-то «сеяли» и недоумевали по поводу того, почему же отечественные университеты не попадают в международные рейтинги. По старой привычке продолжали издавать новые монографии, написанные все тем же невразумительным слогом «под Маркса». Почему-то и художественные фильмы наших кинематографистов совсем перестали попадать в конкурсные программы международных кинофестивалей, а публикуемые литературные произведения, увы, были интересны только самим авторам этих произведений.

За годы торжества марксисткой идеологии советизированная Россия превратилась в «отрезанный ломоть» для универсального мира, а после крушения тоталитарного режима никак не могла «вписаться» в экономическое пространство того мира и продолжала оставаться за рамками культурного процесса. Все постсоветское общество, от президента до бомжа, страдало от интеллектуальной и сердечной недостаточности, но стать иными никак не получалось. Власти отказались от практики свирепого насилия: даже расстрельные команды в тюрьмах упразднили. Зато экономический терроризм (отсутствие средств существования) мертвой хваткой стискивал горло миллионов людей. Злобное меньшинство, какое представляли собой большевики, казалось бы, давно исчезло, как жуткое наваждение, но вместо него появилось озлобленное большинство, которое охотно стало прибегать к насилию, как в быту, так и в ходе поисков «хлеба насущного».

Сотни тысяч потомков первой волны эмиграции напрасно ждали, когда же их признают беженцами от политических репрессий и пригласят на историческую родину. Десятки миллионов советских людей, которые умели говорить и читать только на русском языке, оказались за пределами РФ, и сразу же попали в разряд «оккупантов», из-за чего постоянно сталкивались с нелюбезным, а порой и откровенно агрессивным отношением со стороны местного населения новообразованных стран — бывших т. н. союзных республик. Родственники же в России, из-за резкого снижения уровня жизни, не располагали средствами, чтобы приютить «совков» («совок» — это сокращенное словосочетание «советский оккупант») у себя.

Если большевистское правительство проводило политику обезлюживания территорий с целью освобождения «жизненного пространства» для грядущих строителей «светлого завтра», то комсомольско-олигархический актив, контролирующий распределение доходов от экспорта углеводородов, просто не нуждался в «лишних ртах». Чем меньше была численность населения страны, тем легче становилось бремя социальной нагрузки для правительства и «деловых кругов». Младореформаторов ничуть не смущало сокращение численности России на десятки миллионов человек. Например, в Канаде (стране, наиболее похожей на Россию по климатическим условиям) проживало не столь уж много людей, зато те люди жили в достатке. А уровень жизни населения во многих регионах России ничем не отличался от уровня жизни жителей центрально-африканских стран, в то время, как москвичи из кожи вон лезли, чтобы достичь среднеевропейских, среднедушевых стандартов потребления товаров и услуг и стать «средним классом».

Те общественные организации, которые стремились возродить память о реалиях Российской империи, почему-то отличались удивительной бестолковостью, и все свои силы тратили на борьбу с собственной беспомощностью. Прелаты РПЦ пытались наладить контакты с епископами РПЦ за рубежом, но зарубежные священнослужители воспринимали прелатов из постсоветской России скорее бывшими партфункционерами или агентами ФСБ в рясах, нежели в качестве носителей Слова Божьего. Так как XX в. быстро подходил к своему завершению, то общественные организации, не чуждые исторической памяти, почему-то вспомнили практику встречи юбилеев советского периода и принялись чеканить разнообразные ордена и медали, какие выпускались в бытность существования Российской империи; чеканили, чтобы награждать ими своих «верных сынов и дочерей» за непонятно какие заслуги и свершения. Закрутилась карусель самовосхвалений и торжеств, которые проходили гораздо скромнее, нежели пиры реформаторов, но желание праздника у «возрожденцев» среди всеобщего вымирания и вымерзания, было просто неодолимым. Поэтому и гуляли, насколько позволяли финансовые средства.

По истечении XX в. коренным жителям России хотелось громко сказать: «Прощай, лживый век и не возвращайся никогда!» — Но язык не поворачивался такое произнести даже про себя, потому что реалии окружающей действительности не внушали подобного оптимизма. Женщины отказывались рожать, а мужчины заниматься плодотворным делом. Дети избегали заботиться о престарелых родителях, а молодые родители — о своих малолетних детях. Те, кто за 1 час работы получали 1 доллар, считались обеспеченными людьми, но таковые составляли ничтожную часть от всего населения, погруженного в беспросветную нищету.

Об истоках и внутренней связи марксизма с карликовым миром предпочитали не говорить, а если кто-то и поднимал эту тему, то на него набрасывались с вздорными обвинениями, руганью и проклятьями, как на человека, совершившего непростительное святотатство. Занятные неотложными делами «текущего момента», власти деликатно обходили своим вниманием мумию, лежащую в мавзолее, не забывая при этом выделять средства для ухода за ней. Вооруженные силы по прежнему считали 23 февраля 1918 г. датой своего появления на белый свет, а федеральная служба безопасности своим отцом-основателем — Дзержинского. МИД числил в качестве своего первоначального министра — Троцкого. Даже кинематографисты отмечали свой профессиональный праздник как раз в тот день, когда много лет тому назад ретивые большевики национализировали все имевшиеся в стране киностудии.

Это может показаться неправдоподобным, но возрождение РПЦ попутно вызвало к жизни целое общественное движение православных сталинистов, которые принялись хлопотать о канонизации Отца народов в качестве святого. Извращенное сознание этих активистов, соприкоснувшись с этикой православия, требовало поместить образ тирана в один ряд с Николаем Чудотворцем, Серафимом Саровским и сотнями священников, замученных все тем же тираном в «победоносные» богоборческие годы. Изуверы полагали, что своими хлопотами о придании памяти любимому вождю «подлинного бессмертия» они совершают богоугодное дело, непоправимо путая служение церкви красного дьявола с духовным служением христианина. По вполне понятным причинам, на большинстве центральных площадей и проспектов городов России продолжали возвышаться идолы, собирающие в дни советских праздников разношерстные толпы ревнителей самого справедливого и гуманного государства рабочих и крестьян. Те же небольшие группки людей, которые, несмотря на зной и лютую стужу долгого тоталитарного режима, сохранили в себе память о Русской земле, истово-неистово мечтали о том, чтобы сделать историческое русло вновь полноводным. Однако ключи с «живой водой» слабо питали собой это русло, потому что оказались забитыми всяким хламом и мусором. А вот «мертвой воды» водилось в избытке, вследствие множества ядов, скопившихся в разных стратах общества.

Марксизм, возведший злобу в качестве главного чувства присущего адепту ЦКД, продолжал сохранять свое влияние даже на руинах этой церкви. Ненависть ко всему праведному и благородному естественна для облученного марксизмом человека, как ощущение земли под ногами. От того-то, такой человек неизбежно превращался в реторту, кипящую непримиримостью ко всему тому, что не соответствовало его представлениям о «правильном». Так и жили — без добра, красоты и величия. И мысли не допускали, что возможна иная жизнь, иные взаимоотношения между людьми, между обществом и властью, между разными государствами. Из опыта, накопленного медициной, хорошо известно, что яды в малых дозах способны быть целительными и полезными для захворавшего человека. Но «живой водой» яды не могут стать никогда.

Пока советское общество пробивалось с огромными потерями к «светлому завтра», пока постсоветское общество билось в тенетах беспомощности, в универсальном мире сложилась потребительская культура в качестве альтернативы многообразным умонастроениям шовинизма, расизма, коммунизма, анархизма, эзотеризма, коими были богаты минувшие два века (XIX и XX в.в.). Потребительская культура взращивает человека вожделеющего — другой плоти, широкого спектра услуг и товаров, волнующих зрелищ и ярких впечатлений. При всем при этом, режим потребления должен быть безопасен для самого потребителя и для окружающих его людей. Условия такой безопасности регламентируются законами и правилами (включая правила дорожного движения), диетологами и психологами. Например, нельзя вожделеть малых детей и каждодневно объедаться сладостями. Диапазон потребления представляет собой разумный, индивидуально составленный баланс между доходами человека и его предпочтениями. Если доходов постоянно не хватает, то такой потребитель будет постоянно пребывать в состоянии стресса, разрушающего здоровье и комфортность существования. Но и уровень потребления не может быть очень низким, принуждая человека к аскетике. Чтобы отметить этот недопустимо низкий уровень потребления, государства вводят показатель «минимальный потребительский бюджет» и понятие «черты бедности». Таким образом, быть бедным в обществе потребления становится стыдно, потому что бедный человек не приобщается в должной степени к перечню товаров и услуг, предлагаемых рынком, и, тем самым, оказывается в разряде низко культурных людей. Подобная установка выступает мощным стимулом для деловой активности миллионов людей, но и служит мерилом социальной ответственности для каждого человека.

Разумеется, потребителей можно сравнивать с сообществом гусениц-плодожорок, с человеческим ульем или просто с муравейником (термитником), далеким от высот мистических переживаний и глубин постижений противоречивой сущности скоротечной жизни. Но это хорошо организованное общество, в котором «пчелы» не стремятся уничтожить «муравьев», а «гусеницы» со временем превращаются в прелестных «бабочек». Неудержимо отпадая от метафизических сфер, насельник универсального мира почувствовал себя букашкой на фоне гигантских, собственноручно возведенных технических систем, и страстно захотел, чтобы его, столь маленького и не опасного для окружающих, никто не смел бы обижать и притеснять. Понятно, что подобные установки не всегда сбываются, но, в принципе, они оказались все же возможны.

Эгалитарные процессы, принявшие широкий размах в XX в. первоначально выдвигали в первые ряды общества садистов, авантюристов, психопатов и прочих сомнительных «творцов истории», порожденных идеей сверхчеловека. Восприятие государства, в качестве организации, оказывающей населению определенные общественные услуги, а первых лиц в таком государстве — в качестве менеджеров, которых нанимают для успешного оказания подобных услуг, безусловно, выступает утешением для людей, уставших от социальных бурь и катаклизмов минувшего века. Общество потребления не предполагает наличия праведников или появление гениев, а предпочитает формировать деятельную посредственность, умеющую искренне радоваться незамысловатым игрушкам и обожающую получать разнообразные бонусы за примерное поведение.

Постсоветское общество хотело бы примкнуть к такому обществу, но наследие марксизма пока не пускает его в этот «потребительский рай». Интуитивно люди догадываются о том, что восхождение на высоты исторического бытия предполагает какие-то иные действия, нежели тупое потребление товаров и услуг, но, опасливо оглядываясь на ушедший век, стараются поменьше думать о свершениях и достижениях. Ведь они прекрасно знают, что дороги в ад мостятся благими намерениями.