Личный демон. Книга 2

Глава 4 Аколит и его дьявол

— Не болтай, Кэти, — смеется Тайгерм. — Оставь мне хоть немного грязных тайн, я все-таки князь тьмы. Ну все, вот мы и пришли. Здесь твои покои, Саграда, твой персональный рай в аду, как антихристам и положено.

Двери отворяются, будто в кино, в реальной жизни Катерина никогда такого не видела: огромные, неподъемные на вид створки одновременно подаются внутрь, раскрываются, величаво, приглашающе — и Катя, словно зачарованная, выскальзывает из объятий Денницы, идет вперед, пытаясь не думать о том, какие опасности таит персональный рай в аду. В мозгу тем временем проносятся десятки интерьеров, нелепо-помпезных и до чертиков неуютных. Только в таких номерах-люкс, если верить глянцу и кино, полагается жить сильным мира сего. В номерах-люкс они и умирают — от наркоты, блядок и руки киллера.

Как всегда, преисподняя щедра на сюрпризы: за дверью открывается простая, удобная комната. Потолок в углах скошен — видимо, персональный Катин рай помещается в мансарде. За окном что-то цветет, воркует, переливается, запах мандариновых и лимонных деревьев плывет в комнату, густой, маслянистый, неотвязный. На кровати лежит пестрое сатиновое покрывало, на покрывале раскрытая книга и блюдце с надкусанным эклером. Шоколадный эклер, приключенческий роман, балкон и голуби. Всхлипнув, Катя утыкается в грудь Мореходу — благодарит за исполненную в точности мечту. Не нужны ей никакие президентские номера и родовые замки: мансарда, похожая на материнские объятья — и рай посреди преисподней для Священной Шлюхи готов.

Для ее тела. Потому что ревнивая, неугомонная душа Катерины жаждет объяснений куда острее, чем тело — валяния на покрывале и поедания пирожных. Катя хочет знать, по какому праву ее, честную женщину, обозвали антихристом, который, если ей не изменяет память, был — или должен быть? — рыжий, одноглазый… Ну хорошо, хорошо, в некотором смысле так и есть! Она БЫЛА рыжей и БЫЛА одноглазой. Но антихрист-то мужчина!

Катерина поднимает голову и смотрит Деннице в лицо: отвечай. Рассказывай. Покайся.

На что она рассчитывает? На метанойю[28] сатаны? Знать бы еще, в чем. Понятно, что прегрешений Люцифера никаким калькулятором не счесть, но как он превратил ее, хорошую девочку Катю, в антихриста?

— Не смотри на меня, моя радость, — улыбается Денница. Развратно, боже, как развратно и весело он улыбается. — В себя смотри, в себя. Я лишь исполнитель желаний. ТВОИХ желаний.

— А я кто? Не путай меня, скажи как есть, — просит Катерина.

— Ты — частица моей Лилит. Боги земные, что я, мужчина, — и Люцифер расправляет плечи, как будто всем телом хочет показать, насколько он мужчина, — могу сказать нового про женскую сущность? Каждая из вас — Лилит, Астарта, Иштар, Анунит.[29] А значит, каждая из вас носит в себе и Лилит, и меня. Чем больше в женщине Лилит, тем выше шанс зачать ребенка.

— Антихриста, — уточняет Катерина.

— Да нет! — смеется Денница. — Просто ребенка. Моего. Нашего. Розового такого ребенка, с попой в складочках, понимаешь?

Катя понимает. Понимает она, матерь божья — или не божья, а досакральная мать-перемать. Будь оно все неладно, Катерина понимает: ему, нечистому, морального руководства человечеством мало, у него еще и инстинкт размножения взыграл. Ангел очеловечился и вызверился. Ну что ж, бывает. А только при чем тут антихрист по имени Катерина?

— Как ты это со мной проделал? Как ты меня совратил?

Уголовно-библейское «совратил» смешно звучит в устах взрослой замужней женщины. Но почему-то именно оно идеально ложится на Катино представление о том, как она дошла до жизни такой: застенчивая до робости, незлобивая до кротости, никому не делавшая зла Катенька стоит посреди собственной резиденции на самом дне ада, а в утробе ее — отродье дьявола.

— Да не делал я ничего, — Мореход поднимает руки, точно сдаваясь. — Сама, всё сама. Вспомни уже, кто твой демон. Мать обмана. Думаешь, это случайность? Чем ты спасала свою жизнь, а потом, когда спасать стало незачем, просто устраивалась поудобнее? Ложью. Ты поверила в ложь, приняла ее как спасение для тела и души, позволила прорасти в себя, стать твоей частью. Знаешь, что значит имя «Даджаль»?

— Лгун? Обманщик? — Катя пытается угадать, но ей мучительно не хватает интернета. Как человеку третьего тысячелетия, Катерине трудно не советоваться с мировой сетью по поводу личных проблем. А главное, тяжело, так тяжело остаться один на один с этими маленькими проблемами, легко загоняющими человека в преисподнюю. Катя не понимает, что ее окружает, опутывает, уловляет. И уже не Катя — Пута Саграда, наполовину демоница, наполовину человек, с трепетом ждет ответа на незначащий, казалось бы, вопрос.

— Ложь, — слово падает, будто приговор.

Вот, значит, как. Доигралась, Катенька. Ты — ложь воплощенная, телесная, настоявшаяся, тебе и носить диавольское отродье. Интересно, что с ним потом станется, с сыном лжи?

— А может, девочка родится, — пожимает плечами Люцифер. — Хочешь дочку, Саграда?

Хочу, думает Катя. Всегда хотела после сына дочку родить. Вот и исполнилось. И это исполнилось.

— Наверное, я скоро умру? — спрашивает она беспомощно. — Антихристу вроде сорок лет по земле ходить, не больше? — Вопросительная интонация выдает слабость и страстное желание быть разубежденной. Жить хочется, жить, дышать этим сладким лимонным воздухом, лопать бесчисленные пирожные, валяться на мягком покрывале и слушать, как зажигательно, бесстыдно стонут на балконе голуби, символы чистоты, а во плоти — похотливцы и неряхи.

— Мы уже под землей. Мы, можно сказать, родились мертвыми и мертвыми прожили свою жизнь, — Денница снова прижимает Катерину к груди, трется о ее макушку подбородком, щекой, вдыхает запах Катиных волос, словно ластящийся кот. В теплом кольце его рук страх смерти отступает. Ненадолго.

Все верно. Так ты и жила, бормочет Глазик. Даже не жалко будет, когда умрешь. А о чем жалеть-то? О миллионе не перемытых тобой тарелок?

— Велиар, заткнись, — с неожиданной злобой произносит Люцифер. — Быстро ко мне, кедеш![30]

Не каждому так везет — узреть свой внутренний голос в человеческом теле. Катерине почему-то кажется: он должен быть уродливой, мерзкой скотиной. Наверное, потому, что она немало от Глазика натерпелась. И Кате заранее видится жирная пятнистая туша, трясущаяся, точно противное мясное желе из кулинарии.

Однако Велиар, явившийся пред светлые очи дьявольской четы, не похож на Катины мстительные фантазии. Да что там, он прекрасен. Хрупкое тело, слегка женоподобное, гладкое, будто изваянное из пентиликонского мрамора, что становится золотистым на солнце, словно загорает. Плечи Велиара тоже позолотило солнце, усыпав сотнями веснушек, длинные белокурые локоны кокетливо рассыпаны по позлащенной коже, уголки полных губ слегка приподняты. Должно быть, то была улыбка. Не отраженная в синих ледяных глазах.

Смерив Катю оценивающим, но вполне приязненным взглядом, Велиар неожиданно подмигивает — и у Катерины немедленно возникает желание подмигнуть в ответ — улыбается смущенно и мило, с небрежным изяществом опускаясь на колени.

— Твой аколит[31] пришел и готов служить, темнейший. — В голосе Велиара слышатся медоточивость и ехидство одновременно.

Будь Катя собой, той, которую помнила по земной жизни своей, она бы с восхищением произнесла: вот чертенок! Да только не было больше прежней Кати, нигде не было. Посреди покоев стояла Священная Шлюха, женская ипостась Люцифера, княгиня тьмы. И несмотря на некняжеское происхождение, новоиспеченная владычица нутром учуяла: перед нею ложь высшей пробы, доведенная до абсолюта. В извращенности своей Велиар не уступит Деннице. А может, и превзойдет его, как ученик — учителя. Чувствуя свою эфемерность перед лицом адской угрозы, Катерина переборола чары Велиара, почти ощутимо расползающиеся по комнате. Переборола и отступила на шаг назад, под защиту падшего ангела.

Демон поднял взгляд на Священную Шлюху — Кате показалась, будто у ног ее разверзлась бездна и внимательно на нее, самозваную княгиню, посмотрела. В этот миг Пута Саграда и узнала своего старого верного врага.

Перед нею на коленях стоял Уильям Сесил, проклятый юнга, открывший проход на El corazón del mar Мурмур и ее бесам. А на пути чертовщины, рвущейся в мир людей из пентаграмм безумного Сесила, оловянным солдатиком красовалось сущее ничтожество, девка портовая. Кэт, ее Кэт. Слабая, отчаянная. Живая.

Стать пиратом-испанцем в испанских же водах — ну и шутник этот Торо! Энрикильо, повешенный командой за нарушение шасс-парти, был по крайней мере полукровка. А сосланный в Новый Свет преступник по прозвищу Испанский Бык ходил вдоль берегов Новой Испании на захваченном им, но так и не переименованном сторожевом корвете, словно кичась тем, что он один против всех. Даже против своей же команды — один. Впрочем, у него была Кэт. Недолго, но была.

«Сердце моря» перед абордажем украшало себя флагами всех стран, позволявших грабить на воде и на суше, а матросами на нем служили ублюдки всех цветов кожи, изблеванные собственной родиной как отребье, не поддающееся исправлению. И они рьяно оправдывали все худшее, что говорили о команде El corazón del mar по обе стороны от Панамского перешейка. Не принимала своих провинившихся детей земля, не принимала и не прощала. За это они платили ей презрением и болью.

Точно дети, ненавидящие жестокую мать, они не оставляли ее в покое — навещали, нанося все новые раны материнскому сердцу. А если получится, то и телу.

Грабить береговые поселения Кэт не любила. Зато любила Китти. Любила, когда ее тело натягивает звенящей струной и окатывает беспричинной яростью — ударяет в низ живота, опаляет нетерпением, будто похотью, а потом вверх, как приливная волна, до самых корней волос, стянутых в тугую засаленную косу. Бьется на поводке, захлебываясь рыком, безобразная тварь с львиной башкой, слюна нитками свисает из пасти.

— Тихо, тихо, сучка моя, — ласково говорит Торо, похлопывая Китти не по спине и даже не по заду — по голове: так разбушевавшихся псов успокаивают. Берег на горизонте покачивается, подползает все ближе, точно краб — бочком, бочком. Тянет от берега жильем, едой и теплом, живым, горячим телом, им повезло сегодня, там всё есть, всё — мужчины и женщины, скот и птица, вода и пища. Кровь в жилах будущей добычи — густая, сладко-соленая — тоже пахнет, через одежду, через кожу, через бухту — пахнет.

Билли Сесил оказывается рядом, смотрит на Кэт искоса, не то презрительно, не то нежно, одними губами передразнивает: «Моя сучка!» — и ярость снова пенится в груди. Но берег уже близко, Торо подносит руку к губам и резко, оглушительно свистит.

И, порка мадонна, понеслось, умри все живое, по-нес-лось.

Среди тех, кого мать зачала от корабельного штурвала, среди грязной, оборванной, оголодавшей матросни граф Солсбери — словно молодой бог, сошедший на землю, чтобы со смаком втоптать их всех в дерьмо. Даже оружие у него не пиратское, а дворянское: немецкая дага, раскрывающая крыловидные лепестки, будто железная стрелитция,[32] и шпага, широкая у основания, точно рейтарский меч, остро заточенная по граням, чтобы рубить так же смертоносно, как колоть. Сесил предоставляет команде махать мачете, прорубая дорогу к деревне, а сам держится чуть позади, ждет, пока ему освободят дорогу — так, словно все они его свита. Кэт не понимает, почему никто не замечает этой наглости, почему Торо, взявшийся за мачете наравне с остальными, не прикрикнет на засранца.

Ну а Китти все отлично понимает: зрение демоницы, рожденное в вечной темноте нганга, улавливает отблески огня и волны дыма, бегущие по коже или даже под кожей юного Сесила, подмечает странности в поведении мальчишки — то, как умело он фехтует, как непринужденно держится, как метко стреляет. А еще несколько месяцев назад все валилось у сопляка из рук, ноги заплетались, точно у недопеска,[33] и не было для команды большего наслаждения, чем походя толкнуть дурачка Билли, чтоб кубарем скатился по трапу. Не будь Испанский Бык так суеверен и жесток в вопросах осквернения корабля, эти стервецы бы на палубу мочились, дабы лишний раз позабавиться. Но у капитана «Сердца моря» за такие забавы можно было и под килем прогуляться[34] — лишь поэтому юнга не сломал себе шею в результате очередной матросской шутки.

Глядя на нынешнего Уильяма Сесила, уверенного в себе, будто сам дьявол, никто не узнал бы в нем лисенка, затравленного псами Торо. Кэт пугает столь быстрая перемена. Но голос Китти, звучащий в темных недрах души Пута дель Дьябло день и ночь, бормочущий, что все правильно, все так, как и должно быть, усыпляет подозрения. Она, не рассуждая, берет юнгу с собой на взятие форта. И кроме него еще дюжину матросов.

Через три часа все они мертвы, кроме Сесила и Кэт.

Китти приходит в себя во дворе форта, выстроенного испанцами. Поселенцы опасались разбойников-инглезе, а море послало им Испанского Быка и его бешеную, бога не боящуюся свору. Голод, тягучий, иссушающий пиратский голод погнал их на берег и вот они здесь. Кровью, своей и чужой, залиты их лица, руки словно окунули в разделочный чан, с оружия течет прямо на сапоги, от нутряного запаха мутится в голове. Хорошо, что снизу к вершине холма ползут клубы дыма, разъедая глаза и глотку, отрезвляя разум. Деревня горит. От подножия слышится визг, злой, безостановочный визг, не то скотина перед смертью глотку дерет, не то люди. Там Торо с командой, деловитые, будто крестьяне на уборке урожая — режут, рубят, колют. А здесь, в бревенчатых стенах, лишь Кэт и Сесил. И Пута дель Дьябло не поручится, что пришедшие с ними матросы пали от рук защитников форта. Наверняка на некоторых трупах найдутся узкие, глубокие отметины — espada y daga[35] постарались.

Кровь, подсыхающую на руках, так и тянет слизать, пройтись языком по ладони, просовывая кончик между пальцев, задыхаясь от долгожданного, пьянящего вкуса. Ламашту тоже голодна — до головокружения, до обморока.

— Китти! Держи, — в руки пиратке падает кукурузная лепешка, жесткая и безвкусная, но Пута дель Дьябло сейчас камни глодать готова. — Жри, сука. На себе не потащу.

Вовремя. У Кэт подкашиваются ноги, в ушах шумит море, голова у нее точно пустая раковина, где бесчисленные волны зовут, шурша: возвращ-щайс-ся. Она вцепляется зубами в бледно-желтую корку, отдающую привкусом человечьей крови, хлеб дерет горло, крошится осколками, словно стекло, помогает жить дальше.

— Хорошая собака, — усмехается Уильям Сесил.

В пустынной, разграбленной бухте корабль остается для кренгования.[36] Пираты жарят освежеванную козлиную тушу на костре, варят из головы скверный мясной суп, провоняв всю округу. Хочется уйти в лес — подальше от моря, от команды, от Торо и Сесила, которые точно сговорились заявлять свои права на Китти, кто на тело ее, кто на душу. Кэт страшно. Китти весело.

Испанский Бык, похоже, чует измену. Изображая спокойствие, замирает статуей, бесстрастно глядя в огонь, сухим голосом произносит команды, но руки выдают его, все время что-то вертят, перекладывают, ощупывают, поправляют. Рядом с ним неотлучно, будто рыба-прилипала, вьется граф Солсбери, расспрашивает Китти про ее булонские поместья, отвешивает двусмысленные шутки, веселит всю команду. Они его уже обожают — как обожали Кэт, когда та демонстрировала истинно пиратскую кровожадность. Узнай они о демоне Ламашту, притаившемся глубоко под свойской личиной Китти — полюбили бы они Пута дель Дьябло еще сильнее? А может, запалили бы у моря высокий костер, да и сожгли бы на нем фальшивую аристократку со всеми ее демонами? Наверное, аутодафе наилучший выход для Кэт. Потому как нет у нее больше сил держать отродье Мурмур на коротком поводке.

Когда на страх не остается сил, быть одержимым почти приятно. А если вас двое среди ничего не подозревающих, слабых людей — это похоже на игру.

Пираты курят листья почетэ, индейцы зовут такое курево «дурной женщиной» и рассказывают сказки о приворотном зелье из почетэ. Китти смеется вместе со всеми над предложением Сесила сварить зелье из единственной дурной женщины на многие мили вокруг. Юнга подхватывает Кэт на руки — кто бы мог подумать, что в мальчишке столько силы? — и сажает в пустой котел из-под похлебки. Ноги Пута дель Дьябло оглоблями торчат вверх, но индейская дурь уже действует: пиратка не злится, а задыхается от хохота, выкарабкиваясь из котла. И обнаруживает на штанах жирное мясное пятно. Швырнув в Сесила горсть песка, Китти ковыляет вглубь леса, к ручью. Лениво раздевается на берегу, полощет безнадежно испорченную вещь в воде, стоя на четвереньках, потом опускает голову в холодные струи, остужая разгоряченное лицо.

И чувствует узкую породистую ладонь на своей спине.

Билли достаточно просто нажать, удерживая Кэт под водой, и никто никогда не узнает, утонула ли она сдуру в луже глубиной по колено, или была убита хитрым английским гаденышем. Выжить! — звенит в голове Китти гулкая пустота, словно колокол, зовущий прихожан к мессе.

Кэт готова вспомнить былые навыки, выказать покорность, прогнуться в спине, лениво-развратно выставляя зад. Тогда, наверное, рука между лопаток ослабит нажим, а чертов Сесил позволит ей прожить еще один день. Но Китти отчего-то против — и Пута дель Дьябло распрямляется пружиной, бьет затылком в красивое, надменное лицо. Хрупкая носовая перегородка трещит под ударом, у графского сынка наверняка течет из носа, хотя рука, мгновенно ухватившая Кэт за волосы, не дрогнет. Наоборот, только сильнее тянет, поднимая с колен на ноги, потом на цыпочки, голова в сравнении с этой рукой отчего-то кажется маленькой и легкой, точно высушенная тсантса.[37]

— Не вздумай играть со мной, грязный демон. — Голос у юнги незнакомый, совсем не мальчишечий, хриплый, будто сорванный. — Ты не знаешь, с кем связался. Будешь слушаться меня — оставлю в живых. Будешь слушаться, говори? — Кэт мысленно кивает, соглашаясь на всё, на всё.

Интересно, что — или кто? — заставляет Китти вместо ответа пнуть своего мучителя в свод стопы? Человеческое тело дает слабину и проклятый Сесил падает на одно колено. А пиратка, развернувшись одним движением, хватает юнгу за горло — тонкое, с кадыком, упирающимся в ладонь:

— Это ты послушай меня, — произносит Кэт не своим голосом. Так могли бы говорить пустота из глубины колодца, дух подземелья, демон пещеры. — Ты сам не знаешь, кому перешел дорогу, молодой дьявол. Не лезь в мои дела, Велиар, а я не полезу в твои. Здесь хватит пищи нам обоим.

Глаза юнги закачены под лоб, свекольный румянец ползет по его коже — от кисти Пута дель Дьябло и выше, выше, ко лбу. Последним усилием Кэт разжимает руку, Уильям Сесил падает лицом вниз — хорошо хоть на песок, не в воду, у Китти нет сил его спасать. Она и сама валится наземь, словно сброшенный с реи дырявый парус. Так они и лежат рядом, будто усталые любовники.

А колокол все звонит, не умолкая.

Взгляд Велиара по-прежнему отталкивает Катерину, точно твердая мужская ладонь, бьющая в грудь. Катя чувствует себя перед желтой оградительной лентой, которую так легко порвать, преступить, игнорировать — на свой страх и риск, не зная, что там, за нею, не просядет ли у тебя под ногами земля, едва ты сделаешь шаг. А еще Катерина чувствует себя великаншей, под чьими шагами рушится земная твердь. И кто-то должен ее остановить, чтобы прервать цепочку великаньих следов, глубоких, словно озера, и безжизненных, словно фумаролы. Вселенную, оказывается, беспокоит, пойдет ли великанша Катя дальше и как далеко она может зайти.

Наконец-то. Наконец-то мир заметил Катерину, пусть и с опозданием на много-много лет и лишь тогда, когда это стало окончательно неважно. Исполнитель желаний постоянно так шутит: вручает долгожданный подарок, когда тем уже не воспользуешься, исполняет желания с вышедшим сроком годности. Чем ему еще развлекаться, проклятому?

Между тем новая, незнакомая самой себе Катя не сердится ни на Люцифера, ни на аколита его, Велиара. Она… просто смотрит. Смотрит на них обоих со странным чувством наготы. К наготе телесной Катерина практически привыкла, как привыкаешь к зрелищу голых грудей, задниц и гениталий в бане или на нудистском пляже — и тогда одежда начинает резать глаз, будто непристойность. Чего Катя не ожидала, так это вероятности еще большего обнажения, еще большей раскрытости и беззащитности своей перед лицом преисподней. И небес! — скользнул дыханием по коже чей-то шепот. Хорошо, пусть они тоже поглядят, соглашается Катерина. Поглядят, как далеко я зайду без Велиара, без моего верного палача и… защитника.

Кто бы мог подумать.

Иногда лишиться значит понять. А иногда — упасть. Если лишаешься опоры под ногами, пусть и прогнившей, ненадежной, стонущей от напряжения опоры, что отделяла тебя от полета в бездну. Полета, к сожалению, не бесконечного.

Когда Велиар покинул ее, между Катей и бездной не осталось ничего, совсем ничего. Ни лжи, за которую можно было держаться, точно за расползающийся под пальцами трос, тщательно выверяя силу натяжения, чтоб не лопнуло прямо в руке, выхлестнув кусок кожи с ладони, словно кнутом. Ни заверений в собственной правоте, едва выдерживающих вес реальности, изогнутых до излома, точно балка, что готова рассесться по ногами, но еще цепляется за опоры. Ни самих опор и устоев, позволяющих жить и верить: главное, желанное, долгожданное впереди. Ну или хоть что-то — впереди. Все это с ревом и грохотом, кружась и ускоряясь, летело сейчас в пропасть. Вместе с прежней Катериной, привыкшей к мысли, что она никогда не упадет, так и будет висеть над бездной вечно. Или сколько ей там от веку положено.

— Я делал то, что должен, — говорит Велиар то ли Кате, то ли князю своему, темному от сдерживаемой ярости. — Я направлял.

И Катерина может подтвердить: да, он был как пастуший пес, гонящий ее, Катю, по жизни, будто овцу по коварной осыпи. Начиная со своего самого первого, ядовитого и беспощадного «сравни». Сравни отражение в зеркале с фотографией на глянцевой обложке. Сравни своего мужчину с голливудским актером. Сравни свое чувство со страстью из романа. Сравни несколько секунд приятной щекотки в недрах своего вялого, толстеющего тела — и чистый, беспримесный кайф на грани возможного и невозможного. Сравни жизнь и грезу. Сравни и прокляни.

О, это она помнит, еще как помнит! Как жизнь начала бледнеть и истончаться, словно пораженная смертельным недугом. Зато фантазия наливалась красками и плотью — вампир, высасывающий из окружающей действительности соки, силы, чувства, набивающий утробу тем, что причиталось реальности, однако фантазия подоспела первой и забрала все себе. И никакой жалости к недужным: Катина душа все глубже погружалась в омут грезы, оставляя жизнь за бортом, не отдавая ни на йоту больше, чем требовалось, чтобы выглядеть нормальной. Главное не привлекать внимания, не вызывать вопросов. Быть невидимкой здесь — и кем захочется ТАМ.

Сколько сил ей сэкономил Велиар, указав обходные пути! Пробивать стены лбом, ползти к вершинам на брюхе, выбирать между риском и унижением, реанимировать вечную страдалицу надежду — и ради чего? Ради нескольких минут блаженства, которые греза преподносит тебе на блюдечке несколько раз в день, будто вышколенная горничная — очередную чашку чая. В стране фантазий воображаемый триумф доставлял наслаждение ничуть не менее острое, чем триумф реальный — выношенный, выстраданный, неизбежно разочаровывающий. И всегда приходящий поздно, слишком поздно.

Ну и что, что с фантазией в Катину жизнь заявилась пустота и затянула распахнутым, ненасытным ртом во тьму? Зато там — там было хорошо, свободно, влажно, жарко и можно все. В век кинематографа пигмалионизм[38] раскинул сети по всему миру, предлагая, уговаривая, совращая. У пигмалионизма было лицо Велиара, оно шептало: приди и увидь. Сравни и прокляни. И как было не поддаться, когда блеклая, досуха отжатая действительность ни в какое сравнение не шла с полнокровной, пышущей страстью иллюзией. Ничего не было дурного в том, чтобы в реальном мире предпочитать богоданного мужа, неоригинальную миссионерскую позу, уютное одеяло и кровать, которой столько же лет, сколько их браку — а в фантазиях брать от жизни то, чего жизнь тебе так и не предложила. И не предложит, сколько ни жди.

Пока ты отдавалась грезам, Катя, Велиар гнал тебя в руки Исполнителя желаний, точно пес овцу, сказала себе Катерина. Сама сказала, своим голосом, не велиаровым. Он не то что не дал тебе получить желаемое — он не позволил тебе по-настоящему захотеть, все перепачкал пренебрежением и страхом, обескровил пустыми, ненасытными мечтами. Делал то, что ему велели. Грубо, жестоко — ну так на то он и пес, чтобы с овцами не церемониться. Зато теперь ты в руках Люцифера: не протестующая, не рвущаяся назад, в мир живых. Любопытствующая.

Катерина уже понимает, что ее время на земле вышло, что она пойдет за Тайгермом, словно тень, словно призрак, словно память. Словно аколит.

Не сказать, что ей страшно. Нет, Катя не прочь испытать судьбу антихриста после того, как собственная Катина судьба оказалась всего лишь прелюдией. Особенно если ее освободят от Велиара. Ради непривычного, холодящего позвоночник чувства свободы Катерина готова быть как Кэт — безжалостной и бессовестной. И воспользоваться несправедливым гневом владыки ада против верного слуги своего.

— Ты заигрался, кедеш, — бросает Денница. — Знай свое место.

— Мое место в твоей тени, — без всякого почтения парирует Велиар. — Я всегда второй и благодарю тебя за это. — Даже его коленопреклоненная поза не добавляет почтительности в панибратские интонации, в наглое выражение лица. Что это, кедеш Денницы играет мышцами? Показывает, кто тут ближе к князю тьмы — он или смертная женщина, пусть бы и мать Люцифера-младшего, и антихрист, да хоть Винни-Пух и все-все-все?

Значит, он Первый, а ты Второй? И логичнее всего задаться вопросом: тогда она, Катерина, какая по счету? Катины мысли, без сомнения, слышны всем в комнате. А может, и за ее пределами: там, где в личном Катином раю среди лимонов и лавров без устали сношаются голуби — и там, где в основании ада дремлет, привольно раскинувшись во сне, сам первородный грех.

— Хочешь занять его место, огонь моих чресел? — ухмыляется Тайгерм. — Может, мне сослать его на землю в качестве нового мессии?

— Если уж ты вознамерился распять меня на кресте, хейлель,[39] может, начнем с ног? — подхватывает Велиар.

Эти двое на деле одно, понимает Катерина. Они слишком давно вместе и знают друг друга как никто. Или правильнее сказать — враг врага?

Первый лишился небес из-за непомерных амбиций и слишком прямой спины, а Второй рухнул с горы божией из-за страсти к шулерской игре. Заигрался, кедеш, заигрался, ангел-трикстер.[40] Но все устроилось ко всеобщему удовольствию: как гордыне никуда не деться от игры, так и игре без гордыни хоть ложись да помирай. Соскучились, небось, друг по дружке, голубки, пока Велиар выносил мозги Кате. К тому же до Кати была Кэт, до Кэт — безумец Сесил… и черт знает, сколько еще жертвенных овечек.

У дьявола обширные стада и большие овчарни.

Зато у меня, думает Катерина, в утробе плоть от плоти дьявольской тьмы и ангельской красоты — оскверненной, сброшенной с небес, но неувядаемой. И не мне рассчитываться с демонами по порядку, будто в солдатском строю. Мой номер засекречен судьбой.

— Какова, а? — подмигивает Денница Велиару.

— Чистая дьяволица, — соглашается тот. И они, сжав кулаки, стукаются костяшками, точно распоследние земные придурки.