Глава 6 Зеркала судеб

Если бы Катерину спросили, с какого возраста она себя помнит, ей было бы трудно назвать возраст. Зато прочее сохранилось в памяти на удивление четко: как отдалялась, уходила в немыслимую вышину золотая от солнца поверхность, как морская вода сперва казалась ледяной, а потом почему-то горячей, будто кипяток, как сознание очень быстро смирилось с тем, что это — конец, и с интересом стало ждать, что же дальше, глубже, там, в наплывающей тьме. Но мамины руки вдруг схватили маленькую Катю, испуганно и грубо, выдернули из воды, и морю не удалось забрать ее — в который раз не удалось.

С дщерью Люцифера в утробе вспоминать стало неизмеримо проще. Этот ребенок пользовался любым шансом, чтобы окатить мамочку, точно контрастным душем, знанием, к которому мамочка абсолютно не готова. Вот и сейчас в памяти словно карточный домик рушился, открывая все новые и новые масти.

Катино детство оказалось отнюдь не самым ранним из воспоминаний. Поверхность воды, играя солнечными бликами, опять удалялась от Катерины, Кэт, Китти, от ее распахнутого в беззвучном крике рта. Цепочка воздушных пузырей, унося последнюю жизнь из груди, тянулась вверх, болели сдавленные веревками запястья, отпущенное судьбой время стремительно иссякало. И снова чьи-то руки, грубые, огромные, всесильные, хватают за мотыляющиеся вокруг головы пряди и волокут обратно в мир живых.

— Кэт, держись! — выплевывает Сесил вместе с изрядной порцией соленой воды прямо в лицо Пута дель Дьябло. Он в одежде, окровавленной и порванной, но сам, кажется, цел и по-прежнему нечеловечески силен.

— Эй, милорд! — лениво окликают графа Солсбери с борта. — Фал кинуть или поплывешь сразу до Тортуги?

В ответ граф выдает такой затейливый матерный загиб, что на шлюпе восторженно свистят и, кажется, аплодируют. У Кэт шумит в ушах, голова падает на ненавистное мужское плечо, вся горечь Кариб идет у нее носом и горлом — и только один вопрос остается в опустевшем мозгу: как я на борт-то поднимусь, у меня же руки связаны?

В морской ли воде, в добром ли английском эле, в барбадосском ли роме, а утопить переживания последних часов необходимо. Даже чудо господне не спасет твой разум, Саграда, если вспоминать все по кругу: гибель Торо в битве с целой эскадрой английских каперов, тонущее «Сердце моря», разваленное аккурат напополам пушечным залпом, деловитое пленение англичанами команды El corazón del mar, превращение юнги Билли Сесила в милорда Солсбери из расчета на богатый выкуп — и, как финальный аккорд, единодушное решение инглезе отправить Пута дель Дьябло прогуляться по доске. Дабы не провоцировать беспорядков в дружном мужском коллективе.

Да только милорд испанскую шлюху Посейдону не отдал, а прям как был, в камзоле и при шпаге, сиганул за борт и девку свою за волосы выволок. После чего пообещал округлить выкуп, если ее оставят в живых, или поджечь запасы пороха на головном корабле, если в его скромной просьбе будет отказано.

Катя чувствует себя так, точно подключилась к чужой телефонной линии. Оставаясь собой, не перетекая в Кэт, не срастаясь с ней ощущениями и воспоминаниями, Катерина видит, как жила ее прошлая реинкарнация. Или одна из? Нет, Катерина не хочет видеть других. Ей хватит Кэт и… Китти.

Китти все еще здесь — а куда она денется? И Пута Саграда, раз уж не получилось не допустить демона внутрь, изо всех сил пытается не выпускать свою личную нечисть наружу. Потому что львиноголовое воплощение Ламашту озлоблено до крайности и голодно, как никогда раньше. Китти рвется к английским глоткам, пьянея от запаха крови, текущей под дубленой, щетинистой моряцкой кожей. Она скулит и молит, день за днем, ночь за ночью: пусти, пусти, пусти, накорми меня, я же часть тебя, а они — враги!

Но ее вторая половина не отвечает. Она сидит в каюте, предоставленной ее новому мужчине, сопляку Сесилу, и планомерно надирается. Ромом, предоставленным ему же. Кэт не хочет больше ни выживать, ни думать о своем будущем, ни вычислять, сколько еще лет, а может, месяцев или недель осталось ей от паршивой десятки, выданной скупердяями-лоас при сдаче. По всему выходит, что немного. Или попросту ничего. Потому что вслед за Испанским Быком и «Сердцем моря» Пута дель Дьябло тоже должна была лечь на океанское дно, такое прекрасное — и уснуть, наконец, давно обещанным беспробудным сном. Там ее не навещал бы Торо в сочащемся кровью шейном платке, не смотрел бы пустыми, выжженными взрывом глазницами. Не скользили бы по уставшему от жизни телу породистые, каменно-жесткие руки безумного Сесила. Не было бы ничего, кроме темноты и тишины, желанной и недостижимой на тысячу футов выше дна, в каюте милорда Уильяма, живой копилки английских каперов.

Грязь, грязь, палаты из грязи, пьяно кивая, повторяет Кэт — не то про себя, не то вслух. Я думала, что вызволила оттуда Китти, а вместо этого заперлась в нганга вместе с ней. Теперь вся моя жизнь — сточная канава, куда меня столкнула Абойо. Я думала, она меня оттуда вытащила, а она просто превратила в сточную канаву весь мир, сатана черномазая.

Руки Сесила переворачивают Кэт на живот и ставят на четвереньки — легко, будто куклу. Билли, впившись пальцами в бока Пута дель Дьябло, рывком дергает ее и насаживает на себя, точно курицу на вертел. Кэт даже не охнет: с чего ей кочевряжиться? Дело нехитрое, привычное — знай пыхти, пока клиент не вырубится и не засопит. И даже карманов обшаривать не надо, чтоб взять причитающиеся тебе несколько пенсов. Мотая головой в ритме толкающихся в нее бедер, Кэт размышляет о странностях жизни — почти философски. Саграда, ты снова всего лишь потаскуха и вряд ли сможешь начать все с нуля. Надо, надо было пройти по доске и с достоинством погрузиться в пучину, а не выплывать, словно дерьмо, которое не тонет.

Наконец Билли выплескивается внутрь нее горячим и вязким, наваливается потным, расслабленным телом, впечатывая Кэт в вонючий матрас. И опять она лежит, точно ненужная, использованная вещь, повернув голову набок и смотрит, смотрит, как в иллюминаторе появляется луна, всплывает, будто кошмарное воспоминание, поднимается выше, похожая на медный таз, полный крови. За обрезом иллюминатора луна очистится, станет золотой и тонкой, серебряной, белой, прозрачной. Уплывет на запад и там растворится в лунной дорожке, по которой Кэт мечтает пройти. Пару шагов, не больше. И сразу — тьма и тишь. Насовсем.

— Ты что, действительно любила своего испанца? — недоверчиво спрашивает Сесил, повернув к себе ее мертвое, пустоглазое лицо.

— Он был благородный человек, — глухо отвечает Кэт.

— Он? — усмехается граф Солсбери. — Этот кандальник?

— Да. Торо никогда меня не принуждал, — упрямо шепчет пиратка. Бывшая пиратка, а теперь просто милордова подстилка.

— Зато я тебя спас, — терпеливо отвечает ее нынешний хозяин. — Причем не раз. Или ты не помнишь, крошка?

Крошка. Кэт пытается сосчитать, на сколько лет она старше юнги Уильяма Сесила, но сбивается. И потом… наверняка никакой перед нею не Сесил. Вернее, не только Сесил. Их двое в одном, как и ее, Кэт, две сразу. На этой кровати лежат сразу четверо и смотрят друг на друга настороженным взглядом.

— Торо меня тоже спасал. И не требовал благодарности, — врет Кэт, зная, что эти двое знают: она врет. Но вместе с тем Саграда верит: если бы Испанский Бык МОГ ее спасти, то спас бы. И ублажать себя каждую ночь не потребовал бы. Нет, не потребовал.

Граф Солсбери сглатывает и отводит глаза. Щеки его заливает румянец, нежный, девичий, нелепый.

— Так надо, Кэти, — бормочет он едва слышно. — Ты мне не поверишь, но клянусь, так надо.

— Что надо? — мягко и безжалостно вопрошает Кэт. — Насиловать меня еженощно надо? Держать прикованной к кровати надо? — И она небрежно дергает ногой. От кандального браслета на лодыжке идет длинная цепь к кольцу на стене. Цепь замкнута висячим замком, ключ у Сесила. Нет, не на шее — если бы! Кто знает, куда его спрятал хитрый юнга. Может, за борт выкинул. Вот надоест ему забавляться с Пута дель Дьябло, которая отныне просто пута, и он перерубит абордажным топором тонкую женскую щиколотку, да и скормит акулам по отдельности и Кэт, и ее ногу.

Саграду передергивает от воображаемых картин. Не стоит доводить себя до истерики, а тем паче злить того, кто держит в своих руках жизнь твою и смерть. Даже если жизнь не мила, незачем нарываться на мучительную кончину. Будь вежлив с палачом и уйдешь легко — первое правило смертника. Но богатый пиратский опыт не помогает справиться с ситуацией. Или хоть как-то объяснить, что, черт возьми, происходит. Зачем держать вечно пьяную шлюху на цепи, таскать ей еду в каюту, выносить ночной горшок, прислуживать, словно настоящей леди, ограждать от визитов капитана, который наверняка не прочь попользоваться еще довольно свежей задницей Кэт? Все это какой-то бред.

— Я расскажу тебе все. Когда-нибудь… когда-нибудь, — бурчит Сесил, уткнувшись лицом во всклокоченную, мокрую от пота шевелюру любовницы. — Может, хочешь чего? Скажи, я принесу.

— Апельсинов и пирожных, — сучится Кэт. — Есть тут апельсины и пирожные, на твоей калоше?

Граф Солсбери неожиданно вздрагивает, да так, что кровать сотрясается. Его глаза… Белок точно затапливает кровью, алые тени пляшут и дрожат в зрачке, словно отблески огня на стенках камина:

— Тебе львица Аккада сказала?

— Кто? — недоуменно морщится Кэт. И тут же понимает: львица. Ее Китти. Эта тупая, слюнявая, вечно голодная демоница знает какую-то тайну безумного Сесила — и молчит! — Нет, не говорила. Но теперь скажет. Потому что я спрошу. — Кэт демонстрирует графу Солсбери самый угрожающий из своих угрожающих прищуров.

— Да зачем же кошечку мучить? — нехорошо ухмыляется Сесил. — Спроси сразу меня. Если знаешь, о чем.

О шлюпе! — оскорбленно рычит Китти. Спроси, как скоро он возьмет власть на этой развалюхе! И куда на ней отправится. Не в Англию же свою разлюбезную, в самом-то деле!

— Ты собираешься поднять бунт? — онемевшими, чужими губами произносит Кэт.

— Нет, — хмуро роняет вчерашний юнга. — Я собираюсь взять судно вместе с командой. Несколько питомцев Мурмур оседлают капитана, штурмана и офицеров — и шлюп отправится куда мне надо.

— А куда тебе надо? — не отстает Саграда. — Остров какой присмотрел? Или клад прикопать решил?

— На Тортугу, подальше от пиратов,[56] — откровенничает Сесил.

— Что так? Надоела пиратская вольница? — ехидничает Кэт. — Раньше вроде не жаловался.

— Я бы еще пошалил. Да рискованно очень, — будто бы не ей, а самому себе отвечает Билли. — Ты ведь не успокоишься, на абордаж со всеми полезешь. А ну как ранят тебя в стычке? И скинешь.

— Кого… скину? — замирает Саграда.

— Нашу дочь. — Голос Сесила меняется. Собственно, это не юнги голос, а тот, хриплый, слышанный Пута дель Дьябло то ли наяву, то ли в видении каком. Будто тихое шипение огромной змеи. Змия. В саду эдемском.

— Дочь? — слабо переспрашивает Кэт. — Откуда у нас с тобой… дочь?

И юный граф Солсбери смотрит на многоопытную портовую шлюху с непередаваемой иронией: тебе объяснить, откуда дети берутся? Объяснить?

* * *

Вот, значит, Велиар, где и как ты забрал себе прошлую меня, понимает Катя. Вот когда ты начал полировать зеркала наших судеб: смятая, перекрученная роковыми случайностями жизнь, череда таких простых и предсказуемых утрат, кромешная ложь вместо искренних сердечных порывов — и всё, женщина, ты готова к тому, к чему предназначена: дьявола тебе в мужья, получеловека-полудемона в утробу, силу антихриста и везение его же. Что ж, как в пословице говорится, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Не переспорить демону глаза Питао-Шоо, блияаль, не по зубам тебе волшба трех древних сапотекских богов. Разрушил Камень твои планы, оставив единственный путь: войти в плоть и кровь Кэт обычным, человеческим, мужским путем, через семя и дитя. Твое дитя, Агриэль.

— Как ее звали, Велиар? — спрашивает Катерина, садясь на кровать рядом со вторым князем ада. Садится и не чувствует ни смущения, ни боязни, что так их и застанут — рядом, на роскошном ложе для сатанинских оргий: ее в двухцветном средневековом блио, наверняка иллюзорном, несуществующем на истинном плане реальности, и Белиала в ветхой простыне, небрежно наброшенной на чресла. Не самая невинная позиция для бывших… любовников? Или супругов? Кем они доводятся друг другу — там, в глубине времен? Кем угодно, но никак не друзьями. Пока Катя может с уверенностью сказать про Велиара: он ее бывший палач, насильник и внутренний голос, что в сущности, не что иное как список главных обязанностей личного демона.

Значит, ты целую вечность пытался ужиться во мне с Наамой, с глазом бога-ягуара, со всем моим внутренним зоопарком и садом камней? Ладно, я побуду Скарлетт сегодня: подумаю об этом завтра, решает Катя. Так как звали нашу дочурку, дорогой мой мучитель?

— Абигаэль. — Синие глаза аколита Люцифера сейчас цвета сланца или грозового неба.

— Папочкина радость? Ведь это значит «радость отца», да? — Катерина не может сдержать улыбки. Дьяволы бывают сентиментальны.

— А имя «Кэти» значит «целомудренная», — язвит в отместку попавшийся Велиар. — И тоже не соответствует действительности.

Тоже? Выходит, немного радости принесла тебе малышка Эби. Абигаэль. Имя, похожее на имя ангела. Или демона.

Если матери их — зеркала и половинки целого, то кем друг другу приходятся дочери? Неужто судьба Абигаэль отразится в жизни моего нерожденного ребенка? — остро кольнуло под ложечкой. И опять во рту вкус морской воды, едкий, не проходящий ни с годами, ни с веками, словно Кэт отравилась ею, да на все будущие жизни сразу. Катерина невольно хватается за горло. И почему при любых потрясениях страдает ее бедная глотка? Путешествующая внутрь-наружу Наама, поцелуй Денницы, борьба Кэт с ревнивым морем Кариб — все они безошибочно находят Катино больное место, и так с детства мучимое ангинами и ларингитами. А почему? Потому что ты висельница, Катерина-Кэт. Ты умерла отнюдь не благородно: веревка переломила твою тонкую шею, скользкую от пота и казенного мыла. Твое тело еще помнит, как его скрутила мгновенная судорога, длившаяся, если верить ощущениям, долго-долго, хотя к пиратам были милосердны, повесили на длинной веревке, чтоб казнимые не мучились. И тело-то уже другое, а вот поди ж ты. Помнит.

— Выпей, — протягивает ей кубок Агриэль. — Выпей, легче станет. Зря ты себя наказываешь. Знаешь ведь, что ни в чем не виновата.

Ну знаю, думает Катя. А толку-то?

Вино в кубке душистое, пряное, густое, как… как кровь. Солоновато-сладкое, живительное, обволакивающее разум. Но и пьянея, Катерина удивляется тому, что обнажившееся дно кубка являет глазу странно знакомые, зубчатые швы. И цвет такой… костяной, нехороший.

— Это что, череп? — оторвавшись, слабым голосом спрашивает она.

— Одного очень нравственного человека, — усмехается Велиар. — Он все твердил, что многие скорби очищают душу и приводят в царствие небесное. Ну мы и сделали из его башки чашу скорбей для самого Люцифера. Вдруг и правда очистимся? — И чертов кедеш подмигивает Кате. Немыслимо похабно подмигивает.

Катерина, скривившись, запускает кубком в камин. Белиал хохочет, точно подросток, удачно приколовшийся над приятелем.

— Да вы, я вижу, не скучаете, — произносит низкий, проникающий прямо под кожу голос. Голос, которого Катя ждет с момента прихода в покои сатаны.

И все-таки ей немного неловко от того, что их подловили. Застукали. Вино, постель, разговоры об интимном. Атмосфера полного взаимопонимания.

— Пользуемся моментом, хейлель, — ничуть не смущается Агриэль, наглая морда.

Люцифер оглядывает их с благодушным выражением лица, потом, залихватски хэкнув, подпрыгивает и обрушивает свое длинное мускулистое тело поперек кровати. Катерина невольно вскрикивает и поджимает ноги. Тут уже мужчины смеются хором. Придурки, боже, какие придурки.

— Вернулась-таки, — мягко улыбается Тайгерм, протягивает руку и гладит Катино колено — собственническим, почти непристойным жестом. — Верну-у-улась…

— А ты думал, с Анджеем останусь? — осведомляется Катя.

— Нет, — качает головой Денница. — Слишком много долга, слишком даже для тебя, моя радость. Ты не годишься в Прекрасные дамы. В тебе еще очень много жизни.

— Ну вот, а я-то надеялась, — ворчит Катерина, наигранно мрачнея.

— Вечно вы, люди, надеетесь на то, к чему не готовы, — философски замечает Велиар. — Ну что, оставить вас, голубки?

И Катя с удивлением замечает, как по лицу аколита пробегает мимолетная тень.

— А ты сможешь? — со значением спрашивает Люцифер.

— До чего вы мне оба надоели! — морщится Агриэль и… исчезает.

— Он что, влюблен в меня? — трудно удержаться, чтобы не сморозить глупость, когда ты пьяна, когда слабеешь и таешь под горячими ладонями, лежащими на твоих коленях — пока просто лежащими, без всяких поползновений.

— Частично, — насмешничает Денница. — Влюблен, но не во всю тебя. Велиар скучает по Кэт. Уж как он старался спасти свою пиратку, как старался…

— Отчего ж не спас?

— А что мы можем против вашей воли? — искренне изумляется Тайгерм. — Мы не всесильны. Делаем только то, чего вы, смертные, хотите. Нет у нас власти над душой человеческой, что бы вы себе ни напридумывали.

— Получается, Кэт ХОТЕЛА, чтоб он ее к стене приковал и трахал, точно резиновую бабу? — недоумевает Катерина.

— А ты? — посмеивается князь ада. — Ты хотела спать со мной на глазах у тысяч грешных душ?

— Да я ничего так не боялась, как этого! — взвивается Катя.

— Страх — оборотная сторона желания, — шепчет Люцифер. Теперь его голос другой — чистым бархатом касается кожи, щекочет, ласкает. — Ты хотела того, кто защитит тебя от презрения, от унижений, от людской злобы. Кэт хотела того, кому могла бы доверять, в ком могла бы раствориться. Хотела стать женой, матерью, дамой сердца. Стала. Хоть и ненадолго, бедная девочка.

* * *

Саграда отворачивается. Не хочет она объяснений, а хочет уснуть и увидеть во сне Торо. Живым и невредимым. Пусть он будет злее сатаны, пусть скрипит зубами, обещает своей Кэт порку, килевание, обзывает шлюшьим мясом — так даже лучше. Можно целую ночь верить, что вот он, бесчувственная, тупая сволочь, ее Испанский Бык, в редком для себя буйстве, бьет копытом, сходит с ума. Из-за нее, своей Пута дель Дьябло. А битвы с каперами не было, не было ее.

Вот только знает Кэт, знает море Кариб, знает океанское дно, принявшее обломки «Сердца моря» с принайтованным к фок-мачте трупом: было, все было. И закончилось.

У El corazón del mar еще оставалась одна, почти истаявшая в горячей синеве надежда: на скорость свою да на попутный ветер. Но «Сердцу моря» не везло, точно забрали удачу, отняли и над водами развеяли. Корвет сразу взяли в клещи, отстреливаясь, они потратили все до последнего ядра, и вскоре корабль пылал, словно брандер.[57] Дубовый и тисовый, любимый капитаном и командой, будто родное дитя, El corazón del mar горел и тонул, разбитый артиллерийским залпом с головного судна каперов. Половина команды погибла сразу, а живые завидовали мертвым, мечась по палубам и прыгая за борт. Крепко насолил Испанский Бык англичанам, ох крепко. Били на уничтожение, даже не пытаясь взять корвет в качестве приза.[58]

— Торо, Торо, — сопит Кэт, пытаясь волочь неподъемное тело капитана по мокрой от крови, разбитой, щелястой палубе. — Помоги же мне, ублюдок, помоги…

— Катари…

Испанский Бык говорит с трудом, зазубренный металлический осколок засел у него в яремной вене, жизнь вытекает из Торо пульсирующими струйками. Он мертв, УЖЕ мертв, хотя еще дышит, редкими, прерывистыми вдохами глотает воздух пополам с собственной кровью, и розовая пена стекает по его подбородку. Пута дель Дьябло тянет своего бычару к борту, тянет в сторону крена, надеясь… Ни на что больше не надеясь. Зная — так надо. Надо втащить тяжеленную тушу на фальшборт, перевалить через леера, прыгнуть следом, схватить и держать, держать, покуда хватит сил, покуда мозг не лопнет от перенапряжения — но и тогда руки, сведенные смертной судорогой, не разожмутся.

— Катари… на… При… вяжи… к… мачте. Хочу… так…

Кэт не плачет, нет, она не плачет, она торопится, срывая ногти, затягивает узлы, ее капитан хочет уйти с любимым кораблем, а не с любимой женщиной — пусть будет, как он хочет. По лицу течет соленое — пот? Кровь? Но не слезы, нет, некогда плакать, скоро взорвутся оставшиеся в пороховом запасе бочки и будет бесполезно… Да уже бесполезно. Сейчас рванет. Пута дель Дьябло кладет голову на колени Испанскому Быку и смотрит снизу вверх в его мертвое, почти счастливое лицо. Хорошая смерть для пирата и пиратки.

Рвануло и впрямь здорово. Превосходно просто рвануло. Расцвело над волнами багряно-золотой розой на высоком стебле, выжигая воздух на полмили вокруг. Торжественно, словно знатный викинг, ушел в лучший мир преступник Торо Эспаньол.

Но за секунду до взрыва что-то подняло Саграду в воздух и швырнуло за борт. Наверное, люди, которым стреляют в голову, должны чувствовать нечто подобное: ослепительная вспышка и ослепительная темнота. Остановилось сердце, остановились мысли, время остановилось. А все, что было потом, на каперском шлюпе, руки, вертящие полуживое, израненное тело, стянутые за спиной руки, грубый голос, произносящий по-английски: «Девку — на доску!» — все было совершенно неважно. Как будто и не с нею.

Боль поражения и утраты лучше, чем унижение и бессильная ярость пленницы. Лучше, чем Тортуга и жизнь под крылышком милорда Уильяма Сесила. И пускай Кэт годами мечтала родить ребенка одному из своих любовников и осесть с ним на твердой земле, подальше от жадного зева морской пучины. Но не так. Не так.

— Я спасу тебя, — сонно бормочет Билли, ненужный спаситель, нежеланный покровитель, нелюбимый хозяин всего, что осталось от Пута дель Дьябло — жалкой игрушки мужских прихотей. — Спасу…

— Спи уж, — рычит Кэт. — Черти бы тебя взяли.

И усмехается горько: да ведь взяли. Взяли их обоих. Давным-давно.

Иди, Китти, иди, шепчет она беззвучно, в мыслях — а все равно шепчет, боясь потревожить сон графа Солсбери. Отпускаю тебя. Иди. Ешь.

Всю ночь пиратку преследует дикий, надсадный крик, доносящийся сверху, сбоку, снизу, со всех палуб шлюпа. Он, кажется, заполняет все полости тела, разрывает его изнутри, поднимая волосы на голове и вылущивая глаза из глазниц, будто орехи из скорлупы. Кэт не понимает, как можно спать под немолчный вой гибнущих снаружи людей. Саграда катается по своей половине кровати, зажимая уши, а рядом с нею мирно почивает граф Солсбери.

Утро они встречают на корабле мертвецов. Трупы везде — с грудными клетками, вскрытыми одним ударом, глаза у них высосаны, лица изгрызены. Кэт не собиралась мстить каперам за гибель Торо. Все они лишь исполняли приказ. Следовали своей судьбе, своей подлой, насквозь лживой суке-судьбе. Чего и ждать, если твоя участь — в руках дьявола. Самого вероломного из дьяволов.

Китти урчит и рыгает, нажравшись на годы вперед. Сесил досадливо качает головой и недовольно смотрит на Саграду. А та сидит на ступеньке трапа и пялится в равнодушную небесную синь.

— Думаешь, перехитрила меня? — интересуется милорд. Или демон? Милорд демон. Забавно.

— Думаю. — Пиратке кажется, что улыбка у нее сейчас шире лица. — Сдохнем оба, тут и сдохнем. А можем еще пошалить. Напоследок. Пусть и не так, как ты хотел. Не всегда ведь выходит по-нашему. Что насчет пошалить, муженек? — И замирая от острого, смертельного наслаждения — победила! я победила! — Кэт откидывается назад, опираясь на локти и подставляя голую, беззащитную шею. Одно движение безумного Сесила — и жизнь кончится, Пута дель Дьябло встретится с Испанским Быком и со всеми, кто по ее милости умер без причастия в беззаконных пиратских водах. Она искупит грехи свои. Искупит.

— Встать! — Голос обжигает, точно многохвостая плеть. Саграда лениво подчиняется. И вовсе незачем так орать. Криком делу не поможешь. Вдвоем им не довести шлюп до берега, а значит, никакой Тортуги, никаких чертовых дочек, никакого будущего рабства. Не будет Пута дель Дьябло сидеть на цепи, видимой или невидимой, в особняке графа Солсбери, рожая ему ублюдков и свыкаясь с лютой, отравной страстью милорда демона.

Ужас окатывает Кэт от макушки до самых пят: трупы встают вместе с ней. Поднимаются из луж крови и блевоты, становятся по стойке смирно, свесив израненные руки вдоль мертвых тел. Мертвых, но пригодных для дальнейшего использования. Шлюп берет курс на Тортугу. Безумный Сесил стоит на капитанском мостике и попутный ветер бросает ему в лицо белокурые пряди, слегка тронутые ранней сединой.

* * *

Бывает так — иногда что-то меняется враз и навсегда. Не постепенно, не останавливаясь на каждом шагу с вопросительной миной: может, вернемся? еще не поздно вернуться! — а махом, без пощады и оглядки. Ты еще какое-то время пытаешься действовать так, будто прежняя жизнь продолжается — зомби, не заметивший исхода души из тела. А потом приходит осознание и сразу за ним — мысль, что без этого осознания ты бы прожил сто лет и еще сто. Пускай истина, как истинам и положено, всегда находится где-то там и никогда — где-то здесь.

Не хочу, не хочу знать, как и когда я стала такой, твердит Катерина. Сломай меня судьба и собери заново — все равно не должна была я сойтись, сложиться в это чудовище. Она смотрит на себя со стороны: балкон, цветы, голуби, идиллия. Князь и княгиня ада завтракают в шлафроках среди шепчущего под ветерком плюща, мило, по-домашнему, за тонконогим столиком — круассаны хрустят, тосты хрустят, салфетки хрустят. А в кофейнике отражается, как во внутреннем дворе замка Велиар метелит Анджея.

Считается, что это тренировочный бой, что клейморы поединщиков затуплены. Но по спине Андрея текут обильные струйки пота, смешанного с грязью и кровью: удары Агриэля, пойманные на гарду, так сильны, что раз за разом швыряют рыхловатое, отнюдь не накачанное человеческое тело на землю. Земля мягкая, истоптанная в жижу, соперники натужно месят ее ногами, будто отжимая сок в гигантском чане. Анджей не смотрит вверх, упорно не смотрит вверх, даже когда падает на спину и лицо его задрано в поддельное, неизменно солнечное небо преисподней. Но глаза его закрыты, а губы что-то безостановочно шепчут. Молитву? Катерине кажется, что ветер доносит до нее исступленное: люмен целюм, санкта роза…[59] Точно не про нее, не про Катю.

Бог весть, во имя кого там сражается рыцарь. Ну, она, разумеется, добродетельна и хороша собой: «свежа, молода, румяна, белокожа, уста — как рана, руки круглы, грудь без изъяна» — и что там еще понапридумывали де Борны[60] всех времен? Словом, его Прекрасная дама не ты, Катенька. И не вздумай ревновать, княгиня, не вздумай фыркать на образ, которым рыцарь подменяет твой собственный, живой, жаркий и неидеальный. Рыцари не хотят живых и жарких, они хотят ЭТО, чистое до стерильности, нравственное до жестокости. Ты, не остывшая от объятий сатаны, вульгарно просунувшая ногу между прутьев балконной решетки, с аппетитом жующая тосты — не Дама. Ты Священная Шлюха.

Так что налей себе еще кофе и намажь тостик джемом.

Катерина наклоняет кофейник над чашкой, кивком спрашивает Денницу: будешь? Дьявол отмахивается: нет, спасибо. Или даже без «спасибо». Люцифер болеет за своих. Он искренне увлечен схваткой, вернее, избиением неуклюжего, но упорного чужака ловким, быстрым, словно змея, Белиалом. Руки аколита действуют с такой скоростью, тело с такой легкостью уходит из-под удара, а ноги переступают в грязи с такой грацией, что весь он кажется чудовищем, зловещей тварью, несмотря на человеческий облик. Аколит неизменно протягивает руку, помогая противнику встать, не наносит ему серьезных ран — царапины, которыми сплошь покрыты бока, плечи и бицепсы Анджея, кровоточат и наверняка болят, но там и зашивать-то нечего. Залепить пластырем и через пару дней все пройдет. Зудеть, правда, будет зверски.

Катя мстительно представляет себе свидание Андрея с его дамой: леди будет жеманничать, стараясь преподнести себя как драгоценный приз, а он — прилагать титанические усилия, чтобы не чесаться. И капец всей романтической атмосфере. Катерина пакостно хихикает и неловко оглядывается на Тайгерма. Тот искоса посматривает на свою Саграду и усмехается сыто, будто кот, укравший у хозяев сочный, толстый стейк.

Пута дель Дьябло знает: Мореходу нравится дьяволица, вытесняющая из Катерины то, за что ее хвалили в детстве, за что высмеивали в юности и за что презирали в зрелости — всё это девичье, нежное, наивное. Дьявольское начало, растущее внутри Кати — и в теле, и в душе — не желает уживаться с прежней Катериной. Оно требует много места, офигеть, сколько места оно требует. Оккупирует, разрушает, разламывает на мелкие кусочки. Но даже рассыпаясь в прах, становясь счастливым крошевом, Катя будет думать: оно того стоило. Стоило.

— А я люблю вас любыми, — небрежно признается Денница.

— Нас? — поднимает бровь Катерина.

— Людей, — поясняет Люцифер.

— Да знаю. «Дьявол любит человека таким, какой он есть, а бог — таким, каким он должен быть», — машет рукой Катя. — Мы только того и хотим, чтоб нас любили черненькими, ты исполняешь наши желания. Мы грешники, ты — потатчик. И когда приходится расплачиваться за твою доброту, ты забираешь нас целиком.

— А бог? Разве он не забирает вас целиком?

Князь ада больше не следит за поединком. Следить, впрочем, больше не за чем. Анджей выдохся и уже не пытается атаковать, он просто стоит, отражая удары, стоит из последних сил на клочке земли, окропленной его кровью, и глаза его заволакивает белесая пелена, точно у запаленной лошади.

— А ему можно, — парирует Катерина. — Он нас создал.

— Но сначала он создал динозавров, — бормочет Денница. — Дорогая, не пора ли тебе бросить салфетку твоему рыцарю? Салфетка, конечно, не мерси де дам,[61] но иначе этот упрямец не сдастся и Велиар его заездит.

— Почему бы тебе не отпустить бедного Дрюню? — вытерев руки и швыряя испачканную джемом салфетку в Агриэля, со злостью замечает Катя. — Не взять под белы ручки и не вывести за ворота?

— Да разве ж я смею? — вопросом на вопрос отвечает Люцифер. — Он хочет быть здесь. И ты хочешь, чтобы он был здесь и видел, какой ты стала. А я — я потакаю вам обоим.

Катерина не слушает. Она со смешанным чувством восторга и отвращения наблюдает, как мерзавец Велиар, вслепую протянув руку, ловит скомканную тряпку и с неподражаемым, издевательским благоговением подносит к губам. Словно величайшую святыню. Словно брошенные фанаткой трусики. Словно… салфетку. А оставленный им в покое Анджей втыкает клеймор в землю и тяжко опускается на колени, повиснув на гарде, будто на кресте. Надгробном кресте.

Сразу несколько человек — хотя кто его знает, люди они или нечто другое — срываются с места, Андрея подхватывают и почти уносят с ристалища. Его ноги волочатся по грязи, оставляя борозды, голова болтается, точно у мертвецки пьяного. Но под самым балконом рыцарь запрокидывает лицо и хрипит — так громко, как только может:

— Ведьма! Все равно заберу тебя… за-бе-ру…

И Катерина, растянув губы в совершенно блядской улыбке, посылает своему паладину пылкий воздушный поцелуй.

Загрузка...