Лилия в янтаре. Книга первая. Исход

xi.

[Год 1263. Август, 16; Между заутреней и первым часом]

- Я - историк, - подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к городу: - Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!

-- М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита.

Проблемы возникли, как обычно, там, где их не ждали. То есть, это я их не ждал. Остальные были в курсе, но почему-то полагали, что раз мы туда идём, значит, это кому-то нужно. В данном случае мне. Зачем - непонятно, но вопросов не задали. А следовало бы! Поэтому только у стен обители "Всех Святых" я узнал, что никого, кроме Вито, туда не пустят. В лучшем случае ещё меня с Гвидо. Но не Машу и не девчушек. Это, видите ли, чисто мужской клуб. Я, вообще-то, против сексизма ничего не имею. Даже приветствую. Но как же не вовремя!

Рассветало. Город начинал просыпаться. В любом человеческом поселении в рассветный час есть умилительное очарование просыпающейся женщины. Днём у неё ещё испортится настроение. Она станет раздражительной, может даже склочной. Отвяжется на тебя ни с того ни с сего, ни за что. Но утром... Она ещё без макияжа, волосы растрёпаны, зубы не чищены... но вот она потягивается, выпростав руки из-под одеяла, этак под ним выгнувшись, она ещё пахнет тёплым сном, как грудной ребёнок - молоком, и как тут не умилиться, глядя на неё? Так просыпается и город: не весь, не сразу, по частям, позёвывая и потягиваясь, высовываясь из тёплых домов на ещё не прогревшиеся, подёрнутые туманом улицы, растапливаются очаги, появляются дымки над крышами, в пекарнях ставят в печи первый хлеб, начинают фыркать запрягаемые водовозами лошади, хлопают распахиваемые ставни, впуская в комнатушки новорожденное утро вместе со свежим воздухом. Ну, со свежим воздухом в городах - это, конечно, перебор. Преувеличение литературное. Канализации-то нету, а несколько тысяч человек испражняются регулярно. Но это ж, опять же ж, утро, зубы не чищены - а всё равно она умилительна.

Город просыпался, а вот нам, особенно девочкам, нужен был отдых. Мне кажется, тинейджерки двадцать первого века перенесли бы бессонную ночь легче, даже с учётом её насыщенности физической активностью. Но в этом веке, видимо, к подрастающему женскому поколению предъявлялись совсем другие требования. И беготня по ночному городу тоже не приветствовалась. Соответственно, и привычки к таковому занятию не выработалось. Однако отдыхать нам было пока негде. Вито молча хмурился, бросая взгляды на ворота монастыря, Маша с девочками опустились прямо на траву у незамощённой дороги. Гвидо тут же пристроился рядом с Паолой. Я только подивился, глядя на этих детей. Быстро тут взрослеют. И отношения вспыхивают, как порох. Горячая южна... Кстати о порохе. Сделать я его сделаю... Но! Не может он быть настолько важен в предстоящей войне, даже если его еще не изобрели нигде, в чем я лично сомневаюсь. Может даже - ну, допустим, допустим в порядке бреда такую возможность! - я и пушку по чертежам Россини сделаю. Единорога этого. И опять есть "но". Что может сделать одна, пусть даже большая пушка в сражении, где участвуют тысячи человек? Убить пару десятков? А сколько орудий можно сделать за... ну, скажем, полгода? Не на заводе каком, а кустарно, силами, в данном случае, судя по всему, меня одного? Пусть с помощниками? Дай бог одно осилить. Получается, не для полевого сражения. Осада - другое дело. Вопрос на засыпку: что и где хотят осаждать ярые противники Папы? Ёпрст! Это мы чё, Рим штурмовать будем, что ли? Да ну... Интересно-то как. Но, получается, точно не моя реальность. Уж про такое-то в школе историк нам бы рассказал, а я б не забыл. Штурм Рима гибеллинами... Да уж. Но, впрочем, не обязательно Рим. В Италии полным полно и других гвельфских городов. И вообще, это дело будущего, до которого еще дожить надо.

- Так, - головы повернулись ко мне. - Раз тут нам не светит... я имею в виду, что... вот, блин, как же это перевести-то? Короче, в монастыре нас не приютят. То есть не всех. А потому торчать здесь смысла нет. Надо уходить и это даже хорошо, что утро наступает.

- Чего хорошего? - пробасил Вито. - То всю ночь бегали, чтобы до утра успеть, то вдруг утро - это хорошо.

- Я устала, - печально пожаловалась Лоренца. А Гвидо резонно заметил:

- Каждый раз, когда тобою же намеченное не осуществляется, ты говоришь, что это хорошо...

Мария с интересом на лице повернулась ко мне, явно ожидая моей реплики.

- Поясню. Всю ночь мы бегали, чтобы из города выбраться. Но это у нас так и не получилось. Нам придётся оставаться в городе. Что здесь ночью делать? Куда податься? Некуда. Правый берег - не Ольтрарно, здесь стражи полно. Если ночью задержат - что им, рассказать что мы на ночную рыбалку все собрались? Не поверят. А утром - другое дело. Утром по улицам ходить не преступление. Все ходят. Вот и мы пойдём. Кроме Вито.

- Куда?

- А я? - одновременно спросили Мария и её племянник.

- К мессеру дельи Уберти. Или к его соратникам. Куда именно, сейчас и уточним. Больше идти нам некуда. - объяснил я. Гвидо кивнул, одобряя. - А без тебя, Вито, потому, что ты останешься здесь, - я кивнул на ворота.

- Почему? Чего это вы пойдёте, а я нет?

- Мы пойдём потому, что нам деваться некуда. Ты останешься, потому, что ты ранен как раз в то место, которым ходят. А если бежать придётся? А ещё потому, что тебе есть где остаться. - и, прерывая его дальнейшие возражения добавил:

- Большая толпа подозрительна, да ещё шастающая с баулами. Нам надо остаться незаметными и незаметно же пробраться ко дворцу мессера Уберти. Поэтому чем нас меньше будет, тем лучше. И так-то придётся разделяться, наверное... - я вздохнул. Разделяться, почему-то, не хотелось. - И вещи тебе оставим. Ты за ними приглядишь. А как только появится возможность, так сразу же и встретимся. Так понятно?

Вито секунду подумал.

- Так понятно.

- Я бы тоже осталась, - младшая сестра с тоской посмотрела на ворота.

- Потерпи, мал... потерпи, Лоренца. Скоро уже придём. Кстати, вот и вопрос: кто знает, где ближайший дом или дворец, что еще лучше, гибеллинов?

- В Сан-Лоренцо все дома гибеллинские, - пожал плечами Гвидо. - Но там и дворец мессера дельи Уберти. Если туда доберемся, то...

- Я понял. А ближе?

- Ближе... - он опять пожал плечами. - Не знаю.

- А вы, донна Мария? Знаете кого-нибудь из гибеллинов поблизости?

- Я не очень-то дружна с нобилями, особенно из гибеллинов... - неохотно отозвалась женщина, отрицательно мотнув головой. - Ну, знаю дом мессера Матераццо... еще мессера Верьикоста... но это все еще дальше. На этой стороне... ох, пожалуй, никого. Тут вообще большей частью беднота живет, да вон, церкви. Священники, само собой.

- Ну, тогда все ясно. Вопрос "куды податься" решен. Вито, сколько отсюда до дворца мессера Уберти?

- Сколько... Чего сколько?

Я мысленно закатил глаза, призывая воображаемое небо в свидетели своего терпения.

- Как далеко? Или как долго?

- А... Ну, мили полторы, может. Если по берегу.

Ну, это недалеко. Полторы тысячи двойных шагов. Я автоматически перевёл в более привычную меру. Получалось с пару километров, или даже меньше.

- Если ты хочешь идти во дворец Уберти, то по берегу идти нельзя, - заметила Мария. - Там дворцы семьи Буондельмонти подходят к самой реке. Потом ещё надо будет идти по их улицам.

- Так. Понятно, что я чего-то не знаю. Объяснения будут, почему вдруг именно там ходить нельзя?

- Буондельмонти - старинные враги рода Уберти. - пояснил Гвидо.

- Да, - кивнула Мария. - Ещё с тех времён, когда младший Буондельмонти в самый последний момент отказался жениться на племяннице Арриги, а вместо этого повёл под венец другую [ 11. Buondelmonte de' Buondelmonti (1192? - 1216). Тосканский аристократ из одного из богатейших и влиятельнейших кланов. Был убит на Пасху 1216 года из мести за разрыв помолвки с девушкой из рода Амидеи. Убийство послужило причиной вендетты, которая быстро расколола город на два лагеря и переросла в крупномасштабный политический конфликт. Многие историки и видные деятели тех или несколько более поздних времён (гвельф Данте Алигьери, например), считали, что именно с этого момента началась многовековая война гвельфов против гибеллинов].

- И что?

- Оддо убил его.

- Какой ещё Оддо?

- Арриги.

- При чём тут Арриги, если мы идём к Уберти через Буондельмонти?

- Арриги в одном клане с Уберти и Амидеи, а Оддо Арриги убил Буондельмонте.

- Негодяй был наказан, - вскинул нос Гвидо. - и сражён в поединке!

- Нет, - покачала головой Мария. - Поединок был до этого, на празднике в честь посвящения Маццинго Тегрими в рыцари. Буондельмонте был приглашён. Что-то там случилось такое, что привело к дуэли и Оддо проиграл и был ранен. Потом Оддо подкараулил молодого де Буондельмонти у моста во время брачной процессии и ударил его ножом. В грудь, не в спину, но тогда, когда тот этого не ожидал. Хотя, говорили и другое. Что один из шутов на том празднестве неудачно подшутил над одним из благородных гостей, неким Инфаньяти, евшим с одного блюда с Буондельмонте...

***

...Утро 14-го апреля тысяча двести пятнадцатого года выдалось тёплым и солнечным, хотя четыре предыдущие недели не прекращались злые, холодные дожди, насквозь пропитавшие землю Тосканы. Дороги раскисли. Смыло цвет с плодовых деревьев. Поля превратились в болота. Неурожайным выйдет год. То-то обрадуются беде не имеющих выхода к морю соседей генуэзцы, задирая цены на зерно из Египта. Подесты начнут объявлять один займ на закупку зерна за другим, вконец разоряя мастеровых и лавочников. Возвращать эти займы, конечно, никто и не подумает. Следующий подеста, заступив через несколько месяцев, и вспоминать об этом не захочет: голод у ворот города. Врага страшнее нет. Как его победишь? Снизят, а то и совсем отменят пошлины на ввоз зерна и объявят смертную казнь за вывоз. Ужесточат, пользуясь случаем, законы против роскоши, давно продавливаемые епископом. Будут ходить мрачные стражники от коммуны, от картьер и от цехов, хмуро следя за горожанами: не устраиваются ли где преступные празднества? Вырастут очереди у церквей на выдачу глотка вина и кусочка хлеба по праздникам. Но таких праздников мало и всё равно к зиме народ в городе начнёт вымирать от голода. Убивать начнут просто за кусок хлеба, а то и за вилок капусты. Кто поумнее, посмелее, да полегче на подъём, уже поглядывают на юг, в сторону солнечного Неаполитанского королевства обеих Сицилий. Тягот там немало, своих проблем хватает, да и вольницы такой, как в республике, говорят, нету. Не так-то давно вышла эта земля из-под властной руки Восточной Римской Империи, не признающей свобод городских коммун. Но зато и голодать не придётся. Хоть какую-то работу за кусок хлеба в день найти можно будет. Богатым, конечно, смерть от голода и в Тоскане не грозит, но и у них еда на столах не из воздуха берётся. Легко не будет. Всем придётся затянуть пояса. Не будет продолжительных пирушек с беззаботными красотками, не будет музыки, смеха, игр. Вобщем, жизнь будет серой, как туника нищего. Однако не от этих мыслей хмурился Джатто Инфаньяти, направляясь по мокрой ещё дороге к вилле Тегрими. Отец, пень трухлявый, огласил завещание в котором оставлял всё движимое и недвижимое имущество своей жене, и отдельно семьсот лир дочери на приданое. Даже подохнуть не мог, не напакостив, собачий помёт. Мать Джатто любил, любил по-настоящему. Она для него была как Дева Мария и была достойна такого же поклонения. И, без сомнения, она была достойна и лучшего мужа, и лучшей жизни. Но какого чёрта? Если уж проявлять такую заботу о женщине, то обычной практикой в таких довольно редких случаях было оставлять вдову наследницей, но не распорядительницей. Право распоряжаться отходило старшему сыну! К тому же должно было быть оговорено, что вдова не может повторно выйти замуж. Если нет такой оговорки, то в случае замужества она теряет право на наследство и как владетельница, и, тем более, как распорядительница. Но в отцовом завещании никаких оговорок не было вообще! Мать получала полные и исключительные права на имущество, на всё имущество, кроме тех семисот лир, которые получит чёртов муж чёртовой Джанки!

- С-сука! - невольно вырвалось у Джатто и он в раздражении пихнул пятками в бока рысака. Тот немедленно отозвался скачком вперёд, щедро разбрызгивая грязь из-под копыт.

- Стой, черт тебя дери! - Джатто натянул поводья, осаживая бедное животное. Не хватало ещё заявиться на праздник обляпанным грязью. Джанка, сука Джанка. И тут гадит.

Джанфранка была на пять лет младше его и, по идее, их пути взрослеющего юноши и маленькой девочки нигде не должны были пересекаться. Но было не так. Эта маленькая пакость, словно Эриния, преследовала его повсюду.

...Отцова библиотека состояла всего из десятка рукописей и не требовала отдельного помещения, но там же находились и другие редкости, требующие надёжного и безопасного хранения, по каковой причине комната всегда была заперта и никому, кроме самого отца туда ходу не было. Разве что по его личному дозволению и в его присутствии. Но сегодня был особый день. Род Инфаньяти долгое время не считался выдающимся даже по меркам их консортерии, но недавно положение начало меняться к лучшему: удачные вложения в торговлю магрибскими пряностями принесли хороший доход, который столь же удачно был вложен в шерстобитные цеха, а не в зачастую убыточные виноградники. Лишние деньги позволили нанять и вооружить десяток мечников, да и сыновья подрастают, старшему уже почти тринадцать, ещё год-два и будет молодой воин в роду. Дочь не дурнушкой растёт, хоть и придётся дать хорошее приданое, но понятное дело, что не кому попало такая красотка уйдёт. Можно выгодный семейный союз заключить. Среди купцов, имеющих вес в Фиренце, авторитет Инфаньяти неуклонно растёт, и его слово среди торгового люда уже не пустой звук. А сегодня собирается совет консортерии и не мешало бы продемонстрировать и растущее богатство, и уважение людей. Подарок румийца из Синопа - странный глиняный сосуд из Баальбека, ни кубок, ни лампа, явно очень древний, но с хорошо сохранившимся богатым узором - привезённый из Фатимидского халифата лично ему, Кароджо Инфаньяти, как нельзя лучше служил этой цели. По словам румийца, в таких сосудах много веков назад вавилонские цари хранили благовония, и сосудов таких в мире всего несколько штук, причём все владельцы - халифы и султаны. Это ли не свидетельство уважения и признания успехов, если даже купцы, владеющие торговыми галерами от Трапезунда до Малаги, не гнушаются лично приехать и одарить компаньона дарами, достойными земных владык? Так что очень скоро уже можно будет начать менять расклад в консортерии, поднимая род Инфаньяти на должный уровень, а там, глядишь, и другие семьи подтянутся...

Юный Джатто был пока слишком мал, чтобы быть допущенным к грандиозным планам отца и о подноготной событий даже не догадывался. Но что отец перед прибытием каких-то гостей отпер библиотеку он мимо себя не пропустил. Ибо видел несколько недель назад как невысокий, но очень важно держащийся дедок в странных одеяниях, доставал из принесенного двумя чернокожими рабами сундучка некий обёрнутый во многие слои ткани предмет, бело-голубого цвета, и с лёгким поклоном передал тот непонятный, но очень притягивающий взгляд предмет отцу. У того аж дух захватило. Дальнейших подробностей Джатто не увидел, но очень его это заинтересовало и теперь он горел желанием рассмотреть диковинную штуку поподробнее. Сегодня был как раз отличный шанс. Однако Джатто был не только любопытным, но и осторожным юношей. Поэтому он не стал сразу соваться в запретную комнату, а сначала спустился со второго этажа вслед за отцом, чтобы убедиться, что тот не вернётся в самый неподходящий момент, и что никто другой тоже не застанет его врасплох. Отец отправился проследить за украшением лоджии, где должно было состояться собрание. Все слуги были привлечены к делу, а мать с утра не выходила из своей половины, наверняка помыв волосы и прихорашиваясь. Так что визит в сокровищницу тайн был безопасен. Джатто взлетел по лестнице, не чуя ног под собой, предвкушая, как кроме той занятной штучки он ещё возьмёт в руки меч, которым его прапрадед ещё в 1159-м году бился в Кремоне с самим Барбароссой. Ну, пусть не лично с ним, конечно... Окрылённый мечтами, он не заметил спускавшуюся с третьего этажа мать и буквально вломился в дверь библиотеки как раз в тот момент, когда Джанка, взобравшись на табурет, уже дотянулась своими ручонками до таинственного сосуда на полке. От резкого шума открывающейся двери она взвизгнула, руки её разжались и последовал негромкий хлопок. Сделав по инерции ещё два шага, Джатто уставился на бело-синие осколки керамики, далеко разлетевшиеся по полу. Первой мыслью была: "ох, бедная Джанка, как ей влетит", причём он её, несмотря ни на что, в тот момент искренне пожалел. Потом пришла вторая мысль, что теперь он уже никогда не увидит, что же это было, и с раздражением поднял глаза на девчонку. Безграничный ужас от того, что она поймана на месте преступления отцом или матерью уже быстро покидал её лицо.

- Джанка, ты что наделала... - начал было он, но сестра скривилась, не слушая его, спрыгнула с табурета и опрометью бросилась к открытой двери, сразу же за порогом закричав:

- Мама, мама! Иди посмотри, что Джатто наделал! Он папину вещь разбил!!!

Джатто ещё не понял, что происходит, как в проёме появилась мать. Окинув комнату взглядом, та всплеснула руками:

- Джатто!

- А я видела! - не унималась Джанка. - Я видела!

Джатто растерялся и не знал, что сказать на эту неописуемую ложь, и молча стоял столбом, пока не появился отец, лицо которого, при виде сына, стоящего посреди осколков, налилось кровью, как глаза у быка.

- Ты! - взревел он, медленно подходя к испуганному пареньку.

- Но... это не я! - наконец подал голос Джатто. - Это ведь она разбила! - он ткнул палец в ухватившуюся за материну юбку Джанку.

- Джатто! - укоризненно покачала головой мать. - Стыдись. Это недостойно мужчины.

- Мужчины?! - заорал отец и влепил сыну такой удар в ухо, от которого тот не устоял и рухнул на пол. - Где тут мужчина? Это убогое ничтожество, вылезшее из твоего чрева - всё, что угодно, но только не мужчина! Негодный слизняк! Мерзавец!

Джатто отползал от наступающего на него отца, повторяя, как молитву "это не я!", но его никто не слушал.

- Да ещё и трус! Сваливать свою вину на невинного ребёнка! Мерзкая, подлая тварь! Ты разрушил мои планы! Убью!

Схватив сына за грудки, он воздел его с полу и, продолжая осыпать бранью, начал с размаху бить по лицу кулаком. Ошалевший от ужаса Джатто сделал только одну попытку защититься, а потом сознание его поплыло, руки опустились, и только голова моталась из стороны в сторону при каждом ударе. Когда же он очнулся, стало ещё хуже: разъярённый отец отдал его пороть слугам. Такое унижение было хуже боли...

Было ли это единственным случаем, когда Джанка намеренно поставила его? О, нет! Не проходило недели, чтобы ему не попадало вместо неё. Словно по контрасту с ненавидимым сыном, дочь для Кароджо была ангелом, и он и слышать не хотел, что она могла совершить что-либо неблаговидное. Но Джатто страдал не только от рук отца.

Позавчера со своими друзьями к нему пришёл Аччаюоли, чтобы обсудить грядущее событие, на которое они все были приглашены: как раз это самое торжество по поводу посвящения Маццинго Тегрими в рыцари, на которое Джатто теперь направлялся в полном одиночестве. Не каждый день отпрыски таких известных в Тоскане семей, как Аччаюоли, приоткрывают дверь в свой круг. А с ним ещё были и Альбицци, и Стронци, и Питти. Каждый со своими миньонами, так что набралось человек двадцать, заполнив весь сад, в котором они и устроились. Слуги были заранее предупреждены и были готовы, появившись с вином и фруктами сразу же, как только гости расселись. Каково же было удивление Джатто и всего общества, когда среди слуг появилась Джанка, весьма просто и легко одетая (а лучше сказать - раздетая) в греческом стиле, несущая блюдо со сваренными в меду финиками. Сестра и не могла остаться неузнанной, поскольку её хорошо знали в Фиренце. Её едва прикрытые короткой туникой колени и колыхающиеся под тонкой тканью упругие груди вызвали восхищённые выкрики, а Джатто, почувствовавший какой-то подвох, обратился к ней:

- Что это значит сестра, что ты подаёшь нам вино и сладости, как служанка?

- Трагедия, как известно, есть песнь козлов, - тут же ответила та. - Так лучше мне самой навечно остаться служанкой, чем случиться худшей трагедии, где я буду козой.

С этими непонятными словами она опустилась перед главным гостем, протягивая тому угощение с притворно смиренным видом.

- Я не прочь побыть греческим базилевсом, когда прислуживают такие наложницы, - с улыбкой заметил Аччаюоли, беря с блюда сладость. - Но вот что смущает мой ум: отчего столь прекрасный цветок решил обратиться сорняком? И отчего фирентийка обратилась вдруг греческой служанкой, столь смело показывающей свою красоту?

- Это от того, что любой козёл может вести стадо баранов, но ни одна коза не может повести за собой стадо волов.

- Это так, - Аччаюоли в некоторой растерянности переглянулся с друзьями, которые тоже ничего не понимали. - Но поясни нам суть твоих речей, а то мы в растерянности. Почему ты опять упоминаешь козла и козу?

- Если мне позволено будет сказать, то тут собрались мужи, полные решимости говорить о некоем событии, и в этой решимости подобны терзаемым жаждой волам, что идут на водопой. Такое стадо и стае волков не остановить. Коза же в чём-то подобна волу: и копытца есть, и рожки, и хвостик, но разве кто сравнит козу с волом?

- Нет, - согласились все. - Продолжай.

- Так и женщина рядом с мужчиной. - с удовольствием продолжила Джанка. - Кто сравнит женщину и мужчину? Это как сравнить козу и вола. Известно ведь, что наш ум не сравнится с мужским в остроте, наши суждения поверхностны, а слова пусты. Кто будет слушать говорящую женщину? Доводы женщин не в логике и не в риторике, и мы, современные Андромахи, находимся в худшем положении, чем наши античные товарки, знающие, как черпать силу в слабости.

Девушка, словно загрустив о былых временах, задумчиво склонила голову на плечо.

- Хм... - протянул её собеседник. - Кажется, я понимаю твою аллегорию. Волы - это мы, маленькая... козочка - это ты, и твоя слабость, по сравнению с нами - это твоя сила.

- Яйцо укрыто скорлупой, но скорлупа ореха гораздо прочнее. Нет ни одного яйца, способного устоять перед орехом. Но стоит ли ореху гордиться? Ведь всегда можно легко найти камень, способный разбить любой орех. И только перед не противящейся ему водой камень совершенно бессилен: та ласково принимает его в свои объятия, и...

- И? - Аччаюоли наклонился к лицу девушки. Та лукаво посмотрела в глаза и вскочила на ноги, подхватив блюдо.

- На дно галер, чтобы те не переворачивались в бурю, - она подошла к следующему гостю, хотя, кажется, про сладости и вино уже все позабыли. - Генуэзцы кладут камни. Если такой камень упадёт в море, в воду, увидит ли его кто вновь? Достанет ли из воды?

- Вода, коза, камни... - подал голос Стронци, но Аччаюоли перебил его.

- Камень тонет в воде, но вода должна быть глубокой. Мелкой воде крупный камень не потопить.

- Точно замечено. Только обращал ли мой господин внимание, как отличаются дикие камни в горах, от тех, что мы видим у берегов рек или моря? Там, где воды неглубоки? - она поставила блюдо, вновь обернувшись к нему.

- Кроме того, что в горах на них растёт мох? - Аччаюоли усмехнулся, однако глаза остались задумчивыми. - Ну, то, что те более грязные, я думаю, не в счёт... Гладкие! На берегах они гладкие, тогда как в горах у них есть...

- Грани! - закончила Джанка хлопнув в ладоши. - У них есть острые грани, которых нет у речной или морской гальки. Что же сделало камни круглыми, гладкими и удобными?

- Вода, - согласился аристократ. - Но на глубине...

- Там, - перебила его псевдо-гречанка, убирая сбившиеся на глаза локоны и завораживающе глядя на собеседника мечтательным взглядом влажных глаз. - На глубине, утонув навсегда, под слоем ила и водорослей камень сохранит свои грани, тогда как высовываясь из воды на отмели, он рано или поздно превратится в окатыш. Так и мужчина: приобретает новое, сохранив себя, лишь находясь рядом с достойной избранницей. Рядом же со склочной пустышкой он только будет терять, со временем став безвольным и... удобным.

В полном молчании Джанка обошла остальных гостей, предлагая сладости и улыбаясь, встречая в ответ задумчивые взгляды. Джатто хотел было воспользоваться моментом и приказать сестре удалиться и более их не беспокоить - и видит Господь: так и надо было сделать! - но почётный гость задумчиво вертел в пальцах финик, явно раздумывая над словами сестры, и Джатто не рискнул вызвать неудовольствие аристократа, прервав их разговор.

- Ты плетёшь свои речи не хуже присноизвестного Туллия, - наконец промолвил тот. - Воистину, глупцом будет тот, кто назовёт глупыми всех женщин. Я же таковым считаться не хочу, а потому признаю, что твой ум не уступает многим мужским.

- Ах, господин мой, - картинно вздохнула девушка. - Воистину... - она едва заментно усмехнулась чему-то.- Воистину не ум красит женщину, и не её ум делает её счастливой, а ум её мужа. Она же, если достаточно красива, найдёт своё счастье, будучи покорной судьбе. Но о красоте, как и об уме, даже о вашем, можно судить лишь со стороны, увы.

- Вот как? И каково же твое суждение со стороны? Говори, плутовка! - при вздохе лже-служанки её соски столь явственно проступили сквозь ткань, что было бы преступлением не почтить столь прекрасное явление своим вниманием, и произнесённые слова вышли из слегка онемевшего рта мужчины неловкими, спотыкающимися, словно и они были поражены и растеряны.

- О вашем уме? Ну что вы, господин! Мало ли, что видится со стороны? В могучем воле супруга видит супруга, а не кусок мяса, как его видит мясник. Пахарь видит его тягловой силой, другой вол - соперника, перекупщик видит свою долю серебра, а волк опасного противника или законную добычу. Что всем до того, каким его видит коза?

- Вот опять! Что тебе далось это животное, что ты непременно себя с ним сравниваешь?

- А кем же ещё я могу быть, мой господин, если я сестра своего единоутробного брата?

- Всё, я сдаюсь! - Аццо Аччаюоли, отчаявшись увидеть большее, наконец сумел оторвать взгляд от грудей девушки, словно обещавшим вот-вот показаться на свет во всей красе, и смеясь вскинул руки. - Подобно Цирцее ты пленила нас своими чарами и речами! Нам не разгадать твоих загадок. Рассказывай теперь - что всё это значит?

- Охотно, мой господин. Дело в том, что моя мама беспокоится о моём брате. Головка-то у него маленькая, как у петушка. Больше одной мысли в неё не помещается. Вдруг, услышав о том, что кто-то стал рыцарем, он вздумает, что тоже может стать таким же? Суть же моих аллегорий такова, что за ним и ещё кто может увязаться из слабых умом. А ведь известно, за кем ходит стадо баранов. Тут и случится трагедия, что, как мы уже знаем, не что иное, как козлиное действо. А если в роли козла будет мой брат, то кем же мне быть в таком случае, если не козой? Лучше уж я буду служанкой!

Аристократы и миньоны весело рассмеялись, поглядывая на залившегося краской Джатто, а Джанка, как ни в чём ни бывало, отобрала у одного из присутствующих здесь слуг кувшин, принялась обносить гостей вином, продолжая играть роль прилежной служки, что всем, несомненно, нравилось. Никто не хотел прервать забаву, в которой он выступал повелителем прелестной, молодой, и, к тому же, полуобнажённой благородной донны. Джатто же был готов и убить сестру на месте, и провалиться со стыда под землю. Провалиться никак не получалось, а затевать сейчас свару с негодной девчонкой - значило выставить себя в ещё более глупом виде. Вот и стоял он, с ненавистью глядя на сестру, но бессильный что-либо сделать.

- Ну, хорошо, - отсмеялся Аччаюоли. - Теперь-то понятно, что ты увлекла стадо быков, то есть нас, в сторону от водопоя, то бишь от разговора на нежелательную тему. Но ведь мы вернёмся к нему позже. Что ты на это скажешь?

- А разве вам ещё хочется, мой господин? - она округлила глаза. - В таком случае, - она улыбнулась и повела бёдрами. - О, вы ещё не видели, как я танцую...

И да, она добилась, чего хотела. На попытки Джатто вернуть беседу в прежнее русло, Аччаюоли, не отрывая завороженных глаз от танцующей девушки, ответил, что и впрямь есть лучше занятие, чем скучные разговоры о том, что и так все скоро увидят. Тем более, что этого не хочет столь обворожительная хозяйка...

Вот как??? Как она стала хозяйкой, вовсю изображая служанку? А? Как? Зачем она всё это сделала? Зачем прилюдно опозорила его? Для чего? Он никогда не делал ей ничего плохого. Он её даже поколотить не мог, опасаясь тяжёлой руки отца. Почему она делает всё, чтобы испортить ему жизнь?

С-сука, распутная сука. Она свободно, походя окрутила двадцать мужчин, как всю жизнь этим занималась, и не отпускала их внимания до конца вечера, когда слушая гостей, когда подогревая их интерес загадками и весёлыми историями. А танцы? Она нимало не заботилась тем, что греческая туника в танце ничего не скрывает, и двадцать пар глаз жадно разглядывают её разгорячённое тело. И ни разу, ни разу она даже не посмотрела на него.

От воспоминаний Джатто скрипнул зубами и едва вновь не пустил коня галопом. Но сдержался. Жизнь с отцом, от которого он по малейшему поводу получал тумаки и затрещины, научила сдерживаться. И если до того случая с проклятым сосудом было ещё терпимо, то после жизнь ещё долго казалась ему адом на земле. Oтец так никогда и не простил ему порушенных планов и во всех своих неудачах в жизни винил только его и якобы его проступок. Да, мечте о возвышении не суждено было сбыться. Так кто виноват? Как будто, в самом деле, только от того сосуда, а не от предприимчивости, ума и силы отца зависело, признают ли его главенство в консортерии. Как будто из-за мелких проступков Джатто на два года упала цена на шерсть. Как раз в те годы, когда венецианцы стали привозить пряности из Анатолии и Колхиды, подорвав торговлю с Магрибом, отчего доходы семьи резко упали. Подскочившие цены на зерно и вино могли бы компенсировать потери, но упрямый осёл держался только за свои пряности и шерсть. Он решился купить виноградники и пахотные земли только когда нечего стало вкладывать в убыточные предприятия. Под землю он сумел получить заём. Да только в самый пик цен. Вобщем, одна глупость за другой. Теперь этот сгусток ослиной блевотины, наконец-то, подыхает, но разве в конце своей никчёмной жизни он оставляет после себя что-то хорошее? Да, долги отданы, но на этом и всё. Поля и виноградники приносят от силы три сотни лир в год, чего едва хватает на содержание дома и семьи. Джатто надеялся, что после смерти упрямого дурака, тех девяти сотен лир, оставшихся от продажи мастерских и доли с галер, хватит на приобретение оливковых плантаций. Кое-что можно было бы пустить не на выделку, а на окраску уже готовых тканей, что менее выгодно, но гораздо надёжнее и стабильнее. Но теперь львиная часть этих денег уплывает из семьи в руки пока ещё даже неизвестного муженька любимой доченьки, суки Джанки! А оставшееся будет лежать мёртвым грузом, потому, что мама - святая женщина, ангел во плоти, но совершенно не способная приумножить финансы семьи. И что делать по этому поводу, Джатто не знал. Он ждал, надеялся и страстно желал смерти отцу, но не хотел желать смерти матери. Хотя другого выхода не видел.

Арка ворот виллы Тегрими была украшена цветами и разноцветными лентами. У Джатто при входе приняли поводья и оружие и увели коня в стойло. В главном зале было полно гостей, между которыми сновали слуги. От обилия позолоты на одеждах и на стенах зарябило в глазах. Даже слуги были разнаряжены в золотое шитьё. На помосте играли музыканты. Глянув на разносимые и стоящие перед гостями блюда, Джатто невольно скривился от душевной боли: целые каплуны, перепела, бараньи ляжки и ягнята на вертелах, куски говядины, запечёные поросята, дичь, разнообразная рыба... да только на украшения, одежду для слуг, и угощения для гостей Тегрими потратили... да, где-то под тысячу, а то и полторы, лир. Больше, намного больше, чем годовой доход его семьи. Будь проклят отец, чёртов безмозглый осёл, и его отродье, Джанка!

Аццо Аччаюоли и вся компания пировали за столом, за которым для Джатто, прибывшим одним из последних, места уже не было. Юноша почувствовал, как обида, словно горячей солью обжегши щёки, влажно поднимается к глазам. Стол напротив тоже был полностью занят и слуга повёл хмурого гостя к третьему. Натянув вежливую улыбку, Джатто поприветствовал будущих сотрапезников и был усажен рядом с белобрысым парнем, на год-два моложе Джатто. Буондельмонте де Буондельмонти [11]. Джатто едва знал его и вовсе не горел желанием узнать поближе: тот слыл вздорным, чванливым и заносчивым типом даже среди нобилей. Тем не менее аристократ учтиво кивнул в ответ, словно принимая вновь прибывшего в свою компанию [от итал. con pan - с хлебом, companini - сотрапезники] и произнёс довольно приятным голосом человека, привыкшего много говорить, и привыкшего, что его будут слушать:

- Удача оказаться с вами за одним столом, мессер Инфаньяти.

"Неглуп" - не мог не заметить Джатто. Одной фразой показал и своё снисхождение к неравному, но из близкого уровня, и через узнавание по фамилии - уважение к его семье, и сохранил дистанцию. Не "рад", а "удача". В чём удача - поди разберись, что оно там значит. Встретить смертельного врага иногда тоже удача. Да и удача - дело такое: вот она есть, а вот, глядишь, и нету.

- Ну что вы, мессер! Удача сегодня моя дама: беседа с одним из блистательнейших кавалеров и знатоков общества - что может быть лучше на таком празднике? Мне повезло, что я не пришёл пораньше. Кто знает, в какой скучной компании я бы оказался.

"Не слишком ли сильно сказал? Беседу он мне не обещал. Ещё оскорбится, что я его шутом выставляю".

- Ну да. - равнодушно протянул Буондельмонте. - Мы оба пришли кстати, но не вовремя.

- Интересная игра слов, - заметил Джатто, покосившись на блюдо, с которого аристократ взял баранье ребрышко. - Что бы она значила?

- Всего лишь то, - Буондельмонте запил мясо глотком терпкого Санджовезе. - Что наша встреча очень кстати. Но, тем не менее, мы пришли не вовремя, ибо мы уже тут, а самое интересное ещё не началось. Мне следовало сначала заглянуть к одной красотке по пути сюда. У вас, я уверен, тоже нашлись бы дела.

Виночерпий вовремя подал Джатто вина, позволив тому воспользоваться моментом и обдумать сказанное. "Почему встреча кстати? Буондельмонте искал её? Что может быть нужно тому, кто побогаче хозяев этого праздненства, от полунищего Инфаньяти? Нужно настолько, что он начал разговор буквально со второй фразы, выдавая своё нетерпение и заинтересованность. Да нет, с первой. "Удача оказаться за одним столом"... Случайно показал свою слабость? Может, всё-таки, глуп? Вряд ли. Если что-то серьёзное, тут не могло обойтись без старшего Буондельмонти, а тот не поручил бы дело глупцу. Так что тут всё выверено, каждое слово. Значит, либо проверка, либо ловушка. Упомянул мои дела. Что он знает о моих делах? Про себя сказал "заглянуть к красотке", то есть у него никаких важных дел, можно и развлечься, а у меня... Получается, эта встреча нужна больше мне, чем ему, даже если я об этом ещё не знаю. У меня же из всех дел - наследство отца и эта с-су... Что??? Красотка? Да нет... Дьявольщина! Не может быть!".

Как обычно, при одной мысли о сестре, Джатто бросило в жар и сердце заколотилось от подступившей ненависти. Но он изо всех сил постарался сдержаться и не показать вида.

- Да уж, - он пригубил вино, оценивая вкус. Тегрими проявили щедрость и в этом: вино было трёх, а то и пятилетним. Не десятилетнее, конечно, но и не сырое, последнего урожая. - Объятия какой-нибудь пылкой вдовушки зачастую лучше любых дел.

Буондельмонте в ответ только коротко рассмеялся, устремив загадочный взгляд под потолок, словно показывая, сколь хороши были бы те объятия. Вот только что мог значить этот довольно издевательский смех? Не упоминание ли "вдовушки" его так развеселило? Ну да. Джанку вдовушкой назвать пока никак нельзя... Или этот негодяй намекает на столь горячую и обычно не свойственную главам семейства любовь умирающего отца к дочери?

Отсмеявшись, нобиль продолжил разглядывать присутствующих с загадочной полуулыбкой, словно предлагая собеседнику самому развить тему, если она интересна, или переключиться на что-либо другое. При этом находить темы предлагалось Инфаньяти, чем Буондельмонте ясно давал понять, кто есть кто, и что не он будет развлекать собеседника беседами. Джатто тоже меньше всего хотел сейчас кого-либо развлекать, или даже поддерживать учтивый разговор ни о чём, как это обычно бывает среди приличных, но малознакомых людей, волею случая принуждённых провести совместно какое-то время. Однако Буондельмонте своим смехом показал, что оценил шутку, отреагировал, и теперь снова черёд Инфаньяти. К тому же, тут было кое-что, что молодой Инфаньяти хотел бы для себя прояснить. Вот только сейчас надо сделать нейтральный ход.

- Недурное вино для такого праздника.

- Это вино - прекрасное решение проблемы таких собраний.

- А разве есть проблема?

- А как же? Посмотрите: вон сидит ваш приятель Аццо. Самовлюблённый Нарцисс и бахвал, любит красоваться знанием античной философии и поэтики перед полураздетыми порнодионками, собрал вокруг себя таких же прихлебал, но совершенно не умеет обращаться с оружием. В свои двадцать пять - ни одной стоящей дуэли. Дрался три раза, не только никого не убил, но и был дважды бит сам. Однако же он - настоящий цвет общества. Один из старейших гербов. Знает языки, образован, много путешествовал. Денег, земель и слуг больше, чем у Папы. Высший аристократ. Стронци - тот туповат, но силён и знает толк в палицах. Я сам с ним дрался пару раз. Оба раза как раз из-за этого - я называл его тупицей. Ну, а что делать, если он и есть тупица? Один раз он мне плечо сломал. Левое. Через полгода я проткнул ему бедро мечом. Недавно, кстати, дело было. Заметили - он до сих пор хромает? Разговаривать с ним не о чем, это правда, зато драться - одно удовольствие. Тоже богат, как персидский шах. И благороден - тут не отнять. А вон, к примеру, Арриги. Мечется от одного стола к другому. Знаете, почему? Он уже не внизу, но ещё и не на уровне Аччаюоли, Стронци, Уберти или Амидеи. Вот и хочет примелькаться в обществе. Там, глядишь, привыкнут, начнут за своего принимать. Это он напрасно. Не так надо в общество входить. Так он навсегда останется выскочкой. Нет. Он не высший. Так... Середнячок. А вон сидит толстяк в красном сюркотто и берете с плюмажем вон за тем столом, третий справа, видите? Брассо Мадини. Бог ты мой! Ну скажите, на что плюмаж за столом, а? Какой вкус... И вон, видите, робеет, глаз подобострастный, рта не раскрывает, только похихикивает. Верность свою показывает. Преданность. Ну, какой он к чертям благородный аристократ? Лакей. То есть, собрали Тегрими тут всех, от низу до самого верха. А вино какое подавать? Дорогое - слишком хорошо для низших. Поплоше - невместно для высших. Каждому отдельно - не по традициям, обиду затаят. Средненькое - непонятно ни для тех, ни для других. Как воспринять? А вот такое - в самый раз. И богачи его пьют у себя дома, и полунищие Мадини, бывет, могут себе позволить.

Молодой человек говорил с легкой небрежностью хорошего знания предмета и выданные им краткие характеристики поражали своей точностью. Но Джатто был более всего поражён описанием Аццо Аччаюоли. Он вовсе не был его другом и поэтому не был задет комментариями Буондельмонте. И ведь действительно, Аццо постоянно щеголяет своим знанием греческого языка и поэзии, напоказ демонстрирует увлечение античной, языческой философией... Тут Джатто чуть не поперхнулся вином. А не потому ли Джанка и разыграла то представление с переодеванием гречанкой, цитируя греческие мифы, танцуя для них и ведя себя, как наложница какого-нибудь греческого царя из до-римских времён? Получается, она лучше него, Джатто, знала, кто придёт, как себя вести, и хорошо подготовилась ко встрече. А Буондельмонте хорошо осведомлён о том вечере в доме Инфаньяти. Он знает, кто и о чём говорил и кто что делал. И не только присутствующим здесь аристократам были выданы характеристики. Досталось и Джанке: "полураздетая порнодионка". Здесь, в Тоскане, для таких женщин есть другое слово. Но Буондельмонте использовал греческое, намекая на то, кем выставляла себя сестра. Яснее и не скажешь. Тут мысли Джатто разделились, как тропинки в горах, и он пошёл по обоим, каким-то образом умудряясь думать сразу о нескольких вещах. Как Буондельмонте узнал о том, что происходило в доме Инфаньяти? Впрочем, об этом наверняка рассказал кто-то из гостей, это понятно. Но почему, почему ему это интересно? А ведь не только интересно, иначе бы он не упоминал об этом столь прямо. Сестра выставила брата на посмешище - да, но кроме этого ничего из ряда вон выходящего не произошло. Даже представление Джанки с откровенными танцами не было ничем предосудительным в обществе, и никакого пятна на семью Инфаньяти не легло. В укромных садах своих вилл молодёжь развлекается ещё и не так. Фиренца - не Эпир, невесты редко выходят замуж девственницами. Так зачем же этот белобрысый хлыщ уже второй раз искусно вплетает в разговор намеки на его сестру? И ещё думал Джатто о том, что намёки эти довольно неприличного свойства и касаются легкодоступности его Джанфранки, как женщины. И это, по вполне понятной причине, выводило Джатто из себя. Да, Джанка - мерзкая, развратная тварь, и он сам с удовольствием задушил бы гадину. Но она - его сестра, как-никак, и он не мог позволить так о ней отзываться этому фигляру. Это надо... надо что-то сделать, или сказать... остановить обливание Джанки грязью. Но что именно говорить или делать Джатто никак не мог найти, и был в растерянности. Гневно бросить Буондельмонте, чтобы тот прекратил оскорблять честное имя девушки? Но Буондельмонте ни словом и не упомянул его. Потребовать, чтобы он прекратил свои пошлые намёки? А если он попросит уточнить: намёки на что? Тогда придётся самому назвать сестру... Чёрт подери! Ярость клокотала в душе Джатто, не находя выхода. Найти бы повод, чтобы вызвать Буондельмонте на дуэль!

Джатто, словно собираясь выпить здравицу собеседнику, отсалютовал Буондельмонте бокалом. Тот только слегка поднял уголки губ. Его взгляд на мгновенье мазнул по Джатто и вновь устремился на другие объекты. При этом Джатто - несмотря на то, что его собеседник был моложе его, почти совсем юноша - был уверен, что тот прекрасно умеет балансировать на грани приличий и учтивости в беседе, понимает, какую реакцию его слова, тон, и взгляды вызывают в собеседнике. Знает, пользуется, и наслаждается этим.

- Ваши замечания касательно характеров некоторых персонажей невероятно остроумны. - вслух вымолвил Джатто. Ему показалось, что голос выдал его волнение.

- Вы тонко заметили, что они лишь персонажи в этой комедии. - Буондельмонте снисходительно оглядел зал и повернул лицо к Джатто, глядя прямо в глаза. - И я очень хорошо знаком с... со многими из них. А с некоторыми, - он усмехнулся. - Даже близко знаком.

Чтобы скрыть свои чувства, Джатто быстро отвернулся. Возможно, чересчур резко отвернулся, чем только выдал их. Опять намёк, и какой! Даже два: и то, что многие известные лица - лишь куклы в его или их руках, и про Джанку опять. Может, действительно, дуэль? Вот только инициатором должен быть не он. Ну, для такого завзятого драчуна, как Буондельмонте, многого не надо. Вылить вино ему на одежды это, конечно, слишком, а вот если усомниться в его словах, негромко, но достаточно, чтобы это услышали посторонние...

Тем временем в зале, под одобрительный шум, появились музыканты, занимая свои места на возвышении. В самом деле, гости уже должны были успеть утолить первый голод и быть готовыми к развлечениям. Чествование виновника торжества будет позже, когда и второй, и третий голод будут утолены, гости раздобреют от съеденного, а душа повеселеет от вина и шуток. Тогда громче и искреннее будут здравицы, славословия, и тосты в честь героя.

Но Джанка! Когда она успела? Распущенная, дешёвая девка! А всё отец: и сам не воспитывал дочь, и другим не давал. Всё души в ней не чаял. Вот она и пошла по рукам. А ведь не зря говорят в Фиренце: хороша ли женщина, плоха ли, надо ей изведать палки! Мало того, что она выйдет замуж неизвестно даже ещё за кого, наверняка за ублюдка какого-нибудь, так она ещё и таскается по разным там Буондельмонте, а может и по кому ещё. Может, она и отца... А что, мало ли было такого? Законы-то запрещают, да строго, ещё как! Но не потому ли и есть такие законы, что есть, что запрещать? И не потому ли стали они так строги, что девочек, чьим первым мужчиной был их отец не счесть в Фиренце, как не счесть и мужеложцев, коих законы преследуют и наказывают гораздо строже, но коих в Фиренце столько, что и в других землях любителей мальчиков уже называют "фирентийцами"? Не зря же отец за неё был всегда больше даже, чем за мать. Неужели... О, дьявол! Неужели отец действительно её... А Джанка, конечно, и рада! Шлюха, шлюха! Убил бы тварь...

Перед глазами встала картина как он хватает сестру за волосы, запрокидывая голову, и бьёт ножом в грудь... в живот... в грудь... в живот... бьёт и бьёт, глядя в её расширенные карие глаза, в которых можно прочитать, наконец, страх и мольбу, а не превосходство и презрение. Он раз за разом погружает клинок в её тело, но Джанка, к счастью, не умирает, а мучается и стонет, доставляя ему несказанное удовольствие долгой мести. Каждый удар, сотрясая её тело, вырывает у неё долгожданные стоны боли, и слёзы струятся из её глаз. А когда он схватит её за шею и начнёт душить, повалив на пол, она поймёт, что отец ей больше не защита, никто не защита, она в его власти и именно он, Джатто, владеет её жизнью и смертью.

- Смотрите-ка! - выкрик Буондельмонте вырвал его из мира грёз. - Не ожидал!

Джатто было непросто вернуться из реальности, в которой уже почему-то обнажённая, распростёртая на полу у его ног Джанфранка молила его прощения. Кровь её и раны к тому времени чудесным образом исчезли и слёзы девушки текли из её глаз на ничем не прикрытые груди. Видение было столь сладостным, что возвращаться в сидящее на шумном пиру тело было сущей мукой, да и сам пир был нелепым, ненужным, и раздражающим. Зачем он здесь? Что ему до всех этих богатых и пышно разнаряженных петухов, кичащихся цветом своих перьев? Он шёл сюда, чтобы приблизиться к этому "цвету общества", чтобы когда-нибудь стать одним из них... но разве они, такие, как Буондельмонте, как Аччаюоли, примут его? Да и надо ли становиться таким? Надо ли это ему? Не пустое ли это?

В ответ на недовольный взгляд Джатто, Буондельмонте показал рукой на вбежавшего в зал невысокого пухлого мужчину около сорока лет, наряженного в красно-синие одежды и такой же нелепый колпак. Мужчина как раз оглядывал зал, стоя меж столов. У него были маленькие, заплывшие глазки, словно у поросёнка, быстро стреляющие по сторонам, пухлые губы, и нос картошкой.

Джатто слышал лёгкий звон в голове, окружающее словно отдалилось от него, мир словно отделился некой прозрачной стеной, и звуки из этого отделившегося мира стали глуше и вместе с этим единый до этого, монотонный гул разбился для юноши на тысячи вполне самостоятельных звуков, природу каждого он вполне мог различить. Шарканье ноги сидящего через три человека справа, звон упавшего ножа со стола слева, хруст куриной кости на зубах на другом конца стола, кашель, смех, бульканье вина, стук бокала о дерево... ваша правда мессер, это оскорбительно... я сказал им нет, и отправился в Геную... и вот тогда он залез в бочку и мы... но она только смеялась в ответ... таких ножек, я вас уверяю... ах, как мы провели время, я бы... выделывала такое... даже ртом... Он мог видеть, как на дальнем конце стола напротив, смешно шевелятся губы мужчины в синей, с белой каймой котте. Слова, выходящие изо рта говорящего часто опаздывали и доносились до Джатто даже тогда, когда рот закрывался. Это было забавно. Вот только сами слова забавными не были. За тем столом, вне всякого сомнения, тоже говорили о Джанке. И подонок Аччаюоли говорит о Джанфранке, и понятно что именно: не зря же эти пьяные хари так довольно гогочут, мрази. Джатто, как ни странно было для него самого, не пытался броситься к мерзавцам, а старался расслышать подробности, но не мог. Отвлекаться на собеседника не хотелось, но он посчитал себя обязанным поддержать разговор.

- Кто это?

- Дольчибене [12 Messere Dolcibene - Известный комедиант и шут, друг Франко Саккетти и герой его многочисленных новелл]. - пояснил Буондельмонте. - Я думал, он в Милане.

Это имя Джатто слыхал, но живьём известного в Италии шута не видел. И, надо признать, почему-то тут же его невзлюбил. И хотя шут ещё и не начал свои ужимки, Джатто уже казалось, что тот кривляется, и сами телодвижения шута были для него отвратительны.

- На редкость неприятный тип! - вырвалось у него.

- Более чем, - согласился Буондельмонте. - Шутки у него гадостные, а натура ещё гаже. Но шуты , как, впрочем, и все актёры, такие и есть. Этим он, кстати, и зарабатывает. Смею вас заверить, очень неплохо зарабатывает. Иметь его у себя на торжестве влетело Тегрими в монету.

Дольчибене, между тем, закончил оглядываться и, подойдя к одному из столов, растолкал сидевших за ним, втиснувшись на лавку. Как и положено, никакие правила на него не распространялись и шуту позволили устроиться, где он пожелал. Разговоры умолкли в ожидании весёлого представления, но шут набросился на еду, с жадностью хватая куски с блюд соседей и засовывая себе в пасть, чавкая и отрыгивая. Когда же он схватил чашу с вином соседа справа и стал, проливая вино, запивать сожранное, один из гостей не выдержал.

- Эй, шут! - раздалось с другого стола. - Ты здесь развлечь нас, или просто пожрать? Давай приступай к своим шуткам уже. То, как ты жрёшь - не самое смешное зрелище!

Дольчибене застыл с чашей у рта, поставил её на стол и с удивлением оглядел соседей. Затем он, будто и не сидел тесно зажатый, развернулся на скамье и уставился на говорящего.

- Ой, а тут ещё кто-то есть? Хорошо, что ты сказал что-то, а то я бы тебя не заметил! Ну ладно, раз так, не буду есть. Ты ешь. Кстати, ты есть-то умеешь? А то некоторые только воображают, а сами нож возьмут и палец себе отрежут. А не отрежут, так поперхнутся. Вот, смотрю ты нож держать умеешь, молодец. И не попёрхиваешься. Ну просто умора! - шут повалился на пол, хохоча во всё горло.

- Всё ещё не смешно, - бросил тот же гость. - Тебе нужно лучше стараться.

- Ну, не могу! - утёр шут слёзы. - А почему ты решил, что это тебе должно быть смешно? Ведь ты был прав: то, как я жру - не самое смешное зрелище. Самое смешное - смотреть как жрёшь ты!

Джатто не питал никакой симпатии к тому, кого шут избрал своей мишенью: каким же дураком надо быть, чтобы начать перепалку с шутом? Но и остроты шута не казались ему ни смешными, ни остроумными. В отличие, видимо, от Буондельмонте, который явно наслаждался происходящим. Джатто думал о том, что неплохо бы убить их обоих. И этого вот, и Джанку. Обоих. Сцены убийства Джанки и её любовника сменяли одна другую в его воображении. Буондельмонте, не подозревавший о чём думает глядевший на него недвижным взором сосед, удивлённо покосился на него, но вернулся к наблюдению за шутом, ничего не сказав.

- Ты вот знаешь, как меня зовут?

- Да кто ж не знает? Ты - Дольчибене деи Торри.

- Ага. Угадал. А тебя как звать помнишь?

- Арнольфо да Фоска! - гость гордо вскинул подбородок.

- Не. - Дольчибене задумчиво покачал головой. - Не слышал. Получается, шут стоит выше любого дворянина!

- Это как же так?

- А разве нет? Любой да Фоска в Тоскане знает каждого Дольчибене из Милана, но ни один Дольчибене из Милана не знает ни одного да Фоска в Тоскане!

Буондельмонте всё-таки обратился к так и не отрывающему от него глаз Джатто.

- В чём дело, любезный друг? Что вы так смотрите на меня?

Джатто смутился, на миг промелькнула мысль, что вот и удобный повод для дуэли, но вслух, почему-то, произнёс другое.

- Прошу прощения. Я просто задумался.

- О чём же, если не секрет?

- Да вот... Вы такой ещё молодой человек, а уже так хорошо знаете общество. Наверное, вы уделяете этому много внимания...

- Я? Внимание? Полно вам! Это общество уделяет внимание мне. Особенно, некоторые его представители. Вот и приходится узнавать их получше.

"О черт, - подумал Джатто. - Да он и минуты не может обойтись без своих намёков! О чём ни заговори - он непременно будет сворачивать на сестру".

Дольчибене вступил в спор уже с другим гостем.

- А почему это ты решил, что шут здесь я, а не ты?

- Посмотри на колпак на своей голове! Что ещё нужно, чтобы определить шута?

- Ба! Так только в колпаке всё дело? Тогда тебе следовало носить его не снимая, поскольку только отсутствие дурацкого колпака и мешает людям понять кто ты есть. Колпака нет, а в остальном дурак дураком!

- Но ты полегче, шут! Ты оскорбляешь...

- Ну вот ещё! Никого я не оскорбляю! И это легко доказать!

- Докажи! Докажи!

- Смотрите, если кто сделает то же, что и дурак, то кто он будет?

- Дурак!

- А ежели кто поспорит с дураком, что сможет сделать то же, что и дурак, а потом посмотрит и либо не сможет повторить то действо, либо решит не делать таких глупостей, то будет разумно, не так ли?

- Так!

- Так я обращаюсь к этому господину. Давай поспорим, что ты не сможешь повторить за мной, то, что я сделаю легко! И не бойся, это действительно нетрудно!

- Я ничего не боюсь!

- Ну, тогда спор?

- Спор!

- Давай сюда шапку!

Под удивлённый гул голосов, Дольчибене помочился в головной убор онемевшего от такой наглости спорщика. Закончив, шут со смехом обратился к нему:

- Ну давай, помочись в свою шапку! Будь дураком! Нет? Так ты и так и так дурак: поспорил с дураком, что помочился в твою шапку! Не дурак ли ты?

Джатто мало что видел и слышал из происходящего. Иные видения сизым дымом затмевали глаза. Видения, в которых то он убивал ненавистную, распутную сестру, то она была с мужчинами. Даже с отцом. От вида её обнажённого тела, даже воображаемого, стало трудно дышать. Да. Душно, душно тут. Рожи мерзкие. А тут ещё этот хлыщ. Он что-то сказал... что-то сказал... Надо же ему как-то ответить... Что он там говорил-то? Про общество... да.

- Интерес общества к лучшим своим представителям вполне оправдан и даже понятен...

"Чёрт, как грубо, как неуклюже! Вон он уже кривится! Того и гляди тоже в лакеи запишет. А вот как бы Джанка в таком случае выкрутилась?"

- ... ибо среди нас таковых на самом деле не много. Летучая мышь кидается к подброшенному камешку, принимая его за мотылька, но быстро понимает свою ошибку, и тот падает обратно в грязь...

"Господь Всемогущий! Что я несу??? Это вовсе не похоже на её притчи!"

- ... так и толпа может кинуться на яркое и блестящее, принимая кусочек горного хрусталя за бриллиант, но, как часто бывает, быстро охладевает к предмету своего недавнего благоговения, поняв, что ошиблась.

Буондельмонте склонил голову, подняв бровь.

- Услышь я от кого другого такие намёки - счёл бы за намеренное оскорбление. Но, поскольку вы, мой друг, не Стронци, то уверен, что последует неожиданная концовка.

- Оскорблять вас у меня не было никакого намерения, - пожалуй, слишком поспешно согласился Джатто; при этом отстранённо удивившись себе: ведь только что раздумывал над поводом для дуэли. Что с ним такое происходит? - Kак нет и сомнений в том, к лучшим или худшим относятся представители семьи Буондельмонти. Вопрос только в том, на что падка толпа...

- На всё блестящее, разумеется. - неожиданно рассмеялся Буондельмонте. - Я понял вашу притчу, мой друг.

Джатто очень хотелось утереть внезапно вспотевшее лицо - и тут же его собеседник очень кстати отвернулся, подзывая разносчика вина. Как раз достаточно, чтобы промокнуть лоб и горящие щёки рукавом. Похоже, более искушённый и образованный наследник богатого рода попросту пришёл к нему на помощь, вытащив из того болота бессмысленных слов, в котором он чуть не утоп. А ведь могло закончиться плохо. Не только дуэлью. За оскорбление имени такой род их маленькую семью со света бы сжил.

- Ну что ж, - между тем продолжил молодой Буондельмонте. - Я рад, что не ошибся в вас, любезный друг, и с удовольствием выпью за наше знакомство!

Он самолично разлил вино из кувшина в свой бокал и бокал Джатто, поднял свой и знаком показал тому на второй, приглашая разделить тост. Джатто потянулся было за вином, но тут у стола появился шут, хрюкнул, схватил бокал Джатто, и заорал:

- А вот меня тут и выпить за знакомство пригласили! Твоё здоровье, дружище! Будем вместе пить, будем баб любить! - шут отсалютовал Буондельмонте и запрокинул голову, выливая вино себе в глотку.

Буондельмонте лишь поднял бровь, прикоснувшись губами к вину, Джатто же... Мерзкий шут тоже не остался в стороне и посмел во всеуслышание объявить о своих намерениях. Захотел присоединиться к забавам с Джанкой! Пусть Джанка спит с Буондельмонте, пусть развратничает с отцом, но эта мерзкая тварь, этот шут... и Джатто не смог более сдерживать себя. Он вскочил, выхватил бокал из рук шута и им же, с размаху, ударил его в лоб. Тяжёлый бокал лопнул в его руке, а шут тут же рухнул навзничь. Никто, как говорится, и глазом моргнуть не успел. Все затихли в удивлении. Шут лежал без признаков жизни. Джатто продолжал стоять, тяжело дыша и не зная, что делать дальше. Буондельмонте довольно усмехнулся и почесал кончик носа. "Ого!" сказал сосед слева. Понемногу стали раздаваться реплики отовсюду. Кто-то сказал: "это молодой Инфаньяти"; и было это неодобрительно, словно объясняло его поведение. "Шут дошутился" сказал кто-то другой. Похоже, никто не знал, что делать в такой ситуации. Этикетом такого предписано не было и порядок действий не определён. Шутов, случалось, убивали, но не гости, и не наёмных, как этот. Хозяев пира либо не было в зале, либо они тоже пребывали в растерянности. Джатто посмотрел на своего собеседника. Тот не отстранился от него, словно от чумного, а наоборот, как будто даже одобрительно кивал ему. Джатто хотел выйти из-за стола, чтобы посмотреть, что там с шутом, но его опередили. Над шутом склонился рослый, черноволосый мужчина в чёрно-синей котте. Джатто вспомнил, что Буондельмонте называл его имя. Арриги.

- Жив? - хрипло выдавил он.

- Да, - отозвался Арриги выпрямляясь. - Знатно вы его приложили, но у него оказалась крепкая голова. На ваше счастье.

- Что вы имеете ввиду?

- Ну, так вы чуть не убили его безо всякого повода на глазах у сотни человек. Оправдаться было бы трудно.

- Не так уж без повода: он оскорбил мою сестру!

- Да бросьте! Он, конечно, вёл себя, как свинья, и такое поведение было бы непростительно нобилю, но он шут, а не нобиль. К тому же я стоял рядом и не слышал ничего, что было бы оскорбительно для вашей сестры.

Для Джатто всё стало ясно: этот Арриги тоже спал с Джанкой. "Ничего, что было бы оскорбительно для вашей сестры". Конечно! Для него назвать шлюху - шлюхой и то, что этот шут собирался отпользовать её вместе с Буондельмонте - совсем не оскорбление! Тут, похоже, все только о Джанке и говорят. Словно только ради этого и собрались. Но в открытую говорят только когда думают, что он не слышит. А в глаза - нет, только намёками. Трусы!

- Трус! - прошипел он удивлённому таким оборотом Оддо Арриги. - Мерзкий, трусливый болтун!

Лицо Оддо сначала только удивлённое, вытягивалось с каждым словом Джатто, ноздри раздувались, а глаза сужались. Джатто уже кричал:

- Лжец! Лживое отродье лживой гиены! Каждое твое слово подобно зловонной блевотине выходит из твоего лживого рта, и каждое твое слово лживо!

Не став слушать продолжения, взбешённый Оддо, не нащупав рукоять у пояса, схватил со стола блюдо и попытался им ударить Джатто. Тот успел отшатнуться, и Оддо швырнул блюдо ему в лицо. Джатто отбил его вправо, как раз на Буондельмонте, увлечённо наблюдавшего за развитием действия, но не ожидавшего оказаться в числе пострадавших. Получив удар краем медного блюда в скулу, тот вскочил, опрокидывая стол. Столешница глухо врезалась в пол, загремела посуда, разлилось по мраморным плитам тёмное вино. Оддо, выказывая опытного бойца, успел отпрыгнуть от падающего стола и уже снова двинуться на противника. Джатто сместился влево, по правилам боя на мечах, хотя в их руках и не было оружия. Оддо повернулся за ним, совершенно не ожидая нападения с другой стороны. Джатто тоже не ожидал. Его действия были просто рефлекторным выполнением заученных движений, а вовсе не тактическим манёвром для отвлечения противника в бою "двое против одного" от действий напарника. Но этим немедленно воспользовался Буондельмонте. У него в руке уже был нож, с которым тот бросился на Оддо. Арриги, хоть и стоял почти задом к нападавшему, почти сумел отбить удар ножа сверху вниз. Почти, потому, что удар пришёлся не в грудь, а в плечо. Тем не менее Оддо оттолкнул Буондельмонте и отскочил сам, переводя взгляд с одного противника на другого. Опешивший Джатто уже и не думал о нападении, а вот Буондельмонте, любивший драки не меньше, чем женщин, уже перехватил нож и пошёл по кругу, выбирая момент для атаки...

***

- ... Посчитавший себя оскорблённым, благородный гость решил расквитаться с нахалом...

Звуки пиршества затихли, сама зала была ещё видна мне глазами Джатто; и Буондельмонте продолжал обходить отступающего Арриги, а к ним уже бежали слуги с открытыми в немом крике ртах, но я уже не слышал их, видение это быстро таяло и сквозь него всё явственнее проступали черты Марии, Гвидо, Вито и девочек; я уже не был на вилле Тегрими - улица Фиренцы вытесняла краски давно позабытого празднества, свежий рассветный ветерок овевал моё лицо, унося остатки морока прочь, в прошлое, из тьмы которого давно умершие персонажи явились ко мне показать часть своей жизни. Я словно вернулся из ещё одного путешествия во времени и пока не полностью осознавал себя, но это быстро проходило.

- Но мессер Арриги, - продолжала Мария. - сделал мессеру Инфаньяти замечание, насчёт благородности мести шутам. Тогда мессер Инфаньяти в ответ прилюдно назвал мессера Арриги лжецом. Взбешённый Оддо схватил блюдо, с которого ел Инфаньяти, и швырнул ему в лицо. Инфаньяти и Буондельмонте вскочили и перевернули стол и в этот момент драчливый Буондельмонте ударил Оддо ножом в руку. Как раз за это оскорбление Буондельмонте де Буондельмонти и должен был жениться на племяннице Оддо, дочери Ламбертуччо Амидеи, которая была так страшна, что даже принадлежность к такому роду не могла помочь найти ей мужа. Буондельмонте сначала согласился, поскольку не мог пойти против воли большинства семьи, которая не хотела враждовать с семьёй Арриги, но потом влюбился в дочку Форезе Донати, красавицу Ческу, и когда первая невеста уже ждала его в церкви для венчания, он собрался венчаться с другой. Тогда Скьятта дельи Уберти и Оддо Арриги отправились к Старому Мосту и устроили засаду у статуи Марса. Когда же процессия проходила мимо, Скьятта ударил Буондельмонте по голове палицей, а когда тот упал без чувств, Оддо бросился сверху и, пока никто не опомнился, нанёс несколько ударов ножом. Вендетта свершилась. Убийцы бежали, а свадебная процессия превратилась в похоронную... Вот, какая история случилась более полувека назад.

- Ого! И вы вот так всё в деталях помните? - я старался не показать испытываемого мною шока. Только что я жил в другой реальности, прожил какую-то её часть чувствуя всё, что чувствовал другой человек, думая, как он, переживая и зная то, что знал он. Что это было такое? Не унесёт меня туда насовсем?

- Тому есть причины. Вид убитой горем невесты, простоволосой, обливающей слезами мёртвого возлюбленного, так и не ставшего ей мужем, всколыхнул народ, и даже те, кто ранее симпатизировал Арриги, повернули против них. Сначала одни схватились за оружие, потом другие, да так и пошло... Много крови пролилось. Такое городом быстро не забывается. Так гибеллины Уберти стали ненавистны горожанам... Ну, и другие причины помнить тоже есть.

Мария многозначительно посмотрела на меня. Ну, понятно. Тайна какая-то. И она думает, что я её знаю и должен её понять. А что я такого про неё знаю, чего не знают остальные? Правильно, что она стрега, то бишь идейная ведьма, стоящая на платформе диаметрально противоположной христианству религии. Там даже вместо Бога-отца - Богиня-мать, а Люцифер и Каин, хоть и присутствуют, есть сугубо положительные персонажи. Но как это может быть связано с интересом к городским легендам, я без понятия.

А нет ли тут связи: Мария - видение? Иначе с чего бы мне такое вдруг? Воспоминания словно мои собственные. Я ведь как сейчас помню эту Джанку, как она танцевала. Эротичненько так. Похуже современных мне "экзотик дансерс" конечно, но тем не менее. Был я и в видениях-грёзах Джатто, когда воображаемая девушка молила брата о прощении в действительно весьма двусмысленной позе. Я чувствовал горячую ненависть юноши и его безысходность. Я даже мог бы сказать, что на самом деле творилось в его разуме, охваченном персекуторным бредом с идеями ревности и отношения. А вот как я во всё это попал - нет, не могу сказать. Впрочем, дело может быть и не в Марии. Ведь и в этот мир я попал без её помощи. Так стоит ли удивляться?

- А потом она вышла замуж? - вдруг поинтересовалась Лоренца.

Мы с Марией переглянулись и хором спросили:

- Кто?

- Племянница мессера Арриги... Ну, и дочка мессера Донати. - она секунду поразмыслила. - Дочку жальче. У неё жениха убили, а к племяннице мессера Арриги он просто не пришёл. - тут она вздохнула. - Зато, конечно, позора нет.

Боги, и трёх часов не прошло, как это дитё зарезало человека. Никакого пост-травматического синдрома.

- Да, - я остановил Марию, готовую, видимо, выдать очередную историческую справку. - Обе вышли замуж. Примерно через год.

- Откуда ты знаешь? Ты эту историю-то не слышал! - возразила подозрительная Лоренца.

- Знаю, знаю. Точно тебе говорю. Все рано или поздно выходят замуж... - тут я с сомнением посмотрел на Марию, а она на меня. - Ну, почти все. Так скажем: все, кто хотят. По другому в Фиренце не бывает и ещё долго не будет.

Мария с улыбкой отвернулась. Паола метнула быстрый взгляд на Гвидо, а у меня вдруг плямкнуло.

ОТНОШЕНИЕ С "ПАОЛА" + 1 (ТЕКУЩЕЕ +5); ОТНОШЕНИЕ С "ДОННА МАРИЯ" +1 (ТЕКУЩЕЕ +23); ОТНОШЕНИЕ С "ЛОРЕНЦА" + 2 (ТЕКУЩЕЕ +17).

Вот так легко и непринуждённо улучшил отношения с женским составом нашей группы. Всего лишь за обещание замужества по собственному желанию. Однако, пора бы и в путь. Хватит уже исторических экскурсов.

- Ладно. Главное я понял: по берегу нельзя. А как можно? Донна Мария, вы дорогу отсюда знаете?

- Конечно. Проще всего дойти по этой дороге до улицы Красных Ворот. Она прямо на территорию Уберти выведет. Только немного совсем в обход придётся пройти.

- Но, - возразил Гвидо. - Донна, если мы будем прятаться от Буондельмонти, то и так идти не следует, поскольку в таком случае мы всё равно заходим на их территорию, пусть даже и краем. Площадь Святой Троицы - это их вотчина, на неё ведь Святые Апостолы выходят, а улица Красных Ворот как раз там и начинается.

- Да, - неохотно согласилась Мария, глядя на уставших племянниц. - Действительно. Тогда придётся обходить дальше.

Я прикинул варианты. С одной стороны, что за паранойя такая? Ну и что, что Буондельмонти? На нас что - написано, что мы к Уберти идём? Там и просто так люди ходят. Мост рядом. Город общий, это вам не что-нибудь где-нибудь, а Фиренца. Республика, то есть. Хоть и феодальная. Но народ свободолюбивый. А обходить хрен знает где, когда и так все уставшие, как собаки - нафига? К тому же, главное, увеличивая протяжённость маршрута мы неизбежно увеличиваем вероятность встречи со стражниками с плохо предсказуемыми последствиями. Может, лучше быстрый рывок - и в дамки?

С другой стороны, вот чует моя... ну, хорошо, сердце, что подвал с братцами-инквизиторами наверняка где-то там искать и надо. Парадоксально, но зоны влияния Уберти и Буондельмонти располагаются буквально бок-о-бок. Как раз удобно было меня бессознательного по-быстрому дотащить. И не возмутится никто, все свои, всё под контролем. И весьма вероятно, что уж на той территории меня в лицо будут многие знать, из тех, кто ищет. В этом случае запланированное мной разделение на группы - я с Лоренцой, Гвидо с Паолой, и Мария с... о! надо сказать Вито, чтобы корзинку какую-нибудь для прикрытия из монастыря вытащил - так вот, разделение на группы по возрастному признаку для уменьшения подозрительности не очень поможет. Потому как не забываем, что ищут меня, это да, но и им, буде меня схватят, деваться некуда. Даже если я буду один идти, а Гвидо опять же с Паолой, а Мария с Лоренцой, что даже лучше, чем первый вариант. Но всё равно. На Гвидо, в случае чего, надежды мало. Я ещё могу убедить Фаринату дать приют и защиту женщине и девочкам (да, да, Вито я тоже обещал позже встретиться, но... позже, позже. Извини, приятель, как говорится, но ты и так не пропадёшь) поскольку был Фаринате нужен, и нужен очень. В будущей войне, которая, как мне кажется, была совсем не за горами, на меня особый расчёт. А Гвидо - простой слуга. Хотя надо, конечно, у него выяснить, что там он говорил, что ему повезло с чем-то... Короче, на Фаринату он вряд ли имеет влияние и уболтать того, чтобы он защитил от инквизиции совершенно постороннюю тётку с детьми ему почти наверняка не удастся.

И тут в мою голову после напряжённого дня и этой бесконечной бессонной ночи пришла светлая и мощная, как разряд молнии, мысль: а чего я парюсь-то, собственно? О каком приюте и для кого может идти речь, если меня схватят? Мне тогда опять воскресать, без вариантов, а в этом случае для этих людей всё станет не-бывшим, сотрётся.