Лист

Бахчисарай!

Твой храбрый хан

в одно мгновенье обесценил

монеты римлян и армян

и инструменты Авиценны.

Он прибивал славян к столбу

гвоздями белыми Дамаска.

Отнюдь не мнительный Стамбул

молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!

Твой хан Гирей

коварно и кроваво правил,

менял внимательно гарем

и слезы на металлы плавил.

Все — мало. Только власть любил.

Всех юношей страны для страху

убить задумал —

и убил;

оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы

взлетали сабли ястребами,

мигала кровь, как солнце мглы;

младенцев сабли истребляли.

Прошло еще двенадцать зим,

двенадцать лун ушло в преданье.

Хан постарел. Татарский Крым

жирел оружьем и плодами.

Прошло еще немало зла,

хан правил пир в стеклянных залах,

и к хану женщина пришла,

она пришла

и так сказала:

— Тебя никто не мог любить,

а я одна тебя любила,

а надо было бы убить;

прости меня, что не убила.

Повелевал ты, но — аллах! —

легко повелевать слезами,

я много лет таила страх;

я умираю,

и сказала.

Она была бела, как бред,

как струйка бедная.

Не знали

ни имени ее, ни лет;

ее в гареме не назвали.

Сам хан лекарствами поил…

Мурзы мигали:

невозможно —

старик наложницу любил,

которую не знал на ложе.

Она в субботу умерла.

Приплыл ясак. Носили яства.

Неслось на яликах «ура!»,

Задумчив был Гирей и ясен.

Он слуг судил — не осудил.

Молчали эшафоты Крыма.

Наложниц не освободил,

но и не пользовался ими.

Он совершил обряды сам,

сам в саван завернул, шатаясь,

надгробный камень сам тесал,

тесал, а евнухи шептались.

Он положил под камень клад,

и не было богаче клада,

он вырезал на камне глаз,

и слезы падали из глаза.

— Аллах! — сказал он. — Больше звезд

в моей судьбе уже не светит.

Да буду я фонтаном слез!

— Да будешь! — так аллах ответил…

Когда узнал Бахчисарай,

татары сети развивали.

К утру утих собачий лай,

все

очаги разогревали.

Торговец стриг своих овец.

У тиглей хлопотал кузнец.

Жемчуголов ловил свой перл.

Рабы свою баржу смолили.

Лишь муэдзин молитву пел

и поздравлял татар с молитвой.