Литературное приложение «МФ» №06, июль 2011

1 место Наталья Васильева Камень в форме сердца

Фуххххх! Из котелка повалил зловонный пар. Варенуха зачерпнула большой деревянной ложкой варево, осторожно подула, вытянув губы трубочкой, и попробовала зелье. Покатав на языке едкую горькую жижу, она сплюнула и довольно осклабилась. Заморочница удалась на славу. Побулькает на малом огне ещё немного, до янтарно-коричневого цвета, и можно процеживать да по склянкам разливать. Если зелье плотно закупорено, то до Ильина дня не спортится. Надолго его хватит.

Варенуха ласково почесала недовольную резким запахом Рыбку. За столько лет пора бы и привыкнуть — ан нет, животина с норовом, привыкать не желает.

В окно стучали — будто просили разрешения войти — ушлые водяные капли. Накануне осень расплатилась с Землёйматушкой последними золотыми монетами листьев, припасёнными на чёрный день, а потом пожалела об этом и горько расплакалась. Так что вторые сутки подряд лил мелкий холодный дождик из тех, что превращают лесные тропки в ручейки грязи и обрушиваются ледяным потоком со всех веток на голову и за шиворот. Бррррр…

Варенуха задёрнула занавеску и проковыляла к сундуку, в котором хранились её сокровища, но ничего доставать не стала, а уселась на покрытую старым тулупом широкую крышку и призадумалась.

В избушке и погожим летним днём царил полумрак. Небольшие окошки с тусклыми стёклами в мелком переплёте пропускали мало света. А сейчас — в осеннее ненастье — стало совсем темно. И эту тьму не могли прогнать ни огонь в очаге, ни керосиновая лампа на столе. Отблески света на неровных деревянных стенах, увешанных пучками трав и кореньев, играли в причудливый театр теней. Нелепо искажённые, бродили там силуэты зверей, людей и чудищ, сталкиваясь и снова разбегаясь. В такие смурные дни и вечера к старухе всегда приходили непрошеные гости. Вокруг Варенухи, обступив её со всех сторон, теснились воспоминания, одно горше другого. За ними верной собакой тащилась печаль-тоска. Если не прогнать их всех подальше, если чем-нибудь себя не занять, то и до чёрной немочи недалеко. Не попробовать ли…

Ещё летом Варенуха наткнулась в Вороньей книге на замысловатое и чудное заклинание, хотела испробовать, но дела, дела… Надо ведь всякие травы-ягоды, а на каждую свой сезон, собирать-сушить, зелья, притирания, мази варить, да защитные чары обновлять — в добрую погоду по лесу много всякого люда шатается. Так и не собралась. Вот сейчас — самое время.

Резко откинутая крышка сундука недовольно проскрипела, разбудила задремавшую на столешнице Рыбку. Варенуха вытащила старенький шерстяной платок, в который была увязана книга, и положила свёрток на стол, отодвинув в сторону разомлевшую от дрёмы крысу. На Рыбке поговорка «Семи смертям не бывать, одной не миновать» почему-то споткнулась. Прожив уже не меньше десяти крысиных веков, она выглядела бодрой, вполне довольной жизнью, и помирать не собиралась.

Рыбка была единственной крысой, выжившей в Прилипье после того, как Варенуха в очередной раз сдурила, решив по доброте душевной выручить селян от прожорливой напасти. В голодный год, когда каждое зёрнышко на счету, она вспомнила про германского чудо-дудочника и его проделки. Дело-то нехитрое, надо только нужное слово знать. Помочь — помогла, только деревенские в благодарность её самоё вместе с крысами в реке чуть не утопили. «Ату ведьму, ату!» Гнали всей деревней, кольями от берега отпихивали, когда она, захлёбываясь, обратно вылезти пыталась. Рыбка — тогда ещё безымянный молодой крысёнок — рядом в воде барахталась и в отчаянной жажде выжить Варенухе в волосы всеми четырьмя лапками вцепилась. Чуть-чуть тогда обе не утопли…

Старуха пробормотала заклинанье от нави, морока, плохих воспоминаний и дурных мыслей, и провела ладонями по лицу. В морщинах прятались зажившие следы других людских «благодарностей».

Стряхнув кончиками пальцев печали, — те разлетелись в стороны, как капли воды при умывании, — Варенуха ловко открыла нужную страницу и вчиталась в чужой неразборчивый почерк. Воронью книгу она выиграла на спор лет десять назад. Тогда старуха ещё не устала от общения с товарками и летала на весенний шабаш к Лысой горе. Молоденькая ведьма, так толком и не понявшая, какое сокровище ей досталось от умершей тётки, имела наглость вызвать Варенуху на колдовскую дуэль. Силы у девчонки хватало с избытком, а вот опыта и ума набраться эта дурочка ещё не успела.

Старуха ещё раз внимательно перечитала заклинание и проверила, всё ли готово. На столе рядом с книгой были разложены волчье лыко и дубовая кора, ведьмин волос, трава болиголова и сухие ягоды. Варенуха ловко свернула кору, приладила серебристый мох, воткнула сморщенные рябиновые ягодки.

Потом она вытащила из жестянки плоский светлый камушек в форме сердца и большой «цыганской» иглой уколола палец, даже не поморщившись от боли. Осторожно концом иголки она вывела знаки на серой поверхности камня и медленно прошептала нужные слова. Кровь зашипела так, словно каменное сердечко было раскалено в огне очага, а знаки выели глубокие тёмные бороздки в камне. После этого Варенуха засунула камушек внутрь куклы, покачала игрушку на ладони и осторожно положила на лавку у стены.

Внимательно наблюдавшая за всем Рыбка соскочила со стола и, цокая коготками по деревянному полу, забилась под печь в угол, недовольно попискивая.

— Не робей, дурашка, — ласково сказала Варенуха. — Хоть ты и моя старая подружка, но тварь бессловесная. А мне, старухе, с живой душой словечком-другим перемолвиться охота.

С этими словами Варенуха погасила свет и улеглась на сундук. Заботы и печали ушли прочь, а темноты она с детства не боялась. «Не страшна чёрная кошка в тёмной комнате, гораздо опаснее чёрный душой человек среди бела дня,» — с этой матушкиной присказкой Варенуха натянула тулуп повыше и провалилась в крепкий сон без сновидений.

Первые лучи позднего осеннего солнца, выглянувшего из-за низких серых туч, упали на лавку, легонько пощекотав лежащую там девчушку. Та поёжилась, чихнула и проснулась.

— Утро доброе, внученька, — Варенуха накрывала на стол. — Умывайся, завтрак готов.

К привычным двум мискам: побольше для старухи, поменьше для Рыбки, добавилась новая и прехорошенькая — с белой глазурью, расписанная цветкаминезабудками.

— Доброе утро, бабушка, — девчушка села, зевнула, сонно посмотрела на свои руки, потом осторожно провела ими по волосам и лицо ощупала. — А как меня зовут, бабушка?

— Позабыла? Вот соня! — притворно удивилась старуха. — Ты Дубравушка — моя двоюродная внуча, а я — бабка Варенуха, лекарка и травница. Как ты, бедняжка, две седьмицы назад осиротела, я тебя к себе травяному делу учиться взяла. Неужто запамятовала? Говорила я тебе: не трогай настой сон-травы, он не только сладкие грёзы дарит, но и память отобрать может. Говорила?

— Извини, бабушка, я больше не буду, — робко прошептала девочка. — Я хорошая буду и тебя всегда-всегда слушаться стану.

— Вот и славно, Дубравушка. Давай-ка кашу есть. Каша пшённая, душистая, наваристая.

При слове «каша» из вчерашней схоронки вылезла Рыбка и жадно принюхалась.

— Ой, а это кто? — удивилась девочка.

— Подруженька моя. Её Рыбкой зовут, потому что я её из речки выловила. Она крыска ласковая, деликатная, только за хвост её дергать не след — укусить может.

Дубравка осторожно погладила Рыбку по гладкой серой спинке. Та фыкнула недовольно, но отбегать не стала.

— Смотри-ка, признала! — умилилась Варенуха. — Ты кушай, детка, кушай, а то остынет.

Так и зажили они втроём: нелюдимая ведьма, старая крыса и чудо-девочка из дубовой коры. Дубравка помогала старухе во всём — мела веником пол, кашеварила, перебирала сухие травы, отбрасывая почерневшие, училась различать их по виду и запаху, а главное — слушала долгими осенними, а потом зимними вечерами старухины байки, сказки да побасенки. И по всему выходило, что нет справедливости на белом свете: кто силён, тот и прав, а кто слаб — тот виноват, на добро люди отвечают злом, а благодарности ни от кого не жди — короткая у человека память. Грустно становилось от этого Дубравке, а Варенуха, заметив, что девчушка пригорюнилась, обнимала её ласково, прижимала к своей груди, по лохматой голове гладила и приговаривала:

— Ты моё золотко, ты моя красавица, я тебя никому в обиду не дам. Никому.

Приговаривала и песенки пела, от которых у Дубравки глазки сами собой закрывались, а грусть-печаль по тёмным углам пряталась.

Так прошла зима снежная, за ней весна мокрая, и наступило лето красное.

Дубравку старуха старалась далеко от избы не отпускать. А ну как дурного человека встретит? Малышку любой лиходей обидеть может. Но разве её удержишь?! Надо все гнезда птичьи обежать-проверить, не вылупились ли уже крохи-птенчики? Надо заветные земляничные полянки обойти, сладкой ягоды отведать. Надо в каждый цветок заглянуть, проверить, какие там жучки-букашки водятся. Надо, надо, надо… Легконогая, как зайчишка, и ловкая, как белочка, убегала Дубравка от избушки далеко, забиралась на деревья высоко, по ручьям босиком звонко шлёпала. С робким лесным народцем дружбу завела. Играла в прятки с лесовушками, в догонялки с ручейниками, в дразнилки с эхом перекрикивалась. Хорошо летом! Привольно.

Как-то раз, когда на дальних хуторских развалинах малина поспевать стала, Дубравка незваных гостей встретила. Аукая и перекликиваясь, ребятня деревенская в малинник забрела. Они душистой ягоды от души наелись, аж все мордашки соком вымазали, а потом игры играть затеяли. Дубравка на них с берёзовой ветки смотрела-смотрела, и так ей с ними поиграть захотелось, что она, позабыв все бабушкины наказы-россказни, к детишкам из леса вышла. А те, как её увидели, с визгом и воплями во все стороны испуганными воробьями рассыпались:

— Ой, мамо-мамонька!

— Лесовуха!

— Кикимора болотная!

— Чудо-юдо темномордое!

— Страшила красноглазая!

— Чур меня! Чур!

В слезах Дубравушка домой прибежала и к бочке с водой бросилась, стала там себя рассматривать. У детишек давешних лица гладенькие да беленькие, а у неё тёмное и неровное, как кора дубовая. У ребят глаза большие и, как небо, синие, а у неё мелкие да красные. У девчушек косы русые с гребешками-лентами, а у неё на голове словно пакля серебристая. Ох, страшила! Как есть страшила!

Девочка в дом мимо Варенухи прокралась, на печь залезла и вся в комочек сжалась. Плачет Дубравка беззвучно, не всхлипывает, рот кулачком зажимает, чтобы старуха не услышала. Глядь, а Рыбка тут как тут: на плечо Дубравкино вскарабкалась, сидит-попискивает, слёзы горькие рябиновые со щеки девичьей язычком слизывает. И от этой нежности крысячьей не удержалась — разревелась Дубравка в голос так, что Варенуха напугалась и в котле ложку утопила. Долго старуха билась, расспрашивала. А узнав, в чём суть да дело, напоила девочку отваром можжевеловым, помыла ей с медуницей волосы и засветло спать уложила:

— Не страшила ты, а красавица. Но красота твоя, внученька, особая. Людишкам глупым её не увидеть, не понять. И тебе на них не след глазеть. От людей одни слёзы да печали. Так-то вот.

Заснула Дубравка, а старуха с ней рядом сидит и думает, что лучше горе малое, чем большая беда. Нельзя внучке к людям, ох, нельзя!

Наутро проснулась Дубравка уже не малой деточкой, не такой, как с вечера спать ложилась. У наговорённого волшебного дитяти печали и горести не часы — годы жизни забирают. И стало теперь девочке целых тринадцать лет. Всё лето до осени она ни на хутор, ни к просеке и носу не казала. Варенуха этому нарадоваться не могла. Стала грамоте Дубравку обучать по тетрадкам с рецептами и заговорами.

Только Воронью книгу от внучки подальше держала, потому как там и такие заклинания есть, что при простом прочтении вслух неумелой ведьме сильно навредить могут.

Год прошёл, снова лето настало. Как-то раз Дубравка Варенухины записи читала и на чудный рецепт наткнулась — отвар для того, чтобы волосы стали мягкие да шелковистые. И состав простой, одно плохо — надо в него подорожник-траву добавлять. А трава эта не в лесу растёт, а вдоль тропок и дорог, где люди ходят. Не даст старуха ей разрешения, ох, не даст, поэтому Дубравка с утра без спроса убежала, уж больно ей захотелось на своей моховой гриве действие чудо-отвара испытать. Она осторожно вдоль речки к просёлочной дороге пробралась, проверила, чтобы никого вокруг не было, на коленки опустилась и стала подорожник рвать и в торбочку складывать. Да не каждый листочек, а только молоденькие, жучком-гусеницей не погрызенные. И так Дубравка увлеклась, что не заметила, как прямо к чьимто босым ногам подобралась. Подняла девочка лицо вверх и ахнула. Рядом с ней мальчик лет эдак десяти или чуток постарше стоит и на неё в упор смотрит, спокойно так глядит, не пугается. Дубравка на ноги встала, платье от грязи отряхнула и улыбнулась парнишке:

— Привет, тебя как звать?

— Саньком мамка кличет, а ты кто?

— А я Дубравка. Ты здесь как оказался? Мальчишка вздохнул, помялся и объяснять начал:

— Мамка с соседками по грибы пошла.

Меня с собой брать не хотела, да я просил, просил и уговорил. Обещал, что буду сидеть смирно, где она скажет, никуда не пойду. Уж больно одному тоскливо в доме.

— Обещал, а сам сбежал и заблудился? — догадалась девочка.

— Не, это наверное, мамка с тётками заблудились и полянку, где меня оставили, потеряли. Я их ждал, звал, аукал, чуть голос не сорвал. Потом вспомнил, как мы в лес шли, и попробовал назад вернуться. Не знаешь, до деревни далеко ещё?

— А ты что — сам не видишь? Вон — на холме — погост, а за ним деревня. Рукой подать.

— Не вижу. Я с рождения ничего не вижу, — мальчик губы сжал и отвернулся.

Дубравка его за руку взяла:

— Извини, Санёк, я же не знала. Давай я тебя к деревне отведу.

— Давай! — и крепко в её ладонь вцепился.

Они почти до деревенской околицы дошли, благо — никто по дороге не встретился. Пока шли, Дубравка каждую пичугу, что чирикала, назвала, каждый душистый цветок, что у дороги рос, сорвала и Саньку понюхать дала, потом на свои волосы пожаловалась и про чудо-отвар рассказала.

— Волосы — это что? Чепуха это. У тебя голос красивый. И ты сама красивая, я знаю.

Дубравка засмущалась, Санька на кучу хвороста на обочине дороги усадила, попрощалась и быстрее домой побежала, на ходу придумывая, как бабушке своё долгое отсутствие объяснить. Только все её придумки лишними оказались. Варенуха как только девочку увидела, ойкнула и в сундук полезла. Достала старуха небольшое зеркало в бронзовом окладе и Дубравке протянула. Девочка на отражение глянула и испугалась — вся она выцвела, словно белье застиранное. Коричневое, алое, серебристое — все цвета тускло-бурыми стали. Если бы старуха зеркальце не перехватила, уронила б его Дубравка. А зеркало разбить — к большой беде.

— Что со мною, бабушка?

— Говорила я тебе, не такая ты, как все.

Особенная. И если часть души кому-то отдаёшь, она к тебе назад не вертается. Погоди, не реви, что-нибудь придумаю.

Убрала Варенуха зеркало, взамен платок с Вороньей книгой вытащила. Велела девочке и крыске рядом не вертеться, отойти и не мешать.

Долго Варенуха подходящее заклятие искала: то травы подходящее в местном лесу не растут, а заморские давно закончились, то надо свою молодость взамен отдавать, а где она у старухи — молодость? Наконец нашла. Древний рецепт, недобрый. Приказала Варенуха Дубравке в подпол слазить, мышиное гнездо разыскать и мышенят новорождённых, числом в чёртову дюжину, ей принести. Сама ближе к полуночи воды в котел налила, зверобой-траву туда бросила и на огонь поставила. Вода кипит, Варенуха ворожит-бормочет. Принесла в старом лукошке Дубравка тринадцать слепых розовых комочков и возле очага стала.

Старуха котелок с огня сняла, с полкружки отлила и из клубка «цыганскую» иголку вытащила. Когда ведьма первого мыша иглой насквозь проколола, Дубравка лукошко выронила и ладонями глаза закрыла. Не видела девочка, как перевернулось лукошко, и мышата в разные стороны пытались расползтись, пытались, да не смогли. Не видела, но сердце у неё о рёбра билось, как вольная птица в прутья клетки.

— Вот, выпей всё до капельки и запомни — ещё раз сглупишь, мышатами обойтись не сможем, — измотанная Варенуха чашку девочке отдала и без сил кулём на сундук обрушилась.

С той страшной ночи, хоть краски жизни к Дубравке и возвратились, она сама не своя стала: что ей старуха велит, послушно делает, а нет работы, забьётся в уголок и глядит в никуда. А взгляд пустой такой, словно не живая девочка, а кукла деревянная сидит. Рыбка с ней подбежит, тёплым носиком в ладошку тыкнется. Дубравка её разок погладит ласково и снова руки на коленях складывает.

— О чём задумалась, Дубравушка? — старуха беспокоится.

— Ни о чём, бабушка, — ответит и на двор выйдет, чтоб досужие расспросы прекратить.

А думалось ей о том, зачем она на свете живёт, зачем лекарскую науку учит, если ей людей остерегаться надо? Вон — бабушка, та хоть и ворчит на весь род людской, но в базарные дни на торжище выбирается, снадобья от хворей да сглазу продаёт. А раньше так и по хатам ходила, болящих пользовала и у рожениц деток принимала. Как это, наверное, здорово — первый крик маленького человечка слышать! А она? Её чужое злое слово хуже ножа острого ранит, а самой ей доброе дело от всей души творить запрещено. Может, есть в чёрной книге что-то, что ей обычной девочкой стать поможет? Иначе и жить-то незачем. Ни к чему ей такая жизнь.

Надумать сложно, а выполнить — ещё сложнее. Варенуха редко надолго хату оставляет, если только на базар соберётся или отводящим глаза зельем вокруг дома и сада с огородом брызгает. Да и дел на это время она Дубравке столько задаёт, что не до чтения. Но помаленечку девочка всю Воронью книгу от корки и до корки пролистала. Много там было целебных заговоров, а ещё больше тех, от которых пальцы цепенеют и волосы на голове шевелятся.

А ещё ей мерещилось, что иногда не слова — глаза звериные на неё из книги таращатся, а то страницы сами собой переворачивались. Часто хотелось девочке книгу в сундук вернуть и больше никогда оттуда не вытаскивать. Но сумела она с испугом совладать. Много в Вороньей книге разного, а вот того, что Дубравке надобно, не нашлось. Но нет худа без добра. Запомнила девочка оттуда пару заклинаний. Выбрала она заклятия безобидные и несложные.

Одно на знакомый образ было. Решила Дубравка, что раз Санька в деревне навестить не может, то хоть чародейным методом одним глазком на мальчишку поглядит. Ведь, кроме него и бабушки, она доброго слова ни от кого не слышала. Налила ключевой воды в блюдечко, взяла веточку анютиных глазок и стала цветами воду по ходу солнца размешивать и слова нужные напевно вслух проговаривать. Когда рябь успокоилась, увидела девочка сначала большую избу со двора. Крылечко такое приметное — с резными балясинами. Наличники на окнах кружевные, белёные. Потом сквозь окно горница видна стала, стол большой, вышитой скатертью покрытый, за столом баба сидит, передником лицо прикрывает, плечами дёргает. Сначала Дубравка подумала, что смеётся женщина, потом поняла — плачет. Рядом с бабой на лавке Санёк примостился — руки в кулаки сжаты. А вокруг стола мужик толстомордый ходит, толкует что-то, красногубый рот широко разевает.

— Не к добру всё это, — подумалось Дубравке. — Не к добру.

Тут Варенуха вернулась. Девочка быстро пальцем в блюдце ткнула, картинка и пропала.

До рассвета промаялась Дубравка, всю ночь глаз не сомкнула, а с первыми лучами бабкин платок по самые глаза повязала и тихонько из хаты выскользнула. Дорога до деревни известная, не заблудишься, потом задами-огородами пробираться стала. Повезло ей, дом Санька третий от околицы оказался, а сам мальчик за сараем у поленницы сидел. Обрадовался он Дубравке, как услышал её — улыбнулся, потом опять погрустнел.

— Эй, Санёк, чего невесел, буйну голову повесил? — присказка девочке сама на язык прыгнула.

Мальчик носом хлюпнул, рукавом рубахи его вытер, помолчал немного, а потом рассказывать стал:

— Мамка за дядьку Семёна замуж собралась. Говорит: «Тяжело вдове одной с хозяйством, а ты, сынок, мне не помощник».

Дядька сначала ласковый был, гостинцы носил, а как они сговорились, стал мамку уговаривать меня в приют для убогих отдать. Мол, для них я обуза, а там меня ремеслу какому обучат. Мамка сначала ни в какую, но он — змей поганый — вчера её уговорил. Она повыла, повыла и согласилась. Послезавтра дед Михей меня в город увезёт. Он туда сына навещать поедет и меня с собой возьмёт. А я в приют не хочу. Я здесь с мамкой жить хочу.

Рассказал всё это Санёк и снова носом захлюпал. У Дубравки тоже слёзы на глаза навернулись, но она их не выпустила.

Нюни тут не помогут.

— Говоришь, дед через два дня в город поедет. Плохо. Времени совсем ничего. Но я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю!

Тут Санька в дом позвали. Дубравка его в щёку чмокнула и повторила:

— Я до завтра что-нибудь придумаю. С утра жди меня здесь, никуда не уходи. Жди.

Если жить только для себя, то и жить-то незачем. Есть в Вороньей книге заклинание на исцеление недужного от рождения. Слова в нём заковыристые — на чужом шипящем языке. Дубравка их на клочок бумаги записала и целый день учила, то и дело подглядывая — верно ли запомнила, не перепутала ль чего? Как только девочка уверилась, что без запинки сказать всё может, в очаг бумажку бросила.

Наутро с Саньком они на прежнем месте встретились. Дубравка мальчишечьи ладони в свои руки взяла и крепко сжала.

— Зажмурься и глаза не открывай, пока я не замолчу. Понял?

— Не дурак, чего тут не понять?

Санёк, и как смолк звонкий голосок, не сразу глаза открыл. Да и к чему ему слепыми-то таращиться? Распахнул, как понял, что стоит посередь двора с протянутыми вперёд руками, которые больше никто не держит. Сначала мальчик не понял, потом не поверил. Словно оглох Санёк, ноги в коленках подкосились, и он на землю плюхнулся. Родной двор чужим и незнакомым стал.

Чудно всё вокруг. Страшно-то как!

Минута, другая — слух возвернулся. Глянь, а то большое у столба знакомо хрюкает, а мелкие, что вокруг бегают, заквохтали по-куриному. Тут Санёк и про Дубравку вспомнил, позвал, да опоздал уже. Нет подружки. Ушла, исчезла, будто не было. Куда ему, глупому, новым взором углядеть, что ветра и в помине нет, а вдоль забора трава колыхается. Это крыса Рыбка домой в лес бежит. Она за Дубравкой последние дни тайком присматривала. А в зубах крысиных камушек зажат. Покраснел камушек и ещё больше на сердечко похож стал. Верит Рыбка, что умна её хозяйка и из такой беды внучку вызволит, верит и спешит-торопится.