Литературное приложение «МФ» №06, июль 2011

Демьян Трах–тибидох

Луч света преодолел расстояние полутора сотен миллионов вёрст через бездны холодного космоса и перистые облака в атмосфере планеты, чтобы упасть на блестящую лысину спящего человека.

— Микола!

— Ммм…

— От ведь леший, опять с вечера набралси… Портяны по всей горнице, штаны на канделябре… А накурил-то — топор втыкай! Микола, сучий потрох, кому сказала, вставай!

Дородная тётка, пышущая решимостью жены и обстоятельностью прислуги, неласково пнула спящего в бок, на что получила очередное мычание. Будильщица, бормоча проклятия, потянулась за метлой.

— Тьфу, Марфа, ядри тя семь деревень, ну чё стряслося? — перехватив веник у самого лба, проворчал Микола.

— Я хто, оракула? С княжьего двора мальца прислали, може, у светлости колики, а може, встал не с той конешности. Кличуть к себе, а како надобность — мине не докладали, чином не вышла.

— М-м-ф-ф — Лысый мужик сел на полатях, спустив босые ноги на дощатый пол.

Луч света ударил в глаз. Микола покривился, почесался, засопел.

— И не проси, — собирая раскиданную одежду, строго сказала Марфа, — на опохмел поимеешь токмо квас.

— Ин вино веритас[1], — хрипло возразил мужик.

— Интеллигенти паука, вариетас дилектат[2] — ответствовала тётка.

— Научил на свою голову, — беззлобно ощерился Микола и щипнул умницу за мягкое место.

Бабий визг, звон затрещины, радостный хохот, непонятная возня — вот и все, что услышал княжий посыльный из-за двери. Не то чтобы он был робкого десятка, но слухи о колдуне ходили всякие, поэтому парень, дабы скрыть зубовный стук, сунул меж ними ремень. В таком нелепом виде

и застала его через некоторое время тётка Марфа, вышедшая из колдовского спаленка раскрасневшаяся, оправляющая юбку.

— Садись, княжий глас, за стол, — усмехнулась она, — гляжу, и ты голодный…

Ухватив из печи чугунок, домоправительница ловко перенесла его на божью длань, присовокупила лохани с ложками на двоих едоков, черпаком наполнила деревянные тарели кашей, исходившей аппетитно пахучим парком. Под появление хлеба, солёных огурчиков и лука у посыльного всплыла окаянная мысль: «Иные бегуть к княже на зов, лапотки теряя, а колдун крут — тока опосля обеда!» Себя к подобной крутости паренёк не причислял, поэтому, несмотря на скоромный утренник, слюна не глоталась.

Микола Селянин явился без должной таинственности, в простонародной расхристанной помятости. Уселся на лавку, заграбастал со стола ендову с огурцами и долго пил из неё рассол, показывая ходящим по горлу кадыком направление к желудку и аварийный из него выход. Наконец он довольно крякнул, отёр рыжий ус ладонью и воззрился красными щурящимися глазами на паренька.

— Как кличуть? — хрипло поинтересовался он у посыльного.

— Ме-меня? Егоркой, ага, о так от… — выплёвывая жёваную сыромять ремня, отозвался гонец.

— Оч приятно, Микола. Однакось я антиресовалси другим: князь в здраве или удручён? Споро, али так, без спеху надобность?

— А-а, я ж, это — тфф, — развёл руками Егорка, единовременно пожимая плечами.

— Ясно, — кивнул головой колдун, хрустнул выловленным огурцом и меланхолично стал его пережёвывать, уставясь мут ным взглядом на стену, где во множестве кучерявились выведенные углем загадочные письмена.

— А ты кушай, сынка, кушай, — пригладила непослушные вихры посыльного сердобольная Марфа. Чтобы уважить тётку, гонец стал ковырять кашу, не спуская глаз с начавшего бормотать колдуна. «Стал быть это, ага… Логарифмус… Вот же, зараза, в сферу Шнельдера не вписыватся… А ежели мы маненько знаковость обменяем? А ежели нас расплющит? Не фендипоперно как-то… Похмелиться тож не худо бы». Крутизна колдуна росла в сознании посыльного, как на дрожжах.

— Микола, кончай в цыфири зенки таращить, князь заждалси поди! — огласила застолье суровая домоправительница.

— Ммм, да, пожалуй… — задумчиво кивнул, сверкнув лысиной, Микола — Пожалуй, што от князя польза буде! Айда, малец, под светлы очи!

День выдался погожим. Солнышко светило ласково, отрабатывая повинность за стоявшее неделю слякотное ненастье, куры квохтали, гуси гоготали, разминавшаяся дружина ладно стучала деревянными мечами, а дворовые девки, наблюдая за голыми по пояс младыми воями, стыдливо перешёптывались и смеялись. Князь Гордей, облокотившись на перила, чистил куском репы зубы и с мрачной миной слушал хриплый кашель, доносившийся из оконца гостевой палаты. Погода, конечно, радовала, но огорчали дипломатические проблемы.

Гостевая дверь отворилась, и на галерею вышел из палаты Микола Селянин, придворный колдун. Вслед него, в рясе и остроконечном клобуке, выскочил учёный советник заморского посла, тыкая в колдуна кривым пальцем.

— Энтфернен зие вом фюрстен дез пфердечирюртен![3] — выкрикнул он, брызжа слюной.

— Вердамфе вон мейнен ауген…[4] — беззлобно парировал колдун.

— Вас?![5] — вытаращил глаза советник.

— Капуста и квас… — проворчал Микола, — Княже, а може без советчиков буйных?

Гордей вскинул бровь — телоохранник вежливо, но напористо оттеснил несколько опешившего советника обратно в светлицу, затворив за ним дверь.

— Чегой-то он? — спросил князь колдуна.

— А, наплюй — серчает, шо я унирситеты не кончал. И прально отобрал у грамотея барбарейские причиндалы: кровопусканием и пиявками сию хворобу не изгнать.

— Опознал болячку?

— Не без того… — вздохнул колдун, — Княже, мне б чарку, штобы инфузорию не цепануть…

— А-а, эт можно, этого добра навалом… Евхимка, мёду тащи, да позабористее!

Осушив поднесённый полулитровый кубок, местное колдовское светило благостно улыбнулось, огладило бородёнку, воздело перст к небесам и, размеренно покачивая им, стало объяснять светилу государственному свои соображения на ситуацию.

— У посла, стал быть, частится стук сердешный, пятки вспрели и во рту нагадили коты. Ну, про котов — фигурально выражаясь… Об чём сие намекает? От и я подумал, што девки наши — загляденье, мужеское евстество погнало давление в глыбь органона и снесло посольску крышу. Хотел уж я выписать ему хороший променад, как вдруг — опаньки — а он, посолто, закашлялси… Э, смекетил я, туточки проблемматикус заковыристее — гриппин с сопутствующим синдромоном Туретта.

— Излечимо? — озабоченно спросил князь.

Колдун важно замолчал, воздев очи к перекрытию галереи.

— Не томи, Селянин, сказывай, как есть, но учти — плохую правду не приму, для мирового сообчества большой дарун выйдет, ежели он туточки окочурится — застращают.

— Дело, княже, поправимо, токмо надобно на Ведьмово Торжище наведаца, компаненту сподручного для михстуры отыскать.

— Микола, а в закромах твоих ничё не осталось, травки там какие аль настои? Боязливо как-то к страхолюдинам обращаться в таком ответственном мероприятии — торгуют-то гадостью, да ишо по опупительным ценам — казны не хватит!

— Дык я завсегда могу пургентиума намешать, токмо тады гарантий возврата посла к людскому существованию дать не могу, звыняй. Не скупись, княже, на Торжище склюзивный и какчестный продухт предлагають, надобно токмо знать, чё искать, а скидку требовать буду, не сумлевайся…

Князь проникновенно и с задержкой взгляда посмотрел на колдуна. Тот, если и лукавил, делал это профессионально, с наивной пустотой в глазах. Гордей Батькович вздохнул: даже если бы и уличил он магического лекаря в растрате казённых средств, чтобы смог предъявить в сложившейся ситуации?

— Ладно, скажу Устиму, чтобы сопроводил до Торжища и оказал всяческое содействие от маво имени. Эй, Настёна! Доча, Селянин за раритетами собралси, може, и табе диковину каку приобресть?

Одна из девиц, обсуждающих вопросы лепости дружинников, отозвалась томнокапризным голоском:

— Ох, батюшка, стосковалась я по цветочку аленьку!

Подружки княжьей дочери дружно прыснули, среди дружинников раздались гоготливые смешки. Князь сурово глянул на довольно выглядевшего Селянина.

— Оттаскать бы тя, Микола, за язык — бушь знать, кому балякать сказы сексуяльного характеру. Пшел прочь, и штоб к вечеру посол у меня тут гоголем пел!

Обычные люди на Ведьмово Торжище не ходили по причине полного отсутствия желания быть съеденным, случайно покалеченным, обматерённым или, всего хуже, облапошенным созданиями, именуемыми нечистыми. Что нечистого может быть, к примеру, в русалке или водяном, никто объяснить не потрудился, однако принято так в народе: нечистые — и всё тут. Микола Селянин, однако, к обычным не относился — лез на рожон, пытливо выпытывая у продавцов секреты, отчаянно торгуясь и заглядывая за прилавок всякий раз, когда подозревал возможность скидки. Устим Прокопыч, княжий держатель кошеля, по дороге на Торжище напустил на себя важности, пытаясь скрыть тряс поджилок, однако как только колдун пришёл на большую сокровенную поляну в лесу, где велось великое менище, сразу стало не до суеверного страха — держись только за кошель! А и кто ожидал, что будет ещё хуже, чем в ярмарочный день: крики, визги, хрюканье, смех, давка, толкотня, свист свирели, перекрывающий разноголосый гомон… И продавцы, и покупатели разнились друг от друга так сильно, что Прокопыча, непривыкшего к виду спорящих чёрта и размалёванной девицы с козлиной бородой, вначале стошнило, но затем он вспомнил o служебном долге и решил держаться профессиональной невозмутимости — то есть денежной сумы.

— Дядь, дай рупь, дядь, дай рупь, дядь… — К рукаву прицепился облезлый одноглазый кот, с нездоровым блеском в оставшемся веретёнообразном зрачке — видимо, распознал звериным нюхом башляльщика.

— Брысь!

— Купи трын-траву, увжаемый! Хрраша трравкт! А? — Узловатые пальцы обхватили плечо казначея, пахнуло конским навозом и мертвечиной. Устим с негодованием обернулся и тут же спрятал негодование обратно — на него пытались смотреть огромные глаза на худом морщинистом лице, а попыткам мешали суровые нитки, которыми веки были пришиты к щекам.

— Хей-хей-хей! А ну, покаж! — пришел на выручку Селянин.

— Мкол? Тыбе нче не дам! — отступил назад зашитый.

— Ха! Не, ты токмо глянь, честной народ, опять гашиш втюхиват! Тьфу, вурдалачье племя! Давай-давай, топай отседа, не то старшине пожалуюсь!

— Индыр, индыр, ч-ч, Салайнин! — Дорогу магу преградило огромное волосатое чудище, от прелой шерсти которого поднимался вонючий дух — Айдын колброт?

— Гыга, ч-ч, Мрва! — приветливо откликнулся Микола и повертел загадочно в воздухе пятернёй — Айдын уйтун херрва!

— Пфф, — угрюмо отозвалось чудище и освободило дорогу. (авт. перевод: «Всех благ, Селянин! Человека продаёшь?» «Тех же благ, Мерва! Продаю ему впечатления!» «А, ну-ну…» (тролльск.))

— Об чем обчалися? — поинтересовался княжий казначей у колдуна.

— Пожрать хотел, горемыка, а хде трактир, не ведал, — отмахнулся Микола и тут же восторженно завопил, — Ай, кузяво! Дай денежку, Устимка, ох-тыж-блинку поду куплю!

Микола напористо двигался по торжку, бранясь, смеясь, громко разговаривая со встречными на дюжине незнакомых языков и скупая всевозможные вещички, показавшиеся ему особо «кузявыми». Его заплечная котомка постепенно распиралась от различных всякостей, а кошель казначея тощал, однако Устим, трезво рассудив, о составе чудодейственной микстуры решил не спрашивать, строча в уме для князя липовый отчёт. Так, на всякий случай — может, колдун мысли читал…

Пройдя торговые ряды насквозь, колдун предложил финансовому человеку сделать привал возле приветливо распахнувшего двери трактира, с кружечкой пивка и жменью калёных орешков. Тот радостно согласился, но радости Устима не суждено было исполниться: такая уж выпала доля, что колдун углядел за трактиром, в самом дальнем конце поляны, вывеску «Иван Гнезан — особости». Селянин навострил нос, как пся, взявшая след, и ломанулся по направлению к видавшей виды матерчатой палатке, возле которой восседал на креслекачалке невозмутимого вида человек, посасывающий трубочку на длинном чубуке.

— Чё надо?

— Надобность.

— Об чём?

— Э-э, об изначальном…

— А скелько грошей имеешь?

— А чо, душевные люди не сойдутся ли?

— Ох, хитрован ты, Микола!

— А хто б и говорил, Ванята!

Торговец и колдун радостно пожали друг другу руки, а Устим понял, что с деньгами он с поганого базара не уйдёт.

Результатом встречи двух «хитрованов» послужила нестарая ещё кобыла, запряжённая в уже старую телегу, которые, скрипя и фырча, везли в людское городище странного вида каменюгу треугольной со всех сторон формы. Колдун по всем признакам был счастлив приобретением: широко улыбался, потирал ладони, хихикал, ласково гладил булыжник и приговаривал: «Надыж, бенбен, ох ты ж, лысые матрёшки, бенбен!» Устим же был угрюм — князь за растрату бил больно, кулак у него был тяжёлый.

— Ну, и хде ентот лихоимец! А?

Когда красный закатный диск светила коснулся верхушек деревьев затаившегося тишиной вечернего леса, Гордей во всем великолепии княжеской нетерпимости собственнолично явился на колдовское подворье. Телоохранники, как это принято, сопровождали его, но можно сказать, что явился князь к колдуну по-простому, в одиночестве, без свиты. К худу, к добру ли такой личный визит был, Марфа рассуждать не стала, поэтому сразу бухнулась на колени, не утруждаясь низким поклоном.

— Хорош, тётка, челом пыль с тракта обтирать, сказывай, хде учёность лысая!?

На фоне оттопыренного женского крестца обозначился кулак вывернутой назад руки, а из кулака торчал перст, указующий на дверь избы. Князь ту дверку открыл с ноги.

Колдун Микола пребывал в обширной горнице, а разум его — незнамо где. Посреди помещения стоял стол, на столе высился треугольный камень, его поверхность, а также стены, пол и даже изразцы на печи покрывали угольные узоры письмен таинственного содержания. Селянин вид имел растрёпанный, отстранённый, но возбуждённый, глаза его сверкали нездоровым блеском, а рыжая борода топорщилась в разные стороны. «Цигнатура в квандрате… и… косвинус дихфунции… а, траехтория-то крутая, но временной двих комбеньсируват искажения поля… хотя… Уфф, зар-р-раза…» — бормотал колдун.

Князь, на секунду сбитый с толку увиденным, вспомнил, зачем явился.

— Ага! — рявкнул он.

— Ага! — поднял палец, испачканный в угольной саже, колдун, стёр несколько символов рукавом рубахи и написал вместо них новые.

— Не, ну видал я обуревших, но не такмо, не до тако жирности! Селянин!!! — заорал князь и грохнул по полу подкованным каблуком сапога. Колдун вздрогнул, обернулся, и в глазах его начало проявляться понимание того, кто к нему заглянул в гости.

— Ох ты ж, светлость! А как же ж?…

— Эт ты мене спрашиват, змий? Пошто в растрату вгоняешь, балаборь? Хде обещанна михстура для посла?!!

— Ох ты ж, память — три дыры! — хлопнул себя по лбу колдун, и на блестящей поверхности лысины нарисовалась угольным следом пятерня. — А усё готовенько, княже, усе в лущем виде… Да што тама, луще лущева — настояна! А я щаз, упаковат надобно…

Колдун кинулся в комнатку за дверью с накарябанной надписью «Лаблатория» и зазвенел склянками. Там, в таинственном вертепе, маг подскочил к прибору, известному у людей просвещённых в алхимии под наименованием «возгонный куб», притушил огонь, закрутил краник и зачерпнул ковшиком из стоявшей под краником лохани мутноватой жидкости. Понюхал, покривился, крякнул. Быстро отыскал в развале посуды стеклянную полуведёрную бутыль, нацепил на горлышко огромную воронку и перелил в раструб содержимое ковшика. Пока белёсая муть струйкой ввинчивалась в узкое горлышко, он добавил в неё ложку мёда, собственный плевок и обильно посыпал молотым чёрным перцем. Чихнул, закупорил горлышко морковкой, встряхнул бутыль, перемешивая смесь. Затем вздохнул, протёр стеклянный сосуд рубахой и торжественно вышел в горницу.

— От, княже, михстура от гриппина, самой ядреной выделки, за какчество ответ веду. Слухай теперя рюцепт.

— Чаво?

— Како сие зелье употреблять надобно.

Кличешь мальцов поздоровше, тащишь посла в растопленну баньку. И паришь его, паришь… Немчура к бане не привыкший, верещать станет, но надобно довести его до кондиции потери орьентации. А затема, вытащив за мякетки на свежа воздух, дать дышать. Недолго, маненько. Кады он полну грудь воздуха наполнит, от тады и вливай енту михстуру, с полбутыли приемлема. Енергий в боляшем проснетси, но мальцы держать его должны, покамест он кашлевать обильно буде. А потома завертайте пацьента крепенько в овчину и покладайте дрыхнуть до утрего на топлёну печь. Како солнце над ёлками вскоче, тако хворобы и следа не буде. Посол — огурцом, и само главно — для тебе на усё согласный.

— Во, даже! — вскинул бровь князь. Затем, привычно посверлив наивные глаза колдуна взглядом, спросил. — А чо не сам врачуешь?

Колдун вздохнул:

— Дык… эта… княже, тут тако дело… Открылося мене, што откинуся я вскорости. Ага. На другой, стал быть, свет.

— Ну!

— Макошью клянуся, шоб зенки лопнули!

Князь помолчал, с неудобства момента потряхивая микстурной бутылью.

— Эта… Ты эта… Как же мы без табе…

— Княже, а приглядися к Марфе — она баба сурьёзная, с пониманием дела, от мене ей кой-чаво перепало. А я… Пора, зажилси я тута, тот свет зовёт.

Князь неожиданно крепко обнял колдуна.

— Дядька Микола, ведаю, ошибаесси редко. Но как же ж, не стар ишо! Ох, скучать буду!

— А ничо, Гордей, ничо, — шмыгнул носом Селянин, — путем усё… Ну, давай, бывай, бусурманам спуску не кажи, честь блюди да справедливость. Иди, княже, лечи сваво посла.

Князь ещё мгновение постоял в объятиях, затем споро вышел из горницы. Микола Селянин вытер мокрый нос рукавом, смахнул набежавшую слезу, а затем подошёл к столу с камнем и вновь стал бормотать что-то заумное себе под нос, рассматривая углем писаные каракули.

Антибликовое покрытие монитора расплывчатыми пятнами отражало горевшую на столе лампу и лицо сидевшего рядом с ней в кресле хозяина кабинета. Михаила Степановича Кобзаря, полномочного представителя президента, это отражение начинало раздражать, особенно после того, как он увидел, что монитор показывал.

Комната, обитая моющейся тканью светло-зелёной расцветки, под которой бугрилась мягкая прокладка. Привинченная к полу металлическая мебель, лишённая острых углов, в количестве одной кровати и одного большого стола. На кровати лежал ортопедический матрас без простыни, а стол был завален различным хламом, собранным постояльцем комнаты на устроенной во дворе института свалке, которую сотрудники называли отчего-то Ведьмовым Торжищем. На полу, между предметами мебели, сидел сам постоялец и что-то мастерил из хлама. Человек был лыс, бородат, одет в мешковатые брюки и рубаху белого цвета, а из широко распахнутого ворота виднелась татуировка на груди и прилепленные поверх неё датчики медицинской телеметрии.

Михаил Степанович тронул джойстик, и кадр укрупнился: слезящиеся глаза, потерянный блуждающий взгляд, губы, с которых срываются беспрестанное бормотание и струйка тягучей слюны. Прибавив громкость, представитель президента услышал плохо различимые повторяемые речитативом слова: «Бенбен, у-у, ёлы-палы, бенбен, трах-тибидох, у-у, бенбен, трах-тибидох…» Хрип, протяжный, долгий, а затем вновь речитатив — как заезженная граммофонная пластинка.

На Михаила Степановича неожиданно накатила тошнота, и он судорожно сглотнул. Представитель по правам человека, работая в комиссии, насмотрелся всякого, да и до того, во «Врачах без границ», многое повидал, однако сейчас дурнота предательски напомнила ему первый опыт медпрактики. Тошнота отвращения. Не от больного, а от окружающей обстановки и людей вокруг.

Рука дрогнула, и вид из камеры заскользил вниз, показывая наколку на груди «постояльца»: расправивший крылья сокол, под ним надпись «Финист». Вид продолжал смещаться, и в кадр попали трясущиеся руки, пытающиеся мастерить какой-то жуткий мяч. Сердцевиной кубла являлся угловатый камень с неровной ноздреватой поверхностью, а к нему крепились проволоки, жестяные обрезки, пластмассовые детальки детской игрушки, фрагмент электронной платы… «Трах-тибодох, бенбен, ёлы-палы…»

Хозяин кабинета закурил, и в отражении появилось новое яркое пятно. Михаил Степанович оторвал взгляд от монитора и открыл папку, которую до этого держал во второй руке.

— Лаборатория Николая Селянинова.

Вам не кажется, профессор, что это цинично как-то, — сказал он, проглядывая записи в бумагах.

— Ну, всё лучше, чем безликий номер, — ответил сидевший за столом Виктор Сергеевич Гордеев и выпустил к потолку струйку дыма — Или вы думаете, что лаборатория должна носить имя руководителя? Так я лицо засекреченное, ещё с советских времен. А объект… Кто его знает под именем Николай Селянинов? Финист…

— Объект находится на исследовании у вас уже около десяти лет. Полиморфное психическое расстройство было свойственно ему ещё в самом начале вашей работы, однако попыток лечения не применялось. Вы же, Гордеев, не только учёный, но и врач.

— Шутить изволите? — хмыкнул Виктор Сергеевич — Это всё равно, что пытаться починить неисправную рацию, которая неожиданно стала принимать сигналы инопланетян!

— Да, но пичкать объект ноотропными препаратами и психодислепсиками! — Кобзарь поднял глаза на профессора и потряс бумажками из папки — Это же всё равно, что тушить пожар керосином! Я вообще удивляюсь, как его психика окончательно не дислексировала! Вы же должны понимать, какое разрушительное воздействие они оказывают, да ещё в таких количествах! Я представляю, какой уровень интоксикации у пациента: для него каждое утро — как после пьянки! Вместо того чтобы бороться с галлюциногенным бредом, вы ещё больше вгоняете его сознание в сумрачное состояние. А если ценность объекта велика, то…

— Не суйтесь не в своё дело, господин чиновник — Профессор, стукнув ладонью по столу, прервал гневную тираду проверяющего — От меня требуют результат, я этот результат предоставляю. У нас всё под контролем.

— Вы, Гордеев, бесчеловечная скотина. Мой дед, когда освобождал в Польше фашистские концлагеря, видел результаты подобных экспериментов. Я пойду к президенту и, клянусь, подниму вопрос о гуманности ваших исследований, а затем…

— А не пошли бы на х** с вашим чистоплюйством! — Гордеев резко затушил сигарету в пепельнице и встал из-за сто ла — У меня тоже дед воевал и вовсе не для того, чтобы страну развалили держиморды вроде вас, рассуждающие о гуманности, свободе, демократии и разворовывающие всё подряд. Не с представителями ли премьера вы сегодня приехали, чтобы вылечить какого-то породистого бунда, дед которого стрелял в вашего деда? О человечестве вы, видите ли, обеспокоились, о морали… Я забочусь о человечестве! Вот!

Гордеев махнул рукой в сторону книжного шкафа, набитого канцелярскими папками.

— Всё это — прорывы в науке. В биологии, инженерии, медицине, физике, химии. Этот бубнящий что-то маловразумительное и гадящий под себя слюнявый идиот выдаёт на-гора такие идеи, что работать с ними институтам всего мира не одно десятилетие. Где плавает в это время его сознание, мне безразлично, потому что парень как будто бы с другой планеты, из другого измерения — мыслит другими категориями. Быть может, то, что он мастерит в данный момент, — это термоядерный реактор, а может… Боже! Чёрт!

У Гордеева, показывающего рукой на монитор, расширились зрачки. Михаил Степанович обернулся и увидел, что взятая крупным планом поделка объекта ожила. Камень раскалился, вдоль проволок стали проскакивать дуги электрических разрядов, светодиод на электронной плате принялся мигать с увеличивающейся частотой. «Бенбен, ёлы-палы, трахтибидох», — бормотание Селянинова становилось всё громче и громче.

А затем — вспышка. Яркая, мощная, пожирающая. Взрыв потряс весь институт, бросив Кобзаря и Гордеева на пол кабинета.

Если вы служите на любой космической станции, тем более научной, то наслушаетесь анекдотов разной степени правдоподобности вволю. Но о данной истории палубный инженер Ларуш Говера любил говорить, что вымысла в ней нет ни капли, хотя верится в это с трудом, так что, если бы он лично не присутствовал на причальной палубе 17-А, не увидел бы всё своими глазами, то не поверил бы.

Героя конфликта десятилетней давности с сиринами, руководителя научного подразделения «Финист» Ника Селяйни знали многие. Он, как-никак, спас станцию, его голографический портрет висел в Аллее Героев.

Объединённый флот Содружества заканчивал масштабную наступательную операцию по уничтожению крупных сиринских войсковых групп, нанося одновременные удары в нескольких планетных системах. Вслед за военными по горячим следам шли учёные, пытающиеся разобраться в сиринском вооружении, инженерии космических кораблей чужих. Возле Сириуса Б, где сиринский флот был разбит наголову, расположилась научная станция «Финист», а военные учёные начинали зачистку и исследования обломков флота. Откуда вынырнул недобитый сиринский крейсер — до сих пор неизвестно. Вероятно, он двигался в составе уничтоженной группы, но в пути отстал и теперь шёл по пеленгу. Станция, оставшаяся без прикрытия, была беззащитна, а рассеянный москитный флот с учёными не успевал собраться в ударную группу для отражения угрозы. И тогда Ник Селяйни, катер которого был ближе всех к крейсеру, пошёл на таран.

И у людей, и у сирин есть оружие последнего удара. Конечно, просто направив маленький катер в двигательный отсек крейсера, Селяйни не добился бы существенного результата, но, включив реактор в режим активного распада, Ник превратил своё судёнышко в ядерный брандер. У сирин же было вероятностное оружие — выворачивающее наизнанку время и пространство, плетущее в новый узор причинно-следственные связи. Оно применялось исключительно редко, потому что никто не знал, что происходит с теми, кто попал в радиус поражения. За пару секунддо столкновения и взрыва реактора сирины всё же его применили — терять им, скорее всего, было нечего. И крейсер, и катер Ника просто исчезли из реальности.

И вот, спустя десять лет, дежуривший палубный инженер «Финиста» стал свидетелем необычного, ставшего впоследствии легендарным явления.

Ларуша Говера оторвал от починки сервопривода сигнал тревоги. «Внимание, всем службам стороны «А», приближение неопознанного объекта!» — противным голосом скрежетал селектор. Говер обернулся к распахнутым причальным створкам, за которыми серебрилось россыпью звёзд космическое пространство. Станционные орудия уже начали заградительный огонь, росчерки выстрелов прочерчивали тёмную бездну. Не обращая на выстрелы внимания, прямо на причальную палубу нёсся огромный огненный метеор. Он стремительно приближался к Говеру, и инженер замер, одновременно заворожённый зрелищем и ожидающий смертельного удара. Секунда — и огненный шар распался, а на палубу упал не кто иной, как Ник Селайни собственной персоной.

— А, ёлы-палы, ну и поездочка! — воскликнул герой — Бенбен, это что-то! Фуф, скорость и траектории, конечно, круты. А, ха-ха, трах-тибидох, мать вашу!

Современные египтологи предполагают, что в основе древнеегипетских верований в загробное существование лежит легенда об огненной птице Феникс и возрождении её из яйца, камня Бенбен. Учёные предполагают, что камень Бенбен — это железный метеорит, оплавившийся в конусообразную форму, а птица Феникс, или Бенну по-египетски, — это огненный хвост от падения. Современная наука, правда, никак не объясняет, что значит «возрождение из пепла», однако достоверно известно, что в городе жрецов Анну, называемым древними греками Гелиополем, существовал храм Феникса, где стоял обелиск — колонна Атума с расположенным на верхушке конусообразным Бенбеном. Сооруженные позднее пирамиды по сути являются более продвинутой версией колонны Атума — на вершине каждой из них располагался камень Бенбен. В наши дни можно встретить множество обелисков, повторяющих колону Атума. Пожалуй, наиболее знаменитый расположен в Вашингтоне. Эти обелиски показывают полёт возрождённой души к двойной звезде Сириус или символизируют бессмертность духа.