Лоренс Оливье

Как ни расценивать этого шепелявого мажордома, очевидно, что он был создан способом, самым типичным для Оливье. Никогда не довольствуясь проторенной колеей, Оливье каждую роль воспринимал как вызов и — кстати и некстати — не мог не привнести нечто новое в ее исполнение. Благодаря его самобытности даже эта наименее значительная из стратфордских ролей не была предана забвению; однако, следуя собственным, в высшей степени оригинальным путем, он всегда нарушал покой рутинеров, а иногда создавал дополнительные трудности и своим партнерам.

Айвор Браун осветил и достоинства, и недостатки такого подхода:

“Он создал совершенно нового Мальволио, не столько самоуверенного, сколько не очень уверенного в себе, — пустой сосуд мелкого тщеславия, который постепенно наполняется злорадством, по мере того как заговорщики сулят ему златые горы. Он придумал забавный, похожий на иностранный, акцент, в котором “r” звучало как "w" (“Фо’туна п’ости’ает к тебе 'уки"). Спектакль поражал изысканностью деталей: Лоренсу удалось правдоподобно показать человека, стоящего на верхней ступеньке в иерархии прислуги… Я ушел из театра с ощущением, что познакомился с шекспировским персонажем, которого раньше не знал, — часто ли такое случается? Но непривычно скромная трактовка роли порождает одну проблему. Она осложняет положение актеров в сцене, когда Мальволио прерывает попойку. Ведь прекратить возлияния и пение приказывает не тот суровый и мощный поборник аскетизма, для борьбы с которым нужна изрядная смелость. Перед ними — самый заурядный человек, и вовсе не надо отличаться сверхъестественной отвагой, чтобы послать его к черту”.

В известном смысле оценить этого Мальволио могли только знатоки; один из критиков назвал его “развлекательным опытом, никак не отвечающим актерскому призванию сэра Л.”. Оливье принесло лавры исполнение титанических ролей, лишь на этом поприще он мог еще выше поднять свой престиж. Так, через два месяца после его первого появления на стратфордской сцене лондонская “Дейли Экспресс” опубликовала статью с таким заголовком: “Не слишком ли долго Оливье пожинают плоды былой славы?" Автор, театральный критик Джон Барбер, вспоминал, как десять лет назад толпа в две с половиной тысячи человек на целый час заблокировала вход в ”Нью-тиэтр" и остановила движение по Сент-Мартин-лейн; как сотни девушек скандировали ”Мы хотим Ларри”; как, наконец, когда он вышел, его заставили влезть на крышу такси и произнести прощальную речь. ”Но за эти десять лет Лоренс Оливье не продвинулся ни на дюйм вперед. Когда-то его увенчивали лаврами; теперь он почивает на них”.

Заключая свои ламентации по поводу волнующей истории "Олд Вика” первых послевоенных лет, м-р Барбер писал:

”Я не выношу, когда говорят ”чета Оливье”. Это — раболепие перед самой модной парой шоу-бизнеса. Титулованные львы фешенебельных салонов. Пара, которую королевская семья запросто зовет Ларри-и-Вив. Что же скрывается за всем этим блеском? Оливье был великим актером. Но после блистательного, злобного Ричарда III, пламенного Гамлета он потерял себя. Теперь, в свои сорок восемь лет, это стареющий кумир женщин, предпринимающий отчаянные попытки, дабы восстановить утраченную репутацию. Для молодежи его имя не связано ни с какими выдающимися достижениями. Она же в сорок два года еще сохранила несравненную красоту. Как актриса она великолепна в том элегантном, утонченном стиле, который редко берет за душу. Настало время увидеть их в истинном свете”.

И вот в июне обоим Оливье предстояло величайшее испытание: “Макбет”. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как сэр Лоренс впервые исполнил заглавную роль в постановке ”Олд Вика”, закончившейся, по его убеждению, “полным провалом”. Тогда же Эгейт высказал предположение, что Оливье сможет сыграть Макбета вдвое лучше, когда будет вдвое старше. Теперь он и в самом деле удвоил если не число лет, то по крайней мере мастерство и опыт — опыт не только профессиональный, но и жизненный, который для этой роли казался ему еще более существенным и необходимым.

К счастью, с годами он не потерял физической силы и продемонстрировал это в сцене пира, эффектно вскочив на стол в развевающемся алом плаще, когда пытался настичь Банко. В 1937 году, терзаясь из-за того, что его баритон звучит слишком молодо, он так переусердствовал с гримом, что мисс Ли шутила: ”Сначала раздавалась первая реплика Макбета, потом появлялся грим Ларри, потом выходил Банко, а уж затем и сам Ларри”. Теперь в подобных уловках не было нужды. Внешность, которой он наделил шотландского тана, не таила намека на его чудовищную, нечеловеческую сущность, и в игре он тоже пользовался приглушенной палитрой, мастерски изображая столь утонченное злодейство, что кто-то из критиков назвал это зрелищем того, как “сходит с ума сама сдержанность”. По мнению Гарольда Хобсона (“Санди Таймс”), с Оливье не мог бы сравниться ни один актер в мире. Дж. К. Трюин и У. А. Дарлингтон единодушно признали его “лучшим Макбетом нашего времени”. По выражению Кеннета Тайнена, “он обменялся рукопожатием с самим величием”.

Все сцены кровопролития и резни были смягчены в этом “Макбете” настолько сильно, что предполагали, будто на Байам-Шоу подействовали недавние выступления против комиксов “ужасов”. Зато следующая стратфордская постановка уже не вызывала подобных мыслей. Всякая сдержанность была отброшена в “Тите Андронике”, этом леденящем кровь собрании жестокостей, насчитывающем тринадцать смертей, два увечья, изнасилование и каннибальский пир, на котором Таморе, королеве готов, подают пирог, замешенный на крови и костях ее двоих убитых сыновей. В результате сцена превратилась в “Комнату страха” и количество спиртных напитков, проданных в театральных барах, побило все рекорды, так как зрители брали двойные порции для успокоения расстроенных нервов.

Каждый вечер в зале случалось по меньшей мере три обморока; на одном представлении их было двадцать, случившихся в основном в тот момент, когда Титу отрубали топором левую руку, а за кулисами оформитель звуковых эффектов с хрустом раскалывал здоровенную кость. История повторялась, ибо в 1923 году в “Олд Вике” этот же спектакль считался неудачным, если хотя бы десяток зрителей не лишался чувств от лицезрения различных кошмаров. И так же, как и “Олд Вик” в 1923 году, Стратфорд теперь мог похвастаться тем, что поставил на своей сцене все шекспировские пьесы.

“Тит Андроник”, столь популярный в эпоху Шекспира, оказался полузабытым в наши дни. В Стратфорде заботами Питера Брука этот елизаветинский гиньоль был извлечен на свет божий; после весьма вольной пеработки он лег в основу одного из самых блестящих и изобретательных спектаклей десятилетия. В кино молодой м-р Брук снял с Оливье один из канувших в вечность фильмов; в театре же они вместе сотворили подлинное чудо, реабилитировавшее их сполна. "Тита” провозгласили триумфом, шедевром, рожденным и вдохновенным театральным чутьем Брука,ив превосходной игрой Оливье и Энтони Куэйла. Но все же самое сильное и запоминающееся впечатление оставлял сэр Лоренс, который в облике седого, утомленного войнами генерала вновь появился во всем блеске своего величия и царил на сцене, завораживая зал демонстрацией высочайшего мастерства. На сей раз он всем доказал совершенное владение своим искусством, не вызвав даже малейших оговорок, сопровождавших, например, Макбета. "Таймс" назвала эту роль “одним из его великих свершений”. Бернард Левин писал, что его исполнение “потрясает не столько героическим пафосом, сколько абсолютной новизной трактовки, вдребезги разбивающей все наши привычные представления и мерки”.

Нередко игра Оливье захлестывала своей страстной силой; и великолепно рассчитанными паузами, и блестяще произнесенными репликами он достигал самой бездны отчаяния и мастерски передавал страдания измученной души. Так, пожертвовав руку, чтобы выкупить своих сыновей, он на мгновение замирал и, по выражению Ф. Хоуп-Уоллеса, “несколько секунд, казавшиеся вечностью, сдерживал вопль боли”. Получив назад отрубленную руку вместе с головами сыновей, он вновь погружался в молчание, говорившее больше всяких слов, и после вопроса своего брата Марка: “Теперь безумствуй. Что же ты затих?” — доводил напряжение зала до крайнего предела. Снова пауза, снова леденящее сердце молчание, после которого его страшный, вибрирующий, душераздирающий смех производил особенно сильное впечатление.

"Роль Тита, хотя герой и жертвует одной рукой, — простейший этюд, превращенный сэром Лоренсом Оливье в незабываемый концерт скорби, — писал в “Обсервер” Кеннет Тайней. — На этом спектакле перед нами предстает тот, кто каждой частицей своей являет величайшего из ныне живущих актеров… Вы слышите громкие стенания, которые, подобно всем его лучшим находкам, кажутся исторгнутыми из самых глубин истомленной души. Вы узнаете, хотя никогда не слышали ничего подобного, крик, который испускает в последнем отчаянии загнанное в тупик человеческое существо. Благодаря Хотсперу и Ричарду III мы знали, что сэр Лоренс способен неистовствовать; теперь мы знаем, что он может и страдать. Он доказал, что ему под силу все великие, почти невоплотимые роли — “Великолепие” Скелтона, ибсеновский Бранд, гётевский Фауст, — он будет властен играть кого угодно, пока не угаснут его глаза, пока не сомкнутся навеки его уста”.

Для Оливье единственным разочарованием стратфордского сезона оказалось то, что мисс Ли не имела подобного успеха. Ее достижения, пусть весьма значительные, были все же далеки от тех высочайших требований, которые она к себе предъявляла. Хотя некоторые критики и считали, что ее страдающей от несчастной любви Виоле недостает ритмического и эмоционального разнообразия, она играла эту роль с легкостью и большим обаянием и, бесспорно, справилась с ней. Тайнен насмешливо отзывался о ее Лавинии (”Мисс Вивьен Ли воспринимает известие о том, что ей грозит изнасилование прямо на трупе мужа с легкой досадой человека, который предпочел бы мягкую мебель”), но большинство понимало, что она сделала все возможное в злосчастной роли, оставляющей исполнительницу без языка и обеих рук еще до конца второго акта. Сама она особое значение придавала леди Макбет, образу, в котором всей душой мечтала добиться успеха и за который подверглась самой жестокой критике. ”Ярчайший пример несоответствия актера роли с тех пор, как Артур Аски играл Шекспира” — таков был уничтожающий приговор м-ра Барбера. И хотя, кроме него, никто не высказывался столь резко, мнение большинства сводилось к тому, что актриса попала в плен собственной внешней привлекательности.

Сэр Лоренс категорически не соглашался с тем, будто Вивьен не годится на роль леди Макбет. Он утверждал, что в этом спектакле она была для него ”идеальной партнершей”. Такой именитый критик, как Айвор Браун, считал, что она сумела передать все отличительные свойства своей героини и что ее голосовые данные ”более чем соответствуют поэтическому тексту”. Ноэль Коуард тоже находил ее исполнение великолепным, а Алан Дент, самый верный поклонник мисс Ли среди критиков, не только считал ее превосходной леди Макбет, но и писал позднее, что, по его мнению, никогда — ни до, ни после этого — Оливье не составляли на сцене такого слаженного и гармоничного дуэта. Но мисс Ли, всегда судившая себя строже всех остальных, не была удовлетворена своей работой, и колкие замечания отрицательных рецензий ранили ее глубоко. Она часто открыто признавала, что на сцене никогда не сможет сравниться с мужем, однако Вивьен владело врожденное стремление к великому, ей тяжело было думать, что и время, и слабое здоровье объединились против нее.

Перед закрытием стратфордского сезона 1955 года сэр Лоренс прочитал последнюю лекцию в летней школе при Мемориальном Шекспировском театре. В основном он говорил о Мальволио и о том, как шаблонно привыкли играть эту роль даже лучшие исполнители, так что в результате она совершенно закостенела — вроде Фальстафа, пока за него не взялся Джордж Роуби. Об искусстве актера в целом он сказал следующее: “Я всегда думал, что моя задача заставить зрителей поверить в происходящее на сцене, поверить, что все это было на самом деле. Я всегда считал это главным". Затем он рассказал, что в юности в каждой роли стремился выглядеть по-другому. Некоторые персонажи, вроде судьи Шеллоу, сами подсказывали хитроумные детали, и их можно было играть не повторяясь, но памятуя, что такие герои “достаточно мелки".

С другой стороны, он обнаружил, что невозможно играть Макбета, не собрав по крупицам сделанного во всех других ролях. “Надо использовать все, что было найдено раньше в Гамлете, Ричарде III, Мальволио и Генрихе V. Если не повторяться, ничего не получается”.

Читая свою лекцию в битком набитом конференц-зале, Оливье стоял почти на том самом месте, где четырнадцатилетним школьником, отпущенным на пасхальные каникулы из “Тедди”, играл Катарину в “Укрощении строптивой” в старом, сгоревшем потом здании театра. В 1922 году он покинул стратфордскую сцену одаренным юношей, имени которого никто не знал. И в 1955-м, сохранив мальчишескую любовь к аффекту, он позаботился, чтобы в безвестности не остался никто. На заключительном спектакле сезона он произнес самую длинную за всю историю Мемориального театра прощальную речь, в которой, продемонстрировав чудеса памяти, назвал имена девяноста семи членов группы, включая парикмахеров, реквизиторов и рабочих сцены. Он завершал сезон, принесший невиданные доходы: за тридцать три недели 375 тысяч человек заплатили 165 тысяч фунтов наличными в кассу театра и еще более миллиона прислали заявки на билеты. Его престиж был полностью восстановлен. Если раньше он должен был доказывать свое право на звание первого актера мира очень многим, то теперь сомневались в этом лишь единицы.

Глава 19

СЪЕМКИ “РИЧАРДА III”

Конец лета 1954 года. Одиннадцать лет прошло с тех пор, как младший лейтенант Оливье верхом на ирландском сером мерине носился по полю Азенкура, то в облике Генриха V в трапециевидном парике на голове, то в качестве неутомимого постановщика фильма, отдающего распоряжения в мегафон. Теперь, в возрасте сорока семи лет, он снова был в седле — одновременно и режиссер, и продюсер, и воюющий монарх. Снималась битва на Босуортском поле (как ни странно — на лесистой территории фермы по разведению быков под Мадридом); шла работа над сценами, в которых под Ричардом III дважды убивают коней и он в конце концов остается один и погибает от мечей окруживших его врагов.

На этот раз сэр Лоренс гораздо больше походил на командира — уверенный в себе, властный, порою даже внушающий страх. Но в одном он не изменился — несмотря на солидный возраст, он испытывал чисто мужское чувство гордости за свою физическую силу, по-прежнему предпочитая обходиться без дублера, за исключением тех случаев, когда обязанности режиссера призывали его занять место у камеры. И сейчас, в костюме короля Ричарда, горбатый, в черном, как вороново крыло, парике, с нависающим, как у тапира, носом, он несся галопом к камере, установленной на вершине небольшого холма. А Джордж Браун, лучник, способный, как говорили, попасть в монетку с пятидесяти ярдов, выскакивал вперед, чтобы сразить королевского скакуна.

«Эта стрела была снабжена настоящим наконечником, — вспоминает актер Бернард Хептон. — Коня приучили валиться замертво, когда он чувствовал удар. Коню это повредить не могло. Его защищали пробковые доспехи толщиной в полдюйма, надетые поверх плотного картона и стальной пластины. Благодаря пробке казалось, что стрела пронзает коня.

В решающий момент, когда Джордж выстрелил, Оливье, подгоняя коня, выставил вперед левую ногу. Его собственные доспехи, сделанные из резины, не спасли бы и от бумажного дротика. Стрела глубоко пронзила икру ноги. Все замерли на поле испанского ранчо. Все смолкло, а Оливье сидел неподвижно, и кровь хлестала из раны. Но когда Тони Бушелл, помощник режиссера, подбежал к нему, он просто спросил: “Сияли?”

“Да”, — ответил Бушелл. И Ларри, не слезая с коня, принялся деловито обсуждать, как лучше всего использовать этот кадр. Только через несколько минут он наконец сказал: “А теперь снимите меня, пожалуйста, с лошади и найдите врача”.

После ранения он неподдельно хромал, к счастью, на ту же самую ногу, на которую всегда хромал его Ричард III. Он не позволил сообщить эту историю прессе, считая, что фильму такая реклама не нужна. Но я с удовольствием рассказываю ее сейчас, по-прежнему восхищаясь поведением Оливье».

Это был третий случай, когда сэр Лоренс оказывался режиссером фильма вопреки своим первоначальным намерениям. Вивьен Ли и Кэрол Рид уговорили его принять участие в экранизации “Ричарда III”, предложенной Кордой. К его разочарованию, выяснилось, что Рид (теперь уже сэр Кэрол, самый знаменитый в Англии режиссер) и на этот раз не будет постановщиком фильма. Тем не менее проблемы, ожидавшие его на “Босуортском поле”, оказались куда проще тех, что ему приходилось разрешать при “Азенкуре”. Оливье окружали многоопытные помощники, знакомые с его привычками и требованиями, в большинстве своем те же талантливые мастера, которые работали с ним и над “Генрихом V”, и над “Гамлетом” — Роджер Ферс (художник-постановщик), Кармен Диллон (художественный директор), Алан Дент (литературный консультант), сэр Уильям Уолтон (композитор). Более того, его старый друг Тони Бушелл, второй продюсер “Гамлета”, уже стал вполне оперившимся, самостоятельным кинорежиссером.

Совместная работа над фильмом — не лучший способ укрепления личных отношений, и то, что Оливье удавалось снова и снова собирать вместе все эти творческие личности, свидетельствует о его большом влиянии и преданности его друзей. Он действительно превзошел самого себя в подборе выдающихся актеров для “Ричарда III”. Рассказывали, что это выразил в двух словах один паренек-кокни, который, изучая афишу, обратился к приятелю: “Гляди-ка! Четыре сэра зараз!” Квартет титулованных актеров составляли Оливье, Хардвик (больной и неудачливый повеса, король Эдуард IV), Ричардсон (хитрый пухлый коротышка Бэкингем) и Гилгуд (Кларенс, доверчивый брат, утопленный в бочке с мальвазией).

Как-то раз трое из четверки ехали на машине и были остановлены за грубое нарушение правил. Высунувшись из окна, сэр Ральф сказал полисмену: ”Я — сэр Ральф Ричардсон. Рядом со мной сидит сэр Седрик Хардвик, а сзади — сэр Лоренс Оливье!"

Полицейский ответил: ”По мне, будь вы хоть рыцари короля Артура — вот вам повестка в суд”.

Кроме них, замечательный состав включал таких известных исполнителей, как Клер Блум, Памела Браун, Хелен Хейс, Эндрю Круикшенк, Стенли Бейкер, Тимоти Бейтсон, Алек Клунз и Патрик Троутон. Двое — Норман Вуланд и Николас Ханнен — однажды уже работали с Оливье-режиссером. Эсмонду Найту, Джону Лаури и Расселу Торндайку выпала честь сниматься во всех трех его шекспировских фильмах.

Как и при создании "Гамлета”, самую трудную задачу Оливье предстояло решить до съемок: вместе с Дентом подвергнуть одну из менее известных пьес Шекспира решительной переработке, чтобы превратить ее в зрелище, обладающее темпом, стилем и, главное, уровнем доступности, необходимыми для массового зрителя. Подготовив сценарий "Гамлета”, Дент заметил: ”Выбор пришлось сделать с самого начала — мы решили донести смысл пьесы до двадцати миллионов кинозрителей, хотя и заставив поморщиться две тысячи специалистов по Шекспиру”. То же самое и едва ли не в большей степени относилось к "Ричарду III”, так как вещь эта менее известна широкой публике, а подоплека политических интриг и взаимоотношения персонажей еще сильнее запутаны. С полдюжины действующих лиц исключили, в том числе грубую, как рыночная торговка, королеву Маргариту, что представляется весьма спорным. Некоторые сцены были выпущены целиком. Ричарда заставили добиваться руки леди Анны (Клер Блум) у гроба ее мужа Эдварда, а не свекра Генриха VI, и соблазнение молодой вдовы получилось более дерзким и отвратительным, чем в оригинале, а капитуляция Анны — подчеркнутая на экране страстным поцелуем, не предусмотренным у Шекспира, — приобрела новое и несколько невротическое звучание. Введение дополнительного действующего лица, королевской любовницы миссис Шор (Памела Браун), добавило красок в картину развращенности двора и, кроме того, компенсировало отсутствие убийцы-Маргариты.

Более существенно, что Оливье включил сцену коронации Эдуарда IV из третьей части "Генриха VI”. Она облегчала понимание сложной политической ситуации в Англии и подчеркивала символическое значение короны, послужившей — наподобие театра "Глобус” в “Генрихе V” — связующим звеном и стержнем этой перекроенной структуры. Как действие "Генриха V” начинается и заканчивается в “Глобусе”, так в первом и последнем кадрах “Ричарда III” на экране появляется богато украшенная корона. Она резко выдвигается на передний план в сцене коронации Ричарда III, а когда под королем убивают коня, этот символ всеобщего вожделения знаменательно скатывается в грязь и отлетает в сторону от лошадиных копыт; в конце концов, достав корону из куста куманики, Стэнли почтительно возлагает ее на голову Ричмонда.

Помимо всего прочего, учитывая специфику кино, в текст внесли многочисленные изменения. Позднее Оливье объясняя:

«Если вы собираетесь сокращать пьесу Шекспира, существует только один способ — ликвидировать целые сцены. Если вы вычеркиваете только отдельные строки с тем, чтобы сохранить всех персонажей, в результате образуется куча оборванных нитей. Это одна из проблем, возникших при работе над “Ричардом III"».

Как это часто бывает, съемки начались с конца, с кульминационной батальной сцены и ужасной смерти Горбуна. Оливье не получал удовольствия от этого этапа работы. “Как, черт побери, прикажете снимать еще одну средневековую битву? — несколько раздраженно заметил он Эсмонду Нанту. — Американцы уже столько раз делали это во множестве фильмов”. Он не собирался соперничать с голливудскими боевиками. Быть может, напрасно, но он не собирался даже повторить головокружительное зрелище своего Азенкура. Скорее, он хотел стилизовать эту сцену под старинный гобелен, создав как бы зрительный образ поэзии Шекспира. В то же время он требовал жестокого реализма в моментах рукопашных схваток. Как писал Хэзлитт о Ричарде III в исполнении Эдмунда Кина, Горбун Оливье “дрался, как человек, опьяненный ранами", пока, упав навзничь, не начал дергаться в звериных конвульсиях, и наконец, протянув вперед искалеченную руку, сжимавшую меч, бросил последний взгляд на его крестообразную рукоять. Этой незабываемой сцене должны были предшествовать стремительные и безжалостно свирепые действия; за их достоверность отвечали главным образом два похожих на мальчишек актера, Бернард Хептон и Джон Гринвуд, приглашенные ставить все фехтование.

«Главной трудностью оказалась проблема понимания. — говорит Хептон. — Враждебные армии состояли в большинстве своем из испанских статистов, ни слова не понимавших по-английски. Оливье хотел, чтобы мы организовали батальную сцену с восьмьюстами участниками; камера, установленная на башне высотой в двадцать футов, должна была смотреть вниз на стрелков и панорамировать по пехоте, а затем — на людей лорда Стенли, в решающий момент сражения переходящих на сторону Ричмонда. Мы разделили армии на группы по три-четыре человека и обучили их наносить и парировать четыре типа ударов, в которых они и упражнялись в ходе репетиций под громкие выкрики инструкторов: “Раз, два, три. четыре”. И вот как-то раз Оливье, прыгая через ступени, спустился с башни, хлопнул меня по спине и сказал: “Очень хорошо. То, что надо. Но Уилли Уолтон должен написать музыку к этой сцене, так что нельзя ли проделать все это еще раз — только в определенном ритме?"

Тони Бушелл предупредил с самого начала, чтобы мы не ждали от сэра Лоренса быстрой реакции на наши предложения, но объяснил, что он всегда чутко схватывает хорошую идею и воспринимает сказанное, даже если внешне остается равнодушным. Его раздражало, когда люди пытались навязывать ему свои соображения. Так вот, я изучил все о Ричарде III и знал, что его любимым оружием был боевой топор, который он держал в правой руке и пускал в ход со всей силой. Пока я рассказывал об этом Оливье, он, казалось, смотрел сквозь меня, не слишком прислушиваясь. Но через два дня с энтузиазм вернулся к этому разговору: “Прекрасная идея. Добудете боевой топор”. И мы заказали его в Мадриде, но, когда доставили, это было нечто ужасное — как игрушечный томагавк. Сэр Лоренс страшно рассердился. Единственный раз я видел его вышедшим из себя».

На Эсмонда Найта, который любит называть “Ричарда III" “Трехглазым Дикки”, съемки батальных сцен не произвели большого впечатления. «Ужасной ошибкой оказались доспехи, сделанные из каучука; на крупных планах видно было, как они гнутся. Все солдаты Ричарда были в темных, почти черных латах, а люди Ричмонда — в белесых, что придавало им сходство с Железным Дровосеком из “Волшебника из страны Оз”. А потом еще эта история с лошадьми. Однажды, восседая на своей белой кобыле, Ричард-Оливье рассматривал выстроенные войска Ричмонда. Из-за деревьев к нему подъезжают три его “гауляйтера”: Кетсби, Ретклиф и Ловель, ну, вы знаете — “Вепрь на три части страну разделил, Кошке, Собаке и Крысе вручил”. Лоренс волновался, потому что уходил свет — солнце уже опускалось за горы. Он скомандовал начинать: проехать между деревьями и остановиться за ним. Мы немедленно поскакали и встали за его спиной. Но подо мной был жеребец, и, подчиняясь своим природным инстинктам, он вдруг покрыл белую кобылу Лоренса, при этом буквально навалившись на короля.

“Слезай, Нэд, чертов шутник”, — заорал он.

“Это не я, — возразил я. — Это хам жеребец”.

Потом подбежали грумы и жеребца оттащили.

Когда я упал навзничь, кто-то крикнул: ”Кастрируйте эту проклятую конягу”».

Оливье — искусный наездник. К сожалению, он не всегда работал со столь же опытными всадниками. Даже Джон Лаури, женатый на прекрасной наезднице, имевшей собственных лошадей, плохо ездил верхом. Ему велели сделать несколько пробных ездок в костюме Ловеля со свисающим сбоку мечом, чтобы посмотреть, как чуткие испанские лошади будут реагировать на всадника в пышном средневековом наряде. Пройдя небольшое расстояние шагом, лошадь перешла на энергичный галоп. В этой ситуации миссис Лаури советовала мужу натянуть поводья. Что он и сделал. Лошадь лишь припустила, перескакивая через канавы и унося на себе хрупкого на вид пятидесятисемилетнего актера, который отчаянно цеплялся за нее, спасая свою жизнь. В конце концов она остановилась как вкопанная перед широкой канавой. Лаури же продолжал движение. Он перекувырнулся через голову своего скакуна и рухнул на каменно твердую землю. В бессознательном состоянии его отвезли в лагерь на машине. “Потом я понял, в чем было дело. Один испанец объяснил мне, что у их лошадей очень чувствительные бока. Виной всему оказался свисающий меч, слегка щекотавший лошадь, и чем быстрее она бежала, тем больше пришпоривала ее щекотка. После случившегося мы все заткнули мечи за пояс, чтобы они не болтались”.

Как и при первом исполнении этой роли на сцене (1944), Оливье изображал Ричарда III параноиком с внешностью пресмыкающегося: те же жесткие, тонкие губы, прямые, черные, как смоль, волосы, нависающий нос; вечно крадущийся закоулками, походкой напоминающий паука, злобный негодяй, с вкрадчивым голосом и покалеченной двупалой рукой. Грим ежедневно отнимал у него три часа. Впрочем, давно было известно, что он усерднейший из актеров. “Меня поражала его энергия, — говорил Дуглас Уилмер, игравший лорда Дорсета. — У него был изнуряющий рабочий день; тем не менее он мог просто ненадолго присесть, на минуту закрыть глаза, а потом сразу же выйти на съемочную площадку и прекрасно сыграть длинную сцену, несмотря на тяжелейшее тройное бремя своих обязанностей продюсера, режиссера и исполнителя главной роли…

Он устроен как пылесос. Он вытянет из вас все, что ему необходимо. Мы обходили съемочную площадку “Ричарда ІІІ”, и я заметил какую-то ошибку в геральдике. Геральдика — мое хобби. “Что?” — сказал он и принялся выкачивать из меня информацию до мельчайших подробностей, как будто бурил нефтяную скважину. Он умеет попасть в цель с точностью алмазного сверла. Он очень грозен, и я знаю, что некоторые актеры его побаиваются. Я, безусловно, из их числа.

Иногда он бывает удивительно резок. Помню, как игравший Ретклифа Эсмонд Найт хотел выжать побольше из своих слов в палатке Ричарда на рассвете в день Босуортской битвы. (“Уж дважды петухи приветствовали утро громким криком. Друзья уж встали и вооружились”.) Он сказал режиссеру: «Ларри, предположим, я вложу меч в ножны, затем оглянусь сквозь откинутый полог палатки на лошадей, а уж потом произнесу эти слова”. Оливье сидел, смотрел на него и цокал языком. Потом сказал: “Нет. Просто говори свои слова и вали отсюда”».

Лоренс Нейсмит, замечательно сыгравший роль отступника лорда Стэнли, вспоминает об Оливье примерно в том же духе: “Он ни на что не жалеет сил. Так было и на съемках “Ричарда”, и не только когда стрела попала ему в ногу. То же самое и с фехтованием. Он на самом деле ждет, что вы сделаете выпад. Он сам не знает снисхождения и не ожидает пощады в ответ. Наносите удар, или он ударит вас”.

Прошло уже более тридцати лет с тех пор, как Нейсмит с Оливье мальчиками пели в хоре церкви Всех Святых. ”Во время работы над “Ричардом III” я получал письма от Ларри, его манера совсем не изменилась по сравнению со школьными годами. Письма напоминали указания театрального менеджера: “Дорогой Лаури, благодарю тебя за отличную работу, проделанную сегодня. Обрати, пожалуйста, внимание на то, что завтра я изменю такую-то строчку так-то и так-то… Твой Ларри О.”. У него всегда был командирский, по-армейски резковатый тон”.

Благодаря решительности, приобретенной с опытом, и умению Оливье, не останавливаясь на мелких или воображаемых недочетах, поддерживать темп и настроение, съемки завершались в рекордно короткие сроки. “Генрих V”, в основном из-за трудностей военного времени, находился в производстве больше года. “Гамлета” снимали в течение шести месяцев. Верится с трудом, но “Ричард III” — сто шестьдесят пять сцен, в которых занято тридцать исполнителей основных ролей, сорок — эпизодических и сотни статистов, — был закончен всего за семнадцать недель. И это — включая две недели репетиций и месяц натурных съемок. Съемки ни разу не отставали от графика.

Вопреки всем ожиданиям “Ричарда III” не выдвинули на ежегодный Королевский просмотр. Отборочная комиссия предпочла фильм Альфреда Хичкока “Поймать вора” с Кэри Грантом и Грейс Келли в главных ролях, возможно желая после прошлогоднего “Красавца Бруммеля” избежать еще одного сюжета, выставляющего в неприглядном свете королевских особ. Тем не менее на премьере присутствовали королева и принц Филипп, сбор пошел в Пенсионный фонд для актеров и актрис имени короля Георга, и в третий раз подряд критика восторженно встретила экранизацию Шекспира, созданную Оливье.

С. А. Лежен (“Обсервер”):

“Пусть Оливье варварски обошелся с текстом пьесы, но он глубоко проникся ее духом. Как режиссер он набирает силу от фильма к фильму. В “Ричарде III” много моментов, которые остаются в памяти… Чем больше я думаю об этой картине, тем больше она мне нравится”.

Дилис Пауэлл (“Санди Таймс”):

“Колоссальная, волнующая, великолепная, зловещая трактовка исторической мелодрамы Шекспира. Те, кто помнит Оливье в роли Ричарда на сцене, могут не бояться разочарования. С экрана Ричард произвел на меня еще более захватывающее впечатление… На сцене он был одновременно и смешон, и страшен. В фильме эти черты сохранились; возможно даже, к ним что-то добавилось, благодаря той особой близости, которую создает кино…”

Пол Ден (”Ньюс Кроникл”):

”…Эта экранизация заставляет чуть ли не плакать от переполняющего чувства благодарности за то, что довелось стать современником такого таланта”.

Алан Брайнен (лондонская ”Ивнинг Стандард”):

“Фильм “Ричард ІІІ” увековечит одно из величайших современных исполнений шекспировской роли. Оливье играет своего Ричарда так, чтобы вызвать смех. Он поднимает черный юмор комедии ужасов на уровень гениальности”.

Милтон Шулман (“Санди Экспресс”):

“На сцене никогда не было, и вряд ли появится, столь захватывающей постановки “Ричарда ІІІ”…”

Одна лишь “Таймс” не приняла фильм безоговорочно: “Непонятно, почему, несмотря на развевающиеся знамена и барабанный бой, этот “Ричард ІІІ” так и не добивается решающей победы”.

В Соединенных Штатах критики единодушно провозгласили фильм величайшей постановкой. Премьера в “Бижу-тиэтр” освещалась на первой полосе “Нью-Йорк Таймс”; а за несколько часов до этого “Ричард III” вошел в историю шоу-бизнеса как первый полнометражный художественный фильм, показанный по телевидению до демонстрации в кино. Эн-Би-Си заплатила полмиллиона долларов за один показ; было подсчитано, что фильм, транслировавшийся ста сорока шестью станциями в сорока пяти штатах, посмотрели в это воскресенье почти сорок миллионов человек — рекордное число для дневной телевизионной программы, не считая некоторых политических и спортивных передач. Во многих школах просмотр “Ричарда III” объявили домашним заданием, а широкий зритель не мог устоять перед искушением бесплатно увидеть нашумевший новый фильм, билет на который в нью-йоркском кинотеатре стоил до двух долларов восьмидесяти центов.

Но с художественной точки зрения телевизионный эксперимент привел сэра Лоренса в полное смятение. Чередование общих и крупных планов почти потерялось на маленьком экране, цветное изображение было доступно только богатому меньшинству, многие кровавые сцены вырезали, “заботясь” о детях. Но самое страшное впечатление на него произвели рекламные вставки. Фирма “Дженерал моторе”, финансировавшая эксперимент, щедро предоставила часть первой паузы американскому ученому, который дал некоторые пояснения к драме Шекспира. Но за этим последовала самая что ни на есть примитивная реклама аккумулятора, и сэр Лоренс, еще не привыкший к телевизионным методам обращения с кинофильмами, впоследствии признавался, что чуть не сошел с ума, услышав, что некий автомобиль “обладает большей мощностью, чем все лошади в “Ричарде III”, вместе взятые”.

Третья шекспировская картина Оливье получила три награды Британской академии кино (лучшему актеру Англии, лучшему английскому фильму и лучшему фильму вообще). И хотя, в отличие от “Генриха V” и "Гамлета”, “Ричард III” принес ему “Оскара” только за лучшее исполнение мужской роли, ряд критиков все же считает этот фильм наиболее удачным из всей трилогии. Возможно, “Генрих V” явился в свое время более значительным достижением, потому что тогда Оливье начинал совершенно новое дело. Но и “Ричард ІІІ”,особенно трудно поддающийся экранизации, стал его личным триумфом как актера и режиссера. Как сенсационный стратфордский сезон умножил его славу величайшего актера современного театра, так этот фильм принес ему лавры самого выдающегося интерпретатора Шекспира на экране.

Если бы не вмешательство судьбы, Оливье мог с успехом продолжить впечатляющий список своих побед. Осенью 1955 года сэр Александр Корда объявил, что его дальнейшие планы предусматривают съемки еще одного шекспировского фильма с участием Оливье, скорее всего, “Макбета”. Но несколько месяцев спустя колосс британской кинопромышленности скончался, а без его дальновидности, проницательности и делового чутья проекту суждено было остаться мечтой. Когда вечером 22 января 1956 года последний сердечный приступ унес Корду, Оливье потерял одного из своих ближайших друзей и самого надежного союзника в мире кино. Он был единственным актером, который когда-либо разделял с Кордой обязанности продюсера. И когда сотни кинознаменитостей, собравшихся на отпевание, наполнили церковь Св. Мартина-на-полях, вполне естественно, вслед за сэром Ральфом Ричардсоном на кафедру поднялся сэр Лоренс и произнес удивительно трогательное прощальное слово. Описав юность сэра Александра, бедную и достойную, его потрясающую щедрость, совершенно исключительную личность, он закончил, перефразируя слова Гамлета:

“Он человек был, человек во всем;

Ему подобных нам уже не встретить”.

(Пер. М. Лозинского)

Со смертью шестидесятитрехлетнего Корды умерла и его империя “Лондон филмз”. Вскоре после этого Оливье ликвидировал свою компанию, “Лоренс Оливье продакшнз”, которая ставила спектакли в “Сент-Джеймсе” и сотрудничала с “Лондон филмз” в съемках “Ричарда ІІІ”. Корде принадлежала бо́льшая часть акций. Сэр Лоренс, председатель компании и режиссер, должен был основать новую компанию для того, чтобы снимать следующую картину. Но так уж получилось, что “Ричард ІІІ" остался последним великим достижением Оливье как создателя фильмов.

Во многих отношениях смерть Корды ознаменовала конец эпохи. В бурлящем мире кино с его неудержимо развивающейся техникой, лихорадочной погоней за модой и коммерческим духом, еще более усугубившимся борьбой с телевидением, Оливье уже ни в ком не суждено было найти поддержку, которую без колебаний и с такой щедростью оказывал ему Корда.

Глава 20

МЕРИЛИН

“Сэр Лоренс будет партнером Мерилин”. Эта сенсационная новость, облетевшая первые страницы газет в конце 1956 года, послужила пикантной темой для разговоров за чашкой кофе, поводом для лукавых подмигиваний и одобрительного хмыканья в барах, обеспечила отделы светской хроники богатым материалом на много месяцев вперед. Мерилин Монро, секс-символ пятидесятых годов, собиралась сниматься вместе с Оливье в “Спящем принце” в роли, которую на театре исполняла Вивьен Ли.

Перспектива альянса Монро — Оливье, совершенно естественно, заинтриговала и прессу, и публику. Его восприняли как новый взлет в головокружительной карьере девочки по имени Норма Джин, воспитывавшейся без отца, отданной в приют, а затем скитавшейся по чужим людям. Всего пять лет прошло с тех пор, как Мерилин, бывшая упаковщица парашютов, бессловесной блондинкой промелькнула на экране в фильме “Все о Еве”, где царила Бетт Дэвис; и всего три года — с тех пор, как ее выразительно покачивающиеся бедра приковали к себе взгляды мужчин в “Ниагаре”. И вот теперь она владела собственной компанией “Мерилин Монро продакшнз инкорпорейтед” и предлагала совместную работу самому знаменитому из титулованных актеров.

Для Оливье подобный шаг сочли рискованным. Связываясь с Монро, он как бы спускался с королевской трибуны, чтобы стать рядовым участником парада, демонстрировавшего кинокоммерцию в самом откровенном виде. После трех лет, целиком посвященных Шекспиру, Оливье рассчитывал переключиться и к тому же хорошо заработать, прежде чем браться за тяжелейшую задачу — экранизацию “Макбета”. Но этот путь был отнюдь не безопасен. Прежде самый прославленный актер "Олд Вика" не мог бы окружить себя толпой юных поклонниц, не вызвав суровых нареканий. Однако теперь, в качестве партнера мисс Монро, он неминуемо обрекал себя на разного рода безусства, истерическое поклонение, необузданную рекламу и пикантную хронику, сопровождающую жизнь кумиров толпы.

Поначалу он видел в этом какую-то удалую привлекательность. Имена Оливье и Монро стали неотделимы друг от друга, как Рыцарь и Подвязка. А когда сэр Лоренс сделал еще одну уступку коммерции, предоставив свое имя новому сорту сигарет, его прозвали "Сэр Пробковый Мундштук". Вполне безобидная шутка. Отлично. Юмор в стиле Сальватора Дали ("Сэр Лоренс видится мне носорогом”), приезжавшего писать портрет Оливье в роли Ричарда ІІІ. Пожалуй, было даже полезно время от времени “заземлять" образ этого театрального сановника, вознесшегося над массовым потоком шоу-бизнеса.

Однако в широком общественном плане работа с Монро означала нечто большее, чем забавный эксперимент. Его ждала та наэлектризованная слава кинозвезды, с которой он не сталкивался со времен “Грозового перевала". Лихорадочный восторг, вызванным тогда его Хитклифом, не доставил Оливье удовольствия, а вместе с тем ему неизбежно предстояло быть вовлеченным в шумиху, поднятую вокруг его сотрудничества с голливудской королевой сексуального рая. Англичанин, углубленный в себя и дорожащий своей частной жизнью, актер, стремящийся к совершенству и твердо усвоивший, что быть скучным смерти подобно, — Оливье уже не в первый раз становился жертвой своей патологической раздвоенности.

Предполагаемый союз Рыцаря и Подвязки складывался в условиях, при которых рекламный бум был неминуем. Мисс Монро не снималась с ноября 1954 года, когда в “Страсти через семь лет" она сыграла прелестную, соблазнительную девушку, смущающую покой и нравственные устои степенного соломенного вдовца. Показав ее шикарной девицей с роскошными формами, в которой удивительным образом сочетались чувственность и чистота, фильм превратил Мерилин в предел мечтаний каждого женатого мужчины и раздразнил аппетит любителей кино. В этот стратегически важный момент, ссылаясь на то, что ей мало платят и дают плохие роли, мисс Монро разорвала контракт с фирмой “XX век — Фокс" и демонстративно покинула Голливуд. С тех пор мятежница праздно жила в Нью-Йорке, ее делами руководил бывший фотограф Милтон Грин, а в вопросах искусства консультировал Ли Страсберг, основатель и директор Актерской студии и главный приверженец противоречивых принципов "Метода". Мерилин училась у Страсберга более полугода. Изо всех сил пытаясь развить свой интеллект (“Я хочу быть актрисой, а не чудом природы”), она стала строить необычные творческие планы: говорила о постановке “Лисистраты” Аристофана на телевидении и о желании сыграть Грушеньку в “Братьях Карамазовых” Достоевского. К тому же у нее начался роман с Артуром Миллером, драматургом-интеллектуалом, лауреатом Пулитцеровской премии, чье имя часто упоминалось на страницах газет в связи с Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, ведущей “охоту за ведьмами”: не желая идти против собственной совести, он упорно отказывался назвать имена лиц, с которыми встречался семнадцать лет назад на коммунистических митингах.

Все трое — Грин, Страсберг и Миллер — оказывали на Мерилин сильное влияние, искренне желая ей добра. При этом зачастую их действия не были согласованы. Когда возникла идея пригласить Оливье в качестве режиссера и исполнителя главной роли в “Спящем принце”, Мерилин упомянула в разговоре, что Страсберг нашел эту мысль “неплохой”. Грин немедленно послал Оливье телеграмму с официальным предложением. Но, как ему объяснили впоследствии, Страсберг заметил всего лишь, что идея “как будто неплохая” и над ней стоит подумать. Если бы совещание всех заинтересованных лиц состоялось до решительного шага, нет уверенности, что Страсберг как художественный наставник Мерилин одобрил бы такой выбор. Ведь принципы Оливье находились в полном противоречии с установками “Метода” — он шел “от внешнего к внутреннему” в своем поиске духовной сущности героя, отталкиваясь от какой-то характерной приметы внешности, “периферической” особенности.

Однако, поскольку всем хотелось видеть в главной роли имено Оливье, было решено, что единственный выход из создавшегося положения — оставить уже отправленное приглашение в силе. Сделка была заключена. В феврале сэр Лоренс вылетел в Нью-Йорк на предварительные переговоры, вызвавшие почти такой же интерес прессы, как январская встреча между президентом Эйзенхауэром и сэром Энтони Иденом. В первый раз они увиделись в нью-йоркской квартире Монро. Свидание было назначено на полдень. Мерилин перенесла его на шесть часов. Сэр Лоренс приехал ровно в шесть. Мерилин — в самом простом платье и практически без грима вышла из своей спальни в семь. Она принесла свои извинения. “Я просто не знала, что надеть,— объясняла она впоследствии. — Как я должна выглядеть — буднично или официально? Я дважды перемерила весь свой гардероб, но любая вещь казалась мне совершенно неуместной”.

Сэр Лоренс изо всех сил стремился к пунктуальности, так как у него был заказан международный телефонный разговор с Вивьен. Тем не менее он отнесся к задержке весьма любезно. Ему еще предстояло помучиться с пресловутыми опозданиями своей партнерши. Опоздания стали безотчетной реакцией Мерилин на любое событие, заставляющее ее нервничать. По мнению психиатра, ее непунктуальность, медлительность, страхи и частые головные боли были типичными проявлениями склонной к истерии личности, которая из-за полного отсутствия любви и привязанности в ранней юности страдает от ярко выраженного подсознательного ощущения неуверенности и постоянно испытывает потребность в симпатии и внимании. Рэттиган, присутствовавший при нью-йоркской встрече, назвал ее просто “застенчивой эксгибиционисткой, Гретой Гарбо, которая любит фотографироваться”.

Созвав 9 февраля пресс-конференцию на террасе отеля “Плаза”, Милтон Грин сделал успокоившее страсти заявление о том, что съемки ”Спящего принца” начнутся в Лондоне в августе и режиссером и исполнителем главной мужской роли будет Оливье. Об этом говорили уже несколько недель; тем не менее двести репортеров и фотографов явились поглядеть на представление. Еще бы — это была первая после годичного перерыва большая пресс-конференция Мерилин Монро. Она промурлыкала, что сэр Лоренс — ее любимый актер и ее идеал. Он в свою очередь выступил с очень подходящей случаю располагающей речью: "Мерилин — блестящая комедийная актриса, а для меня это означает, что она просто очень хорошая актриса. Она обладает коварной способностью мгновенно превращаться из самого капризного и порочного существа на свете в олицетворение кротости и простодушия. Зрители никогда не знают, которую из двух они видят перед собой, и это приятно щекочет им нервы”. И — да, он действительно считает, что она могла бы сыграть Шекспира.

Газетчики толкались в борьбе за удобные места. Сэр Лоренс добродушно реагировал на весь этот шум и гам. В конце концов он призвал к порядку. ”Хватит фотографировать ноги мисс Монро. С этого момента считайте ее бесплотной”. Но трудно было играть роль инспектора манежа в том цирке, где выставлялись такие ножки. Один репортер спросил Мерилин, продолжает ли она брать уроки драматического искусства. ”О да, — ответила она с глубоким вздохом. — Я бы хотела и дальше развиваться во всех возможных направлениях”. Сверкнули блицы. А потом произошел инцидент, какого можно было ожидать: порвалась тонкая бретелька на ее черном бархатном платье. Пальто, кстати оказавшееся под рукой, не спасло ситуацию. Всколыхнувшаяся толпа придвинулась вплотную. Богиня любви очутилась в ловушке, прижатая к стене. Снова и снова сверкали вспышки, сыпались пустые вопросы. Когда кто-то съязвил, что могла лопнуть и вторая бретелька, все расхохотались. Наконец звезд отпустили. Итак, сэр Лоренс познакомился с тем, что Мерилин любила называть “зверинцем”.

По возвращении в Лондон у Оливье оставалось еще пять месяцев на подготовку к приезду Монро. Он уделял много времени благотворительной деятельности — организации, постановке и выступлению в ночном ревю в пользу благотворительного артистического клуба, — а также своим новым обязанностям — преемника Ноэля Коуарда, двадцать лет возглавлявшего опеку над сиротами из актерских семей. Коуард, поселившийся на Ямайке, вносил некоторый вклад в организацию ежегодного благотворительного представления ”Ночь ста звезд”, но основное бремя легло на плечи Оливье, которому приходилось не только проводить бесконечные репетиции, но и обеспечивать участие таких популярных американских актеров, как Джек Бэнни, Боб Хоуп и Тайрон Пауэр. А Вивьен в это время уже ждал новый контракт. В апреле, после пятинедельного турне по провинции, она возвращалась на лондонскую сцену в роли губернаторши леди Александер Шоттер в ”Афере на Южном море” — фарсе Коуарда из колониальной жизни. Спектакль имел шумный успех и выдержал в “Лирик” двести семьдесят шесть представлений.

Продав дом в Челси, Оливье жили теперь в тихой Белгрейвии в элегантном коттедже, снятом на девять месяцев у сэра Уильяма Уолтона. Но вскоре после премьеры “Южного моря” произошло событие, которое заставило их искать себе и новое пристанище в Лондоне, и замену в спектакле для Вивьен. В возрасте сорока двух лет, к своему великому удивлению и со смешанным чувством радости и страха, леди Оливье обнаружила, что она беременна. Двадцать два года прошло с тех пор, как она родила своего первого и единственного ребенка.

Сэр Лоренс был счастлив. Его сын от первого брака, которому исполнилось девятнадцать лет, находился в Германии, отбывая воинскую повинность в чине второго лейтенанта в Колдстримском гвардейском полку. Теперь Оливье хотел дочку, и они уже выбрали имя: Кэтрин. Вивьен заверили, что, несмотря на выкидыш, случившийся в 1944 году во время съемок “Цезаря и Клеопатры”, она сможет родить крепкого и здорового ребенка. Тем не менее ей порекомендовали прекратить выступления с начала августа. Ребенка ожидали в декабре.

Как раз в это время театральная жизнь Лондона била ключом, и Вивьен твердо решила принять в ней самое активное участие, прежде чем выйти во временную отставку. Сначала со свойственной ей энергией она взялась за подготовку к блестящей “Ночи ста звезд”. Вместе с Оливье и Миллзом она потратила тридцать четыре часа на репетиции четырехминутного номера “Цилиндр, белый галстук и фрак”. Незабываемая июньская ночь в ”Палладиуме” достигла своей кульминации, когда традиционное исполнение песенки и чечетки было прервано неожиданным появлением Боба Хоупа, который увлек сэра Лоренса на тур вальса. Затем, две недели спустя, Вивьен должна была вместе с мужем участвовать в самом нашумевшем событии года — приветствовать Мерилин Монро на английской земле. С тех пор как Оливье встречался с ней в Нью-Йорке, Мерилин успела подчинить себе весь шоу-бизнес и воцарилась на страницах светской хроники. Поскольку среди незанятых звезд Голливуда она пользовалась максимальным спросом, ”Фокс” был у нее в руках, и в феврале она с триумфом вернулась на студию, удовлетворившую все ее требования: право вето при выборе ролей и режиссеров, право сделать один фильм на стороне и четыре телевизионных шоу в год. По условиям нового контракта она могла рассчитывать по меньшей мере на восемь миллионов долларов дохода в ближайшие семь лет. Кроме того, огромный интерес прессы к Мерилин подогревался разговорами о ее вероятном вступлении в третий брак с недавно разведенным Артуром Миллером — солидным, спокойным интеллектуалом в очках и вечной трубкой в зубах, уцелевшим в эпоху маккартизма. Наконец при сенсационных обстоятельствах (русская княгиня-белоэмигрантка, работавшая репортером в “Пари-Матч”, разбилась насмерть, преследуя их на машине) Монро и Миллер без всяких церемоний зарегистрировали свой брак, а венчание состоялось в Вестчестерском графстве. С некоторыми сложностями Миллер раздобыл временный заграничный паспорт. Поездка в Англию стала их свадебным путешествием.

Самолет с Миллерами на борту приземлился в Лондоне 14 июля с часовым опозданием; их багаж состоял из двадцати семи мест (ему принадлежали три). Их сразу же вынудили дать пресс-конференцию, которая по накалу страстей оставила нью-йоркскую далеко позади. Репортеры забирались на стулья и буфетные стойки. Фотографов сталкивали на пол. И Оливье, и Миллеров загнали куда-то в угол. Наконец, оказавшись за прилавком, уставленным безалкогольными напитками, они приступили к ответам на вопросы. Мисс Монро, будто созданная для жизни в хаосе, объявила, что встреча “организована прекрасно”. Она говорила бойко, но еле слышно. Сэр Лоренс занимался тем, что своим сильным голосом доносил ее ответы до собравшихся. Леди Оливье хранила спокойствие и невозмутимость, ей вопросов не задавали. Мистер Миллер время от времени вымученно улыбался. Он вынес это тяжкое испытание, как и все такого рода появления на публике, с выражением оскорбленного достоинства — вылитый Эйб Линкольн, совершающий турне по глухому Югу с лозунгом освобождения негров.

Позже в отеле “Савой” состоялась более официальная пресс-конференция. На этот раз Оливье держался весьма авторитетно, словно доброжелательный дядюшка, присутствующий на трудном экзамене своей одаренной племянницы. Поток глупых вопросов не иссякал: “Правда ли, что мисс Монро душится перед сном “Шанель № 5”? Верит ли она в страсть через семь лет? Как бы она определила, что такое интеллектуал? Намерена ли она в самом деле сыграть Достоевского?” Сэр Лоренс повторял вопросы в микрофон с нарочитой серьезностью, заставлявшей их звучать еще более пошло.

Пока не исчезла прелесть новизны, пребывание Монро в Англии возбуждало огромный интерес публики. Каждое ее движение, будь то посещение театра или прогулка на велосипеде, фотографировалось во всех подробностях и преподносилось как сенсация. Одна лишь “Таймс” не пожелала уделить ей то внимание, какого обычно удостаивался официальный визит. Это побудило редакцию лондонской “Дейли Миррор” обрушиться на орган правящих классов за “замалчивание выдающихся событий” и за то, что, “отводя двести сорок строк на обзор каталога для садоводов, газета ни единым словом не упоминает о мисс Монро”.

Молодоженам удалось скрыться от любопытных глаз за 125 фунтов в неделю — столько стоила аренда “Парксайд хаус”, загородного дома, принадлежащего лорду Мору, с одиннадцатью спальнями в Суррее. После двухнедельных развлечений начались съемки в “Пайнвуд студиоз”; первым шел эпизод, в котором американскую хористку представляют великому герцогу Карпатскому Карлу и она получает приглашение на ужин в посольство. Монро явилась на работу в сопровождении вице-президента своей компании, гримера, парикмахера, повара и телохранителя. Представив ее остальным актерам, Оливье предложил: “Почему бы нам не пройти прямо на съемочную площадку, там сейчас строят декорацию бального зала, это может вас заинтересовать".

“Эй, постойте, — сказал Милтон Грин. — Сколько у вас там человек охраны?”

“У нас на студии нет особой нужды в охране, когда строят декорации”, — ответил сэр Лоренс.

“Поручиться нельзя, — сказало доверенное лицо Монро. — Какой-нибудь плотник может оказаться сексуальным маньяком”.

“Конечно, — заверещал Пол Хардвик. — Поручиться нельзя — какой-нибудь актер тоже может оказаться сексуальным маньяком, например Дикки (Ричард Уоттис) или даже я”.

Хардвик вспоминает, что на съемочной площадке Мерилин была “буквально парализована страхом”. “Иногда ее работа никуда не годилась. Когда снимали эпизод в Вестминстерском аббатстве, от нее требовалось в одном очень коротком, пяти-шестисекундном кадре всего лишь поднять взгляд и выказать необычное волнение. Так вот, она просто не могла этого сделать. Стараясь добиться от нее нужного выражения, Ларри битый час снова и снова прокручивал пленку с записью «Арии на струне “соль”». Наконец он выключил магнитофон и сказал: “Послушайте, ну как же мне вам помочь? Ума не приложу, что еще сказать, чтобы вы взглянули так, как надо. Ведь вам нравится «Ария на струне ”соль”», правда?»

«Ага, — ответила она. — Но, пожалуй, было бы лучше, если бы вы поставили ”Дэнни бой”».

Первое время съемки проходили довольно гладко, Потом Мерилин все чаще стала опаздывать и утром, и после обеденного перерыва. Но, увы, это было не единственной проблемой. Мерилин имела обескураживающую привычку внезапно прерывать работу, чтобы окликнуть какого-нибудь знакомого, зашедшего в павильон. Как правило, это происходило как раз в тот момент, когда все было готово для особенно сложной сцены и Оливье уже открывал рот, чтобы крикнуть: “Мотор!” В дальнейшем на съемочной площадке чуть ли не каждый день стал появляться мистер Миллер, и, ни минуты не колеблясь, бросив все, она кидалась ему на шею. Кроме того, Оливье с трудом терпел постоянное присутствие Паулы Страсберг. Продолжая занятия по системе Страсберга, Мерилин все больше зависела от указаний его жены, которую в результате стала считать совершенно незаменимой. В качестве платного репетитора по актерскому мастерству при исполнительнице главной роли миссис Страсберг неизбежно вторгалась на территорию режиссера, а ее советы (”Думай о холодных сосисках и кока-коле”, — сказала она как-то, когда Мерилин предпринимала мучительные попытки придать своему лицу нужное выражение) далеко не всегда совпадали с представлениями Оливье.

Из-за тройственных функций продюсера, режиссера и исполнителя главной роли сэру Лоренсу приходилось работать с таким же напряжением, как и при экранизациях Шекспира. Каждое утро он должен был вставать в пять тридцать, и ему редко удавалось уйти из студии раньше половины восьмого вечера; а сложности возрастали, так как, не имея всей полноты власти, он зачастую не мог действовать со свойственной ему решительностью. Монро не считалась ни с чем, кроме собственных прихотей, но можно ли было бороться с ее вспышками раздражения и опозданиями сколько-нибудь круто, когда она финансировала все предприятие и фактически оплачивала счета?

В субботу двенадцатого августа Вивьен Ли передала свою роль в ”Афере на Южном море” Элизабет Селлерс, чтобы провести последние четыре месяца беременности в полном некое. На следующий же день она почувствовала себя плохо. Вызвали врачей, но было уже поздно. У нее снова случился выкидыш.

Друзья говорили впоследствии, что Вивьен хотела ребенка исключительно ”ради Ларри”. Он обожал детей и в глубине души был очень домашним человеком; узам их брака недоставало только одного связующего звена — ребенка. По случайному совпадению в день, когда у Вивьен произошел выкидыш, родила девочку Хестер Оливье, жена Дикки, брата сэра Лоренса, который жил в небольшом доме в Нотли и вел дела на ферме.

Вновь врачи уложили Вивьен в постель и рекомендовали ей длительный отдых перед возвращением на сцену. Для нее это был период сплошных огорчений. Слыша о растущих трудностях мужа, она расстраивалась, что не могла сама перенести свою сценическую роль на экран. По иронии судьбы именно Вивьен первая порекомендовала Мерилин сэру Лоренсу. Впоследствии она вспоминала: «Я увидела Мерилин Монро в фильме “Как выйти замуж за миллионера” и решила, что она ужас до чего смешная. Я сказала Ларри: ”Эта девочка очень хороша в комедии”. Я предложила ее на главную роль в фильме и добавила, что сама я, пожалуй, уже слишком стара. Они поверили мне, и Ларри с Теренсом Рэттиганом были без ума от Монро, а когда я передумала и сказала, что сыграла бы эту роль, они ответили: “Так ты же для нее слишком стара”».

В конце сентября, вернувшись после десятидневного отдыха на итальянской Ривьере, мисс Ли обнаружила, что если кто и нуждался в отдыхе, так это сэр Лоренс. В начале месяца, из-за своей “изнурительной, требующей колоссального нервного напряжения” работы, он пропустил Эдинбургский кинофестиваль, где на торжественной церемонии ему должны были вручить Золотой приз Селзника 1956 года за выдающиеся работы в кино. С тех пор съемки на студии “Пайнвуд” окончательно зашли в тупик, так как Монро появилась в павильоне считанное число раз.

”Сэр Лоренс всегда вел себя как истый джентльмен, — вспоминал гример Мерилин, Уайти Шнайдер, — но тем не менее обстановка быстро стала напряженной. Оглядываясь назад, я понимаю, что дела шли гораздо лучше, когда рядом с Мерилин не было ее драматического репетитора. Но и с присутствием репетитора сэру Лоренсу приходилось мириться…

Гримируя Мерилин, я часто видел, что она на грани истерики. Она боялась предстоящего ей целого дня работы с этим блестящим, талантливым человеком. Сэр Лоренс старался ей помочь. Бывало, он говорил: ”Ну что ж, по-моему, превосходно”. А потом, как бы смиряясь с неизбежным: “Ладно, давайте повторим еще раз”.

Энергия Мерилин постепенно иссякала. Она все чаще плохо себя чувствовала, нервничала все больше. Но я никогда не замечал никакой перемены в сэре Лоренсе. Он всегда был готов к работе. И явно огорчен тем, что съемки отставали от графика”.

Джошуа Логан, снявший с Мерилин фильм “Автобусная остановка”, вспоминает: «Когда стало известно, что Ларри Оливье будет ее партнером и режиссером фильма, я стал регулярно писать ему о тех наблюдениях, которые сделал над Мерилин за время нашей совместной работы. Помню такой совет: “Только не выходи из себя от ее штучек. Единственное, что может испортить картину, — это если ты хоть раз потеряешь терпение и взорвешься от расстройства и злости”. В ответ Ларри писал: ”Я постараюсь последовать твоему совету. Я заставлю себя сохранять спокойствие. Я буду утюжить себя каждое утро до тех пор, пока не стану совершенно гладким, без единой складочки”.

В основном я объяснял, как талантлива Мерилин и как естественно она держится перед камерой. Казалось, она точно знала, что надо делать и о чем думать в тот момент, когда начинает крутиться пленка. Оливье отвечал: ”Она хочет, чтобы на съемках присутствовал отдельный постановщик диалогов — Паула Страсберг. Что ты об этом думаешь?”

К тому моменту я уже успел найти с Паулой Страсберг общий язык, при том, что никогда не допускал ее на съемочную площадку; это я и написал Ларри. Когда несколько месяцев спустя я пришел к Ларри на съемки, он набросился на меня: “Как ты смел посоветовать мне пустить сюда Паулу Страсберг! Она мешает просто чертовски”. ”Я же писал тебе, что ноги ее не было у меня в павильоне”, — ответил я. Он ошеломленно взглянул на меня и сказал: “Правда? Как же мне пришло в голову, что она всегда присутствовала? Тогда извини, это я сам виноват”. Потом я спросил: ”Ты хорошо ладишь с Мерилин?”

На лице у него появилось обиженное выражение. ”А что ты делал, если она отворачивалась от тебя, как от пустого места, когда ты объяснял, как ей играть сцену, и уходила на другую сторону площадки поболтать с кем-нибудь из парикмахеров?”

Я ответил: “Ларри, я просто никогда не показывал ей, как играть”».

По свидетельствам всех очевидцев, сэр Лоренс прилагал максимум усилий к тому, чтобы, следуя советам Логана, сохранить хладнокровие. При всем его умении красочно выругаться, речь его обычно оставалась по-рыцарски безупречной. Но режиссер, столь привыкший к собранности в работе, не мог бесконечно терпеть беспорядок и суматоху. ”Ему приходилось мириться с ужасными вещами, — вспоминает актер Дуглас Уилмер. — Она вечно опаздывала, а однажды, когда мы снимали сцену коронации, леди Сибил Торндайк, уже облаченная в тяжеленное одеяние, была вынуждена прождать ее невероятно долго. Лоренс заметил: ”Не считаете ли вы нужным извиниться перед леди Сибил?” Мерилин взорвалась: “Извиниться!” И она резко повернулась на каблуках и бросилась вон. Но примерно через полчаса она соблаговолила извиниться самым милым образом, на что Сибил величественно ответила: “Ничего, дорогая. Мы все очень вам рады — рады видеть вас здесь”.

Но сэру Лоренсу пришлось учиться терпению — сердиться на нее не имело смысла. С нее все сходило как с гуся вода. Как-то утром он, не выдержав, обрушился на нее: “Ну почему ты не можешь приезжать вовремя, так тебя растак?” “А, так, значит, у вас в Англии тоже так говорят?" — последовал ответ

По мнению Эсмонда Найта, из-за мороки с партнершей страдала игра самого Оливье. ”Лоренс, который всегда великолепно знал текст, был верен себе в начале съемки, но дело доходило до тридцать второго или тридцать третьего дубля, когда Мерилин наконец произносила реплику верно и звучало долгожданное: "Стоп! Звук нормальный? Камера в порядке? О’кей. Снято". Что ж, к этому времени даже великий Оливье имел несколько утомленный вид. А Мерилин, модель par excellence, выглядела отлично, просто идеально. И приходилось останавливаться именно на этом дубле, потому что он был первым, который у нее получился”.

Леди Сибил вспоминала: ”Ларри ужасно ссорился с ней, и как-то я сказала ему: ”Что ты волнуешься? Она знает, как ей играть, так же, как это всегда знал ты. Это актриса с врожденной интуицией. Оставь ее в покое”. Он ответил: "А мне все равно. Есть одна или две вещи, которых я от нее все равно добьюсь”. Но ему так и не удалось окончательно настоять на своем. В сущности, Мерилин просто не воспринимала режиссера. Она знала, что может, а что — нет, и все тут”.

Съемки в "Пайнвуде” продолжались уже три месяца. Категорически настаивая на политике закрытых дверей, сэр Лоренс не внушал особой симпатии прессе, но избегать дополнительных задержек и любых отвлечений было необходимо. Несмотря на это, Мерилин по-прежнему занимала видное место на страницах газет, особенно после того, как получила приглашение на Королевский кинопросмотр, где должна была быть представлена королеве. Звездам рекомендовали одеться с подобающей скромностью, но для Мерилин существовало только одно надежное средство не затеряться в толпе знаменитостей. Втиснувшись в предельно облегающее платье из золотой парчи с глубоким декольте, она бросила приличиям крайне соблазнительный вызов. Это превратило церемонию представления ко двору в занимательное приключение и позволило Мерилин затмить даже столь щедро одаренную природой звезду, как Анита Экберг, которая почувствовала себя в некотором роде обманутой, ибо скромно задрапировала свои широко известные прелести.

Последние кадры ”Спящего принца” отсняли в середине ноября. Поразительно, что после многочисленных пересмотров графика картина была готова намного раньше срока. Мерилин наконец смогла расслабиться и казалась живым воплощением простодушной невинности, кротости и очарования. Она сказала съемочной группе: ”Надеюсь, вы все извините меня. Это была не моя вина. Я очень плохо себя чувствовала во время съемок, пожалуйста, пожалуйста, не держите на меня зла. И, конечно, они простили ее, потому что сердиться на это дитя природы было так же невозможно, как невозможно обижаться на бабочку, которая вдруг с неистовой яростью устремляется в полет. И все же работа с ней обернулась для Оливье тяжелым испытанием, которое ему не хотелось бы повторить. Один лишь Билли Уайлдер решился во второй раз снимать фильм с Монро в главной роли, в связи с чем он говорил: «Гильдии кинорежиссеров следует наградить меня за это ”Пурпурным сердцем”».

Американцы, финансировавшие постановку, отказались от первоначального названия, поскольку оно не отражало участия Мерилин, а в слове “спящий” заключался, с их точки зрения, негативный оттенок. Фильм переименовали в “Принца и хористку” (“Смахивает на столетний мьюзикл с Бетти Грейбл”, — ворчал Оливье). После гала-премьеры, состоявшейся в середине 1957 года в нью-йоркском “Радио-Сити мюзик-холл”, картина получила весьма хвалебные отклики по обе стороны Атлантики. Фильм не имел коммерческого успеха, в основном, пожалуй, из-за слабого сюжета, но, бесспорно, обладал и стилем, и обаянием. Игру Оливье признали безупречной, его режиссуру — талантливой и исполненной тонкого вкуса. Что же касается своенравной Мерилин, то она выглядела настолько убедительно и неотразимо, что невозможно было догадаться о душевных муках, ценой которых это достигалось; и снова она излучала с экрана ей одной присущую притягательную силу, неудачно названную “зовом плоти”. За исполнение роли в “Принце и хористке” она получила свою единственную сколько-нибудь значительную награду — статуэтку “Давид Донателло" из Италии.

Через пять лет, снявшись всего в трех фильмах после ”Принца и хористки”, Мерилин — урожденная Норма Джин — ушла из жизни неуравновешенной и трагической жертвой создавшего ее Голливуда. Ей было тридцать шесть лет. Голливуду она оставила колоссальный комплекс вины. Высказывание Оливье, назвавшего ее “жертвой шумной рекламы и сенсации… которую эксплуатировали сверх всякой меры”, сочувственно цитировалось повсюду в США.

“Сэр Ларри и я являемся членами особого клуба — режиссеров Мерилин Монро, — говорит Джошуа Логан. — Вряд ли кому-либо из нас суждено узнать, какая непреодолимая сила бросала ее с экрана прямо в объятия зрительного зала, в то время как ее самым блестящим партнерам никогда не удавалось добиться ничего подобного. Сэр Лоренс совершил множество чудес, но она была чудом, к которому он не имел никакого отношения”.

Глава 21

“КОМЕДИАНТ”

На закате своей блистательной артистической карьеры Спенсер Трейси больше всего сожалел о том, что ему так и не удалось сняться вместе с Оливье — самым любимым его актером. Они едва не встретились в нескольких картинах (например, в “Нюрнбергском процессе”), но всякий раз или тому, или другому приходилось отказываться от предложения. Великолепная возможность соединить колосса театра и выдающегося артиста кино возникла в феврале 1957 года, когда супруги Оливье прилетели в Лос-Анджелес для переговоров о фильме “Отдельные столики”, который собирался снимать триумвират в составе Хекта, Хилла и Ланкастера. Предполагалось, что сэр Лоренс поставит картину и сыграет одну из главных ролей, однако в конце концов он ответил отказом — не согласившись, как говорили, с изменениями, внесенными в пьесу Рэттигана для ее экранизации. Трейси, впрочем, утверждал, что переговоры сорвались по совсем иной причине:

“Ларри пригласил меня сниматься в этой картине. “А Берт Ланкастер не потребует эту роль?” — спросил я у него. “Нет,— отвечал Ларри, — он согласен, чтобы ее играли вы”. Мы отметили это событие, и Оливье улетели домой. Дома их ждал звонок из Голливуда. Ланкастер все-таки решил взять роль себе. “Или она достанется Трейси, или мы оба не будем сниматься”, — заявил Ларри. Но Ланкастер стоял на своем. Вечером Ларри позвонил мне. “Старик, — сказал он, — мы получили отставку”. “Будете знать, как просить за меня”, — ответил я”».

Отказ от участия в “Отдельных столиках” обошелся Оливье примерно в 300 тысяч долларов. Сразу же вслед за этим он дал согласие на исполнение главной роли в новой современной пьесе меньше чем за 50 фунтов в неделю. Тем самым Оливье лишний раз доказал, что он человек твердых художественных принципов, неподвластных коммерческим соблазнам. Однако скромный гонорар поражал меньше, чем выбор пьесы — очередного вызывающего сочинения двадцатисемилетнего Джона Осборна, о котором говорили тогда везде и всюду, прозвав его “сердитым молодым человеком” из-за яростных излияний антигероя “Оглянись во гневе”. Так возник творческий альянс, еще более невероятный, но, без сомнения, и более значительный, чем союз Оливье и Мерилин Монро. На этот раз король сцены протягивал руку молодому радикалу, с чьим именем восстание против истэблишмента ассоциировалось теснее всего.

Отголоски этого восстания можно было услышать и до того, как недовольный всем и вся Джимми Портер обрушился на общество, лишенное души. Но лишь постановка “Оглянись во гневе” вызвала по-настоящему широкий резонанс, впервые заговорив на таком остром, точном и страстном языке и угадав настроение целого поколения настолько верно, что “сердитый молодой человек” из броского журналистского ярлыка сделался предметом поклонения. По существу, с этого началось и возрождение английской драмы, так как после успеха “Оглянись во гневе” множество писателей, до сих пор отдававших предпочтение роману, отважились сочинять пьесы. Конечно, в бунтующей молодежи, с нескрываемым вызовом выражающей старшим свое возмущение, не было ничего особенно нового. Во всяком поколении находились чем-либо примечательные сердитые молодые люди. Скорее всего, оглушительная премьера “Оглянись во гневе” в мае 1956 года вызвала не большее потрясение, чем “Водоворот” Коуарда в 20-е годы.

Но разница все-таки была. Юные интеллектуалы, пересматривавшие систему ценностей между мировыми войнами, были в основном плоть от плоти истэблишмента — отпрыски правящих классов, благородно добивавшиеся социальной справедливости для отверженных. Теперь отверженные могли сами за себя постоять. Они возвестили о новом поколении демократической интеллигенции, которая вышла главным образом из низших слоев “среднего класса” и выросла на подачках слегка усовершенствованного государственного образования. Заботы у них были разные, но враг общий — так называемый истэблишмент, все винтики “системы”, столь успешно сохранявшей богатство, власть и влияние в руках привилегированного меньшинства.

Люди с консервативным взглядом на общественную иерархию не понимали, как сэр Лоренс, выпускник закрытой школы, офицер и джентльмен, член элитарных клубов, титулованный актер, словом, само воплощение истэблишмента, может связываться с такими людьми, как Осборн, который не закончил даже второразрядного университета, презирает национальный флаг, империю и спортивные площадки Итона и который (как он доказал позднее) способен назвать британскую королевскую фамилию “золотой пломбой в гниющем рту”. Впрочем, логика и приличия нарушались при этом не в большей степени, чем в 1956 году, когда королевский кузен лорд Хейрвуд вместе с Джорджем Девином и поэтом-драматургом Рональдом Дунканом создал “Инглиш Стейдж компани”, предоставив тем самым Джимми Портеру платформу, которой он никогда бы не получил в респектабельном вест-эндском театре.

Основатели компании с самого начала объявили о своем намерении сосредоточиться на современном искусстве и привлекать к работе молодых драматургов. В поисках новых произведений они дали объявления в “Стейдж”, и среди предложенных пьес их внимание привлекла только одна — “Оглянись во гневе”; однако ее успех принес компании достаточно, чтобы прочно обосноваться в “Ройял Корте” под художественным руководством Девина. Этот последний был близким другом Оливье (они работали вместе над “Ромео и Джульеттой” в “Нью-тиэтр” еще в 1935 году и продолжали сотрудничать после войны, когда Девин возглавил “Янг Вик”). Именно через Девина сэр Лоренс прощупывал почву относительно своего участия в новой пьесе Осборна, согласившись в результате на роль Арчи Райса, сломленного третьеразрядного актера мюзик-холла. Оливье видел “Оглянись во гневе” прошлым летом и счел пьесу отвратительной. Посмотрев спектакль во второй раз — в обществе Артура Миллера, — он изменил свое мнение. Легко было говорить (как и делали некоторые критики), что Оливье руководствуется прагматическими соображениями, присоединяясь к лагерю, которого не может победить. Как бы то ни было, решение сыграть в “Комедианте”, безусловно, требовало мужества. Оливье советовали не отдавать свою репутацию в достаточно незрелые руки (ровесник Осборна режиссер Тони Ричардсон впервые ставил спектакль со звездой такой величины). Кроме того, Оливье не мог не вызвать недовольства своих высокопоставленных покровителей, сыграв в пьесе, где ядовито острили по адресу политических деятелей, королевской фамилии и суэцких событий, где патриотизм был представлен фигурой голой Британии со шлемом на голове и где, по существу, слышался прежний крик Джимми Портера о том, что не осталось вещей, за которые стоило бы отдать жизнь. Но Оливье считал себя прежде всего актером и руководствовался в конце концов лишь профессиональным чутьем. Его имя, соединившись с “Комедиантом”, придало некоторую респектабельность творчеству Осборна, если не всему культу “сердитых молодых людей”. И, что особенно важно, его участие послужило стимулом для того переворота в современной драме, который совершался в "Ройял Корте” на Слоун-сквер.

По крайней мере в одном отношении Оливье рисковал не столь безрассудно, как казалось многим. Говорили, что актеру его мощи и внешности не подойдет поношенный пиджак третьеразрядного водевильного комика, выступающего в курортном шоу под названием ”Новый взгляд на рок-н-ролл”. Но Оливье знал, что это не так. Он сам объяснял впоследствии:

“Мысль о том, как сложилась бы моя судьба, если бы статистом я удачно выступал в музыкальных номерах, обладает для меня какой-то мрачной притягательной силой. Ведь был момент, когда я охотно вступил бы в концертную труппу, подвернись мне такая работа. Я именовал бы себя Ларри Оливье и жил беспечнее жаворонка. Вот почему я знаю, что могу сыграть Арчи Райса, положившись на свою интуицию. Во мне всегда было что-то от Арчи. Я так легко мог сам стать таким… Я часто думаю, что никогда не имел возможности смешить людей вволю, сколько захочу. А хочу я, чтобы они умираяи от смеха. Роль комедианта в широком смысле слова, стирающего все границы между театральными, жанрами, привлекает меня необычайно”.

Своих великих героев Оливье нередко играл с какой-то сатанинской усмешкой. Откровенно эксцентрические роли открыли его любовь к комедии. И все же до сих пор у него не было настоящей возможности сыграть в полную силу своего комического таланта. Арчи Райс, жалкий, развратный клоун, два раза в вечер поющий и танцующий в ”голом ревю”, не походил ни на одного персонажа Оливье. Однако актер понимал таких людей хорошо. В молодости, в дешевых пансионах Лондона и Бирмингема, он узнал этот тип натужного остряка, без умолку сыплющего грубыми анекдотами, эту профессиональную маску, за которой скрывался пропитанный джином неудачник, сознающий свое падение, но не способный выкарабкаться из грязи. Оливье был уверен, что может сыграть эту роль, однако сомневался, захочет ли публика видеть его в столь вульгарном облике. Он вспоминал о случае с сэром Джеральдом дю Морье, у которого на гребне натуралистических 20-х годов спросили, почему он никогда не играл Ричарда III. “Господи помилуй, — воскликнул этот любимец публики, — разве я мог так ошарашить зрителя!” Как актер, предпочитающий от внешнего рисунка роли идти к внутреннему, сэр Лоренс начал с посещения столетнего мюзик-холла Коллинза в Ислингтоне. Он посмотрел программу варьете с рок-н-роллом и стриптизом, а затем, пока Вивьен с друзьями еще сидели в зале, отправился за кулисы побеседовать с танцовщицами. Администрация, польщенная этим визитом, повесила на здании мемориальную доску. Через несколько дней состоялась первая репетиция. Оливье так нервничал, что накануне почти не спал. Однако прогон прошел благополучно, и в перерыве Оливье таял от удовольствия, полный ностальгических воспоминаний. Он оказался на сцене "Ройял Корта” впервые со времен своей работы в Бирмингемском репертуарном театре тридцать лет назад. Осборн тоже расплывался в улыбках и повторял, что “все это сон”, в данный момент ничем не оправдывая (если не опровергая) наклеенный на него ярлык “сердитого молодого человека”, который он уже стал ненавидеть.

Сначала мисс Ли предлагали скрыть лицо под резиновой маской и сыграть жену Арчи — опустившуюся толстуху, помешанную на кино. Затем от этой смехотворной идеи благоразумно отказались. Роль досталась Бренде де Банзи, которая уже работала с Оливье в “Наблюдении за Венерой”, и на этот раз ее исполнение было блестящим, если не сказать — выдающимся. Но, конечно, в центре внимания оказался сэр Лоренс — его элегантный клетчатый костюм с черной бабочкой, белые носки и серый цилиндр, его притворно сердечная болтовня о дезертире Максе Миллере. Несмотря на случившийся в день премьеры приступ подагры (“психосоматического происхождения”), Оливье безупречно выдержал экзамен. Мнение, высказанное Джоном Барбером в ”Дейли Экспресс”, точно передает реакцию критики:

“Оливье грандиозен. И дело даже не в убийственно смешном изображении мюзик-холла. Дело в существе самого человека. Оливье угадал все. Напудренные щеки и с трудом дающуюся правильную речь. Неиссякаемый запас грязных анекдотов. Деланно сердечный смех, за которым — мучительный стыд. В комедианте скрыто больше, чем кажется. Вот он похваляется, что “старина Арчи внутри уже мертв”. Вдруг ему сообщают, что убит его сын, солдат. И мы видим обнаженную агонию этого человека. По мере того как в глубине разрывается сердце, тело распадается прямо у нас на глазах”.

Постепенно на Арчи Райса стали смотреть как на лучшее создание Оливье за пределами классического репертуара. В основательном исследовании “Короли театра” Ричард Финдлейтер писал: “В мастерской работе Оливье предстало актерское ремесло, рассказывающее о себе самом, о своих обманах и своей реальности; в ней был символ умирающего театра и (не так очевидно) умирающего общества; но, при всем том, муки и отчаяние конкретного человека были переданы с такой художественной правдой, которая потрясала ничуть не меньше оттого, что человек этот был третьесортным комиком, а не шекспировским королем”.

Уильям Гаскилл, возглавивший впоследствии ”Инглиш Стрейдж компани”, утверждал, что именно в ”Комедианте” все достоинства Оливье-актера проявились в полную силу. ”Ларри до конца понимал свою роль. Каким-то образом он чувствовал, что все это касается его самого. Я помню, как однажды в ”Олд Вике” разыгрывалась премия Джорджа Девина, и актеры показывали разные отрывки. Естественно, Ларри выбрал ”Комедианта”. Все сидели прямо в костюмах, как обычно в таких случаях, как вдруг позади нас, в партере, возникла физиономия Арчи Райса, эта своеобразная маска, и, наклонившись вперед, Ларри спросил: ”Посмотрите, разве это не я?” И действительно, это был он. Маска бездушного клоуна срослась с Оливье очень прочно. Я не хочу сказать, что он человек холодный и бесстрастный, но считать выдающегося актера способным на сильные чувства и глубокие эмоции было бы просто сентиментально. Среди актеров это дано немногим”.

Сама по себе пьеса Осборна отнюдь не была встречена столь же единодушно. Критика ворчала по поводу ее структуры, темпа и содержания, и "Таймс”, восхищаясь ”виртуозным мастерством” Оливье, добавляла, что ”если бы эту роль играли менее искусно, от нее ничего не осталось бы уже через четверть часа”. Нельзя было не видеть, однако, жизненной силы этой драмы с ее вызывающе полемическим и злободневным духом. Образ Арчи Райса предоставлял актеру редкостные для современной пьесы возможности, и они были реализованы так великолепно, что блеск, с которым преподносился урок, едва ли не затмил содержание, а именно — авторское намерение сделать опустившегося комика символом всего обветшавшего здания сегодняшней Англии. Действительно, трудно было вдумываться в пьесу, когда дух захватывало от вдохновенной игры Оливье, который, молниеносно переключаясь с развязной болтовни на патетический тон, демонстрировал всю широту своего диапазона. Как и ”Оглянись во гневе”, эту драму оценили по заслугам лишь после возобновления.

”Комедиант” сошел довольно быстро, через пять недель. Оливье сразу же сменил серый цилиндр на лавровый венок, чтобы вновь погрузиться в тревожный кошмар "Тита Андроника” — возобновление нашумевшей постановки Питера Брука, которой предстояло проехать 5 тысяч миль через Париж, Венецию, Белград, Загреб, Вену и Варшаву, прежде чем попасть в Лондон. В середине мая вместе с шестьюдесятью актерами Шекспировского мемориального театра супруги Оливье отправились в Париж, где спектакль представлял Англию на Международном театральном фестивале и где он произвел тот же эффект, что и в Стратфорде, хотя наиболее кровавые сцены были опущены. В зале случались обмороки. Мишель Морган закричала от ужаса. Жан Марэ прикусил язык. Дуглас Фербенкс проглотил жевательную резинку. Наконец, Франсуаза Розе после сцены людоедского пиршества поклялась стать вегетарианкой. В течение десяти дней труппа делала полные сборы в театре Сары Бернар.

В Париже сэр Лоренс отпраздновал свое пятидесятилетие. Вивьен Ли накануне отъезда получила орден Почетного легион. На торжественном вечере представитель французского министерства иностранных дел произнес речь, посвященную заслугам мисс Ли перед искусством; затем, вручая орден, он задал затрагивающий сэра Лоренса вопрос, однако, не владея свободно французским языком, Оливье остался в блаженном неведении относительно возникшей ситуации. В конце концов Вивьен прошипела ему сценическим шепотом: “Дорогой, он спрашивает можно ли меня поцеловать”. Вообще языковые трудности возникали в этой поездке довольно часто. На варшавском вокзале артистам преподнесли букет цветов, приняв их за делегацию почтовых работников. На самом первом спектакле польские осветители и рабочие сцены абсолютно не поняли данных им указаний. Свет вспыхивал в непредсказуемые моменты, стулья бесцельно блуждали взад и вперед, а сцена так провисла под тяжестью декораций, что, по выражению одного из актеров, под ногами словно оказалась сырая резина. Когда опустился занавес, труппа приготовилась выйти на аплодисменты; сэр Лоренс собирался произнести старательно выученную по-польски речь. Однако театр сразу же погрузился в темноту, и, не дожидаясь поднятия занавеса, публика растворилась в ночи.

На премьере в Лондоне, где спектакль должен был идти пять недель, Оливье, демонстрируя безупречное произношение, поблагодарил зрителей на шести языках. На этот раз некоторые критики, видевшие постановку впервые, вынесли суровый приговор драме Шекспира. Рецензия в одной национальной газете называлась так: “Неужели эту комедию ужасов стоило возить по всей Европе?” Но самобытная трактовка Брука и игра Оливье получили восторженные отклики, а “Таймс” провозгласила несчастного Тита одной из самых значительных ролей сэра Лоренса.

С профессиональной точки зрения летом 1957 года Оливье по-прежнему многое удавалось. Он был на виду и в театре и в кино, что подтверждали контракты на возобновление “Комедианта” и на съемки в “Ученике дьявола”. Более того, он пожинал плоды одной из грандиозных вест-эндских сенсаций — поставленного им “Лета семнадцатой куклы”, первой австралийской пьесы, когда-либо сыгранной в Лондоне, причем австралийскими актерами. Однако в других отношениях для него начинались весьма неприятные времена. Наступил период всеобщих протестов и демонстраций, театр стал бороться за собственные цели — прежде всего за отмену налога с увеселений и принятие нового законодательства, согласно которому нельзя было бы снести театральное здание, не построив взамен другого. Естественно, сэр Лоренс обещал движению свою поддержку. Однако он не обладал должным вкусом к выступлениям вне сцены; когда Дороти Тьютин возглавила вместо него депутацию в палату представителей, Оливье признался: ”Боюсь, что я не подхожу для подобных мероприятий”.

Нельзя сказать, что для них больше подходила мисс Ли, но, верная себе, она бросилась в битву с пламенной решимостью, разгневанная сообщением о том, что театр “Сент-Джеймс” должен пойти на слом, освободив место для административного здания. Первая организованная Вивьен демонстрация «Спасите ”Сент-Джеймс”» потерпела фиаско: жалкая, потерянная процессия из актрисы Атен Сейлер, критика Алана Дента с рекламным щитом и самой Вивьен с заимствованным в кабачке колокольчиком прошествовала от Флит-стрит до Вестминстера в сопровождении лимузина мисс Ли. Никто не принял этого всерьез. Однако следующее выступление мисс Ли привлекло уже всеобщее внимание. Весьма эффектным образом вмешавшись в прения палаты лордов, она поднялась на галерее во весь рост со словами: «Господа, я хочу выразить протест по поводу уничтожения театра “Сент-Джеймс”», за что была выведена из парламента.

Часом позже она уже готовилась выйти на сцену театра "Столл” (тоже предназначенного на снос) и дать вырвать себе язык в роли злополучной Лавинии. Согласившись, что никогда не играла хуже, чем в тот вечер, она, однако, ни о чем не жалела. Напротив, за кулисами она вспылила еще сильнее: ”Не будет ”Сент-Джеймса”, не будет и меня. Я уйду со сцены и уеду из Англии, я действительно это сделаю. Я не могу находиться в стране, где не ценят искусства вообще, а сценическое искусство просто медленно убивают, разрушая театры”. Сэр Лоренс, еще не сняв костюма Тита, поцеловал Вивьен, узнав о ее приключении. Во всеуслышание он заявил лишь следующее: “На мой взгляд, она поступила очень достойно и самоотверженно”.

Оливье не сразу принял участие в столкновении, отдавая себе отчет в том, что “Сент-Джеймс”, в котором колонны заслоняли вид на сцену с очень многих сторон, был исключительно неудобным театром. Но теперь он заявил в “Таймс” следующее: “Многим лондонским театральным зданиям далеко до идеала, однако сегодня страсть к разрушению заставляет думать, что иметь несовершенный театр все же лучше, чем не иметь никакого”. Сражение растянулось еще на неделю. Мисс Ли обнародовала тот факт, что сэр Уинстон Черчилль предложил Фонду спасения театра 500 фунтов, добавив при этом в письме: “Как член парламента, не могу одобрить Ваши противозаконные действия”. Она вела переговоры с застройщиками, организовала еще одну демонстрацию — на этот раз столь внушительных масштабов, что Оливье шутил, не придется ли ему назвать себя мистером Панкхерстом. К сожалению, было слишком поздно. 27 июня Оливье с мисс Ли пили шампанское на вечере прощания с театром. Была сделана последняя отчаянная попытка найти деньги, чтобы выплатить застройщикам компенсацию и модернизировать здание. Американский миллионер-меценат Хантингтон Хартфорд согласился внести 35 тысяч фунтов. Однако к этому времени требуемая сумма возросла да 500 тысяч, став таким образом совершенно нереальной. В октябре работы по сносу театра уже начались. Теперь сотрудничество Оливье и Вивьен Ли с театром ”Сент-Джеймс” увековечено в мраморе — две доски с высеченными на них профилями висят у входа в стеклянную громадину, сменившую стодвадцатидвухлетний театр Брэма, Диккенса и Ирвинга, театр, которому Уайльд был обязан своим самым громким успехом и который в течение семи весьма плодотворных лет служил сэру Лоренсу как актеру и режиссеру. На этой сцене ”Ларри и Вив”, любимцы английского театрального фестиваля, выступали в двух драмах о Клеопатре с триумфом, едва ли не самым памятным в истории их творческого союза. Теперь, по иронии судьбы, занавес в ”Сент-Джеймсе” упал в последний раз одновременно с их последним совместным выступлением и в театре, и в кино.

4 августа завершился показ ”Тита Андроника”. Двумя неделями позже грубое вторжение в личную жизнь Оливье приковало к ней всеобщее внимание. Супруги не скрывали, что решили провести летний отпуск раздельно: сэр Лоренс отправился в поездку по Шотландии со своим сыном от предыдущего брака; мисс Ли вместе с первым мужем, Ли Холманом, повезла дочь Сюзанну в Италию. Посторонним людям такая ситуация могла показаться странной, однако для заинтересованных лиц в ней не было ничего исключительного. Мисс Ли всегда оставалась в самых дружеских отношениях со своим бывшим супругом. Сэр Лоренс и Джилл Эсмонд также сохраняли теплоту и уважение друг к другу и в скором времени собирались вместе отпраздновать в Нотли совершеннолетие сына. Только, так и могли, с их точки зрения, держаться взрослые и воспитанные люди. Во всяком случае, никто, кроме них самих, не имел права решать, как семье распорядиться летним отдыхом. К несчастью, миссис Джин Манн, депутат парламента от лейбористской партии, притом мать пятерых детей, думала иначе. Выступая в Эдинбурге перед Национальной конференцией по благотворительной деятельности, она возбудила интерес слушателей следующим заявлением: "Та самая женщина, которая атаковала палату лордов, отправилась в отпуск со своим первым мужем. Второй муж отдыхает где-то вдали от нее. По-видимому. никто не считает это предосудительным… Вот какой безобразный пример подают нашим детям люди, занимающие столь видное положение".

Местные репортеры не могли поверить собственной стенограмме. Благодаря оскорбительному выпаду одной женщины, бичующей другую, обычная нудная работа принесла неожиданный дивиденд в виде сенсации: они получили материал на первую полосу национальной прессы. С этого момента супружеская жизнь Оливье стала постоянным предметом обсуждения в светской хронике; слухи о надвигающемся разрыве то подтверждались, то опровергались в течение целых трех лет. В отличие от популярных кинозвезд, откровенно обсуждающих свои семейные дела, чтобы потом насладиться газетными заголовками, Оливье никогда не искали столь пристального внимания к своим особам. Однако избежать его им не удалось — за статус самой прославленной супружеской пары театра и кино приходилось платить дорогой ценой.

Лишь двое действующих лиц могут знать до конца, что именно приводит к разрыву того или иного брака. Судить о страданиях и мучительной боли человека, переживающего распад долгого союза, тоже может только тот, кто испытал нечто подобное. Здесь не место восстанавливать все сплетни и контр-сплетни, все улики, выдававшие неприятности в семье Оливье. Следует только сказать, что в их углублявшемся взаимоотчуждении нельзя винить ни конкретного человека, ни конкретное событие.

К разрыву привело медленное разложение их союза, вызванное отчасти постоянным профессиональным напряжением, отчасти — явным несходством их характеров, которое с возрастом становилось все очевиднее. Близкие друзья знали об этих трудностях задолго до того, как миссис Манн бросила первый камень.

У Оливье с сыном, несмотря на собиравшиеся над ними тучи назойливой гласности, остались чудесные воспоминания об отдыхе в Шотландии, когда без всякой цели они проезжали по 150 миль в день, останавливаясь где придется, чтобы порисовать. Вернувшись в Лондон, сэр Лоренс с головой погрузился в дела, не успевая обращать внимание на досужие сплетни. Его время и энергия были отданы прежде всего двум творческим замыслам. Во-первых, он хотел добиться большего успеха “Комедианта", который, по его плану, должен был два месяца идти в Вест-Энде, а затем переехать на Бродвей. Во-вторых, следующим летом он намеревался приступить к съемкам “Макбета". Этот фильм значил для обоих Оливье больше, чем что бы то ни было. Если бы мисс Ли сыграла леди Макбет, дуэт двух звезд мог вновь появиться на экране — впервые после “Леди Гамильтон”, вышедшей в 1940 году.

Возобновление "Комедианта" удалось сэру Лоренсу блестяще. На этот раз критики не скупились на похвалы. В роли дочери Арчи они отдали предпочтение Джоан Плоурайт (”более земной и естественной”) перед Дороти Тьютин. А в конце года Оливье и Бренда де Банзи выиграли вожделенный приз ”Ивнинг Стандард” за лучшую мужскую и женскую роль.

На Бродвее Оливье тоже блистал. Однако пьеса озадачила зрителей, хотя программа спектакля снабдила их комментарием к специфически английским выражениям, разъяснив, что ”Басс” — ”исключительно популярный вид пива, горячо любимый многими приверженцами”, что жаргонное словечко означает ”навеселе” и что Уоррингтон и Уиднес — ”небольшие промышленные городки на севере страны”. Некоторые признавались на премьере, что не понимают ни слова из того, что говорит Оливье, но все равно в восторге от его исполнения. Критика разнесла пьесу в пух и прах. При этом репутация сэра Лоренса, появившегося на Бродвее после шестилетнего перерыва, не пострадала, его величие не вызывало сомнений, и поэтому спектакль пользовался огромным успехом и даже шел дольше, чем было намечено.

Провал второго начинания Оливье стал не только тяжелым ударом для него самого, но показал и печальное состояние кинопромышленности. Предложенная им экранизация ”Макбета” ориентировочно оценивалась в 400 тысяч и реально могла обойтись в полмиллиона фунтов, но была отвергнута ”Рэнк организейшн”, которую новый банковский семипроцентный курс заставил принять более жесткую экономическую линию. Это не поколебало решимость актера. Так или иначе, он собирался достать деньги. В конце концов, не кто иной, как сам Оливье, доказал уже трижды, что экранизации Шекспира могут увенчаться и коммерческим, и художественным успехом. Поэтому он продолжал работать над сценарием, несколько раз ездил в Шотландию в поисках места съемок, начал переговоры со своими традиционными сотрудниками — Роджером Ферсом, Карменом Диллоном и Энтони Бушеллом.

К сожалению, Александра Корды — старого товарища, в котором Оливье нуждался острее всего, — уже не было в живых. Но можно было обратиться к Филиппо дель Гвидиче, и 1 января 1958 года появилось сообщение, что он прервал свое затворничество в Рапалло и тайно прибыл из Италии в Лондон. Однако постаревший финансовый мудрец уже не пользовался авторитетом на Уордор-стрит. Более того, сочетание имен Оливье и Шекспира тоже утратило свою магическую силу. Английских кинопродюсеров интересовали только дешевые и быстро окупающиеся картины.

Сэру Лоренсу оставалось одно — искать поддержку в Соединенных Штатах. Однако за время своего пребывания там он встретил точно такое же отношение. Начинало казаться, что его предыдущие шекспировские фильмы остались в давно ушедшем времени. Прибыль и успех, принесенные “Генрихом V”, "Гамлетом”, “Ричардом III”, уже не ценились ни во что. Зато о коммерческом провале “Оперы нищего”, “Керри” и “Принца и хористки” помнили все. Оливье признавали корифеем театра, но в киноиндустрии на него прочно легла печать кассовой неблагонадежности. Эта точка зрения получила дополнительное подкрепление, когда популярный киножурнал поинтересовался у читателей, захотят ли они выстоять очередь, чтобы посмотреть фильм с участием Оливье. Большинство ответило “нет”.

В конце 1959 года появились сообщения, что всю необходимую сумму (полтора миллиона долларов) Оливье готов ссудить Хантингтон Хартфорд. Однако за этим предложением кое-что стояло, прежде всего — надежда американского миллионера, что Оливье выступит в Лондоне в сделанной им инсценировке романа Шарлотты Бронте “Джен Эйр”. Эрол Флинн — скандалящий, вечно пьяный, забывающий текст — пропил эту роль еще на гастролях в провинции. Эрик Портер согласился за огромные деньги выступить в бродвейской постановке, которая сошла со сцены после двух мучительных месяцев. Невозможно представить, чтобы Оливье стал третьей марионеткой на этой веревочке.

Сейчас кажется позорным и нелепым, что месяц за месяцем он ходил с протянутой рукой в поисках денег, повсюду наталкиваясь на ледяное равнодушие. Бизнес есть бизнес, но все же полуторамиллионный ”Макбет” был бы куда более надежным и достойным помещением капитала, чем “Клеопатра” (1962), в которую фирма “XX век — Фокс” собиралась вложить 5, а в итоге вложила 37 миллионов долларов. Впрочем, то обстоятельство, что Элизабет Тейлор получила миллион за исполнение роли, находящейся вне ее актерских возможностей, а Оливье не сумел достать аналогичной суммы для реализации замысла, который, при его уникальном опыте, имел все основания стать кинематографической классикой, — это обстоятельство весьма типично для существующей в кинопромышленности системы ценностей.

Глава 22

ЖИЗНЬ ВРОЗЬ

Своим успехом Лоренс Оливье обязан ниспосланному свыше таланту, помноженному на бесконечную преданность делу. Счастливый случай не сыграл в его судьбе заметной роли. Как чемпион-скалолаз, он поднялся на головокружительную высоту благодаря безупречному мастерству и точному расчету. По словам Маргарет Лейтон, еще в 1946 году, когда Оливье ставил ”Короля Лира”, она с удивлением обнаружила, что у него все было продумано заранее, вплоть до мельчайших жестов ее Реганы. Это типично для всей его деятельности. Ему случалось просчитаться и потерпеть неудачу, как в бродвейской постановке ”Ромео и Джульетты”; тем не менее в зрелые годы его тактика оставалась неизменной: тщательное предварительное обдумывание, принятие решения, а потом — стремительная атака.

Неосуществленная экранизация ”Макбета” обозначила переломный момент в его работе. Он сам говорил, что не помнит, ”чтобы до этого случая от чего-либо отступался”. Неудача потрясла его так глубоко, что он решил остановиться и пересмотреть свои планы в свете резко изменившихся обстоятельств. В пятьдесят один год ему уже не дано было изображать на экране эффектных романтических героев, и стало ясно, что теперь, потеряв возможность ставить Шекспира, он вряд ли сможет оставаться в числе самых “кассовых” кинозвезд. Тройные функции продюсера, режиссера и актера тоже становились ему недоступны. Пришло время направить свою деятельность по несколько иному пути.

Тем не менее в данный момент Оливье ничего не мог изменить. Он уже согласился играть ”Джонни-джентльмена” — генерала Бэргойна в фильме “Ученик дьявола” по Шоу с Бертом Ланкастером (пастор Энтони Андерсон) и Керком Дугласом (Ричард Даджен) в главных ролях; но, приступая к работе, Оливье еще остро переживал неудачу с “Макбетом” и едва ли не с обидой брался за дело, казавшееся ему менее достойным. В отличие от Оливье, м-р Ланкастер не испытывал затруднений с организацией съемок своего фильма в Англии; за годы работы в кино бывший цирковой акробат и простой солдат составил себе состояние в три с половиной миллиона долларов. Однако его подход к делу был несколько иным. ”Я считаю себя скорее ремесленником, нежели художником, — говорил он. — Я не стремлюсь стать великим актером вроде м-ра Оливье, да я и не смог бы им стать”.

“М-р Оливье”, как называл его работодатель, не испытывал удовольствия от “Ученика дьявола”. По словам Харри Эндрюса, получившего роль майора Суиндона как бы в утешение за не сыгранного в “Макбете” Макдуфа, с сэром Лоренсом действительно “обходились некрасиво”, и впервые казалось, что ему недостает уверенности в себе. Впрочем, если он и был не в своей тарелке, это не оставило в фильме никаких следов. Когда год спустя картина вышла на экраны, его исполнение заслужило восторженные отзывы, а рецензия лондонской “Ивнинг Стандард” даже попала на первую полосу под заголовком “Величайший актер мира”:

“Этот фильм надо смотреть. Именно потому, что Лоренс Оливье превзошел в нем самого себя. И потому, что, великолепный в своей самоуверенности, он отважился взяться за третью по значению роль. Зная заранее, что затмит обоих главных героев, и Берта Ланкастера, и Керка Дугласа. Так оно и есть. Два способных актера выглядят туповатыми увальнями из американского вестерна, случайно попавшими в эпоху Войны за независимость”.

Любопытно, что Оливье отрастил бороду для своего Макбета всего за месяц до начала съемок в роли безбородого Бэргойна, хотя американские продюсеры уже давно объявили его исполнителем учтивого и деятельного генерала в “Ученике дьявола”. Находясь в тесном контакте с кинопромышленностью, они были совершенно уверены в том, что он никогда не добудет денег на осуществление собственного замысла. Оливье, пытавшийся обращаться за финансовой помощью даже к нью-йоркским торговцам готовым платьем, был, несомненно, информирован гораздо хуже; эта ситуация лишний раз показала ему, что климат изменился и надо пересматривать свои профессиональные планы. Именно это он и сделал и в результате решил попытать силы на совершенно новом поприще — телевидении.

Некоторые просто поражались тому, что человек, провозглашенный величайшим актером мира, никогда не играл на телевидении, если не считать единственного появления в “Макбете” в 1937 году — в эпоху первых экспериментов, когда все телеприемники, сосредоточенные в районе Лондона, собирали лишь несколько тысяч зрителей. Но в этом отношении Оливье был не одинок. Среди всех актеров, удостоенных дворянства, на телевидении сотрудничал только один — сэр Дональд Вулфит. Сам он объяснял это следующим образом: “Вероятно, они не желают ради одного вечера рисковать репутацией, завоеванной годами работы в Вест-Энде”. Сознавая опасность, Оливье осторожно согласился “только попробовать”, ограничившись одним телевизионным спектаклем в Англии, а потом в Америке.

К сожалению, в первом случае его выбор не соответствовал значительности устремлений; для своего дебюта он остановился на пьесе Ибсена ”Йун Габриэль Боркман” и, таким образом, с самого начала поставил перед собой невыполнимую задачу. Роль Боркмана печально известна тем, что представляет для исполнения огромную сложность, и Оливье, по-видимому, зря за нее взялся. Но дело не в этом. Дело в самом существе пьесы — беспросветно мрачной, безрадостной, в довершение всего еще и костюмной драмы, все атрибуты которой надежно гарантировали, что обыватель переключит телевизор на другой канал.

19 ноября 1958 года в 8.30 распахнулся “занавес" и телевизионная постановка предстала перед крайне пристальным взором критики. Одна только “Дейли Экспресс" заказала отдельные отзывы пяти авторам. Американского критика (Джона Кросби) послали только для того, чтобы освещать это событие. Мнения специалистов резко разошлись: одни называли его исполнение “скучным”, “слишком театральным", "отрешенным”, “безразличным”, другие — “неотразимым”, “ярким, убедительным”, “безупречным”, “безукоризненным”. Но широкая публика вынесла свой приговор единодушно. По результатам измерений телеаудитории “Йун Габриэль Боркман” оказзлся одним из крупнейших провалов года на телевидении; и, хотя рейтинги порой обманчивы, не приходилось сомневаться, что это была “икра”, привлекавшая только знатоков.

Первый блин вышел комом, и в результате этого эксперимента сэр Лоренс пришел к выводу, что работа на телевидении требует сосредоточения, как никакая другая, и потому трех недель, отведенных на репетиции, оказалось недостаточно. Он надеялся получить больше времени на следующую попытку. Его вторым опытом стал спектакль “Луна и грош” по Моэму но, к несчастью, репетиции в Нью-Йорке пришлось прекратить из-за постигшей Оливье тяжелой утраты. В конце ноября пришло сообщение о смерти брата, и он немедленно вылетел домой. Ричарду Оливье, которого все звали просто Дик или Дикки, было пятьдесят четыре года. Последнее время он с женой и с двумя детьми жил неподалеку от Нотли и вел все дела фермерского хозяйства Оливье. Он болел уже около года, но лишь недавно обнаружилось, что у него лейкемия. Прошедшим летом братья в последний раз отдыхали вместе в Испании, на Коста-Брава.

Вернувшись в Нью-Йорк, сэр Лоренс так напряженно сосредоточился на своей телевизионной роли, что вызвал удивление даже у столь опытной актрисы, какой была Джессика Тэнди, работавшая с ним почти четверть века тому назад. Она вспоминает: ”К тому времени я не могла не ожидать от него блеска, и мне не пришлось разочароваться. Что действительно поражало, так это невероятная выносливость Оливье, позволившая ему в первый день провести на съемках около шестнадцати часов (возникали бесконечные технические проблемы), пять часов поспать, на следующий день сниматься почти двадцать часов, вздремнуть два или три часа прямо на съемочной площадке (не было времени ехать в отель) и на третий день сниматься еще восемнадцать изнурительных часов, в то время как вокруг него актеры с меньшим чувством ответственности валились с ног от усталости”. Воистину дань восхищения, если учесть, что в состав исполнителей входили такие замечательные таланты, как Джудит Андерсон, Денхолм Эллиот, Хьюм Кронин, Сирил Кьюзак и Джеральдина Фитцджеральд!

Полуторачасовая цветная постановка ”Луны и гроша” потребовала огромных затрат — один только Оливье должен был получить свыше 90 тысяч долларов. Найти организатора такой дорогой программы оказалось непросто, и в результате спектакль появился на телеэкранах только через десять месяцев после окончания съемок. В телевизионной роли, на этот раз бесспорно импонировавшей широкой публике, Оливье получил такие хвалебные отзывы, какие едва ли выпадали прежде даже на его долю. ”Ньй-Йорк Таймс” провозгласила постановку ”грандиозным свершением”; критик ”Нью-Йорк Геральд Трибюн” назвал ее ”самым близким к совершенству драматическим произведением из когда-либо сделанных на телевидении… не хватает эпитетов, чтобы описать незабываемую прелесть этого спектакля, и особенно сэра Лоренса Оливье: выдающийся мастер, он играет своего списанного с Гогена героя с блеском и притягательной силой, не имеющими себе равных в анналах телевидения”. За эту работу он получил несколько наград, в том числе ”Эмми” — телевизионный аналог ”Оскара” — за лучшую роль года в односерийной постановке.

Это был лестный успех для актера, не имеющего опыта работы на телевидении. К сожалению, в конце 1958 года оставалось еще много времени до появления всех этих вдохновляющих рецензий и премий, а сняв первую пробу, он не почувствовал к телевидению ровно никакого аппетита. Между тем противоядием от острого чувства разочарования, связанного с Макбетом”, служило для него состояние предельной занятости. В результате последовал мощный взрыв активности, которая, если не считать роли в английском телевизионном спектакле и обещания сыграть в новом году в Стратфорде, носила откровенно коммерческий характер. Он принял предложение Керка Дугласа играть второстепенную роль в “Спартаке” — помпезном фильме о восстании гладиаторов в 73-71 годах до н.э. Он согласился воспроизвести в кино своего Арчи Райса. И по чистой случайности они с Вивьен получали неожиданно большие доходы от своих вложений в спектакль “Реветь по-голубиному”, который давал полные сборы в Вест-Энде уже второй год подряд, несмотря на резко отрицательные отзывы критики.

В ноябре 1958 года, ко дню рождения Вивьен, которой исполнялось сорок пять лет, они вполне могли купить “роллс-ройс” за 7 тысяч фунтов, а два дня спустя закатить в Мейфэрл роскошный прием на сто персон в честь Лорен Баколл. В это время мисс Ли пользовалась большим успехом в роли Паолы в “Битве ангелов" — обработке пьесы “Для Лукреции” Жана Жироду, осуществленной Кристофером Фраем. Она мечтала сыграть леди Макбет в кино, но желание это не осуществилось, и в ее кинематографической деятельности наступил перерыв: с “Глубокого синего моря” (1955) и до “Римской весны миссис Стоун” (1961) она не снялась ни в одной картине. Эта блистательная звезда экрана, актриса, способная более, чем кто-либо другой, доставить истинное наслаждение в амплуа неотразимой субретки, по-прежнему жаждала более возвышенных театральных ролей. “Я предпочла бы славу Эдит Эванс, а не Греты Гарбо”, — говорила она. Подавляющее большинство из легиона ее поклонников охотно согласились бы видеть ее такой, какой она была на самом деле — элегантной, веселой и бесконечно женственной.

Впервые в жизни Вивьен и сэра Лоренса, которым всегда удавалось координировать свои ангажементы, настал момент, когда их рабочие графики влекли за собой длительные разлуки. Пока он находился в Америке, она была занята в вест-эндском спектакле. Когда его ждал Стратфорд, ей пора было возвращаться на лондонскую сцену в “Присматривай за Лулу” — пьесу Ноэля Коуарда по мотивам знаменитого французского фарса “Займись Амелией” Жоржа Фейдо. Ко времени его возвращения в Лондон она должна была уехать на гастроли за границу. Для них начался мучительный период — год, в течение которого оба пытались приспособиться к странному состоянию полуреального, ущербного брака без партнера.