Ловушка у Чилганьи

Драка

Возвратился домой уже в полной темноте. Федор сидел в вагончике, спокойно растирал в ведре древесную труху и мурлыкал песню. Услышав мои шаги, поднял голову и спросил:

— Ну что, уехал Мамашкин?

Я молча прошел к кровати, лег на спину и уставился в потолок. Федор недоуменно глянул на меня, хмыкнул и снова загремел ведром.

«Это он маскировку для капканов готовит, — понял я. — Снега нет, так он решил присыпать их трухой».

Федор охлопал выпачканные в коричневую пыль ладони и достал из-под скамейки банку меда. Она у меня единственная, я хранил ее на дне ящика с продуктами, а он, гляди, раскопал. Сажусь на кровать и говорю:

— Сейчас же положи на место!

— Кого? — не понял Калипух.

— Мед положи, говорю! Или глухой?

На лице моего напарника растерянность и удивление:

— Ты что, чокнулся? Мне только побрызгать все это. Соболь на мед знаешь как идет. Потом я тебе отдам сколько хочешь.

— Не нужно мне ничего отдавать, а банку сейчас же поставь, где взял. И вообще, с сегодняшнего дня ничего моего не трогай. Я твоих пилы и топора не трогаю, не касайся и ты моего. Ни вещей, ни продуктов. Что сам привез, то и ешь. Поросят этих или что там у тебя еще припасено.

— Ясненько, — выпрямился Федор, затем прищурил глаза, наклонил голову и спросил: — Это тебе Мамашкин напел?

— Найда.

— Не понял. Какая еще найда?

— Обыкновенная. Сеттер-контейнер или как там ты ее называл? Та самая, что ты в ловушке на приманку приспособил.

Глаза у Федора округлились, голос сразу же сел:

— Так это ты, значит, по моим капканам шарился? Да я тебя за это! — Он размахнулся банкой, которую все еще держал в руке, и запустил в меня.

К счастью, между нами оказалась одна из двух металлических стяжек, которыми был укреплен вагончик. Банка хлопнула о стяжку, мед и стеклянное крошево брызнули мне в лицо. Острый осколок попал в бровь, рассек ее, мгновенно кровь залила глаз, побежала по щеке и частыми каплями застучала о прибитый к полу лист жести.

Я кинулся к Федору и изо всех сил ударил его в лицо. Он стукнулся о стенку, затем поймал меня за руку и стал ее выкручивать. Сначала мне показалось, что он просто хочет удержать меня, чтобы я не ударил его второй раз. Я тяжелее Федора килограммов на тридцать, да и посильнее, конечно же, он понимал, что вот так в драке ему со мной не справиться. Но тут он присел, выставил локоть вперед, и я сообразил, что он хочет применить какой-то прием. Все еще держа руку у Федорова подбородка, я всем телом навалился на него, он ступил назад, споткнулся о ведро и, выбив дверь, полетел с крыльца. Не успел Федор подхватиться, как я навалился на него, придавил к земле и зачем-то принялся кричать:

— Будешь? Будешь? Будешь?

Услышав хриплое «Пусти, падла. Больно!», я тряхнул его посильнее, еще раз крикнул: «Будешь?» — и поднялся. Федор перевернулся на живот, на четвереньках кинулся в вагончик. Там сдернул висящее у порога ружье, переломил его и протянул руку к патронташу. Я видел все это одним глазом, к тому же в вагончике полумрак, но сразу же сообразил, что к чему. В один прыжок перелетел крыльцо, притиснул Федора к кровати и стал выкручивать ружье из его рук. Это удалось мне довольно легко, и я изо всех сил грохнул прикладом в стену вагончика. Приклад развалился на куски, но мне этого показалось мало. Я подскочил к кровати и принялся лупить остатками ружья о спинку до тех пор, пока та не прогнулась, а у меня в руках не осталось помятых стволов.

После этого мы долго сидели, каждый в своем углу. Я, пытаясь унять кровь, прикладывал ко лбу полотенце, а Федор просто смотрел на разбросанные по вагончику остатки ружья. Догорела и потухла свеча, где-то прошумела машина, хлопнул далекий выстрел, а мы все сидели.

Наконец Федор завозился, ступнул несколько раз по вагончику, заскрипел кроватью. Я подождал, пока он уснет, вышел на улицу, разжег костер и принялся готовить ужин.

Бровь почти не кровоточила, зато опух и болел палец, который я вывихнул о Калипухову скулу. В коробке с лекарствами я отыскал йод, прижег бровь и, поставив у костра два пустых ящика, начал складывать туда продукты. Как бы то ни было, а все, что мы едим, покупалось за мои деньги. Федор что-то не торопится вносить свою долю. Я думал, закончим мои припасы и примемся за Федоровы, а у него… поросята.

Сложил в ящик консервы, сало, сумочки с макаронами и крупами, отнес все в палатку. Затем туда же переправил картошку, хлеб и даже флягу с молоком. Застегнул палатку и принялся за ужин.

Утром поднялся раньше Федора и принялся устанавливать печку в вагончике. Минут через двадцать проснулся Федор. Он долго лежал, искоса наблюдая за мной, затем уселся на кровать и бодрым голосом воскликнул:

— Надо же, дураки, передрались! Ты тоже хорош. Я, скажем, был выпивши, а ты чего не сдержался? В тайге так нельзя. Что, замерз сегодня ночью? А меня с похмелья хоть на Северном полюсе спать уложи — ничего не помню.

Я пропустил его слова мимо ушей и, стараясь глядеть в глаза Федору, сказал:

— Хватит придуриваться. Трезвый ты или пьяный — мне до лампочки. Дождемся Шурыги и распрощаемся. Не знаю, кто из нас уедет, но так или иначе охотиться тебе здесь не удастся.

— Продашь? — еле сдерживая себя, прохрипел Федор.

— Не знаю. Но капканы сегодня же сними, слишком много чести подставлять из-за тебя голову. И еще: с сегодняшнего дня каждый ест свои продукты. Я свое спрятал, и не вздумай тронуть. Ешь лосятину или что там у тебя в припасах имеется. Я к тебе в мешки не заглядывал.

— Ну ты даешь! — растерянно проговорил Федор. — Значит, водку мою выпили, колбасу съели, а теперь «любовь прошла, калоши жмут, и нам с тобой не по пути»?

— Вот-вот. Не по пути. А за водку ты у меня мальмы килограммов тридцать на приманку выбрал. Если по рублю — и то на шесть бутылок хватит, я же больше одной, наверное, и не выпил. Можешь считать, что мы в расчете.

Последние слова я сказал уже у порога, хлопнул дверью и ушел к скалам. Карниз под ними припорошен снегом, идти по нему опасно, да и делать там нечего. Лучше взберусь наверх и посмотрю спиннинг. Мамашкин говорил, чем выше поднимаешься над водой, тем лучше через нее видно.

По реке проплывают ледяные поля. На перекате они ломаются и, вздымаясь над водой, ярко сверкают на солнце. Я пристраиваюсь под той же лиственницей, за которой прятался от вертолета, и пытаюсь разглядеть дно Чилганьи, куда уронил спиннинг. Густая шуга лишь на мгновение открывает то россыпь камней, то лежащую под водой иву, то хвосты темно-зеленых водорослей. Спиннинга не видно. Как раз в том месте, где я его уронил, река прижимается к скалам и бежит так стремительно, что вскипает пена.

Чуть ниже по течению раздался всплеск. Смотрю во все глаза, но вижу только отраженные водой скалы, высокие лиственницы и летящую над ними кедровку. Снова плеснуло. Полукружья волн побежали к берегу, закачались собравшиеся у приплеска лиственничные хвоинки. Спускаюсь чуть ниже и сразу же замечаю несколько крупных рыб. «Пожарники». Их целая стая. Кружат по плесу, плавают туда-сюда. А посредине самка. Приклеилась ко дну и не шелохнется.

Бобков говорил, обычно на каждую икрянку приходится один «пожарник». Бывает даже меньше. Природа беспощаднее к самцам, и они чаще гибнут. Наверное, рыбинспектор все это сочинил. А может, вот здесь из-за меня все вышло наоборот. Приплыло к скалам сотни три икрянок и столько же «пожарников», я икрянок выловил, а самцы остались ни с чем.

Бросаю последний взгляд на все еще кружащих рыб и отправляюсь к стану. Из трубы над вагончиком поднимается дым. Значит, Федор дома. Наверное, варит обед. Палатка по-прежнему тщательно застегнута. Представляю, как он психовал, когда понял, что я на самом деле отделился от него.

Федор сидит у стола и внимательно глядит на меня. Под глазом у него приличный синяк, нос припух. Ну и морды у нас! Ни дать ни взять настоящие пираты с клипера «Санта-Маруся». В общем-то, вид у Федора довольно покаянный, наверняка он готов в любую минуту пойти на мировую, но я этого не хочу. Молча прохожу к своей кровати, снимаю куртку и принимаюсь хозяйничать. Приношу из палатки кастрюлю, ставлю рядом с бидончиком Федора, наливаю в нее воды.

Положеньице. Никогда не думал, что можно вот так. Рассказать людям — не поверят. С каждой минутой отчуждение между нами растет. Ходим, сопим, по очереди подкладываем дрова в печку, по очереди мешаем варево, только каждый в своей посудине.

Картошка сварилась, добавляю в кастрюлю полбанки тушенки, крошу луковицу. Наливаю тарелку, ставлю на стол и принимаюсь есть. Вскоре, с другой стороны стола, пристраивается Федор. У него какая-то каша. Гречка не гречка — что-то клейкое, серое и довольно неаппетитное на вид. Посередине стола лежит нарезанный мною хлеб, Федор машинально потянулся к куску, но отдернул руку и глянул на меня. Я молча хлебаю суп да поглядываю в разостланную на столе газету.

Поели, убрали посуду, чуть посидели и пошли к бревнам. Мы уже закончили навес и начали строить столовую. Работаем молча, Федор поднимает пилу, я сразу же берусь за другую ручку, и начинаем пилить. Обычно, когда я не мог продернуть полотно или клонил его не в ту сторону, он ворчал и, случалось, матерился. Теперь же только поднимет голову и ждет, когда я исправлюсь. Раньше мы советовались, какое бревно положить, какое оставить на потом, нынче все решает Федор. Он облюбовывает бревно, а я стою и наблюдаю, словно все это меня не касается.

Через каждый час работы у нас принято делать небольшой перекур. Здесь же ворочаем чуть ли не до полдня. Наконец я не выдерживаю, кидаю: «Хватит, что ли?» — и ухожу в вагончик. На плите в чайнике давным-давно поигрывает пузырьками кипяток. Завариваю его и, прихватив пару кружек и горсть конфет, возвращаюсь к Федору. Тот делает вид, что мой чай его не интересует. Тешет себе бревно, от усердия не отрывая от него глаз. Наливаю обе кружки, одну пододвигаю Федору. Он какое-то время машет топором, наконец откладывает его, тянется за конфетой, потом так же неторопливо берет кружку и принимается студить чай. Глянул на меня, улыбнулся, еще мгновение, — и он заговорит. Мне это ни к чему, поднимаюсь и иду в вагончик. Стоит нам помириться, через день-два все начнется сначала. Если случится попутка, уеду в совхоз. Пусть Шурыга сам разбирается. Может, он с Федором и споется, а мне эти песни ни к чему. Сую в карман кусок хлеба, прихватываю фонарик и ухожу.

В тайге совсем пусто. Сквозь долетающий от Чилганьи рокот воды прорывается свист поползня, где-то в распадке паникует дятел-желна. Обычно за каждым дятлом летает эскорт синиц в надежде поживиться у его стола. За желной же не летает никто — слишком криклив.

Сначала дорога идет рядом с Чилганьей, затем огибает похожую на скифский курган невысокую сопку и прижимается к широкому, но мелкому ручью.

На выглядывающем из воды камне сидит оляпка. Камень схватился ледяной юбочкой и издали походит на хрустальный цветок. Чуть дальше вдоль ручья еще несколько камней, но на них льда нет. Интересно, оляпка выбрала похожий на цветок камень специально или это у нее получилось ненарочно?

Интересно, что сейчас делает Федор? Наверное, ушел снимать капканы. Хотя вряд ли. Этот будет заниматься своим промыслом, пока Бобков не схватит его за шкирку. Если удастся уехать в совхоз, потребую у Шурыги, чтобы немедленно забрал Федора отсюда. Поймается с соболями или еще с чем — будет всем неприятность. И мне, и бригадиру, да и остальным косарям тоже никакого доверия. Надо же так обнаглеть — ехать в тайгу и не взять куска хлеба.

Вечереет. Возвращаться в вагончик не хочется, но надо. Заливаю костер, бросаю последний взгляд на пустую дорогу и направляюсь к Хилгичану.

Дружненько так сидим у стола и завтракаем. У меня макароны по-флотски, жареная рыба и кофе. У Федора снова какая-то темная смесь, от которой по всему вагончику несет рыбьим жиром. Уж не из комбикорма ли он ее варит? Привез для Найды, теперь употребляет сам. В комбикорм для цыплят добавляют рыбий жир. Постой, но ведь туда же примешивают и толченое стекло! Нет, так нельзя. Мне ложка не лезет в рот. Выдергиваю тарелку из-под Федорова носа, вываливаю кашу в мусорное ведро и накладываю макарон.

— Давай ешь. Чего уж там, а то смотреть на тебя тошно, но при первой же возможности уедешь домой. Драться с тобой я больше не собираюсь, терпеть тоже не буду. Упрешься — покажу Бобкову ловушку, он тебя сам отсюда выдворит. Так что сегодня же снимай капканы и укладывай вещи…

И Федор засобирался домой на полном серьезе. Завернул в куски брезента, обвязал шпагатом и уложил в мешок топоры, ножовки, прочий плотницкий инструмент. Затем принес откуда-то два новехоньких огнетушителя и связку тонких лиственничных жердей. Все складывает возле вагончика и прикрывает толем. Время от времени он поглядывает в мою сторону и шевелит губами. То ли ругается, то ли это у него такая манера выражать свое недовольство.

Мне надоело сидеть без дела, я окликнул Федора и попросил взаимообразно бутылку водки. Он удивился и принес. Пока здесь Федор готовится к отъезду, схожу и поищу соседей. Не с пустыми же руками являться.

Вчера стояла хорошая погода, но ночью задул сухой морозный ветер, сбил с лиственниц остатки хвои и усыпал тропу ивовыми листьями. Небо оставалось по-прежнему высоким, но и неторопливо плывущие тучи, и само солнце, казалось, ветер душит промозглым холодом. Снега все не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на застывших лужицах надуло белые гребешки.

Я обогнул скалы, перебрался на другой берег Чилганьи и неожиданно открыл еще одну вырубку. Разбросанным по ней черным потрескавшимся пням, наверное, уже было за пятьдесят. Сердцевина у них давно выгнила, бурундуки натаскали туда семян шиповника, и прямо из пней выросли большие кусты. На них густо висят крупные темно-вишневые ягоды, и издали кажется, будто кто-то, забавляясь, расставил по вырубке красивые букеты.

Иногда среди пней встречаются кусты жимолости и красной смородины. Жимолость почти вся обсыпалась, но смородины оставалось еще очень много.

К протокам, где я когда-то разрушил перегородки, добрался только к обеду. В этот раз я не прятался. Шел себе по берегу, гремел галькой да крушил лед в лужицах, и, наверное, шум от моих сапог был слышен на целый километр.

В том месте, где сливаются протоки, появились два новых кострища и сделанный на скорую руку навес из веток кедрового стланика. Здесь же валялись три пустые консервные банки и пачка из-под сигарет «Ту». Кто-то провел у реки ночь, но когда это было — понять трудно.

Я немного отдохнул под навесом и направился вдоль левой протоки. Нерест давно кончился, из-за шуги ловить мальму нет никакой возможности, и, наверное, мои соседи давно сидят в поселке.

Но, оказывается, я не прав. Мои соседи продолжали промышлять мальму, если не с прежним успехом, то ничуть не с меньшей настойчивостью. Они соорудили новую перегородку, и разрушить ее можно было разве что бульдозером. От берега к берегу был перекинут толстый, привязанный за лиственницы трос. Во всю длину троса стояла высокая, сплетенная из проволоки сетка, которую обычно используют на заборы. И мне вдруг расхотелось искать своих соседей, хозяев перегородки, хотя они успели протоптать к своему жилью тропу.

Я постоял у перегородки и направился к себе. Стало очень тоскливо и захотелось увидеть Федора. Может, и на самом деле не стоит гнать его отсюда? Пусть только снимет капканы, и будем жить вместе, пока не поставим у Чилганьи сенокосный поселочек. Завтра же начнем строить баню с полком и обложенной камнями печкой.

На стане Федора нет, но, по всему видно, он где-то неподалеку. Возле вагончика лежит связка капканов, здесь же брошенный кое-как мешок с инструментом. Рядом куски брезента и обрывки шпагата. Такой беспорядок не в натуре Федора. Наверное, очень уж торопился разделаться с капканами, вот и оставил все как попало. Что ни говори, а устроили драку мы не совсем напрасно. Гляди, как зашустрил.

Растопив печку, отправился в палатку за картошкой и по пути наткнулся на довольно странное приспособление. Рядом с растяжкой, на припорошенной снегом земле, лежала длинная жердь с привязанной к ней косой. Нечто подобное я видел на картинках, где рисовали восставших против помещиков крестьян. Сегодня утром я несколько раз проходил здесь и ничего не было. Откуда же она взялась? Рассматриваю самодельное оружие, зачем-то пересчитываю тугие проволочные кольца, которыми коса прикреплена к жерди, и ничего не соображаю. Нужно проверить мешок с инструментом. Вытряхиваю его прямо на землю и вижу, что там не хватает топоров и ножовки. А ведь сегодня утром Федор при мне упаковывал все это.

Начинаю догадываться. Наверное, в одну из Федоровых петель попал олень, лось, а то и медведь, но ружья-то у него теперь нет, он и вооружился. Но почему Федор бросил уже готовую пику? Может, сконструировал более подходящее оружие или, пока он здесь возился, зверь порвал петлю и удрал?

На душе все тревожней. За это время можно смотаться бог знает куда, а его все нет. Приготовив обед, еще с полчаса шатаюсь по стану, затем торопливо съедаю тарелку ухи и отправляюсь на поиски Федора. Сегодня ночью выпала небольшая пороша, и я смог бы идти по оставленным Федором следам, но во мне почему-то живет уверенность, что все произошло у той ловушки, где висит Найда, и я отправляюсь туда по дороге.

Добрался к ручью, где Мамашкин убил лося, заворачиваю в кусты и вижу ловушку. Она по-прежнему насторожена, и вокруг никаких изменений. Я уже хотел подойти и спустить дверцу, как вдруг заметил явственно выделяющийся на припорошенной траве след. Совсем недавно здесь побывал Федор. Только к ловушке он подходил совсем с другой стороны, чуть постоял и направился к реке. Напротив ущелья Чилганья прижимается к скалам, набитая вдоль реки тропа тянется почти по отвесной кромке, и можно запросто свалиться. Что, если Федор, решив сократить путь, пошел напрямик и разбился? Сапоги-то у него старые, каблуки давно стерлись, а трава и листья сейчас скользкие как лед.

Стараясь не потерять след из виду, почти бегом отправляюсь за Федором. Миную небольшую вырубку, пересекаю болото и оказываюсь в лиственничной гриве. Здесь проходит уже знакомая мне морена. Деревья на ней высокие и стройные. На ближних темнеют беличьи гнезда. Я загляделся и чуть не споткнулся о лежащую на земле лиственницу. Сразу за нею глубокая яма. Поперек ямы еще две лиственницы. Деревья повалены совсем недавно. Пни белеют свежими срубами, вокруг россыпь крупных и мелких щепок.

Перелезаю через поваленные деревья, заглядываю в яму, осматриваю пни. Везде щепки, куски коры, лиственничные ветки. Ни лопаты, ни лома не видно. Земля из ямы разбросана во все стороны, деревья тоже срублены кое-как, лишь бы свалить. Что-то на Федора не похоже.

Еще и еще осматриваюсь вокруг и замечаю какую-то тряпку. Она лежит шагах в двадцати за кустом ольховника. Тороплюсь туда и узнаю шапку Федора. А рядом с нею новая пика. На этот раз к жерди прикреплен длинный столовый нож. На конце ножа кровь.

Мне становится страшно.

— Федя-а-а! Фе-дь!

Запихиваю шапку за отворот куртки, беру пику поудобней и направляюсь к вырубке. Кричу, наверное, в тысячный раз: «Федя-а-а-а! Федя-а-а-а!», огибаю куст ольховника и вдруг совершенно отчетливо слышу человеческий голос. Он еле прорывается через шум Чилганьи, но без всякого сомнения это кричит Федор. Радостно ору:

— Федя! Я здесь! Иду к тебе! — ломлюсь через кусты, падаю и, поднявшись, принимаюсь крыть своего напарника на все корки: — Свинья ты такая! Я здесь уже не знаю, что думать. Сегодня же выброшу все твои капканы к чертовой матери, чтобы и духу не было. Жду его, жду, а он…

Пересекаю русло сухого ручья, поднимаюсь на взгорок и вижу Федора. Он лежит на животе посреди небольшой поляны и глядит в мою сторону. Увидев меня, силится улыбнуться, но тут же падает, ткнувшись лицом в куст голубики.

— Федь, что случилось? Я тебя ищу по всей тайге, а ты здесь…

Федор снова поднимает голову. Его лицо в царапинах, волосы на лбу слиплись от крови, по щекам бегут слезы.