Ловушка у Чилганьи

Перевал

Скоро утро, а я только недавно возвратился с развилки, где ожидал попутную машину. Соорудил посередине дороги треногу из толстых сучьев и прикрепил обрывок картонной коробки, на которой написал: «Внимание! На стане косарей около Усть-Хилгичана тяжело раненный человек. Просим оказать помощь!»

С Федором и в самом деле очень плохо, и никаких лекарств. Пробиться же в пургу через перевал — нечего и думать. Может, у моих соседей, что рыбачат у проток, есть аптечка или какой-нибудь транспорт? Не вертолетом же они сюда летают. Иду к ним, придерживаясь ледяной кромки, раза три уже проваливался в промоины, и в сапогах хлюпает вода, но сейчас не до этого. Главное — разыскать моих соседей.

Давно остались за спиной и скалы, и та вырубка, а проток все нет. Нужно торопиться. Федор остался один. Когда я уходил, он стонал и смотрел на меня так, словно это я ему все подстроил, а теперь бросаю бедненького на произвол судьбы.

В настороженную им петлю и вправду попался медведь. Это произошло два дня тому назад, а может, и раньше. Медведь в щепки разнес хлипкую загородку на проходе, в которую была насторожена петля, затем принялся копать яму. То ли надеялся таким способом освободиться от захлестнувшего его троса, то ли думал приготовить себе утайку.

Федор подошел к ловушке и ничего не понял. От аккуратно построенного сооружения остались одни щепки, везде комья земли. Медведя не видно. Федор решил, что зверь, попавшись в петлю, разорвал ее и убежал, но вдруг из-под земли донеслось фырканье. Федор в испуге отпрянул в сторону, и тут же из ямы выскочил медведь, кинулся на Федора, тяжелая когтистая лапа мелькнула у самого лица, но прочный трос натянулся и отбросил медведя к лиственнице.

Калипух не стал дразнить зверя, а сразу же побежал домой ладить пику. Сначала он сделал пику из косы и даже пробовал проткнуть ею гнилой пень, но вспомнил о спрятанном вместе с инструментом большом ноже и принялся ладить новую.

Федор долго гонял медведя вокруг лиственницы, пытаясь достать его своим оружием, но ничего не получалось. Медведь ловко отбивал нож, прятался за толстый лиственничный ствол или вдруг с ревом бросался на Федора. Тогда-то ему и пришла мысль срубить стоящую неподалеку лиственницу, чтобы уронить ее на медведя. Топор у Федора был с собой, и он сразу принялся за дело. Первая лиственница, не коснувшись зверя ни единой веткой, упала в стороне. Вторая лиственница ударила медведя по спине и свалила в яму, но оказалась слишком тонкой. А вот третья… Толстая и высокая, с двумя беличьими гнездами на ветках, когда наконец качнулась и пошла вниз, Федор подумал, что она сейчас расплющит медведя. Но случилось так, что на полпути лиственница «сыграла» в сторону и скользнула по дереву, к которому был прикреплен трос. Она обрушила на голову зверя целый ворох веток, юзом прошлась по стволу, вырвала скобу и ухнула так, что под Федором качнулась земля.

Медведь прыгнул прочь от лиственницы, трос вместе со скобой выскользнул из-под веток, и Федор, поняв, что зверь на свободе, кинулся наутек. Он добежал до зарослей ольховника, запутался и полетел в кусты. Здесь его и настиг медведь. Он хватил Федора лапой по выглядывающим из ольховника ногам, рыкнул и убежал.

Не знаю, как было на самом деле, потому что, кроме глубоких ран на ногах и бедрах, у Федора было разодрано плечо. Если бы не грубый широкий воротник на Федоровой куртке, ему пришлось бы хуже.

Какое-то время Федор не чувствовал боли. Только чуть саднило плечо да деревенели ноги. Ему все блазнилось, что медведь ходит вокруг и вот-вот набросится снова. И даже потом, когда, превозмогая проснувшуюся в ногах боль, полз к дороге и услышал меня, откликнулся не сразу. Ему все казалось, стоит подать голос, как из-за кустов выскочит медведь.

Наверняка все случившееся с Федором было намного страшнее. Жалость к Федору перемешивалась со злостью на него же. И кто знает, чего было больше? Все дело в том, что в петлю он поймал Рыжего!

Я рассказывал Федору, как Рыжий посетил меня в первую же ночь, как по-пластунски ползал мимо палатки, как из-за него я утопил спиннинг, и Федор, лишь глянув на метавшегося в петле медведя, сразу понял — Рыжий! Но вместо того чтобы попытаться отпустить его или хотя бы подождать меня — помчался делать пику.

Наконец луч света выхватывает навес из веток кедрового стланика, припорошенные снегом консервные банки. Миную навес и выхожу к протоке. Все так же от берега до берега темнеет частая железная сетка, все так же журчит через ячейки вода и сторожит свою добычу обледеневший вентерь.

Выключаю фонарик, какое-то время стою в полной темноте, прислушиваясь к тайге, затем начинаю кричать:

— Люди-и! Аго-го-го-о! Люди-и-и!

Нет, так не пойдет. Кто поручится, что я не рыбинспектор? Нашел, значит, запрещенную снасть и приглашаю хозяев составить акт. Еще минут пять маячу у перегородки, затем прохожу с полсотни шагов. У берега выброшенная половодьем лиственница с множеством сухих веток. Рядом с нею две или три полугнилых коряги.

Костер разжигаю рядом с лежащей лиственницей, набрасываю в него целую гору сучьев, пододвигаю поближе тяжелую корягу, чтобы было на чем сидеть. Скоро пламя поднялось так высоко, что осветило стоящие по ту сторону протоки чозении. Я разулся и принялся сушить носки.

Сижу, подставляя теплу настывшие ноги, прикрываю лицо от летящих в глаза искр и время от времени кричу:

— Люди-и! Живой кто есть? Люди-и-и!

Мой голос сразу же вязнет, не отлетев, как мне кажется, и сотни шагов. В ответ только холодные снежинки в лицо да рокот воды у перегородки.

Я давно обсушился и начал дремать, когда за тальником забренчала галька и послышались голоса. Светает. Небо на востоке чуть побледнело, где-то в голубичнике отозвался куропач. В той стороне, откуда доносятся голоса, сплошная темень и мне ничего не разобрать. Наконец-то люди вышли на косу, сверкнули огоньками сигарет и направились к костру. Поздоровались за руку, познакомились. Лежащие в костре ветки вспыхнули. Тот, что назвался Виталием, невысокий, коренастый, с широким белым лицом. На вид ему не больше двадцати пяти. Алексей Петрович — мужик уже в годах. У него во всю щеку бакенбарды и, под стать им, роскошные усы. Лицо хитрое, глаза с живинкой. Виталий одет в стройотрядовскую штормовку, на голове у него вязаная шапочка. На Алексее Петровиче куртка из грубого сукна, какие у нас в совхозе выдают сварщикам, и солдатская ушанка со следом от звездочки.

— Что случилось? — спрашивает Алексей Петрович. В его голосе настороженность. Оно и понятно. Явился ни свет ни заря, разжег костер у самой перегородки и орет на всю тайгу. Я спешу развеять его сомнения:

— Я из совхоза. Мы здесь внизу стоим. Сразу за Хилгичаном. Сено будем на тот год заготавливать, а сейчас базу строим.

— Знаем, — кивнул головой Алексей Петрович. — Нас ваш кальмарист подвозил. Толстый такой.

— Правильно. Это друг мой Коля Мамашкин. Только он уже давно уехал, а здесь напарника медведь порвал.

— Как? — вскинулся Виталий. В глазах испуг.

— Да нет, живой он. Ноги сильно поранены, плечо и сзади. Наверное, что-то ел, а Калипух случайно наткнулся. Он и набросился.

Я не стал говорить правду. Им-то в конце концов какая разница?

— Где он сейчас? — поинтересовался Алексей Петрович.

— Там, на Хилгичане. Я его в вагончик перетащил, а лекарств у меня — анальгин и еще от кашля. Даже бинтов нет. Может, у вас?

Алексей Петрович повернулся к Виталию, какое-то время молча смотрел на него, затем достал сигарету, прикурил от уголька, сказал, непонятно к кому обращаясь:

— Самый никудышный человек, что сидит у костра, а прикуривает от спички. Таких сразу убивать нужно. Бобика там случайно не встречали?

Я непонимающе уставился на Алексея Петровича:

— Какого Бобика?

— Рыбинспектора. Плотный такой мужик на машине. Бобков фамилия.

— Был у нас на прошлой неделе. С ним еще молодой приезжал.

— Они, — согласно кивнул тот. — У нас они тоже на прошлой неделе шарились. — Посерьезнел, пригладил ладонью бакенбарды и продолжил: — Ну, добре. Давай, Виталий, веди человека в палатку, приготовьте что-нибудь на стол, да и отправимся. А я пока что гляну, что там нам бог в «морду» послал.

Палатка стояла на самом виду. Я-то думал, что мои соседи замаскировались так, что их днем с огнем не сыщещь, а они прятаться и не думали.

Уже достаточно светло, и я могу разглядеть прислоненные к растяжкам удочки, висящий на лиственнице умывальник, жаровню с шампурами для шашлыков. Чуть в стороне небольшой навес. Под ним вешала для рыбы. На крючках штук пять мальмин и с полсотни небольших хариусов.

Жилье у моих соседей довольно просторное. Внутри три деревянных топчана, печка, широкий стол, четыре небольших алюминиевых креслица. Все обставлено с комфортом.

Виталий возится у печки, я умостился в креслице и листаю журнал. Хочется спать, в голове стоит нескончаемый звон, состояние какой-то нереальности. Словно и все случившееся с Федором, и мои ночные скитания, и вот эта палатка существуют сами по себе, а я сам по себе.

— А вы не боитесь, что вас рыбинспектор поймает? — спрашиваю Виталия. — Или он сюда не заглядывает?

Виталий удивленно вскинул брови:

— А чего бояться? У нас лицензия на целую тонну. Правда, дали ее в поросячий голос. Рыба-то, считай, вся скатилась.

Я посмотрел на часы. Скоро семь. Как там Федор? Наверное, лежит, стонет и думает, что я удрал от него. Виталий перехватил мой взгляд:

— Да не переживай ты. Алексей раньше спасателем работал, он твоего друга в два счета заштопает. У нас в прошлом году одному ногу на лесоповале распустило. Алексей заделал — врачи руками развели.

Снаружи донеслись шаги, зашуршал брезент, и вошел Алексей Петрович. Посмотрел на меня, подмигнул:

— Сейчас перекусим и отправимся. Даже не представляю, как это можно под медведя врюхаться? Они же сейчас смирные, как ягнята. Вы в него не стреляли?

— Да откуда? Я его ружье еще три дня тому назад в щепки разнес.

— Подрались, что ли? — понимающе спросил Алексей Петрович. — А я-то вижу, вывеска у тебя подпорчена.

Виновато улыбаюсь и развожу руками:

— Да черт его знает как получилось? Он водки перебрал и пошел кулаками махать, а потом за ружье…

— Понятно. Геройские мужики. Я-то все собираюсь заглянуть в гости, да как-то не получается. К тому же Бобик возле вас все время крутится.

Позавтракали и все втроем отправились к Хилгичану. Оказывается, мои знакомые — артель лесорубов. Только их лесоучасток находится километрах в двадцати отсюда, а у Чилганьи у них как бы дом отдыха. Каждые два-три дня сюда приезжает новая смена. В поселок на выходные дни добираться далеко, а сюда в самый раз. В августе они достали лицензию на пятьсот килограммов мальмы, но уже давно всю отловили и сдали в торгконтору. Теперь вот решили поймать еще тонну, а рыба почти не идет. К тому же Бобков «строит всякие крючки».

— Идти-то она, конечно, понемногу идет, — заговорщицки подмигнул мне Алексей Петрович, — но, сам понимать должен, начальства-то у нас сколько. Тому икорки, тому балычок, третьему еще что. Лицензии-то оно достает нам не за красивые глазки. Ну, а из твоего Бобкова пена. Очень уж ему хочется доказать, что сверх лицензии еще кое-что имеем. Вот и выясняем отношения. Кстати, ты этого тракториста, что на «Кальмаре», давно знаешь?

— Прилично. Он из нашего совхоза. Мужик основательный. Теплица, свинарник, звероферма. В прежние времена обязательно раскулачили б. А так — выполняет Продовольственную программу. У него…

— Нет, я не в том смысле, — не дал договорить мне Алексей Петрович. — Понимаешь, он просил одного моего знакомого продать пару тонн мальмы для своих песцов. Обещал достать спальный мешок из гагачьего пуха и лодку, что выдают летчикам. Говорит, она чуть ли не в карман вмещается. Мой друг никак и не поймет, что он за человек? Сам понимаешь, с таким делом можно и в неприятность попасть.

«Вот тебе и Мамашкин! — подумал я. — Уже и к этим дотянулся». Но вслух сказал:

— Кто его знает. В поселке вроде бы никого не обманывал. Да и вообще, мужик он пробивной. Нормальный, короче.

Виталий несколько раз поджидал нас, потом убежал вперед, оставляя на снегу цепочку продавленных почти до самой земли следов. Наконец за снежной кисеей проглянули выкрашенные в желтый цвет стены нашего вагончика. Над трубой поднимается дым. Виталий, наверное, уже хозяйничает. Стряхиваем приставший к сапогам снег, я с чувством радушного хозяина пропускаю Алексея Петровича вперед. Он открывает дверь и… пятится. Ничего не понимаю. Говорю ему, чтобы смело располагался и все такое, он с обидой глядит на меня и наконец переступает порог. Вхожу следом и застываю у двери. На кровати, рядом с лежащим на животе Калипухом, сидит Бобков и с удивлением глядит на Алексея Петровича.

Виталий склонился к горящей печке, курит, пускает дым в открытую дверцу и делает вид, что все его совсем не касается.

Я обогнул Алексея Петровича, поздоровался с Бобковым. Тот задержал мою руку в своей и кивнул в сторону растерявшегося гостя:

— Ну и отчаянный ты мужик, честное слово. Я Вайцеховского уже месяца три мечтаю встретить, а ты с ходу всех в кучу собрал.

Алексей Петрович сделал удивленное лицо.

— Меня? Да вы, товарищ Бобков, только бы намекнули, я сразу бы и прискочил.

— Во-во, — закивал головой Бобков. — Я, чтобы намекнуть, гнался за вами от Новых озер до самой трассы. Ну да ладно. Знаете, на время Олимпийских игр всякие там войны категорически запрещались. А у нас человек в беде. — Затем повернулся к Федору, что внимательно глядел из-под навернутого на лоб обрывка простыни. — И смех, и грех, и горькие слезы. Рыбинспектор и браконьер собрались, значит, на врачебный консилиум. Как в таких случаях говорят: «Будем лечить, или пусть живет»?

Мне кажется, против вчерашнего Федор заметно потяжелел. Несем с Виталием носилки всего ничего, а руки уже отваливаются. К тому же в носилках остался сучок, и, как ни приноравливаюсь, он колет в ладонь. Идти скользко, дорога в кочках, я из-за носилок не вижу, куда ставить ногу. Того и гляди, загремишь вместе с Федором.

Бобков и Алексей Петрович чуть поотстали. У одного — скатанные в рулон одеяла, у другого лом. Сегодня ночью Бобков ехал с проверкой, увидел мою записку и завернул к Хилгичану. Проскочил от развилки километр, сунулся в ручей и застрял. У берегов уже приличный лед, к тому же берега обрывистые. Пришлось бросать машину среди ручья и добираться к Хилгичану пешком.

Федор лежит на животе, чуть свесив голову с носилок. Облепленные снегом веточки касаются его лица, но он не отклоняется и не вытирает зависшие на носу и бороде росинки. Может, у него температура и он не замечает холода?

Сегодня мы не перекинулись и словом. Я не знаю, о чем он говорил с Бобковым, но по тому, как рыбинспектор вопросительно посматривает на меня, догадываюсь, что у него ворох вопросов. Пока Алексей Петрович вместе с инспектором врачевали Федора, мы с Виталием делали носилки, готовили завтрак, убирали под навес разбросанный по двору инструмент. Меня тревожила мысль: видел ли Бобков лежащие у вагончика капканы? Я-то в прошлый раз заверял его, что никогда не занимался охотой и вообще не уважаю это занятие.

У штабеля припорошенных снегом бревен остановились передохнуть. Дальше Федора понесли Алексей Петрович и Виталий. Как только они подняли носилки, Бобков придержал меня за плечо:

— Не торопись. Хотел кое-что спросить. — Подождал, когда Алексей Петрович с Виталием отошли, и продолжил: — Так из-за чего все-таки вы передрались?

Я пожал плечами:

— Выпили, поругались, он пьяный за ружье схватился, ну а я ждать не стал.

— А капканы чьи? Ты же говорил, что не занимаешься охотой.

— Калипуха капканы. Чьи же еще? Но у него охотничий билет и ружье его.

Бобков помолчал, провел глазами пролетавшую над дорогой кедровку и заговорил снова:

— Никак не пойму я тебя. Человек ты как будто серьезный и в тайге не первый день. А вот с какой стати Калипуха покрываешь — неизвестно. То, что на него ни с того ни с сего напал медведь, — шито белыми нитками. Не о еде он в эту пору думает, а о том, как бы половчее в берлогу нырнуть. С другой стороны, я с самой весны кроме Рыжего здесь других медведей не встречал, подранков в этом году вообще не было. А Рыжему хоть на хвост наступи, ни за что не тронет. Ну, рявкнет пару раз для приличия, пугнет как следует, а так он смирный.

— Вы что, не верите, что Федора порвал медведь?

Бобков махнул рукой:

— Да верю, верю. Но не пойму, с какой такой стати порвал? Может, он в него стрелял или еще что. Ты у Федора другого ружья не видел?

Я принялся заверять, что у Калипуха больше ружья нет, но Бобков только махнул рукой и с горечью сказал:

— Темните вы все. Ну да бог с вами. Одного унесли на носилках, глядишь, и ты что-нибудь выгадаешь. — И ускорил шаги, давая понять, что больше говорить нам не о чем.

Федору в кабине ехать нельзя. Она у Бобкова рассчитана на двух человек, а Калипух может только лежать на животе, да и то с вытянутыми ногами. Хорошо, что в кузове Бобкова лежит брезент и пара замусоленных матрацев, а мы захватили ватные одеяла. Уложили Федора, завернули в одеяла, прикрыли сверху брезентом. Бобков ведет машину, стараясь обогнуть каждую колдобину, да здесь и без колдобин не очень погонишь. Снег сыплет так густо, что «дворники» не успевают прочищать стекла.

Через каждые двадцать — тридцать минут притормаживаем узнать, как дела у Федора? Сначала он говорил, все нормально, потом пожаловался на ноги. Одна затекла, другая мерзнет. Пришлось останавливаться, перематывать ему портянки и устраивать поудобнее.

Когда поехали снова, Бобков вдруг спросил:

— Слушай, помнится, в прошлый раз я видел у вас собаку. Мы ее там в панике не забыли?

— Нет собаки. Утонула, — ответил я.

— Чего-о? — Бобков обернулся и с подозрением разглядывал меня до тех пор, пока машину не тряхнуло на выбоине так, что я стукнулся головой о крышку кабины. Щупаю затылок и говорю Бобкову:

— Серьезно — утонула. Чего здесь непонятного? Этот вот, — кивнул я в сторону кузова, — заставил ее бутылку из ручья вытаскивать, а там лед. — И я рассказал Бобкову, как Найда облизывала пьяного Федора, когда тот свалился с кровати, как рычала на меня, не давая уложить его в постель, и как ее потом тащило подо льдом, а мы не могли выручить.

— За это и подрались? — спросил Бобков.

Я кивнул:

— В основном за это.

— Да-а, дела. А я-то думал, как теперь Рыжий будет прорываться мимо вашей стоянки? Собака, считай, на дороге.

…К совхозу подъехали за полночь.

— Куда будем выгружать твоего медвежатника? — спросил Бобков.

— Наверное, к Мамашкину. Он у него почти месяц жил, там и вещи. А утром в больницу. Ночью-то возиться с ним некому. В крайнем случае, позвоню в медпункт, может, кто дежурит.

Минули мастерские и остановились у дома Мамашкина. Я выпрыгнул из кабины и постучал в окно. С минуту никого не было слышно, потом в коридоре загорелся свет и на крыльце появился Мамашкин. Увидев меня, он радостно хихикнул, облапил и прижался щекой к моей голове.

— Молодец, что приехал. А я все собираюсь, да как-то не получается. Заходи. Сейчас с дороги для сугрева по стопке пропустим. У меня с самого утра нос чесался.

Я придержал Мамашкина за руку:

— Обожди, Коля. Я не один. Понимаешь, Калипуха медведь порвал.

— Насмерть? — глаза у Мамашкина расширились.

— Да нет, живой, только пораненный очень.

Я рассказал Мамашкину, как Федор поймал медведя, как хотел заколоть, а потом убить лесиной и что из этого вышло.

— Хорошо, Бобков случился. А то не знал бы, что и делать. Сейчас в машине лежит. Одевайся, да будем заносить, а утром в больницу.

— Слушай, — перебил меня Мамашкин. — Ты этому Бобкову обо мне ничего не говорил?

Я удивился:

— Зачем же? Ты-то здесь при чем?

— Вот-вот, дорогой мой, — зачастил Мамашкин. — Я его под медведя не толкал, и вообще, давай от греха подальше. В конце концов, есть Шурыга, директор совхоза, и еще кто. К ним и вези. А мне он ни к чему. Знаешь, как говорят: «Нечего ехать в Ессентуки пить боржоми, когда отбили почки».

— Но он у тебя жил. Ты же сам говорил, что вы с ним друзья.

— Мало ли кто у кого жил. Такому другу бутылка бормотухи — самая цена. Если всех алкоголиков в дом брать, самому жить негде будет.

— Так куда же его? — я не мог прийти в себя.

— Не знаю, браток. Думай. Короче, извини, мне завтра с утра на смену, а перед этим еще песцов, свиней кормить-прибирать. Часа на два работы — не меньше.

И, отступив назад, Мамашкин скрылся за дверью и громыхнул засовом.