LSD

«АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ» И «ДИОНИСИЧЕСКОЕ»

Если мы, пусть в качестве предположения, возвели первое употребление наркотика-галлюциногена к временам изначальным, к Книге Бытия, то мы должны каким-то образом закончить эту мысль.

Какой же род абсолютно греховного знания могла приобрести Ева, отведав яблоко (гриб?) с Древа познания добра и зла? И почему знание это стало причиной проклятия человеческого рода?

Возможно, в культуре Нового времени первым, не осознавая того, на этот вопрос ответил Фридрих Ницше в своей работе «Рождение трагедии из духа музыки»:

«Как среди бушующего моря, с ревом вздымающего и опускающего в безбрежном своем просторе горы валов, сидит на челне пловец, доверяясь слабой ладье, — так среди мира мук спокойно пребывает отдельный человек, с доверием опираясь на principium individuationis. (здесь Ницше цитирует Шопенгауэра… — А.Д.). Про Аполлона можно было бы даже сказать, что в нем непоколебимое доверие к этому принципу и спокойная неподвижность охваченного им существа получили свое возвышенное выражение, и Аполлона хотелось бы назвать великолепным божественным образом principii individuationis…

В приведенном месте Шопенгауэр описывает нам также тот чудовищный ужас, который охватывает человека, когда он внезапно усомнится в формах познавания явлений, и закон достаточного основания в одном из своих разветвлений окажется допускающим исключение. Если к этому ужасу прибавить блаженный восторг, поднимающийся из недр человека и даже природы, когда наступает такое же нарушение principii individuationis, то это даст нам понятие о сущности дионисического начала, более всего, пожалуй, нам доступного по аналогии опьянения. Либо под влиянием наркотического напитка, о котором говорят в самых гимнах все первобытные люди и народы (курсив мой. — А.Д.), либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны просыпаются те дионисические чувствования, в подъеме коих субъективное исчезает до полного самозабвения. Еще в немецком Средневековье, охваченные той же дионисической силой, носились все возраставшие толпы, с пением и плясками, с места на место; в этих плясунах св. Иоанна и св. Вита мы узнаем вакхические хоры греков с их историческим прошлым в Малой Азии, восходящим до Вавилона и оргаистических сакеев».

Работа Ницше посвящена двум началам, существующим в природе человека. Первое начало соответствует началу личному — «принципу индивидуации», который позволяет человеку чувствовать себя отдельным, «находясь среди мира мук». Это начало, позволяющее человеку усваивать информацию из внешнего мира, не разрушая при этом самого себя.

Второе начало Ницше напрямую связывает с опьянением и с уже знакомой нам загадочной сомой древних. Это начало, уничтожающее принцип индивидуальности, растворяющее личность в водах безумия.

Культ Диониса, явившийся на материковую Грецию из ближневосточных культов в VI–VII веке до нашей эры, русский поэт и философ Вячеслав Иванов характеризует как «массовую психическую эпидемию, незримой волной захлестнувшую население Греции».

В основе ритуалов Диониса лежало опьянение их участников вином и неизвестными нам наркотическими (возможно, тем же самым «элевсинским таинством») смесями, приводившее собравшихся в «буйный экстаз», в котором достигалось чувство единения с божеством. По разным источникам, дионисийские экстазы переходили в оргии, в которых чувство единения с божеством достигалось как гомо-, так и гетеросексуальными способами. Человек, по словам В. Иванова, должен был «убежать из себя самого в свою же собственную, но чувственную природу».

Характерно, что главные среди современников враги культа Диониса — орфики относили его культ к «титанову началу» в человеческой природе, следование которому приводило людей к озверению. Имеется в виду прямой, а отнюдь не переносный смысл этого слова.

Титаны — это те самые хтонические силы, с которыми столкнулся в своем странствии Одиссей, — циклопы, Цирцея и горгона Медуза были их детьми.

Вячеслав Иванов писал о двух причинах повальной увлеченности греков оргаистическим культом Диониса:

«Прежде всего, таким путем люди возвращались от логической организации города к своему естественному, природному — освежающему началу…»

Была и вторая причина: «Дуализм двух царств и двух святынь, — пишет Иванов, — ночи и дня, темных <…> подземных царей и светлых богов — был, до пришествия Диониса, началом непримиримого душевного противоречия и раскола. С Дионисом наступило примирение обоих богопочитаний и человек перестал равно, но разно трепетать от ночной бездны и отвращающихся от нее олимпийцев».

Говоря психологическим языком, Иванов утверждает, что культ Диониса помогал человеку классической древности преодолевать неустойчивость собственного психического мира. Эту неустойчивость поэт объясняет тем, что в подсознании человека тех времен постоянно существовал конфликт между духовным началом души, воплощающемся в относительно новых разумных богах Олимпа, и ее еще не преодоленным первобытным «полузвериным, по сути, природным началом». Второе начало находило свое мифологическое воплощение в чудовищных хтонических богах древности — в порождениях хаоса.

Вячеслав Иванов утверждал даже, что культ Диониса «спас эллинство от безумия», к которому вело его двоеверие, знаменовавшее… антиномию и противоречивость таинств неба и земли, законов жизни и смерти, явленного Космоса и незримого Аида.

«Спасение от безумия» заключалось в том, что в страстном сопереживании смерти Диониса «человек дает возможность выйти наружу самым потаенным своим чувствам». Получается, что психологическая задача мистерии Диониса, с точки зрения Иванова, абсолютно идентична… с главной задачей Фрейдова психоанализа — сделать бессознательные, инстинктивные импульсы психики частью сознания.

В своей повести «Тутанкамон на Крите» Дмитрий Сергеевич Мережковский описывает шествие вакханок — женщин, участниц дионисийских ритуалов. Многие историки отмечали точность, с которой в этой повести переданы разрозненные сообщения об этом культе, содержащиеся в древних источниках.

«У-у-у! — точно волки провыли где-то далеко-далеко на небе…

Что-то было в этом звуке — не звериное, но и не человеческое, такое страшное, что у Туты мороз пробежал по коже.

Провыли — умолкли, а потом опять — все ближе и ближе, все громче. Волки выли на небе, а под землей ревели быки. И волчий вой, и бычий рев сливались в шуме налетающей бури.

Вдруг между стволами сосен, на верхней просеке, полыхнуло красное зарево, посыпались искры от факелов, и заплясали черные тени в багровом дыму.

Волчьим воем выли трубы-раковины, бубны ревели бычьими ревами, флейты визжали неистовым визгом, и тяжкие гулы тимпанов раскатывались подземными громами.

Бурей неслись исступленные женщины, девушки, девочки и старые старухи: головы закинуты; змеи сплелись в живые венки; волосы по ветру; белая пена у рта; лица, точно в крови, в красном отблеске факелов. Дряхлые бабушки нянчат новорожденных ланят, а молодые матери кормят грудью волчат (человек во время культа полностью отождествляет себя с соответствующим животным.

…Жрицы-фиады стеснились в кругу так, что не видно было, что они делают: ноги не двигались, а руки шевелились, ходили проворно туда и сюда, как у чешущих гребнями шерсть.

— Что они делают? — вглядывался Тута и все не мог понять. Вдруг показалось ему, что какое-то кровавое лохмотье между ними треплется; и с чувством дурноты закрыл он глаза, чтобы не видеть».

Первоначально участницами и жрицами мистерий Диониса могли быть только женщины — вакханки. Человеческие жертвоприношения, по всей видимости, имели место в ритуале соучастия женщины в смерти бога — умирая, он возвращался назад, в лоно матери. Об этом рассказывает еще древний миф об Орфее, который погиб, растерзанный вакханками.

«Демонические силы, таящиеся в человеке, легко овладевают им, когда он бросается в водоворот экзальтации, — писал протоиерей Александр Мень, — упоение бытием у поклонников Диониса нередко выливалось в упоение кровью и разрушением. Бывали случаи, когда женщины тащили в лес младенцев и там, носясь по горам, рвали их на куски или швыряли о камни. В их руках появлялась тогда сверхъестественная сила».

Именно вакханалии стали прообразом будущих ведовских шабашей. Сопровождающие вакханок козлоногие сатиры, скорее всего, явились прообразом европейского черта. Самая жуткая часть «сатанинской мессы» — умерщвление новорожденного младенца на алтаре, по всей видимости, имеет корни в ритуальной практике вакханалий.

Отец Александр Мень напрямую связывал ведовство с мистериями Диониса:

«Много веков спустя, в эпоху Ренессанса, когда пробудилась тяга к античному язычеству, темная дионисийская стихия приняла облик того явления, которое принято называть «ведовством». Тайные радения «ведьм» были не чем иным, как попыткой найти забвение в диких обрядах, подобных Дионисовым».

Мистерии Диониса и ведовство немыслимы без растительных галлюциногенов.

Если, на минуту, допустить, что Адам и Ева (женщина-прародительница) съели растительный галлюциноген, то их грехом был возврат к тому, что Иванов называл «полузвериным», а Ницше — «дионисическим» началом в человеке. Произошла утрата полученных нашими предками богоподобных свойств личности.

Отведав запретный плод, люди не продвинулись вперед, к новому знанию, а вернулись назад, к собственным животным инстинктам. Знание о половых различиях, которое упоминает Библия, было «дионисическим» знанием. Став доминирующим, половое знание подменило собой знание о божественной природе человека. Знание стало развоплощением — утратой Божественного Образа будущих властителей Вселенной.

В Новом Завете Бог воплотился — стал личностью, обрел индивидуальные, теплые, человеческие черты. Может быть, в этом одна из главных Вестей Евангелия, создавшего нашу культуру? Христос указал своим примером путь к преодолению первородного греха.

В Книге Бытия Бог, проклиная человека и изгоняя его из рая, велит ему жить — в поте лица своего… Может быть, главный пот заключен именно в поиске своего лица, утерянного в миг первородного греха?

Логос, луч божественного творения, несомненно, заключен в человеческом сознании. Он действует через личность и разум человека. Сознание и личность — лишь лучики организованной материи, противостоящие массиву «хтонических» энергий человеческого бессознательного.

Чему бы ни учили нас философия и наука прошедшего века, мы все равно не в силах принять, что главными энергиями, которые управляют нашей душой, являются половой инстинкт, рефлексы или импульсы агрессии.

Наша жизнь все равно оказывается поиском смысла своего собственного существования. Такой поиск Ницше считал стремлением к «аполлоническому началу», а автор этой книги называет метафизической потребностью, которую считает началом христианским.

Наркотические экстазы со времен Древней Греции и до наших дней будут по-прежнему принадлежать «дионисическому» — женскому, бессознательному, стихийному, непредсказуемому — и родовому началу человеческой природы. Начало это от наркотиков, как таковых, не зависит. Оно может подниматься из глубин души безо всякого их участия.

Но галлюциногены помогают человеку забыть себя — вновь стать животными. Именно поэтому жрецы так боялись попадания секретных растений в руки профанов, а секреты галлюциногенных напитков прятались в стенах храмов.

Все это так, скажет искушенный читатель. Но почему же тогда Ницше и Иванов — величайшие поэты и мыслители своего времени — относились к «дионисическому» началу как к чему-то положительному? Каждый из них, пользуясь своими терминами, считал мистерии, подобные Дионисовым, лекарством от вечного противоречия человеческого духа — противоречия между добром и злом, Богом и хаосом.

Быть может, ответ кроется в том, что они ощущали и, как истинные поэты, отражали в своем творчестве главную тенденцию человеческого духа и культуры своего времени — их бегство от «аполлоничёского» сознания к «дионисической» первобытности.

Может быть, именно за преклонение перед «дионисической» стихией Ницше и поплатился своим разумом?

Возможно, что-то похожее произошло и с миллионами поклонников «мессии» LSD?

Проявления «дионисического» в культуре XX века мы и будем иметь в виду в этой книге, используя вместо термина Ницше его современный синоним — слово «психоделия».