Если бы я попытался более точно описать те чувства, которые испытывал в начальный период своей работы в должности председателя КГБ, я бы сравнил их с теми, что переживает человек, плывущий по морским волнам при помощи спасательного круга. Хотя и есть у такого пловца надежда выбраться на берег в целости и сохранности, однако хозяином положения его никак нельзя назвать, потому что в значительной мере его судьба зависит от воли случая.
Сознание того, что мне предстоит стать продолжателем Берии, Ягоды, Ежова и им подобных, не давало мне поначалу спокойно спать. Я размышлял обо всем, в чем они были виноваты. И чем дальше, тем больше осознавал, что с моим приходом в тот же самый кабинет, где в свое время они вершили свои дела, часть того негативного груза, который они взвалили на КГБ, в глазах общественности будет отныне связываться и с моим именем.
Часть их деяний была уже разоблачена. Я не мог нести ответственности за их провинности. После разоблачения Хрущевым культа личности Сталина партия взяла совсем иной курс. Однако меня тревожило то, что я еще не настолько понял суть своей новой работы, чтобы с уверенностью сказать себе: ничего подобного никогда не повторится. Себе же я дал клятву, что не допущу ни на йоту того, что практиковалось в сталинские времена.
Однако в деятельности своих предшественников я тем не менее искал и зерна полезного опыта. Я имел в виду тех, кто был здесь до Шелепина. Прежде всего Ф.Э. Дзержинского.
Дзержинский, памятник которому стоял на площади за окнами моего кабинета, относился к выдающимся вождям Великой Октябрьской социалистической революции. С 1917 года он возглавлял Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем — знаменитую ВЧК.
В декабре 1922 года ВЧК была преобразована в ГПУ (Государственное политическое управление при НКВД РСФСР), а еще позже — в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление при Совнаркоме), которое возглавлявший его Менжинский включил в состав НКВД.
И в работе Дзержинского можно найти много недостатков. И при нем имело место насилие. Однако судить о репрессиях его времени — дело довольно трудное. Свирепствовала Гражданская война, империалистические страны начали военную интервенцию. Тогда было жизненно важно восстановить само (государство и органы власти, необходимые для его функционирования.
Создание советской секретной службы было поручено Дзержинскому как партийное задание. Находясь во главе ЧК, он проявил понимание и умение решать общегосударственные задачи.
Особая страница в жизни ВЧК и Дзержинского — борьба с детской беспризорностью. Беспризорных детей, родители которых погибли в годы Гражданской войны и иностранной интервенции, было бесчисленное множество. Детские банды нападали на людей, грабили и убивали. Тысячи детей ночевали на вокзалах, бродили по улицам и площадям, высматривая свои жертвы.
Но эти дети и сами были жертвами, и их надо было спасать. Ленин поручил это Дзержинскому. Чекисты начали собирать их в детские трудовые колонии, куда воспитателями были привлечены умные, талантливые педагоги. В колонии известного педагога Макаренко детям было предоставлено самоуправление. Труд, учеба заполнили пустоту в детских душах. Медленно, но неуклонно уровень криминальности пошел на спад. А бывшие беспризорники возвращались к нормальной жизни. Многие из них стали достойными гражданами, которыми потом гордилась страна…
То, что делал Берия, когда он руководил НКВД, является полной противоположностью деятельности Дзержинского. Черные дела этого человека еще были живы в памяти людей.
Берию отстранили от власти и казнили столь поспешно, что сегодня при анализе и оценке событий минувших лет стали возможны спекуляции в его пользу.
После распада Советского Союза имели место попытки даже представить его как прогрессивного политика, реформатора и чуть лини человеколюбца.
Этому служат в известной степени некоторые документы за подписью Берии. Например, решения в отношении структуры органов безопасности, некоторые хозяйственные меры, шаги, предпринятые в системе образования. Берии приписывают заслуги в развитии атомной и топливной энергетики Советского Союза. Однако мало кто из авторов подобных утверждений задумывается о том, какой ценой за все это расплачивался народ.
Правда, не все, что Берия подписывал, рождалось в его голове. Материалы для принятия решений готовились аппаратом образованных людей — юристов, техников, ученых. Это те люди, которые тоже приложили руку к созданию печально известных «троек», на совести которых многочисленные фальсификации судебных расследований и допросов.
Уместно напомнить, что, когда Берия возглавлял работы в области атомной энергетики, немалое значение для развития исследований и производства в этой сфере имела и личная заинтересованность в них Сталина. Основной заботой Берии были здесь, главным образом, поддержание дисциплины, выполнение планов и соблюдение назначенных сроков.
Все его шаги были старательно просчитаны конъюнктурными ходами. Он заботился в первую очередь о том, как увеличить свое собственное влияние и достичь еще большей власти. Например, в то время, когда Берия отвечал за безопасность, на Украине велась борьба против националистов. Особенно активно бандеровцы орудовали в западной части республики, сея ужас среди мирного населения своими расправами.
В это время Берия в своих письмах (это стало известно уже после смерти Сталина) вдруг стал критиковать украинские партийные органы за «слишком жесткую позицию» по отношению к бандеровцам. Столь же «благосклонно» и «либерально» он относился к националистам Белоруссии и Прибалтики. Писал он и о чрезвычайной русификации местного населения, о небрежном, грубом отношении к местной национальной культуре, языку.
Он также хотел, чтобы Советский Союз отказался от контроля за развитием обстановки в Германской Демократической Республике.
Может быть, он был демократом и интернационалистом? Разумеется, нет. Он просто пытался обелить себя, снять с себя ответственность за содеянные им преступления. Берия был безжалостным карьеристом— в этом я твердо уверен. Но при этом он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что придет час и его призовут к ответственности…
Я хотел бы еще упомянуть Ягоду и Ежова — предшественников Берии. Ягода руководил НКВД в 1934–1936 годах, а Ежов непосредственно после него до 1938 года. Без их упоминания «треугольник ужаса» был бы не полным. Оба доказали, что могут расправляться с «врагами народа», держать всех в «ежовых рукавицах», как того пожелает вождь.
Некоторые председатели органов безопасности занимали свои посты лишь несколько лет или даже месяцев. Все это были разные люди, и каждый из них по-своему вписал свое имя в историю этой организации…
Особо хотел бы остановиться еще на двух, я бы сказал, антиподах — Серове и Шелепине…
Бывший заместитель Берии, очень близкий к нему человек— Серов непосредственно участвовал в высылке целых народов: карачаевцев, чеченцев, немцев Поволжья, крымских татар, ингушей, балкарцев и других, за что получил от Сталина высшие воинские награды.
Работая в ГДР в качестве представителя НКВД СССР по эвакуации имущества, он послал Сталину шифровку-донос на работающего у Г.К.Жукова генерал-лейтенанта Телегина, члена Военного совета Группы войск в Германии. В шифровке он сообщал, что тот озлоблен на НКВД. Телегин был арестован и осужден на 25 лет.
Серов имел прямое отношение к расстрелу пятнадцати тысяч польских военнослужащих в Катынском лесу. Он был одним из инициаторов попытки создания особой тюрьмы для политзаключенных.
Н.С. Хрущев знал Серова еще до войны — тот был чекистом на Украине— и, переехав в Москву, перетащил его к себе. Серов сопровождал Хрущева во всех поездках— и внутри страны, и за границей в роли начальника охраны.
Во время поездки Хрущева в Великобританию англичане, зная о кровавых делах Серова, не захотели его принять. Он выступал в поддержку Хрущева на пленумах ЦК по антипартийной группировке и по делу Жукова.
Я не исключаю, что близость Серова к Хрущеву и поддержка его со стороны последнего объясняется тем, что тот мог уничтожить на Украине и в центре многие документы, изобличающие Хрущева в причастности к репрессиям.
Когда я пришел в КГБ, многие документы, компрометирующие Хрущева, уже были уничтожены или подчищены. Об этом мне говорили архивисты, показав документы с вытравленными на них текстами.
Серов отличался крутым нравом. У Сталина на даче работал чекист, прибиравший кабинет Сталина, поскольку тот имел привычку секретные шифровки бросать в корзину для мусора. Чтобы не мешать Сталину, он ходил в мягкой обуви.
Сталину это показалось подозрительным, и он указал на это Серову. Чекист исчез в недрах Лубянки.
До конца декабря Ί 958 года Серов оставался председателем КГБ СССР, а затем был утвержден начальником ГРУ Министерства обороны СССР. Только много позже он был разжалован до генерал-майора, наказан в партийном порядке и лишен наград, Полученных за выселение репрессированных, народов. Но это произошло после дела Пеньковского…
После разжалования Серов был послан в Куйбышев, в Приволжский военный округ, начальником подразделения армейской разведки. Такие подразделения, подчиненные ГРУ, имелись во всех округах. Они разворачивались во время военных действий, а в мирное время фактически бездействовали.
После снятия Хрущева Серова вообще выгнали из партии и с работы.
А.Н. Шелепин был направлен на работу в КГБ перед новым, 1959 годом. Ему объяснили, что в КГБ нужен свежий человек, который нетерпимо относился бы ко всякого рода злоупотреблениям со стороны этой организации.
Проводя десталинизацию КГБ, Шелепин проделал огромную полезную работу. Чистка органов безопасности началась еще при Серове, но подлинные перемены наступили там при Шелепине в 1958–1961 годах. Строгой проверке были подвергнуты многие темные дела, в том числе и так называемое Ленинградское дело.
Оказалось, что «бериевщиной» были поражены почти все составные части КГБ. Началась кропотливая работа по проверке фактов. Просматривались служебные бумаги, рассказывавшие, кто и когда получал награды и был отмечен за «разоблачение врагов народа». Доказанными служебными преступлениями затем занимались прокуратура и суды.
Далось это нелегко. Были и такие, кто сопротивлялся увольнению. Они ссылались на то, что лишь послушно выполняли чужие приказы. Однако выяснялось, что многие приказы рождались в некоторых не в меру старательных умах на более низком уровне. Часть офицеров досрочно отправили на пенсию, и, если они действительно выполняли чужие приказы, им сохранили как пенсии, так и служебные привилегии.
Но кое-кто остался ни с чем. Таким было сказано: «Идите вон и зарабатывайте на жизнь трудом». Те же, чья мера вины была серьезной, предстали перед судом.
Во времена репрессий в тюрьмах оказалось до 20 тысяч чекистов: сначала они разоблачали «врагов народов», а затем то же самое проделали с ними. В этом отношении сотрудники органов безопасности находились между молотом и наковальней. Некоторые из несправедливо осужденных были реабилитированы, в том числе посмертно. Но для проверки всех дел потребовалась напряженная работа.
Однако проблема заключалась не только в том, чтобы изгнать из органов безопасности скомпрометировавшие себя кадры, но и найти им замену из числа людей новых и более квалифицированных.
В органах, предшествовавших КГБ, работали люди не очень высокой квалификации. Только после Великой Отечественной войны их уровень, а также система подготовки и подбора кадров улучшились.
Шелепин обратился к партийным кадрам.
С помощью ЦК КПСС, ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов он произвел значительную замену кадров в центральном аппарате КГБ и его местных органах. Шелепин принял энергичные меры по продолжению рассмотрения дел незаконно арестованных по политическим мотивам. Невинные люди были освобождены, и обвинения против них были сняты. Именно тогда Н.С. Хрущев поспешил заявить, что у нас нет арестованных по политическим мотивам (хотя такие еще были).
Смещая одних и назначая других, надо было также не упускать из виду сохранение профессионального уровня аппарата. Руководящие посты были прежде всего постами политическими. Чтобы прошлое не повторилось, занявшие посты люди должны были быть зрелыми, принципиальными, опытными, отличаться твердым характером. Опыт бывших секретарей обкомов, горкомов и райкомов помог новичкам повести за собой остальных работников. Новые сотрудники получили воинские звания в зависимости от того, на какие должности их назначили.
Я думаю, что в конце пятидесятых— первой половине шестидесятых годов Шелепину, а потом и мне удалось изменить образ КГБ. Он перестал быть «домом ужасов».
Сегодняшняя интеллигенция часто рассказывает, как она страдала при Сталине. Часть — несомненно. Но другой части я бы посоветовал построже исповедовать собственную совесть. Противившихся бесправию «образованных и интеллигентных» было куда меньше, чем тех, кто прислуживал тирании. Подобные люди не стыдятся поднимать крик сегодня точно так же, как годы назад не стыдились доносить на свое окружение.
Преобразованный КГБ, естественно, потерял часть весьма ценных в профессиональном отношении кадров. Ни одна столь кардинальная перемена не обходится без потерь. Была утрачена и часть агентурной сети. К счастью, положение ухудшилось не настолько, как того можно было ожидать…
Почти все, кто составлял ближайшее окружение председателя КГБ после ухода Шелепина, остались работать со мной.
Александр Николаевич взял с собой в Центральный Комитет одного-двух человек— не больше. Некоторых оставшихся помощников я уже знал, да и знакомство с другими не потребовало много времени.
Из бывших комсомольцев я взял с собой своего шофера. Он возил меня еще до моего отъезда в Азербайджан, когда я работал в ЦК ВЛКСМ и затем заведующим отделом ЦК партии.
Когда в гараже ЦК по внутренней радиосвязи объявили, что его немедленно вызывают к председателю КГБ, он сильно разволновался. Газеты к тому времени еще не сообщили о моем назначении.
Мы с ним встретились на Лубянке. Он удивленно на меня посмотрел и сказал:
— Значит, и вы тут тоже?
— Да, — ответил я ему. — И по тому же поводу, что и вы.
— Так что же такого страшного мы с вами натворили? — растерянно спросил он. — У меня совесть чистая, я по дороге все передумал, всю свою жизнь вспомнил.
Это был скромный, порядочный и исполнительный человек, и мне не хотелось больше держать его в напряжении. Я предложил ему работать вместе со мной в КГБ…
Мне как преемнику Шелепина во многом пришлось лишь продолжить начатые им преобразования, проводить в жизнь профилактическую деятельность КГБ. Не раз, выступая перед общественностью, я говорил: «Тюрьма — не лучшее место для перевоспитания».
Один раз во время обхода внутренней тюрьмы на Лубянке открываю дверь одну, другую: «За что сидишь?» Арестанты — почти все еврейской национальности — сидели за спекуляцию, валютные операции и другие подобные действия. Но ведь для родственников они были «политическими заключенными», так как сидели на Лубянке! Лубянская тюрьма в народе «славилась» как тюрьма политическая!
Я приказал немедленно перевести в Лефортово не только заключенных и всю внутреннюю тюрьму, но и следственный отдел…
Мой рабочий день начинался приблизительно в девять часов. Зимой я ездил на работу из своей квартиры в центре Москвы, а летом — с дачи, откуда дорога до центра города занимала примерно полчаса езды. Это время я использовал для знакомства с обзором печати — информацией для расширения знаний о том, что происходит в мире.
В здание КГБ я входил через подъезд № 1. Это был отдельный вход, предназначенный только для председателя, его заместителей и важных гостей. Все остальные сотрудники пользовались иными подъездами. Причина такого порядка была простой: мы не хотели, чтобы оперативные работники проходили через двери вперемежку с официальными визитерами из ЦК партии, из Министерства иностранных дел или Совета Министров.
К тому же подъезд хорошо просматривался со всей гигантской площади, находившейся перед зданием. Так зачем, спрашивается, выставлять работников спецслужбы без всякой нужды на глаза посторонним?
Мы постоянно наблюдали, кто и как долго задерживался на площади с фотоаппаратом в руках и что его интересует. Так мы не раз выявляли западных разведчиков, которые, выдавая себя за туристов или журналистов, фотографировали всех, кто входил в здание КГБ, чтобы потом их секретные службы могли сравнивать полученные снимки с фотографиями сотрудников посольств, торгпредств и других учреждений за рубежом.
В то время разведка также размещалась в главном здании, и ее перемещение позже за пределы московского центра намного упростило положение.
В моем распоряжении были две правительственные «Чайки», одна «Волга» и вездеход для поездок на конспиративные встречи.
На такие встречи я, разумеется, не ездил на роскошном автомобиле с правительственными номерными знаками, чтобы не привлекать излишнее внимание. В таких поездках необходимо быть, как говорится, ниже травы и тише воды, и поэтому моя «Волга» внешне ничем не отличалась от остальных машин на дорогах, только мотор у нее был сильнее, чем у серийной: это на всякий случай.
Кабинет председателя находился на третьем этаже. Каждое утро я начинал со знакомства с почтой. Начальник канцелярии передавал мне все, что поступило накануне вечером или в течение ночи.
Просмотр этих бумаг не отнимал больше пятнадцати-двадцати минут. А потом начиналась обычная рабочая программа — плановые совещания, встречи с начальниками управлений, гостями из других министерств и ведомств, приемы по личным вопросам, связанные с перемещением по службе, уходом на пенсию, по жалобам, — все это занимало время до полудня.
Секретариат регулировал ход работы так, чтобы встречи не длились слишком долго, чтобы их не было чрезмерно много и чтобы в напряженное время мне не приходилось заниматься второстепенными вещами.
После обеда обычно созывались совещания в Центральном Комитете или в Совете Министров либо заседал Президиум ЦК партии.
Периодически проходили различные конференции, связанные с деятельностью органов, а после всего этого — снова изучение почты, аналитических справок, информации, поступившей за день. Послеобеденный анализ проблем бывал более обстоятельным, иногда на него уходило полтора, а то и два часа.
Начальники разведки, контрразведки и работники иных оперативных служб приходили в течение дня с новыми сведениями. Я должен был еще прочитать проекты новых приказов и множество других материалов.
После семи или восьми вечера я обычно уже никого не принимал. Наступало время для спокойных размышлений и самостоятельной работы. Я прочитывал все, на чем должна была появиться моя подпись, продумывал концептуальные решения. Документы, которые ложились на мой стол, не требовали, как правило, серьезной правки — в аппарате КГБ и секретариате трудились опытные люди, которые знали свое дело.
В течение дня мне приходилось прочитывать и знакомиться хотя бы по диагонали примерно с 500–600 страницами текста. Тут было все, начиная с информаций из отдельных управлений, сообщений заграничных резидентур, донесений периферийных органов и кончая решениями Политбюро, которые часто касались и нас. И здесь мне очень помогал мой секретариат: в обзорах печати и в иных громоздких документах подчеркивалось самое существенное. Для меня же главным орудием были карандаш и перо. Век настольных компьютеров был еще «за горами».
Домой я возвращался поздно вечером. При такой нагрузке времени для семьи практически не оставалось.
В начале шестидесятых годов в Советском Союзе была еще шестидневная рабочая неделя, так что побыть с женой и детьми можно было только в воскресенье.
Постепенно в стране начали вводить пятидневную рабочую неделю, но я настолько привык заниматься делами по субботам, что сохранил для себя правило посвящать делам хотя бы утренние часы.
Но больше всего я любил время около полуночи. Замолкали телефоны, никто не требовал от меня ни совета, ни распоряжения. Я удобно устраивался в своем кабинете дома. Наступал час размышлений.
Время от времени я отправлялся в поездки. Практически я посетил все важнейшие места на границах бывшего Советского Союза, так как в структуру КГБ входили и пограничные подразделения. Бывал я и за рубежом, ездил в дружественные социалистические страны.
Однако мне никогда не приходилось сопровождать в поездке на Запад высшего партийного представителя. Меня в такие поездки не звали, да я и сам не видел в этом ни малейшего смысла. Для этого были другие люди.
Бывал я и на различных военных маневрах, например, на морских учениях в Ленинграде. Я испытывал потребность видеть как можно больше, чтобы лучше ориентироваться в своей работе.
На нас наваливались все новые и новые задачи. Поначалу я говорил своим заместителям и другим сотрудникам:
— Пока без вас я не могу принимать окончательных решений, так что прошу помогать мне.
Постепенно стало рассеиваться первоначальное недоверие ко мне: ведь почти все до единого были старше меня. Я все больше и больше утверждался в мысли, что работа без полного взаимного доверия в секретных службах невозможна.
История с Пеньковским, которая уже была на пороге, заставила меня потом внести коррективы в такое утверждение, но не отказаться от него полностью.
Когда вообще в первый раз я решил принять Сергея Лаврентьевича Берию-Гегечкорию, то полагал, что он хочет сообщить мне что-то о своем отце. Это уже потом оказалось, что с решением одной проблемы его трудности не кончаются.
Во время разговора в здании на Лубянке Сергей жаловался на предвзятое отношение к нему и его семье со стороны окружающих. Это до предела накалило отношения между ним и его женой, а его дочери, когда стало известно, чья она внучка, даже отказали в приеме в комсомол.
И я начал заниматься этим делом. Постепенно мой первоначальный профессиональный интерес стал меняться на чисто человеческое понимание чужих трудностей. Особенно удивило меня как бывшего комсомольского работника то, как обошлись с дочерью Сергея: в мои времена принимали в комсомол как потомков дворян, помещиков, так и детей репрессированных кулаков. Происхождение уже не играло решающей роли, ведь это была молодежь, родившаяся при Советской власти. При этом мы испытывали даже определенную гордость, что в организацию коммунистической молодежи приходят сыновья и дочери людей из прежде враждебно настроенных кругов.
Поэтому я позвонил первому секретарю Центрального Комитета ВЛКСМ Сергею Павлову. Начал издалека и спросил, как это могло случиться, что в Свердловске не приняли в комсомол правнучку выдающегося советского писателя Максима Горького. Павлов ничего не понял и даже несколько испугался.
— Неужто такое случилось? — спросил он изумленно.
Тогда я сообщил ему, что, согласно моим сведениям, свердловская комсомольская организация отказалась принять в свои ряды дочку сына Берии и, следовательно, внучку Лаврентия Павловича Берии, которая одновременно и правнучка великого пролетарского писателя, так как Сергей Берия женат на внучке Горького. Брак имел место уже после смерти писателя, так что о том, с кем он войдет в родство после того, как выйдет замуж его внучка, Горький не имел, разумеется, и понятия. Однако что случилось, то случилось.
Тут пришла очередь рассмеяться уже Павлову, который вскоре исправил создавшееся глупое положение.
Я решил, что на этом мои контакты с семьей Берии и закончатся. Однако не закончились. Видимо, своим успешным вмешательством я только побудил Сергея Лаврентьевича Ге-гечкорию обратиться ко мне снова, когда у него возникла такая необходимость.
Произошло это уже после моего отзыва из КГБ и переезда в Киев. Сергей сообщил мне, что со своей первой женой он развелся, что обе их дочери живут с матерью, а третий ребенок— сын — с ним, в Киеве.
На сей раз проблемы были с квартирой. Правда, ту, которую я им выхлопотал, еще будучи в КГБ, они благополучно получили, но Сергей имел несчастье неудачно жениться и во второй раз. Теперь вторая жена требует развода и дележа имущества.
— Надо хорошо подумать, прежде чем жениться, — высказался на этот счет я, но в помощи не отказал. У Сергея была своеобразная манера разговаривать: и весьма настойчивая, и какая-то печальная одновременно. Казалось, еще мгновение — и он расплачется.
Я снова воспользовался своими контактами и влиянием, и, в конце концов, квартиру делить не пришлось. Я был рад, что хоть как-то содействовал тому, что у семьи Берии не появилось причины озлобиться, невзлюбить Советскую власть. Особенно и потому, что при этом не нужно было нарушать законы, а несколько телефонных звонков не стоили мне большого труда.
Однако и тогда мы не расстались окончательно. Прошло некоторое время, и раздался новый звонок, последовала новая просьба принять…
На этот раз возникли трудности с сыном Сергея. Сын поступил в университет, но не в Киеве, а в Грузии. Для такого решения был ряд доводов, в том числе и то, что у семьи были свои корни в этой республике, да и экзамены сдавать там было легче.
Осложнилась обстановка вокруг потомка позже. Как рассказывал отец, окружили его сомнительные люди, толкают на нехорошие дела, и, оступись парень, могли бы снова всплыть на поверхность имена его предков, что очень устроило бы антисоветски настроенных людей. Последние могли бы воспользоваться проступком внука Берии для определенных действий. Решение виделось одно: перевести сына Сергея в Киев.
Для решения такого рода вопроса требовалось получить несколько одобрительных резолюций, что в то время было уже не так просто, однако и с этим мне удалось справиться.
Прошло еще три года, и я помог Сергею перевестись из одного киевского научного института в другой, потому как и об этом он меня попросил. И в тот раз у него не было повода быть недовольным.
Мои периодические контакты с сыном Берии продолжались примерно лет десять. В последний раз я видел Сергея во второй половине семидесятых годов. И когда ныне я читаю опубликованные тексты его интервью, то не знаю, что и думать. Я не чувствую, что за ними стоит тот самый человек, которого я знал. Не могу понять, как это вдруг ни с того, ни с сего он снова гордится фамилией отца, которую опять носит, хотя, сдается мне, сделал это из чисто рекламных соображений.
Он вкусил свободу говорить и писать что угодно, не заботясь о том, чтобы подкрепить свое свидетельство достоверными фактами и при этом помнить об определенной моральной ответственности.
Сегодня он своего отца всячески обеляет, рисует его образ в иных, неестественных для этой личности красках. Не смущаясь, приводит заведомо фальшивые свидетельства о том, что Берию якобы казнили сразу же после ареста, а судебный процесс уже проходил, мол, со специально подобранной для этого подставной фигурой. Думаю, он прекрасно понимает, какие выдумки, какую ложь совершенно сознательно распространяет. Жаль только, что, проливая слезы над имевшими место несправедливостями прошлого, подчас выпадавшими и на его долю, он не вспоминал о страданиях тех, кому его отец действительно принес никогда и ничем невосполнимое горе. И таких бед было — море!
Хотя Комитет государственной безопасности формально был подчинен Совету Министров СССР, а его председатель находился официально на одном уровне с остальными министрами, тем не менее моим непосредственным и по сути единственным шефом был первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. В 1961–1964 годах им был Никита Сергеевич Хрущев, позже его сменил Леонид Ильич Брежнев.
Подобным образом обстояло дело и на низших ступенях. Высший партийный деятель республики, области, района или города был прямым шефом руководителя соответствующего органа КГБ.
В советской системе за Коммунистической партией было решающее слово, и личность первого, позже генерального секретаря ЦК партии представляла собой вершину пирамиды власти. Партия у нас была по существу государственной структурой и занималась всеми вопросами. Мы проводили политическую разведку и анализировали положение в стране, прежде всего исходя из ее интересов. Нашей работе это не особенно мешало: когда имеешь одного шефа, это, как правило, бывает на пользу делу.
В случае, когда я нарушал иерархию, что весьма редко происходило, Никита Сергеевич делал внушение. Вскоре после моего прихода в КГБ случилось, например, так, что я познакомил с важной информацией сначала второго человека в партии, Кириченко, а не самого Хрущева. Никита-Сергеевич об этом узнал и при встрече прочитал наставление.
— Ты принес эту информацию мне, — гневался он, — после того как о ней все воробьи на крышах прочирикали?
Выяснилось, что Кириченко за обедом не преминул похвастаться своей осведомленностью, и Хрущев был рассержен:
— Запомни, — сказал он мне строго, — согласно разделению функций в Президиуме ЦК КПСС КГБ закреплен за мной. И мне решать, кого информировать дальше. Каждый сверчок должен знать свой шесток, — добавил он под конец.
Хрущев, например, не послал Козлова представлять меня при моем назначении в КГБ. Он не хотел, чтобы в КГБ создалось впечатление, что Козлов курирует это ведомство.
Тайные службы функционируют так же, как и воинские организации. Чем сложнее структура руководства, тем хуже результативность, меньше возможности засекречивания и быстрого исполнения заданий. Обсуждения секретных акций на широких форумах, голосования о том, выполнять или не выполнять приказы, спущенные сверху, организация, обеспечивающая безопасность страны, просто не может себе позволить. А в случае, если желаемый результат не будет достигнут или произойдет утечка информации и возникнет угроза осложнений в международных отношениях, все участники широкого согласования окажутся перед угрозой быть призванными к ответственности за ошибочные шаги.
Историки не смогут детально определить, что из совершенного КГБ было сделано по предложению первого секретаря, а что родилось в голове самого шефа Лубянки. По большей части приказы, легшие в основу тех или иных действий, давались устно, и не раз оставалось тайной, задумывалось ли все именно так, как позже это задуманное было реализовано. Однако со времен Великой Октябрьской социалистической революции было принято, чтобы председатель органов безопасности подбирался главой государства и был облечен его полным доверием. Если доверия не оправдывал, его заменяли другим человеком.
Центральный Комитет партии и его руководство— Политбюро, и прежде всего сам первый секретарь, — участвовали в разработке комплексных планов деятельности органов КГБ, в определении места КГБ в советском обществе, в решении кадровых вопросов. Политбюро утверждало основные инструкции, положения, регулирующие нашу работу, но в конкретные операции не посвящалось. Члены Политбюро знали ту часть нашей работы, которая выполнялась в соответствии с Конституцией СССР и решениями съездов партии. Техника и технология исполнения этих задач, в том числе и нелегальными методами, осуществлялись аппаратом КГБ без их ведома.
Для первого секретаря не было секретов, но подлинных имен мы не называли. Он знал агентов под кличкой. Я мог назвать должность, место работы, но не более. Мы не могли поставить верховного руководителя в неудобное положение в том случае, если произойдет утечка информации и разоблачение агента. Мне бы тогда пришлось искать источник, устанавливать, кто знал агента по имени. Таких ситуаций у нас не бывало.
Принятие решений по повседневным оперативным вопросам возлагалось на меня, на моих заместителей и в ряде случаев на начальников управлений. Н.С. Хрущеву я сообщал лишь о самых принципиально важных вещах, которые могли бы серьезнейшим образом отразиться на политике страны.
Если же ситуация требовала немедленных действий, то советоваться некогда, да и, признаться, не следует. Промедление приводит к потере информации или даже ее источника. В этом отношении я полностью осознавал в течение всего времени работы в КГБ всю меру личной ответственности. Я нередко сам лично готовил информацию для руководства страны.
Я должен был хорошо знать содержание всех сообщений, идущих наверх, так как у руководства (особенно это относилось к Хрущеву) могли в любое время возникнуть дополнительные вопросы.