Лубянка и Кремль. Как мы снимали Хрущева

В главной роли Леонид Брежнев

Тех, кто после смены руководства страны высказывал свое несогласие со сделанным выбором, оказалось мало, можно сказать, ничтожное число. Это удивило как меня, так и других общественных деятелей, занимавших значительные посты в государстве.

Громогласных протестов, организованных или стихийных, просто не было. Это только лишний раз подтвердило наш первоначальный вывод, основанный на предположении, что свой прежний авторитет и в партии, и в обществе, приобретенный Хрущевым в пятидесятых годах, он потом терял и наконец утратил окончательно. И все-таки, несмотря на это, мы ожидали, что волнений вокруг его отзыва с поста будет больше.

Л.И. Брежнев поначалу представлялся партийному активу как человек на своем месте: был внимательным к людям, шел им навстречу, умел вызвать симпатию окружающих.

Впервые я с ним встретился вскоре после войны, в то время, когда возглавлял в Киеве украинскую республиканскую комсомольскую организацию.

Брежнев тогда только что получил генеральское звание, однако военную карьеру делать не собирался: занялся политикой, став первым секретарем Запорожского и Днепропетровского обкомов партии. Когда мы с ним познакомились в 1947 году, его только что избрали первым секретарем обкома в Днепропетровске. Ему уже стукнул сорок один год, мне было на целых восемнадцать лет меньше. Он захотел со мной встретиться, чтобы посоветоваться по вопросам работы среди молодежи.

На взгляд Хрущева, за Брежневым нужен был глаз да глаз. Он считал, что Брежнева лучше всего держать под контролем, не выпускать из поля зрения. «Когда из него высекают искры, — говорил Хрущев, — вот тогда он работает хорошо». Это его дословное выражение.

Тогда мне еще не доставало знаний человеческих характеров, чтобы понять всю глубину такого суждения, однако много лет спустя, к сожалению, в то время, когда над Брежневым сверху уже никого не было и контролировать его, следовательно, было некому, я вспоминал эти хрущевские слова.

После того как Брежнев оставил Украину, он шел к власти следующим образом: с 1950 года — секретарь ЦК КП Молдавии, в 1 954 — 1956-м — сначала второй, а позже первый секретарь ЦК КП Казахстана. Где-то в промежутке он на какое-то время возвратился на военную, а скорее— военно-политическую работу, став заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота.

В составе ЦК КПСС его имя впервые появилось еще при Сталине, в 1952 году, после XIX съезда партии, но его пребывание в ЦК тогда было краткосрочно и еще не было связано ни с большим влиянием, ни с серьезной властью. Снова он появился как кандидат в члены Президиума ЦК в переломном 1956 году. На следующий год, когда осуществлялась политическая ликвидация антипартийной группы, Брежнев стал в Президиуме полноправным членом и постепенно занял близкую к Хрущеву довольно влиятельную позицию. Своим крутым подъемом наверх он был обязан, так же как Подгорный, Шелепин, я и ряд других, именно Никите Сергеевичу.

Несмотря на то что эра «брежневского правления» в целом обернулась для нашей страны весьма негативно, на вопрос, существовал ли в 1964 году на место Хрущева иной кандидат, ответ только один: нет, не существовал. Фигура Брежнева в то время была единственной и вселяла большие надежды.

Для его политического веса и заслуг было весьма важно то, что он с самого начала и до конца прошел дорогами Великой Отечественной войны. Затем его личный рост питался опытом, полученным на партийной работе в трех союзных республиках. За его спиной был и опыт руководства военно-промышленной комиссией при Президиуме ЦК КПСС. В какой-то мере следует приплюсовать ему и определенную заслугу в начальных успехах советской космонавтики, дальнейшем развитии атомного оружия, создании водородной бомбы и общей модернизации вооружений. Он был председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть занимал второй по значимости пост в Советском государстве.

Работой на всех этих ответственных постах Брежнев занимался не формально. Он с пониманием, с каким-то чутьем подходил к решению важных проблем, не однажды проявлял необходимое знание дела. С этой точки зрения его характеристика, в сравнении с характеристиками других возможных преемников Н.С. Хрущева, представлялась наиболее выигрышной.

Конкурировать с Брежневым не могли ни Суслов, ни Подгорный. Суслов к тому же достаточно хорошо осознавал свой потолок. Он так его и держался, дальше забираться не отваживался.

Последним из тех, кого можно было назвать кандидатом на высокий пост в государстве, был заместитель Хрущева в Совете Министров— Алексей Николаевич Косыгин (он со временем и заменил Никиту Сергеевича именно там, и отлично заменил). Мне казалось, что он сам не стремился к подобной вершине. Его интерес был направлен прежде всего на поиски возможных научных путей в решении экономических проблем. Знающий экономист, прекрасный финансист, он как политик был слабее, старался не ввязываться в дискуссии по чисто политическим вопросам.

Косыгин был очень образованным человеком, ко всему подходил взвешенно и рассудительно, однако за свою правду, свои убеждения далеко не всегда умел бороться, до конца, уходил от острых вопросов. Не раз случалось, что он легко сдавался и выжидал, чем завершится битва. По этой причине ряд людей в то время не поддержал бы кандидатуру Косыгина.

Несмотря на все существовавшие тогда в Советском Союзе проблемы, Леонид Брежнев принимал совершенно иную страну, чем та, что досталась его предшественнику Хрущеву. Брежнев возглавил консолидированное государство, находящееся на подъеме. Он чувствовал себя намного свободней: значительно был сужен круг нерешенных проблем.

На заседаниях Политбюро, иных встречах и совещаниях он вел себя намного приличнее, нежели это делал Хрущев. Брежнев не кричал, не оскорблял. Обычно поступал он так: ставил проблему, а пути к ее решению искал в ходе дискуссий.

Брежнев довольно быстро отблагодарил участников октябрьского переворота: уже через месяц Шелест был переведен в члены Президиума ЦК, кандидатами стали Демичев, на следующий год — Мазуров и Устинов.

Поначалу было впечатление, что Леонид Ильич очень высоко оценивал поддержку КГБ и обоих его председателей — предшествующего и нынешнего.

Александр Николаевич Шелепин стал членом Политбюро вместе с Шелестом, в отличие от него не прошел кандидатского стажа, что было тогда не совсем обычно. Конечно, Шелепина нельзя было сравнивать с авторитетными и такими опытными руководителями, как Брежнев, Суслов или Косыгин, но уважение к нему в партии росло, и довольно быстро.

Где-то мне довелось прочитать, что, мол, сам Хрущев намеревался сделать Шелепина своим преемником. Такое утверждение ни на чем не основано. Хрущев очень ценил Шелепина за его честность и несгибаемый характер. Александр Николаевич ответственно и самоотверженно выполнял свои служебные обязанности. Он стремился быть и строгим, и справедливым, и не позволял оказывать на себя давление ни посулами, ни угрозами.

Однако в 1964 году Шелепин не мог заменить Хрущева хотя бы только потому, что он не был членом Президиума ЦК КПСС, а без этого в то время на первую роль в государстве никто не мог претендовать. Ведь еще совсем недавно Шелепин руководил комсомолом и не имел достаточного опыта государственной деятельности. Равно как и я, Шелепин не мечтал о большой карьере в будущем.

Те, кто хотел бы бросить пятно на этого человека, вытащили на свет сплетню, что якобы в молодости на вопрос, кем он хочет в жизни стать, Шелепин ответил: «Вождем».

Я знал Шелепина лучше всех, и мне хорошо известно, сколь лживы на самом деле подобные утверждения. Шелепин не был человеком наполеоновского типа. Он не испытывал желания добиться власти. По своим политическим амбициям не выделялся среди других. Однако его отличало чувство ответственности. Он всегда требовал соблюдения действовавших тогда правил, законов, соответствия провозглашенным принципам. Именно поэтому он, как в свое время Дзержинский, заработал в придачу к своему имени определение «железный».

Меня же Брежнев за безукоризненное проведение всей «октябрьской акции» хотел наградить высоким государственным орденом. Я его от этого шага удержал. Это было бы на руку тем, кто пытался поставить под сомнение законность снятия Хрущева. Ведь произошло лишь то, что, согласно логике развития партийной жизни и уставу партии, должно было произойти. И что, как я надеялся, будет происходить и в будущем всякий раз, когда лидер партии, государства вступит на ложный путь. Воспрепятствовать ему в этом — всего лишь необходимость и обязанность, а вовсе не какая-то особая заслуга.

Авторитет органов КГБ и мой лично, в связи с действиями КГБ при освобождении Никиты Сергеевича Хрущева с занимаемых им постов, значительно вырос.

Действительно, органы КГБ сработали четко, действовали слаженно, не допустили сбоев, трений, а самое главное, не произошло утечки информации о готовившихся мерах по смене руководства партии и государства.

Потеплели у меня отношения с членами Президиума ЦК, Министерства обороны, руководителями республик и областей.

Однако я по-прежнему стоял ногами на земле и не давал голове закружиться. «Не задирай нос, — говорил я себе, — но и знай себе цену».

Я считал себя человеком нового поколения, стремящегося к обновлению, к постепенному улучшению деятельности партии и органов Советской власти. Но я далек был от мысли о перестройке основ нашего существования, о радикальном сломе отношений, о принципиальных, резких поворотах.

Система, сформировавшаяся в сталинские времена, уже в значительной мере изменилась благодаря Хрущеву.

Но вот мои отношения с Леонидом Ильичом Брежневым сложились совсем не так, как с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Лично я ничем не был обязан Брежневу и потому в общении с ним мог вести себя намного свободнее.

Однажды раздался телефонный звонок. Звонил Брежнев и после короткого разговора неожиданно спросил меня:

— А не пора ли тебе перейти в нашу когорту?..

Я и по сей день точно не знаю, что Брежнев имел в виду под «нашей когортой» и какой, собственно, новый пост он хотел мне предложить. Могу только догадываться, что речь могла идти о месте менее влиятельном, но довольно почетном: одного из секретарей Центрального Комитета партии или же заместителя председателя Совмина СССР.

В иных обстоятельствах я, может быть, и согласился бы. Однако в той конкретной ситуации ответил сразу же:

— Рано, Леонид Ильич. До вашей когорты я еще не дорос, да после недавних больших событий мне надо спокойно завершить в органах то, что, придя на Лубянку, я поставил перед собой как цель.

По правде говоря, аргумент, что я, мол, еще не дорос, был в какой-то мере лукавством. Хотя мне и было тогда всего сорок.

По размышлению я понял, что Брежневу был нужен не я, а мое место. Переведя меня на другую работу, он освободил бы мое место для человека, которому он не был бы чем-то обязан, который слушался бы его во всем и не знал о его всякого рода недостойных поступках.

Все эти соображения я многократно прокрутил в голове и пришел к выводу, что возможным кандидатом на мое место в КГБ мог стать заведующий отделом административных органов ЦК Николай Романович Миронов. Человек он был ершистый, но с Брежневым во всем соглашался. Главное: он был из Днепропетровска, работал там вместе с Брежневым и числился в его резерве на выдвижение.

Однако в октябре Ί 964 года случилось несчастье. Самолет с военной делегацией летел на торжества по случаю двадцатой годовщины освобождения Югославии от фашизма. При посадке в Белграде самолет рухнул на землю. Погибли все, в том числе глава делегации, начальник Генерального штаба Советской Армии маршал Сергей Семенович Бирюзов. Миронов тоже погиб в той катастрофе…

Новых предложений от Брежнева мне больше не поступало..

Кроме Запада нас, разумеется, интересовало прежде всего то, как отнесутся к смещению Хрущева социалистические страны. Из-за напряженного развития событий мы не могли, естественно, заранее проинформировать руководителей этих стран о готовящихся переменах и сделали это лишь потом, когда изменения в высших эшелонах власти СССР уже произошли. Однако некоторые руководители в социалистических странах такие наши действия объясняли по-своему, видя в них проявление недоверия или по меньшей мере явного безразличия нового советского руководства к их мнению.

Наиболее выразительный пример такого «обиженного» являл собой чехословацкий президент Антонин Новотный, который с 1953 года был одновременно и первым секретарем Коммунистической партии Чехословакии. Чувство горечи у него было приумножено еще и тем фактом, что всего за несколько недель до октябрьского пленума, в конце августа — начале сентября 1964 года, Никита Хрущев посетил Прагу и Новотный вместе со своим окружением восславлял «великого» и почти непогрешимого вождя мирового социалистического содружества. Последовавшее затем падение Хрущева поставило Новотного у себя на родине в весьма затруднительное положение.

Шестидесятилетний чехословацкий руководитель прежде не отличался слишком решительными действиями и Москве обычно не противился, но тут он повел себя иначе. Он передал Брежневу, чтобы тот особенно не спешил нанести визит в Прагу, потому что столь неожиданные перемены в СССР чехословацкая общественность воспринимает с непониманием.

Советское руководство всегда выделяло Чехословацкую Социалистическую Республику вместе с Германской Демократической Республикой как наиболее развитые организации СЭВ и Варшавского договора. Раздраженная реакция А. Новотного была вызвана не только отношением чехословацкой общественности к замене высшего советского руководителя. Сам президент, вставший во главе чехословацкой компартии еще до двадцатого съезда советских коммунистов, понимал, что конец одной эпохи в Москве, замена ее политикой иного толка ускорят решение вопроса о необходимости омоложения руководства и в его собственной стране.

Подобные чувства, бесспорно, испытывали и два других ведущих политических деятеля того же региона — Вальтер Ульбрихт, первый секретарь Центрального Комитета Социалистической единой партии Германии, которому был уже семьдесят один год, и пятидесятидевятилетний первый секретарь Центрального Комитета Польской объединенной рабочей партии Владислав Гомулка.

Разделенный на Восточную и Западную части Берлин был горячей точкой на европейском континенте в течение всей «холодной войны». Возведение в 1961 году Берлинской стены, хотя частично и решило проблему эмиграции восточных немцев на Запад и сократило возможности идеологической диверсии против стран социалистического лагеря, главной проблемы — международного дипломатического признания ГДР — решить не могло. Угрозы Хрущева, что Советский Союз в этом вопросе будет действовать в одностороннем порядке, наталкивались на жесткое сопротивление Запада. Ведь любая наша попытка такого рода означала для противников, кроме дальнейших осложнений с доступом в Западный Берлин, вероятность возникновения новых блокад типа той, что имела место в июне 1948 года. Тогда, после перекрытия подхода в Берлине к французской, британской и американской оккупационным зонам, американцам пришлось снабжать город, находившийся примерно в двухстах километрах от границ Западной Германии, всем необходимым при помощи авиации.

К тому же В. Ульбрихт был человеком старой закалки, консервативным и несговорчивым. Вместо того чтобы содействовать сближению обоих немецких государств, активно искать компромиссные решения, он твердо удерживал старые позиции времен начала «холодной войны». Его не слишком общительный характер не только не способствовал уменьшению опасности обострения отношений, а наоборот, увеличивал ее.

И хотя Хрущев и Ульбрихт были людьми одного поколения, Никита Сергеевич говорил о своем немецком товарище по борьбе чаще всего снисходительно.

Возможности Ульбрихта руководить страной ограничивались и частыми болезнями, которые на длительное время выводили его из строя. Поэтому первые разговоры о том, кто в случае необходимости мог бы заменить Ульбрихта, начались давно, еще в пятидесятые годы. Разумеется, это не делалось публично или официально.

Немцы испокон веков отличались большой дисциплинированностью. Не изменилось в этом плане ничего и на этот раз. Такие явления, как закулисные схватки, тайное политиканство, в Берлине проявлялись не часто. Подчиненные Ульбрихта терпеливо ожидали, когда их вождь сам даст соответствующий сигнал, когда он собственным умом дойдет до понимания того, что ему пора отойти в сторону. Но Вальтер Ульбрихт ничего подобного делать не собирался.

Однако уже тогда, во время болезни Ульбрихта, его замещал человек, который впоследствии и заменил его на посту первого секретаря. Имя Эриха Хонеккера стало известным еще в пятидесятые годы. Он принадлежал к числу основателей Союза свободной немецкой молодежи, а в 1946–1955 годах им руководил.

Именно в это время я как второй секретарь ЦК комсомола встретился и познакомился с ним впервые. Еще будучи молодежным вожаком, Хонеккер был избран кандидатом в члены ЦК СЕПГ, а в 1958 году стал членом и секретарем ЦК. Перед ним открывались широкие политические перспективы, что понимали как берлинские, так и московские ведущие политики.

Однако мы никогда не пытались ускорить события в высшем руководстве ГДР. Как и сами восточные немцы, мы также ждали сигнала от самого Ульбрихта. Не пытались мы и давать понять, что «ставим» на Хонеккера. Повода для возникновения раздоров мы не дали даже тогда, когда Хонеккер в критике действий Ульбрихта стал жестче, особенно это касалось экономической области. В результате всех этих обстоятельств Ульбрихт на своем посту пережил и меня, и Хрущева: Хонеккер заменил его только в начале семидесятых годов.

Перемены в польском руководстве в 1964 году были бы намного более чувствительными, чем у восточных немцев. В памяти все еще оставался 1956 год с его тревожными событиями. Тогда Владислав Гомулка пришел к руководству страной при весьма бурных обстоятельствах и за последующие восемь лет многое в своих взглядах переменил. Он стал склоняться к консервативным методам руководства.

Католическая Польша с ее сельскохозяйственной основой была к тому же слабым звеном социалистического содружества. Запад хорошо понимал: если он захочет в один прекрасный день подорвать Варшавский договор или вообще его уничтожить, то именно в этой стране может рассчитывать на успех.

Поляки никогда не скрывали своего национализма, хотя путь от слов к делу, в нашем понимании, был бесконечно далеким. Советский посол в Варшаве А. Аристов, бывший в свое время секретарем ЦК КПСС, не раз старался доказать нашему руководству, что положение в Польше совершенно нормальное, что Гомулка пользуется у соотечественников большим авторитетом и вообще все обстоит так, как и должно быть.

У КГБ, однако, складывалась иная картина. Мы информировали руководство о процессе созревания антигомулков-ской оппозиции, что могло бы иметь печальные последствия. В результате Аристов даже жаловался на меня, ссылаясь при этом на свои широкие контакты с членами польского Политбюро и другими функционерами. Ход событий все больше и больше ставил под сомнение утверждения советского посла. Во второй половине шестидесятых годов в Польше даже имели место новые волнения. Но Гомулка тогда у власти удержался. Политически он пережил Хрущева на полные семь лет.

Венгерский первый секретарь Янош Кадар принял сообщение о падении Хрущева, судя по всему, самым спокойным образом. Он всегда выглядел человеком уравновешенным и рассудительным, не изменил себе и в этот раз. Если бывало надо, он и раньше возражал и отстаивал свою позицию (чего, например, никак нельзя сказать о его болгарском коллеге То-доре Живкове), но при этом всегда заботился о порядке и спокойствии в своей собственной стране, а не о том, чтобы произвести впечатление дешевыми и непродуманными политическими жестами.

Если после смерти Сталина, в период «оттепели», в Чехословакии, Польше, Венгрии произошли изменения, то после ухода Хрущева подобного не случилось, и это свидетельствовало о том, что жесткие взаимосвязи, позволявшие контролировать весь социалистический лагерь, несколько ослабли, что времена меняются.

Названные выше руководители стран Варшавского договора — прежде всего Владислав Гомулка, Вальтер Ульбрихт и Янош Кадар (в какой-то мере и Тодор Живков) — вместе с Леонидом Брежневым сыграли решающую роль в самом большом внутреннем кризисе, который постиг социалистическое содружество в шестидесятые годы, а можно сказать — и вообще в послевоенный период: ввод войск этих стран в Чехословакию в 1968 году.

Но я уже за всеми этими событиями следил, будучи в ином месте и на другой работе…