Лучшая зарубежная научная фантастика

Джефф Райман^{20} ДНИ ЧУДЕС (Пер. Татьяны Перцевой)

Имя Левеза[76] ей совсем не подходило: она была большой и сильной. Не худенькой и легкой. Большие объемы делали ее похожей одновременно и на женщину, и на мужчину: мощью отличались не только плечи, но и бедра, не говоря уже о массивных грудях.

Зато глаза у нее были прекрасными, круглыми и черными. Она, можно сказать, была склонна к размышлениям: челюсти постоянно двигались, словно сопровождая непрерывный круговорот мыслей в голове. И вид она имела такой, словно вечно прислушивалась к чему-то далекому, отстраненному.

Как большинство крупных людей, Левеза легко смущалась, и тогда грива топорщилась на макушке и вдоль спины. Она могла быть жесткой — и одновременно мягкой и доброй. Мне нравилось беседовать с ней. Слышать ее голос, высокий и нежный, хотя в каждом жесте сквозили порывистость и одиночество.

Но этот голос, особенно когда речь шла об опасности! Если Левеза видела Кота, поджидавшего в траве, ее ржание было внезапным, яростным и неукротимым. Все мы, охваченные паникой, мгновенно разворачивались. Ее крик неизменно достигал цели.

Итак, она была африрадором, одним из наших снайперов, и постоянно вставала на дыбы, чтобы обозреть окрестности. Всегда носила с собой винтовку. Всегда служила мишенью. Моя большая храбрая подруга. Ее ягодицы еще больше отяжелели от постоянного стояния. Она могла целый день ходить на задних ногах, как Предки. А ее шкура! Лучшее, что было в ее внешности! Она была поистине неотразима: блестящая, темно-коричневая. И никаких проблесков рыжины, досадного наследства Предков. Такие же яркие ненасыщенные цвета, как почва бескрайней саванны.

Мы были подругами, тогда, в наши Дни Чудес.

Я расчесывала ее так, что каждая мышца подрагивала от удовольствия. Левеза вольготно поворачивалась под зубьями скребницы. Шкура ее растягивалась, как сливочная тянучка. Мы примеряли серьги, завязывали гривы бантиками или заплетали в длинные косы. Но Левеза никогда не довольствовалась простыми радостями или вещами, которые легко понять и принять.

Даже в молодости, еще до наступления брачного возраста, она выглядела серьезной и какой-то взрослой. Я помню, как совсем маленькой кобылкой она лежала у ног жеребцов, пока те курили трубки, играли в шашки и толковали о том, что сделали бы, знай они, как добыть электричество.

Левеза твердила, что мы могли бы изготовить вращающиеся лезвия, чтобы охлаждать воздух или накачивать воду для полива травы; кипятить воду или получать тепло, чтобы высушивать и хранить лепешки из жвачки. Старики посмеивались, слушая ее фантазии.

Мне это казалось бессмысленной игрой, но Левеза умела играть в нее лучше кого бы то ни было. Потому что видела дальше и глубже своими унаследованными от Предков мозгами. Ее названая сестра Венту любила поддразнивать Левезу:

— Интересно, что ты изобретаешь сейчас?

Мы все знали те вещи, над которыми часто задумывалась Левеза. Я, например, ясно запомнила, как обернуть тонкий пласт металла вокруг стержня и с помощью электричества заставить его вращаться. Но кому это нужно? Я любила бегать. Все мы, жеребята, внезапно пускались галопом по высокой траве, чтобы громовой топот наших копыт отдавался эхом от земли, чтобы в воздух поднимались сладкие запахи трав, чтобы еще и еще раз испытать нашу силу. В наших чреслах горел огонь, и мы жаждали доскакать до солнца. Левеза тем временем оставалась в одиночестве и размышляла.

Когда пришла первая течка, это ужасно ей не понравилось. Молодые жеребцы то и дело набрасывались на нее и растягивали губы, чтобы обнажить огромные белые пластины зубов. Когда мужчины постарше подталкивали ее головами в зад, она брыкалась, а если ее пытались оседлать, просто уходила из-под них. И горе тому бродяге, который вообразил бы, что отсутствие статуса означало, будто Левеза благодарна за любые знаки внимания. Одним ударом она посылала жалкий мешок с гремящими костями в высокую траву. Даже бельчата хватались за бока и хохотали:

— Молодая недотрога снова победила!

Но я знала ее лучше остальных. Отнюдь не отвращение к любви делало мою подругу такой сдержанной и осторожной. Речь шла об изобилии любви, перехлестывавшей через край и куда более необъятной, чем могут себе позволить такие, как мы, ибо мы живем в пампасах, где нас едят наши же кузены.

Любовь пришла к Левезе одной теплой ночью, когда луна казалась лужицей пролитого молока. Она никогда не согласилась бы на поспешное соитие с распаленным мужчиной только потому, что воздух в этот момент был насыщен горячими гормонами. Думаю, все дело в игре молочного света в черных глазах, чуть заметно вздернутой верхней губе и долгой, запутанной беседе о природе этой жизни и ее последствиях.

Мы рождены не для любви. Наша участь — спариться, после чего немного постоять бок о бок, согревая друг друга, а потом забыть.

«Интересно, кто отец вот этого?..»

А вот Левеза помнила. И не смогла забыть. Она никому не называла его имени, хотя почти все знали, кто он. Иногда я замечала, как она поворачивает голову к кругу Великих, и в глазах плещется нежность. Они галопировали по полю, играя в хедбол, или серьезно толковали о смазке для осей. Никто не смотрел в ее сторону, но она так и лучилась любовью, а взгляд был неуклонно устремлен на одного из них.

Как-то ночью Левеза дернула меня за гриву.

— Аква, я скоро рожу, — призналась она с вымученной улыбкой, словно поражалась абсурдности такого события.

— О, Левеза, до чего же чудесно! Почему ты не рассказала мне, как это случилось?

Она удивленно и очень громко фыркнула, так что звук эхом перекатился в воздухе.

— Самым обычным образом, подружка.

— Нет, но… ты знаешь! Я ни с кем тебя не видела!

Левеза внезапно застыла:

— Разумеется, нет.

— Но ты знаешь, кто он?

Ее лицо залило молочным светом.

— Да. О, да.

Как ни странно, Левеза тянулась к Предкам сильнее, чем остальные мои соплеменники, и одновременно была ближе всех к животным. Она словно разрывалась в двух направлениях: земля и звезды. Ночь вокруг нас дымилась бесчисленными соитиями, и меня тоже захватило общее настроение. Тогда я была молодой кобылкой, с широкими бедрами и узкими щиколотками. На ходу я перебирала стебли травы, как струны арфы, и все жеребцы из высшего круга подходили и обнюхивали меня. Я удивлялась самой себе. О, я была доступна всем и каждому! Один за другим, один за другим, один…

Я возвращалась, чувствуя себя начисто вытоптанным пастбищем, а она лежала на земле, всем довольная и готовая приветствовать меня. Я покусывала ее за ухо, которое конвульсивно дергалось, словно отгоняя муху, а потом клала голову на ее ягодицы и засыпала.

— Ты странная, — бормотала я, закрывая глаза. — Но будешь добра к моим детям. Мы устроим прекрасный дом.

Я знала, что она полюбит моих детей, как своих собственных.

В том году засушливый сезон так и не наступил. Правда, немного похолодало, и днем уже не так часто шли дожди, но трава не посерела. Когда мы вставали, на ней переливались капли росы, сверкающей и почти ледяной. По ночам иногда моросило, и недолгий дождик был подобен короткой нежной ласке. На этот раз струи ливня не били по крыше нашего павильона. Я помню опущенные ставни, запах травы и теплое дыхание подруги на моих боках.

— Я тоже беременна, — со смешком объявила я несколько недель спустя, гордая и взволнованная. Что же, я была молода. Тогда мне шел четвертый год. И я чувствовала, как толкается в животе мое дитя.

Мы с Левезой вместе посмеялись.

Морозы по-прежнему не наступали. На траву не садился иней, от которого обычно ноют зубы. Мы ждали резкого похолодания, но оно все не приходило.

— Не припоминаю такого странного года, — переговаривались старухи. Они радовались больше всех, потому что их съедали именно во время переселений.

Тот год! Мы варили овсянку для беззубых. И постоянно прихорашивались: бисер, банты, ожерелья, шали и красивые шляпы из травы. Левеза любила слушать песни, которые я сочиняла: первое, среднее и последнее слова каждой строчки рифмовались. Она фыркала, потряхивала гривой и повторяла:

— Как ты это сделала? До чего же умно!

Мы гладили животы друг друга, особенно набухшие соски. Левеза ненавидела свои, огромные, как баклажаны.

— Фу! Какие гигантские! Никто не сказал мне, что они будут мешать на каждом шагу!

Они болели от прилива молока, которое стало сочиться уже в начале беременности. Вокруг нее каждое утро вертелись бельчата, и Левеза совершенно спокойно позволяла им сосать себя, приговаривая:

— Когда появится мое дитя, вам придется ждать своей очереди.

Шли дни и ночи, быстрые, как взмахи птичьих крыльев. Левеза немного раздалась, но не настолько, чтобы отказаться от обязанностей стража. И родила она рано, всего через девять месяцев, в самой середине зимы, в темном феверу, неожиданно для всех. Я спала, когда Левеза потерлась шеей о мое лицо. Я открыла глаза.

— Позови Грэму, — попросила она.

Грэма была повитухой из лошадей высшего ранга.

Я ошеломленно уставилась на нее. Неужели она рожает? Но сроки еще не вышли, да и повитухи не запаслись маслом и настоянной на древесной коре водой.

— Почему именно сейчас? Что стряслось?

К тому времени, когда мы вернулись, Левеза уже опросталась. Напряглась разок, и малыш вывалился на землю: маленький комочек воды, кожи и смазки лежал у самых ее ягодиц. Малыш был крохотным, не доходил мне даже до колена, с белой гривкой и покрытый мягким оранжевым пушком, таким легким, что бедняжка казался безволосым. Никаких челюстей. Как он станет перемалывать траву? Конечности в мягких складках, словно облачка. Грэма молча подняла его ножки. На передних не было копыт, только пальцы, а задние походили на большие мягкие рукавички. Нет, не урод: стройный и по-своему прекрасный. Но хрупкий, беззащитный и уж никак не поможет Левезе подняться выше по иерархической лестнице. В жизни своей не видела ребенка с таким количеством наследственных признаков. Грэма принялась вылизывать его. Я взглянула в личико бедняжки и увидела кожу сквозь реденькие волоски на щеках.

— Привет. Я твоя названая мама. Тебя зовут Кауэй. Да, так и есть, ты Кауэй.

Невидящий взгляд. Он не умел говорить. И почти не способен двигаться. Пришлось поднять его руками. Зубами схватиться было не за что. Ни шкуры, ни меха.

Я уложила малыша рядом с Левезой, и ее лицо просияло любовью.

— Как он прекрасен!

Грэма мотнула головой в сторону перегородки. Мы вышли наружу.

— Я слыхала о таких детях. Иногда это случается. Наследственности сходятся, как при тасовке карточной колоды. Он не научится говорить до двух лет. А ходить будет не раньше трех-четырех!

Четырех?!

Я вспомнила о наших постоянных кочевках.

Грэма пожала плечами.

— Они живут довольно долго, если благополучно минуют пору детства. Лет до пятидесяти.

Я уже хотела спросить, почему до сих пор не видела ни одного такого, но вдруг сообразила, в чем дело. Они не задерживаются в нашем мире, эти нежные ангелоподобные существа.

Потому что непременно попадаются кому-то в зубы.

Моя маленькая Чува родилась два месяца спустя. Какая мерзость эти роды! Я думала, что вынесу все, а вместо этого билась, брыкалась и ржала, словно жеребец, возжелавший кобылу. И обещала себе: больше никогда не пойду на такое.

— Ну же, малышка, давай, дорогая, — уговаривала Левеза, подталкивая меня носом, словно загоняя отбившуюся от табуна кобылку. — Все скоро закончится. Только тужься посильнее.

К тому времени Грэма стала нам другом: по-моему, она оценила благоразумие и рассудительность Левезы.

— Слушай, что она говорит, — велела Грэма.

И наконец вытащила моего первенца: рыжевато-коричневую, тощую, длинноногую и неуклюжую дочь. Левеза подхватила новорожденную, вылизала досуха, вдохнула в ноздри воздух и поднесла к моему лицу.

— Это твоя прелестная мама.

Чува с осмысленной любовью взглянула на меня и улыбнулась.

Грэма тихо заржала, что дало толчок всеобщим поздравлениям с днем рождения. Кое-кто из подружек подошел ближе, чтобы рассмотреть мое чудесное дитя, и просунул головы в раздвинутые занавески. Все хором фыркали, мотали гривами и покусывали шейку Чувы.

— Давай, малышка. Поднимайся! — уговаривали они. Именно это соседки и хотели наблюдать собственными глазами.

Левеза осторожно поставила Чуву на хрупкие, неуклюжие, трогательные ножки и повела ко мне. Мой ребенок пошатнулся и рухнул, как груда хвороста, в теплое убежище моего живота.

Левеза положила Кауэя перед носом Чувы.

— А это твой маленький названый братец Кауэй.

— Кауэй, — повторила Чува.

Теперь в нашей семье стало четверо.

Целый год мы никуда не кочевали. Жеребята, покачиваясь и спотыкаясь, бродили по траве, где им не грозили клыки хищников. Старики нежились под солнышком и сплетничали. Наступило лето с дождями и грозами. Потом дни стали короче и холоднее.

Вода в колодцах помутнела: пришлось ее фильтровать. Трава засохла и стала жесткой. Земля почти не хранила влаги. Скоро нашим детям должен был исполниться год. Они росли и крепли.

За исключением ребенка Левезы. Все эти месяцы Кауэй лежал неподвижно и только иногда поводил глазами. Но Левеза, как это ни странно звучит, любила его, словно тот был крепок и здоров.

— Ты чудо, — твердила она Кауэю. Люди звали его Тупицей. Но Левеза смотрела на него, сияя любовью, и бормотала всякие глупости. И в глазах ее плескалось изумление.

— А вдруг он знает все, что знали Предки? Мы слышали о колесах, зубчатых передачах, моторах и электрических схемах. Что если Кауэй родился со знаниями об электричестве? О медицине и машинах? Подумать только, что он может нам поведать!

Она рассказывала истории вроде этой.

Предки так любили животных, что когда наш мир погибал, они приняли их в себя. Сделали специально для них лишние семена и прятали внутри своих. Для тех животных, которых любили больше всего. Но тут пришла болезнь, и единственным способом избежать ее было позволить семенам расти. Из этих семян и произошли мы. А болезнь победила людей, и они исчезли.

Закончив рассказ, Левеза нежно погладила свой маленький несовершенный комочек, удивительно походивший на Предков. Многие из нас оставили бы такое бремя на равнине, в жертву Котам, или Собакам, или питающимся падалью Урубу. Но не Левеза. Она могла вынести любые испытания.

Думаю, Левеза любила всех. Всех в этом безжалостном, всепожирающем мире. Поэтому случилось то, что случилось.

В пампасах, окружающих лагерь, появились пролысины — в тех местах, где паслись старые и слабые, выедающие траву до последнего стебелька. Сами того не сознавая, мы стали готовиться. Белки собирали металлические орехи. Жучки, живущие у них в животах, делали орехи из ржавчины, рассыпанной в земле. Старые дядюшки плавили их и делали ножи, дула винтовок и пули. Левеза попросила их отлить несколько стержней, нагрела и отогнула. Грэма взглянула на ее изделия и спросила:

— Что это будет за винтовка? Та, которая стреляет назад?

— Это для Кауэя, — пояснила Левеза и отрезала свою гриву, чтобы сплести ткань. Я последовала ее примеру. Как ни удивительно, к нам присоединилась Грэма.

Левеза сплела седло, чтобы везти на себе малыша.

Еще недавно Грэма разыгрывала важную шишку, надменную и спесивую. Но теперь стала доброй и понимающей:

— О, Левеза, какая чудесная мысль! Ты молодец! Прости за неудачную шутку с ружьем! — воскликнула она, опуская в седло неподвижное растение в облике мальчика.

Ее нескрываемое уважение к Левезе изменило отношение окружающих к матери с несчастным младенцем. Больше никто не допрашивал меня, почему я остаюсь с Левезой. Когда наш вожак Форчи стал регулярно беседовать с Левезой о способах обороны во время кочевья, волна сплетен прокатилась по табуну.

А вдруг Левеза станет Главной кобылицей? Неужели Тупица действительно сын Форчи?

— Она всегда была такой умной, такой храброй, — твердила Венту.

— Почти как мужчина, — вторила Линдалфа с натянутой улыбкой.

Как-то утром Вожак громко заржал и принялся месить воздух передними ногами.

Бросил клич.

И мы услышали зов странствий.

Кочевка!

Мы разобрали наши павильоны и щиты, заслонявшие от ветров, погрузили в повозки переносные загородки из листьев и травы, захватили все инструменты, трубы, мячи, одеяла и самое ценное — почерневшие и погнутые плавильни. Тут же выстроились жившие в лагере белки и прострекотали слова прощания, словно им было не все равно. Все берегли и лелеяли белок, но использовали точно так же, как они использовали нас; даже Коты никогда их не едят.

Путешествие начиналось чудесно. По обеим сторонам дороги кивали колосья овса. За едой мы разбрасывали зерна, чтобы вырос новый урожай. Семена овса, лепешки навоза, начиненные хлопьями пластика, которые образуются в наших животах… только нет белок, чтобы их собирать.

Дожди не лили, но озера и реки полнились водой. Солнышко грело, но не слишком жарко, так что оводы нам не докучали. В плохие годы шкура постоянно дергается, ведь спасу нет от вони кошачьей мочи, лужи которой сохнут на земле. В этом году дожди промыли почву, и воздух был спокоен и сладок.

Пока что мы не увидели ни одного Кота. А вот Псов встречали. Но все они были жирными и добродушными. Набили животы перепелками и куропатками, которых Коты не едят.

— Прекрасная погода! — окликали нас Псы, широко осклабясь. Мы ржали в ответ: отчасти от облегчения. Мы всегда можем отделаться от Псов, кроме тех случаев, когда они сбиваются в стаи.

Левеза постоянно шагала на задних ногах, держа наготове винтовку. Кауэй был привязан ремнями к ее спине.

— Левеза, — уговаривала я, — ты сломаешь позвоночник. Встань на четыре ноги!

— Тот Кот, что посмеет приблизиться к нашим малышам, горько об этом пожалеет, — проворчала Левеза.

— Какие Коты? Мы никого не встретили!

— Они зависят от наших миграций. Одну мы пропустили. Они очень, очень голодны.

Первое нападение случилось на следующий день. Мне показалось, что начался дождь. В траве что-то зашипело, я повернулась и увидела старую Алез. Увидела ее глаза, окаймленные белым. Исполненные ужаса. Я даже не заметила четырех Котов, вцепившихся ей в ноги.

Форчи издал тонкий панический вопль, и все мы бросились врассыпную. Я пустилась галопом. В голове — ни единой мысли. Я не владела собой и хотела лишь слышать шуршание травы под ногами.

Но тут раздался выстрел. Я обернулась и увидела Левезу. Она осталась одна, стояла прямо и гордо, целясь из винтовки. Один из Котов откатился от Алез с такой скоростью, словно резвился на весеннем пастбище. Остальные Коты таращились на него. Левеза снова выстрелила, и они мгновенно пропали из вида. Левеза бросилась на землю за секунду до того, как из высокой травы послышался треск выстрелов.

У Котов тоже имелось оружие.

Битва разгоралась.

— Вниз, вниз! — крикнула я жеребятам, помчавшись в их сторону. — Быстро! Ложитесь!

Не успели они опомниться, как я прыгнула на них и почти вбила в грязь.

— Слезь с меня! Слезь с меня! — кричали они в страхе и панике.

— Я ничего дурного не сделала! — заплакала малышка Чува.

— Что мы говорили вам о нападении? — оскалилась я. — Вы бежите, а когда начинается перестрелка, падаете на землю. Что я сказала? Что я сказала?..

В воздухе вился пороховой дымок. Сухая трава тлела, и наши ноздри дрожали от запаха гари.

Коты предпочитают наброситься первыми, свалить кого-то из нас и разогнать остальных. Они знают: если сначала выстрелят, скорее всего, прикончат друг друга.

Наши женщины палили свирепо, решительно и непрерывно. Скоро мы поняли, что слышны только наши выстрелы, а Коты успели разбежаться.

Дети все еще ныли, не вытирая слез. Но их рыдания только раздражали нас. Что же, им давно пора учиться уму-разуму.

— Вот несмышленыши! Что это, по-вашему, игра?!

Грэма была строга, как любая бабушка.

— Хотите, чтобы вас разорвали в клочья на наших глазах? Думаете, можно подойти к Котам, вежливо попросить, чтобы вас не ели, и они послушаются?!

Левеза помогала Алез встать. Ноги ее старой названой матери продолжали подламываться, а губы растягивались в идиотской улыбке.

— Пойдем, любимая, все закончилось, — повторяла Левеза, подводя Алез к повозке Пронто.

— Что это ты делаешь? — осведомился Пронто, злобно сверкнув глазами.

— Она не может идти.

— Хочешь сказать, я обязан ее везти?

— Понимаю, ты предпочитаешь оставить ее на съедение. Но нет, только не Алез.

Алез, почему-то больше походившая на Козу, чем на Лошадь, кое-как влезла в фургон. Левеза зашагала следом, так и не опустившись на передние ноги. Дети дрожали и всхлипывали. Левеза подошла к нам и совершила нечто необыкновенное.

— Ах, детки, — сказала она горестно, подбираясь поближе к ним. — Дорогие мои!

Она стала гладить их спинки, класть подбородок на затылки.

— Знаю, так не должно быть. И это ужасно. Но мы — единственная их пища.

— Мамочка кричала на нас. Она злая!

— Это потому, что мамочка сильно тревожилась за вас. Она перепугалась, потому что вы не поняли, что случилось. Мамочка умирала от страха, что потеряет тебя.

— Коты нас едят!

— И Крокодилы в реке. И еще есть Волки, что-то вроде Псов. Здесь их не встретишь, но они селятся на краю снегов в лесах. Зато есть Коты.

Левеза откинула гривы малышей и подышала в ноздри.

— Так не должно быть!

Должно или не должно, подумали мы, но так есть. Зачем тратить силы и энергию, жалея о том, чего нельзя изменить?

Видите ли, мы забыли, что выбор есть всегда. И что этот выбор зависит от нас. А вот моя Левеза не забыла.

Подошедший Вожак мягко обратился к жеребятам:

— Вставайте, малыши. Коты вернутся. Нам нужно уходить отсюда.

Ему пришлось повелительно заржать, чтобы остальные его послушались. Он даже лягнул медлительного Пронто. Алез сидела в фургоне, ошеломленная и в полном восторге от того, что ее везут.

— Запасайте и сушите лепешки из травы, — велел Форчи.

Лепешки из травы. Как я их ненавижу! Пережевываешь траву и сплевываешь на повозки, чтобы просушить. И всегда воображаешь, будто запомнишь, которые из них твои. А заканчиваешь тем, что ешь смесь чьей-то слюны и травы.

Левеза шагала рядом с Вожаком, глядя на карту, что-то бормоча и потряхивая гривой в сторону востока. Я поняла: эти двое совещаются, решая, как быть.

Легкая ревность уколола меня. Когда Левеза вернулась, я спросила чуть резче, чем следовало:

— И что все это значит?

— Только остальным не говори, — объявила она почти довольно. — Нас преследуют.

— Что?

— Должно быть, подлые воры чуют поживу. Коты покинули свой лагерь, взяв с собой детей. Они идут за нами.

Левеза вздохнула, устремив взгляд к горизонту.

— Какая досада! Скорее всего, впереди нас ждет что-то вроде ловушки, поэтому мы решили изменить маршрут.

Мы повернули строго на восток. Дорога начала подниматься в гору, к холмам, где через перевал пролегал древний путь. Сквозь ковер густых трав проглядывали валуны. Откос становился все круче, и каждую повозку тянули двое сильных мужчин.

Тропа проходила по долинам между высокими неровными земляными горбами, извиваясь при каждой встрече с маленькими ручьями, глубоко врезанными в траву. Мы слышали, как вода лижет камни тысячью языков. При каждом переселении важнее всего иметь возможность вволю напиться. Вода в ручьях была восхитительной: холодной, со вкусом камней. Не грязи.

Мое имя означает «вода», но, думаю, на вкус я подобна грязи.

Мы оказались в новом мире, где можно было бесконечно любоваться земляными волнами, поднимавшимися, опускавшимися и казавшимися синими на горизонте.

На вершине дальнего гребня возвышалась гигантская скала с округлой, похожей на череп вершиной.

— К вечеру нам нужно добраться до этой скалы, — объявил Форчи.

День был в самом разгаре, и все застонали.

— Или придется встретиться с Котами здесь, на открытой местности, — добавил он.

— Пойдем. Ты только зря время тратишь на уговоры, — вмешалась Левеза и пустилась в путь.

Пейзаж был странным, особенно земля, непроглядно-черная, изумительно пахнувшая травой и листьями и грохотавшая под копытами, как большой барабан.

На ходу мы хватали губами траву, вырывая ее с корнями вместе с землей.

Местами почву смыло. Остались высокие островки булыжников, на которых скрипели и переваливались повозки, падая вниз с устрашающим грохотом. Левеза по-прежнему топала на задних ногах с винтовкой наготове. И смело преодолевала скалы, хотя копыта постукивали и оскальзывались на камне. Назвать ее ловкой никто бы не осмелился. Но зато она была неутомимой.

— Они по-прежнему здесь, — иногда шептала она.

Все мы хотели отдохнуть, но Форчи не позволял.

Солнце садилось, по земле протянулись длинные тени. Сумерки вселяли страх: отсутствие света означает, что нужно найти безопасное убежище.

Мы фыркали и волновались.

Вниз по одному холму, и вверх — по другому. Наконец на закате, считавшемся самым опасным для нас временем, мы оказались у скалы-черепа. Камень нам не понравился.

— Мы заночуем на вершине, — сказал Форчи, очевидно, не предвидя надвигавшегося скандала. Мы никогда не слышали ни о чем подобном.

— Подниматься туда? Мы расколем копыта. Или оторвем себе пальцы! — воскликнула Венту.

— И оставим наши фургоны здесь? — завопил кто-то из мужчин.

— Там будет ветрено и холодно!

Форчи вскинул голову:

— Мы станем согревать друг друга.

— Не будьте трусливыми белками! — воскликнула Левеза. Подошла к повозке, захватила мешок с инструментами и стала взбираться наверх.

— Возьмите оружие! — предупредил Форчи. — Все винтовки.

— Как насчет плавилен?

— Их придется оставить, — вздохнул Форчи.

Каким-то чудом оказалось, что в самом куполе есть выбитая ветрами яма, полная дождевой воды. Мы смогли напиться. Нам удалось прилечь, но Вожак никого не пускал вниз, попастись на травке. Стало совсем темно, и мы еще немного поспали, часа два или чуть больше. Но нельзя же спать всю ночь!

Меня разбудил смрад кошачьей мочи, казалось, раздиравший ноздри.

Я услышала раздраженный шепот Левезы:

— Вот он!

Последовал выстрел, сопровождаемый кошачьим воплем. Но тут открыли огонь остальные африрадоры. Дети в ужасе ржали.

Напрягая глаза, я всмотрелась в полутьму и увидела настоящую волну Котов, отхлынувшую от скалы. Даже царапанье когтей по камням походило на шум воды!

— Неплохо повеселились, — заметила Левеза.

Я услышала, как Грэма подавилась смешком. Ощущение силы и безопасности исходило от шкуры Левезы, словно стойкий аромат.

— Как по-твоему, — спросила она Форчи, — нам стоит отправиться в путь или подождать здесь?

— Видишь ли, мы не можем дожидаться, пока рассветет. Это слишком нас задержит. Сейчас.

Я заметила, что Левеза ведет себя как Главная кобылица, которой у нас уже давно не было. Она явно достигла самого высокого уровня.

Я тоже радовалась: никому не повредит иметь подругу в высших сферах.

Африрадоры то и дело стреляли, отпугивая последних Котов. Мы помчались вниз, к брошенным фургонам.

У подножия холма в луже крови, тихо поскуливая, лежал Кот. Глаза закрыты, словно он крепко спит. Охваченная ужасом Линдалфа пронзительно заржала и попятилась. Кот зарычал, но не шевельнулся.

Тихо переговариваясь, поеживаясь от страха, мы отступили, когда в ноздри ударила кошачья вонь. И яростно забили копытами: назревала паника.

Левеза нагнулась, присматриваясь к Коту.

— Дорогая, отойди, — посоветовала я и на всякий случай подошла поближе, готовая схватить ее за холку и оттащить, если тварь вздумает наброситься. Кошачье лицо смутно белело в предрассветных сумерках.

Я еще никогда не видела Кота так близко.

Меня поразило, что он столь красив. Необычное лицо, с почти точеными чертами, несмотря на короткий нос и раздвоенную верхнюю губу, под которой скрывались острые как нож клыки. И он казался ужасно печальным, словно задавал последний вопрос самой Жизни.

— Бедняжка! — вздохнула Левеза.

Зверь застонал: тихий жалобный звук, потрясший землю.

— Вам… не обойтись… без хищников.

— Которые нужны нам, как кошачье дерьмо, — отрезала Левеза и встала. — За мной! — крикнула она, словно это мы задерживали табун.

Коты были умны. Они забежали далеко вперед, так что мы не знали, когда ждать очередной атаки. Наши копыта скользили по камням. Левеза искренне нас жалела.

— Обычно здесь ходят только Козы. У них тоже копыта.

— Только раздвоенные, — заметил один из жеребцов.

— Почти родственники, — фыркнула Левеза.

Думаю, свет, воздух и прекрасный вид, открывающийся сверху, вселяли в нее бодрость. А вот меня все это угнетало. Я хотела поскорее очутиться внизу, на равнине, где можно свободно бегать и полно травы. У мужчин, тащивших фургоны, на губах выступала пена. Глаза были обведены белой каймой. На них надели хомуты, что делало бедняг легкой добычей.

Мы ненавидели узкую тропу, по которой приходилось идти гуськом, и постоянно отставали, чтобы собираться группами. А вот Левеза то и дело забегала вперед и возвращалась к нам, подгоняя:

— Скорее-скорее, пока еще темно!

— Мы подождем остальных, — проныла Линдалфа.

— На этой тропе, дорогая, для них не хватит места.

— Но я не желаю подставляться Котам, — раздраженно бросила Линдалфа.

— Нет. Ты хотела бы окружить себя друзьями, чтобы их съели раньше.

Звучало это ужасно, но было абсолютной правдой. Кое-кто рассмеялся.

Солнце взошло. Гигантское белое небо так разительно контрастировало с казавшейся тенью землей, что мы ничего не видели. Пришлось переждать, сгрудившись внутри круга из повозок. Как только солнце поднялось достаточно высоко, Левеза снова велела идти вперед. Именно она. Не Форчи. В тот день я узнала нечто новое о своей подруге, самой преданной и любящей из нас, а также той, что лучше всех выносила одиночество.

Она снова ушла вперед, и помню, как заметила смирно сидевшего на ее спине Кауэя, в котором ума было не больше, чем в травяной лепешке.

Сильный ветер гнал волны по траве. Над головой собирались живописные облака, в которых парили птицы — стервятники, не бывшие ни охотниками, ни жертвами. Они ничего не знали о Предках. И не обладали даром речи.

Но тут за очередным перевалом послышалось рычание Котов, которые пришли убивать и больше не нуждались в укрытии.

Левеза впереди. Одна!

— Попалась! — завыли они на тысячу голосов.

До нас донеслись звуки выстрелов, очень похожие на треск сухих веток, а вслед за ними — кошачий вопль. Снова выстрелы, и после громкого визга, который не мог издать ни один Кот, — пронзительный страшный плач, будто клич ночной птицы.

Форчи пустился в галоп. Я последовала его примеру, оскальзываясь на камнях, прокладывая путь вверх по склону. Мы словно попали в кошмар, из которого не было исхода. Последним усилием я оказалась на вершине и увидела сидевшую на земле Левезу. Распростершийся рядом Форчи дышал ей в уши.

Левеза уставилась в пространство. Форчи смотрел на меня с такой печалью!

Но прежде чем он успел что-то сказать, Левеза перевела взгляд огромных глаз к небу и заржала на одной ноте, скорбя по мертвому.

— Они схватили Кауэя, — шепнул Вожак, принимаясь растирать ее плечи.

Седельная сумка была разорвана. Малыш исчез. Левеза тонко выла, раскачиваясь из стороны в сторону, сложив губы колечком. Звук словно исходил из самого ее нутра.

— Левеза, — пробормотал Форчи, умоляюще глядя на меня.

— Левеза, — согласилась я, ибо мы знали, что она нескоро забудет Кауэя.

Даже если кто-то из нас теряет ребенка, на следующий год появляется новый.

Мы не задумываемся и не скорбим: просто не можем себе этого позволить. Для этого мы недостаточно сильны. Они погибают, один ребенок за другим, любимые тетушки или мудрые старики, которые больше неспособны одним прыжком оказаться на безопасном расстоянии от Кота. Мы слышим, как их пожирают заживо.

— Помните меня! Я люблю вас! — окликают они, мучительно расставаясь с жизнью и с нами. Но нам приходится их забывать.

Поэтому мы становимся нервозными и ограниченными, милыми и напуганными, сообразительными, но бесчестными.

Но не Левеза.

Она внезапно зарычала, схватила винтовку, вскочила и помчалась вслед за Котами.

— Неужели она думает, что может его вернуть? — ахнула я.

— Не знаю, что она способна думать, — вздохнул Форчи.

Остальные присоединились к нам, и мы прижались друг к другу боками. Никто не поспешил Левезе на помощь, даже я, ее любимая подруга. Невозможно преследовать кошачьи прайды, чтобы спасти кого-то. Обычно мы просто смиряемся с чьей-то гибелью.

Вдали послышались выстрелы и вопли Котов. Потом донесся стук копыт.

— Она возвращается, — прошептала Грэма, глядя на меня. Словно сами холмы встали на цыпочки, чтобы увидеть, какие перемены происходят в мире. Лошадь охотится на Котов!

Левеза снова появилась на вершине холма, и на секунду я подумала, что она сотворила чудо: мать несла в зубах свое дитя.

Но тут я увидела, как она шатается, как волочит копыта, и все поняла. Она держала крошечную оторванную голову и окровавленные кости, висевшие на сухожилиях и остатках кожи.

Левеза вдруг опустилась на землю и снова завыла. Мотала головой и в отчаянии оглядывала себя. Из ее грудей сочилось молоко.

Я подскочила к ней, оступилась и рухнула рядом.

— Левеза, любимая! Оставь его.

Глядя мне в лицо невидящими глазами, Левеза прокричала:

— Что прикажешь мне с ним делать?!

— О, Левеза, — всхлипнула я. — Ты слишком остро все чувствуешь!

— Я не оставлю его!

Тебе полагается уйти, подумала я. Оставить труп птицам, а потом — солнцу и дождям, пока кости не рассыплются в земле прахом.

И снова прорастут травой.

Вместе с травой мы едим наших бабушек.

Короткая память означает добрую волю по отношению к миру.

Желание смириться с порядком вещей.

Левеза принялась долбить тонкий слой почвы, покрывавший скалы. Она яростно рыла яму, обдирая пальцы. И наконец подняла толстый слой дерна. Положила останки на голый камень и осторожно прикрыла пластом, словно одеялом. Подвернула края и стала тихо петь колыбельную.

Поверьте, видеть это было невыносимо. Если малыш умирает от болезни, вы уносите его подальше от лагеря и оставляете пожирателям падали и насекомым. А потом приходите снова и пляшете на костях, чтобы растереть их в пыль, показать презрение к плоти. Принять свою участь.

Вернувшийся Вожак подтолкнул ее носом.

— Вставай, Левеза. Нам пора идти.

Левеза погладила землю.

— Спокойной ночи, Кауэй. Спи, Кауэй. Прорасти, как семечко. Стань прекрасной травой, Кауэй.

Мы шептались и переглядывались. Все теряли любимых. Почему именно она скорбит и плачет? Почему именно она должна отличаться от нас?!

— Я знаю, это тяжело… — произнесла Линдалфа.

В воздухе повисло невысказанное «но».

Любовь не может быть такой горячей. Любовь не должна так дорого стоить.

Ты обретешь опыт, Левеза, подумала я. В точности как остальные. Ты, в конце концов, научишься.

Я смотрела на нее с неким подобием торжества, уверенная в своей правоте, когда Левеза встала и снова перевернула все с ног на голову.

Она смахнула слезы с глаз и отошла от меня. Протиснулась мимо Форчи, как мимо неодушевленного предмета. Мы покорно потрусили за ней. Левеза подошла к фургону, перезарядила винтовку и направилась по склону холма в сторону скалы.

— Она не туда идет!

— Смотрите! Что она делает?

Форчи окликнул Левезу и, не дождавшись ответа, повернулся ко мне:

— Следуй за ней!

Я заржала, призывая подругу подождать, и стала спускаться вниз.

Ее решительный топот перешел в рысь, а потом в странный летящий, хаотический галоп. Стук копыт громом отдавался от камней. Она мчалась вперед, рискуя сломать ногу. Я снова издала тихий крик, задержавший Левезу не больше чем на мгновение. У подножия скалы она застыла, подняв клубы пыли. И прицелилась в голову раненого Кота. Легкий ветерок донес до меня ее слова:

— Почему бы нам не обойтись без хищников?

— Предки уничтожили мир, — простонал Кот, не открывая глаз.

Я наконец добралась до них.

— Левеза, уходи, — взмолилась я.

Кот с трудом сглотнул слюну:

— Они убили хищников.

Казалось, все его слова начинаются рычанием.

Левеза словно застыла. Я встала рядом с ней и продолжала умолять уйти, оставить в покое Кота. Но она вдруг сунула мне винтовку:

— Пристрели его, если шевельнется.

Я ненавидела винтовки. Мне всегда казалось, что они взорвутся у меня в руках или сшибут на землю при отдаче. Я знала: оружие в руках делает тебя мишенью. К чему мне ее винтовка? Я всего лишь хотела оказаться рядом с остальными. В безопасности!

Я в страхе заржала.

Левеза стала взбираться обратно на холм.

— Я вернусь, — предупредила она, не оглядываясь. Я осталась наедине с Котом.

— Просто убей меня, — неожиданно попросил Кот.

Воздух почернел от его крови. Во мне все затряслось и онемело. Над головой реяли стервятники, и я была уверена, что с минуты на минуту появятся другие Коты.

Поднимись на скалу, велела я себе, но не смогла двинуться с места. Я взглянула на тропу.

Наконец Левеза вернулась с другой винтовкой и мотком веревки.

— Больше никогда не делай со мной такого! — всхлипывала я.

Левеза имела свирепый вид: грива встопорщена, зубы ощерены.

— Если хочешь жить, терпи, — велела она. Мне показалось, что ее слова обращены ко мне.

— Что ты еще придумала?

В этот момент я возненавидела ее. Возненавидела ее стремление вечно удивлять.

Она связала сначала передние, потом задние лапы Кота, после чего прикрутила все четыре конечности к туловищу животного. Когда она вцепилась Коту в пасть, я взвизгнула. Но она принялась обматывать его морду веревкой. Кровь сочилась сквозь петли и проступала на них причудливыми узорами. Кот снова застонал и закатил глаза.

И тут, о-о… тут Левеза села на землю и втащила Кота себе на спину! Обернулась и устроила его так, чтобы он лежал на боку. И вдруг обратилась ко мне:

— Полагаю, нет смысла просить тебя о помощи?

Я ничего не ответила. Все это было так неслыханно, что не пробудило во мне никаких чувств. Даже страха.

Медленно, опершись на передние ноги, Левеза встала. И покачнулась под тяжестью Кота. Тот зарычал и вонзил в нее огромные когти, что помогло ему удержаться на месте. Левеза с трудом начала подниматься по холму. По спине поползли кровавые ручейки. Я подняла глаза. Все столпились на выступе гребня. Слов у меня не было. Я забыла все слова. Просто тупо и молча шагала за Левезой.

Когда мы подошли ближе, весь табун, все до единого, включая ее названую мать Алез, образовали стену из опущенных голов.

Проваливай, убирайся…

Думаю, это относилось к Коту, но ощущение было такое, что гонят нас.

Левеза продолжала идти. Наши шкуры стали подергиваться от запаха кошачьей крови, который доносил ветер.

Левеза, ни на что не обращая внимания, пробиралась вперед, мимо мужчин, впряженных в повозки. Старый Пронто, забыв о мешавшей упряжи, в панике пытался отскочить и не смог.

— Подумай, — велела Левеза. — Хотя бы раз в жизни.

Но Пронто заржал и заплясал на месте, явно готовый удрать вместе с фургоном. Одним из самых ценных.

— О, ради всего святого!

Она зубами отстегнула хомут, и Пронто, отскочив, порысил в сторону, где и встал с самым глупым видом.

Левеза бросила Кота в фургон, порылась в мешке с инструментами, взяла щипцы и с деловитым видом принялась вырывать коготь за когтем.

Бедный зверюга вопил, ревел, извивался, вертел головой, отчаянно стремясь укусить Левезу, несмотря на связанные челюсти. Разминал окровавленные конечности, пытаясь выпустить несуществующие когти. Безжалостная пытка, казалось, длилась целую вечность.

Мы могли только беспомощно таращиться на весь этот ужас. Молча.

Когда все было кончено и Кот обмяк, тяжело дыша, Левеза взяла новый моток веревки, туго обмотала шею хищника и прикрепила другой конец к фургону. А потом освободила челюсти зверя. Кот взревел и ощерился. Гигантские зеленые клыки пахли кровью. Левеза взяла молоток и долото и принялась выбивать кошачьи зубы.

Форчи выступил вперед.

— Левеза! Прекрати! Это жестоко!

— Но необходимо. Иначе он нас съест.

— Зачем ты это делаешь? Кауэя все равно не вернешь.

Левеза повернулась. Я заметила, что ее нижняя челюсть распухла.

— Чтобы учиться у него.

— Чему именно?

— Всему, что он знает.

— Нам пора в дорогу, — объявил Вожак.

— Именно, — категорично заявила она. — Поэтому он и лежит сейчас в этом фургоне.

— Ты берешь его с собой?

Все волосы Форчи стали дыбом, от гривы до элегантной эспаньолки.

Но Левеза вскинула голову, и кажется, я помню, как она улыбнулась.

— Вы не сумеете мне помешать.

Весь табун дружно вздохнул. Перепуганный, удивленный звук.

Но Левеза как ни в чем не бывало взглянула на меня и спросила:

— Как по-твоему, можешь принести мне хомут?

Пронто мотнул головой в ее сторону:

— Вот, возьми, безумная!

— Левеза, этим его не вернешь, — заплакала я. — Ну же, дорогая, оставь Кота в покое, смирись и поедем.

Она с жалостью уставилась на меня:

— Бедняжка Аква!

Она сама впряглась в фургон. Женщинам полагается носить винтовки, мужчинам — таскать повозки. По двое, если дорога идет в гору.

Я пыталась идти рядом с ней. Больше никто не мог вынести едкой кошачьей вони. Я кашляла. Глаза слезились.

— Я не могу оставаться с тобой.

— Все в порядке, дорогая, — заверила она. — Иди к остальным. Там тебе будет легче.

— Но ты останешься одна с этой тварью.

— Ей не до меня.

Исчерпав все аргументы, я отошла.

Мы продолжали путь. Весь этот долгий день Форчи не позволял нам спать, и время от времени до нас доносился голос Левезы, изводившей несчастное животное своими вопросами.

— Нет! — вдруг услышали мы ее крик. — Это не инстинкт! Ты вполне можешь питаться чем-то другим. У тебя есть выбор! И необязательно пожирать других!

Кот взревел, но тут же простонал:

— Иногда другой еды просто не находится! Или хочешь, чтобы мы стояли и смотрели, как от голода умирают наши дети?!

— Почему же вы отняли мое дитя? — завопила Левеза. — На нем… — Она горестно заржала. Но тут же яростно фыркнула: — На нем даже мяса не было!

Кот снова застонал.

Левеза говорила что-то еще, но мы не разобрали слов. Наконец она замолчала и вновь потащила телегу, прислушиваясь к Коту. Постепенно она пропустила вперед даже арьергард африрадоров, которым поручалось защищать отставших. Создавалось такое впечатление, что для соплеменников она вообще перестала существовать.

— Они нападут на нее! Захватят и сожрут! — постоянно жаловалась я Грэме.

Она на ходу положила голову на мою холку.

— Если кто-то и способен устоять в одиночку против Котов, так это Левеза.

С вершины холма открывался прекрасный вид. Форчи поднялся на дыбы, заржал и стал месить копытами воздух. Возницы повернули налево и образовали круг.

— Щиты! — приказал Вожак.

Мы все начали сгружать щиты, заслонявшие нас от ветра, и загородили фургоны, чтобы получилось подобие крепости. Я то и дело оглядывалась в поисках Левезы.

Наконец, уже в сумерках, она появилась, волоча за собой повозку с Котом. На ее холке засохла пена. Она выглядела уставшей. Голова клонилась вниз, словно ее обладательница была в чем-то виновата.

Добравшись до нас, Левеза остановилась. В гриве запутались шипы и сухие ветки.

— Он связан. И очень ослаб, — сообщила она.

Форчи гневно фыркнул и стал бить копытом.

— Думаешь, кто-то сможет заснуть, когда в нашем кругу стоит кошачья вонь?

Левеза вздрогнула.

— Он говорит, что другие Коты его убьют.

— Ну и пусть! — воскликнул Форчи.

Левеза, не ответив, повернулась и оттащила повозку от лагеря. Форчи на миг оцепенел, но, тут же придя в себя, приказал:

— Аква, присмотри за подругой!

Видно, что-то в его словах не понравилось Грэме, потому что она пошла со мной. Шагая к повозке, мы тесно прижались друг к другу, от плеча до бедра, ища поддержки и утешения.

— Она снова вспоминает случившееся с Грассой, — пояснила Грэма.

— Грассой?

— С ее матерью. Она видела, как ее разорвали. Помнишь?

— Ах, да, прости.

Я изобразила смешок. Смешок, которым вы маскируете смущение. Извиняете собственную забывчивость. Забывчивость по отношению к мертвым, вызванную стыдом и необходимостью не осложнять себе жизнь.

— Похоже, ты запамятовала, как нелегко ей жилось в молодости. И все из-за тебя, — съязвила я.

Грэма виновато опустила голову.

— Знаю, — прошептала она.

Грэма всячески старалась унизить Левезу, пока та не сцепилась с ней, хотя была на два года моложе.

Пожалуй, не стоит вспоминать прошлое.

Левеза уже уселась в фургон, не поев и не выпив ни капли воды. Ее взгляд перебегал с меня на Грэму.

— Грэма, ну конечно, как благоразумно с твоей стороны. Аква, лови!

Она бросила мне что-то, и я инстинктивно поймала предмет зубами. Это оказалась пуля, густо перемазанная засохшей кровью Кота, и я сплюнула ее в траву.

— Форчи не похвалит тебя за такое. Он всегда требует, чтобы мы собирали металл. Грэма, дорогая, не могла бы ты принести нам настоя коры, болеутоляющего и ниток?

Шкура Грэмы конвульсивно дернулась, но она послушно кивнула:

— Да, конечно.

Левеза повернулась и швырнула ей винтовку.

— Будь осторожна! Я тоже держу оружие наготове.

Грэма подняла с земли пулю и порысила назад. Я чувствовала себя совершенно беззащитной, но не могла сесть в фургон рядом с этой тварью. Левеза встала на дыбы, оглядывая лагерь. Когда Грэма вернулась, неся узелок, ноздри Левезы дернулись.

— Они здесь, — объявила она.

Грэма забралась в фургон. За его бортами не было видно Кота. Но я заметила, как глаза Грэмы широко раскрылись, а грива встала дыбом. Однако она совладала с собой, уселась и принялась обрабатывать раны пленника. Стоны Кота сотрясали доски фургона.

Хвост Левезы ходил ходуном. Теперь и я чувствовала запах: Коты были повсюду, и их смрад лентами полз со склонов холмов. Закат горел лесным пожаром, а облака, похожие на цветы, окрасились в нежные тона. Грэма спокойно зашивала рану. Левеза опустилась на передние ноги, по-прежнему обводя взглядом пастбище.

— Кстати, это Кошка. Ее зовут Мэй, — внезапно сообщила Левеза. «Мэй» на обоих языках означало «мать».

Кошка издала рычание. Ррргхду. «Ригаду». «Спасибо».

Левеза нежно заржала, призывая меня идти к ней. В безопасное место. Я, не задумываясь, прыгнула вперед, но тут же оцепенела. Кошачий запах стал неодолимым барьером.

— Садись в повозку, — велела Левеза заботливо, как мать.

Настал Жуткий Час, когда мы ничего не видели. Ночь залита молочным светом, но когда небо полыхает, а земля черна, контраст так велик, что мы теряем зрение. Левеза наклонилась и укусила меня за шею, словно подгоняя.

Я уже садилась в фургон, когда из темноты донесся низкий рык, сложившийся в слова:

— Сначала мы заставим Лошадей съесть тебя!

Левеза отпустила меня, чтобы издать предупреждающий вопль. Сообщить остальным. Я попыталась вломиться в фургон.

— А пока ты вопишь, мы откусим эти восхитительные ноги!

Я ощутила боль от когтей, вонзавшихся мне в ноги, и истерически заржала. Прямо над ухом раздался взрыв, оглушивший меня. В воздухе запахло пылью.

Левеза! Как она смогла видеть в темноте? Как смогла весь день ходить на задних ногах?!

Она взяла смоляную лампу, приоткрыла клапан, и темноту прорезал тонкий луч света.

— Целься в глаза, — велела она.

Мы узрели множество желтых глаз — узких, мерцающих, злобных. Гипнотизирующих. Десять, пятнадцать пар… сколько их было? И сколько пыталось прорваться к фургону?

Грэма и Левеза открыли огонь. Я была безоружна. И жаждала бежать, умоляя о помощи.

Несколько глаз закрылись и исчезли. Я взглянула на Мать-Кошку. Она свернулась калачиком и зажмурилась. Обезумев, я принялась пинать ее, словно она угрожала моему ребенку.

Солнце зашло.

Наконец мы услышали боевой клич и громовой топот. Левеза укусила меня за холку и бросила на пол фургона. Мой нос уткнулся в лужу кошачьей мочи. Я прислушивалась к выстрелам и свисту пуль. Наши кобылы яростно палили в пустоту. Вслепую. Почему они не способны ничего разглядеть?!

— Приверни этот чертов фитиль! — завопил Форчи.

Левеза послушно выполнила приказ. В молочном свете сумерек наши африрадоры целились более метко. Я скорее чувствовала, чем слышала шорохи, удары пуль, разрывающих плоть, шелест лап в траве. Перегнулась через борт фургона и увидела, как Коты отходят, скользя вверх по склонам, прячась за скалами. Я легла и присмотрелась к Матери-Кошке. Она по-прежнему не открывала глаз и дрожала мелкой дрожью. Видано ли, чтобы Кошка боялась?!

Мы по-прежнему обоняли их. По-прежнему слышали.

— Все вы, назад в круг! — скомандовал Форчи. — И ты тоже, Левеза!

— Не могу, — устало фыркнула Левеза.

— Левеза! Это настоящие Коты! Они обязательно вернутся! — вскричала я. — Что тебе до нее?!

— Именно я сделала это с ней, — пояснила Левеза.

— Почему другие Коты хотят ее убить? — спросил Форчи.

— Бешшшшчестье, — промурлыкал низкий голос сквозь обломки зубов.

У нас мороз прошел по коже. Никто не произнес ни слова.

— Ешшшще я шлишком много болтаю, — добавила Мать-Кошка.

Кажется, я расслышала смешок?!

— Чува скучает по тебе. Хочет видеть свою названую маму, — взмолилась я. — Мне недостает тебя. Левеза, пожалуйста, вернись!

Форчи приказал мужчинам дать ей третью винтовку и патроны.

Грэма вопросительно уставилась на меня, но я сделала вид, будто не заметила. Насколько мне известно, Форчи велел нам идти назад. Меня все еще трясло от страха. Грэме хорошо рассуждать: не она ощутила, как острые когти вонзаются в ноги!

На обратном пути Грэма то и дело кусала мою холку, как мать, наказывающая непослушное дитя.

Мы устроились под фургоном, за щитовыми стенами. Чува втиснулась между нами. Никто не мог уснуть хотя бы на два часа. Мы рыли копытами землю, вышагивали взад-вперед. Я встала, выглянула и увидела, как Левеза несет бессонную вахту.

На рассвете, когда мы снова теряли способность видеть, опять раздались выстрелы. Я выбралась из-под фургона и выглянула из-за щитов.

Непроницаемая белизна, непроницаемая темнота, а посредине лампа — сияющая, как второй восход. Я ничего не видела, кроме клубящегося дыма и желтой пыли. И Левезу, скорчившуюся за бортом фургона, временами приподнимавшуюся, чтобы выстрелить в очередной раз.

Что-то еще сверкало оранжевым в этом свете. Кто-то еще палил с другой стороны.

Левеза дала винтовку Кошке!

Я увидела мелькающие лапы. Казалось, они вооружены кинжалами. Все происходило в полной тишине. Коты двигались совсем бесшумно. Я все еще приподнимала голову над щитами, когда в этой тишине перед моим лицом возникла кошачья голова.

Передо мной, как в дымке, промелькнули ощеренные клыки, морда, желтые глаза. Я отпрянула назад. Тварь взревела: парализующий звук, приковавший меня к месту. Я почувствовала, как ноги онемели. Онемение заглушает боль, когда тебя едят.

После этого я еще долго не могла собраться с мыслями. И дрожала крупной дрожью, постепенно осознавая, как сильно колотится сердце. Остальные уже встали и принялись за работу: солнце стояло высоко, небо посветлело. Я услышала оклик Чувы, но не смогла ответить. Чува подскакала ко мне, плача и всхлипывая. Грэма с встревоженным видом последовала за ней и принялась приплясывать на месте.

Очевидно, она что-то поняла по моему лицу, потому что спросила:

— Один из них пробрался сюда?

Я по-прежнему не могла говорить, только покачала головой: нет. Чува, испугавшись за меня, снова заплакала.

— Он взобрался по стене, — выпалила я, вдруг поняв, что все это время боялась дышать.

— Левезы в фургоне нет, — вдруг сказала Грэма. Мы встали на дыбы, чтобы заглянуть через стену. Широкий склон холма порос травой. День выдался ясным. Чуть подальше одиноко стоял фургон, в котором мы никого не заметили.

Может, Левеза решила попастись?

Я обвела взглядом поля и уловила какое-то движение в холмах за своей спиной. Повернулась, и сердце вздрогнуло от облегчения. К нам медленно поднималась Левеза.

— Что она делает там, внизу, где скрываются Коты?

Во рту Левеза что-то держала. На какой-то момент я решила, что она вернулась назад, за Кауэем. Но потом увидела перья. Птица? Когда Левеза встала на все четыре ноги, тушка птицы беспомощно покачнулись.

— Она охотилась! — догадалась Грэма.

— Она спятила, — вздохнула я.

— Боюсь, что так.

Мы велели Чуве оставаться на месте и вместе с Грэмой порысили к Левезе.

— Это то, о чем я подумала? Да? — закричала я еще издали. Похоже, я так и не пришла в себя. Очень хотелось плакать. И меня бил озноб.

Левеза встала на дыбы и вынула изо рта мертвую перепелку.

— Ей нужно что-то есть, — сказала она. Сегодня моя подруга была в прекрасном, дружелюбном настроении, веселая и приветливая. И беспрестанно болтала. Остановить ее было невозможно. Она снова бегала на задних ногах и к тому же заплела гриву и скрепила на макушке пластиковыми гребенками, чтобы не лезла в глаза.

Грэма тяжко вздохнула:

— Мы не отнимаем жизнь, Левеза. Потому что слишком ее ценим.

Левеза широко улыбнулась и встряхнула перепелку:

— Я ценю способность мыслить. Эти создания совершенно безмозглы.

— Какие ужасные вещи ты говоришь!

Левеза спокойно прошла мимо нас, бросив на ходу:

— Полагаю, ты предпочла бы, чтобы она съела нас. А может, хочешь ее смерти? И как это согласуется с твоим отношением к жизни? Ты же так ее ценишь!

С этими словами она направилась к фургону. Но Грэма нашлась с ответом:

— Пусть уж лучше Кошка охотится сама!

— Прекрасно. Тогда я дам ей винтовку.

— Как прошлой ночью? — яростно прошипела я.

— Ах, да. Что же, она оказалась прекрасным подкреплением, — улыбнулась Левеза. — Тем более что вчера я осталась в одиночестве.

Она глянула мне прямо в глаза. Смысл ее слов был очевиден.

— Если они так ценят жизнь, почему же утащили Кауэя? — выпалила я, мгновенно пожалев о собственной опрометчивости. Но я слышала, как она спрашивала об этом Кошку, и теперь тоже хотела знать ответ.

— Потому что я нарушила договор, — объяснила она пугающе спокойно.

Я не выказала своего возмущения и продолжала допытываться:

— Какой договор?

Левеза вдруг потеряла терпение:

— Брось, Аква, ты же не ребенок! Договор, по которому они не уносят детей, чтобы те выросли большими и жирными. Чтобы их можно было съесть позже, когда они состарятся. А мы позволяем им пожирать старых и больных. Им нужна еда, а мы избавляемся от людей, единственная польза которых в том, что они опытны и умны. А это Лошадям ни к чему, потому что мы, разумеется, и сами все уже знаем. Поэтому мы не убиваем Котов. И стреляем только затем, чтобы их отпугнуть. А они не убивают нас.

Сейчас в ее глазах отражался свет. Совсем как в кошачьих.

— Именно этот договор.

— Я… мне очень жаль.

— Я пристрелила нескольких, когда они напали на старуху. Они поняли, что я главная, и сделали меня мишенью.

Мы с Грэмой переглянулись.

— Ты… — начала Грэма.

— Да, я. Коты, в отличие от вас, видят многое.

Грэма неестественно широко растянула губы, словно пытаясь охнуть. Но на этот раз у нее ничего не вышло. Когда мы зашагали следом за ней, Грэма осторожно подтолкнула меня головой.

Опять эти выдумки Левезы!

Левеза все быстрее шла вперед, словно не нуждалась в нас. Мне было ужасно неприятно сознавать, что, кажется, так оно и есть.

Подойдя к фургону, Левеза вынула нож и принялась потрошить куропатку. Я вскрикнула и отвернулась. Левеза подтолкнула тушку к твари, которая открыла глаза, но не шевельнулась. Ей пришлось облегчиться прямо в фургоне, так что смрад стоял еще ужаснее прежнего.

Левеза опустилась на четыре ноги и подошла к передку фургона.

— Поможете мне надеть хомут?

— Ты не спросила о Чуве.

— Как она? — бросила Левеза, просовывая голову в хомут.

— Напугана и несчастна. Она увидела пустой фургон и подумала, что ты мертва.

Грэма помогла ей приладить упряжь, и Левеза потащила фургон вперед.

— Ты уходишь сейчас?

Лагерь еще даже не сворачивали.

— Отставших пожирают. Сегодня я намерена быть впереди. Начинаем спускаться.

— Пойдем, — в бешенстве велела я Грэме, но та покачала головой и зашагала рядом с фургоном.

— У меня есть винтовка, — пояснила она. — Нам нужно охранять Левезу.

Мне следовало бы вернуться и позаботиться о Чуве, но казалось неправильным позволять кому-то охранять мою подругу. Когда мы проходили мимо лагеря, я крикнула Чуве:

— Твоя названая мама жива и здорова, дорогая. Мы пойдем с ней, чтобы защитить ее от нападения.

Итак, все мы держались вместе. Фургон подпрыгивал и дребезжал на камнях.

— Расскажи им, Мэй, почему этот мир нуждается в хищниках.

Я заглянула в фургон и увидела, что Кошка туго свернулась клубком, как пальцы, прячущиеся в копыте. Я ощутила исходившие от нее волны болезни. Увидела омерзительное мясо, к которому Кошка не притронулась, только глянула на меня мертвыми глазами.

— Давай же, Мэй, объясни!

Кошка вынудила себя говорить и покорно перекатилась на спину.

— Когда-то быва века, — прокартавила она. — Когда-то была река, кругом паслось много коз, которыми питались волки.

Речь ее была уморительна, словно она кривлялась. Именно так мы говорим, когда пытаемся пошутить.

— Там живи вовки… жили волки, а Предки всех истребили, потому что волки были хищниками.

Все это до того походило на анекдот, что я засмеялась.

— А потом реки стали умирать. Поскольку коз больше никто не иштреблял, их расплодилось слишком много. Они поедали все молодые деревья, корни которых удерживали берега от обвалов.

Я встряхнула головой, чтобы не засмеяться снова, хотя внутри все тряслось от страха. Мне хотелось плакать.

— Это не фффутка, — простонала Кошка.

Это не шутка…

Левеза откинула шею с таким видом, будто хотела преподать мне урок. Ее глаза сияли странной смесью изумления и торжества.

— Какие осколки воспоминаний остались у Котов?

— Мы знаем о семенах. О семенах внутри нас.

Уши Грэмы встали торчком.

Слова Левезы звучали в такт ее тяжелой поступи, словно ничто не могло ни испугать ее, ни поторопить.

— Коты знают, как перемешались Предки с животными. Они понимают, как сделана жизнь. Мы могли бы снова разделиться на Лошадей и Предков. И дать Котам другой источник пищи.

По мне это было уж слишком. Словно Земля вращалась под дуновением ветра. У меня закружилась голова.

Грэма маршировала с опущенной головой и задумчивым видом.

— Значит… тебе известно то, что знают другие люди?

Левеза громко рассмеялась:

— Знает! Она знает!

— А что знают Псы? — не унималась Грэма.

Кошка продолжала рассказывать вещи, звучавшие как неуклюжие шутки.

— Неживые вещи тоже произрастают из семян. Камни, воздух и вода состоят из крошечных частиц. Все Псы об этом знают.

— А Козы?

— О, Козам известно, где берет начало Вселенная.

— А электричество? — допытывалась Грэма, без страха подступая к Кошке. — Все, что знаем мы, бесполезно без электричества.

— Быки, — пояснила Кошка. — Никогда их не видела. Но слышала. Идите на юг и сразу поймете, где они, потому что у них есть лампы, которые сияют электричеством!

— Мы могли бы создать совсем новый табун, — пробормотала Левеза.

— Табун из всех людей, которые объединятся. Могли бы сложить их знания.

Кошка повернулась на живот и прикрыла глаза лапой. Грэма взглянула на нее, потом на меня, и мы подумали одно и то же. Раненая, без воды и еды… меня затошнило, словно болезнь Кошки угнездилась в моем животе. Почему Левеза не чувствует всего этого?

— Тогда нам пришлось бы постоянно оставаться вместе. И перемешаться между собой, иначе забыли бы все, — вмешалась Грэма, словно защищая Кошку.

— У Медведей есть что-то, именуемое письменностью. Какие-то записи. Но только у белых, самых больших. Далеко на юге.

— В самом деле? — удивилась Левеза. — Если бы мы могли обучиться письму, разослали бы знания по всем племенам.

— Я подумывала об этом, — тихо сказала Кошка. — Собрать всех вместе. Только мои люди съели бы их.

Это был один из чересчур ясных дней, когда на небо, в конце концов, наплывают облака. Но пока солнце просто слепило.

— Дельфины в море, — пробормотала Кошка, как во сне. — Они знают, как рождаются и остаются в небе звезды. Используют их, чтобы прокладывать морские пути.

Солнце и ветер.

— Морские черепахи понимают и знают, как смешивать различные элементы.

— Ей нужна вода, — заметила Грэма.

— Мы спускаемся вниз и скоро встретим ручей, — отмахнулась Левеза.

Мы шагали вперед, навстречу цветной капусте облаков.

Грэма и я по очереди тащили фургон. Не знаю, каково это — тянуть его в гору, но когда идешь вниз, передок фургона подталкивает тебя в плечи, и ноги подкашиваются от усилий сдержать бег колес.

До чего же неприятно носить упряжь: ты не можешь быстро бежать, ты несвободен. Скован тяжелым фургоном.

Как-то я оглянулась и увидела крепко спящую Левезу, которая лежала бок о бок с Кошкой.

Я вдруг обнаружила, что способна думать, как Левеза, и сказала Грэме:

— Я не умею стрелять. Так что смотри в оба.

Поэтому мне пришлось в одиночку тащить фургон, а Грэма стояла над Левезой с винтовкой в руках, и я не знаю, кто из нас был лучшей мишенью.

Склон стал круче, и мы вошли в узкую долину, скорее, промоину между утесами. Ветер постоянно менялся, одолевая нас кошачьей вонью.

— Они вернулись, — сказала я Грэме.

Запах пробудил Левезу.

— Спасибо, — сказала она. — Вам обеим следовало бы присоединиться к остальным.

Она тяжело спрыгнула на землю и пристально вгляделась в меня. В глазах плескалось что-то вроде извинения.

— Чува там одна.

Грэма дважды подтолкнула меня коленом. Левеза была права. Пока мы взбирались наверх, к остальным, я заметила:

— Коты не могут покидать свою территорию.

— Они преследуют Левезу. Хотят покончить с Мэй.

Иными словами, Левеза притягивала к нам Котов.

— Только другим не говори, — попросила я.

Стена лиц над нами, на вершине холма, расступилась, чтобы вобрать нас, и сомкнулась снова. Мы нашли Чуву, игравшую со своими сверстниками. Она забыла Котов, Левезу, все на свете, громко хохотала и дергала меня за гриву. Мы пустились в путь и постепенно догнали Левезу. И услышали, как они с Кошкой о чем-то шепчутся.

— О чем, спрашивается, могут они беседовать? — спросил Рейо, мой кузен.

— О том, как вкусна конская плоть, — бросила Венту.

Чува озабоченно нахмурилась:

— Все говорят, Левеза плохая.

Я погладила ее, попыталась объяснить и обнаружила, что не могу найти слов.

— Левеза хочет учиться.

Вот все, что я смогла выдавить.

Дорогу пересек ручей, и Форчи объявил привал. Левеза тоже подошла к ручью и, не снимая упряжи, нагнулась, пытаясь напиться. Негромкое журчание воды в безопасном, мелком ручье мгновенно вызвало суматоху. Мы столпились на берегу, наклоняясь и отталкивая головы соседей. Грэма поднялась на холм, чтобы расчистить себе место, и оказалась в самом хвосте. Самой возможной жертвой. Я едва не крикнула:

— Грэма, возвращайся!

И уже открыла рот, когда три Кота набросились на нее. Весь табун немедленно попятился, словно дым, уносимый ветром. Два кота вцепились ей в задние ноги. Один пытался разорвать глотку.

Она мертва. Грэма мертва!

Я была в этом уверена. И поэтому заметалась, подгоняемая внезапным порывом помочь бедняжке.

Но тут раздался треск выстрелов. Те двое, что схватили ее сзади, взвыли и были отброшены назад. Один откатился и бросился бежать, другой перевернулся через голову и застыл.

Каким-то чудом третья пуля пронзила Кота, висевшего на груди Грэмы, и не задела ее. Я оглянулась на фургон и увидела: Левеза бьется в упряжи, не в силах подняться на дыбы или дотянуться до винтовки.

В задке фургона, высунув голову и винтовку над бортом, стояла Мать-Кошка.

Грэма тряслась и трепетала. Мышцы под шкурой непрерывно сводило судорогами. Округлившиеся глаза обвело белым. Она была в такой панике, что даже не дышала.

Я отчетливо представляла ее чувства.

Я ободряюще заржала раз-другой, пробираясь к ней. Касаясь ее.

Она издала долгий болезненный стон. Я прикусила ее холку.

— Пойдем, дорогая. Пойдем, — процедила я сквозь стиснутые зубы и повела ее назад, к остальным, вниз по ручью. Ее прерывистое дыхание больше походило на всхлипы.

Никто не посочувствовал Грэме. Мало того, другие Лошади отскакивали с дороги, словно в руках у нас были пылающие факелы. Грэма кивнула, давая понять, что все в порядке, и я отпустила ее. Она все еще дрожала, но осторожно сделала несколько шагов — опробовать израненные задние ноги. Я сняла с нее узелок со снадобьями и вынула настой коры, чтобы промыть раны.

Я так рассердилась на остальных, что громко крикнула:

— Все хорошо. А вы оставьте ее в покое! Только оставьте ее в покое! Она достаточно часто вас лечила!

Вперед выступил Форчи и вдохнул ее запах, пытаясь определить, насколько серьезно она ранена.

Потом он посмотрел в сторону Кошки, все еще державшей винтовку, спокойно повернулся и направился к фургону. Левезе наконец удалось снять хомут. Она стала подниматься в гору, навстречу Форчи.

Я пыталась увести Грэму назад, к нашим повозкам, но она решительно покачала головой. Значит, хотела услышать слова Форчи.

Я не слишком хорошо слышала его, зато сюда отчетливо доносился голос Левезы:

— У нее столько же причин бежать от них, сколько у тебя!

Голос Форчи стал резче. Похоже, он отдавал приказ.

— Нет! — отрезала Левеза.

Он произнес что-то еще, и Левеза ответила:

— Полагаю, она сделала все, чтобы нас защитить.

— В таком случае, убирайтесь! — громко велел Форчи. — Ты, или она, или вы обе!

— Я уже убралась. Неужели не заметил?

Она отступила назад, к длинному передку, и натянула на себя хомут.

— Вы больше мне не нужны. Обойдусь и без вас!

Она развернулась. Так круто, что едва не повалила фургон набок. И потащила его по берегу ручья. Форчи снова скомандовал всем идти к воде:

— Африрадоры, охраняйте всех, пока они пьют.

К моему удивлению, Грэма похромала за фургоном Левезы так быстро, как могла.

Я не хотела оставлять ее одну, поэтому, взяв с собой Чуву, зашагала следом. Спускаясь вниз, мы прошли мимо Форчи, взбиравшегося по склону с опущенной головой. Он проигнорировал нас. Нельзя слишком часто бросать вызов Вожаку.

Я догнала Грэму. Мы ковыляли по камням, переходили вброд мелкие пруды. Чува терлась подбородком о мой бок, словно утешая. Левеза заметила нас за своей спиной и остановилась.

— Здравствуй, дорогая! — окликнула она Чуву, которая поскакала вперед, радуясь, что видит ее. Они сплелись шеями, наслаждаясь дыханием друг друга. Я подошла ближе, чувствуя, как слезы жгут глаза. Мы по-прежнему оставались семьей.

Грэма положила голову на борт фургона.

— Спасибо, — шепнула она Мэй.

— Ты ухаживала за мной, — ответила Кошка.

— Мэй! — окликнула Левеза. — Это моя названая дочь Чува.

— Чува, — повторила Кошка и, улыбнувшись, подползла к передку фургона. — А у меня сын. Маленький мальчик.

Чува, нерешительно оглядевшись, попятилась.

— Он там… вместе с прайдом? — спросила Левеза.

— Да. Но теперь он не захочет меня знать.

Мэй снова отползла.

— Главное для нас — охота. Никто не желает думать о чем-то еще. — Она пожала плечами. — Впрочем, он уже повзрослел и все равно скоро ушел бы от меня.

Левеза остановилась.

— Ты, наверное, хочешь пить?

Кошка медленно, как расплавленный металл, вылилась из фургона, прихрамывая на больных лапах. С трудом сделала несколько глотков и, пошатываясь, вернулась к фургону. Неожиданно она засмеялась:

— У меня нет сил залезть обратно.

Левеза выскользнула из упряжи, и мы дружно помогли взвалить Мэй ей на спину. Грэма вспрыгнула в фургон и затащила туда Кошку.

— Хорошо оказаться среди друзей, — прошептала та.

Левеза погладила ее по голове.

— Никто из нас не может вернуться домой, — вздохнула она, с печальной улыбкой глядя на Мэй. Потом повернулась ко мне. Весь вид ее говорил: она умирает.

Мне хотелось спросить Левезу, уж не думает ли она, что мне есть дело до Кошки.

— Не становись и ты изгоем, — сказала она мне, кивком показав на табун. Она попросила нас принести побольше смолы для лампы, и Грэма пообещала, что непременно все сделает. Пока мы возвращались к своим, я, не удержавшись, выпалила так, что услышала Чува:

— Она влюблена в чертову Кошку!

Той ночью мы с Чувой и Грэмой снова спали вместе под фургоном. За щитовыми стенами. Среди ночи мы услышали шорох и увидели лапы, рывшие землю под досками. Коты снова пытались ворваться к нам! Мы стали втыкать острые палочки в нежные местечки между их пальцами. Я прижала Чуву к себе. Над головами раздавались выстрелы и вопли Котов. Сквозь щели между досками мы видели мерцающий свет. В воздухе пахло дымом.

Форчи просунул под фургон голову:

— Левеза подожгла склон холма! Нужно тушить огонь, — объявил он с безумным видом. — Скорее! Котов мы разогнали, но в лагере начался пожар!

Он поддел головой Венту и напомнил:

— Сейчас нам необходима каждая пара рук!

Зарево на противоположном склоне холма бросало смутные синие и серые отблески на уцелевшую траву. Огонь медленно сползал вниз. Угольки, оставшиеся от сожженной травы, рассыпали вокруг искры. Пепел щекотал наши ноздри. Мы почти ничего не видели. В фургонах хранилось топливо и огнива. Если они вспыхнут, мы потеряем все.

— Эта проклятая женщина! — вопила Венту.

Жмурясь от едкого дыма, мы схватили одеяла и стали сбивать пламя, целясь в каждый проблеск света. Мужчины отправились к ручью с ведрами, слепо ступая в темноте. Гадая, не поджидают ли их Коты. Земля дымилась и шипела. Вверх поднимались серые клубы. Мы продолжали бить мокрыми одеялами по извилистым красным линиям в дереве.

Рассвет еще не наступил, и пожар не был потушен, когда Форчи велел нам собираться и выступать. Моргая слезящимися глазами, мы стали разбирать щитовые стены. И радовались, что покинем это место. От запаха гари к горлу подступала дурнота. Я огляделась и увидела, что Левеза уже уехала.

Пропади она пропадом!

Мое молоко пересохло от тягот дороги, и Чува была голодна. Для чего же существуют подруги, как не для того, чтобы помочь выкормить твоего ребенка?

— Тебе придется щипать траву, малышка, — сказала ей я.

Мы поднимали клубы пепла. Я наступила на что-то жесткое и неподатливое и поняла, что наткнулась на обугленный скелет Кота. Позже я заметила в траве выброшенную перепелку, которую подстрелила вчера Левеза. Мясо потемнело и засохло. Значит, Кошка не захотела есть птицу.

— Я хочу убедиться, что с Мэй все в порядке, — неожиданно заявила Грэма.

При полном мутно-молочном свете мы порысили к фургону. Оказалось, что Кошка спит, а Левеза тащит фургон, встав на задние ноги и держа винтовку наготове. Завидев нас, она отдала винтовку, опустилась на все четыре ноги и снова потащила фургон. Лицо ее и голос были суровыми:

— Она говорит, что можно вернуть Лошадей, чистокровных Лошадей. Представляете? Котам придется есть что-то другое, и все это наконец прекратится!

— Что? Как? — вырвалось у Грэмы.

— Предки хотели вернуть и тех, и других. У нас есть полная информация о Лошадях, и о Предках тоже. Мы по-прежнему носим их в себе.

— И… и что же нам делать? — растерялась Грэма.

— Пшооолы, — раздался голос из фургона.

Кошка с потешным выражением лица села и усмехнулась:

— Вы можете носить эти семена вешшно, но они не прорастут. Им нужно кое-что от Пшоол.

По какой-то причине Левеза тоже хмыкнула. Это она-то, всегда столь серьезная и важная, что мне никак не удавалось ее рассмешить!

— Это называется… — Кошка осеклась и повела бровями. — Экдай-шшшоун. Именно так. Не знаю, что это ожжжначает. Просто застряло в голове.

Кошка знала: ее беззубый выговор звучит смешно. И она его обыгрывала. Я видела, как она умна. Всегда знала, что нужно сказать, чтобы привлечь Левезу на свою сторону.

— Пшшооолы делают мед, и Пшшоолы создают Лошшшадей.

— Значит, если дать семени что-то, полученное от Пчел, мы сможем рожать чистокровных Лошадей?

Все в Грэме насторожилось и устремилось к Кошке.

— Только не ты! — простонала я, чем наконец-то рассмешила Левезу.

— Ах, Аква, гнедая ты старушка!

— Нет, — покачала головой Кошка. — То, что родится, будет ближе, гораздо ближе к Лошшадям. Смесь Предков и чистокровной Лошшади. Но потом мы можем…

— Вывести Лошадь! Скрестив подходящие пары!

— Верно, — кивнула Кошка. — Я всегда шшшитала, что могу это сделать. Нам нужно много Лошшадей. Мои собратья по прайду имеют шшильную тенденшшию питатьшшя ими.

В спокойствии Левезы было нечто убийственное.

— Мы способны вернуть Предков. Представляете, что они могут нам рассказать! А вдруг у них собраны воедино все осколки воспоминаний!

Кошка, добившись своей цели, откинулась на спину.

— Они нишшего не знают. У них нет памяти. Им придется вшшему учиться. Ходить. Говорить. И каждый раз все шшнова. Да, они шшмогли забыть. Но шшмогут и научиться.

Звезды над головой казались гигантской паутиной, усеянной сверкающими каплями росы.

— Они хотели лететь к жжвеждам. И думали, что смогут перевежжти в себе животных и растения. И еще они боялись, что все их жжнания будут утеряны. Как, шшпрашивали они себя, мы сумеем уберечь информацию? Поэтому они сделали ее подобной жжнаниям, которыми обладает каждый паук: умением плести паутину.

— Кауэй, — скорбно прошептала Левеза.

Я чувствовала себя так, будто уснула на траве, вместо того чтобы спать стоя. И быть начеку. Это безумие. Безумие, рассчитанное на то, чтобы захватить Левезу. Я пообещала себе отныне быть бдительной.

— Может, когда-нибудь Предки приплывут назад?

Левеза выгнула шею и посмотрела на звезды.

Весь следующий день, пока мы шли на восток, они непрестанно мололи чушь. Теперь я жалею, что не прислушалась и не запомнила каждое слово, но тогда тревожилась лишь о том, что Кошка развращает мою Левезу. Я знала, что бесполезно молить ее отказаться от этого безумия, вернуться домой, вновь стать одной из нас. Я всей душой желала Кошке смерти. И никогда не чувствовала себя столь одинокой и бесполезной.

— Не волнуйся, любовь моя, — уговаривала Грэма. — Такая уж наша Левеза. Это ее путь.

Я была слишком зла, чтобы ответить.

Ручей струился вниз, через зеленые холмы, которые внезапно отступили. Мы остановились на вершине последнего, оглядывая бирюзово-серую равнину. Наша дорога заканчивалась. Мы добрались до восточных склонов, выходивших к морю. Трава была высокой, мягкой и густой, поэтому мы щипали ее на ходу, и я надеялась, что молоко вернется. Жеребята, включая Чуву, принялись бегать по лугам, словно уже оказались дома. Мы сумели! Мы дошли! Теперь все будет хорошо!

Форчи продолжал подгонять нас, уводя как можно дальше от Котов. Все же мне казалось странным, что здесь, на равнинах с высокой травой, не водилось других Котов. Мы продолжали настороженно принюхиваться, но в воздухе стоял только сладкий свежий запах сорванных и пережеванных трав.

Форчи заржал, призывая раскинуть лагерь, только когда солнце начало садиться. Мы с Грэмой пошли назад, она жевала мою гриву и называла бедняжкой.

— Левеза всегда любила новые идеи. А Кошка ими полна.

— Да, она хочет, чтобы мы рожали новых детей, ей на поживу!

Я притянула Чуву ближе к себе и нежно прикусила ее холку.

Мы раскинули лагерь, стали пастись и пить воду, но я не находила себе места и все бродила вокруг. Наконец все же вернулась к нашему фургону, опустилась на землю и попыталась покормить Чуву, но ничего не вышло. Я заплакала. Потому что высохла, как старая трава, и никто не мог мне помочь. Я чувствовала себя одинокой и заброшенной. И вдруг услышала, как поет Левеза! Поет, лежа рядом с Кошкой. Беззаботная, гордая… То, что до сих пор ее сдерживало, ушло навсегда. Она не любила меня. Не любила никого, кроме своих измышлений. Она использовала меня и бросила.

Чува тоже потеряла покой. Я немного отвлеклась, убаюкивая ее. Наконец ее дыхание стало размеренным, едва слышным и пахло сеном, свежим и сладким. Молодое доверчивое существо, целиком зависящее от меня. Ее длинное, узкое лицо покоилось на моем боку.

А я лежала и слушала песни Левезы о восходе, пастбищах, прогулках в поле — именно те песни, которые мы поем, когда молоды и полны сил.

Влюблены.

Сон не приходил, покой не приходил.

Я повернулась, и Чува мгновенно шевельнулась, а Грэма застонала. Я не даю им заснуть. И неожиданно я преисполнилась решимости остановить все это. Пойду туда и верну свою подругу.

Я бесшумно вылезла из-под фургона.

Все было тихо. Замолчали даже птицы и насекомые: ни звезд, ни луны. И все же мне почудились какие-то звуки.

Я встала на дыбы, чтобы выглянуть из-за щитов, и увидела на горизонте свет и поднимавшийся к небу белый дымок. Сначала мне показалось, что это остатки непогашенного пожара, но потом поняла: трава горела с другой стороны. Неужели я слышала выстрелы? И мяуканье?!

Я уже хотела поднять тревогу, когда ко мне подошел Форчи.

— Фуфуфум, — тихо произнес он. — Это Кот дерется с Котом. Наши преследователи забрели на территорию другого прайда.

Мои плечи словно покрылись льдом. Мы стояли, наблюдая и прислушиваясь, и наши настороженные уши, казалось, притягивали звуки.

Битва между Котами.

— Ты можешь еще немного поспать, — сказал он. — А я предупрежу Левезу, чтобы прекратила пение.

Но я уже не знала удержу:

— Мне нужно вбить немного здравого смысла в голову этой женщины!

— Удачи!

Форчи отодвинул повозку, чтобы дать мне пройти.

— Будь осторожна.

По мере того как я приближалась к фургону, шум становился громче: рычание, рев, плач, шипение, как при лесном пожаре. Словно весь окружающий мир сошел с ума.

Я молча побрела по тропе, заранее репетируя свою речь. Все, что я должна ей сказать. Я попрошу ее вернуться к Чуве и табуну и позволить Кошке самой бороться за выживание. Я скажу ей: выбирай, я или эта Кошка. Я заставлю ее вернуться. Заставлю быть благоразумной.

Я была уже на полпути, когда облака, закрывшие луну, разошлись, и я увидела ЭТО.

Сначала мне показалось, что Левеза просто обихаживает ее. Обихаживает?!

Меня затошнило при мысли о том, чтобы гладить и расчесывать что-то, воняющее смертью и кровью.

Но я ошиблась. Кошка не ела два дня. Раненая и голодная, она теряла силы. А у Левезы из грудей сочилось молоко.

Я увидела, как она кормит грудью Кошку.

Земля подо мной покачнулась. Я не подозревала, что на свете может существовать подобное извращение. Никогда не слышала о том, чтобы Лошадь решилась на такое. Но что это за пугающее превращение? Превращение вида, матери, ребенка? Моя Чува голодает, а эта Кошка, это чудовище питается конским молоком? И Левеза кормит ее, словно любящая мать?

Меня едва не вырвало.

Я подавилась, тихо вскрикнула, споткнулась и закашлялась. Наверное, эти двое встрепенулись и увидели меня.

Я развернулась и галопом помчалась обратно, повторяя снова и снова:

— Мерзость, мерзость, мерзость!

Должно быть, я завизжала и услышала ответные, доносившиеся из лагеря крики. Ко мне подковыляли Венту и Линдалфа.

— Аква, дорогая!

— Аква, что стряслось?

Глаза у них были злые.

— Что она наделала теперь?

Они жаждали услышать дурные вести о Левезе.

Я рыдала, вопила, завывала и пыталась отбиться от них.

— Она не отдает свое молоко Чуве, зато кормит Кошку!

— То есть как это «кормит»?

Я не могла ответить.

— Охотится. Да, мы видели. Убивает птиц для этой твари!

— Мерзко. Ты права, бедняжка Аква!

Я с трудом вдохнула, но голос мне изменил, и вместо слов из горла вырвался визг.

— Это не охота!

Изо рта пошла пена и вместе со слюной разбрызгалась по губам и подбородку.

— Уф-ф-ф!

В этот момент я желала, чтобы трава колола ее тысячью игл. Чтобы в глотку ей насыпали горящих углей. Чтобы ее сожрали. Чтобы пришли Коты и осуществили все свои жуткие угрозы. Да-да-да, разорвите сначала Кошку, а потом Левезу! Пусть зовет меня и услышит в ответ:

— Ты это заслужила!

Рядом оказалась Грэма.

— Аква, успокойся. Ляг, — примиряюще заржала она. Я плюнула в нее, выпуская наружу дремавшую в душе бурю. И снова взвизгнула, охваченная страхом, ужасом и чем-то вроде тошноты.

— Она кормит Кошку грудью!

Молчание.

Потом кто-то хихикнул.

Я боднула головой ту, которая, по моему мнению, имела наглость засмеяться.

— Кормит грудью. Взрослую Кошку!

Грэма ничего не сказала.

— Слышала когда-нибудь о таком, повитуха?! — заорала я на нее. Мои глаза округлились, зубы заныли от желания вонзиться в плоть. Я была обозлена на всех и вся.

Грэма отступила. Форчи вышел вперед:

— Что тут за шум?

Я все рассказала. Подробно. Каждую деталь. Венту укусила меня за хвост, чтобы удержать на месте. Остальные терлись об меня носами.

— Бедняжка. И это ее подруга!

— Довольно! — велел Форчи и, повернувшись, зашагал к фургону Левезы.

— Он прав, — кивнула Венту. Старый Пронто схватил винтовку.

Мы последовали за Форчи с шумом, подобным каменному обвалу.

Левеза и Кошка стояли в фургоне, выжидая.

— Отдайте винтовки, — велел Форчи.

— Мы не можем…

— Я не прошу. Я приказываю.

Левеза смотрела на него так, словно лунный свет по-прежнему светил ему в лицо. Вздохнув, она протянула ему винтовку.

— И ту, что у Кошки…

Левеза покорно отдала ему оружие.

— А теперь вылезай из фургона и иди в табун.

— А Мэй?

Такое сожаление, такая теплота, такое сочувствие к кровожадному зверю!

Слюна свернулась, сердце увяло, во рту стоял вкус желчи.

— Она взяла Кошку себе в подруги. Я не хочу, чтобы она возвращалась.

Голова Левезы дернулась. Во взгляде застыло изумление.

— Все ее выдумки! Все ее ложь!

Я ощутила, как поднимаюсь на дыбы, и взбрыкнула. Взбрыкнула, чтобы убежать от собственного сердца, от всего, что видела, от того, что так терзало меня. Я устала. Была напугана. Хотела, чтобы она была, как все.

О, наше детство, когда мы, украшенные лентами, галопировали по холмам!

— Она готова скормить мое дитя этой проклятой Кошке!

Снова поднявшись на дыбы, дергаясь, я издала звук, подобного которому не исторгала раньше. И не знала, что способна на такое.

Все равно что рожаешь, а ребенок идет горлом. Некая жуткая извивающаяся тварь, сплетенная из звука, который необходимо родить. И она вышла из меня, слепая и безголовая. Неустанная, воющая родовая схватка, забрызгавшая всех пеной, словно я была морем.

Они завелись.

Даже Форчи.

Все.

Мы объединились, закрывшись, как ворота. Прижимаясь друг к другу плечами и боками. Мы нагнули головы. Мы наступали. Левеза взглянула мне в глаза и была смята. Раздавлена. Уничтожена. Она знала, что ее ждет, хотя я еще ни о чем не подозревала. И знала, что зачинщицей всему была я.

Продолжая наступать, мы толкнули носами фургон. Подставили под него головы и перевернули. Левезе и Кошке пришлось выпрыгнуть. Они неуклюже пошатывались, чтобы сохранить равновесие.

Беззубая Кошка зарычала. Левеза покачала головой:

— Друзья…

Мы были глухи. Мы набросились на них и принялись бодать.

Левеза оскользнулась и упала на колени. Форчи поднялся на дыбы и ударил ее копытами по голове. Она встала и повернулась. Форчи, Венту, Райо, Пронто, все оскалились и вонзили зубы в ее ягодицы. Выворачивая ноги, она пустилась бежать.

Кошка из последних сил метнулась вперед и прыгнула ей на спину. Левеза убежала, унося ее, вызывающе поводя хвостом. И молочный свет поглотил их, словно они утонули. Несколько минут мы еще слышали стук рассыпавшихся камней, но потом и он пропал в шорохах предгорий.

Грэма, не сказав ни слова, ринулась за ними. Я увидела, как она тоже исчезла. На равнине не оказалось Котов. Некому было схватить их. А горизонт пылал…

Табун дружно шагнул влево, развернулся и направился к лагерю. Мы ощущали некое довольство, странную сытость, восторг и благополучие. Словно отныне и навек оказались в безопасности.

Я заглянула под фургон. Чува подняла голову:

— Что это было, мамочка?

— Ничего, милая, ничего.

Форчи тихо велел нам пускаться в путь, пока Коты отвлеклись. Мы разобрали щиты и сложили инструменты. Мужчины поставили фургон Левезы на колеса, а старый Пронто надел на себя упряжь. Никогда еще мы не собирались так тихо, быстро и спокойно. О случившемся не упоминалось. Горизонт пылал чьей-то чужой страстью.

Чува, весело потряхивая гривой, отбежала пощипать травку. Она ни разу не спросила о Левезе или Грэме. Словно их не существовало.

Мягкое сияние все шире распространялось над пампасами.

Берегом ручья мы дошли к морю и пошагали по песку. Он выдавливался между пальцами. Мы действительно увидели Черепах. Я бы расспросила их о кислотах, особенно кислотах в батарейках, но они клали яйца и поэтому всего пугались.

Форчи привел нас к чудесному пастбищу, далеко на юге, на берегу озера, рядом с морем. Так что соленая и пресная вода были рядом. Вокруг высились скалы, служившие защитой от Котов. Здесь круглый год шли дожди и росли колосья овса. Копая землю, мы нашли толстые пласты ржавчины: теперь запасов металла хватит на несколько жизней.

Зачем же нам покидать это место?

Мы ждали зова, побуждающего нас отправляться в странствие, но годы шли. А его все не было.

Форчи заставил нас выстроить каменную стену на перешейке, соединявшем наш полуостров с материком. Теперь нападение Котов нам больше не угрожало. Когда Форчи умер, мы назвали его нашим величайшим новатором.

На вершине высокого холма мы отыскали поваленную статую Предка с разбитым лицом и вытянутыми руками, словно приветствующего Предков после возвращения со звезд.

Никто не приходил ко мне по ночам, чтобы приласкать или прикусить холку и назвать «дорогой». Полагаю, меня коснулось что-то странное, сделавшее странной и меня. Я приняла бы и бродягу низшего ранга, только они не могли перебраться через стену. Правда, у меня была моя Чува. Они приводила мне сначала своих детей, прося благословить, а потом и внуков, хотя они так и не понимали, кем я для них была. Их дети понятия не имели, что я все еще жива. Одиночество донимало меня сильнее, чем больные суставы, и я жаждала снова пуститься в странствия, забыть о душевной боли…

В табуне никто не говорил о Левезе. Не упоминал ее имени. Временами прибегали наши оставшиеся на свободе названые братья, которых встречали радостными криками. Перед тем как двинуться дальше, они рассказывали о новых чудесах в прерии. Но мы и об этом скоро забывали.

Но как-то на закате я увидела совершенно необычное создание, пробиравшееся к нашей лагуне. Оно имело вид изящной и красивой молоденькой девушки с прекрасной фигурой, хотя и чрезмерно длинным туловищем. Она пила воду, а когда подняла голову, грива откинулась назад: верхняя часть лица, та, что над глазами, отсутствовала. Как ужасно видеть, что столь молодая девушка так изуродована! Она заржала, с надеждой и страхом, и я нашла слова утешения, а потом спросила, как ее зовут. Но она не могла говорить.

Лошадь. Я смотрела на чистокровную лошадь. Ногам стало холодно. Неужели они вернули и Предков?!

— Левеза? — спросила я.

Она подняла и опустила голову, и мне показалось, что создание знает это имя. Но оно вдруг испугалось, встрепенулось и ускакало в ночь, совсем как кто-то… когда-то.

Тут послышался шелестящий звук, словно разом тасовали тысячи карт. Из-за деревьев выступили десятка два таких же созданий и, наклонив длинные шеи, стали пить. Их ноги отгибались назад.

— Это Аква? — тихо спросили из полумрака.

На фоне горящего неба мне был виден только силуэт двухголового высокого чудовища. Я с трудом распознала очертания винтовки.

Она обучила одно из созданий возить ее на спине. Теперь она всегда сидела прямо, а руки были свободны.

Я потеряла дар речи.

Где-то за деревьями прогрохотали повозки.

— Здравствуй, любовь моя.

Из меня вытекала кровь воспоминаний; непрерывный поток крови. Воспоминаний о ней: как она говорила, как пахла, как вечно заходила слишком далеко и как все эти годы я жалела о том, что не пошла с ней.

— Мы отправляемся на юг, найти Медведей и получить письменность. Хочешь с нами?

Я потеряла дар речи.

— Все совершенно безопасно. По пути мы купим им какой-нибудь еды.

Думаю, именно слово «безопасность» послужило спусковым крючком. Я смущенно и боязливо хихикнула. Напилась сладкой воды и последовала за ними. Мы обрели письменность, и теперь я могу записать все, что со мной случилось.