Лучшая зарубежная научная фантастика

Нэнси Кресс^{25} НЕКСУС ЭРДМАНА (Пер. Андрея Новикова)

Корабль, который Генри Эрдман никогда бы не принял за корабль, перемещался среди звезд, двигаясь в упорядоченной структуре явлений в потоке вакуума. В нескольких кубических световых годах пространства субатомные частицы возникали, существовали и исчезали за наносекунды. Когда корабль перемещался, флоп-перестройки[87] разрывали пространство, а затем меняли его конфигурацию. Генри, если бы он каким-то образом оказался рядом в ледяной пустоте дальнего космоса, умер бы из-за сложных, регулярных и интенсивных вспышек радиации задолго до того, как успел бы оценить их переливающуюся красоту.

Внезапно корабль остановился.

Вспышки радиации усилились, стали еще более сложными. Затем корабль резко изменил направление. Он начал разгон, изменяя при этом и пространство, и время и залечивая эти изменения позади себя. Его подгоняла срочность.

Где-то далеко в муках рождалось нечто.

Генри Эрдман стоял перед зеркалом в своей крошечной спальне, пытаясь завязать галстук одной рукой. Другая сжимала ходунок. Поза была неустойчивой, и кончилось тем, что галстук завязался криво. Генри стянул его и начал сначала. Скоро здесь будет Керри.

Он всегда надевал галстук, отправляясь в колледж. Пусть студенты — и даже аспиранты! — приходят в аудиторию в драных джинсах, непристойных футболках и с такими спутанными волосами, точно в них завелась колония крыс. Даже девушки. Студенты есть студенты, и Генри не считал их неряшливость признаком неуважительности, как это делали столь многие в доме престарелых св. Себастьяна. Иногда его это даже развлекало, но с примесью печали. Неужели эти умные, иногда увлеченные и напористые будущие физики не понимают, насколько эфемерна их красота? Почему они прилагают такие усилия, чтобы выглядеть непривлекательными, когда достаточно скоро это станет их единственным выбором?

На этот раз ему удалось завязать узел галстука. Не безупречно — трудная операция, если делать ее одной рукой, — но достаточно хорошо для правительственной работы. Он улыбнулся. Когда он с коллегами занимался правительственной работой, годилась только безупречность. С атомными бомбами иначе нельзя. Генри до сих пор мог слышать голос Опии, говорящий, что планы для «Айви Майка»[88] были «технически прекрасны». Конечно, было это до того, как все…

Стук в дверь и свежий молодой голос Керри:

— Доктор Эрдман? Вы готовы?

Она всегда называла его титул, всегда обращалась с ним уважительно. В отличие от некоторых медсестер и ассистентов. «Как мы сегодня, Хэнк?» — спросила вчера та пышнотелая блондинка. А когда он резко ответил: «Не знаю, как вы, мадам, но я в порядке, спасибо», — она лишь рассмеялась. «Старики такие формальные — это так мило!» Генри почти слышал, как она говорит такое одной из своих жутких коллег. Никогда в жизни он не был «Хэнком».

— Иду, Керри.

Он ухватился обеими руками за ходунок и медленно, дюйм за дюймом, направился к двери. Ножки ходунка громко постукивали даже на покрытом ковром полу. Стопка проверенных контрольных его класса лежала на столе возле двери. На этой неделе он дал им несколько действительно трудных задач, и только Халдану удалось решить их все. У Халдана была перспектива. Изобретательный у парня ум, хотя и строгий тоже. Они нашли бы ему применение в 1952 году, в проекте «Айви», разрабатывая водородную бомбу Теллера-Улама со ступенчатым синтезом.

Примерно на полпути через гостиную его крошечной квартирки в доме престарелых в сознании Генри что-то произошло.

Он остановился, удивленный. Ощущение было похоже на робкое прикосновение, на призрачный палец внутри его мозга. Удивление немедленно сменилось страхом. Может, у него инсульт? В девяносто лет всякое возможно. Но чувствовал он себя хорошо, фактически даже лучше, чем за последние несколько дней. Значит, не инсульт. Тогда что?..

— Доктор Эрдман?

— Я здесь.

Он доковылял до двери, открыл ее. На Керри был вишнево-красный свитер, к шапочке прицепился оранжевый листок, на носу темные очки. Такая красивая девушка — бронзовые волосы, светлая кожа, энергичные цвета. На улице моросило. Генри протянул руку и аккуратно снял ее очки. Левый глаз Керри набух и обесцветился, разбухшая плоть скрыла радужку и зрачок.

— Вот ублюдок, — сказал Генри.

«Это Генри и Керри идут по коридору к лифту», — подумала Эвелин Кренчнотед. Дверь у нее всегда открыта нараспашку, и она помахала им из кресла, но они разговаривали и не заметили. Она прислушалась, но как раз в этот момент над домом пролетел очередной самолет, направляясь к аэропорту на посадку. Эти гадкие воздушные трассы проходили слишком близко к дому престарелых! С другой стороны, если бы они не проходили, то Эвелин было бы не по карману здесь жить. Всегда ищи во всем светлую сторону!

Поскольку сегодня был вторник, Керри и Генри, несомненно, едут в колледж. Как чудесно, что Генри не сидит без дела — поэтому его настоящий возраст ни за что не угадать, уж это точно. У него даже все волосы на голове сохранились! Хотя куртка у него легковата для сентября и от дождя не защитит. Генри может простудиться. Надо будет поговорить об этом с Керри. И почему Керри в темных очках, когда идет дождь?

Но если Эвелин не начнет звонить, то опоздает! От нее зависят люди! Она набрала первый номер, прислушалась к звонку, раздавшемуся этажом ниже.

— Боб? Это Эвелин. А теперь, дорогой, скажи… какое у тебя сегодня давление?

— Хорошее, — ответил Боб Донован.

— Ты уверен? Что-то у тебя голос немного раздраженный, дорогой.

— Я в порядке, Эвелин. Я просто занят.

— О, это хорошо! А чем?

— Просто занят.

— Всегда хорошо быть чем-то занятым. Пойдешь вечером смотреть новости?

— Не знаю.

— А надо бы. В самом деле надо. Интеллектуальная стимуляция так важна для людей нашего возраста!

— Мне надо идти, — буркнул Боб.

— Конечно, но сперва скажи, как твоя внучка справляется с…

Он положил трубку. Точно, очень раздраженный. Может, у него проблема с регулярностью стула? Эвелин посоветовала бы клизму.

Следующий звонок принес ей больше удовлетворения. Джина Мартинели, как и всегда, пришла в восторг от внимания Эвелин. Она подробно рассказала Джине о состоянии своего артрита, подагры и диабета, проблеме с лишним весом у ее сына, о выкидыше у падчерицы жены другого сына, прослаивая все это цитатами из Библии («но употребляй немного вина, ради желудка твоего» — Первое послание к Тимофею). Джина ответила на все вопросы Эвелин, записала все ее рекомендации и…

— Эвелин? — спросила Джина. — Ты еще у телефона?

— Да, я… — Эвелин замолчала, и это настолько потрясло Джину, что она ахнула. — Нажми кнопку тревоги!

— Нет-нет, я в порядке. Я… просто на секунду вспомнила кое-что.

— Кое-что вспомнила? Что?

Но Эвелин и сама этого не знала. Если говорить точно, то это было не воспоминание, а… что? Ощущение. Слабое, но одновременно и четкое ощущение… чего-то.

— Эвелин?

— Я здесь!

— Господь решает, когда призвать нас к себе, и мне кажется, что твое время еще не настало. Ты слышала про Анну Чернову? Ту знаменитую балерину с четвертого этажа? Она вчера вечером упала, сломала ногу, и ее пришлось перевести в лазарет.

— Нет!

— Да. Бедняжка… Сказали, что временно, пока ее состояние не стабилизируется, то ты ведь знаешь, что это значит.

Она знала. Они все знали. Сперва лазарет, затем на седьмой этаж, где у тебя не будет даже собственной комнатушки, а потом в палату интенсивного ухода на восьмом и девятом. Уж лучше уйти быстро и чисто, как Джед Фуллер в прошлом месяце. Но Эвелин не собиралась позволить себе такие мысли! Позитивное отношение так важно!

— Я слышала, что Анна держится очень хорошо, — добавила Джина. — Господь никогда не посылает человеку больше, чем он может выдержать.

Насчет этого Эвелин была не столь уверена, но спорить с Джиной всегда было бесполезно — она пребывала в убеждении, что может позвонить Господу в любой момент.

— Я к ней зайду до собрания кружка вязальщиц, — сказала Эвелин. — Я уверена, что она захочет с кем-нибудь поговорить. Бедняжка… ты ведь знаешь, как балерины годами губят свое здоровье, так чего после такого ожидать?

— Знаю! — не без удовлетворения подтвердила Джина. — Они платят ужасную цену за красоту. На мой взгляд, это отчасти самовлюбленность.

— А ты слышала про ожерелье, которое она положила здесь в сейф?

— Нет! Что еще за ожерелье?

— Знаменитое! Мне Дорис Дзивальски рассказала. Анне его подарил один знаменитый русский танцовщик, которому его дал сам царь!

— Какой царь?

— Да царь! Ну, русский царь. Дорис сказала, что оно стоит целое состояние, поэтому и лежит в сейфе. Анна никогда его не одевает.

— Тщеславие, — заявила Джина. — Наверное, ей не нравится, как оно теперь смотрится на ее морщинистой шее.

— Дорис сказала, что Анна в депрессии.

— Нет, это тщеславие. Слушай, я посмотрела и увидела, что все было…

— Я бы порекомендовала ей акупунктуру, — перебила ее Эвелин. — Она хорошо помогает при депрессии.

Но сперва она позвонит Эрин, чтобы рассказать ей новости.

Эрин Басс не стала брать трубку. Наверное, это надоедливо занудная Эвелин Кренчнотед, которой не терпится узнать, какое у Эрин давление, холестерин и как поживают ее островки Лангерганса.[89] О, Эрин следует отвечать на звонки, ведь Эвелин ей только добра желает, а Эрин следует быть терпимее. Но с какой стати? Почему человек обязан быть терпимее только потому, что он стар?

Она не стала брать трубку и вернулась к книге — «Суть дела» Грэма Грина. Отчаяние уставшего от жизни Грина было глупой претенциозностью, но писатель он замечательный и сильно недооцененный в наши дни.

«Лайнер пришел в субботу вечером: из окна спальни они могли видеть, как его длинный серый корпус проползает мимо бона, за…»

Что-то произошло.

«…проползает мимо бона, за…»

Эрин больше не было в доме престарелых, ее не было нигде, она взлетела прочь от всего, оказавшись за…

А потом все кончилось, и она опять сидела в своей крошечной квартирке, а оставшаяся без присмотра книга соскользнула с коленей.

Анна Чернова танцевала. Она и Поль стояли с двумя другими парами на сцене, в ярком свете софитов. Во втором крыле стоял сам Баланчин, и хотя Анна знала, что тот пришел сюда ради соло Сюзанны, его присутствие вдохновляло ее. Зазвучала музыка. Promenade en couronne, attitude, arabesque efface[90] и переход в поддержку. Руки Поля поднимают ее. Она взмывает над собой и парит над сценой, над головами кордебалета, над Сюзанной Фаррелл, взмывает сквозь крышу нью-йоркского театра и дальше — в ночное небо, разведя руки в porte de bras достаточно широко, чтобы охватить переливающееся ночное небо, воспарив в самом безупречном jete во вселенной, пока…

— Она улыбается, — сказал Боб Донован, не успев сообразить, хочет ли он вообще что-то говорить. Он посмотрел на спящую Анну — такую прекрасную, что она даже не выглядела реальной, за исключением ноги в большом и уродливом гипсовом корсете. В одной руке, ощущая себя дураком — но какого черта! — он держал три желтые розы.

— Иногда так действуют болеутоляющие, — сказала медсестра лазарета. — Боюсь, вы не сможете остаться, мистер Донован.

Боб взглянул на нее, нахмурившись. Но он не собирался на нее злиться. Эта медсестра была не такая уж и плохая. В отличие от некоторых. Может быть, потому что сама уже не была весенним цыпленочком. Еще несколько лет, сестричка, и ты станешь одной из нас.

— Передайте ей цветы, хорошо? — Он сунул медсестре розы.

— Да, передам, — пообещала она, и Боб вышел из пропахшего лекарствами лазарета — он ненавидел эти запахи, — направившись обратно к лифту. Господи, ну какой же он жалкий старый пердун! Анна Чернова, как однажды сказала ему та любопытная старуха Эвелин Кренчнотед, танцевала в каком-то знаменитом месте в Нью-Йорке, «Абрахам центре» или что-то в этом роде. Анна была знаменитой. Но Эвелин могла и ошибаться, и в любом случае это не имело значения. С первой же секунды, когда Боб Донован увидел Анну Чернову, ему захотелось делать ей подарки. Цветы. Драгоценности. Все, что она захочет. Все, что у него есть. И каким же надо быть идиотом, чтобы так себя вести в его возрасте? Тьфу!

Он спустился на лифте на первый этаж, взбешенно протопал через вестибюль и вышел через боковую дверь в «сад воспоминаний». Дурацкое название, в стиле дурацкого нью эйдж. Ему хотелось что-нибудь пнуть, заорать…

Его пронзила энергия, от основания позвоночника, вверх по спине и до мозга, мягко, но четко, вроде удара током от неисправного тостера или вроде того. Потом это ощущение пропало.

Это еще что за хрень? Он в порядке? Если он упадет, как Анна…

Он был в порядке. И кости у него не такие тонкие и хрупкие, как у Анны. Чем бы это ни было, все уже кончилось. Ну, бывает.

На том же этаже дома престарелых, где находился лазарет, женщина, которой осталось жить всего несколько дней, что-то бормотала в своем долгом и последнем полусне. Капельница вливала морфин в ее руку, облегчая уход. К ее бормотанию никто не прислушивался — уже несколько лет оно было лишено всякого смысла. На мгновение она смолкла, и ее глаза, вновь засиявшие на изможденном, а некогда прелестном лице, расширились. Но лишь на мгновение. Глаза закрылись, и бессмысленное бормотание возобновилось.

В Тихуане бодрый старик, сидящий за прилавком рыночной палатки своего сына, где он продавал дешевые мексиканские одеяла болтливым туристас, внезапно поднял лицо к солнцу. Его рот, где все еще сохранились все ослепительно белые зубы, удивленно округлился.

В Бомбее вдова, одетая в белое, выглянула из окна на кишащие людьми улицы, и ее лицо стало бледным, как ее сари.

В Ченгду монах, сидящий на коврике на полированном полу комнаты для медитаций в древнем монастыре Венышу, нарушил священную тишину шокирующим и испуганным смехом.

Керри Веси сидела в заднем уголке класса доктора Эрдмана и думала об убийстве.

Конечно, она никогда на такое не пойдет. Убивать нельзя. Сама мысль о том, чтобы отнять чью-то жизнь, наполняла ее ужасом, который лишь усугублялся…

Размолотые касторовые бобы — смертельный яд.

…ежедневным наблюдением того, как отчаянно старики держатся за жизнь. И еще она…

Сводный брат однажды показал ей, как можно испортить тормоза в машине.

…знала, что она не из тех, кто решает проблемы таким необратимым способом. И в любом случае ее…

Присяжные почти всегда оправдывают избитую женщину, которая защищалась.

…адвокат сказал, что бумажный поток ограничительных ордеров и справок о нанесенных побоях пока что для нее лучший способ…

Если человек вырубится после дюжины пива, он не почувствует, как в него входит пуля из табельного револьвера.

…законно отправить Джима за решетку. Это, как сказал адвокат, «решит проблему» — словно подбитый глаз, сломанная рука и постоянные угрозы, заставляющие ее бояться, даже когда Джим находился в другом городе, были всего лишь теоретической «проблемой» наподобие тех, что доктор Эрдман давал решать своим студентам-физикам.

Он сидел на столе перед студентами и говорил о чем-то под названием «конденсат Бозе — Эйнштейна». Керри понятия не имела, что это такое, и ей было все равно. Ей просто нравилось быть здесь, сидеть незамеченной сзади в уголке. Никого из студентов, девятерых парней и двух девушек, не интересовали ни ее присутствие, ни ее подбитый глаз, ни ее красота. Когда с ними был доктор Эрдман, он полностью овладевал их вниманием, и это дарило ей неописуемый покой. Керри пыталась — и знала, что безуспешно — спрятать свою красоту. Внешность не приносила ей ничего, кроме неприятностей: Гэри, Эрик, Джим. Поэтому сейчас она ходила в мешковатых свитерах, без косметики, и прятала волосы из чистого золота под бесформенной шляпкой. Возможно, если бы она была такой же умной, как эти студенты, то научилась бы выбирать мужчин другого типа. Но она такой не была и не научилась, и класс доктора Эрдмана стал местом, где она чувствовала себя в безопасности. Даже в большей безопасности, чем в доме престарелых, где Джим подбил ей глаз.

Она предположила, что он пробрался туда через погрузочную платформу и подкараулил ее на складе постельного белья. Ударил раз и сбежал. А когда она позвонила своему раздраженному адвокату и тот выяснил, что свидетелей у нее нет, а в доме престарелых есть «охрана», то сказал, что здесь он ничего поделать не может. Ей необходимо доказать, что ограничительный ордер был нарушен.

Доктор Эрдман тоже говорил о «доказательстве» — каком-то математическом доказательстве. В средней школе Керри хорошо давалась математика. Да только доктор Эрдман однажды сказал, что в средней школе она учила не «математику», а «арифметику».

— Почему ты не пошла в колледж, Керри? — спросил он.

— Денег не было, — ответила она тоном, подразумевающим: пожалуйста, больше ни о чем не спрашивайте. Она совершенно не была в настроении рассказывать о папочке, его алкоголизме и долгах, жестоких сводных братьях, и доктор Эрдман не спросил. Тут у него хватало чувствительности.

Глядя на его высокую сутулую фигуру, сидящую на столе поблизости от ходунка, Керри иногда позволяла себе мечтать и представлять, что доктор Эрдман — Генри — стал на пятьдесят лет моложе. Ему сорок, ей двадцать восемь — в самый раз. Она отыскала в «Гугле» его фото в том возрасте, он тогда работал в какой-то «Радиационной лаборатории Лоуренса». Он был красивый, темноволосый и улыбался в камеру, стоя рядом с женой Идой. Жена была не такая красивая, как Керри, зато окончила колледж, так что даже если бы Керри родилась в те годы, у нее все равно не было бы шансов остаться с ним. История ее жизни.

— …есть вопросы? — закончил доктор Эрдман.

Студенты — как всегда — стали выкрикивать вопросы, не поднимая рук и перебивая друг друга. Но когда доктор Эрдман заговорил, все немедленно заткнулись. Кто-то подскочил к доске, стал писать на ней уравнения. Доктор Эрдман медленно повернулся хрупким телом, чтобы взглянуть на них. Дискуссия продолжалась долго, почти столько же, сколько сама лекция. Керри заснула.

Разбудил ее доктор Эрдман. Опираясь на ходунок, он легонько потряс ее за плечо.

— Керри?

— Что? Ой, извините!

— Не извиняйся. Ты чуть не умерла от скуки, бедная девочка.

— Нет! Мне понравилось!

Он приподнял брови, и ей стало стыдно. Он подумал, что она соврала из вежливости, а вранье он не выносил. Но она сказала правду — ей всегда нравилось сидеть на его лекциях.

На улице уже совсем стемнело. Осенний дождь прекратился, а от невидимой земли таинственно и плодородно пахло мокрыми листьями. Керри помогла доктору Эрдману усесться в ее старенькую «тойоту» и села за руль. Пока они возвращались в дом престарелых, она увидела, насколько он устал. Эти студенты слишком много от него хотят! Довольно с них и того, что он раз в неделю читает лекцию для самых продвинутых, обучая их всей этой физике, и нечего им требовать, чтобы он еще и…

— Доктор Эрдман?

Долгое и жуткое мгновение она думала, что он мертв. Его голова перекатывалась по спинке сиденья, но он не спал. Открытые глаза закатились. Керри дернула руль вправо и резко остановилась у обочины. Он еще дышал.

— Доктор Эрдман? Генри?

Никакой реакции. Керри сунула руку в сумочку, нашаривая мобильник. Потом сообразила, что быстрее будет нажать его «тревожную кнопку». Она быстро расстегнула пуговицы его куртки… но коробочки срочного вызова под ней не было. Она опять схватилась за сумочку, начиная всхлипывать.

— Керри?

Он уже сидел — темная фигура рядом с ней. Она включила свет в салоне. Его лицо, похожее на изрытый трещинами ландшафт, было ошеломленным и бледным. Зрачки стали огромными.

— Что произошло? Расскажите. — Она пыталась говорить спокойно и все примечать, ведь это было очень важно, чтобы написать как можно более подробный отчет для доктора Джемисона. Но она стиснула его рукав.

Он накрыл ее пальцы своими. И с удивлением ответил:

— Не знаю… Я был… где-то?

— Инсульт? — Это было то, чего они все боялись. Не смерти, но стать беспомощным, жалким остатком прежней личности. А для доктора Эрдмана, с его живым умом…

— Нет, — решительно ответил он. — Что-то иное. Не знаю, что. Ты уже позвонила в девять-один-один?

Телефон так и остался в ее руке.

— Еще нет, я не успела…

— Тогда не звони. Отвези меня домой.

— Хорошо, но как только мы приедем, вам надо показаться врачу. — Несмотря на произошедшее, ей понравилось, насколько твердо она это произнесла.

— Уже половина восьмого. Все врачи разъехались по домам.

Как оказалось, не все. Едва войдя с доктором Эрдманом в вестибюль, она увидела мужчину в белом халате, стоящего возле лифта.

— Погодите! — крикнула она так громко, что несколько человек повернулись к ним — вечерние посетители, амбулаторные пациенты и незнакомая Керри медсестра. Врач тоже не был ей знаком, но она подбежала к нему, оставив у главного входа опирающегося на ходунок доктора Эрдмана.

— Вы врач? Я Керри Веси, я везла доктора Эрдмана — пациента, Генри Эрдмана, а не врача — домой, и тут у него случился какой-то приступ, и сейчас он вроде бы в порядке, но кто-то должен его осмотреть, он сказал, что…

— Я не врач, — сказал мужчина, и Керри посмотрела на него с тревогой. — Я невролог, ученый.

Она собралась с духом.

— Все равно, лучше вас нам в это время никого не найти. Пожалуйста, осмотрите его! — взмолилась она, поражаясь собственной смелости.

— Хорошо. — Он подошел следом за ней к доктору Эрдману. Тот нахмурился — Керри знала, что он не любит подобной суеты. Невролог, похоже, сразу это уловил и приятным голосом сказал: — Доктор Эрдман? Я Джейк Дибелла. Не пройдете ли со мной, сэр?

Не дожидаясь ответа, он повернулся и зашагал по боковому коридору. Керри и доктор Эрдман направились следом. Они шли нормальными шагами, но люди все равно за ними наблюдали. Мы просто идем мимо, тут не на что смотреть… ну почему они все равно пялятся? Почему люди такие вампиры?

Но вообще-то, они не такие. Это просто говорит ее страх.

«Ты слишком доверчива, Керри», — сказал ей доктор Эрдман на прошлой неделе.

В маленькой комнате на втором этаже он тяжело уселся на один из трех складных металлических стульев. Тут были только стулья, серый картотечный шкаф, уродливый металлический стол, и больше ничего. Керри, по натуре любительница обустраивать гнездышко, поджала губы, и доктор Дибелла это тоже заметил.

— Я здесь всего лишь несколько дней, — чуть смущенно пояснил он. — Не успел обустроиться на новом месте. Доктор Эрдман, можете рассказать, что произошло?

— Ничего. — Он напустил на себя привычную высокомерность. — Я просто ненадолго задремал, а Керри встревожилась. Честное слово, не из-за чего так суетиться.

— Вы заснули?

— Да.

— Хорошо. Такое уже прежде случалось?

Доктор Эрдман чуть помедлил с ответом. Или ей показалось?

— Да, иногда. Мне уже девяносто, доктор.

Дибелла кивнул, явно удовлетворенный услышанным, и обратился к Керри:

— А с вами что случилось? Это произошло тогда же, когда заснул доктор Эрдман?

Ее глаз… Так вот почему люди в вестибюле на нее пялились. Встревожившись за доктора Эрдмана, она совсем позабыла о своем подбитом глазе, но теперь он немедленно напомнил о себе пульсирующей болью. Керри ощутила, что краснеет. За нее ответил доктор Эрдман:

— Нет, это произошло не в то же время. И в аварию мы не попадали, если вы это имели в виду. Глаз Керри с этим никак не связан.

— Я упала, — сказала Керри, поняла, что никто ей не верит, и вызывающе задрала подбородок.

— Хорошо, — дружелюбно согласился Дибелла. — Но раз уж вы здесь, доктор Эрдман, то мне хотелось бы попросить вас о помощи. И вас, и как можно больше других добровольцев из вашего заведения. Я здесь потому, что получил грант от «Фонда Гейтса» через Университет Джона Хопкинса, и исследую изменения электрохимии мозга во время церебрального возбуждения. Я прошу добровольцев уделить мне несколько часов на проведение совершенно безболезненного сканирования мозга, пока они рассматривают всевозможные изображения и фильмы. Ваше участие станет помощью науке.

Керри увидела, что доктор Эрдман собирается отказаться, несмотря на магическое слово «наука», но потом он заколебался:

— А какие виды сканирования?

— Эшера-Пейтона и функциональный магнитный резонанс.

— Хорошо. Я буду участвовать.

Керри моргнула. Это не было похоже на доктора Эрдмана, считавшего физику и астрономию единственными «настоящими» науками, а все остальные лишь бедными пасынками. Но этот доктор Дибелла не собирался упускать нового подопытного. Он быстро сказал:

— Превосходно! Завтра утром в одиннадцать. Лаборатория 6В, в больнице. Мисс Веси, сможете привести его туда? Вы родственница?

— Нет, я здесь сиделка. Зовите меня Керри. Я смогу его привезти. — По средам она обычно не ухаживала за доктором Эрдманом, но она договорится с Мари и поменяется сменами.

— Замечательно. Пожалуйста, зовите меня Джейк.

Он улыбнулся ей, и у Керри в груди что-то дрогнуло. И не только потому, что он был красив — темноволосый, сероглазый и широкоплечий, — но и потому что обладал мужской уверенностью и легкими манерами, а на левой руке у него не было кольца… идиотка. Никакого особенного тепла в его улыбке не было, все чисто профессиональное. Неужели она всегда будет оценивать каждого встреченного мужчину как возможного любовника? Неужели она настолько в этом нуждается?

Да. Но он не проявил к ней интереса. И в любом случае он образованный ученый, а она работает за минимальную зарплату. Она точно идиотка.

Она доставила доктора Эрдмана в его квартирку и пожелала ему спокойной ночи. Он выглядел каким-то отдаленным, погруженным в свои мысли. Когда она спускалась на лифте, на нее навалилось нечто вроде отчаяния. На самом деле ей так хотелось остаться и смотреть телевизор вместе с Генри Эрдманом, спать на его кушетке, по утрам варить ему кофе и разговаривать с ним. А не возвращаться в свою обшарпанную квартиру, запираться на все замки, чтобы не вломился Джим, но никогда при этом не ощущать реальной безопасности. Она скорее осталась бы здесь, в доме для чахнущих стариков, — и насколько это неестественно и грустно?

И что же все-таки случилось с доктором Эрдманом по дороге из колледжа?

Теперь уже второй раз. Генри лежал без сна, гадая, что же чертовщина творится у него в мозгах. Он привык полагаться на этот орган. Его колени стали жертвами артрита, слуховой аппарат постоянно нуждался в настройке, а в простате завелась медленно растущая раковая опухоль, которая, как сказал врач, не убьет его еще долго после того, как его убьет что-то другое — тоже мне, профессиональное врачебное представление о хорошей новости. Но мозг его оставался ясным, и ему всегда доставляло величайшее удовольствие хорошо им пользоваться. Даже большее, чем секс, еда и брак с Идой, хотя он ее очень любил.

Господи, в чем только возраст не заставит человека признаться.

А какие годы были лучшими? Тут сомнений нет: Лос Аламос, работа в «Операции Айви» с Уламом, Теллером, Карсоном Марком и остальными. Возбуждение, отчаяние и восторг при разработке «Колбасы», первое испытание ступенчатой радиационной имплозии. День, когда бомба была взорвана на атолле Эниветок. Генри, будучи младшим членом команды, разумеется, не был на атолле, но он, затаив дыхание, ждал результатов с острова Богон, где испытывалась вторая. Он радовался, когда Теллер, зарегистрировав ударную волну взрыва на сейсмометре в Калифорнии, послал в Лос Аламос телеграмму из двух слов: «Родился мальчик». Сам Гарри Трумэн потребовал ту бомбу, «чтобы иметь гарантию, что наша страна сможет защититься от любого возможного агрессора», и Генри гордился, что работал над ней.

Ударные волны. Да, вот на что были похожи два сегодняшних происшествия: на ударные волны в мозгу. Слабая волна в квартире, и более мощная в машине Керри. Но из-за чего? Это мог быть только какой-то сбой в его нервной системе — то, чего он больше всего боялся, гораздо сильнее, чем смерти. Конечно, преподавать физику аспирантам — это и сравнить нельзя с работой в Лос Аламосе или Ливерморе, да и большинство аспирантов — но не Халдан — болваны, но Генри это нравилось. Преподавание, чтение журналов и отслеживание новостей в сети оставались его связью с физикой. И если какая-то неврологическая «ударная волна» повредила его мозг…

Заснул он очень нескоро.

— Господи, милочка, что с твоим глазом?

Эвелин Кренчнотед сидела со своей приятельницей Джиной Как-там-ее в крошечной приемной возле кабинета доктора О'Кейна. Генри бросил на нее хмурый взгляд. Очень в характере Эвелин ляпнуть такое и смутить бедняжку Керри. Никогда в жизни Генри не попадалась настолько бестактная баба, хотя он был знаком со многими физиками, а они тактичностью не отличались. Но физики хотя бы не лезли в чужие дела.

— У меня все хорошо, — ответила Керри, постаравшись улыбнуться. — На дверь наткнулась.

— О, милочка, как же такое случилось? Вам надо показаться доктору. Я уверена, что он сможет выкроить несколько минут, чтобы вас осмотреть, хотя, наверное, он уже отстал от графика, мне вообще-то не было сегодня назначено, но он сказал, что сможет втиснуть и меня, потому что вчера произошло что-то странное, о чем я хотела его спросить, но время, на которое он мне назначил, уже должно было начаться пять минут назад, и вас он должен будет принять потом, он уже осмотрел Джину, но она…

Генри уселся и перестал слушать. Эвелин все трещала и трещала скрипучим голосом, напоминающим звук бормашины. Он представил ее на Эниветоке взлетающей на грибовидном облаке взрыва и продолжающей трещать. Облегчение наступило, когда дверь кабинета открылась и вышла женщина с книгой в руке.

Генри уже видел ее прежде, хотя и не знал ее имени. В отличие от большинства местных старых перечниц, на нее стоило посмотреть. Разумеется, она не блистала сияющей красотой молодости, как Керри, — этой женщине было уже как минимум за семьдесят. Но стояла она прямо и грациозно, седые волосы спадали на плечи простыми волнами, а скулы и голубые глаза все еще были хороши. Однако Генри не нравилось, как она одевалась — это напоминало ему ребячески тупых демонстрантов вокруг Лос Аламоса в пятидесятые и шестидесятые. Сейчас женщина была одета в белую футболку и длинную хлопчатобумажную крестьянскую юбку. На шее висело ожерелье из бусин и ракушек, на пальцах несколько колец тонкой работы.

— Эрин! — воскликнула Эвелин. — Как прошел осмотр? Все в порядке?

— Прекрасно. Обычная проверка.

Эрин слегка улыбнулась и пошла по коридору. Генри присмотрелся, чтобы увидеть обложку ее книги. «Тао Те Чинь». Его пронзило разочарование. Одна из тех.

— Но у тебя сегодня не была запланирована проверка, как и у меня. Так из-за чего ты… — Эрин быстро пошла прочь с застывшей на губах улыбкой. Эвелин возмутилась: — Ну, такое я называю откровенной грубостью! Ты видела, Джина? Стараешься быть приветливой с людьми, а они…

— Миссис Кренчнотед? — Из двери кабинета высунулась голова медсестры. — Доктор вас сейчас примет.

Эвелин неуклюже поднялась и вошла в кабинет, продолжая говорить. В наступившей после этого благословенной тишине Генри сказал Керри:

— Интересно, как это выдерживал мистер Кренчнотед?

Керри хихикнула и махнула в сторону Джины, приятельницы Кренчнотед. Но Джина заснула на стуле, и это хотя бы объясняло, как она это выдерживает.

— Я очень рада, что вам как раз на сегодня назначено, доктор Эрдман, — сказала Керри. — Вы ведь расскажете врачу о том, что произошло вчера в машине?

— Да.

— Обещаете?

— Да.

Ну почему все женщины, даже тихая малышка Керри, так настаивают на регулярных визитах к врачу? Да, врачи были полезны, когда обеспечивали его таблетками, чтобы машина ехала дальше, но Генри считал — к врачу надо идти, только если чувствуешь что-то неладное. Более того, он совсем забыл об этом запланированном регулярном осмотре и вспомнил лишь, когда Керри позвонила и сказала — как удачно, что ему назначено всего за час до того, как он должен прийти в лабораторию к доктору Дибелла. При обычных обстоятельствах Генри вообще отказался бы идти, но решил спросить доктора Джемисона о происшествии в машине.

К тому же могло статься, что эта дура Эвелин Кренчнотед хоть раз, да оказалась в чем-то права.

— Керри, может быть, тебе стоит попросить врача осмотреть тот глаз?

— Нет. Я в порядке.

— А Джим звонил или снова крутился вокруг с тех пор, как?..

— Нет.

Она явно не хотела об этом говорить. Наверное, смущается. Такую ее сдержанность Генри мог уважать. Он мысленно составил перечень вопросов для Джемисона.

Но когда Генри вошел в кабинет, оставив Керри в приемной, и когда выдержал все неизбежные скучные процедуры: медсестра измерила кровяное давление, дала ему помочиться в чашку и облачила в дурацкий бумажный халат, в комнату вошел не Джемисон, а бесцеремонный, невозможно молодой парень в белом лабораторном халате и с развязными манерами.

— Я доктор Фелтон, Генри. Как мы сегодня себя чувствуем?

Он уткнулся в медицинскую карту Генри и даже не взглянул на него. Генри скрежетнул зубами:

— Полагаю, вам это известно лучше, чем мне.

— Немного раздражены? Кишечник нормально работает?

— Мой кишечник в порядке. Спасибо за заботу.

Тут Фелтон поднял на него холодные глаза:

— Сейчас я прослушаю ваши легкие. Кашляните, когда я вам скажу.

И Генри понял, что не сможет. Если бы парень сделал ему выговор («По-моему, сарказм здесь неуместен»), то он хоть как-то отреагировал бы. Но такое полное равнодушие, такое обращение, словно Генри был ребенком или идиотом… Он не сможет рассказать этому бесчувственному юному хаму о происшествии в машине, о тревоге за свой разум. Общение с Фелтоном его попросту унизит. Может быть, Дибелла окажется лучше, пусть даже он и не медик.

Одним доктором меньше, один на очереди.

Дибелла оказался лучше. Но чего ему не хватало, так это организованности.

В «Мемориальном госпитале Редборна» он сказал:

— А, Доктор Эрдман, Керри. Добро пожаловать. Боюсь, с диагностическим сканированием ничего не получится. Я думал, что зарезервировал для вас время на приборе, но меня, похоже, вычеркнули из графика, или что-то в этом роде. Поэтому мы сможем провести сканирование Эшер-Пейтона, но не глубинное сканирование. Мне очень жаль, я… — Он беспомощно пожал плечами и пригладил волосы.

Керри сжала губы в тонкую ниточку:

— Доктор Эрдман приехал сюда специально ради вашего сканирования, доктор Дибелла.

— Зовите меня Джейк, пожалуйста. Знаю. А сканирование Эшер-Пейтона мы проведем в вашем доме престарелых. Мне действительно очень жаль.

Губы Керри так и не разжались. Генри всегда удивляло, насколько страстно она могла защищать своих «жильцов-подопечных». И почему обычно мягкая Керри так набросилась на молодого ученого?

— Я встречусь с вами в доме престарелых, — смиренно добавил Дибелла.

В св. Себастьяне он закрепил электроды на черепе и шее Генри, надел ему на голову шлем и уселся перед компьютером, чей экран был обращен в сторону от Генри. Когда в комнате погас свет, на белую стену начали проецироваться изображения: шоколадный пирог, метла, стул, автомобиль, стол, стакан — сорок или пятьдесят изображений. Генри ничего не нужно было делать, только сидеть, и он заскучал. Наконец картинки стали интереснее — горящий дом, эпизод войны, отец, обнимающий ребенка, Рита Хейворт. Генри усмехнулся:

— Вряд ли ваше поколение хотя бы знает, кто такая Рита Хейворт.

— Пожалуйста, не разговаривайте, доктор Эрдман.

Сессия продолжалась еще минут двадцать. Когда она закончилась, Дибелла снял шлем и сказал:

— Большое вам спасибо. Я вам действительно очень признателен.

Он начал снимать электроды с головы Генри. Керри стояла, глядя на него.

Сейчас или никогда.

— Доктор Дибелла, — сказал Генри. — Хочу вас кое о чем спросить. Точнее, рассказать. Об инциденте, который случился вчера. Дважды. — Генри понравилось слово «инцидент», оно прозвучало объективно и объяснимо, как полицейский отчет.

— Конечно. Говорите.

— В первый раз я стоял у себя в квартире, во второй раз ехал в машине с Керри. Первый инцидент был слабый, второй более выраженный. Оба раза я ощутил, как нечто движется сквозь мой разум, наподобие своеобразной ударной волны, не оставляя последствий за исключением, возможно, легкой усталости. Никакие из моих способностей, кажется, не пострадали. Надеюсь, вы сможете объяснить, что произошло.

Дибелла задумался, держа свисающий электрод. Генри ощутил запах липкого геля, которым тот был смазан.

— Как я вам вчера говорил, я не медик. Судя по всему, вам следует обсудить это с вашим лечащим врачом в доме престарелых.

Керри, которую огорчило, что Генри этого не сделал, добавила:

— В машине он словно потерял сознание, и у него закатились глаза.

— Моего врача сегодня утром не было на месте, а вы рядом, — сказал Генри. — Можете вы просто сказать, не указывают ли такие симптомы на инсульт?

— Расскажите о них еще раз.

Генри рассказал, и Дибелла сказал:

— Если бы это был микроинсульт, то вы не испытали бы такой сильной реакции. А если бы это был более серьезный инсульт, ишемический или геморрагический, то он проявился бы как минимум во временном ухудшении вашего состояния. Но вы могли пережить какой-то сердечный приступ, доктор Эрдман. Думаю, вам нужно срочно сделать кардиограмму.

Сердце, а не мозг. Что ж, уже лучше. Все же по спине Генри холодком прокатился страх, и он понял, насколько сильно ему хочется жить так, как сейчас, несмотря на все болячки и ограничения. Но все же он улыбнулся и ответил:

— Хорошо.

Вот уже лет двадцать пять он знал, что стареть — занятие не для слабаков.

Керри отменила встречи со всеми своими подопечными, связавшись с ними по мобильному, и провела Генри через все последующие и бесконечные больничные ритуалы — административные и диагностические, а также самую вездесущую медицинскую процедуру — ожидание. К концу дня Генри уже знал, что сердце у него в порядке, в мозге нет тромбов или кровоизлияний, и у него не имелось никаких причин падать в обморок. Теперь они так называли случившееся: обморок, вероятно, из-за низкого содержания сахара в крови. Его записали на тест выносливости к глюкозе на следующей неделе. Болваны. Не было у него никакого обморока. С ним случилось нечто совершенно иное, уникальное.

А потом это случилось опять. Такое же, и все же совершенно иное.

Уже около полуночи Генри лежал в кровати, совершено вымотанный за день. Он подумал, что хотя бы сегодня сон придет к нему легко. И тут он, совершенно внезапно, был извлечен из усталого сознания. На этот раз не было ни яростных рывков, ни закатившихся глаз. Просто он неожиданно оказался не в своей темной спальне, не в своем теле и не в своем разуме.

Он танцевал, порхая на пуантах высоко над полированной сценой, ощущая, как напрягаются мышцы спины и бедер, когда он сидел, скрестив ноги, на мягкой подушке, которую он вышил подшипниками, крутящимися на заводском конвейере напротив солдат, стреляющих в него…

И все исчезло.

Генри рывком сел, обливаясь в темноте потом. Он стал нашаривать ночник, промахнулся, и лампа с грохотом свалилась с тумбочки на пол. Он никогда не танцевал на сцене, не вышивал подушки, не работал на заводе и не воевал. И он сейчас не спал. Это были воспоминания, а не сны — нет, даже не воспоминания, потому что они были слишком яркими и живыми. Это были переживания, настолько яркие и реальные, словно все это происходило только что, и происходило одновременно. Переживания. Но не его.

Лампа все еще светилась. Он с трудом свесился с кровати и поднял ее. Когда он поставил ее на тумбочку, она погасла. Но все же он успел заметить, что при падении шнур лампы вырвало из розетки — задолго до того, как он за ней наклонился.

Корабль все больше возбуждался, прорехи в пространстве-времени и возникающие из-за этого флоп-переходы становились крупнее. Каждый аспект этого существа напряженно стремился вперед, прыгая сквозь флуктуации вакуума во вспышках радиации, которые появлялись то вблизи одной звездной системы, то вблизи другой, то в глубоком черном холоде, где не было звезд и гравитации. Корабль не мог двигаться быстрее, не уничтожая или ближайшие звездные системы, или собственную целостность. Он мчался так быстро, как мог, посылая перед собой еще более быстрые щупальца квантово-сцепленной информации. Быстрее, быстрее…

Ему не хватало скорости.

В четверг утром собственный разум показался Генри таким же ясным, как и всегда. После раннего завтрака он уселся за столиком на кухне и стал проверять контрольные работы своих студентов. В каждой квартире дома престарелых имелись кухонька, она же столовая, чуть более просторная гостиная, спальня и ванная. Поручни на стенах, нескользкие полы, назойливо радостные цвета и коробочки внутренней связи напоминали жильцам, что они стары — как будто кто-либо из них, с издевкой подумалось Генри, мог об этом забыть. Однако Генри не очень-то возражал ни против размеров квартирки, ни против постоянного наблюдения. В конце концов, ему прекрасно работалось в Лос Аламосе, хотя все там было тесным и ветхим, а в атмосфере так и витала паранойя. Большая часть его жизни прошла внутри его головы.

Для каждого набора задач с неполными ответами — скорее всего, такими окажутся все, кроме ответов Халдана, хотя Джулия Хернандес хотя бы попыталась применить новый и математически интересный подход — он пытался проследить ход мысли студента и увидеть, где тот допустил ошибку. Через час такой работы он проверил две контрольные. Над головой проревел самолет, взлетевший в аэропорту. Генри сдался. Он не мог сосредоточиться.

Вчера возле лазарета ужасная Эвелин Кренчнотед сказала, что у нее не был назначен плановый осмотр, но врач «втиснул» ее в график, потому что «вчера произошло что-то странное». И еще она упомянула, что у этой постаревшей красотки-хиппи, Эрин как-там-ее, тоже был внеплановый осмотр.

Однажды, на обязательном собрании амбулаторных пациентов, Генри увидел, как Эрин вышивает.

Анна Чернова, самая знаменитая жительница дома престарелых, была балериной. Это знали все.

Он понял, что глупо даже мыслить в этом направлении. Что он тут за гипотезы разводит? Про какую-то телепатию? Ни одно респектабельное научное исследование еще ни разу не подтвердило такую теорию. Кроме того, за три года пребывания Генри в доме престарелых — и все эти годы Эвелин и мисс Чернова тоже здесь жили — он никогда не ощущал ни малейшей связи с ними или интереса к ним.

Он попытался снова заняться проверкой контрольных работ.

Трудность состояла в том, что у него имелись две точки данных: его собственные «инциденты» и внезапный всплеск незапланированных врачебных осмотров, и никаких вариантов, как или связать, или устранить любую из них. Если он сможет хотя бы удовлетвориться тем, что визиты Эвелин и Эрин к врачу были связаны с чем-то иным, чем его ментальные проблемы, то останется лишь одна точка данных. Но одна — это аномалия. Две есть индикатор… чего-то.

Сегодня был день, когда по своему расписанию Керри не помогала Генри. Он встал, опираясь на ходунок, доковылял до стола и отыскал книжечку со списком жильцов. У Эвелин не оказалось ни номера мобильного телефона, ни адреса электронной почты. Это его удивило — такая зануда наверняка захотела бы получить как можно больше способов досаждать другим. Но некоторые из жильцов, даже через несколько десятилетий существования новых технологий, все еще настороженно относились к тому, что не было им знакомо с детства. Придурки, решил Генри, который однажды проехал четыреста миль, чтобы купить один из первых наборов для сборки в домашних условиях примитивного персонального компьютера. Он запомнил номер квартиры Эвелин и заковылял к лифту.

— О, Генри Эрдман! Заходите, заходите! — воскликнула Эвелин. Она выглядела удивленной, и не без основания. И — о, боже! — за ней сидели в кружок женщины, чьи стулья были стиснуты, как молекулы под гидравлическим сжатием, и что-то вышивали на цветастых клочках ткани.

— Я не хотел вмешиваться в ваше…

— О, это всего-навсего рождественские эльфы! — воскликнула Эвелин. — Мы в этом году решили пораньше начать работу над праздничным гобеленом для вестибюля. Старый совсем обветшал.

Генри не смог вспомнить праздничного гобелена в вестибюле — если только она не имела в виду то кричащее бугорчатое одеяло с Санта-Клаусом, протягивающим младенцев ангелам-хранителям. Волосы у ангелов были из ватных жгутов, из-за чего они напоминали палочки для чистки ушей.

— Не беспокойтесь, это неважно.

— Нет-нет, заходите! Мы как раз говорили о… и, может быть, вы больше о нем знаете… о знаменитом ожерелье, которое Анна Чернова хранит в офисном сейфе, том самом, что царь подарил…

— Нет, я ничего об этом не знаю. Я…

— Но если вы хотя бы…

— Я вам потом позвоню, — с отчаянием перебил ее Генри.

К его ужасу, Эвелин опустила взгляд и застенчиво прошептала:

— Хорошо, Генри.

Женщины захихикали. Генри побрел обратно по коридору.

Он размышлял над тем, как бы узнать фамилию Эрин, и тут она вышла из лифта.

— Извините! — окликнул он ее через весь коридор. — Можно с вами минутку поговорить?

Она направилась к нему, уже с другой книгой в руке и сдержанным любопытством на лице:

— Да?

— Меня зовут Генри Эрдман. Я хотел бы задать вам вопрос, который, и я сам это знаю, прозвучит очень странно. Пожалуйста, извините за назойливость и поверьте, что у меня есть веская причина спрашивать. У вас был вчера незапланированный осмотр у доктора Фелтона?

В ее глазах что-то мелькнуло:

— Да.

— А была ли причина этого осмотра связана с каким-либо… ментальным переживанием? Небольшим приступом или, возможно, случаем помрачения памяти?

Унизанные кольцами пальцы Эрин стиснули книгу. Генри машинально отметил, что сегодня это роман.

— Давайте поговорим, — сказала она.

— Я в это не верю, — сказал он. — Извините, миссис Басс, но для меня это какая-то чепуха.

Она пожала худыми плечами, медленно шевельнув ими под крестьянской блузкой. Подол длинной юбки, с желтыми цветками на черном фоне, разметался по полу. Ее квартирка напоминала хозяйку — развешенные на стенах кусочки ткани, занавес из бусин вместо двери в спальню, индийские статуэтки, хрустальные пирамиды и одеяла индейцев навахо. Генри не понравилась вся эта мешанина, детская примитивность декора, хотя его и затапливала благодарность к Эрин Басс. Она его освободила, потому что ее идеи по поводу «инцидентов» оказались настолько глупыми, что он смог легко выбросить их из головы. Заодно с прочими аналогичными идеями, которые могли у него зародиться.

— Вселенная, как единая сущность, пронизана энергией, — сказала она. — Когда вы перестанете сопротивляться потоку жизни и перестанете хвататься за тришну, вы пробудитесь для этой энергии. Проще говоря, у вас возникнет «внетелесное переживание», которое активирует карму, накопленную в прошлых жизнях, и сплавит все это в единый момент «трансцендентого озарения».

У Генри не было трансцендентного озарения. Он знал об энергии вселенной — она называлась электромагнитным излучением, гравитацией, сильными и слабыми внутриатомными силами — и ни один из ее видов не имел кармы. Он не верил в реинкарнацию и не выходил из своего тела. Во время всех трех «инцидентов» он четко ощущал, что находится в теле. Никуда он из него не уходил — наоборот, в него каким-то образом, похоже, проникли сознания других людей. Но все это чепуха, отклонение от нормы мозга, в котором синапсы и аксоны, дендриты и везикулы просто стали старыми.

Он ухватился за ходунок и встал:

— Все равно спасибо вам, миссис Басс. До свидания.

— Зовите меня Эрин. Вы точно не хотите зеленого чая, пока не ушли?

— Точно. Берегите себя.

Он был уже возле двери, когда она, почти небрежно, сообщила:

— Ах, да, Генри… Когда я во вторник вечером вышла из тела, то в этом состоянии просветления со мной были и другие… Вы когда-нибудь имели близкое отношение — знаю, что звучит это странно, — к свету, который каким-то образом сиял ярче множества солнц?

Генри повернулся и уставился на нее.

— Это займет минут двадцать, — сказал Дибелла, когда тело Генри начало медленно заползать в ЯМР-томограф. Ему уже доводилось проходить эту процедуру, и она ему понравилась не больше, чем сейчас — из-за ощущений, возникающих, когда тебя засовывают в трубу чуть просторнее гроба. Он знал, что некоторые совсем не могут такое вынести. Но Генри решил — будь я проклят, если дам какой-то железяке себя одолеть, и к тому же труба не окружала его полностью, а оставалась открытой с нижнего торца. Поэтому он сжал губы, закрыл глаза и позволил машине поглотить его пристегнутое ремнями тело.

— Вам там удобно, доктор Эрдман?

— Я в порядке.

— Хорошо. Отлично. Просто расслабьтесь.

К своему удивлению, он расслабился. Из трубы все казалось очень далеким. Он даже задремал и проснулся двадцать минут спустя, когда подвижная кушетка выскользнула из трубы.

— Все выглядит нормально? — спросил он Дибеллу и затаил дыхание.

— Полностью. Спасибо, это хороший исходный материал для моего исследования. Ваш следующий сеанс, как я уже говорил, будет проведен сразу после просмотра десятиминутного фильма. Я запланировал его через неделю.

— Хорошо. — Нормально. Значит, его мозг в порядке, и с этими странными явлениями покончено. Облегчение напомнило ему о светских манерах. — Рад помочь вашему проекту, доктор. Не могли бы вы повторить, в чем его цель?

— Структуры мозговой активности у пожилых людей. Известно ли вам, доктор Эрдман, что демография тех, кому за шестьдесят пять — самое быстроразвивающееся научное направление в мире? И что на планете сейчас живет 140 миллионов человек старше восьмидесяти?

Генри не знал, но его это и не волновало. Подошел санитар из дома престарелых — помочь Генри встать. Это был строгий юноша, чье имя Генри не расслышал.

— А где сегодня Керри?

— Сегодня я не в ее графике.

— А-а… — Похоже, Дибеллу это не очень интересовало — он уже готовил экраны для следующего добровольца. Его время на томографе, как он сказал Генри, очень ограничено, и его предоставляют только в паузах между часами, когда прибор используется для больничных нужд.

Строгий юноша — Дэррил? Даррин? Дастин? — отвез Генри в дом престарелых и оставил в вестибюле, чтобы он сам поднялся наверх. Оказавшись в своей квартирке, Генри устало прилег на диван. Всего несколько минут сна — это все, что ему нужно. Теперь даже такие короткие экскурсии сильно его утомляли, хотя было бы лучше, если бы с ним поехала Керри, она всегда так хорошо о нем заботится, такая добрая и участливая молодая женщина. Если бы у них с Идой когда-нибудь были дети, то он хотел бы, чтобы они были такими, как Керри. И если этот ублюдок Джим Пелтиер еще хотя раз осмелится…

Его словно пронзило молнией.

Генри завопил. На этот раз ему было больно. Боль обожгла его череп изнутри, спустившись вдоль позвоночника до самого копчика. Ни танцев, ни вышивки, ни медитации — и все же там были другие, не как личности, а как коллективное восприятие, совместная боль, и это слияние боли делало ее еще хуже. Он не мог такого выдержать, он умрет, это конец…

Боль оборвалась. Она исчезла столь же быстро, как и возникла, оставив его всего избитого изнутри и пульсируя, как будто сквозь его мозг стоматолог просверлил корневой канал. Желудок свело, и он едва успел сползти к краю дивана и перегнуться. Его вырвало на ковер.

Пальцы уже нашаривали в кармане брюк коробочку «тревожной кнопки» — Керри настаивала, чтобы он всегда ее носил. Генри отыскал кнопку, нажал и потерял сознание.

Керри рано ушла домой. По четвергам днем она ухаживала за миссис Лопес, и тут неожиданно явилась ее внучка. Керри заподозрила, что Вики Лопес опять хочет денег, поскольку она, похоже, только ради этого приезжала к бабушке. Но это не мое дело, решила Керри. Миссис Лопес радостно сказала, что Вики может сходить за покупками для нее вместо Керри, и Вики согласилась. Вид у нее был жадный. Поэтому Керри пошла домой.

Если бы ей настолько повезло, что у нее была бабушка — да хоть какие родственники кроме никчемных сводных братьев в Калифорнии, — то уж она бы обращалась с этой теоретической бабушкой получше, чем Вики — особа в дизайнерских джинсах, кашемировых свитерах с декольте и солидным долгом на кредитке. Хотя Керри не хотела бы, чтобы ее бабушка походила и на миссис Лопес, которая обращалась с Керри как с не очень чистой наемной служанкой.

Да, конечно, она наемная помощница. Вакансия санитарки в доме престарелых святого Себастьяна первой попалась ей на глаза в разделе объявлений в тот день, когда она наконец-то ушла от Джима. Она ухватилась за эту работу слепо, подобно человеку, свалившемуся с обрыва и увидевшему хрупкую веточку, растущую из скалы. Но самым странным оказалось то, что после первого рабочего дня она уже знала, что останется. Ей понравились старики (во всяком случае, большинство из них). Они оказались интересными, благодарными (во всяком случае, большинство из них) — и не опасными. Во время той первой ужасной недели, пока она нашла временный приют в «Христианском союзе молодых людей» и искала однокомнатную квартирку, которая реально была бы ей по карману, дом престарелых стал единственным местом, где она ощущала себя в безопасности.

Джим, конечно, это изменил. Он отыскал и ее работу, и ее квартиру. Копы могут отыскать что угодно.

Убедившись, что обшарпанный коридор пуст, она открыла дверь, проскользнула в квартиру, заперла дверь и включила свет. Единственное окно выходило в вентиляционную шахту, и в комнате было темно даже в самый солнечный день. Керри сделала, что смогла, с помощью ярких диванных подушек, ламп «Армии спасения» и засушенных цветов, но темнота есть темнота.

— Привет, Керри, — сказал Джим.

Она резко повернулась, сдержав вопль. Но самой отвратительной стала другая ее реакция. Непрошенная и ненавидимая — боже, как ненавидимая! — но Керри все же ощутила внезапный трепет, вспышку возбуждения, наполнившую энергией все ее тело. «В этом нет ничего необычного, — сказала ее консультант в „Центре помощи избитым женщинам“, — потому что нередко насильник и его жертва вместе полностью вовлечены в борьбу за доминирование друг над другом. Помните, какое вы испытывали торжество, когда он находился в покаянной фазе цикла насилия? Как, по-вашему, почему вы от него ушли только сейчас?»

У Керри ушло много времени, чтобы это принять. И вот оно повторяется. Джим снова здесь.

— Как ты вошел?

— Да какая разница?

— Уговорил Келси тебя впустить? — Управдома можно было уговорить почти на что угодно за бутылку виски. Хотя Джиму, наверное, такое и не потребовалось — у него имелся полицейский значок. Даже обвинения, которые она против него выдвинула (все они были отклонены), не повлияли на его работу. Посторонние никогда не сознавали, насколько обычным было домашнее насилие в семьях полицейских.

Сейчас Джим был в штатском — джинсы, ботинки, спортивная куртка, которая ей всегда нравилась. Он явился с букетом — не гвоздики из супермаркета, а красные розы в блестящей золотой бумаге.

— Керри, прости, что напугал, но я очень хотел, чтобы мы поговорили. Пожалуйста, дай мне только десять минут. И все. Ведь десять минут — совсем немного по сравнению с тремя годами брака.

— Мы не женаты. Мы официально разведены.

— Знаю. Знаю. И я заслуживал, чтобы ты от меня ушла. Теперь я это знаю. Но только десять минут. Пожалуйста.

— Тебе вообще не положено быть здесь! Суд выдал против тебя ограничительный ордер — и ты коп!

— Знаю. Я рискую карьерой, чтобы поговорить с тобой десять минут. Разве это не говорит о том, как мне это важно? Вот, это тебе.

Он робко, потупив взгляд, протянул ей розы. Керри их не взяла.

— В последний раз, когда мы «говорили», ты подбил мне глаз, ублюдок!

— Знаю. Если бы ты знала, как сильно я об этом сожалел… если бы ты хотя бы представляла, сколько ночей я пролежал без сна, ненавидя себя за это. Я с ума сходил, Керри. Реально сходил. Но это меня кое-чему научило. Я изменился. Я сейчас хожу к «Анонимным алкоголикам», у меня есть и спонсор, и все такое. И я работаю по своей программе.

— Я все это уже слышала!

— Знаю. Да, слышала. Но на этот раз все иначе.

Он потупил взгляд, а Керри уперлась руками в бедра. И тут ее стукнуло: ведь она все это тоже уже говорила. Стояла в этой презрительной позе. И он тоже стоял в позе унижения. Это и есть та стадия «извинений и уговоров», о которой говорила советник, всего-навсего еще одна сцена в их бесконечном сценарии. А она проглотила наживку, словно этого никогда прежде не было, и наслаждается сиянием праведного негодования, подпитываемого раболепством Джима. Все в точности, как говорила советник.

И она испытала такое отвращение к себе, что у нее едва не подогнулись колени.

— Уходи, Джим.

— Я уйду. Уйду. Только скажи, что ты услышала меня, что для нас с тобой еще есть хоть какой-то шанс, даже если я его не заслуживаю. О, Керри…

— Уходи! — От гнева на себя ее едва не тошнило.

— Если бы ты только…

— Убирайся! Немедленно!

Его лицо изменилось. Покорность сменилась удивлением — что за отклонение от привычного сценария? — а затем и яростью. Он швырнул в нее цветы.

— Ты даже не выслушаешь меня? Я пришел к тебе с извинениями, черт побери, а ты даже не хочешь меня выслушать? С чего ты взяла, что настолько лучше меня, гребаная ты сука, да ты всего лишь…

Керри развернулась и бросилась к двери. Он оказался быстрее. Быстрее и сильнее, и это тоже был старый сценарий, как она могла про это забыть хотя бы на полсекунды, он…

Джим швырнул ее на пол. У него с собой оружие? Станет ли он… она мельком увидела его лицо, поднимая руки, чтобы защитить голову — настолько искаженное яростью, что его было трудно узнать. Он ударил ее в живот. Боль оказалась поразительной. Она полыхнула во всем теле… она пылала… не могла дышать… она сейчас умрет… Ботинок отошел назад, чтобы ударить ее снова, и Керри попыталась завопить, но не смогла. Значит, это конец… нет… нет… нет…

Джим рухнул.

В просвете между руками она успела разглядеть его лицо, когда он падал. Удивление заставило его разинуть рот, расширило глаза. Это лицо отпечаталось в ее сознании. Его тело рухнуло на нее и больше не шевелилось.

Когда у нее восстановилось дыхание, она выползла из-под Джима, коротко и гортанно всхлипывая. И все же часть ее сознания работала ясно и холодно. Она прощупала его пульс, подержала ладонь над губами, проверяя дыхание, прислонилась ухом к груди. Джим был мертв.

Пошатываясь, она подошла к телефону и набрала 911.

Копы. Незнакомые копы — она жила в другом округе, не в том, где находился полицейский участок Джима. Сперва копы в форме, затем детективы. Машина скорой помощи. Судмедэксперты. Фотографы, отпечатки пальцев, обыск в однокомнатной квартире, с ее согласия. У вас есть право хранить молчание. Она не стала молчать, отказалась от адвоката и рассказала все, что знала, когда тело Джима заменил меловой контур на полу, а в коридоре столпились соседи. А когда все наконец-то завершилось, Керри сказали, что ее квартира теперь считается местом преступления, пока не проведено вскрытие, и спросили, куда она теперь может уйти.

— В дом престарелых святого Себастьяна. Я там работаю.

— Может быть, вам лучше позвонить и взять отгул по болезни в эту ночную смену, мэм, это…

— Я поеду на работу!

И она поехала, стискивая руль трясущимися руками. Сразу подошла к двери доктора Эрдмана и сильно постучала. Услышала, как внутри постукивает по полу его ходунок. Внутри, где безопасно.

— Керри! Что случилось?..

— Можно войти? Пожалуйста. Полиция…

— Полиция? — резко переспросил он. — Какая полиция? — Он выглянул в коридор, словно ожидал увидеть полный коридор людей в синем. — Где твоя куртка? На улице всего десять градусов!

Она забыла куртку. Никто не упомянул куртку. Соберите сумку, сказали они, но никто не упомянул куртку. Доктор Эрдман всегда знал, какая на улице температура и что показывает барометр, — он следил за такими вещами. Запоздало, и впервые за весь вечер, она разразилась слезами.

Он провел ее в комнату, усадил на диван. Керри заметила — той холодной и ясной частью сознания, которая все еще работала, — что на ковре свежее мокрое пятно, а в комнате сильно пахнет, как после дезинфекции.

— Можно… можно мне чего-нибудь выпить? — Она даже не знала, что собирается это сказать, пока слова не вылетели. Она редко пила. Совсем как Джим.

Джим…

Шерри ее успокоило. Напиток показался ей таким изысканным, равно как и миниатюрный стаканчик, в который он был налит и предложен. Дышать стало легче, и она рассказала ему всю историю. Он выслушал ее молча.

— Думаю, я теперь подозреваемая. Впрочем, конечно же, подозреваемая. Он просто свалился замертво, когда мы дрались… но я к нему и пальцем не притронулась. Я лишь пыталась защитить голову и… Доктор Эрдман, что с вами? Вы белый, как снег! Мне не следовало приходить, извините, я…

— Конечно, тебе надо было прийти! — рявкнул он столь резко, что она вздрогнула. Через секунду он попытался улыбнуться. — Конечно, тебе надо было прийти. Для чего иначе друзья?

Друзья. Но у нее есть другие подруги, помоложе. Джоан, Конни, Дженнифер… хотя она и не очень-то много с ними виделась за последние три месяца. А подумала она в первую очередь, и немедленно, именно о докторе Эрдмане. А теперь он выглядит таким…

— Вы нездоровы, — заявила она. — Что случилось?

— Ничего. Съел что-то нехорошее за ленчем, в столовой. А через несколько часов половину дома престарелых стало тошнить. Эвелин Кренчнотед, и Джину Мартинелли, и Эрин Басс, и Боба Донована, и Эла Космано, и Анну Чернову. И многих других.

Он внимательно за ней наблюдал, перечисляя имена, словно ожидая от нее какой-то реакции. Керри знала некоторых из них, но в основном только здоровалась. Только мистер Космано был в списке тех, за кем она ухаживала. Никогда еще она не видела доктора Эрдмана таким странным.

— Керри, а в какое время Джим… упал замертво? Можешь вспомнить точное время?

— Ну, сейчас попробую… Я ушла отсюда в два часа, заехала в банк, потом на заправку, потом зашла в магазин. Значит, примерно в три часа, или в половину четвертого. А что?

Доктор Эрдман не ответил. Он молчал так долго, что Керри начала тревожиться. Не надо было ей приезжать, он из-за нее так ужасно переволновался, и вообще наверняка есть правило, запрещающее сиделкам оставаться в квартирах жильцов, о чем она только думала…

— Давай-ка я принесу одеяла и подушку для дивана, — сказал наконец доктор Эрдман голосом, все еще звучащим для Керри странно. — Он вполне удобный. Для дивана.

Невозможно. Это нелепейшее совпадение. И больше ничего. Одновременность — это не причина и следствие. Это знает даже самый тупой студент-физик.

Генри вспомнил, что говорил Ричард Фейнман о теории струн: «Мне не нравится, что они ничего не рассчитывают. Мне не нравится, что они не проверяют свои идеи. Мне не нравится, что для всего, что расходится с экспериментальными данными, они придумывают объяснение… Главный принцип состоит в том, что ты не должен обманывать себя — а себя обмануть легче всего». Генри не любил Фейнмана, с которым познакомился на конференции в Калифорнийском технологическом. Фигляр — с бубенчиками, дурацкими приколами и мелкий воришка чужих идей. Недостойный. Но этот блистательный фигляр был прав. Теория струн Генри тоже не нравилась, и он не любил идеи, которые не были просчитаны, проверены и подтверждены экспериментальными данными. Кстати, идея о том, что Генри каким-то образом убил Джима Пелтиера своими мыслями… абсурдна.

Мысли не могут послать заряд энергии в тело далекого человека. Но сам заряд не был «придуманной» идеей. Это произошло. Генри это почувствовал.

Дибелла сказал, что мозги у Генри выглядят совершенно нормально.

Почти всю ночь с четверга на пятницу, то есть уже вторую ночь подряд, Генри пролежал без сна. Керри провалилась в глубокий сон, каким спят молодые. Утром, пока она не проснулась, он тихо оделся, вышел из квартиры, опираясь на ходунок, и направился в местный лазарет. Он ожидал, что тот будет набит людьми, которых тошнило вчера днем, как и его. Но Генри ошибся.

— Могу я вам помочь? — спросила крепкая медсестра, несущая поднос с завтраком. — Вы себя плохо чувствует?

— Нет-нет, — торопливо возразил Генри. — Я пришел кое-кого навестить. Эвелин Кренчнотед. Она была здесь вчера.

— О, Эвелин уже ушла. Они все ушли. То пищевое отравление было очень слабым. У нас сейчас только два пациента — Билл Терри и Анна Чернова. — Второе имя она произнесла так, как его произносили многие из персонала — словно только и ждали повода произнести его вслух. Обычно это раздражало Генри — что есть балет по сравнению, например, с физикой? — но теперь он сразу за это ухватился.

— Могу я тогда повидать мисс Чернову? Она уже проснулась?

— Это ее поднос. Идите за мной.

Медсестра дошла до конца небольшого коридора. Желтые занавески, прикроватный столик, мониторы и шесты для внутривенных вливаний — комната выглядела как все больничные палаты, которые Генри довелось видеть, за исключением цветов. Множества цветов, букеты и живые растения в горшках, и даже в огромном напольном бронзовом горшке, где росло нечто очень похожее на деревце. На единственном в палате стуле сидел мужчина, почти затерявшийся среди всех этих цветов.

— Ваш завтрак, мисс Чернова, — почтительно сказала медсестра. Она поставила поднос на столик, развернула его поперек кровати и сняла крышки с тарелок.

— Спасибо. — Анна Чернова одарила ее любезной, отработанной улыбкой и вопросительно взглянула на Генри. Мужчина, не поднявшийся, когда вошел Генри, посмотрел на него с неприязнью.

Из них получилась странная парочка. Балерина, выглядевшая моложе любого своего реального возраста, оказалась еще красивее, чем Генри представлял, с огромными зелеными глазами над безупречными скулами. Ее не подключили к каким-либо приборам на стене, но под желтым покрывалом кровати бугрился гипс на левой ноге. У мужчины была голова в форме садового совка, агрессивнощетинистые коротко подстриженные седые волосы и маленькие подозрительные глаза. Он был одет в плохо сидящую спортивную куртку поверх красной футболки и джинсы. Кажется, под ногтями у него была грязь — и это в доме престарелых? Генри принял бы его за кого-то из обслуживающего персонала, если бы тот не был для этого слишком стар, хотя и вполне энергичен и ходил, судя по всему, без трости. Генри охотно послал бы его к дьяволу. Разговор и так предстоял трудный, даже без посторонних.

— Мисс Чернова, простите, пожалуйста, меня за вторжение, но я думаю, что это важно. Меня зовут Генри Эрдман, я живу здесь на третьем этаже.

— Доброе утро, — поздоровалась она с той же отработанной и бесстрастной вежливостью, какую продемонстрировала медсестре. — Это Боб Донован.

— Привет, — буркнул Донован, не улыбнувшись.

— Вы имеете какое-либо отношение к прессе, мистер Эрдман? Потому что я не даю интервью.

— Нет, не имею. Перейду сразу к делу, если можно. Вчера у меня был приступ тошноты, как и у вас, и у вас тоже, мистер Донован. Мне сказала Эвелин Кренчнотед.

Донован закатил глаза. Генри улыбнулся бы, не будь он так напряжен. Он продолжил:

— Я не уверен, что эта тошнота была пищевым отравлением. В моем случае за ней последовало… нечто вроде приступа совершенно иного рода. Я могу лишь описать его как заряд энергии, промчавшийся по нервам, очень мощный и болезненный. И я пришел спросить, не испытывали ли и вы нечто подобное.

— Вы доктор? — спросил Донован.

— Доктор, но не медицины. Я физик.

Донован резко нахмурился, словно физика ему чем-то не нравилась.

— Да, испытывала, доктор Эрдман — подтвердила Чернова, — хотя не описала бы эти ощущения как «болезненные». Боли не было. Но «заряд энергии по нервам» — да. Это было похоже… — Он вдруг смолкла.

— Да? — поощрил ее Генри. Его сердце стало биться медленными и нерегулярными толчками. Выходит, не только он ощутил ту энергию.

Но Анна решила не договаривать и посмотрела на Донована:

— Боб, а вы ощутили нечто похожее?

— Да. И что с того?

— Сам не знаю, — ответил Генри. Он все еще опирался на ходунок, и тут его колени внезапно ослабели. Анна это сразу заметила.

— Боб, дайте доктору Эрдману стул, пожалуйста.

Донован поднялся, легко пододвинул стул к Генри и с угрюмым видом встал возле огромного букета по-осеннему разноцветных хризантем, роз и георгинов. Генри тяжело опустился на стул. Прямо перед его глазами оказалась прикрепленная к цветам карточка с надписью: «ОТ ТЕАТРА АМЕРИКАНСКОГО БАЛЕТА. ВЫЗДОРАВЛИВАЙТЕ ПОСКОРЕЕ!»

— Не понимаю, куда вы клоните, доктор Эрдман, — сказала Анна. — Вы утверждаете, что у всех нас была одна и та же болезнь, но не пищевое отравление? И она проявляется как… вспышка энергии с последующей тошнотой?

— Да, пожалуй, так. — Он не мог рассказать ей о Джиме Пелтиере. Здесь, в этой цветочно-антисептической атмосфере, рядом с жалкой ревностью Донована и холодной вежливостью Анны, сама эта идея выглядела невероятно безумной. А Генри Эрдман не любил безумные идеи. Он был, в конце концов, ученым.

Но эта же особенность заставила его проявить упорство чуть дольше:

— А до этого у вас когда-нибудь было нечто похожее, мисс Чернова?

— Анна, — машинально поправила она. — Да, было. Даже целых три раза. Но гораздо слабее и без тошноты. Я вообще подумала, что это были какие-то мимолетные ощущения перед тем, как заснуть. Я уже два дня лежу здесь со сломанной ногой, и это настолько скучно, что я много спала.

Сказано это было без жалости к себе, но Генри внезапно осознал, что наверняка означает «лежать» для женщины, которой всю жизнь источником успехов, удовольствий, профессией и самовыражением служило тело. И вообще, что должно было означать старение для такой женщины. Генри повезло больше — источником его жизни был разум, а не стареющее тело, и его разум до сих пор работает прекрасно.

Или работал, если смог породить такую безумную гипотезу? Что сказали бы Фейнман, Теллер, Гелл-Манн?[91] Его затопило смущение. Он с трудом встал.

— Спасибо, мисс Чернова, больше не стану отнимать ваше…

— У меня тоже такое было, — внезапно сказал Донован. — Но только два раза, как вы и говорили. Во вторник и вчера днем. Что вы хотите узнать, док? По-вашему, у нас тут что-то происходит? Это опасно?

Генри, держась за ходунок, повернулся к нему?

— Вы тоже это ощутили?

— Я только что сказал, что да! А теперь вы мне скажите — это что, какая-то новая заразная и опасная болезнь?

Донован был напуган и маскировал страх агрессивностью. Он хотя бы понимает, кто такой «физик»? Похоже, он принял Генри за какого-то врача-специалиста. И что вообще Боб Донован делает возле Анны Черновой?

Ответ он получил, увидев, как она выпроводила их обоих:

— Нет, Боб, никакой опасной болезни нет. Доктор Эрдман не врач. А теперь, если вы не возражаете, я очень устала и должна поесть, иначе медсестра будет меня ругать. Наверное, вам сейчас лучше уйти. Может быть, я еще встречу вас обоих, когда меня выпишут. — Она устало улыбнулась.

Генри увидел выражение лица Донована, которое у него ассоциировалось со студентами: безнадежная и беспомощная влюбленность. На фоне всех его морщин и мешков под глазами это смотрелось нелепо. И все же чувство Донована было искренним. Вот бедняга.

— Еще раз спасибо, — сказал Генри и ушел настолько быстро, насколько позволял ему ходунок. Как она посмела обращаться с ним как принцесса, отпускающая лакея? Но все же… он вторгся в ее мир, на эту женскую арену цветов, балета и притворной вежливости. Чужой, иногда отталкивающий мир. Совсем не похожий на жесткие мужские схватки физиков.

Зато он узнал, что она тоже ощутила эту «энергию». И Донован, причем точно в то же время, что и Генри. А это еще несколько точек данных для… чего?

Он остановился на медленном пути к лифту и закрыл глаза.

Когда Генри вернулся в свою квартирку, Керри уже проснулась. Она сидела вместе с двумя незнакомцами, поднявшимися, когда вошел Генри, — за столом, за которым Генри и Ида обедали пятьдесят лет. Воздух наполнял аромат кофе.

— Я сделала кофе, — сказала Керри. — Надеюсь, вы не возражаете… Это детектив Джерачи и детектив Вашингтон. Доктор Эрдман, это его квартира… — Она смолкла. Вид у нее был жалкий. Волосы свисали нерасчесанными прядями, под глазами размазалась какая-то черная косметика. А может быть, это у нее от усталости.

— Здравствуйте, доктор Эрдман, — сказал мужчина — крупный, мускулистый, с «тенью» небритости даже в этот час. Как раз таким бандитского облика типам Генри доверял меньше всего. Темнокожая женщина оказалась намного моложе — невысокая, аккуратная и неулыбчивая. — Нам нужно задать несколько вопросов мисс Веси.

— Ей нужен адвокат? — спросил Генри.

— Это решать вашей внучке, — сказал детектив одновременно с Керри, произнесшей: «Я им сказала, что мне не нужен адвокат» — и с Генри, добавившим: «Я за него заплачу». — В этой путанице фраз ошибка насчет «внучки» осталась неисправленной.

— Вы были здесь, когда сюда вчера вечером приехала мисс Веси? — спросил Джерачи.

— Да, — ответил Генри.

— А вы могли бы рассказать, чем занимались вчера после полудня, сэр?

Он что, дурак?

— Конечно, могу, но вы, разумеется, не подозреваете в убийстве офицера Пелтиера меня, сэр?

— В данный момент мы никого не подозреваем. Мы задаем обычные вопросы, доктор Эрдман.

— Я был в Редборнском мемориальном госпитале со второй половины дня и почти да приезда Керри. В палате интенсивной терапии, где меня обследовали на наличие возможного сердечного приступа. Которого, — торопливо добавил он, увидев лицо Керри, — у меня не было. У меня оказалось всего лишь острое несварение желудка, вызванное пищевым отравлением, от которого вчера днем пострадал весь пасионат.

Ха! Получай, детектив Громила!

— Спасибо, — поблагодарил Джерачи. — Вы врач, доктор Эрдман?

— Нет. Доктор физики.

Он ожидал, что Джерачи окажется таким же невеждой, каким проявил себя Боб Донован, но Джерачи его удивил:

— Экспериментальной или теоретической?

— Теоретической. Но я ей уже давно не занимаюсь. Сейчас я преподаю.

— Рад за вас. — Джерачи встал, и тут же встала детектив Вашингтон. При Генри эта женщина не произнесла и слова. — Спасибо вам обоим. Мы с вами свяжемся, когда получим результаты вскрытия.

— От этих заведений для стариков у меня мурашки бегают, — призналась Тара Вашингтон в лифте.

— Когда-нибудь и ты…

— Избавь меня от лекции, Винс. Я знаю, что придется постареть. Но я не обязана любить эту необходимость.

— У тебя еще много времени, — машинально утешил он, но думал он явно не об этом. — Эрдман что-то знает.

— Да? — Она взглянула на него с интересом. В отделе считали, что у Винса Джерачи есть «нюх». Он неизбежно оказывался прав насчет всего, что подозрительно попахивало. Если честно, она его чуточку побаивалась. Ее сделали детективом лишь в прошлом месяце, и ей чертовски повезло, что ее назначили напарницей к Джерачи. Но природный скептицизм все же заставил ее усомниться: — Этот старикан? Уж он совершенно точно не делал этого сам. Ему и таракана не раздавить. Подозреваешь, что тут поработал наемный убийца?

— Не знаю. — Джерачи ненадолго задумался. — Нет. Тут что-то другое. Нечто более эзотерическое.

Тара не знала, что значит «эзотерическое», поэтому промолчала. Джерачи был умен. Слишком умен для копа, как говорили некоторые коллеги, но говорили или из ревности, или такие копы, что предпочитают вышибать двери, а не разгадывать преступления. Тара Вашингтон знала, что он не из тех, кто вышибает двери. И намеревалась выучиться у Винса Джерачи всему, что сможет, пусть даже она не знает разные там умные словечки, как он. Всему, и еще больше. Она решила, что когда-нибудь станет таким же хорошим детективом, как он.

— Давай-ка потолкуем с персоналом о той эпидемии пищевых отравлений, — сказал Джерачи.

Но рассказ о пищевом отравлении подтвердился. И уже ближе к полудню ему позвонили и сообщили результаты вскрытия. Джерачи закрыл свой мобильник и сказал:

— Пелтиер умер от «сердечного приступа». Внезапная и мгновенная остановка сердца.

— Такой молодой коп? Здоровый, и все такое?

— Так говорят эксперты.

— Значит, насильственной смерти не было. Расследование закрыто.

Это ее слегка разочаровало. Убийство копа избитой женой стало бы весьма заметным событием. Поэтому Джерачи и поручили его расследовать.

— Расследование закрыто, — подтвердил Джерачи. — Но все равно Эрдман что-то знает. Мы просто никогда не узнаем, что именно.

Незадолго до полудня в пятницу Эвелин уложила свое полное тело на кушетку, готовую скользнуть в странную на вид медицинскую трубу. По такому случаю она надела свой лучший костюм из синего полиэфира с голубыми кружевами и хорошие кремовые туфельки. Доктор Дибелла — такой симпатичный молодой мужчина, жаль, что она не на пятьдесят лет моложе, ха-ха-ха — спросил:

— Вам удобно, миссис Кренчнотед?

— Зовите меня Эвелин. Да, мне хорошо, я никогда не проходила эту… как вы ее назвали?

— Функциональная магниторезонансная томография. Я вас сейчас пристегну, потому что очень важно, чтобы в течение всей процедуры вы лежали совершенно неподвижно.

— О, да, понимаю, вы не хотите, чтобы мои мозги болтались по всей кушетке, пока вы снимаете… Джина, ты еще здесь? Я тебя не вижу…

— Я здесь, — отозвалась Джина. — Не бойся, Эвелин. «Если я пойду и долиною смертной тени…»

— Здесь нет теней, и я не боюсь! — Честное слово, иногда этой Джины бывает слишком много. Но все же труба эта действительно страшновата. — Вы мне просто скажите, доктор, когда будете готовы засунуть меня в эту штуку, и я буду лежать смирно. Она тесная, как гроб, верно? Что ж, я собираюсь долго пролежать под землей, но не планирую начать прямой сейчас, ха-ха-ха! Но если я буду с вами и дальше разговаривать, когда попаду в…

— Конечно. Продолжайте говорить.

Он так безропотно это произнес, бедняжка. Что ж, неудивительно, ему наверняка скучно заниматься этим целый день напролет. Чем бы его развеселить?

— Вы теперь часто бываете у нас, верно, то есть когда не находитесь здесь, а вы уже слышали про ожерелье Анны Черновой?

— Нет, а что о нем говорят? Вот и все, просто держите голову вот так.

— Оно просто сказочное! — с легким отчаянием произнесла Эвелин. Доктор надел ей на голову нечто вроде тисков, и она совсем не могла ей шевелить. Ее сердце зачастило. — С бриллиантами, рубинами и еще всякими разными камнями, точно не знаю. Русский царь подарил его одной знаменитой балерине, которая…

— Правда? Какой именно царь?

— Царь России! — Безобразие, и чему только молодежь нынче учат в школах? — Он подарил его одной знаменитой балерине, которая учила Анну Чернову, и она подарила его Анне, а та, естественно, хранит его в местном сейфе, потому что, сами подумайте, если его украдут, то что станет с репутацией нашего заведения, и вообще оно абсолютно бесценное, поэтому… ой!

— Вы сейчас ровненько и медленно попадете в прибор, Эвелин. Все будет хорошо. Закройте глаза, если это помогает. Скажите, а вы сами это ожерелье видели?

— О, нет! — Эвелин ахнула, и сердце забилось быстрее, когда она ощутила, как под ней движется кушетка. — Я бы очень хотела, конечно, но Анна не очень-то дружелюбная, она довольно высокомерная, наверное, из-за того, что она была такая знаменитая и все такое, но все же… Доктор!

— Вы хотите выйти из прибора? — спросил он, и она догадалась, что он разочарован, она была чувствительна к подобным вещам, и ей хотелось выбраться, но не хотелось его разочаровывать, поэтому…

— Нет-нет, я в порядке! Но ожерелье я действительно хотела бы увидеть, все эти бриллианты, рубины, а может, даже и сапфиры, это мои любимые камни с таким синим огоньком внутри, я бы очень-очень хотела его увидеть…

Она все болтала, но вдруг ей показалось, что она может увидеть ожерелье мысленно, именно таким, каким она его вообразила. Нитка огромных переливающихся бриллиантов, а на ней подвески с рубинами и сапфирами, блистающими как не знаю что, но ничего прекраснее ей видеть не доводилось, о, как бы ей хотелось коснуться его хотя бы разок! Если Анна Чернова не будет такой высокомерной и эгоистичной, то, может быть, она достанет ожерелье из сейфа и покажет его Эвелин, позволит ей коснуться его… достань ожерелье из сейфа… и это наверняка окажется самой чудесной вещью, которую Эвелин когда-либо видела или представляла… достань ожерелье из сейфа…

Эвелин завопила. Боль забрызгала ее, как горячее масло с плиты, прожигая нервы и превращая разум в красное облако… Как много боли! Она сейчас умрет, это конец, а она даже не купила себе место на кладбище, боже, какая боль…

Потом боль исчезла, и она лежала, всхлипывая, пока кушетка выдвигалась из прибора. Доктор Дибелла что-то говорил, но его голос звучал издалека и становился все дальше… дальше… дальше…

И смолк.

Генри сидел один за столом на кухне и ел сэндвич с тунцом. Керри ушла работать к кому-то из своих подопечных. Генри было приятно, что она живет здесь, пусть даже она, конечно же…

Энергия хлынула в него подобно внезапному всплеску тока в электросети, и все его нервы засияли. Это можно было описать только так. На этот раз никакой боли, но нечто в его сознании становилось все ярче, белое, красное и синее, но точно не флаг, твердое, как камни… да, камни… драгоценные камни…

И все кончилось. Генри овладела неописуемая усталость. Он едва мог держать голову поднятой, а глаза открытыми. И вся его энергия ушла на то, чтобы оттолкнуться от стола, добрести до спальни и рухнуть на кровать. В голове у него было пусто, как в дальнем космосе.

Керри сидела в столовой и играла в покер с Эдом Розвудом, Ральфом Галеттой и Элом Космано — те пригласили ее стать четвертым игроком в предобеденной партии. Эл Космано был ее подопечным по утрам в пятницу. Она съездила с ним купить подарок на день рождения его дочери в Калифорнии, затем на почту — упаковать и отправить его, потом к физиотерапевту. Космано был занудой и жалобщиком. В комнатах слишком холодно, врачи ни черта не знают, курить не разрешают, еда отвратительная, он скучает по старым соседям, дочь настояла на переезде в Калифорнию вместо того, чтобы обустроить дом для престарелого отца, и вообще нынешние дети… Керри слушала и улыбалась. Даже сидеть рядом с ворчуном Космано было лучше, чем в квартире, где умер Джим. Когда срок аренды закончится, она поищет другое жилье, а пока она подписалась на дополнительные часы работы, лишь бы не возвращаться домой.

— Керри, черви ходят первыми, — сказал ее напарник Эд Розвуд, приятный мужчина, чьим хобби было смотреть телеканал C-Span.[92] Он был готов смотреть по нему что угодно, даже слушания Комитета по ассигнованиям Палаты представителей, часами напролет. Для дома престарелых это было хорошо, потому что Розвуду не требовалась сиделка вроде Керри. Его приходилось отдирать от телевизора, даже чтобы сыграть в карты раз в неделю. Майк О'Кейн, их обычный четвертый игрок, сегодня чувствовал себя не очень хорошо, поэтому Керри и сидела с пятью картами в руке, пока в соседней комнате кухонные работники гремели посудой, готовя ленч. Где-то над домом пролетел самолет, гул его постепенно затих в отдалении.

— Ах, да, черви, — сказала Керри. Хвала небесам, у нее нашлась карта этой масти, потому что она не могла запомнить, что такое козыри. Игра в карты давалась ей с трудом.

— Иду королем.

— Сбрасываю.

— Твой первый ход, Эд.

— Туз треф.

— Трефы переходят… Керри?

— Ах, да, я… — Чем ходить? На столе лежали только трефы. Трефов у нее не было, и она пошла пикой. Галетта рассмеялся.

— Керри, тебе точно не стоит бить козырем туз своего напарника, — с удовлетворением сказал Эл Космано.

— А я так сделала? Ой, извините, мистер Розвуд, я…

Эд Розвуд обмяк в кресле, закрыв глаза. Эл Космано тоже. Ральф Галетта уставился на Керри невидящими глазами, потом аккуратно опустил голову на стол, глядя куда-то вдаль.

— Мистер Космано! Кто-нибудь, помогите!

С кухни прибежали повара. Но к этому времени все трое уже сидели с открытыми глазами. Вид у них был смущенный и сонный.

— Что случилось? — вопросила повариха.

— Не знаю, — пробормотала Керри. — Они вдруг… устали.

Повариха уставился на Керри, как на слабоумную:

— Устали?

— Да… устали, — отозвался Эд Розвуд. — Я… пока, ребята. Пойду-ка я вздремну. Обедать не буду.

Он встал, чуть пошатываясь, но пошел самостоятельно и вышел из столовой. Другие двое вышли следом.

— Устали, — повторила повариха, сверля Керри взглядом.

— Все сразу! Честно, очень устали, словно их околдовали!

— Ага, всех и сразу, — сказала повариха. — Точно. Ты здесь новенькая? Что ж, иногда старички устают. — Она ушла.

Керри не была новенькой. А у трех мужчин не было обычной усталости. Но она никак не могла сказать такое этой сучке-поварихе и даже себе — так, чтобы это имело смысл. Тут все было неправильно.

Есть ей расхотелось. И она сбежала в туалет — там она хотя бы сможет побыть одна.

Телефон Винса Джерачи зазвонил, когда они с Тарой Вашингтон выходили из магазинчика на Ист-Элм. Они там говорили с владельцем, заподозренным в возможной махинации со страховкой. Винс предоставил Таре возможность задавать вопросы, и она едва не раздулась от радости, когда он сказал: «Хорошая работа, новичок».

— Джерачи, — буркнул он в телефон, потом слушал на ходу. Когда они уже подошли к машине, он бросил: «Хорошо», — и отключился.

— Что там у нас? — спросила Тара.

— У нас совпадение.

— Совпадение?

— Да. — Он нахмурился, и кожа у него на лбу сморщилась какими-то странными складками. — Опять дом престарелых святого Себастьяна. Кто-то вскрыл сейф в офисе.

— Что-нибудь пропало?

— Поехали, выясним.

Эрин Басс очнулась на коврике для йоги. Голубой экран телевизора был пуст, если не считать указателя КАНАЛ 3 в верхнем углу. Она приподнялась — изумленная, но ясно соображающая. Что-то произошло.

Она осторожно и медленно села, упираясь в коврик пальцами, унизанными кольцами. Сломанных костей нет, нигде не болит. Очевидно, она просто рухнула на коврик и лежала, пока кассета с уроком йоги не кончилась. Она успела дойти до позы рыбы, значит, до конца записи оставалось минут двадцать. И сколько она пролежала еще? Часы на стене показывали 1:20. Значит, около часа.

Нигде не болело. Эрин глубоко вдохнула, подняла голову, встала. И сейчас нигде не болит. И когда это произошло, боли тоже не было, но она где-то побывала… однако не в том спокойном месте, куда она иногда попадала во время йоги или медитации. То место было бледно-голубым, похожим на умиротворяющую вереницу долин, видимых на закате с высокой горы. А в том, другом месте, все было ярким и стремительным, больше похожим на реку… цветную реку — синюю, красную и белую.

Она прошла на кухню своей квартирки — худощавая фигурка в черном трико и колготках. Ленч она пропустила, но голода не ощущала. Достала из шкафчика ромашковый чай, вскипятила фильтрованной воды, поставила чай настаиваться.

Эта стремительная река энергии походила на то, что она уже испытывала прежде. Генри Эрдман спрашивал ее об этом, и, наверное, сейчас он тоже это ощутил. Хотя Генри, похоже, не принял ее объяснение тришны, ухватившись за материальный момент и противопоставив его пробуждению. Он был типичным ученым, убежденным, что наука — единственный путь к знанию, и что то, чего он не может измерить или воспроизвести, не является истиной, даже если он сам такое пережил и ощутил. Эрин знала, что это не так. Но в мире много людей, подобных Генри. Не способных понять, что, отвергая «религию», они делают религией науку.

Потягивая чай, Эрин размышляла, что нужно сделать дальше. Она не испугалась того, что произошло. Эрин Басс вообще мало что могло напугать. Некоторых это удивляло, а остальных смущало. Но в самом деле чего на свете нужно бояться? Несчастье есть лишь один оборот колеса, болезнь — другой, а смерть — это всего-навсего переход из одного состояния в другое. Чему суждено наступить, то наступит, а под всем этим будет и дальше протекать великий поток космической энергии, порождая иллюзию, которую люди считают окружающим миром. Она знала, что другие жильцы дома престарелых считают ее сумасшедшей, жалостной или настолько изолированной от реальности, что подходило и то, и другое («Дитя трастового фонда, сами понимаете. За всю жизнь и дня не работала»). Ее это не волновало. Она создала себе здесь свой мирок из книг, медитаций и добровольной помощи медсестрам, и если ее прошлое было совсем не таким, каким его вообразили другие жильцы, то это их иллюзия. Сама она никогда не думала о прошлом. Оно наступит вновь или не наступит — смотря как выберет майя.

Все же с этими недавними эпизодами следовало бы разобраться. Они повлияли не только на нее, но и на Генри Эрдмана и, как ни удивительно, на Эвелин Кренчнотед. Хотя, если подумать, Эрин не следовало удивляться. Карма есть у всех, даже у Эвелин, и Эрин не имеет права полагать, будто ей что-то известно о том, что происходит внешней оболочкой громкой и навязчивой Эвелин. К вершине горы ведет много тропинок. Поэтому ей следует поговорить не только с Генри, но и с Эвелин. Возможно, есть и другие. Может быть, ей следует…

В дверь позвонили. Оставив чай на столе, Эрин обернула юбку вокруг трико и подошла к двери. За ней стоял Генри Эрдман, опираясь на ходунок и с неподвижной маской подавленных эмоций на лице.

— Миссис Басс, мне хотелось бы кое-что с вами обсудить. Можно войти?

Эрин охватило странное ощущение. Не прилив энергии с коврика для йоги, не высокая голубая безмятежность медитации. Нечто иное. У нее уже бывали такие моменты, когда она осознавала, что вот-вот произойдет нечто важное. Такие случаи не были чем-то мистическим. Скорее всего, причина их была вполне прозаична — подсознательное чтение «языка тела». Но они всегда предшествовали каким-то событиям, менявшим ее жизнь.

— Конечно, доктор Эрдман. Заходите.

Она открыла дверь шире и шагнула в сторону, освобождая проход для его ходунка, но Эрдман не сдвинулся с места. Неужели он так устал, что у него не осталось сил? Она слышала, что ему девяносто лет, и он на десять лет старше Эрин, которая находилась в прекрасной форме, всю жизнь занимаясь йогой и контролем над телом. Она никогда не курила, не пила спиртного и не переедала. Все ее излишества были эмоциональными, а теперь еще и не очень длительными.

— Вам нужна помощь? Могу ли я?..

— Нет-нет. — Похоже, он собрался с силами и затем двинулся вперед, понемногу переставляя ходунок к столу. Обернувшись, он с вынужденной запоздалостью, которая лишь подчеркнула его напряженность, сказал: — Полтора часа назад к нам вломились воры. Они вскрыли сейф в офисе. Тот самый, где хранилось ожерелье Анны Черновой.

Эрин никогда не слышала про ожерелье Анны Черновой. Но образ стремительной разноцветной реки вернулся к ней с ошеломляющей силой, и она поняла, что была права: произошло нечто, и отныне ничто уже не будет таким, как прежде.

Вот уже, наверное, в десятый раз Джейк Дибелла брал распечатки сканов ЯМР-томографа, снова изучал их и клал на стол. Он с силой потер глаза костяшками пальцев. Когда он отвел руки от лица, его голый кабинетик немного расплылся перед глазами, но сканы не изменились. «Это твой мозг в режиме самоуничтожения», — подумал он. Да только это был не его мозг, а мозг Эвелин Кренчнотед. И когда она пришла в себя, мозг этой надоедливой и болтливой леди работал так же хорошо, как и прежде.

Но вот сканы были поразительными. Когда Эвелин лежала в трубе томографа, всего за секунду все изменилось. Первое изображение: нормальная картина кровотока и насыщения крови кислородом, а на следующем…

— Привет!

Вздрогнув, Джейк уронил распечатки. Он даже не слышал, как открылась дверь или как в нее стучали. Так, крыша точно начинает ехать.

— Заходи, Керри. Извини, я не… Не нужно было тебе этого делать.

Она наклонилась, чтобы поднять бумаги, упавшие со стола на пол. Другой рукой она удерживала прижатую к бедру картонную коробку. Когда она выпрямилась, он увидел, что ее лицо под распущенными золотистыми волосами было розовым, что делало ее похожей на утрированную викторианскую статуэтку. В коробке он увидел растение, картинку в рамке и несколько других вещичек.

«Так-так». По этой дорожке Джейк уже ходил.

— Я принесла кое-что для вашего кабинета, — сказала она. — Потому что он выглядит таким… пустым. Холодным.

— Спасибо. Но он мне нравится таким, какой есть.

Джейк демонстративно уткнулся в распечатки, что делало холодным и его, но лучше отвадить ее сейчас, чем потом, когда она смутится. Когда она поставила коробку на складной стул, он продолжал игнорировать Керри, ожидая, что она уйдет.

Но вместо этого она спросила:

— Это сканы доктора Эрдмана? Что они показывают?

Джейк поднял на нее взгляд. Она смотрела на распечатки, а не на него, и тон у нее был нейтральный — возможно, чуть с тревогой за доктора Эрдмана. Он вспомнил, как нежно они с Эрдманом относятся друг к другу. Что ж, не делает ли Джейка такое поведение законченным «нарциссом»? Полагающим, будто все женщины интересуются им. Это научит его скромности.

Немного смутившись сам, он ответил ей так, как ответил бы коллеге:

— Нет, это сканы Эвелин Кренчнотед. У доктора Эрдмана они оказались ничем не примечательными, но эти — как раз наоборот.

— И чем же они примечательны?

Неожиданно его прорвало — наверное, захотелось высказать то, что его смутило. Он обошел стол и дал ей распечатку.

— Видишь эти желтые области мозга? Это сигналы насыщения крови кислородом, а контраст зависит от степени насыщения. Они означают, что в момент, когда был сделан снимок, эти области мозга пациента были активны — в этом случае очень активны. А они такими быть не должны!

— Почему?

Керри теперь была фоном, поводом изложить конкретными словами то, что вообще не должно было существовать конкретно.

— Потому что все это неправильно. Эвелин спокойно лежала в трубе прибора, разговаривая со мной. Глаза у нее были открыты. Она нервничала из-за того, что ее пристегнули. Сканирование должно было показать активность в зоне входных оптических сигналов, в моторных областях, связанных с движениями рта и языка, и в задних теменных долях, указывающую на повышенную осведомленность о том, что движения ее тела ограничены. Но они оказались совершенно противоположными. Резко пониженный кровоток в этих долях, и почти полное отключение сигналов в таламус, который переправляет информацию, поступающую в мозг от органов зрения, слуха и осязания. И еще огромное — действительно огромное — повышение активности в гипоталамусе, мозжечковой миндалине и височных долях.

— И что означает все это повышение активности?

— Вероятностей и вариантов много. Это зоны, отвечающие за эмоции и некоторые виды образных представлений, и такая повышенная активация есть характеристика некоторых психотических припадков. По другой вероятности, такой профиль отчасти характерен для монахов в состоянии глубокой медитации, но даже опытным медитаторам требуются часы, чтобы достичь такого уровня, и даже в этом случае имеются различия в областях, связанных с болью и… да подумай сама — Эвелин Кренчнотед?

Керри рассмеялась:

— Монашкой ее не назовешь, верно. А на сканах доктора Эрдмана что-либо из этого проявлялось?

— Нет. И на сканах Эвелин тоже — перед самым припадком или сразу после него. Я бы назвал это височной эпилепсией, если бы не…

— Эпилепсией? — резко переспросила она. — Этот «припадок» означает эпилепсию?

Джейк посмотрел на нее, но теперь уже пристально. И смог распознать страх. Тогда он как можно мягче спросил:

— У Генри Эрдмана тоже было нечто подобное, да?

Они уставились друг на друга. Она еще не ответила, а он уже знал, что она ему солжет. Львица защищает львенка, только здесь львица была молодой, а львенок — морщинистый старик, умнейший человек из всех, кого Джейк Дибелла встречал за всю жизнь.

— Нет. Доктор Эрдман никогда не говорил мне о припадке.

— Керри…

— И вы сказали, что его сканы выглядели совершенно нормальными.

— Это так. — Да, крыть нечем.

— Мне надо идти. Я лишь хотела принести это вам, чтобы немного оживить этот кабинет.

Керри ушла. В коробке оказались картина в рамке, которую он никогда не повесит (накрытый цветами домик и рядом единорог), кофейная чашка, которой он никогда не станет пользоваться (КОФЕ — УТРЕННЯЯ РАДОСТЬ), диванная подушечка в лоскутном чехле, розовая африканская фиалка и стаканчик для карандашей, обернутый в обои с желтыми маргаритками. Джейк невольно улыбнулся. Полнейшая неправильность ее подарков была почти смешной.

Да только ему было точно не до смеха из-за непостижимых результатов сканирования Эвелин Кренчнотед. Ему требовалось получить от нее больше информации и повторить сканирование. А еще лучше подключить ее на несколько дней к ЭКГ в больничной палате и проверить, не сможет ли он получить четкое подтверждение диагноза височной эпилепсии. Но когда он позвонил Эвелин, та отказалась от любых новых «докторских процедур». Он минут десять убеждал ее, как только мог, но тщетно.

И он остался наедине с аномалией в исследовательских данных, вычурной кофейной чашкой и без малейшего понятия о том, что делать дальше.

— Что мы будем делать дальше? — спросил Родни Колдвелл, главный администратор дома престарелых святого Себастьяна. Тара Вашингтон взглянула на Джерачи, который разглядывал пол.

Тот был усеян бумагами и небольшими, одинаковыми, перевязанными ленточками белыми коробочками, на которых аккуратными печатными буквами были выведены имена: М. МАТТИСОН, Г. ГЕРХАРДТ, К. ГАРСИЯ. Одна из коробочек, однако, была открыта, крышка аккуратно лежала рядом, мягкая бумага в коробочке развернута. На бумаге лежало ожерелье на тонкой золотой цепочке: золотой коптский крест с единственным небольшим бриллиантом. На крышке было написано А. ЧЕРНОВА.

— Я ничего не трогал, — с оттенком гордости сообщил Колдвелл, высокий темнокожий мужчина за пятьдесят, с длинным лицом, похожим на морковку из мультфильма. — Так ведь обычно говорят в фильмах, верно? Ничего не трогайте. Но разве не странно, что вор проделал такие усилия, чтобы «взломать сейф», — он с гордостью произнес и это выражение, — и потом ничего не взял?

— Очень странно, — согласился Джерачи и наконец-то отвел взгляд от пола. Сейф не был «взломан» — замок оказался цел. Таре стало очень интересно: что Джерачи сделает дальше? Ее постигло разочарование.

— Давайте пройдемся еще разок, — легко сказал он. — Вас не было в кабинете…

— Да. Я поднялся на этаж интенсивного ухода в половину двенадцатого. В приемной дежурила Бет Малоне. За ее стойкой находится единственная дверь в помещение, где хранятся как личные дела жильцов, так и сейф, и Бет говорит, что она с поста никуда не отлучалась. Она очень надежная женщина. Работает у нас уже восемнадцать лет.

Миссис Малоне, которая теперь стала главным подозреваемым и была достаточно умна, чтобы это понимать, рыдала в соседней комнате. Сердобольная женщина-полицейский снабжала ее бумажными платочками, пока Малоне ждала допроса. Но Тара знала, что после одного взгляда Джерачи вычеркнул Малоне из списка подозреваемых. Добросовестная, средних лет, всегда готовая помочь, она стала бы грабителем с той же вероятностью, что и алхимиком. Скорее всего, она оставила пост, чтобы сделать нечто такое, в чем ей пока было еще стыдно признаться, а вор именно в тот момент и проник в комнату без окон за стойкой в приемной. Тара развлекла себя мыслью, что миссис Малоне втихаря отправилась на свидание с любовником на склад постельного белья. Она улыбнулась.

— У вас идеи, детектив Вашингтон? — осведомился Джерачи.

Проклятье, он ничего не пропускает. Теперь ей нужно что-то придумать. Она смогла лишь задать вопрос:

— Это маленькое ожерелье принадлежит балерине Анне Черновой?

— Да, — подтвердил Колдвелл. — Красивое, правда?

Таре оно особо красивым не показалось. Но Джерачи поднял голову, чтобы взглянуть на нее, и она поняла — он не знает, что всемирно известная балерина ушла на покой в дом престарелых св. Себастьяна. Балет — не его стиль. Тара впервые поняла, что знает нечто такое, чего не знает Джерачи. Осмелев от этого (и еще потому, что ее несколько раз в год затаскивала в «Линкольн-центр» эксцентричная бабушка), Тара продолжила:

— Нет ли здесь жильца, который мог проявить особый интерес к Анне Черновой? Балетоман… — Она понадеялась, что произнесла это слово правильно, потому что прежде лишь читала его в программах. — …или особый друг?

Но Колдвелл перестал слушать уже на слове «жилец» и жестко возразил:

— Никто из наших жильцов не совершил бы это преступление, детектив. У нас закрытое сообщество, и мы очень тщательно отбираем любого…

— Могу я сейчас поговорить с мисс Черновой? — спросил Джерачи.

— С Анной? — встревожился Колдвелл. — Но ведь Бет Малоне ждет… ну, хорошо, если такова процедура. Анна Чернова сейчас лежит в лазарете, у нее сломана нога. Я вас провожу.

Тара надеялась, что Джерачи не собирается послать ее на бессмысленный допрос миссис Малоне. Он не послал. У двери лазарета он сказал:

— Тара, поговори с ней.

Тара могла бы воспринять его слова как признание ее осведомленности в области балета, если бы не видела, как Джерачи и прежде так поступал. Ему нравилось наблюдать: молчаливый слушатель, неизвестная величина для того, кого допрашивают.

Пока Колдвелл объяснял ситуацию и представлял их, Тара пыталась не смотреть пристально на Анну Чернову. Она была прекрасна. Да, старая, лет семидесяти, но Тара никогда не видела старушек, выглядящих настолько хорошо. Высокие скулы, огромные зеленые глаза, седые волосы небрежно заколоты на макушке так, что волнистые пряди струятся по бледной коже, выглядящей не столько морщинистой (хотя морщины были), сколько смягченной временем. Ее руки, с длинными пальцами и тонкими запястьями, спокойно лежали на одеяле, а плечи были расправлены даже под белой пижамной блузой. Лишь выпуклость загипсованной ноги портила впечатление хрупкости, отстраненности и глубочайшей печали. То была печаль обо всем, подумала Тара, и она не смогла бы пояснить, что подразумевала под «всем». Гипс на ноге был лишь малой ее частью.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Анна.

— Спасибо. Как уже сказал мистер Колдвелл, внизу, в офисе, был взломан сейф. На единственной вскрытой коробке было ваше имя, а внутри лежало золотое ожерелье с бриллиантом. Оно ведь ваше?

— Да.

— Это то самое, что подарила вам Тамара Карсавина? А ей его подарил Николай II?

— Да. — Анна посмотрела на Тару чуть внимательнее, но не менее отстраненно.

— Мисс Чернова, не можете ли вы вспомнить кого-либо, кто мог проявлять сильный интерес к этому ожерелью? Журналиста, который настойчиво о нем расспрашивал? Или кто-то посылал вам письма по электронной почте? Или кто-то из жильцов?

— Я не общаюсь по электронной почте, мисс Вашингтон.

Ей следовало бы сказать «детектив Вашингтон», но Тара решила промолчать.

— И все же… кто-нибудь?

— Нет.

Она едва замешкалась перед ответом, или ей показалось? Тара так и не поняла. Он продолжала задавать вопросы, но видела, что результата не будет.

Анна Чернова стала проявлять вежливое нетерпение. Почему Джерачи меня не останавливает? Придется расспрашивать, пока он этого не сделает — «размягчать клиента», как он такое называет. Бессмысленные расспросы продолжились. Наконец, когда запас вопросов у Тары уже практически иссяк, Джерачи почти небрежно осведомился:

— Вы знаете доктора Эрдмана, физика?

— Мы однажды встречались.

— Не создалось ли у вас впечатление, что у него есть к вам романтический интерес?

Анна впервые развеселилась:

— Думаю, единственный романтический интерес доктор Эрдман проявляет к физике.

— Понятно. Спасибо, что уделили нам время, мисс Чернова.

В коридоре Джерачи сказал Таре:

— Балет… Полицейская работа нынче точно уже не та, что прежде. Ты хорошо справилась, Вашингтон.

— Спасибо. И что теперь?

— Теперь мы выясним, у кого из жильцов романтический интерес к Анне Черновой. Это не Эрдман, но кто-то другой.

Значит, Анна действительно слегка замешкалась перед ответом, когда Тара спросила, не проявляет ли к ней кто-то из жильцов особый интерес! Тара внутри вся светилась, шагая по коридору следом за Джерачи. Не оборачиваясь, тот сказал:

— Только не впускай это в голову.

— Ни за что, — сухо буркнула она.

— Вот и хорошо. Коп, интересующийся балетом… Боже праведный…

Корабль начал волноваться. В межзвездном пространстве объемом во много кубических световых лет само пространство-время опасно исказилось. Новое существо набиралось сил — и все еще было так далеко!

Все должно было происходить иначе.

Если бы корабль узнал о том новом существе раньше, все могло бы происходить правильно, в соответствии с законами эволюции. Эволюционирует все — звезды, галактики, разумы. Если бы корабль понял раньше, что где-то в этом галактическом захолустье имеется потенциал для нового существа, то направился бы туда, чтобы руководить, формировать, облегчать переход. Но он этого не понял. Никаких обычных признаков не было.

Однако они имелись сейчас. Образы, пока еще слабые и только расходящиеся, достигали корабля. Но опаснее было то, что оно теряло энергию — ту самую энергию, которую рождающееся существо еще не умеет направлять. Быстрее, корабль должен лететь быстрее…

Но он не мог лететь быстрее, не вызывая необратимого повреждения пространства-времени. Оно на это способно лишь до определенного предела. И тем временем…

Наполовину сформировавшееся и такое далекое существо шевелилось, боролось, выло от страха.

Генри Эрдману было страшно.

Он едва мог признаться в этом страхе самому себе, не говоря уже о всех людях, набившихся в его квартирку в субботу утром. Они расселись серьезным кругом, заняв его диван, кресло и кухонные стулья, и прихватив стулья из других квартир. Эвелин Кренчнотед оказалась в неуютной близости справа от Генри. Ее духи пахли тошнотворно-сладко, а волосы она завила тонкими серыми колбасками. Стен Дзаркис и Эрин Басс, которые все еще были на такое способны, сидели на полу. Складки желтой юбки Эрин казались Генри единственным цветным пятном среди серых лиц. Двадцать человек, и не исключено, что в здании есть и другие. Генри позвонил тем, кого, как он знал, это затронуло. А те позвонили тем, про кого знали сами. Не хватало Анны Черновой, все еще пребывавшей в лазарете, и Эла Космано, отказавшегося прийти.

Все они смотрели на него, ожидая начала.

— Полагаю, все мы знаем, почему мы здесь, — сказал Генри, и его немедленно окатило ощущение нереальности. Ему вспомнились слова Майкла Фарадея, высеченные на здании факультета физики Калифорнийского университета: «Ничто не слишком поразительно, чтобы быть правдой». Теперь эти слова казались насмешкой. То, что происходит с Генри, со всеми, не казалось поразительным и не было «правдой» в любом понятном для него смысле, хотя он из всех сил старался найти этому физическое объяснение единственным способом, какой предлагали ему часы напряженных размышлений. Что-либо иное — что-либо меньшее — было немыслимым.

Он продолжил:

— Со всеми нами что-то произошло, и хорошим первым шагом станет проверка того, действительно ли у нас были одинаковые ощущения. — Сбор данных. — Поэтому я начну первым. В пяти отдельных случаях я ощущал, как некая сила захватывает мой разум и тело, словно через меня проходит поток энергии, нечто вроде нервного потрясения. В одном случае это сопровождалось болью, в остальных боли не было, но потом оставалась сильная усталость. Кто-нибудь еще такое испытывал?

Немедленно начался гомон, который Генри остановил, подняв руку:

— Давайте для начала поднимать руки. У кого-то еще были такие ощущения? У всех. Хорошо, давайте пойдем по кругу, заодно представляясь, начав от меня влево. Прошу высказываться как можно подробнее, но пока только описательно. Не делайте заключений.

— Чертов учитель, — пробормотал кто-то. Генри не заметил, кто именно, но ему было все равно. Сердце забилось чаще, и ему даже показалось, что уши каким-то образом расширились вокруг слухового аппарата, чтобы не пропустить ни звука. Он сознательно не упомянул время своих «приступов» или связанные с ними внешние события, чтобы не повлиять на любую информацию, предоставленную другими.

— Я Джон Клюге, из квартиры 4J, — начал плотный, круглолицый и совершенно лысый мужчина с приятным голосом, привыкший к тому, что его слушают. Учитель из средней школы, предположил Генри. История или математика, плюс тренер какой-нибудь спортивной команды. — Все было очень похоже на то, что говорил Генри, с тем лишь исключением, что я ощущал эту «энергию» четыре раза. Первый раз вечером во вторник, около половины восьмого. Во второй раз я из-за этого проснулся в среду ночью, в двадцать три сорок два. Я отметил время по часам у кровати. В третий раз я время не заметил, потому что меня тошнило после пищевого отравления, которое было у всех нас в четверг, но началось это еще перед тошнотой, примерно в середине дня. В тот раз прилив энергии начался возле сердца, и я подумал, что у меня сердечный приступ. В последний раз это было вчера в одиннадцать сорок пять, и кроме энергии у меня было… ну, нечто вроде… — Он немного смутился.

— Пожалуйста, продолжайте, это важно, — сказал Генри. У него перехватило дыхание.

— Не хочу называть это видением, но в голове у меня вертелись цвета, нечто красное, синее и белое, и каким-то образом твердое.

— Ожерелье Анны Черновой! — взвизгнула Эвелин, и начался галдеж.

Генри не смог его остановить. Он бы встал, но его ходунок остался на кухне — в переполненной гостиной для него не было места. И он испытал благодарность, когда Боб Донован сунул в рот два пальца и свистнул так, что смог бы оглушить псов войны:

— Эй! Заткнитесь, или никто ничего не узнает!

Все смолкли и возмущенно уставились на коренастого мужчину в мешковатых брюках и дешевом акриловом свитере. Донован нахмурился и уселся. Генри воспользовался тишиной:

— Мистер Донован прав, так мы не узнаем ничего полезного. Давайте продолжим по кругу, только, пожалуйста, не прерывая друг друга. Миссис Басс?

Эрин Басс описала практические такие же события, что и Джон Клюге, без инцидента в среду вечером, но с добавлением более раннего легкого ощущения, которое он испытал, когда впустил Керри в свою квартиру во вторник до лекции. Она описала это как «шепот у меня в голове». Следующие шестнадцать человек рассказали об одинаковых ощущениях в четверг и пятницу, хотя некоторые не ощущали «энергию» во вторник, а некоторые — во вторник или среду. Генри оказался единственным, кто испытывал их все пять раз. Во время этих признаний Эвелин Кренчнотед несколько раз приподнималась на стуле подобно гейзеру, который вот-вот выбросит струю. Генри не хотел, чтобы она кого-то перебила, и положил ладонь на ее руку. Это оказалось ошибкой, потому что Эвелин немедленно накрыла его ладонь своей и нежно ее сжала.

Когда наконец-то подошла очередь Эвелин, она сказала:

— Никто из вас не испытывал боли в этот последний раз, как было у Генри в четверг — кроме меня! Мне делали медицинский ЯМТ в больнице, и я была внутри машины, и боль была ужасная! Ужасная! А потом… — она выдержала драматическую паузу, — …а потом я увидела ожерелье Анны Черновой точно в то время, когда оно было украдено! И вы тоже его видели — это и были те «твердые цвета», Джон! Сапфиры, рубины и бриллианты!

Опять галдеж и столпотворение. Генри, несмотря на растущий страх, мысленно застонал. Ну почему именно Эвелин Кренчнотед? Из всех ненадежных свидетелей…

— Я видела его! Видела! — вопила Эвелин. Джина Мартинелли начала громко молиться. Люди или тараторили друг с другом, или сидели молча, с побледневшими лицами. Женщина, чье имя Генри не знал, сунула трясущуюся руку в карман и достала бутылочку с лекарством. Боб Донован поднес пальцы ко рту.

Но прежде чем свист Донована снова врезал по их барабанным перепонкам, Эрин Басс грациозно встала, хлопнула в ладоши и на удивление громко крикнула:

— Стоп! Так мы ни к чему не придем! Сейчас говорит Эвелин!

Шум медленно стих. Эвелин, которая теперь выглядела скорее возбужденной, чем напуганной смыслом только что сказанного, разразилась долгим и бессвязным описанием своего «ЯМТ», пока Генри не остановил ее единственным способом, пришедшим ему в голову, то есть взял ее за руку. Она опять сжала его руку в ответ, покраснела и сказала:

— Да, дорогой.

Генри кое-как выдавил:

— Пожалуйста. Послушайте, все. Этому должно быть объяснение.

Но не успел он начать объяснение, как Эрин Басс из помощницы превратилась в саботажницу:

— Правильно, и я думаю, что нам надо высказаться по кругу в том же порядке и предложить свои объяснения. Но только кратко, чтобы другие не заскучали. Джон?

— Это может быть какой-то вирус, действующий на мозг, — сказал Клюге. — Заразный. Или какое-то вредное вещество в здании.

«Из-за которого у всех возникли совершенно одинаковые галлюцинации, а запертый сейф открылся?» — презрительно подумал Генри, и это презрение его успокоило. А спокойствие ему требовалось — все присутствующие упомянули, что почувствовали, как «энергия» в четверг днем началась в районе сердца, но никто, кроме Генри, не знал, что как раз в тот момент у Джима Пелтиера начался необъяснимый сердечный приступ, когда он избивал Керри.

Эрин сказала:

— То, что мы видим в этом мире, есть всего лишь майя, иллюзия постоянства, тогда как вся реальность — это постоянное движение и изменение. То, что здесь произошло, лежит за пределами мира интеллектуальных концепций и различий. Мы видим лишь проблески изменчивой природы реальности, подлинной недифференцированной «сущности», которая обычно приходит лишь с нирваной. Эти проблески неидеальны, но по каким-то причинам наша коллективная карма предоставляет их нам.

— Чушь все это, — раздраженно бросил Боб Донован, следующий в кругу. — У нас у всех какой-то мозговой вирус, как сказал Клюге, а сейф в офисе взломал какой-то наркоман. Копы сейчас это расследуют. Нам надо всем показаться врачу, да только они все равно ничего не смогут сделать, чтобы нас вылечить. А у тех, у кого была боль, Генри и Эвелин, болезнь проявилась сильнее.

Большинство высказавшихся далее повторили теорию о болезни мозга, некоторые с беспомощным скептицизмом, некоторые с явным облегчением из-за того, что найдено хоть какое-то объяснение.

— Это может быть началом болезни Альцгеймера, — медленно произнесла женщина.

— На все воля божья, — пожал плечами мужчина. Другой лишь покачал головой и отвел взгляд.

— Это и есть воля божья! — заявила Джина Мартинелли. — Наступил конец света, и нам дадены знамения, надо лишь прислушаться к ним! «И будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни». И еще…

— Это может быть воля божья, Джина, — прервала ее Эвелин, не в силах более сдерживаться. — Но все равно это ужасно странно! Подумать только, я увидела в голове ожерелье ясно, как днем, и в тот же миг оно было украдено из сейфа! Я так полагаю, что это не бог, но и не дьявол, иначе ограбление удалось бы, понимаешь, о чем я? Уж дьявол-то знает, что делает. Нет, это было послание, согласна, но только от тех, кто уже ушел раньше нас. Мой дядя Нед постоянно мог видеть духов, они ему доверяли, помню, как-то раз мы все спустились к завтраку, а все чашки оказались перевернутыми, когда никого на кухне не было и дядя Нед сказал…

Генри перестал слушать. Духи. Бог. Восточный мистицизм. Вирусы. Альцгеймер. Ничто не укладывается в факты, ничто хотя бы чуть-чуть не соответствует законам вселенной. У этих людей логика на уровне термитов.

Эвелин бубнила еще какое-то время, но потом даже она заметила, что ее слушают невнимательно, с тоской, а то и во сне. Ирен Бромли тихонько похрапывала в кожаном кресле Генри.

— Генри? — сказала Эрин Басс.

Он посмотрел на них с безнадежностью. Он собирался описать им эксперимент с рассеиванием фотонов через две щели, чтобы объяснить — как только вы добавите в систему детекторы для определения путей, по которым пройдут лучи света, их путь становится предопределенным, даже если вы включите детектор уже после того, как частица вылетела. Он собирался подробно рассказать, как эти поразительные серии экспериментов изменили физику навсегда, поместив наблюдателя в базовые системы измерений реальности. Сознание было вплетено в саму ткань вселенной, и сознание казалось ему единственным способом связи этих чрезвычайно несопоставимых людей и чрезвычайных событий, которые с ними произошли.

Даже для него такое «объяснение» выглядело натянутым. Как осмеяли бы его Теллер или Фейнман! Все же, хотя оно и было лучше всякого другого, которое он здесь услышал сегодня утром, ему отчаянно не хотелось выставлять его перед этими не блистающими умом людьми — половина из них невежды, а вторая половина психи. Они просто-напросто отвергнут такое объяснение, и чего он добьется?

Но это собрание затеял он. И больше ему предложить нечего.

Запинаясь, он кое-как объяснил эксперимент с фотонами, пытаясь изложить физику как можно более ясно. На большинстве лиц читалось откровенное непонимание. Закончил он словами:

— Я не утверждаю, что происходит какое-то воздействие на реальность через групповое сознание. — Но разве это не именно то, что он подразумевал? — Я не верю в телекинез или прочую чушь. Если честно, то я не знаю, что происходит. Но что-то происходит.

Он ощутил себя полным дураком.

— Никто из вас ни черта не знает, — фыркнул Боб Донован. — Вот послушал я вас, так вы даже с фактами напутали. Я видел ожерелье Анны Черновой. Копы мне его вчера показали, когда задавали разные там вопросы. И нет там никаких сапфиров и рубинов, а всего лишь один бриллиантик. И ты дура, Эвелин, если думаешь, что твой припадок хоть с чем-то связан — и откуда нам знать, что у тебя якобы была какая-то боль «в ту самую секунду», когда взломали сейф? Это лишь твои слова.

— Так, по-твоему, я соврала? — воскликнула Эвелин. — Генри, скажи ему!

Сказать что? Вздрогнув, Генри лишь уставился на нее.

— А я не верю, что Генри Эрдман солгал насчет своей боли, — решительно произнес Джон Клюге, и Эвелин повернулась к нему.

— То есть, по-твоему, солгала я? Да кто вы вообще такой!?

Клюге начал объяснять ей, кто он такой: кроме всего прочего, бывший нотариус. Остальные принялись спорить. Эвелин заплакала, а Джина Мартинелли громко молилась. Эрин Басс встала и выскользнула за дверь. Другие потянулись следом. Оставшиеся яростно спорили, и их аргументы становились все более резкими, поскольку они не могли убедить соседей в своих теориях. В какой-то момент посреди этого гнева и презрения возле Генри появилась Керри. Ее милое лицо нахмурилось от изумления и беспокойства.

— Генри, да что здесь происходит? — спросила она высоким и напряженным голосом. — Я этот шум еще в коридоре услышала. О чем вы тут спорите?

— Ни о чем, — выдал он самый тупой из возможных ответов. Обычно молодые люди считают пожилых отдельным видом живых существ, таким же далеким от их забот, как трилобиты. Но Керри была иной. Она всегда обращалась с Генри как с обитателем того же мира, в котором жила сама, с такими же эмоциями, причудами, намерениями и поражениями. И сейчас он впервые увидел, как Керри смотрит на него одновременно и как на инопланетянина, и как на больного, и это поставило финальную точку в этом с треском провалившемся собрании.

— Но, Генри…

— Я же сказал, что ни о чем! — крикнул он. — Совсем ни о чем! А теперь оставьте меня в покое, черт побери!

Керри стояла в туалете возле вестибюля, пытаясь взять себя в руки. Она не будет плакать. Пусть даже доктор Эрдман никогда прежде с ней так не разговаривал, пусть даже после смерти Джима она впервые ощутила себя на грани срыва, пусть даже… что угодно, но она не будет плакать. Это будет нелепо. Она же профессионал, в конце концов, — ну, во всяком случае, профессиональная сиделка, — а Генри Эрдман старик. Старики иногда бывают раздражительны. И весь этот инцидент ничего не значит.

Но только она знала, что это не так. Она долго стояла возле двери доктора Эрдмана, пока из нее выходили люди, слегка ей улыбаясь, а внутри бубнила Эвелин Кренчнотед. Это беспрецедентное собрание поначалу возбудило ее любопытство — с чего бы это затворник Генри Эрдман пригласил гостей в десять утра в субботу? Потом, когда она поняла, о чем говорит Эвелин, ее охватило недоверие. Эвелин имела в виду… Эвелин полагала… и даже доктор Эрдман считал, что произошло «нечто», что-то зловещее, необъяснимое и сверхъестественное, когда Эвелин находилась в томографе… Генри!

Но результаты сканирования Эвелин встревожили Джейка Дибеллу.

Дверь туалета открылась, вошли первые субботние посетители — женщина средних лет и угрюмая девочка-подросток.

— И в самом деле, Ханна, — сказала женщина, — на это уйдет лишь час твоего драгоценного времени, и ты не помрешь, если посидишь с бабушкой и для разнообразия переключишься на что-то другое, кроме себя. Если ты хотя бы…

Керри направилась в кабинет Дибеллы. Он был на месте, работал за столом. Своей картины, подушки и чашки она не увидела, и это ее невольно кольнуло. Они ему были не нужны. Или она. Еще одна неудача.

— Доктор Дибелла…

— Джейк. Не забыла? Керри, что случилось?

— Я только что из квартиры доктора Эрдмана. У него там было собрание, человек двадцать. У всех были те «приступы», и у всех в одно и то же время. Типа того, что вы увидели на сканах томографа у Эвелин.

Он уставился на нее:

— Что значит «в одно и то же время»?

— Именно то, что я сказала. — Собственный голос ее восхитил — ровный, никакой дрожи. — Они утверждают, что точно в то время, когда у Эвелин в томографе проявилась та странная активность, каждый из них испытал то же самое, только слабее. И точно в то же время было украдено ожерелье Анны Черновой. И все они мысленно увидели то ожерелье. — Только… разве Донован не сказал, что ожерелье выглядит иначе, чем его описывала Эвелин. Керри смутилась.

Джейк посмотрел на лежащие перед ним бумаги, потом на Керри, потом опять на свои заметки. Вышел из-за стола и закрыл дверь кабинета. Взяв Керри за руку, он аккуратно усадил ее в кресло для посетителей, так и не украшенное ее подушкой. Когда их руки соприкоснулись, Керри неожиданно ощутила легкий трепет.

— Доктор Эрдман к этому причастен? Расскажи все сначала. Только медленно, Керри. Ничего не пропускай.

Эвелин Кренчнотед шла к квартирке Джины Мартинелли на пятом этаже. В самом деле Генри был невыносимо груб — к той бедной девочке, ко всем на собрании и особенно к Эвелин. Он не утешил ее, когда этот грубиян Донован назвал ее вруньей, не положил снова руку на ее руку. Он лишь орал и орал — и это когда между ними все шло так хорошо!

Эвелин требовалось поговорить с Джиной. И не потому, что Джина чем-то ей помогла на собрании — со всеми ее молитвами. На самом деле Джина была намного умнее, чем казалась — она когда-то работала, готовя налоговую документацию, но об этом почти никто не знал, потому что Джина открывала рот лишь для молитвы. Конечно, она ничего не имела против молитв. Эвелин, разумеется, верила в бога. Но если действительно хочешь чего-то добиться, то богу надо чуточку помочь. Нельзя ожидать, что всевышний сам все сделает.

Ради Генри Эвелин даже сделала завивку.

— Джина? Дорогая, можно войти?

— Ты уже вошла, — заметила Джина. Ей пришлось говорить громко, потому что магнитофон проигрывал запись Фрэнка Синатры. Джине нравился Фрэнк Синатра. Хотя бы сейчас она не читала Библию, и Эвелин подумала, что это хороший знак. Она опустила свое полное тело на диван.

— Так что ты думаешь о собрании? — спросила Эвелин. Она уже предвкушала добрых два-три часа пересказов, симпатии и слухов. Ей станет намного лучше. И не так страшно.

Но Джина заговорила совсем о другом:

— Когда я вернулась, на автоответчике было сообщение. Рей приедет на следующей неделе.

Боже, сын Джины. Ему нужны только ее деньги. Он не навещал ее больше года, а теперь, когда Джина сказала ему, что все оставит дочери… а оставить она могла немало. Покойный муж Джины заработал большие деньги на строительных подрядах.

— О, милая, — чуть рассеянно пробормотала Эвелин. При обычных обстоятельствах она с наслаждением обсудила бы страдания Джины — хотя бы потому, что из-за них она радовалась, что у нее никогда не было детей. Но теперь, когда столько всего произошло — и Генри, и попытка кражи, и ее «приступ», и странные разговоры на собрании…

Фрэнк Синатра пел о муравьях и каучуковых деревьях. Джина разрыдалась.

— О, милая, — повторила Эвелин, встала, обняла Джину и приготовилась слушать об эгоизме Рея Мартинелли.

Боб Донован сидел у кровати Анны Черновой в лазарете. Намеков он просто не понимал. Чтобы он перестал к ней ходить, ей пришлось бы или его оскорбить, или приказать это открытым текстом. Один только вид Боба, приземистого, жаболицего и неуклюжего, приводил ее в содрогание. Несправедливо, но что есть, то есть.

А ведь со сколькими чудесными мужчинами ей довелось танцевать…

Кто из них был лучшим? Фредерико, ее партнер в «La Valse» — ее никогда еще не поднимали так легко. Жан в «Шотландской симфонии» был не менее потрясающим. Но она всегда возвращалась в Беннету. Когда она ушла из «Балета Нью-Йорк Сити» в труппу «Театра американского балета», и ее карьера реально пошла на взлет, они всегда танцевали вместе. Беннет, такой ослепительный в роли Альбрехта из «Жизели»… На гастрольном гала-представлении в Парижской опере их вызывали на бис семнадцать раз, и…

Донован что-то сказал, и это ее отвлекло.

— Повторите, пожалуйста, что вы сказали, Боб.

— Что? Идиотскую теорию старого Генри? Научная бредятина!

— Тем не менее повторите, пожалуйста.

Она выдавила улыбку, и он отреагировал на нее с трогательным рвением:

— Ладно, хорошо, если хотите. Эрдман сказал… дайте-ка подумать… — Он стал напряженно вспоминать, скривив и без того морщинистое лицо. Хотя она вновь к нему несправедлива. Наверное, не так уж и плохо он выглядит на фоне таких же, как он. И разве она смотрится лучше? Теперь она не могла себя заставить посмотреть в зеркало. А зрелище уродливого гипса на ноге приводило ее в отчаяние.

— Эрдман рассказал, что был какой-то эксперимент по физике, что-то с двумя щелями, и в нем человеческое сознание меняло путь, по которому летели какие-то маленькие… частички… потому что о них думали. Или… может, потому что за ними наблюдали. И что это была связь между всеми, к кому прилетела так называемая «энергия», да еще одновременно. Групповое опознание. Такая новая штуковина.

«Сознание», — перевела Анна. Групповое сознание. Ну и что здесь такого странного? Она много раз испытывала такое на сцене, когда группа танцоров выходила за пределы индивидуальности, становилась единым существом, танцующим под музыку и рождающим красоту. Для нее такие моменты заменяли религию.

Боб уже пересказывал, что говорили на собрании другие, безграмотно излагая их слова в отчаянной попытке доставить ей удовольствие, но, даже поняв это, Анна перестала слушать. Она уже думала о Беннете, с которым у нее установился фантастический контакт на сцене и вне ее. Вот он поднимает ее в grand pas de deux во втором акте, канифоль, которой натерта сцена, взметается вокруг нее ангельским облаком, а она парит и почти взлетает…

— Расскажи еще раз, — попросил Дибелла.

— Снова? — Это уже в третий раз! Но Керри не очень-то возражала. Он — да и никто иной — не уделял ей такого полного внимания с тех пор, как умер Джим. Но вернуть Джека ей не хотелось бы… Она содрогнулась, вспомнив, что ей довелось испытать. В конце она стала одной из воюющих сторон. — Но зачем? Хотите сказать, что верите во всю эту ерунду насчет группового сознания?

— Конечно, нет. Во всяком случае, без подтверждения… но ведь Эрдман ученый. Что еще он знает такого, о чем тебе не рассказывал?

— Не знаю, о чем вы. — И она действительно не знала, потому что этот разговор был выше ее понимания. Детекторы фотонов, эксперименты с двойными щелями, предопределенность, создаваемая наблюдателем… Память у нее была хорошая, да только знаний не хватало, чтобы понять все эти термины. Собственное невежество ее злило.

— Ты сказала, что Генри при тебе дважды ощущал ту «энергию». А были ли другие случаи, когда тебя не было рядом?

— Да откуда мне знать? Спросите лучше его!

— Спрошу. Я их всех спрошу.

— По мне так все это глупости. — Она тут же испугалась своего тона. Но Джейк лишь задумчиво на нее посмотрел.

— Ну, для меня это тоже звучит глупо. Но в одном Генри прав — происходит нечто. И тому есть четкие доказательства: томограмма Эвелин, то, что сейф был открыт без взлома замка или его поворота в правильную комбинацию…

— Это правда?

— Так мне сказал детектив, когда вчера меня расспрашивал. И еще, я попросил у местного врача разрешение взглянуть на результаты анализов всех, кто попал в лазарет днем в четверг. Профессиональная любезность. Не было никакого пищевого отравления.

— Не было? — Керри внезапно стало страшно.

— Нет. — Дибелла надолго задумался. Керри сидела, едва осмеливаясь дышать. Наконец он произнес медленно, словно наперекор себе или логике — это она, во всяком случае, поняла: — Керри, ты слышала когда-нибудь о принципе производной сложности?

— Я все делала для этого мальчишки, — всхлипнула Джина. — Буквально все!

— Да, делала, — подтвердила Эвелин. По ее мнению, Джина делала для Рея слишком много. Всегда ссужала его деньгами, когда он терял очередную работу, всегда разрешала переехать к себе в дом и превратить его в свинарник. А что парню реально требовалось — и очень, — так это хорошая порка.

— Анжела выросла совсем другой!

— Да. — Дочка у Джины была прелесть. Вот и угадай заранее.

— И сейчас я только-только решила, что его больше нет в моей жизни, смирилась с этим, а он говорит, что летит сюда «повидаться со старушкой-мамой», и что он меня любит! Он снова все во мне перевернул, как делал прежде, когда вернулся из армии, когда развелся с Джуди, когда мне пришлось искать ему адвоката тогда в Нью-Йорке… Эвелин, никто, понимаешь, никто не может причинить тебе такие страдания, как родное дитя!

— Знаю, — поддакнула Эвелин, которая этого не знала. Джина рыдала, Эвелин ее успокаивала, что-то тихонько бормоча. Над домом пролетел самолет, а Фрэнк Синатра пел о том, какой был замечательный год, когда ему был 21 год.

Боб Донован взял Анну за руку. Та мягко высвободилась. Эта мягкость предназначалась ей, а не ему — ей не хотелось устраивать сцену. Его прикосновение было ей отвратительно. Зато прикосновение Беннета… или Фредерико… Ей не хватало танца. А теперь она уже никогда не сможет танцевать. Как сказали врачи, она даже ходить не сможет без хромоты.

Никогда не танцевать. Никогда не ощутить, как пружинят ноги в ballotte, не взлетать в роскошном flick jete, выгнув спину и отведя назад руки — стрела в восторженном полете.

— Керри, ты слышала когда-нибудь о принципе производной сложности?

— Нет.

Джейк Дибелла опять собирается выставить ее дурой. Но он делает это не специально, и пока она может сидеть с ним в его кабинете, она будет слушать. Может быть, ему нужно, чтобы его кто-то слушал. Может быть, ему нужна она. И может быть, он скажет что-нибудь такое, что поможет ей примириться с доктором Эрдманом.

Джейк облизнул губы. Лицо у него все еще было белое, как бумага.

— Производная сложность означает, что по мере того, как эволюционирующий организм становится более сложным, в нем развиваются процессы, на первый взгляд не включающие в себя процессы, которые в нем протекали, когда он пребывал в более простой форме. Другими словами, целое становится больше суммы его частей. И где-то на этом пути наши примитивные предки обрели самосознание. Более высокое сознание. Это было новым явлением в эволюции.

В голове Керри шевельнулось старое знание.

— Был папа — а я католичка, — кто-то из них, может быть, один из Иоаннов-Павлов, который сказал, что был такой момент, когда Господь вдохнул душу в животных. Поэтому эволюция не противоречит католической вере.

Джейк, казалось, смотрел сквозь нее, на нечто такое, что видел только он.

— Точно. Бог, эволюция, или парень по имени Фред… как бы это ни случилось, сознание возникло. И если прямо сейчас возникает очередная ступень сложности… если это…

Керри рассердилась — или на ход его размышлений, или на то, что он ее игнорировал. Она сама точно не знала, на что. И резко спросила:

— Но почему сейчас? Почему здесь?

Вопрос заставил его снова посмотреть на нее. Он долго думал, прежде чем ответить. Прогудел самолет, заходя на посадку в аэропорту. Керри затаила дыхание.

Но он сказал лишь:

— Не знаю.

Джина довела себя до такого состояния, что даже не молилась. Рей, Рей, Рей — Эвелин хотела поговорить совсем не об этом. Но такой Джину она еще никогда не видела. Она вдруг страстно воскликнула, заглушив Синатру, певшего «Улети со мной на луну»:

— Хочу, чтобы он никогда не приезжал! Чтобы его самолет улетел в другой город или еще что-нибудь, лишь бы он не сел здесь! Не хочу его здесь видеть!

Никогда больше не танцевать. И любить меня будут только мужчины вроде Боба Донована… Нет. Нет! Я лучше умру.

— А я в это не верю! — заявила Керри. — Производная сложность… Я просто не верю, что такое происходит у нас, в доме престарелых!

— Я тоже, — сказал Джейк. И улыбнулся ей — впервые с той минуты, когда она вошла в его кабинет.

С улицы донесся грохот.

Керри и Джейк тут же посмотрели на дверь. Сперва Керри подумала о террористах, бомбе в машине или о чем-то в этом роде, потому что нынче все первым делом думали о террористах. Но террористы в доме для престарелых? Нелепость. Это или газовая труба взорвалась, или автобус попал в аварию, или…

В открытом дверном проеме кабинета появился Генри Эрдман. Ходунка при нем не было, и он обессилено прислонился к косяку. Запавшие глаза стали огромными, рот открыт. Не успела Керри броситься ему на помощь, как за миг до того, как сползти на пол, он прохрипел:

— Позвоните в полицию. Мы только что сбили самолет.

Корабль пронзила боль. Это были не его мучения, а страдания Другого. Без руководства, без управления. Другой становился диким и недисциплинированным. Если такое будет продолжаться, оно может ослабить корабль настолько, что он уже не сможет помочь.

Если такое будет продолжаться, Другой сможет повредить само пространство-время.

А такого корабль допустить не мог.

Когда Генри Эрдман рухнул на пол, Дибелла быстро оказался возле старика. Керри же застыла… глупо! Как глупо!

— Приведи врача! — крикнул Джейк. — Быстрее, Керри. Он жив.

Она выбежала из кабинета Джейка и едва не упала, наткнувшись на ходунок, оставленный Генри в коридоре. Наверное, он шел к Джейку, когда это произошло… когда произошло что? Она побежала к вестибюлю, где имелся телефон-автомат, и мысли ее были в таком смятении, что, лишь распахнув двойные двери, она осознала, что быстрее, конечно же, было бы нажать «тревожную кнопку» Генри… Джейк ее нажмет… но Генри редко носил коробочку с «тревожной кнопкой», он…

Она резко остановилась.

Вестибюль был полон вопящих людей, в основном посетителей. Среди них лежали старики — или упавшие на пол, или без сознания в креслах-каталках. Было субботнее утром, а по утрам в субботу приезжали родственники, чтобы забрать своих матерей, дедушек и прапрабабушек на завтрак, прокатиться, в гости домой… Закутанные в свитера, куртки и шали, старики выглядели как множество свертков белья для стирки. Над ними беспомощно хлопотали местные медсестры, сиделки и даже добровольцы из приемного отделения.

Желудок Керри сжался от страха, но он же поразительно обострил ее восприятие.

Мистер Эберстайн, местный жилец, хотя ему исполнилось всего шестьдесят семь, стоял в полном здравии возле лифтов. Миссис Келли сидела в кресле-каталке, удивленно округлив рот в широкое розовое О. Ей был семьдесят один год. Мистер Шур…

— Сестра! Пожалуйста, пойдемте скорее, там доктор Эрдман! — Керри ухватила за рукав проходившую мимо медсестру в фиолетовой униформе, но та стряхнула ее руку и бросилась к лежащей на полу старушке. Здесь все были слишком заняты, чтобы помочь Керри. Она побежала обратно в кабинет Джейка.

Генри спокойно лежал на полу. Джейк перевернул его на спину и подложил под ноги подушку — ее подушку, машинально отметила Керри, ту самую в лоскутном чехле, что она принесла Джейку. Коробочки с тревожной кнопкой на Генри не было.

— Никто не может прийти, — выдохнула она, — там со всеми случилось такое…

— Все — это кто? — резко спросил Джейк.

— Со всеми, кто старше восьмидесяти, — не раздумывая, выпалила она. — С Генри…

— Дышит он нормально. Цвет лица нормальный, кожа не влажная. Думаю, шока у него нет. Он просто… отключился. Со всеми, кто старше восьмидесяти?

— Да. Нет. Не знаю, в смысле, насчет возраста, но все пожилые упали в вестибюле, зато жильцы помоложе вроде бы в порядке… Джейк, что это?

— Не знаю. Керри, ты сейчас вот что сделай. Зайди в любой общий зал и включи в телевизоре местный канал новостей. Послушай, не было ли… крушения самолета…

Он смолк. Они услышали вой сирен.

Генри не пришел в себя. Все машины скорой помощи из «Мемориальной больницы Редборна» умчались к месту падения самолета. Персонал св. Себастьяна перенес пострадавших жильцов в столовую, которая стала похожа на очень спокойный военный госпиталь. Жильцы не приходили в себя, не стонали и не требовали срочной медицинской помощи — кроме одной женщины, сломавшей при падении бедро. Ее отправили в больницу. На этаже, где лежали те, кто требовал постоянного присмотра, почти все впали в кому, поэтому оттуда мониторы выделить не могли, но несколько запасных мониторов доставили из лазарета. Никаких аномалий пульса или кровяного давления они не выявили.

Родственники вызывали семейных врачей, сидели возле коек, кричали на местный персонал, а те повторяли: «В больнице знают о нашей ситуации, и они примут наших жильцов, как только смогут. Пожалуйста, сэр, не могли бы вы…»

Просто сохранять спокойствие. Поверить, что мы делаем все, что в наших силах. Успокоиться, взглянув на умиротворенное лицо вашей матери. Понять, что мы знаем не больше, чем вы. И просто оставить меня в покое!

Керри проверила своих подопечных, одного за другим. Все они пострадали, почти все упали без сознания в своих квартирах. Всех перевезли в лазарет. И все они были старше восьмидесяти.

Она торопливо шла в лазарет из квартиры Эла Космано — пусто, наверное, его там не было, когда это произошло, — когда ее ухватил за рукав мужчина.

— Эй! Мисс Веси!

Один из детективов, расследовавших смерть Джима. У Керри сжался живот.

— Да?

— Где я могу найти администратора больницы? Колдвелла.

— Его здесь нет, он уехал на выходные из города, за ним уже послали… а зачем он вам?

— Мне нужно с ним увидеться. Кто сейчас главный вместо него? И что тут за чертовщина происходит?

Значит, он пришел не из-за смерти Джима. Но все же он коп. Она мысленно вздрогнула — Джим тоже был копом, — но тут же ухватилась за эту возможность. Официальное лицо. Которое расследует и находит ответы. Безопасность. В первую очередь ради нее она и за Джима-то вышла.

И она как можно спокойнее ответила:

— У нас… случилась эпидемия обмороков среди очень пожилых жильцов. У всех одновременно. Примерно полчаса назад.

— Болезнь?

— Нет. — Она услышала, насколько уверенно прозвучал ее ответ. Что ж, в этом она была уверена. — Когда упал самолет.

Ее слова озадачили детектива, что неудивительно.

— Я вас отведу к доктору Джемисону, — сказала Керри. — Он у нас врач.

В столовой Джемисона не оказалось. Керри, сопровождаемая Джерачи, отыскала его на кухне, где тот орал на Дибеллу:

— Нет, черт побери! Я вам не позволю и дальше сбивать с толку родственников какой-то дурацкой и полусырой теорией… Нет! — И Джемисон величаво направился к выходу.

— Доктор Джемисон, это… — начала было Керри, но тот протолкался мимо, направляясь к пациентам. Она подумала, что детектив последует за ним, но Джерачи обратился к Джейку:

— Кто вы такой?

— А вы кто такой?

Она никогда еще не видела Джейка таким грубым. Но он был зол, в отчаянии и напуган — они все были напуганы.

— Детектив Джерачи, департамент полиции. Вы здесь работаете?

— Это доктор Дибелла, — быстро вставила Керри, пока мужчины не сцепились всерьез. — Он проводит медицинское исследование в св. Себастьяне… по мозговым волнам.

— Я получил анонимный звонок, — сказал Джерачи. — Лично я не департамент полиции. На мой мобильный, из приемной вашего дома престарелых. Звонивший сказал, что здесь есть информация о крушении самолета. Вам про это что-нибудь известно, доктор?

Керри видела — Винс Джерачи полагает, что у Джейка есть такая информация. Откуда она это знала? А откуда он это знал? Но это читалось во всем напряженном теле детектива. Он знал, что Джейку что-то известно.

Джейк не ответил, он лишь молча смотрел на Джерачи. Наконец тот сообщил:

— Самолет упал примерно в полумиле отсюда. Самолет местной авиалинии, на борту было сорок девять пассажиров, из них тридцать один член Клуба пожилых игроков «Aces High». Они летели на три дня в Атлантик-Сити, играть в казино. Все, кто был на борту, погибли.

— Я сейчас не могу с вами говорить, — заявил Джейк. — Мне нужно сделать несколько сканирований мозга, пока эти люди без сознания. А когда этот идиот Джемисон поймет, чем я занимаюсь, и вышвырнет меня, тогда мы и сможем поговорить. Керри, мне нужна твоя помощь. Пойди в мой кабинет, погрузи все оборудование из угла на тележку, накинь на него одеяло и привези сюда, на кухню. Только быстро!

Она кивнула и торопливо вышла, настолько быстро, что даже не заметила, как Джерачи идет за ней, пока они не подошли к кабинету Джейка.

— Давайте я помогу, оно тяжелое, — предложил он.

— Нет, не тяжелое. — Она переставила консоль на тележку. — Разве вам сейчас не нужно задавать людям вопросы?

— Я и задаю. Дибелла всегда так вами командует?

А он командовал? Она и не заметила.

— Нет.

Она положила на консоль шлем и коробку с принадлежностями, затем осмотрелась в поисках одеяла. В кабинете одеяла не было.

— Вы работаете на Дибеллу или в доме престарелых?

— В доме престарелых. Мне надо сходить в кладовую.

Когда она вернулась с одеялом, Джерачи читал бумаги на столе Джейка. Разве такое не противозаконно? Керри накрыла аппаратуру одеялом. Джерачи взялся за ручку тележки, опередив ее.

— Я вам нужен, — сказал он. — Если вас кто-нибудь остановит, я просто покажу значок.

— Ладно, — нелюбезно согласилась она. Ради Джейка она справилась бы и сама.

Они доставили аппаратуру на кухню. Джек установил ее на прилавке, не обращая внимания на повариху, беспомощно пробормотавшую:

— Так, значит, ленч никому не нужен?

Повариха сорвала фартук, швырнула его на пол и ушла.

— Придержи дверь, — сказал Джейк Керри. Он проскользнул в столовую и сразу вернулся, толкая каталку с мирно лежащей пожилой женщиной. — Кто она, Керри?

— Эллен Парминтер. — Чуть подумав, она добавила: — Восемьдесят три года.

Джейк что-то буркнул и стал закреплять электроды на голове лежащей без сознания старушки.

— Пройдите со мной, Керри, — велел Джерачи.

— Нет.

И где она набралась дерзости? Но детектив каким-то образом в ней эту дерзость разбудил. Он лишь улыбнулся:

— Да. С этой минуты я веду официальное расследование.

Тогда она пришла следом за ним в кабинет Джейка. Керри трясло, но она не хотела, чтобы он это заметил. Но он все же заметил — похоже, он замечал все.

— Присядьте, — мягко предложил он. — Туда, за стол. Вам ведь не понравилось, что я недавно читал записи Дибеллы? Это законно, если они лежат открыто. Как мне кажется, вы очень наблюдательны, Керри. А теперь, пожалуйста, расскажите обо всем, что здесь происходило. С самого начала и ничего не пропуская. Начните с того, зачем вы сообщили Дибелле возраст той женщины. Имеет ли возраст значение для того, чем он занимается?

А в самом деле, имеет? Она этого не знала. Да и как он может что-то значить, ведь люди стареют с такой разной скоростью! Абсолютные годы значат очень мало, если только…

— Керри?

Ей вдруг подумалось, какое бы она испытала облегчение, если бы все рассказала. Да, она знала, что он обучен вытягивать из людей информацию, и не очень-то поверила в его неожиданную мягкость. Это всего лишь профессиональный трюк. Но если она все расскажет, ее хаотичные мысли могут прийти в порядок. И, возможно, это может улучшить и всю ситуацию. Столько людей погибло при крушении самолета…

— Вы мне не поверите, — медленно проговорила она.

— А вы все равно попробуйте.

— Я сама в это не верю.

Он просто ждал, выжидательно глядя на нее. И тогда ее прорвало, начиная с «приступа» у Генри по дороге из университета. Эпидемия тошноты, от которой пострадали семь или восемь пациентов, не была пищевым отравлением, как заявило местное начальство. Функциональный ЯМР Эвелин Кренчнотед. Ожерелье Анны Черновой — как его представила Эвелин и как, по словам Боба Донована, оно выглядело в действительности. Тайное собрание сегодня утром в квартире Генри. Подслушанные Керри слова Генри — насчет фотонов, и как человек-наблюдатель влияет на траектории элементарных частиц. Лекция Джейка о производной сложности. Появление Генри в кабинете Джейка, и его слова перед тем, как он потерял сознание: «Позвоните в полицию. Мы только что сбили самолет». Массовый коллапс у всех, кто старше восьмидесяти, и ни одного из тех, кто моложе. Сканы мозга, которые сейчас записывает Джейк — несомненно, желая узнать, нормальные ли они или такие же, как были у Эвелин. Чем дольше Керри говорила, тем невероятнее все это звучало.

Когда она смолкла, лицо Джерачи было непроницаемым.

— Это все, — пробормотала она. — Мне надо проверить, как там Генри.

— Спасибо, Керри, — столь же невозмутимо поблагодарил он. — Мне надо отыскать доктора Джемисона.

Он ушел, она осталась. Как-то неожиданно у Керри не нашлось сил уйти. Она уткнулась лицом в ладони. А когда снова выпрямилась, ее взгляд упал на стол Джейка.

Он что-то писал, когда она ворвалась с новостями о собрании в квартире Генри. Писал на бумаге, а не в компьютере — плотной бледно-зеленой бумаге с едва различимыми водяными знаками. Темно-синими чернилами. «Мой дражайший Джеймс, не могу выразить, как сильно я сожалею о том, что сказал тебе вчера вечером по телефону. Но, любимый мой, прошу тебя вспомнить…»

Керри непроизвольно хохотнула. «Мой дражайший Джеймс…» Господи, какой же она была дурой!

Она тряхнула головой, подобно вылезшей из воды собаке, и отправилась искать Генри.

Сейчас новое существо успокоилось. Самый подходящий момент для попытки установить с ним контакт. Это всегда лучше всего делать с помощью символов его родной культуры. Но у корабля было так мало времени на подготовку… Такое следует делать медленно, за длительное время, постепенно взаимодействуя, пока новое существо направляется, формируется, подготавливается. А корабль все еще был так далеко.

Но он попытался, растянув себя до предела, отыскивая коллективные символы и образы, которые облегчат нормальный переход…

…и содрогнулся от ужаса.

Эвелин Кренчнотед лежала на койке, притиснутой к окну столовой. Ей снились сны, и она не замечала ни прохладного воздуха, просачивающегося в окно, ни золотых и оранжевых листьев, падающих в крошечном дворике за ним. Во сне она шагала по тропинке из света. Ее ноги ступали бесшумно. Она шла к свету, и где-то внутри этого света была фигура. Она не могла ее увидеть или услышать, но знала, что она там есть. И знала, кто это.

Тот, кто по-настоящему, искренне и наконец-то выслушает ее.

Спящий Эл Космано заерзал.

— Он просыпается, — сказала медсестра.

— Нет, — возразил доктор Джемисон, в очередной раз проходя мимо рядов коек, каталок и матрасов на полу. Лицо его осунулось. — Некоторые из них шевелятся уже часами. Как только вернутся машины скорой помощи, отвезите этот ряд в больницу.

— Да, доктор.

Эл и слышал их, и не слышал. Он снова был ребенком, бегущим домой по вечерним улицам. Там его ждет мама. Дом…

Как ярко на сцене! Наверное, помощник режиссера прибавил света, а потом снова прибавил — вся сцена залита светом. Анна Чернова ничего не могла разглядеть, не могла найти партнера. Ей пришлось остановиться.

Перестать танцевать.

Она стояла, потерявшись на сцене, потерявшись в этом свете. Где-то там, в этой яркости, были и зрители, но она не могла разглядеть ни их, ни Беннета, ни кордебалет. Но зрителей она ощущала. Они там были, такие же яркие, как сцена, и очень старые. Очень, очень старые, как и она. И тоже уже не могли танцевать.

Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Эрин Басс видела тропу, и вела она именно туда, куда, как она знала, тропа будет вести: в глубины ее «я». Там находился Будда, он всегда там был, и всегда будет. Она шла по этой световой тропе, которая изгибалась и по спирали уходила в глубины ее сущности, которая была всеми сущностями одновременно. А вокруг она видела радостных других, которые были ей, как и она была ими…

Толчок, и она очнулась в машине скорой помощи. Руки, ноги и грудь охватывают ремни, над ней склоняется молодой мужчина и произносит:

— Мэм?

Тропа исчезла, другие исчезли, вокруг нее снова тяжелый мир майи и мерзкий привкус в пересохшем рту.

Огни и туннели… где он, черт побери? Может быть, в бункере управления на атомном полигоне, да только бункер никогда так ярко не освещали, и где Теллер, Марк или Оппи? Но нет, Оппи никогда не работал над этим проектом, Генри перепутал, вот и все, он просто сбит с толку…

А потом все резко прояснилось.

Он очнулся сразу, испытав мгновенный переход от сна, который не был настоящим сном, к полному бодрствованию. Более того, все его чувства сверхъестественно обострились. Он ощущал жесткую койку под спиной, струйку слюны на щеке, безжизненность флюоресцентных ламп в столовой. Слышал шорох резиновых колес каталки по ковролину и позвякивание вилок и ложек в посудомойке на кухне. Ощущал запах Керри — шерсть, ваниль и молодая кожа — и мог бы описать каждую связку ее тела. Она сидела на стуле возле его койки в столовой, рядом с ней сидел детектив Джерачи.

— Генри? — прошептала Керри.

— Он приближается, — сказал Генри. — Он уже почти здесь.

Корабль полностью прервал контакт. Ни с чем подобным он прежде не сталкивался. До-существо не сливалось.

Его компоненты были не одинаковы, а рассеянны среди необученных и отличающихся частиц материи, к тому же поразительно гетерозиготных. В отличие от компонентов всех прочих до-существ, которых корабль обнаружил, направил, сотворил. Все прочие до-корабли существовали на материальной плоскости как единое целое, потому что были одинаковы во всех отношениях. Эти тоже были одинаковыми, состоящими из одинаковых физических частиц и осуществляющими одинаковые физические процессы, но где-то и что-то пошло очень неправильно, и на базе этой единообразной материи они не развили единообразное сознание. В них отсутствовала гармония. Они применяли насилие друг против друга.

И теоретически они могли, если их вобрать в себя, применить насилие против корабля.

И все же корабль не мог улететь и бросить их. Они уже начали изменять пространство-время в своих локальных окрестностях. Когда их слияние продвинется дальше, новое существо может стать опасным и могущественным. На что оно окажется способно?

Корабль размышлял, боялся и испытывал отвращение к тому, что может стать необходимым: уничтожению того, что должно стать неотъемлемой частью его самого.

Джейк Дибелла стиснул распечатки с такой силой, что плотная бумага смялась. Лежа на диване, Генри Эрдман нахмурился, увидев такое. Керри придвинула стул ближе, чтобы держать Генри за руку. Детектив Джерачи стоял в ногах дивана. Что тут вообще происходит? Дибелла этого не знал, но был настолько возбужден, что это его озаботило лишь на мимолетную секунду.

— Я и сейчас считаю, что вам надо в больницу! — сказала Керри, обращаясь к Генри.

— Никуда я не поеду, так что забудь об этом. — Старик с трудом сел. Она хотела его остановить, но Джерачи опустил руку ей на плечо и мягко удержал. «Демонстрирует свою власть», — подумал Дибелла.

— Но почему это произошло у нас? — спросил Генри. Тот же вопрос уже задавала Керри.

— У меня есть теория, — ответил Дибелла, и собственный голос прозвучал для него странно. — Она основывается на наблюдении Керри, что никто младше восьмидесяти лет не был этим… затронут. Если это какое-то сверхсознание… которое приближается к Земле… — Он не смог договорить. Все это слишком глупо.

И все это слишком реально.

Генри Эрдман явно не опасался ни глупости, ни реальности — что, похоже, слилось воедино. Он сказал:

— Вы хотите сказать, что оно направляется сюда, потому что «сверхсознание» развивается только среди стариков, а в наше время стариков гораздо больше, чем когда-либо?

— Впервые в истории вы, кому за восемьдесят, превысили один процент популяции. Вас в мире сто сорок миллионов.

— Но это все равно не объясняет, почему здесь. Или почему мы.

— Бога ради, Генри, все должно где-то начаться!

— Все точки разветвления локальные, — заметил Джерачи, удивив Дибеллу. — Одна двоякодышащая рыба стала больше дышать воздухом, чем водой. Один пещерный человек изобрел топор. Всегда есть нексус, ядро. Может быть, таким нексусом являетесь вы, доктор Эрдман.

Керри взглянула на Джерачи, наклонив голову.

— Может, и так, — устало согласился Генри. — Но я не единственный. Я не был главным выключателем той энергии, что погубила самолет. Я был всего лишь одной из параллельно соединенных батарей.

«Эрдмана успокаивают научные аналогии», — подумал Дибелла. Жаль, что нечему успокоить его.

— Я думаю, что Эвелин стала выключателем, открывшим сейф с ожерельем Анны Черновой, — предположила Керри.

Лицо Джерачи напряглось. Но он сказал:

— Все это какая-то бессмыслица. Я не могу зайти настолько далеко.

Запавшие глаза Генри стали жесткими.

— Чтобы попасть в эту точку, молодой человек, вам нет необходимости забираться настолько далеко, насколько пришлось мне. На этот счет можете мне поверить. Но я почувствовал то… сознание. Эта информация кажется смешной, но она реальна. А те сканы мозговой активности, что добывает здесь доктор Дибелла, даже не смешные. Это факты.

Вполне может быть. Сканы мозговой активности, которые Дибелла регистрировал у лежащих без сознания стариков, пока этот взбешенный идиот Джемисон не застукал его и не вышвырнул, оказались более грубой версией скана Эвелин Кренчнотед в ЯМР-томографе. Почти полное отключение таламуса, служащего передаточной станцией для поступающей в мозг сенсорной информации. То же самое в задних теменных долях мозга. Мощная активность в задней части мозга, особенно височно-теменных областях, мозжечковой миндалине и гиппокампе. Картина стремительного перехода в мистическое эпилептическое состояние. И настолько же отличается от обычной картины в коматозном состоянии, как черепаха в роли космического корабля.

Дибелла сильно потер лицо ладонями, словно это могло привести в порядок его мысли. Опустив руки, он сказал:

— Одиночный нейрон не обладает разумом, это даже не очень-то впечатляющая биологическая конструкция. Он всего лишь преобразует один тип электрического или химического сигнала в другой. И все. Но нейроны, объединенные в мозг, могут порождать невероятно сложные состояния. Нужно лишь достаточное количество нейронов, чтобы сознание стало возможным.

— Или достаточное количество стариков для этого «группового сознания»? — спросила Керри. — Но почему только стариков?

— Да откуда мне это знать, черт побери? — буркнул Дибелла. — Может быть, мозгу необходимо накопить достаточно опыта и переживаний, достаточно чистого времени.

— Вы читали Достоевского? — спросил Джерачи.

— Нет. — Джерачи ему не нравился. — А вы?

— Читал. Он писал, что у него были моменты, когда он испытывал «пугающую» ясность и восторг, и что он отдал бы всю жизнь за пять секунд такого состояния, не считая при этом, что цена слишком высока. Достоевский был эпилептиком.

— Да знаю я, что он был эпилептиком! — огрызнулся Дибелла.

— Генри, вы его сейчас чувствуете? — спросила Керри. — То существо, которое приближается?

— Нет. Совершенно ничего. Очевидно, между нами нет квантового сцепления в любом классическом смысле.

— Тогда, может быть, оно улетело?

— Может быть. — Генри попытался ей улыбнуться. — Но вряд ли. Я думаю, что оно летит за нами.

— Что значит «летит за нами»? — скептически осведомился Джерачи. — Это ведь не наемный убийца какой-нибудь.

— Я сам не знаю, что имел виду, — раздраженно ответил Генри. — Но оно здесь будет, и скоро. У него нет времени ждать. Сами посмотрите, что мы натворили… тот самолет…

Керри сжала пальцы Генри:

— И что оно сделает, когда прилетит?

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Генри… — начал было Джейк.

— Меня больше волнует, что мы можем сделать до его прибытия.

— Включите CNN, — сказал Джерачи.

— А вам не надо сейчас быть где-нибудь в другом месте, детектив? — с намеком вопросил Дибелла.

— Нет. Если это действительно происходит.

На это ему никто не смог возразить.

В 21.43 в городе в двухстах милях от них отключилась электросеть.

— Без очевидных причин, — сообщил диктор CNN, — учитывая хорошую погоду и отсутствие любых признаков…

— Генри? — спросила Керри.

— Я… я в порядке. Но я его чувствую.

— Сейчас события происходят все дальше, — заметил Джейк. — То есть если это… если это было…

— Оно, — коротко подтвердил Генри. Лежа на диване, он закрыл глаза. Джерачи смотрел на экран телевизора. Есть никому из них не хотелось.

В 21.51 тело Генри резко дернулось, и он вскрикнул. Керри всхлипнула, но Генри тут же произнес:

— Я… в сознании.

Никто не осмелился прокомментировать его слова. Через семь минут по CNN сообщили экстренную новость: рухнул мост через Гудзон, вместе с шедшим по нему поездом.

За следующие несколько минут на лице Генри отразилась быстро меняющиеся эмоции: страх, восторг, гнев, удивление. Выражения лица были настолько четкими и одновременно настолько искаженными, что иногда Генри Эрдман был совершенно на себя не похож. Джейк напряженно размышлял, надо ли заснять все это на камеру мобильника, но так и не шевельнулся. Керри опустилась на колени возле дивана и обняла старика, как будто хотела его удержать.

— Мы… ничего не можем поделать, — выдавил Генри. — Если кто-то достаточно сильно подумает о… Господи!

Свет и телевизор погасли. Заверещала тревожная сигнализация, за ней сирены. Потом лицо Генри осветил тонкий луч — у Джерачи был при себе фонарик. Все тело Генри конвульсивно содрогнулось, но он открыл глаза. Дибелла едва расслышал его шепот:

— Это выбор.

Осталось только предложить выбор. Корабль не понимал этой необходимости — как может любая одиночная частица сделать иной выбор, кроме как стать частью единого себя? Прежде такого не случалось никогда. Рождающиеся сущности радостно объединялись. Ход эволюции всегда шел в направлении большей сложности. Но здесь выбор должен стать последним возможным действием — для этого незаконнорожденного и неуправляемого существа. Если оно не выберет слияние…

Тогда уничтожение. Ради сохранения самой сущности сознания, которая есть сущность всего.

Эвелин, всегда побаивавшаяся больниц, отказалась поехать туда на «проверку» после того, как все попадали в обморок. Да, это был всего лишь обморок, и не стоит из-за такого лишний раз волноваться, это лишь…

Она замерла на полпути между кухонным столом и микроволновкой. Сотейник выпал из рук и разбился.

Свет вернулся, тот самый свет, что привиделся ей, когда она была в обмороке. Но только это был не свет, и не сон. Это было в ее сознании, и это было ее сознанием, и она была им… всегда была им. Как такое может быть? Но это наполняло ее, и Эвелин совершенно точно знала, что если она присоединится к нему, то уже никогда не будет одинока. Ей не требовались слова, они никогда ей не требовались, ей нужно лишь сделать выбор и отправиться туда, где ее истинное место…

Кто же знал?

И бывшая Эвелин Кренчнотед радостно стала частью тех, кто ее ждал. Ее тело рухнуло на усеянный лапшой пол.

В трущобах Карачи на куче чистых тряпок в хижине лежал старик. Его беззубые десны шевелились, но лежал он молча. Всю ночь он ждал одиночества, чтобы умереть, но теперь, получается, на самом деле он ждал чего-то иного — чего-то большего, чем даже смерть, и очень старого.

Старого. Оно искало старых, и только старых, и беззубый старик знал почему. Только старые заслужили такое, заплатили за это единственной стоящей монетой: накопив достаточно горя и печали.

И он с облегчением выскользнул из своего разрушенного болью тела в эту древнюю открытость.

«Нет. Не дождетесь», — подумал Боб. Нечто, вторгшееся в его разум, ужасало его, а ужас пробудил в нем ярость. И пусть они — кто бы они ни были — испытывают на нем все свои дешевые трюки, они ничуть не лучше профсоюзных переговорщиков. Предлагают соглашения, которые никогда не будут выполнены. Пытаются его одурачить. И никуда он не отправится, никем не станет, пока не будет знать точно, в чем суть сделки, чего эти ублюдки хотят.

Они его не получат.

Но тут он ощутил, что произошло нечто еще. И понял, что это было. Сидя в больничной палате, Боб Донован закричал:

— Нет! Анна… не надо!

Его разум напрягался и сопротивлялся, пока чужое нечто не покинуло его. Он остался один.

В роскошном особняке в Сан-Хосе мужчина резко сел на кровати. Несколько секунд он просидел в темноте совершенно неподвижно, даже не замечая, что цифры на часах и индикаторы на декодере цифрового кабельного телевидения не светятся. Его переполняли изумление и восторг.

Ну конечно — и как только он не понял этого раньше? Он, который долгими ночами с азартом отлаживал компьютеры еще в те времена, когда в них использовались электронные лампы — как он мог такое упустить? Он не вся программа, а лишь одна строчка в ней! И программа может работать, лишь когда содержит все строки, никак не раньше. Он всегда был лишь фрагментом, а теперь здесь появилось целое…

И он присоединился к нему.

Эрин Басс вошла в состояние сатори.

Она прослезилась. Всю свою взрослую жизнь она хотела этого, страстно этого желала, ежедневно часами медитировала, но так даже и не приблизилась к тому мистическому опьянению, которое сейчас ощущала. Она не знала, даже не мечтала, что оно окажется таким единством со всей реальностью. Все ее прежние поиски были неправильными. Нет ни поисков, ни Эрин. Она никогда не была создана. Она была созиданием и космосом. Индивидуальностей не существует. Ее существование ей не принадлежало, и когда эта последняя иллюзия исчезла, то исчезла и она — растворившись во всем.

Джина Мартинелли ощутила благодать, которая была сиянием Божьим. Только… где же Иисус, спаситель и Господь наш? Она не ощущала его, не могла отыскать его в этом единении…

Но если Господа здесь нет, то это не рай небесный. Это уловка лукавого, Сатаны, который принимает миллион личин и посылает демонов своих, дабы сбить с пути верующих в Него. Но она не даст себя обмануть!

Она сложила руки и начала молиться вслух. Джина Мартинелли была верующей христианкой. Она никуда не уйдет, она станется здесь, дожидаясь единственного истинного Господа.

Маленькая старушка сидела у окна в Шанхае, глядя, как ее праправнуки играют во дворе. Какие они проворные. Ах, когда-то и она была такой.

Она ощутила, как это охватило ее сразу и целиком, как боги вошли в ее душу. Значит, ее время пришло! Она почти ощутила себя снова молодой, сильной… и это было хорошо. Но даже если бы это не было хорошо, когда боги приходят за тобой, ты уходишь с ними.

Последний взгляд на детей, и она отправилась к богам.

Анна Чернова, лежа без сна в лазарете, ставшем ее тюрьмой, слегка ахнула. Она ощутила, как энергия течет сквозь нее, и на какое-то безумное мгновение она понадеялась, что это та же энергия, которая давала ей силы всю жизнь, наполненную арабесками и балетными па.

Но это было не так.

Это было нечто вне ее тела, отдаленное… но у нее имелся выбор. Она могла принять это в себя, стать этим, равно как и это станет ей. Но она сдержалась.

«Будут ли там танцы?»

Нет. Не в том виде, какими она их знала — великолепное напряжение мышц, взмах рукой, изгиб спины. Не творение красоты с помощью физического тела. Нет. Танцев не будет.

Но здесь была энергия, и она могла воспользоваться ей для иного ухода из реальности — избавиться от ее бесполезного тела, этого лазарета и жизни без танцев. Она услышала, как откуда-то издалека донесся крик: «Анна… не надо!» Нет, надо. Анна ухватилась за эту энергию, отказываясь и слиться с ней, и отпустить ее, и притянула к себе. Она умерла, не успев сделать следующий вздох.

Тело Генри содрогнулось. Это было здесь. Это было им. Или не было.

— Это выбор, — прошептал он.

С одной стороны — всё. Все разумы, вплетенные в саму ткань пространства-времени, в точности как догадались Уиллер и другие почти столетие назад. Разумы на квантовом уровне, уровне вероятностных волн, совместно эволюционирующие с самой вселенной.

С другой стороны — личность Генри Мартина Эрдмана. Если он сольется с этим сверхсознанием, то перестанет существовать на уровне себя, его отдельного разума. А собственный разум значил для Генри все.

Он застыл, решая эту проблему, на наносекунды, годы, эпохи. Само время вдруг стало иным. Наполовину здесь, наполовину там, Генри понял эту силу, и чем она была, и чем еще не было человечество. Он увидел финал. Он получил ответ.

— Нет, — произнес он.

Потом он снова лежал на диване, его обнимала Керри, тонкий желтый луч тускло освещал двух других мужчин, а он опять стал смертным и одиноким.

Но остался самим собой.

Достаточное количество разумов слилось. Опасность миновала. Существо родилось, и корабль родился, и этого достаточно.

Месяцы ушли на опознание всех погибших. Годы на полное устранение ущерба мировой инфраструктуре: мосты, здания, информационные системы. Дибелла знал, что еще десятилетия уйдут на предположения и догадки о том, что же реально произошло. Теорий более чем хватало. Мощный электромагнитный импульс, солнечная радиация, космическое излучение, атака инопланетян, глобальный терроризм, Армагеддон, тектоническая активность, генетически модифицированные вирусы. Дурацкие идеи и легко опровергаемые, но это, разумеется, никому не помешало в них верить. Немногие оставшиеся в живых старики почти ничего не рассказали. А тем, кто рассказал, вряд ли поверили.

Джейк сам в это почти не верил.

Он не стал ничего делать с записями мозговой активности Эвелин Кренчнотед и трех других стариков, потому что ничего убедительного он с этими данными сделать не мог. Они все равно уже мертвы. «Только их тела», — всегда добавляла Керри. Она поверила всему, что ей рассказал Генри Эрдман.

Поверил ли Дибелла в идеи Генри? Во вторник он верил, в среду не верил, в четверг снова верил. Воспроизводимых фактов не было. А это не наука. Это… нечто иное.

Дибелла жил своей жизнью. Он порвал с Джеймсом. Навещал Генри и тогда, когда его исследование уже давно завершилось. Обедал с Керри и Винсом Джерачи. Был шафером на их свадьбе.

Побывал на дне рождения матери, когда ей исполнилось шестьдесят пять лет, и его сестра организовала расточительное торжество в бальном зале шикарного отеля в центре города. Именинница смеялась, целовалась с прилетевшими из Чикаго родственниками, открывала подарки. Когда она кружила в танце с его дядей Сэмом, Дибелла задумался, доживет ли она до восьмидесяти.

И много ли еще людей в мире доживет до этого возраста.

— Остальные из нас утратили эту нарастающую силу только потому, что достаточно много из них решили уйти, — сказал Генри, и Дибелла отметил это «них» вместо «нас». — Если осталось лишь несколько атомов урана, они уже не достигнут критической массы.

Дибелла выразился бы иначе: если имеется лишь несколько нейронов, из них не получится мозг разумного существа. Но в конечном итоге смысл тот же.

— Если бы настолько много личностей не слилось, то этому сверхсознанию пришлось бы… — Генри не договорил, ни в тот раз, ни потом. Но Дибелла смог догадаться.

— Давай, парень, — окликнул его дядя Сэм, — найди себе кого-нибудь и потанцуй!

Дибелла покачал головой и улыбнулся. У него не было партнерши, и он не хотел танцевать. И все же старина Сэм был прав. У танцев ограниченный срок хранения. И на большинстве видов человеческой деятельности уже проштампован крайний срок продажи. Когда-нибудь поколению его матери, детям самого большого демографического взрыва в истории, исполнится восемьдесят лет. И выбор, который встал перед Генри, придется делать снова.

И чем это кончится в следующий раз?