Луна над Таити

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Земляки помнят о ближних на металлургическом заводе. Так велит обычай. И когда после многих лет тяжелого труда рабочий наконец возвращается на свой остров, лениво дремлющий в тени раскачиваемых ветром кокосовых пальм, ему наверняка уготовлена радушная встреча соскучившихся родственников. Его ждет роскошный пир. Неокольким длинноногим свинкам придется трагически погибнуть, чтобы пирующим было что есть, будут танцы и пение, да и выпьют как следует. Вот последнее уже что-то совсем новое. Ведь еще недавно существовал запрет продажи алкоголя канакам. Однако на острове ввели всеобщую воинскую повинность; а раз человеку велят умирать за Францию — нельзя же ему запретить напиться!

После изысканного пиршества начинается осмотр добра, нажитого годами работы на металлургическом заводе. «У тебя красивые часы», — говорит один из родственников. «У тебя хороший велосипед», — восторгается другой земляк. «Мне нравится твой чемодан», — говорит третий… По мере того как нарастает волна восторгов членов семьи, сам герой никнет и становится все печальнее. Потому что поклонник часов бесцеремонно снимает их с руки хозяина и надевает себе на запястье, на велосипеде уезжает тот, кому пришлось по душе это средство передвижения. В чемодан аккуратно складывают остатки пиршества и кое-какие мелочи из одежды. Они, несомненно, порадуют в далекой деревне тех из родственников, кто не прибыл на угощение. В конце концов металлург остается голым и босым, у него не уцелело почти ничего из того, что он приобрел на заработанные деньги в богатых магазинах далекой Нумеа.

Подобные обычаи я видел на Фиджи и Таити. Таковы все еще нравы населения островов Южных морей, где не погибают от голода, где старые привычки приходят в столкновение с той жизнью, какую изведал металлург, подавший прямо из джунглей на современное промышленное предприятие в Новой Каледонии.

И независимо от того, нравится нам это или нет, на островах Французских территорий в Океании исподволь образуется новый класс — промышленные рабочие. Перешагивая через эпохи и фазы развития, канаки с курчавыми шевелюрами появляются на металлургическом заводе. Из странного мира тайн, мира языческих мифов и колдовства, они вдруг попадают в мир Большой Тайны Белого Человека. У меня все стоят перед глазами их ловкие фигуры, движущиеся вблизи огнедышащих великанов с такой свободой, будто лунной ночью они поддерживают огонь на берегу моря, ожидая уплывших за тунцом рыбаков. Мускулистые, блестящие от пота коричневые руки так ловко обращаются с металлическими инструментами, точно это остроги, какими уже тысячелетия островитяне при свете факелов пронизывают больших рыб прибрежных вод. Внимание! Мы являемся свидетелями того, как народы Океании медленно, но необратимо включаются в современность…

Именно для этих канаков из далеких островов «Ле Никель» строит хижины из пальмовых листьев, точь-в-точь такие же, к каким они привыкли в родной деревне где-нибудь на маленьких островках архипелага Луайоте.

Уже наступил день, когда мы с инженером Ще-невским попадаем в поселок, состоящий из этих примитивных хижин. Солнце пробивается сквозь дым заводских труб, золотит волны океана, на которых покачиваются корабли, прибывшие за никелем.

Оставив позади заводские цехи, мы медленно проходим между хижинами из листьев. Их жители, уставшие от ночной работы, спят теперь вповалку на полу. Мне не узнать, мечтают ли они о прохладной синеве воды в заливе родного островка или же спят крепко, без сновидений, как очень уставшие от работы люди… Среди хижин неожиданно вырастает какое-то странное здание, заметно отличающееся своими металлическими стенами от хижин, чья форма не изменилась за многие тысячелетия. Что это за барак? Я получаю ответ, в котором видна, пожалуй, вся суть изменений, происшедших в шестидесятых годах на островах Океании. «Это, — говорит директор Щеневский, — ангар вертолета, который быстро доставляет нас на дальние объекты предприятия…»

Гибель пробкового шлема

Давайте вернемся-ка снова на острова Луайоте.

Сильно потрепанный самолет местной линии так низко пролетает над джунглями, что на миг кажется, будто шасси заденет колыхающиеся на ветру верхушки кокосовых пальм. Он находит вырубленную среди деревьев коричневую полосу посадочной площадки и вскоре уже подпрыгивает на неровной почве стартовой дорожки.

Жаркий воздух врывается в открытую дверцу, когда по лесенке мы спускаемся на землю Лифу. Остановка непродолжительна. Босоногие и темнокожие пассажиры забираются в кабину с легкостью детей природы. Багажное отделение заполняется посылками, отправляемыми на Новую Каледонию: здесь и громадные ракообразные, шуршащие в плетеных корзинках, и тунцы с блестящей кожей и отрезанными хвостами и плавниками и, наконец, беспокойно кудахтающая домашняя птица. Через четверть часа шум моторов заглушает прощальные восклицания провожающих и крик петухов, которых никто не провожает. Самолет делает круг над аэродромом и исчезает за горизонтом.

Остров Лифу на три дня погружается в тишину и спокойствие. Начальник аэродрома запирает на ключ комнату с радиостанцией, собственный письменный стол и изысканный туалет — три символа цивилизации белых людей, до прибытия следующего самолета они никому не понадобятся в этой пустоши. Потом он грузит в машину мешок с почтой, какие-то свертки, два ящика консервов и меня, нажимает ногой, обутой в сандалию, педаль стартера, и мы двигаемся по ухабистой дороге, ведущей через джунгли.

Спустя полчаса мы останавливаемся перед небольшим побеленным зданием у самого моря. Над зданием развевается трехцветное знамя, сверкает на солнце мачта радиостанции. «Жан! Жан! — зовет мой проводник, — служебное дело!» Вскоре в дверях показывается жандарм, мгновенно исчезает и снова появляется, на этот раз во всем блеске формы. На нем шорты, толстые гольфы, рубашка с короткими рукавами и фуражка. Он наклоняет свое гладко выбритое лицо над моим паспортом и специальной бумажкой, призывающей власти архипелага Луайоте оказывать мне всяческую помощь и разрешающей посещений резерваций.

Фуражка отправляется на полку. Пробковый колониальный шлем отошел в прошлое на островах Южных морей. За время моего путешествия я встретил сию непременную когда-то принадлежность этих краев всего лишь дважды. Один раз на острове Вити-Леву на голове босого старика, носившего этот головной убор лихо сдвинутым на левое ухо. Второй раз на Таити, где гордая молодая мама посадила свое темнокожее дитя на пробковый шлем, который несложным путем был приспособлен для гигиенических целей. Я не принадлежу к искателям символов, но это унижение великолепного некогда головного убора так и просилось в записную книжку.

Не прошло еще и сотни лет с тех пор, как французы окончательно расправились с британской конкуренцией и вооруженной силой сломили сопротивление племен, населяющих острова Луайоте и насчитывающих около 12 тысяч человек, из которых почти половина живет на Лифу. Богатство острова — это кокосовая пальма, недостаток — отсутствие пресной воды. Здесь нет ни источников, ни ручьев и приходится собирать дождевую воду.

Кто кого поймает?

Острова Луайоте уже 100 лет служат местом, где сталкиваются интересы католических и протестантских миссий. Добродушные канаки, искушаемые по очереди священниками разных церквей, давно перестали разбираться, чей бог лучше. Они постепенно усваивают правила игры, умело используя не столько науку миссионеров, сколько их запасы продовольствия.

Вот, к примеру, идет по деревне прямо к зданию католической миссии девушка, стараясь хоть как-нибудь прикрыть руками прорехи в своем паро. Она объясняет добрым братьям, что, как существо верующее, испытывает глубокий стыд из-за своего костюма, но ей больше нечего на себя надеть… Через 15 минут девушка выходит и отправляется домой с отрезом ситца для себя и своих родных. Здешняя радиостанция «Радио» «Кокосовая пальма» сообщила, что в местную миссию прибыл транспорт мануфактуры из Франции, предназначенный для раздачи среди островитян.

Назавтра та же самая девушка отправляется в ближнюю деревню, где наносит визит пастору. Гладко выбритый, аккуратно одетый в тропический костюм, пастор с одухотворенным лицом внимательно выслушивает свою гостью. То, что он слышит, звучит музыкой для его ушей. Ибо девушка объясняет, что хотя она и католичка, но в последнее время у нее стали возникать серьезные сомнения…

Пастору не надо повторять этого дважды. Он щедро снабжает ее религиозной литературой своей веры и, чтобы еще больше углубить сомнения, прибавляет несколько банок сгущенного молока, которое этим утром привез самолет из Новой Каледонии. Этот факт, разумеется, не ускользнул от внимания информационной службы «Радио» «Кокосовая пальма», сообщившей его своим слушателям в вечерних известиях.

Канаки очень набожны. Они охотно посещают церковь, большое просторное помещение, в каменных стенах которого значительно прохладнее, чем в хижинах… И тем не менее на рассвете, когда наступает время ловить рыбу, канаки служат настоящий языческий молебен богу морей, покорно прося его дать им несколько рыбин из своих владений… Солнце, поднимаясь над лагуной, освещает коричневые тела этих простых людей, которые — как и за тысячи лет до этого— обращаются с молитвой к своим святым камням…

Бог белых людей, объясняют они, хорошо помогает при зубной боли, чириях, при простуде. Это так. Но для рыбной ловли он не годится. Когда они молились богу белых людей — ходили голодные. И дело не только в этом — все было куда сложнее! Надо видеть, как на островах Луайоте ловят рыбу. Мужчины прыгают в воду у входа в залив, шумят, бушуют, устраивая нечто вроде облавы и загоняя рыбу на более мелкую воду, где и расправляются с ней острогами или даже палками. И вот бог морей, рассердившись, что они без его ведома и согласия забирали рыбу из принадлежащих ему вод, велел акулам напасть на канаков-рыболовов сзади. Рыбаки из ловцов превращались вдруг в жертв, акулы собирали кровавый урожай.

Зато теперь все довольны. Канаки приоделись в миссионерскую одежду, едят вкусную рыбку и запивают ее сгущенным молоком. Миссионеры благополучно выполняют нормы и пишут в далекие столицы белых людей отчеты, исполненные радости по поводу так хорошо протекающей кампании обращения заблудших язычников… Кажется, такое положение вещей устраивает всех, кроме, пожалуй, рыб. Но ведь рыбы существа безмолвные.

Брак вчетвером

Наш автомобиль удаляется от Шепенене — главного города острова Лифу. Мы мчимся по скалистым взгорьям и долинам, живо напоминающим старинные гравюры Густава Доре, иллюстрирующие первые издания «Путешествия на Луну» Жюля Верна. Мой спутник посвящает меня в тайны семейной жизни местного вождя, гостем которого мне предстоит быть во время моего пребывания здесь. У него три жены, но, чтобы избежать брюзжания компетентных духовных лиц, супружеским званием пользуется жена номер 1, остальные выступают как служанки.

Несколько шокированный, что столь элементарные, казалось бы, вопросы требуют разъяснения, водитель говорит, что все три дамы остаются друг с другом в очень хороших отношениях. Самая старшая — настоящая хозяйка дома, ей подчиняется кулинарный отдел, отдел снабжения и касса. Жена номер 2 посещала миссионерскую школу и хорошо знает французский, она ведает дипломатическим протоколом, внешней торговлей (продажа копры), а также отделом просвещения. Детей поставляет в настоящее время самая младшая жена, которой весьма симпатизируют обе старшие подруги за то, что она освободила их от необходимости рожать каждый год. Все три сообща подыскивают четвертую, чтобы та подменила несущий сейчас бессменное дежурство объект любовных порывов их господина, то есть жену номер 3. Они так и ходят втроем по деревне, высматривая подходящую кандидатуру. У женщин глаз наметан на изъяны особого рода, и их не обмануть хитроумно заколотой бумажной рубашкой, которая должна скрыть недостатки фигуры… Известно, ревность — изобретение белых людей. И не только ревность…

Вождь принимает меня в своем доме. Это приземистый, крепкий мужчина лет около сорока, под его коричневой кожей при каждом движении играют мускулы, свидетельствующие о недюжинной физической силе. В войну он был добровольцем и плавал матросом «Свободной Франции» на Средиземном море. Один раз побывал вместе с конвоем в Мурманске. «Руски харо-шо», — говорит он.

Наглядно объясняю ему различие между русскими и поляками. Он внимательно слушает, но мне кажется, этот вопрос интересует его столько же, сколько нас разница между племенами островов Южных морей. Как бы то ни было, с войны он привез неплохое знание французского языка и проблем большого мира. Он завоевал признательность подданных своим умом. Он первым заинтересовался разведением земляного ореха, считая продукцию копры ненадежным делом из-за колебания рыночных цен.

К обеду был печеный поросенок, вареная птица и морская рыба. Хорошее обслуживание за столом обеспечивали три жены. Они не отличались — во всяком случае в моих глазах — особой красотой. Но ему нравились, а это самое главное… Разомлевшие от жары и сытного обеда, мы улеглись на кокосовых циновках, разостланных под навесом из плетеных пальмовых листьев.

Сжальтесь над белыми!

Мы разговаривали словно лорды в клубе — обо всем и ни о чем. От легковесных тем мой хозяин перешел к принципиальным вопросам. Он отнюдь не страдал комплексом неполноценности, скорее, даже напротив…

— Вас нельзя принимать всерьез, — сказал он, подумав. — Вы, белые люди, несерьезны. Всю жизнь играете…

Я подумал, что, возможно, он неточно выразил свою мысль по-французски, но вождь быстро вывел меня из заблуждения.

— Играете в войну. Мы раньше убивали, когда были голодны, теперь — когда защищаемся. Вы убиваете для развлечения, потопляете суда, которые могли бы плавать еще многие годы, сжигаете богатые и красивые города. Играете в наряды, надевая неудобные костюмы, потому что они кажутся вам красивыми. Играете в любовь, покупая женщин или обманывая их красивыми словами. Я, когда мне встретится красивая девушка, зову ее прийти в сумерки на поляну за деревней. Там я буду тебя любить так, говорю, что будешь метаться, как рыба на песке, и визжать как поросенок, которого режут… Придет — хорошо. Придет, если сама захочет. Но я не обманываю ее, как белые люди, не покупаю за деньги…

Но охотнее всего вы, белые люди, играете в работу… Работаете до поздней старости, чтобы купить неудобные тряпки и женщин, которые совсем не хороши…

Я пытался ввернуть, что за деньги можно купить, например, лекарства, но мой собеседник возмутился… Он протянул руку за двумя кокосовыми орехами, ловко срезал ножом верхушки. Мы пили прохладный сок. Вождь продолжал.

— Мы вовсе не просили у вас лекарства. Вы приволокли к нам проказу и сифилис. Ваш обыкновенный насморк убивал у нас целые деревни… Ваши крысы и мухи разносили болезни по нашим островам.

Дискуссия утомила вождя. Он почесал волосатый живот, лег на спину и мгновение спустя спал уже сном человека, хорошо проведшего день. Самая старшая жена опустилась рядом с ним на колени, отгоняя мух от его крупного тела.

Через несколько дней я снова был в Новой Каледонии. Коллеги из местного двухнедельника пригласили меня на прощальный ужин. Там был главный редактор, был заведующий отделом репортажа — уже из третьего поколения французов, поселившихся на острове, — а также его очаровательная жена. Играл хороший оркестр, а вина из далекой прекрасной Франции разжигали кровь. Но философские взгляды островитян, изложенные вождем, не давали мне покоя. Мне казалось, что галстук жмет, что глупо иметь отутюженные брюки, что наши разговоры — искусственны.

— Жозетт, — спросил я во время танца у своей прекрасной партнерши, — скажите мне откровенно, могли бы вы полюбить мужчину, если бы он сказал рам, что вы будете в его объятиях трепыхаться как рыба и визжать как поросенок, которого режут?

— Право, вы начинаете меня интересовать… Скажите, я должна рассматривать это как предложение и пожаловаться мужу или…

— Да нет, дело в том, что на острове Лифу…

— Понимаю. Вы слишком много были на солнце. А ведь я вас предупреждала, что это очень опасно и вы потом будете болеть. Не отвезти ли вас сразу домой?

Итак, меня, к сожалению, не поняли… А через несколько недель я вернулся в Европу. И вот теперь заканчиваю писать мои воспоминания об островах Южных морей, увиденных в эпоху реактивных самолетов. Сейчас ночь, Варшава давно уже спит, за окном моросит дождь, а осенний ветер срывает мертвые листья с ближнего каштана…

В такие ночи мне вспоминается беседа с вождем на острове Луайоте. Мы разговаривали в самый полдень, когда с неба лил зной, а море шумело, упорно ударяя о берега острова. Если бы мой собеседник увидел меня теперь, стучащим ночью на пишущей машинке, он наверняка улыбнулся бы, оскалив белые зубы, и сказал бы, лениво потягиваясь: «Надо сжалиться над белыми, их нельзя воспринимать всерьез… Ведь они всю жизнь играют…»

Фью!!!