Луна над Таити

ЛУНА НАД ТАИТИ — РЕАКТИВНЫЕ САМОЛЕТЫ ТОЖЕ

Послушайте, пожалуйста, рассказ, привезенный мною с Таити. Это старинная полинезийская легенда «Те тамаити и теи таи и те ата о те авае», или «Дитя, которое плакало, чтобы получить луну…» Впервые я услышал ее знойной июльской ночью на напевном таитянском языке: «Те таи ра те хое тамаити ити и му та ихора и те ата о те авае тана е ите ра и рото и те ваи…» Маленький ребенок плакал, он захотел однажды получить луну, отражение которой виднелось в воде. Он рассердился на свою няню, что та не хотела достать ему луну. Узнал об этом отец, очень любивший свое дитя, отругал няню за то, что она допустила, чтобы пролились детские слезы. Та ответила: «Разве мне удастся добыть луну, чтобы передать ее твоему ребенку? Если бы ты учил его требовать возможных вещей, он не злился бы без причины…» Эти слова пристыдили отца. И он постарался сделать так, чтобы в будущем его ребенок не сердился понапрасну.

Полторы тысячи книг

Этот таитянский рассказ о далекой луне, куда можно попасть только при помощи техники, более совершенной, чем та, какой располагают островитяне на Таити, — заставил меня вспомнить старую, некогда очень модную песенку, слащаво воспевающую красоты «луны над Таити».

Эта песенка славила конфетные прелести далекого острова, пробуждала мечты у жителей задымленных фабричных городов и местечек. А ведь эта самая «луна над Таити, что золотой лампой сверкает», была лишь крохотной частицей великой легенды, в течение двух столетий создаваемой людьми вокруг острова в Южных морях.

Придя в Париже в большую библиотеку, чтобы перед дальней поездкой ознакомиться с литературой по Таити, я попросил библиотекаря предоставить мне список книг, посвященных этому острову. Библиотекарь снисходительно улыбается… Оказывается, что в фондах одной только парижской библиотеки содержится полторы тысячи книг о Таити, притом он отнюдь не собирается утверждать, что этим исчерпывается вся литература об этом острове. Пожалуй, нет другого острова, расположенного вдали от большой политики, который до такой степени привлекал бы всеобщий интерес.

Добрые дикари

История любит сыграть иногда странную шутку, и вот мы стали свидетелями того, как Таити, тысячелетиями остававшийся неизвестным европейским мореплавателям[1], вдруг почти одновременно подвергается нашествию экспедиций трех самых могущественных колониальных держав того времени — Великобритании, Франции и Испании. В июне 1767 года у берегов прекрасного острова появляются корабли капитана Уоллиса. Француз Бугенвиль прибыл в апреле следующего года, капитан Кук в июне 1769 года, а Боенечеа в 1772 году.

Путешественники, которые в наше время отправляются в среду вечером из Парижа на пассажирском реактивном самолете и через сутки полета в обстановке изысканного комфорта и без каких-либо приключений приземляются на Таити, испытывают радость или, скорее, возбуждение, попав на остров. Можно ли удивляться, что матросы старых парусных судов, плававшие годами в самых примитивных условиях, вдали от родной страны, ничего не зная о своих близких, месяцами не видевшие земли, свежей пищи и женщин, — были потрясены и ошеломлены, внезапно очутившись среди темнокожих людей, так радостно их приветствовавших.

Отсюда и пошли, вероятно, в первых рассказах об острове эти изысканные названия, как Новая диадема; они, наверное, навеяли Дидро мечты о добрых дикарях, сохранивших все черты, присущие жителям золотого века.

Максиме Родригес был, пожалуй, первым белым человеком, который провел на острове год, выучил язык и передал нам изрядное количество сведений о Таити 1775 года. Мы узнали, что в то время на острове было неспокойно, лишь иногда наступали периоды временного затишья в бесконечных кровавых распрях между девятью «провинциями» острова.

Жители острова жили отнюдь не в бесклассовом обществе. Там существовали арии — сословно-кастовая группировка наследственных вождей и знати, раатира — землевладельцы, манахуне — простонародье, а также тахуа — жрецы. Французы, увлекающиеся изучением истории Таити, говорили мне, что целые поколения вели борьбу за место на побережье острова, где рыбная ловля спасала жителей от голодной смерти, столь часто угрожавшей тем, кто жил в горах.

Вселенная — это скорлупка

Большой интерес представлял вопрос религиозных верований на Таити. Каждая семья обычно воздвигала нечто вроде алтаря, посвященного домашним божествам. Одновременно существовал великий бог Таароа, чье имя произносилось с глубочайшим почтением. О нем сохранилось следующее предание:

«Он был. Звался Таароа, пребывал в пустоте: ни земли, ни небес, ни людей. Таароа бросает вызов на четыре стороны света. Никто не отвечает. Существует только он один во всем мире. Таароа — это единство, это зародыш, это основа. Вселенная — лишь скорлупка Таароа. Он приводит ее в движение и творит гармонию».

Здесь есть некоторые аналогии с библией. А вот бога солнца звали Раа, как в Египте. Существовало божество, благодаря которому из морской пучины вынырнул остров.

Первый человек Ти’и создал из песка женщину по имени Ахуонё, от которой имел дочь Хина. Дочь приглянулась Ти’и, и их преступную любовь выследила Ахуоне — обманутая жена и заодно мать девушки. Пристыженная Хина поселилась на луне, которой дала свое имя. С луны она управляет некоторыми событиями в жизни женщин.

Вся эта цивилизация существовала и процветала всего лишь 200 лет тому назад. Потом пришли белые, привели своих миссионеров и решили «осчастливить» островитян.

Вот как почти два столетия тому назад известный путешественник Бугенвиль описывал свои впечатления от встречи с жителями Таити, этого прекрасного острова на Тихом океане, впоследствии воспеваемого писателями и художниками[2]:

«…Здоровье островитян, живущих в открытых всем ветрам домах и спящих на едва покрытой листьями земле, безмятежное существование без всяких болезней, когда до глубокой старости сохраняется острота всех чувств, исключительная красота зубов — что может быть лучшим доказательством целительных свойств воздуха и пользы режима, которому следуют все обитатели острова…

…Основная их пища — овощи и рыба. Мясо они едят редко, а дети и молодые девушки — никогда, и этот режим, несомненно, предохраняет их от всех наших болезней. То же я могу сказать и о напитках — они не пьют ничего, кроме воды: один лишь запах вина или водки вызывает у них отвращение, так же как и табак, пряности и вообще всякие острые вещи…

…Дома они или нет, днем или ночью, их жилища никогда не запираются. Каждый может срывать плоды с любого встретившегося ему на пути дерева, брать их в любом доме, куда он вошел…

…Очень большим достоинством острова является полное отсутствие здесь полчищ отвратительных насекомых, что превращает в пытку жизнь в странах, расположенных между тропиками; не видели мы здесь и ядовитых тварей…»

Теперь, во второй половине XX века, небезынтересно будет рассказать, какие изменения произошли на этом острове. Скорее всего, это будет невеселый рассказ. Белые принесли на Таити болезни, совершенно там незнакомые, которые, проникнув в лишенные иммунитета организмы, сразу убивали. На островах Океании обычный насморк бывал часто смертельной болезнью. Венерические болезни, завезенные белыми, не уничтожены, в сущности, и по сей день. Туберкулез косит наповал. Китайские рабочие, привезенные некогда на плантации, принесли с собой проказу. Сегодня на острове открыт лепрозорий — специально отведенные изолированные места для больных проказой.

Путешественник Бугенвиль не видел насекомых-паразитов. Сегодня они стали бичом острова, в особенности комары, носители «слоновой болезни», чудовищно уродующей конечности. С кораблей белых людей проникли сюда крысы, ставшие теперь бедствием острова.

На Таити мне довелось быть свидетелем довольно необычного зрелища. В элегантной вилле во время ужина я вдруг увидел двух громадных крыс, беззаботно раскачивающихся на шнуре от оконных штор. Хозяин, заметив мое недоумение, проследил за моим взглядом, затем спокойно взглянул на часы и деловито объяснил: «Сейчас семь, в семь часов они всегда выходят на прогулку…» Коротко и ясно.

Прекрасные зубы — тоже принадлежность прошлого. Островитяне едят консервы, вследствие чего с детства страдают авитаминозом и теряют зубы. Отказом от традиционной пищи, вероятно, вызваны и чирьи: от них страдают все, особенно молодежь. Островитяне пьют водку. Срывать плоды с первого попавшегося дерева сейчас тоже не приходится. У каждого дерева свой хозяин.

Принято говорить: человек — подмастерье, а мастер — страдание. С этим мастером раньше не был знаком островитянин, беззаботно и привольно живший в настоящем земном раю. Однако сей «золотой век» давно уже миновал. Белые люди завладели прекрасным островом Таити, принеся с собой «благодеяния» своей цивилизации.

К сожалению, я не имею возможности представить здесь более полную картину прежней жизни на острове. Нехватка места вынуждает меня перейти сразу к современности. Белые люди не только не служили примером, а, напротив, запутали таитян в свои, не совсем благородные политические интриги. Достаточно вспомнить, что, хотя в 1940 году администрация Таити признала Свободную Францию, то есть де Голля, тем не менее дело здесь дошло до распрей, приобретавших порой прямо-таки опереточный характер. Так, на крохотном островке Маупити (350 жителей) трое белых создали «правительство», поддерживающее марионеток из Виши, назвали одну из улиц острова именем маршала Петэна и стали дожидаться прибытия из Индокитая воинских частей, подчиненных правительству Виши.

Те таитяне, которые после героического участия в сражениях в Северной Африке и в Италии в рядах Тихоокеанского батальона вернулись в Океанию, привезли не слишком лестные рассказы о нравственности белых людей. Постоянный наплыв навязываемых Парижем колониальных чиновников, людей большей частью весьма серых, вызвал в послевоенные годы первую волну возмущения среди островитян.

Пирогой на Борабора

В 1961 году скончался в ссылке во Франции некий узник. Это был плотник Пувана-а-Оопа, политический вожак населения Таити. Французский суд приговорил его к тюрьме за попытку поджечь Папеэте — якобы в знак протеста против колонизаторов. Все это дело представляется мне не совсем ясным, тем не менее факт, что колониальная администрация предпочла выслать приговоренного во Францию, чем держать его на Таити, свидетельствует, что с его популярностью приходилось считаться.

Мнения относительно этого политика очень различны. Французы правых убеждений, поборники традиционного колониализма, осуждают его полностью; они презрительно отзываются о нем, выражая удивление, как человек, не знающий французского языка, мог быть избран депутатом французского парламента. Французские левые на острове — таковые существуют и пользуются большим влиянием — обратили мое внимание на то, что, хотя плотник Пувана был, пожалуй, демагогом и не имел конкретного политического плана, однако от него и взял начало нынешний национализм таитян, который, вероятно, со временем примет характер народно-освободительного движения. Пувана в Париже отнюдь не считал себя марксистом, он, скорее, принадлежал к правому крестьянству, а его популярность на Таити была завоевана небывалым подвигом еще во время войны. Преследуемый жандармами, Пувана бежал с острова Хуахине и на пироге добрался до острова Борабора. Это было путешествие под стать старинным маорийским плаваниям, если учесть, что дистанция между островами равна приблизительно расстоянию между Варшавой и Краковом, а нрав Тихого океана далеко не всегда соответствует его названию…

Куда лежит путь?

Итак, подобно тому плотнику, плывущему в пироге по бурным волнам океана, мы тоже в своих рассуждениях внезапно очутились в быстрине современной политики. Ибо от политики не уйти нигде — даже на островах Южных морей…

Красоту бабочек можно сохранить, только предоставив им свободу, все попытки создать на Таити подобие резервации заранее обречены на неудачу. Реактивные самолеты значительно приблизили остров к остальному миру. Таити может больше приобрести от международных контактов, чем от своей весьма иллюзорной изоляции.

Назрело множество проблем, требующих своего решения. Население все больше рассчитывает на импорт продовольствия, магазины завалены консервами из Австралии, пивом из Голландии, бензин завозят из Соединенных Штатов. Бурный рост строительства отелей на Таити, связанный с расширением туризма, вызывает много возражений, в особенности в левых кругах. Ибо он ставит экономику острова в зависимость от американского туриста, известного своими капризами и непостоянством увлечений; по его милости сегодняшние капиталовложения могут завтра оказаться выброшенными на ветер.

Все чаще раздаются голоса, что и перед Таити открывается путь к полной независимости. Мол, придет время — и французы с таитянами будут жить в согласии, как равные. По-видимому, этот остров, находящийся в 18 310 километрах от Парижа, рано или поздно пойдет по пути полной независимости, по тому самому пути, который уже раньше избрали гораздо более близкие к метрополии французские владения в Африке.

Конец прекрасной сказке…

Таити, острову шестидесятых годов, над которым не только сияет луна, но и с шумом проносится реактивный самолет, предстоят тревожные годы.

Французская Полинезия — 130 островов и островков — занимает едва 4 тысячи квадратных километров, выступающих из Тихого океана. На них живет более 80 тысяч человек, причем четверть из них в городе Папеэте. Все это население дремало, оторванное от времени и пространства, без радио и газет. Редким событием было прибытие судна из Европы, после долгих месяцев пути причалившего в этот рай. Однако даже в раю появились экономисты и принялись считать и суммировать цифры.

Население за 25 лет удвоилось. Предполагают, что в 1980 году здесь будет 160 тысяч жителей. Стало быть, население увеличивается. А ресурсы уменьшаются…

Не хватит ни копры, ни фосфатов, ни ванили, чтобы обеспечить экономическое благосостояние населения французской территории в Океании.

Кокосовое дерево в опасности! Это чудесное дерево, растущее где попало — на коралловых рифах, на песчаных дюнах, которое удовлетворяется даже морской водой. Кокосовое дерево утоляет жажду и кормит, поставляет масло для блестящих волос женщин и жир на мыло. И это дерево — основа богатства острова — стареет! Три четверти кокосовых деревьев Полинезии насчитывают больше 35 лет, а это никак не лучший возраст для кокосовой пальмы!

Падает в цене копра, вытесняемая синтетическими жирами. Химия преследует также и ваниль: в 1949 году ее было вывезено еще 300 тонн, в последнее же время — лишь половина этого количества… Да и цена снизилась наполовину. Окупится ли в дальнейшем раз-ведение этой культуры? Перламутр вытесняется с мировых рынков изделиями из заменителей.

Остается туризм. Прошу никому не передавать, но радужные планы туристского бизнеса могут потерпеть полный крах. Конечно, можно было за два года увеличить число гостиничных номеров на Таити с 60 до 400. Можно было построить аэродром для реактивных самолетов на коралловом атолле, где вскоре смогут приземляться даже несколько пассажирских реактивных самолетов в день, доставляя ежегодно около 40 000 туристов. Можно было среди этого множества туристов привлечь располагающих долларами туристов из США.

Но даже самые выдающиеся умы не смогут отодвинуть от Французской Полинезии остров Рождества или еще какие-нибудь другие, служащие атомным полигоном. И все усилия пойдут насмарку, ибо не может быть отдыха в тени термоядерных грибов.

Фью!!!

Кто сказал, что таитяне не умеют работать? Достаточно побывать в порту Папеэте — порт этот, к великому сожалению матросов, отнюдь не заинтересованных в том, чтобы сокращать свое пребывание в столице Таити, по скорости перегрузок вручную считается первым во всем Тихом океане. Темнокожие докеры суетятся в дьявольской спешке, шлепая босыми ногами по трапу. Вдруг один из них подходит к хозяину, вытирает пот со лба, получает зарплату и тут же уходит… «Фью», — объясняет он на прощание.

Дорожные рабочие действуют быстро и ловко. Они рысью катят груженые тачки, которые стучат на металлических стыках. Мастер выполняет здесь иную роль, чем в Европе. Он не руководит работой, а выступает, скорее, по художественной части. Присев на корточки в тени дорожного катка, он рассказывает рабочим множество забавных вещей. Это сплетни о попаа, или белых, безжалостно разоблачающие их странности и привычки, рассказы о похождениях местных красавиц, изложенное собственными словами содержание ковбойского фильма, который вчера показывали в кино. Рабочие торопятся скинуть груз с тачки на отведенное место и побыстрее вернуться — послушать, что было дальше! А именно, что ответил девушке по имени Поля (буквально: изголодавшаяся) ее попаа, когда та упрекала его, что своим мощным храпом он спугнул пиифаре (кошку, или, буквально, «животное, которое шумит дома»), И как развивался спор между старым Вириаму и его соседом Тихоти из-за того, что пуаанибо (коза, или, буквально, «рогатая свинья») первого исподтишка съела фаре ниау (хижину из пальмовых листьев) второго. Или про фильм, где два попаа гнались друг за другом на пуаахорофеуна (лошадь, или, буквально, «свинья, которая мчится по земле»), пока один не догнал другого, свалил с седла и топтал лежавшего ногами. Он уже собирался уходить, когда тот, поваленный, выстрелил в него и оставил истекать кровью в кустах. Наверное, у белых свои благородные обычаи, ведь о них так заманчиво рассказывает священник в миссионерском костеле.

И все же работа по починке дороги протекает вполне исправно, пока кто-нибудь из рабочих не остановится на бегу и не произнесет: «Фью!»

Прием не состоится

Хотя Индокитай давно уже не существует, банк Индокитая не только процветает во французских владениях на Тихом океане, но даже является эмиссионным банком. Я не специалист по денежным вопросам и, если ошибаюсь, прошу меня поправить, однако мне не приходилось слышать о какой-либо другой стране, где частный банк имеет право выпускать деньги.

Как бы то ни было, господин де ла Рок, директор банка Индокитая, — личность первостепенного значения. Однажды утром мне довелось присутствовать при диалоге между госпожой де ла Рок, изысканной супругой директора, которая всю жизнь провела в колониях, и босой темнокожей девушкой — служанкой по имени Сара (миссионеры называли своих овечек библейскими именами). Служанка согласно местным обычаям говорит «ты» всем, включая собственную хозяйку.

— Сара, сегодня у нас вторник. В субботу в шесть часов придет несколько человек к обеду. Будет господин главный прокурор, господин директор морского пароходства, будет инженер из фосфатных копей, будет…

— В субботу? Нет, нельзя. В субботу ко мне придет мой жених и, наверное, останется ночевать. Понимаешь сама, что у меня нет времени для твоих гостей. В воскресенье буду отдыхать, значит, воскресенье тоже не в счет. Пусть приходят в понедельник, приготовлю им что-нибудь вкусное…

Вопрос исчерпан, и белая госпожа звонит по телефону местным знаменитостям, перенося приглашение на понедельник. «В противном случае, — объясняет она мне, — Сара скажет «фью», и я больше ее не увижу…»

Словечко «фью» не имеет эквивалента в европейских языках. Это нечто среднее между «хватит», «плевать я хотел» и «надоело». Его применяют, впрочем, не только, когда надоедает работа, но и в случаях более интимного характера.

На Таити супружества делятся на две категории: «повенчанные — повенчанные», то есть оформившие свой союз, и «повенчанные» — пары, живущие на основании обоюдной договоренности.

Мои друзья «повенчанные». Мы соседи через забор. Он — интересный высокий блондин из далекой Нормандии — принадлежит к старинной французской аристократии. Его предки столетия тому назад совершали походы против неверных. Он же, рассказывает, смеясь, живет за счет прибывающих на реактивных самолетах американцев, сдирая с них семь шкур за туристские услуги. Девушку зовут Тоти, она родилась на ближнем острове Муреа.

Тоти, вернись!

Ранним утром, когда я снимаю с веревки высушенное белье, Тоти обычно сидит перед домом и расчесывает свои черные блестящие волосы. Тоти совсем неплохо говорит по-французски, ей немногим больше 15 лет и, не прислушайся она к голосу сердца и не отпеть на ухаживания нормандца «те ноуноу ней зу» — мне тебя хочется», — наверное, продолжала бы успешно учиться в школе.

Наши диалоги скорее монотонны.

— Как спалось, Люсьен?

— Плохо, потому что одиноко, Тоти!

— Тебе надо как-нибудь заехать к нам, на остров Муреа, там девушки лучше, чем на других островах Общества.

Тут обычно из дому выходит сам обладатель этого сокровища с намыленным для бритья лицом и, разыгрывая ревность, говорит:

— Ну как, влюбленные, на мужа никакого внимания?

Но это только так, для вида, потому что мы симпатизируем друг другу. Иногда в полдень меня приглашают к завтраку. Тоти великолепно приготавливает сырого тунца бонито. Мелкие куски рыбы обильно смачиваются соком маленьких лимонов. После трех часов рыба настолько пропитывается кислотой, что даже теряет запах. Тогда ее поливают молоком кокосового ореха, добавляют соль по вкусу и едят. А вот фафару я бы не советовал есть — это тоже рыба в сыром виде, только маринованная в морской воде. Воняет нестерпимо — в здешнем климате разложение происходит так быстро, что я не в состоянии был съесть это блюдо, когда оно простояло больше двух часов. Я пытался это сделать, зажав нос прищепками для белья, но, несмотря на злорадство сотрапезников, с аппетитом уплетавших рыбку двухдневной давности, не мог отважиться на столь рискованный поступок. Зато я оказался незаменимым, когда надо было сгонять мух с еды.

После еды, если жара была не чересчур удручающей, Тоти ставила пластинки с записями «Мазовше», которые я подарил ее возлюбленному, и, босая, прикрытая только хлопчатобумажной повязкой, исполняла нам танцы белых племен с берегов Вислы в своей собственной интерпретации.

Иногда она приставала ко мне с нелепым требованием спеть соло «Кукушку» или «Гей, пролетела птичка», однако я объяснил ей, что в вокальном отношении как правительство, так и общество на меня не возлагают никаких надежд. Тем не менее у них было очень приятно, и я охотно являлся каждый раз, когда меня приглашали.

В тот день я все утро провел в городской библиотеке, разыскивая следы польских путешественников в Океании, а в полдень прибыл на званый обед к соседу в хижину под пальмами. Но там царила странная тишина и не слышно было пения хозяйки.

Охваченный худшим предчувствием, я вошел на кухню, чтобы повязаться передником и включиться в домашние занятия. Нормандец одиноко стоял у плиты и грустно открывал банки с новозеландской говядиной и фасолью. В кастрюле булькало содержимое какой-то другой банки — покойница корова с австралийского пастбища передавала аромат своих останков овощному супу.

Не дожидаясь расспросов, хозяин объяснил, что произошло:

— Сегодня она проснулась, как всегда, рано утром, сладко потянулась и стала собирать свои вещи. «Ты очень мил, — сказала она, — но я ухожу навсегда. Возвращаюсь на Муреа». «Тоти, — говорю, — что за шутки, почему ты решила уйти?» «Фью», — отвечает она. «Тоти, — сказал я, — поезжай к родным, если тебе нужно, только возвращайся…» «Пожалуй, я не вернусь, — говорит она, — фью…»

Австралийские лакомства из банок — говоря стилем нашего сатирика Анатоля Потемковского — съедобны лишь наполовину. Даже отменный кофе — гордость местных плантаций, который, однако, никуда не экспортируется, — не поднял настроения двух попаа в маленькой хижине. И причиной были, конечно, не гастрономические проблемы. Нам не хватало веселой и жизнерадостной девушки с острова Муреа.

Нормандец рассказывал, что никакие уговоры не помогли. Она лишь попросила отвезти ее в порт на машине. Там села на пароход, который должен был отчалить через несколько часов, заперлась в каюте и не захотела ни с кем разговаривать.

Ситуация, говорил хозяин, неясная. Возможно, у Тоти есть планы, связанные с кем-нибудь другим, тогда, конечно, все пропало. Но если Тоти страдает женским недомоганием, известным также и в Европе, — то есть сама не знает, чего хочет, — ей станет очень скучно в хижине среди джунглей и она затоскует по бурной жизни в Папеэте. Ему, как лицу непосредственно заинтересованному, не очень удобно узнавать, что все-таки произошло… К тому же он работает и не может уехать когда вздумается… Если бы третье лицо, кто-нибудь свободный от субъективных предубеждений, заглянул туда, можно было бы спокойно подумать, что делать дальше.

«Третье лицо» это был я. Вначале я пытался убедить друга, что ничто не вечно, и страдает он скорее оттого, что она ушла, а не он порвал с нею. Однако у меня создалось впечатление, что, хотя нормандец держался с достоинством, он болезненно переживает разрыв, и я решил, что, в конце концов, меня не убудет, если займусь этим делом. Кстати, подумал я, выступив в роли Купидона, которому предстоит помирить поссорившихся любовников, увижу жизнь на острове Муреа, настоящую, совсем не такую, какую видят туристы.

Плавание на «Бениции»

Морское путешествие из Таити на остров Муреа никак нельзя считать подвигом. В погожий день с Таити можно различить невооруженным глазом выступающие из моря очертания этого острова. Удобнее всего добираться на Муреа на десантной барже — пенсионерке, которая после бурных дней битвы в Коралловом море и других боев в Тихом океане доживает свои последние дни, перевозя под трехцветным флагом пассажиров и мелкие грузы.

Однако все несколько осложнилось, потому что киноэкспедиция Метро Голдвин Майер зафрахтовала на два дня баржу. Надо было доставить груз в деревню, где снимался фильм. Но энергичный китаец, ведающий продажей билетов на пароходы местных линий на маленькой улочке возле порта в Папеэте, не отпускает так просто пассажиров. Я дал себя уговорить и согласился поехать на другом пароходе, тем более что билет стоит гораздо дешевле, чем на десантную баржу.

Я запланировал все свои действия примерно так: в июле, в самый разгар таитянской зимы, солнце заходит около 17.30 — закат наступает так внезапно, словно кто-то выключил свет на сцене театра. В 19.00 я отплыву и еще до полуночи попаду на Муреа. Все путешествие будет проходить ночью, и, стало быть, я сумею избежать жары. Как следует высплюсь уже на Муреа, а утром, бодрый и отдохнувший, начну действовать.

Еще за полчаса до назначенного отъезда я прибыл в порт и присутствовал при последних — как мне казалось — этапах погрузки. В трюм парохода спускали ящики с консервами, на палубу ставили мопеды и мотороллеры пассажиров. Потом появились какие-то сундуки и мешки с рисом.

Наконец я решил, что пора занять свое законное место. Несколько минут я бродил по пароходу, желая отдать билет и найти место. Однако билетом никто не интересовался, а на мою просьбу показать место — члены команды, состоящей из китайцев и таитян, отвечали очаровательной улыбкой, а также изысканными выражениями на языке, популярно называемом «негритенок».

Каюта господина капитана — крохотный оазис света среди погруженного в темноту парохода. На стене висит портрет Чан Кай-ши, а также изображения всех остальных святых с Тайваня. Над ними на всякий случай повешены вырезанные из газеты портреты генерала де Голля и генерала Эйзенхауэра. Другая стена носит не столь воинственный характер. Вместо генералитета там радуют глаз снимки из китайских фильмов, производимых в Гонконге; их показывают в кинотеатрах на островах Тихого океана. Звезды с раскосыми глазами, одетые в сказочно яркие наряды, смотрят на скромную китайскую каюту.

Господин капитан уже пожилой мужчина, одетый в клетчатую рубаху и шорты. Видно, что он свыкся со стихией, ибо не обнаруживает ни малейшего волнения перед предстоящим путешествием. Напротив, на вопрос, отчалит ли пароход в назначенное время, господин капитан только еще больше щурит глаза и изображает на своем лице безграничное удивление, как будто я спросил у него что-нибудь касающееся аграрного вопроса в Риме времен Нерона… Он пожимает плечами, — мол, все будет хорошо и нечего беспокоиться.

Второй вопрос касается моей каюты. Господин капитан разглядывает билет с обеих сторон и на свет, затем возвращает мне его с жестом, свидетельствующим, что мест хоть отбавляй. Насколько я его правильно понял, надо действовать оперативно. Командование парохода придерживается мнения, что в деле выбора места следует предоставить пассажирам наибольшую самостоятельность. Господин капитан почесывает левую лопатку — знак, что прием окончен, и направляется к трапу. Некоторое время спустя его худощавая фигура исчезает во мраке портового квартала.

Без капитана мы не отплывем, стало быть, времени у нас еще много. Осматриваюсь в поисках удобного места. В первом чулане — ибо каютой его не назовешь — весело хрюкают черные длинноногие поросята. В другом, напротив, тихо и спокойно — там в нескольких ящиках путешествует домашняя птица, в это время погруженная, разумеется, в глубокий бодрящий сон. Следующую каюту заняли несколько белых господ. Наконец натыкаюсь на удобное место — верхняя койка свободна, на нижней уже есть пассажир. Происходит знакомство, сосед-китаец оказывается владельцем небольшого обувного магазина в Папеэте. Сейчас он едет на Муреа разузнать, нельзя ли там открыть небольшое торговое дело его зятю.

Все каботажное плавание во Французской Полинезии, как и почти вся торговля, находится в руках китайцев или же их подставных лиц — французов.

«Счастливое путешествие»

Китаец сносно говорит по-французски. В приятной беседе проходят минуты, они соединяются в часы. Уже девять — нам полагалось отплыть два часа тому назад, а мы все еще стоим в порту.

Выхожу на минуту поговорить с капитаном. Но капитана нет. В его каюте какая-то девушка расчесывает перед зеркалом свои длинные черные волосы.

Когда я возвращаюсь в свою каюту, хозяин обувного магазина сладко спит. Залезаю на верхнюю полку. Постельного белья нет, обтрепанное одеяло должно служить постелью. В помещении очень душно и жарко, сон не приходит. Погрузка нашего парохода все продолжается, слышатся голоса. Издалека доносится музыка из портовых таверн. Через вентилятор в каюту проникает запах копры и жарящейся где-то в кухне рыбы.

В полночь капитана все еще нет. Остальные морские волки не понимают моего нетерпения. В час ночи заглядываю снова в капитанскую каюту — черноволосая девушка, свернувшись клубочком, спит в неубранной постели. Не возвращаюсь в свою кабину, брожу по палубе, натыкаюсь на каждом шагу на расставленные в темноте предметы.

Капитан появился на палубе во втором часу. Он был в прекрасном настроении и полностью меня обезоружил, когда, пожав мою руку, спросил: «Как дела?» Собственно, это я должен был его спросить, но теперь по крайней мере стало ясно, что скоро отчаливаем.

Однако на самом деле это было не так уж ясно. В три часа утра дверь в капитанскую кабину была старательно прикрыта, а голоса, доносившиеся через окошко над дверью, указывали на то, что сейчас не самый подходящий момент для наведения справок об отъезде. В любовном пылу сына Южных морей таяли прекрасные планы моего пребывания на Муреа. Окончательно расстроенный, я снова пошел на палубу, чтобы наглотаться про запас свежего воздуха перед сном.

На палубе было тихо и спокойно. Трап еще не сняли, но он не гудел больше от топота босых ног. Удобно растянувшись на циновке, дремал темнокожий юноша из команды. Измученным, робким голосом я спросил про наш отъезд.

— Нашли бы себе какую-нибудь девочку, тогда и время не так бы тянулось, — пробормотал матрос и повернулся на другой бок.

Сраженный таким советом, я покорно отправился спать. Я понял: ни я, ни кто-либо другой из пассажиров, время от времени встречавшихся мне в моем ночном путешествии по палубе, не смогут повлиять на поведение этих людей, которые никогда не торопятся…

Проснулся я около восьми утра. Был прекрасный солнечный день, наше гордое судно находилось уже в открытом море. Я вышел на палубу, разминая онемевшее в прокрустовом ложе тело. Пароход двигался очень медленно, машины шумели, задыхались и трясли нас с неистощимой энергией. При дневном свете пароход предстал перед моими глазами во всей своей красе. Прогулявшись по палубе, я спустился в машинное отделение, заглянул во всевозможные углы, и итог этого осмотра оказался вовсе не веселым: надо было вконец лишиться разума, чтобы сесть на что-либо подобное!!! Теперь я понял, как могло случиться, что другая гордость флотилии Южных морей — «Терёора» (буквально «Счастливое путешествие») в такую же прекрасную погоду отплыла от Папеэте к ближайшему острову Раиатеа, и по сей день не нашли даже одной доски от этого парохода.

Опасный архипелаг

Теперь я понял, почему на рейде Папеэте торчат из воды мачты «Маоаэ», который однажды вечером, полный сил и бодрости, запросто утонул в несколько минут… Я понял также, почему мои французские друзья, много лет, а иногда с самого рождения проживающие на прекрасном острове Таити, никогда не плавали на другие острова Океании. Дело в том, что, будучи разумными и привязанными к жизни людьми, они никогда не ступили бы на палубу подобного сооружения. И еще я понял, почему единственные белые лица, кроме меня, на палубе — исключительно американцы. Подобно мне, они смутно представляют себе опасности плавания по Южным морям…

Вы только подумайте! Если применять сухопутные понятия, получается примерно так, будто на малолитражный автомобиль «Сиренка» поставить кузов громадного автобуса и отправить его в дальний путь. Впрочем, сравнение получилось не совсем удачным — ведь из автомобиля, если он отказывает, можно обычно выскочить на твердую почву, в нашем же случае земля находилась на глубине нескольких километров, отделенная от нас колыхающимися волнами. Там скрывались акулы и другие рыбы, охотно добавляющие в свое однообразное меню закуски из человечьего мяса.

На утлом корпусе нашей скорлупы высилась надстройка в два этажа. Стены были до такой степени изъедены ржавчиной, что создавалось впечатление, будто все держится только благодаря толстому слою краски, маскирующей изъяны бортов и палубы.

Тихий океан получил свое название по воле Магеллана. О покойниках не положено отзываться плохо, и поэтому я лишь упомяну, что указанное название не исключает для мореплавателей необходимости преодолевать коралловые рифы, бороться с морскими течениями самых неожиданных направлений, с внезапными порывистыми ветрами — все это встречается постоянно в районе Туамоту, некогда именовавшегося Опасным архипелагом…

Люди в холодильнике

Моему легкомыслию нет оправдания, тем более что зрелище, свидетелем которого я был несколько дней тому назад на Таити, должно было натолкнуть меня на кое-какие выводы.

Я поехал на аэродром Фаа возле Папеэте, чтобы присутствовать при встрече гидроплана «Бермуда», доставившего с Борабора трех человек, лица которых были отмечены страхом и усталостью. Эти трое ступили наконец на землю родного острова, хотя восемь длинных дней и ночей все говорило за то, что им никогда не вернуться на Таити.

Мы молча разглядывали Рене Кимитет — владельца «Матирохе», Франсиса Сименона — механика и шестнадцатилетнего пассажира Джекоба Паркера. «Матирохе» выплыл 6 июня 1951 года из порта в Папеэте, имея на борту кроме этих троих еще одного пассажира и трех матросов. На рыболовном судне под палубой находилось что-то вроде холодильника или, точнее, громадного ящика из очень легкого синтетического материала. В этом баке объемом 8 кубических метров хранилось 3200 килограммов льда, приготовленного для перевозки рыбы на обратном пути.

7 июня отказал один из моторов. Море было бурное, дул сильный ветер. До четырех часов утра следующего дня команде все еще не удалось починить двигатель, судно с трудом и очень медленно направлялось к острову. Вдруг, без какой-либо видимой причины, треснула дощатая облицовка на носу, и вода ворвалась внутрь судна, которое в четыре минуты пошло ко дну.

Хотя катастрофа застигла двух членов экипажа во сне, всем удалось вовремя покинуть судно. На воду была спущена спасательная шлюпка, тот самый ящик-холодильник, несколько мешков с продовольствием и 20 литров пресной воды. Холодильник великолепно держался на поверхности, синтетический материал был гораздо легче воды.

После 36 часов дрейфа обе скорлупки подплыли так близко к Макатеа, что потерпевшим крушение стал хорошо виден весь остров. Однако в последний момент их подхватило течением и отбросило от острова. Трое из них — те, кто находились в шлюпке, соорудили примитивный парус из полотна и оторвались от экипажа холодильника, двигавшегося по милости волн.

Тем временем обеспокоенный отец шестнадцатилетнего пассажира поинтересовался судьбой судна. И тогда ровно неделю спустя после отплытия «Матирохе» с Таити обнаружилось, что никто даже не заметил, что судно не достигло места назначения. Была объявлена тревога на всех островах Полинезии, жертв кораблекрушения искали на побережьях, летные патрули в поисках следов опускались над безлюдными островками, тысячи которых разбросаны в этих местах Тихого океана.

Через десять дней шлюпка под парусом причалила к Борабора. Холодильника же больше никто не видел… «Тамара» и «Лотос» искали потерпевших еще много дней, гидроплан «Бермуда» гудел над волнами Тихого океана, но четыре человека с «Матирохе» никогда уже не вернулись на Таити.

Иллюзии не вернут жизнь

Вероятность обнаружить с воздуха серый ящик из пластика, выступающий на 60 сантиметров над поверхностью волн, очень невелика.

Иное дело, конечно, спасательные судна. Если бы только они имели другую скорость… Но «Лотос» тянет 11 узлов, «Тамара» еще меньше… Потому и должны были погибнуть четыре человека с «Матирохе»…

Ни у одного из этих судов нет на борту радио, впрочем, удивляться здесь нечему: на Таити радиосвязь осуществляется только несколько часов в сутки, и, стало быть, на этот раз SOS в четыре утра все равно не был бы принят. Судовладельцы и слышать не хотят о другом радио, отказываются купить спасательный катер за 100 тысяч франков, не намерены снабдить экипажи хотя бы сигнальными ракетами, заметными ночью на расстоянии 80 километров.

Спасательная служба тоже стоит денег. Гидроплан «Бермуда» принадлежит частному лицу, и один час его патрулирования обходится в 65 тысяч франков. Судовладельцы после непродолжительных поисков «Матирохе» со странной поспешностью решили, что все пропало, и отозвали гидроплан на базу. А в порту метался в отчаянии капитан Рене Кимитет, по прозвищу Папи, и доказывал, что люди его еще живы, они дожидаются помощи, и ему надо только чуть-чуть поспать, и он опять выйдет в море на поиски потерпевших…

И все же Муреа

Печальная судьба «Матирохе» была известна нам всем плывущим на Муреа… И вдруг в открытом море наш мотор заглох… Чудесно светило солнце, море было спокойно. Через несколько минут сам господин капитан спустился в машинное отделение. Вскоре он вернулся. Загадочная улыбка на его лице говорила о необходимости смириться с волею судеб. Он пробормотал несколько слов, сообщая нам, что мотор отказал… «Что он говорит?» — забеспокоились американцы, расположившиеся на палубе; они комментировали события минувшей ночи.

«Он говорит: мотор не действует, неизвестно, в чем заключается поломка», — перевел я.

Мои спутники мгновенно обсудили новость. Их охватило радостное возбуждение. Вот и приключение, которого они ждали всю жизнь. Будет о чем рассказать дома…

Веселый адвокат из Питтсбурга заявил своим соотечественникам, что, как самый старший по возрасту, он принимает командование над ними и закрепляет за собой красивую госпожу О’Грэйди из Бруклина, совершающую свадебное путешествие с супругом. Господин О’Грэйди горячо протестовал, но ему было объявлено, что за сопротивление, оказанное власти, он будет повешен на рее, что нас всех окончательно успокоило, поскольку на корабле не было ни одной реи.

Не прошло и четверти часа, как игра в потерпевших кораблекрушение всем надоела. Море все более бесцеремонно раскачивало беззащитное судно, голодные свинки и курицы все настойчивей домогались еды… В этой обстановке пассажиры посовещались между собой и приступили к действиям. Адвокат из Питтсбурга хотя и числился в военно-морском флоте, но служил в штабе, и починка мотора превышала его возможности. Зато другой пассажир был хозяином станции обслуживания автомашин, а товарищ его состоял некогда в морской пехоте, и они вместе принялись за работу в машинном отделении. Я остался на палубе с дамами, рассуждая, что в случае несчастья лучше оказаться на необитаемом острове в обществе, которое выберу себе сам.

Через 20 минут мотор приступил к исполнению своих обязанностей. Из машинного отделения вынырнули герои дня; жаждущий славы адвокат начал убеждать капитана, что, согласно морскому закону, раз мы, пассажиры, привели в движение судно, покинутое экипажем в открытом море, судно принадлежит нам. Капитан на миг даже поверил в это положение, но у переводчика, то есть у меня, было такое радостное лицо, что шутка не удалась.

На Муреа мы, как и было запланировано, прибыли в 12 часов. Правда, вместо полуночи был полдень, но это уже не столь важно. Время в Тихом океане понятие весьма относительное. Во всяком случае, когда я зашел за своими вещами, владелец обувного магазина сладко спал, сохраняя полное безразличие к событиям. При этом он блаженно улыбался, возможно, ему снилось, что к нему в магазин пришла богатая сороконожка подобрать себе подходящую обувь.

Одиннадцатый белый

Рассказывают, что на Самоа обычная семья островитян состоит из папы, мамы, четырех детей и американского этнографа, который заглядывает им в кровать и в кастрюлю, записывает отдельные слова и поговорки, находясь, так сказать, в самой гуще народа.

После прибытия на Муреа, я немного отдохнул на постоялом дворе под названием «Таверна одного цыпленка». Такое название придумал один американец, которого каждый раз, когда он просил есть, неизменно потчевали цыпленком. Другие блюда считали здесь, по-видимому, недостойными желудка попаа.

Затем я взял напрокат велосипед в китайском гараже и поехал в маленький, благоухающий ванилью поселок. Я расспрашивал про Тоти у местного жандарма, у работниц, готовящих ваниль для отправки, но никто ничего не знал. Наконец старик, по имени Таароа, занятый потрошением пойманных рыбаками тунцов, показал мне дорогу через джунгли. По узкой тропинке, чаще ведя велосипед, чем пользуясь им по назначению, я проделал несколько километров и очутился перед одинокой хижиной на берегу лагуны.

На Муреа в отличие от других островов почти нет белых. Если уйти в глубь острова, по целым неделям не увидишь белого лица. Хижина, где я наконец разыскал Тоти, расположена немного на отлете. Ни сама Тоти, ни многочисленные ее родственники ничуть не удивились моему прибытию. Ведь в этих краях наше общепринятое «что слышно!» выражается словами «хаэрэ ма таимаа», что просто-напросто значит: «иди есть». Воспитанный человек должен, разумеется, ответить «аита, паиа роа», «нет, у меня полный живот»…

Кстати, три миллиарда франков, бездейственно дожидавшиеся в кассах Индокитайского банка, когда их пустят в оборот, вложены туда исключительно белыми или китайцами. Островитянам совершенно чужда идея бережливости, у них даже существует 14 выражений для определения скупости. И поэтому на Муреа, где на три тысячи жителей приходится десять белых (я был одиннадцатым), меня встретили как еще одного фетии. Так называют здесь нечто среднее между прихлебателем и двоюродным братом или кузеном.

Хижина стоит на сваях, которые должны защищать ее от снующих кругом черных длинноногих свиней, домашней птицы и сухопутных крабов. Внутри стоят три ложа в стиле «Отель Эксцельсиор — Бердичев 1911», причем только одно немножко разваливается. Посередине — какой-то шкафчик, две керосиновые лампы и одна керосиновая плита.

Население хижины очень многочисленно. В первый вечер я так и не смог разобраться в родственных связях домочадцев. Со временем я, однако, установил, что пожилая пара нечто вроде Филемона и Бавкиды Южных морей — это, вероятно, дедушка и бабушка Тоти. Три мальчика и две девочки, должно быть, ее братья и сестры. Ее отец — как она сама мне рассказывала — уехал куда-то очень далеко — в Паго-Паго, и Тоти не видела его много лет. Мать Тоти жила в настоящее время с местным рыбаком, всегда молчаливым и угрюмым, чем он странно выделялся среди веселых и разговорчивых островитян. В доме проживал еще жизнерадостный юноша. Он однажды появился здесь три года назад, назвав себя кузеном с архипелага Туамоту. Семья — это святыня, и кузен был принят под крышу из пальмовых листьев. Он много спал, обладал отменным аппетитом, но лишь очень редко удавалось уговорить его взяться за какую-нибудь работу.

Кажется, я был принят в дом на берегу лагуны на правах дармоеда, которого нельзя прогнать. Тоти обрадовалась моему приезду, так мне, во всяком случае, показалось. Островитяне очень прямолинейны, это не Япония, где улыбка часто маскирует чувства, весьма далекие от дружбы и участия.

Песни Южных морей

Памятуя о своей миссии, я внимательно оглядывался кругом, пытаясь незаметно выяснить, свободно ли сердце Тоти, или же кто-нибудь занял в нем место моего доверителя и друга. Послеобеденное время мы провели вместе у самого моря, помогая готовить снасти для рыбной ловли, назначенной на рассвете. Это занятие не требует особого внимания, и мы могли свободно поговорить. Я умело навел разговор на достоинства столичной Жизни на Таити, но воспоминания не растрогали Тоти. «Вчера — это сон», — говорят островитяне.

Возможно, потому ее не радовало воспоминание о приятных вечерах в кабаке Леа, где мы пили коктейль «Молитва девицы»… «Ужасная гадость», — сказала она.

Она никак не могла понять, почему меня так рассмешил рассказ Маитере, вышибалы этого кабака. Однажды Маитере, который, согласно требованиям своей профессии, имеет 190 сантиметров роста и весит 120 килограммов, пригласили в Париж. Он вернулся через неделю, то есть следующим самолетом. Столица Франции не произвела на него впечатления. «Там когда люди едут автобусом, то совсем не поют», — рассказывает он шокированным слушателям. Чтобы понять это, надо увидеть автобус на Таити! Один пассажир поет, другой играет на гитаре, третий потрошит громадного тунца, четвертый развлекает беседой водителя и отгоняет пальмовой веткой мух от его потной физиономии. Каждый занят, чем ему вздумается… Мелодию запевалы подхватывают временами все. Ну разве можно путешествовать без пения?

А что поют? Прекрасно понимаю, что наживаю себе врагов, разрушая мифы о Южных морях, но мне кажется, что тексты песенок о Таити, написанные в Кракове или Варшаве, не совсем соответствуют таитянской действительности… Я привез с собой оригинальные таитянские записи и прошу меня не ругать, но в шестидесятых годах островитяне поют песни несколько отличные от тех, какие, по нашим представлениям, им бы полагалось петь…

«Мам ити э папа э…» «Папа сказал маме, что через дыру в кармане он потерял все заработанные деньги. И потому сегодня вечером мы сидим одиноко в нашей хижине под пальмовым листом, в то время как вся деревня пошла на ковбойский фильм».

«Вахинэ хаапаораа арэ…» «Демон ревности зелеными глазами посмотрел на примерную таитянскую пару. «Уходи, — кричит жена, — пусть тобой восторгается та женщина, с цветами питатэ в волосах. Я старая любовь, которую оставляют одну в покинутом и запущенном доме».

«Мэрэти маа…» «Песня о пустой тарелке».

«И вахо…» «Я влюбилась впервые и пою об этом, чтобы узнал весь атолл…»

«Аорэ топои тэ пеу…» «Вот вам приключения бедного таитянина, без гроша в кармане попавшего в китайский ресторан. Он наелся досыта, а потом бросил в пустую миску принесенного с собой таракана. Он по-называет таракана хозяину и, полный благородного возмущения, покидает помещение, не уплатив по счету».

«Пуааторо хеллабы…» «Нет, мой мальчик, ты не проявил себя и потому не получишь ничего вкусного — самое большее банку говядины. Но если сегодня ночью ты сделаешь меня счастливой, возможно, получишь что-нибудь повкуснее».

«Та матэтэ…» «Воскресным утром все в Папеэте спешат на базар, чтобы запастись свежей рыбой, поросятами, фруктами… Там шум и суматоха — еще бы, ведь каждому хочется сделать покупки и узнать новейшие сплетни…»

Вот песни Южных морей шестидесятых годов. Их распевают в автобусах на острове, где нет ни поезда, ни трамвая. Такой именно автобус курсирует между Папеэте и расположенным в десяти километрах от центра города кабаком «Лафайет». После полуночи автобус мчится в город, нагруженный подвыпившей публикой. Плату за проезд взимают с пассажиров на половине пути. Это глубоко гуманно: ведь выброшенному из автобуса пьянице легче пройти, чуть покачиваясь, пять, чем десять километров.

Однако, повторяю, Тоти вовсе не улыбалась при этих воспоминаниях…

Когда поют петухи?

В июле на Таити зима, и в шестом часу было уже совсем темно. Три часа спустя жители хижины на берегу лагуны погрузились в глубокий сон. Спала чета стариков, детвора и кузен из Туамоту, лишь только попаа — белый человек ворочался на своей постели, прислушиваясь к голосам морского прибоя и шепоту джунглей.

Курятники — сооружение в Океании неизвестное. В сумерках курицы и петухи садятся на ближние кусты. Какое-то время еще слышится кудахтание, но вскоре эту некогда ввезенную из Европы птицу одолевает сон. И вдруг среди ночи раздается громкое пение петухов… Растерявшийся попаа пытается найти часы в своих вещах рядом с постелью, чтобы определить время… «Спи, спи, — кричит из другого угла комнаты Тоти, также разбуженная пением, — эти петухи все еще продолжают жить по французскому времени…» Странная память у птиц, встречающих на островах Океании рассвет Бретани или Гаскони.

Наконец рассвет наступил и для нас. Приятно проснуться в маленькой хижине на острове Южных морей. Сразу же спешим к ближнему ручью — искупаться… Не надо, пожалуйста, верить открыткам, рассказывающим, будто островитяне купаются в море. В здешних краях, где вода кишит акулами, это было бы очень неразумно. Точно так же не доверяйте другим открыткам с изображением прелестей отдыха под кокосовыми пальмами. Плодоносная кокосовая пальма имеет более четырех этажей в высоту, вес кокосового ореха— до 20 килограммов и, стало быть, если он упадет на человека с такой высоты, то может его убить. Правда, таитяне утверждают, что у кокосовых орехов есть глаза и что они падают только на дураков, но мне кажется, что это скорее всего меткое определение неосторожных людей, которые забывают об опасности… Мне рассказывали, как жандарм, только что прибывший из Франции в Папеэте, сторожил группу заключенных, работающих на строительстве дороги. Они работали под палящим солнцем, а жандарм уселся в тени кокосовой пальмы, не внимая предостережениям говорящих на своем родном языке заключенных. Уже через час на него упал кокосовый орех. Перепуганные заключенные положили пострадавшего на тачку и быстро доставили его в местную больницу. Благодаря немедленной помощи жандарм остался жив, хотя у него оказался перелом основания черепа… А когда на Таити берешь напрокат автомобиль, к ключу бывает прикреплена бирочка с предостережением: «Просим не ставить машину на стоянку под кокосовым деревом. За ущерб, причиненный вследствие падения орехов на кузов, отвечает пользующийся машиной». Итак, очень прошу, никогда не садитесь под кокосовой пальмой.

Горчица на листочке

Кругом уже совсем светло, когда мы все вместе садимся завтракать. Сотрапезники пробуют первое блюдо и начинают привередничать. Все несоленое!

Сестра Тоти получает соответствующее указание и рысью мчится в деревню, чтобы купить соль. Делать какие-либо запасы здесь считается весьма неразумным и зазорным для уважающего себя человека. Держать дома самые необходимые приправы и то не принято. Ведь куда удобнее по мере надобности, а стало быть не менее трех раз в день, бегать в китайскую лавчонку. Там можно минут пятнадцать посудачить с другими жителями деревни и заодно купить соль, горчицу или перец на листочке… Торговля на щепоти, как мне кажется, практикуется только на островах Океании. Насколько мне удавалось разобраться, сравнивая рыночные цены соли с крохотными порциями, отвешиваемыми хозяйственным китайцем по системе «пи умноженное на глаз», таитяне переплачивают по меньшей мере в десять раз за свои покупки.

Однако у меня не было времени заниматься проблемами розничной торговли. Островитяне готовились к ловле рыбы, мне предстояло выполнить мою миссию, и я обдумывал лучшие методы действия.

…На Муреа, как и на других островах Полинезии, кормление домашней птицы считается совершенно излишним. Куры живут сами по себе, устраиваются на ветвях ближних кустов, питаясь чем попало. Конец их жизненного пути тоже чисто случаен: когда я без предупреждения явился в маленькую хижину на берегу лагуны, прогуливавшаяся по тропинке курица была незамедлительно приглашена в кастрюлю.

Но на этот раз курицы и петухи сопровождали нас на берег. Рыбаки отправились на ловлю, известно, что рыбу потрошат сразу же на берегу — можно будет полакомиться вкуснейшими потрохами… Деревенские дворняги тоже тащились за нами следом. Впрочем, эти сообразительные существа сами удивительно проворно ловят рыбу в мелкой воде, и наш выход для них скорее светское развлечение. Игривая дворняга пытается сорвать металлическую пряжку на моей сандалии. Я косо глянул на пса. Китайский купец на Макатеа сказал мне, что теперь как раз сезон собачины, собак лучше всего есть зимой, то есть в июле… Смотри, собачка, как бы тебе не попасть в меню под рубрику «шеф-повар сегодня рекомендует»…

Клюет ли рыба?

Сегодня к обеду будет свежая рыба. Это знаменательное событие так как, к сожалению, население Океании в последние годы все меньше потребляет традиционную пищу. Вместо сырой рыбы и свежих фруктов — полинезийцы едят консервы.

Мы дожидались возвращения рыбаков в тени перевернутой пироги: Тоти, я, курицы, птица и собаки. Где-то вдали шумно резвились дети, мы были одни, и я подумал, что наступил момент для решительного разговора… Лениво играя острым ножиком, который должен был служить для чистки рыбы, я лавировал среди пустяков, готовясь к лобовому удару.

Опасаясь, что мое вторжение в личные дела может быть встречено в штыки, я напрямик спросил Тоти, не собирается ли она вернуться на Таити к моему соседу… Я некоторым образом опередил ее ответ, описывая, как это будет чудесно, когда в порту в Папеэте будет ждать ее милый, а вечером мы все вместе пойдем танцевать. Я говорил довольно долго, от волнения покрывшись весь потом, но Тоти оборвала мое красноречие.

— Фью, — сказала она. Стало быть — кончено… И вежливо объяснила, что через несколько месяцев ждет ребенка и поэтому не вернется на Таити.

Я был потрясен. Как же так — не хочет вернуться к отцу ребенка, ведь он его отец…

— Конечно, — согласилась Тоти, — а кому еще им быть?

«Июльский» ребенок

Урок таитянских нравов продолжался… Нам может показаться странным, что девушка без какой-либо важной причины покидает мужчину, от которого она ждет ребенка. Но ведь дело происходит на Таити, а не в Европе… А впрочем, как однажды сказал судьям некий адвокат: «Господа, кто из вас не убил свою жену и не растворил ее тело в ванне с серной кислотой, пусть бросит камень в обвиняемого».

Наши европейские трагедии нежеланных детей совсем незнакомы на Таити, где больше 60 процентов детей — это, по нашим понятиям, незаконнорожденные дети.

Уже нашлось множество желающих усыновить ребенка, который должен родиться у Тоти. «Вот видите, — скажут торжествующе белые моралисты, — какова материнская любовь в Полинезии». Ребенок в Полинезии самый желанный гость, будущая роженица принимает визиты подруг и соседок, умоляющих ее отдать им ребенка. Он будет считаться своим в приемной семье, станет невероятно избалованной игрушкой, которую все обожают и которой дозволено все. Разумеется, если в свою очередь Тоти придется по сердцу чей-нибудь новорожденный, она получит его, стоит ей попросить как следует. Признание отцовства протекает там по-другому, чем у нас. Французские чиновники, ведающие актами гражданского состояния, рвут на себе волосы; нет никакой возможности разобраться, кто с кем состоит в родстве, тем не менее полинезийцы в этой путанице родственных связей чувствуют себя как рыба в воде.

Таитянская девушка, если она не собирается отдать своего ребенка, сообщает в письме друзьям о предстоящем событии. Те в свою очередь, часто по телеграфу, обращаются с просьбой признать их отцовство, ибо ребенок здесь, повторяю, самый желанный гость. Мэрия признает отцом того, кто первый отправил телеграмму или кто самолично предъявит свои права на ребенка. У Сары, таитянской служанки изысканной госпожи де ла Рок, о которой я рассказывал в начале моего повествования, «июльский» ребенок. Собираясь в город, она заходит в гостиную или любую другую комнату, где находится в это время хозяйка, и кладет ей на колени своего малыша. Разве можно допустить, что кто-нибудь отказался бы от удовольствия поиграть с настоящим ребенком? То обстоятельство, что госпожа де ла Рок, может быть, как раз занята беседой с гостями, ничего не меняет…

Чуть было я не забыл объяснить, что такое «июльский» ребенок. 14 июля — день французского национального праздника — таитяне считают и своим большим праздником. И празднуют его в Полинезии три недели подряд. Эти торжества наиболее подходящий случай для бурных развлечений и интимных встреч.

Барабаны в Фаа

Около полуночи в ночной тишине вдруг раздается звук барабанов из Аруе, затем из Пирае, потом их глухой шум подступает все ближе и ближе и, наконец, взрывается грохотом в Фаа, совсем рядом с моим домом на Таити…

Долго репетируют по ночам танцоры, готовясь к выступлению в предстоящие три недели празднеств. Часами можно сидеть на стволе поваленной пальмы и глядеть на это странное зрелище. У девушки, однообразными гибкими движениями бедер изображающей извечный роман Южных морей, сладострастно полузакрыты глаза, она не обращает внимания на окружающих… Вместе с ней в этом же ритме танцуют часами другие девушки… Должно быть, так плясали здесь и в те времена, когда «большие пироги» белых людей причаливали к островам Океании и матросы смотрели на странные обряды островитян.

Глядя на танцующих, невольно чувствуешь себя захваченным их стремительной, неистовой пляской… А ведь у этой девушки, исступленно пляшущей в ритме, отбиваемом пальцами на деревянных барабанах, странно знакомое лицо… Да это же продавщица из фотомагазина, куда я отдал чинить свою камеру… Она стоит за прилавком, улыбающаяся и молчаливая… Но так бывает днем… Сейчас ночь, и все готовятся к празднеству, к 14 июля…

В самой Франции этот национальный праздник не отмечается так торжественно. Здесь же три недели подряд длится безумие, без удержу, без оглядки. Отсюда и берутся «июльские» дети, чье отцовство определить нельзя: через девять месяцев после праздника больница в Папеэте готовится принять новый многочисленный отряд новорожденных.

По удивительному стечению обстоятельств, еще во времена независимости Таити, как раз на июль приходились языческие торжества, происхождение которых теряется во мраке истории. Поэтому не стоило труда уговорить таитян отмечать 14 июля, французский национальный праздник. В школах Полинезии дети затвердили, что празднуется годовщина штурма Бастилии. Но объяснить островитянам, не интересующимся политикой, что Бастилия была крепостью и тюрьмой, объяснить роль аристократии и простонародья, осветить роль короля Франции невозможно. Это недоступно пониманию живущих здесь веселых, жизнерадостных людей… В кинотеатрах Таити показывают фильмы с английскими диалогами, которых никто не переводит — фантазия зрителей создает легенду на канве картины. Подобное произошло и «со взятием Бастилии»…

Мэа хаама

Никак нельзя подходить к событиям таитянской жизни с нашей европейской меркой, нельзя применять к ним наши моральные критерии, раз у островитян есть свои, особые.

«Мэа хаама» обозначает — «Стыдно». Стыдно отказать пришельцу в угощении за собственным столом. Стыдно бить ребенка. Стыдно быть скупым. Однако вовсе не стыдно развлекаться с матросами, чтобы получить платье.

У морали здесь свои традиции. Супружество в нашем понимании никогда не существовало в давнем обществе островитян. Таитянское супружество заключалось в обоюдном согласии заинтересованных лиц. Ухаживание продолжалось очень недолго, никакого религиозного обряда для утверждения союза не устраивалось. Приданого невесты в деньгах и вещах не существовало. Собственно, его нет и по сей день. Она приносит в супружество собственную молодость, немного белья и хлопчатобумажных платьев. Он приводит ее в дом своих родителей. Это все.

Однако сейчас шестидесятые годы. Язычества больше не существует на островах Полинезии. По крайней мере, теоретически. Католические и протестантские миссионеры вырывают друг у друга овечек, в каждой деревне есть миссионерская церквушка. Тем не менее, пожалуй, прав был Отто Коцебу, когда в своем «Новом путешествии вокруг света» (1823–1826) писал о влиянии христианства на жителей Таити: «Такого рода религия, запрещающая любое невинное удовольствие, убивающая дух и отнимающая все силы почти беспрерывным повторением предписанных молитв, является клеветой на божественного творца христианства…

Правда, фальшивое христианство миссионеров вызвало на Таити кое-какие перемены к лучшему, но зато оно же породило там много плохого. Так, уничтожив нелепое идолопоклонство и языческие суеверия, оно заменило их новыми заблуждениями. Оно насадило ханжество и лицемерие, а также ненависть и презрение ко всем инаковерующим — черты, которые прежде были совершенно чужды прямодушным и доброжелательным таитянам».

Свадьба каждые пять лет

Уже первое соприкосновение таитян с новой верой было не очень ободряющим для миссионеров. Француз Виктор Сегале, судовой врач и писатель, рассказывает, как они объясняли туземцам основы христианства. Таитяне все досконально поняли и немедленно принесли новому божеству в жертву человека, причем главный жрец произнес следующие слова: «О Иисус, в знак приветствия приносим тебе в дар этот вот человеческий глаз, истинно небесное лакомство, дабы ты с этих пор оставался на небе над Таити…»

Нынешние миссионеры прекрасно сознают всю недолговечность таитянских браков. Они хорошо знают, что зачастую из семи детей какой-нибудь женщины каждый ребенок принадлежит иному отцу. И оберегать целомудрие женщин — труд, кстати напрасный и в Европе, — в Полинезии полнейшая бессмыслица.

В этом вопросе миссионеры заняли довольно оригинальную позицию, однако более логичную, чем их предшественники. Они не только не уговаривают туземцев оформить брак, но даже, напротив, пытаются склонить супругов, как следует пересмотреть свои матримониальные намерения. На некоторых островах преподобные отцы сочетают желающих узами брака только раз в пять лет, и таких находится немного. Священники более охотно дают свое благословение многодетным парам, считая, что взаимная привычка является большей гарантией прочности союза. Некий благочестивый миссионер с островов Общества отказался освятить союз пары, которая могла уже похвастаться многочисленным потомством. Он сказал при этом, что грех сожительства может быть прощен, в то время как таинство брака отменить нельзя, ибо оно неотвратимо. И миссионер крестит ребятишек, а родителям велит подождать еще несколько лет.

В стране, где мальчики созревают в двенадцать, а девушки в десять лет, такая точка зрения вполне разумна. Я видел пары, когда семнадцатилетняя женщина имела уже троих детей и ожидала четвертого. Мораль белых людей не звучит убедительно для островитян.

Тоти, девушка с Муреа, не захотела вернуться к мужчине на Таити и совсем не пугалась, что ей придется рожать ребенка вдали от его отца. Ее не привлекали ни людные бульвары портового города Папеэте, ни музыка, долетающая ночью из кабаков и дансингов. Она бегала босиком по тропкам джунглей и по песку пляжа. Удобной вилле на окраине Папеэте предпочла тесную хижину на берегу лагуны. Почему? Почему?

Через несколько дней я вернулся в Папеэте. «Почему? Почему?» — спрашивал у меня покинутый белый мужчина, чей ребенок через несколько месяцев должен был увидеть свет в маленькой хижине на Муреа. Мужчина был молод, красив и симпатичен. У него, наверное, был счет в банке и другие блага. А все-таки Тоти ушла, и с этим ничего нельзя было сделать. Кто знает, — может быть, она ушла именно потому, что предпочитала жить вдали от банков и других благ белых людей. Женщин вообще трудно понять, в том числе и таитянок. Надо было сразу принять во внимание ее искреннее и ясное «фью» и отбросить всякую надежду.