Любимец века

ОРЕНБУРГСКИЕ ЛАНДЫШИ

И вот пришел этот день, когда им, выпускникам аэроклуба, вручили железнодорожные билеты до Оренбурга. Кроме нескольких человек, получивших направление в другое летное училище, все они были тут и заняли чуть не целиком плацкартный вагон.

Бывалые путешественники — вроде Юрия Гагарина, который с пятнадцати лет на колесах, да его тезки Юрия Гундарева, побывавшего на действительной службе — устраивались на полках как полагается: по ходу поезда. Но были и новички, впервые оставлявшие родительский кров. Им не хотелось признаваться, что вокзальный шум и терпкий, специфический запах вагона одурманивали, вызывая попеременно то робость, то бурный прилив надежд. Скорей бы покинуть знакомый город, оторваться от его корней и, как тополиное семечко, полететь по ветру!

Поезд отошел до наступления сумерек. Кончались последние дни сентября, обильного яблоками. Двадцать четвертого им подписали дипломы.

Как и предыдущие свидетельства, которых у Юрия уже накопилось порядочно, и этот диплом казался ему пропуском в очередную перемену. «Самолет — отлично; мотор — отлично; самолетовождение — отлично»… Отличное самолетовождение нелегко ему далось. Он вовсе не ощущал самолет «своим продолжением», как пишут обычно о летчиках. Стальные руки-крылья не были его руками, а пламенный мотор не стучал в ритме сердца.

Вместе со всеми и он пел эту вызывающе-звонкую песню в строю, когда курсанты аэроклуба шли от палаток к столовой, но в воздухе отношения человека и машины усложнялись. Они напоминали скорее единоборство коня и всадника. Скакун послушен человеческой руке, но только если она бестрепетна. «За самолетом надо следить в оба», — говаривал Великанов.

И все-таки самолетовождение у него отличное. Это написано черным по белому. Юрий лежал в затихшем вагоне. Его взгляд встретился с бедовым зрачком Гундарева. Тот свешивал черноволосую голову с верхней полки. А на соседних полках уже спят…

— Едем? — прошелестел одними губами Гагарин.

— Едем! — так же беззвучно отозвался второй Юрий. Они понимали без слов: мечты начинают сбываться!

Но в Оренбурге, где их никто не встретил на шумном вокзале, они не то чтобы растерялись, но малость притихли. Надо было найти сначала дорогу к военному авиационному училищу летчиков. (Название выучено давно и без запинки).

Гурьбой с чемоданчиками на весу, они переходили от улицы к улице, читали таблички незнакомых переулков, пока не очутились перед большим старинным домом из красного кирпича, загнутым буквой «П». Совсем рядом, через сквер, под обрывом, текла река Урал. Разве они не наслышаны о ней с детства?

На этой стороне — Европа, на другом берегу — Азия.

Но глазеть недосуг, они еще насмотрятся. В своих штатских пиджаках и брюках навыпуск, хотя и налетавшие по двенадцать часов, сдавшие мотор, аэродинамику и прочая, и прочая, они почувствовали себя неуютно в длинном коридоре, через который деловито пробегали подтянутые юноши в зеленом. Несколько дней, пока сдавались экзамены, новички мужественно старались не замечать разницу.

Но настал желанный, нетерпеливо ожидаемый ими час, когда их чубчики и шевелюры попадали под ножницами цирюльников, когда после бани они шли уже преображенными в сапогах и гимнастерках с латунными птичками на погонах. Им дали попервоначалу довольно много времени, чтобы намотать портянки, пришить воротничок, потому что военная служба начинается с опрятности.

Первые месяцы проходили вдалеке от аэродрома: они прилежно зубрили устав, занимались тактическими учениями.

Ранняя осень сменилась поздней. Уже отпылали деревья, и все чаще перепадали зябкие дожди. Мокрые листья прилипали к сапогам, когда учлеты шли строем по деревянному мосту через Урал. И хотя раздавалась предостерегающая команда «Не в ногу!», им было трудно сдержать ликующее чувство единства, когда подошвы так крепко отщелкивают шаг, а руки ладно, красиво взлетают в такт движению.

Строй рассыпался лишь на том берегу. Тогда жидкий лесок Зауральной рощи оглашался гомоном: кричали «ура!», бегали в атаку.

Несмотря на повторяемость, каждый из этих дней был по-своему дорог Юрию Гагарину. Он постоянно помнил, что живет в осуществившемся желании. Засыпал и просыпался с отчетливым ощущением удовольствия. И от серебряно-туманных на позднем рассвете высоких окон, и от первых белых мух над крышами.

Кроме того, он готовился вот-вот вступить в самую яркую человеческую радость — в любовь…

Город нашей любви так же значителен в памяти, как и тот, в котором мы родились. От него начинается иной отсчет времени. Хлебный, мукомольный степной Оренбург запал в память Юрия своим не обыденным, а поэтическим обличьем. В тот первый день на юру возле училища его глаза будто утонули в голубоватой протяженности степи, реки, Зауральной рощи. Он еще не знал, что в иные весны рощу затапливало: вешние воды подымались тогда до самых чердаков, он еще не видел, как летом вокруг города штопором закручивались внезапные смерчи и пыль вытягивалась узким столбом. И даже яростная короткая весна еще ни разу не обрушивалась при нем на степь и палисады. Сначала разноцветными мелкими тюльпанами — розовыми, желтыми, красными, белыми; казашки продавали их корзинами по всему городу, а затем сиренью, которая и расцветала, и успевала отцвести, казалось, за одни сутки. Так же коротко, но прекрасно цвели ландыши; крупные, с ноготь, в полнокровных прохладных листьях. Им все приезжие удивлялись: откуда бы взяться таким гигантским бубенцам в редких перелесках, на топких полянах?..

Многое в Оренбурге было непривычно для Юриного глаза. Тюльпаны называли здесь подснежниками; дворы мели жесткими, как проволока, чилиговыми вениками. На сенном рынке чаще встречались верблюды, чем лошади; на них приезжали из степи казахи с меховыми малахаями на головах, казашки в плюшевых безрукавках-жилетах, повязанные цветными платками. У казахов были дубленные ветром лица; летом сильно и сухо дышала на город степь.

Когда начиналась жатва, по улицам шли днем и ночью грузовики с прицепами. В год приезда в Оренбург Юрия область получила орден за большой хлеб. Было здесь огромное предприятие Орлее, разросшееся из бывших лесопилен богача Пименова: он некогда поставлял шпалы на строительство железной дороги Оренбург — Ташкент. Свою давнюю историю имели и рабочие-паровозоремонтники: с оружием в руках они боролись против белогвардейского генерала Дутова.

А училище, куда попал Гагарин, встречало новичков прежде всего портретом великого летчика нашего времени Валерия Чкалова — его имя носил тогда город.

Первая оренбургская зима на радость лыжникам легла сразу глубоким снегом. Начались азартные кроссы. Уже замаячила невдалеке новогодняя елка с ее праздничным увольнением, танцами в медицинском училище… Но прежде будущие летчики принимали присягу: «Я, гражданин Советского Союза…» Теперь они уже точно знали, что невидимая «военная косточка» вкоренилась в их позвоночники и будет только твердеть и твердеть.

Здесь мне кажется уместным оговориться. По разным поводам применительно к Гагарину обильно употребляются эпитеты «скромный», «застенчивый», «смущенный». Сложившись в некую сумму, они могут вызвать образ тихони и паиньки, что никак не соответствовало действительности. Напротив, Юрия отличала внутренняя уверенность в себе, словно он всегда был убежден в счастливом исходе любого дела, за которое брался. А смущенным, ошарашенным, растерянным он вообще бывал чрезвычайно редко. Даже получив тройку («первое мое личное чепе»), он хоть и «похолодел», но тотчас трезво объяснил себе, что отметка выведена справедливо. (Так же, впрочем, как через несколько дней справедливо исправлена им на «пять».)

Для подтверждения этой гагаринской черты — уверенности и несмущаемости мне кажется очень любопытным рассказ преподавателя А. Резникова (кстати, «автора» этой самой тройки). Он припомнил такой случай:

— Однажды, войдя в класс, я увидел плотный табачный дым. У стола стоял Гагарин с зажженной папиросой и небольшим агрегатом двигателя в руках. «Что это значит?» — строго спросил я.

Вокруг наступила мертвая тишина. Гагарин покраснел, но не от смущения. Он был похож на увлеченного чем-то человека, которого вдруг ни с того ни с сего оторвали от дела.

«Разрешите доложить, товарищ подполковник. Я изучаю топливный насос двигателя». Тон у Гагарина был явно обиженным. «Здесь полно каналов насверлено, они идут во все стороны, а куда и как — понять трудно. Приходится запрещенными методами действовать, чтобы яснее было. В одно отверстие дунешь и сразу видишь, откуда дым выходит…»

У подполковника хватило находчивости под любопытно-ожидающими взглядами курсантов отшутиться: мол, лучше бы все-таки столь оригинально найденный способ испытывать в курилке.

Нет, Юрий не трусил внезапных выговоров и не старался уклониться от чего-то неприятного, что могло ожидать его в разговоре. Он не робел докопаться до сути запутанной коллизии, хотя бы она привела в конечном счете к признанию собственного промаха! И это тоже подтверждают многие.

1956 год прошел в полетах. Сначала на том же ЯК-18, а потом и на реактивных МИГах.

Гагарин и его друзья полностью вкусили упоение полетом. Небо поворачивалось во всех ракурсах. Как далеко ушел Юрий от наивной «коробочки» над травяным аэродромом ДОСААФ! Теперь он безбоязненно бросал машину и свое собственное тело в штопор, в вихревое крутящееся падение, когда скорость, которая одна лишь и поддерживает крылья, становится критически низкой, зыбкий воздух проваливается под тобой, словно летишь в открытый люк. А потом острое чувство освобождения и победы, чувство абсолютной устойчивости в упругом небе на крепких воздушных слоях, надежных, как земная кора.

В работе летчика есть одна особенность, недоступная воображению у нас, на земле: иной отсчет времени. Мы живем часами, реже минутами, в меньшее время нам просто не уложиться. Для летчика осязаемо существуют секунды и доли секунд. За кратчайший этот отрезок он обдумывает ситуацию, принимает решение, работает.

Летчик живет на сжатом времени. Он выжимает все возможное не только из машины, но и из себя. Полная нагруженность, может быть, более всего и привлекла Юрия в летчицком ремесле.

…Но вот настал день, когда чудо гагаринской жизни пришло со стороны. Почти неведомо для себя им стала маленькая девушка в голубом платье.

«Все мне понравилось в ней; и характер, и полные света карие глаза, и косы, и чуть припудренный веснушками нос… Горячева Валя».

Толчком к любви часто служит удивление. Человека охватывает оторопь: будто он шел, шел и споткнулся. А когда, пережив внезапную встряску, оглянулся, то все окружающее приняло совсем особый вид, наполнилось легкостью и простотой. Оказывается, не заметив, он вступил уже в иное измерение, в мир, составленный из радостных мелочей: из ее ресниц, сейчас полуопущенных. Из ее пальцев, сейчас захолодавших. Из узких следов ботиков на тротуаре…

Познакомившись с Валей, тогда служащей телеграфа, а позже студенткой-медичкой, он очень естественно вошел и в ее семью. Дом на улице Чичерина стал любимым приютом на время увольнений не только для Юрия, но и для его товарищей. Уклад семьи Горячевых напоминал Юрию собственный дом. Он искренне восхищался хлебосольством Горячевых и кулинарным мастерством отца Валентины Ивана Степановича, повара по профессии.

Сватовство прошло со свойственной Гагарину обстоятельностью. На побывке в Гжатске Юрий сначала обговорил все с Анной Тимофеевной, получил ее материнское одобрение и лишь затем вернулся в Оренбург, сделал предложение, а после шумно отгулял свадьбу, совпавшую и с празднованием сороковой годовщины Октября, и с производством его в офицеры. Брак Юрий заключил именно в то время, когда становился полностью самостоятельным человеком. Аттестационные документы после выпускных экзаменов были уже подготовлены, и вчерашние курсанты, последние дни дохаживая с пустыми погонами, томились в «голубом карантине». Гундарев вспоминал посланную ему вскоре ликующую открытку: «Юрка! Я уже лейтенант!» (Гундарев учился в это время уже в другом училище и окончил его позднее.)

…И в то же самое время, будто дождавшись подросшего Гагарина, друг за другом стали взлетать на околоземную орбиту первые спутники! Скорость их — восемь километров в секунду — казалась пока недостижимой ни одному летчику…