Любить и верить

ОДИН ГОД И ВСЯ ЖИЗНЬ (Повесть об учителе)

Это было у него с детства. Он иногда как-то неожиданно останавливался и с какой-то радостной грустью вдруг начинал видеть мир со стороны, и слова «о бренности Всего земного» приходили на ум. С удивлением смотрел он вокруг, и слова — тоже где-то услышанные, что если кто видел весну, зиму, осень и лето, то уже видел очень много, — становились ему понятны и близки.

У каждого человека бывает такой момент, который навсегда определяет его жизнь. У кого-то это происходит в один миг или в несколько минут резко брошенных слов, у кого-то в один день тревог и волнений или в целый месяц ожидания.

У Сергея Андреевича все решилось за год. И год этот запомнился, навсегда запал в память. Запомнился отрывочно, кусками, но в воспоминаниях эти куски складывались во что-то целое, важное, может, самое главное.

Сначала была яркая вспышка, ослепительно черно-белая, до синевы: белые рубашки, черные костюмы, галстуки, все сидели в торжественном зале — на сцене президиум, цветы. Студенты по одному поднимались на сцену, седой старик ректор вручал им дипломы. Зал сдержанно-торжественно гудел, то и дело играли туш.

Потом все взорвалось смехом, шумом, весельем. В общем шуме прорывалось:

Молодые парни в эстрадном оркестре с нагловатыми лицами играли эту песню и ухмылялись, а студенты пели припев и хлопали в ладоши.

Потом все шли предрассветными пустынными улицами, танцевали, смеялись, шли встречать солнце. Выйдя из лабиринта улиц к берегу большой реки, стали фотографироваться. Невысокого роста студент с фотоаппаратом расставлял их, а они что-то кричали, смеялись, кто-то крикнул: «Да здравствует солнце!» — Сергей Андреевич и Ольга Ивановна стояли в центре и тоже смеялись и радостно кричали…

А через три года Сергей Андреевич вышел из кабинета заведующего районо. Он аккуратно прикрыл за собою дверь с соответствующей табличкой, мысленно похвалил себя, что не хлопнул этой дверью изо всей силы, и увидел в приемной двух пожилых учителей. Одного из них он знал.

— Привет, — обрадовался тот, — как живем-поживаем?

— Хорошо, но, как вы, Иван Кузьмич, говорите, никто не завидует. Вы к заведующему?

— Да, брат, отвоевались, пора вот на пенсию.

— Давайте, давайте. До свидания.

— Счастливо, счастливо.

Сергею Андреевичу не хотелось расспросов, разговоров, и он быстро ушел, оставив в недоумении своего старого знакомого, которому раньше он всегда давал возможность по-стариковски выговориться.

— Кто это? — спросил другой, когда Сергей Андреевич вышел.

— Неплохой парень, физкультуру тоже ведет, по соседству, в Лесковке. Приехал по распределению биологом, а часы раздали, кому перед пенсией, кому просто добавили. Знаешь, биология, зайцы там, лягушки разные — не математика, любой возьмет. А он все добивается своих часов. Вроде, я слыхал, даже увольняется.

— А сколько у него?

— Да с физкультурой за полторы, но он говорит — мне хоть голую ставку, только чтоб по специальности.

— Чудак, ему физкультура еще легче.

— Молодой. Музей там подумал делать, помещение требует. А какое в Лесковке помещение, там классов не хватает. А так неплохой парень. Но молодой. Жизни не понимает.

— Жизнь, ее только к концу и поймешь.

— Это, брат, да, только к концу

Сергей Андреевич зашел в магазин, купил продуктов и с переполненной сумкой и сеткой отправился на автовокзал.

Вокзал был новый, типовой. Стеклянные окна-витрины, стеклянные, тяжелые, в металле двери. У самых дверей на высокой тумбе-урне сидел старик в черном, с чужого плеча, ношеном пиджаке. Из-под брюк, помятых и свалявшихся, виднелось белое нижнее белье с завязками. Старик жевал корку хлеба, а потом, прожевав, продолжал механически шамкать беззубым ртом. Мимо него входили и выходили люди; когда открывалась дверь, то мутно видимые через стекло дверей скамейки с пассажирами вдруг становились четкими в свете ламп дневного света. Скамейки были переполнены — толстенная баба с красным мясистым лицом, несколько мужиков в фуфайках и кирзовых сапогах, множество вещей — сумок, сеток; женщина с ребенком лет трех, и рядом ходил еще мальчик лет шести. Несколько молодых парней. И среди всего этого сидела молоденькая девушка, словно впервые сюда попавшая, в вязаной мохеровой шапочке, осеннем пальто и туфельках, поставив модную маленькую женскую сумочку на колени.

Старик все продолжал механически двигать челюстями, уставясь в одну точку. Один из входивших задержался на минуту, посмотрел на старика, и потом из вокзала вышел молодой парень, небритый, в кирзовых сапогах, в новом, плохо на нем сидящем, видно с уцененного прилавка, полупальто. Он помог старику слезть с урны и повел его, поддерживая под локоть, в вокзал. Старик неловко и неуверенно-старчески ступал по бетонному гладкому полу — дверь за ним закрылась, потом отпружинила — и опять закрылась.

Автобус подъехал к площадке, люди хлынули к нему. Двери открылись, шофер, спеша, перелез со своего сиденья к дверям, стал проверять билеты. Громкоговоритель объявил посадку на Лесковку.

Люди сбились у двери автобуса плотной толпой, вталкивались по одному в автобус. Недалеко от двери в центре толпы стоял инвалид на костылях. В толпе было много стариков, пожилых.

— Да не толкай.

— Стойте, пропустите человека.

Сергей Андреевич стоял сзади толпы с сумкой, сеткой и ждал, пока все сядут. Не толкаясь, ждали и еще два молодых парня. Один — в новой желтой яркой куртке. Другой, старше, в новом осеннем аккуратном узком пальто, с худощавым, немного презрительно-брезгливым лицом.

— Что это сегодня их насобиралось? — сказал парень в куртке веселым тоном.

— …Да, перекомиссия на пенсию, собрали хлам со всего района, дали бы дополнительный, так прут все в один, — ответил второй. Говорил он с паузами, с оттенком презрительности и брезгливости.

Оба они вошли последними. За ними поднялся Сергей Андреевич, но подниматься было уже некуда, автобус был переполнен, и он остался стоять на нижней ступеньке. Когда автобус останавливался, он выходил, выпуская людей, и заходил снова.

Долго ехали в тесноте, люди выходили, и к концу, к самой Лесковке, осталось совсем немного. Сергей Андреевич сидел на первом сиденье, а на заднем тряслись двое пожилых мужиков. Один — в кирзовых сапогах, фуфайке, маленький, сухой, сморщенный, что-то говорил. Второй — полный, с широким красным лицом, в белых валенках, в добротном пальто, слушал. Автобус остановился.

— И вот вся жизнь. Тогда до Берлина пешком, и назад в товарняках.

Говорил он, выходя через заднюю дверь.

На улице было темно. Сергей Андреевич шел темными, грязными улочками. У длинного деревянного здания свернул во двор, там со стороны маленькой пристроечки легла полоска света. Это открыла навстречу ему дверь жена. Совсем молоденькая, испуганная.

— Ну, что?

— А ничего, — ответил он тоном человека, который хочет подбодрить и себя и другого. — Саша спит?

— Спит. Рассказывай.

— Что рассказывать? Отдал заявление.

Они прошли через маленькие сенцы в небольшую комнату. Диван-кровать в углу. У грубки детская кроватка. У окна стол. Все забито книгами. Посредине комнаты — от потолка — качели.

— А он?

— А что он? Это, говорит, ваше право, вы три года отработали.

Разговаривали они вполголоса, Сергей Андреевич стоял не раздеваясь, сумку и сетку с продуктами так и держал в руках. Ольга Ивановна в халатике, встревоженная и озабоченная, с каким-то страхом. Первым спохватился Сергей Андреевич:

— Устроимся, не волнуйся. Знаешь что? Я с утра ничего не ел. Дай ты мне лучше чего поесть.

Маленькая кухня с керогазом, столиком. Переложили продукты в холодильник и молча вместе поели — вареная картошка, яичница, молоко — и вернулись в комнату.

Они сидели за столиком у окна друг против друга, а между ними стояла настольная лампа-грибок и светила мягким, ровным зеленым светом.

— Не волнуйся. Устроимся. Здесь оставаться нельзя. Помнишь, ехали, мечтали работать? Музей в школе сделать, кабинет. Думалось, будут любимые ученики, класс. Помнишь, как хотели жить? Ничего лишнего. Жить, работать. Осень — букет золотых листьев, весна — за цветами, зима — на лыжах в лес. Книги читать по вечерам. Помнишь?

— Помню.

— А потом? Все скатилось куда-то. Часы, ставки, полставки. Ссоры. Чуть не сплетни. Пустота.

Еще немного, и нас затянет, засосет. Нужно уехать, все стряхнуть и начать сначала. Работу — только по специальности. Это — главное. С самого начала — ни одной фальшивой отметки. Главное, не волнуйся. Устроимся. Поедем в какой-нибудь глухой район.

— С питанием будет плохо. И Сашу куда без садика?

— Да живут же там люди как-то. В любом случае хуже, чем здесь, не будет. Терять нечего, разве что эту квартирку.

— А что? Все не у хозяйки живем, хоть какая, а квартира.

— Найдем и квартиру. Устроимся, не волнуйся. Коля поможет. Устроимся.

Сергею Андреевичу так хотелось подбодрить жену, что он и сам стал верить в то, что говорил, позабыв свои тревоги и заботы. И Ольга Ивановна тоже в конце концов поверила, что все устроится, все устроится…

Они сидели за столом почти до рассвета. Много было переговорено, обдумано и наконец решено: переехать в Черский район, где работал директором восьмилетки однокурсник — Николай Павлович. Он обещал помочь устроиться по соседству с собой в типовой школе, по специальности и, может быть, даже с квартирой. Вот так с того вечера, а вернее, уже утром начался тот памятный год.

Сергей Андреевич и Николай Павлович слезли с кузова. Из кабины вылезла Ольга Ивановна с сыном.

— Пойдем поищем кого-нибудь. Вон идет завхоз, я его хорошо знаю. Сидорович, здравствуйте!

Подошел завхоз. Плотный, невысокий, пожилой, в черном поношенном костюме.

— Здравствуйте. Что, пожаловали к нам?

— Вот привез вам жильцов. Найдется где переночевать?

— Найдем.

— А начальство какое есть сегодня?

— Директор в кабинете.

Николай Павлович пошел в другое здание и вышел оттуда с директором школы — хмурым, высоким, худощавым человеком. Директор подошел, посмотрел на машину, на Сергея Андреевича, на Ольгу Ивановну.

— Вот, пожалуйста, любой класс в этом здании. Сейчас пошлю за ключами.

Шофер и Сергей Андреевич открыли борт, начали снимать вещи. Директор ушел. Николая Павловича отозвал в сторону завхоз, что-то говорил ему. Вскоре пришли техничка с ключами и директор. Николай Павлович подошел к нему.

— Иван Яковлевич, ведь и то здание под квартиры?

— Да.

— Дайте вы нам лучше в нем пару классов, а?

— Там сейчас в первом классе склад. Шкафы, мебель для новой школы. Какая вам разница, занимайте здесь.

— Да мы мебель перенесем в сарай.

— Ну зачем вам? Какая разница? Классы везде одинаковые. Это нужно день таскать.

— За два часа все перенесем, спорим?

Николай Павлович быстро схватил за руку директора:

— Сидорович, разбейте.

Директор нехотя подошел к зданию, попросил завхоза открыть. Завхоз открыл. Директор постоял, посмотрел.

— Ладно.

— Спасибо, Иван Яковлевич.

— Ладно.

Начали выносить вещи.

— Послушай, а какая, в самом деле, разница?

— Потом посмотрим, это Сидорович сказал, он зря не скажет.

Вынесли несколько шкафчиков, две классные доски, стулья. В конце подошел завхоз. Николай Павлович шутя сказал:

— Это Сидоровичу нужно было мебель в склад перенести, так он нас как рабочую силу решил использовать, а?

— Да ну, что вы! Тут совсем другое дело. Эти классы здесь года четыре, а до этого жили директора, понятно? Пожалуйста, здесь вот кладовая, вот еще плита газовая, только установить. Вот, пожалуйста, здесь у него кухня была. Русская печь — где вы еще найдете русскую печь? Яма для картошки кирпичом выложена, понятно? Вот эту дверь откроем — в другую комнату. А здесь дверь, пожалуйста, — веранда. Такой квартиры поискать. Директор хотел ее Тиховым отдать, а у них в районе свой дом и здесь неплохая. Это дело известное.

— Ай да Сидорович! Молодец! — рассмеялся Николай Павлович. — Держись, Сережа, этого человека — не пропадешь.

Завхоз улыбнулся, довольный похвалой. Потом завхоз, шофер, Сергей Андреевич и Николай Павлович носили вещи из машины. Ольга Ивановна на керогазе жарила яичницу, на столе, сооруженном из ящиков с книгами, раскладывала сало, консервы, хлеб.

Под вечер завхоз ушел домой, Ольга Ивановна начала укладывать малыша спать, а Сергей Андреевич и Николай Павлович вышли во двор.

— Хороший человек Сидорович, — сказал Николай Павлович, — толковый мужик. На нем вся школа держалась, да и держится. Директор не справляется — вроде увольняться будет.

— А кто директором?

— Найдут кого. Нелегкий это хлеб.

— Что это ты невеселый такой сегодня?

— А только дня два как проверка уехала. Написал тут один на меня. Чуть вором не сделали. Трясли неделю. У меня-то все в порядке. Но ему я теперь — ставку. И жене его тоже. А то гребут по двести пятьдесят, еще и гадят, теперь пусть посидит на сотне. Так он опять жаловаться, заведующий приезжал, давай меня уговаривать, а я сказал: нет, и все. Со зла хотел в суд подать за клевету. Но махнул рукой, только прошумишь на весь район. Вот так, брат, директором.

— А про меня говорил заведующему?

— Говорил — все хорошо, вся биология твоя. У меня с ним отношения хорошие. Я эту школу знаешь из какой дыры вытащил! Ну ладно, пойду.

— Может, останешься ночевать?

— Нет, пойду, здесь если лесом напрямки — совсем близко.

— Приходи.

— А кажется, что рядом, а как начнется эта круговерть — только зимой на конференции и увидимся. Ну давай, на новом месте приснись жених невесте.

Новая школа стояла среди плодового сада — колхозного, огромного. Чем-то была похожа на белый корабль с трубой. Сергей Андреевич лез по внутренней лестнице на крышу — вылез, и открылся чудесный вид. Вокруг сад. С трех сторон лес. Горизонт в облаках. Деревня у речки с зелеными копнами ив. Красиво.

Потом ходили по всей школе. Открывали светлые, просторные классы, все сияло свежей краской, лаком. Саша бегал по коридорам. Сидорович приласкал малыша:

— Ну, как тебе, нравится здесь?

— Нравится.

— Уже нашел друзей?

— Генку, Мишку и Крупеню.

— А кто это, Крупеня?

— Мальчик такой. Его зовут Крупеня, а он гоняется за всеми.

— И ты его так зовешь?

— И я.

— И за тобой он гоняется?

— Нет.

— Ты так его не называй, — сказал подошедший Сергей Андреевич. — Это его, наверно, дразнят так.

— А что это такое — дразнят?

— У него есть хорошее имя, как у всех, а его называют Крупеня. Это значит дразнят. Ты спроси, как его зовут. Так потом называй, хорошо?

— Хорошо.

Завхоз стоял со связкой ключей и улыбался.

— Вот кабинет биологии. А вот столовая.

— А оборудование по биологии есть? Было какое-то.

— На новую школу ведь положено с базисного магазина все стандартное, полностью и вся наглядность.

— Положено… как ухватишь, так и будет положено, понятно? А Кровков не очень старался ухватить. Он знал кое-что. Я вам расскажу.

Сидели все вчетвером за столиком на верандочке. Саша кончил есть кашу и побежал на улицу. На газовой плите варилась картошка. На столе — яичница на сковороде, сало, лук, консервы, но уже не в банке, а на тарелке.

— Какие там у вас деньги, — говорил Сидорович. — Кровати я вам дам. Списанные — на них сто лет спать можно. Стулья дам, пару столов. Шкаф книжный. Но это все ерунда, я хотел с вами по другому делу поговорить. Кровков уходит из школы, будет директором районной десятилетки в Черске.

— Ну да! А Коля говорил, он не справляется как директор, — удивился Сергей Андреевич.

— Это все ерунда, понятно? У него свой дом в Черске, жена там работает. У него друзей много. А здесь ему оставаться нельзя.

— Почему?

— Новая школа. Горя хлебнут все. И учителя и директор.

— Почему?

— А потом посмотрите. Классы здесь большие — можно по сорок пять человек поместить. В старой площадь не позволяла, а здесь — пожалуйста. Сократятся часы, ставки. Восьмилетки кругом закроют — детей сюда. Интернат обеспечь, подвоз обеспечь. А учителей куда из восьмилетки? Тоже сюда, всех на ставку. Понятно?

А недоделок знаете сколько? Школу-то в прошлом году приняли, акт подписали. А думаете, за год доделали что? Занимались год в старой, а по бумагам — в новой. Проверка едет — дети хватают портфели — и в новую, а потом назад, в старую, понятно? Но все это ерунда. Кровков уходит, директором завуча назначают. Степкова. А у него свой дом. Так вот, я и говорю, занимайте квартиру Кровкова.

— Заведующий обещал в новом четырехквартирном доме, что для учителей, дать.

— Что вы! Зачем это вам? Тогда лучше в этой оставаться.

— Почему? Там ведь все удобства: вода, отопление.

— Что вы! Зимой будет холодина, весной стенки черные от сырости. Отопление-то от школы. А кочегара попробуйте найдите.

— Но в школе сменная обувь, все в тапочках.

— В тапочках? Валенки готовьте. И потом квартира на школьном дворе — это ни сарайчика, ни поросенка, ни грядки. А это не в городе. Что вы! А там: дом деревянный, печь русская, грубка, три комнаты, сарай, огород и участок рядом, понятно? Смотрите сами, конечно.

— Как ты думаешь?

— Надо посмотреть.

— Конечно, сходите, посмотрите. Но учтите вот что. Кровков пока не ушел, до осени хочет в школу Антонова взять. Квартиру — ему. Антонову год до пенсии, ему она и останется навсегда. А у него в Сосновке дом, только что построили. Его продаст, купит машину, они с Кровковым друзья, понятно? Так что смотрите. Мой вам совет — езжайте к заведующему, просите квартиру.

Сергей Андреевич поехал к заведующему, и он в самом деле пообещал им квартиру. Прекрасную новую квартиру в недавно построенном деревянном доме, где раньше жил директор школы. Но потом с квартирой стало что-то не ладиться, Сергей Андреевич еще несколько раз ездил в район и наконец вернулся с решающим ответом. Он вылез из автобуса, прошел школьным двором к своим комнатам в бывших классах. Вошел — в коридорчике на газовой плите варилась картошка.

В комнате на диване сидела жена и что-то шила, на табуретке сидел завхоз. Они ожидали Сергея Андреевича и, когда тот вошел, вопросительно обернулись к нему, жена отложила шитье. Сергей Андреевич замялся и сказал:

— Ну, в общем, не получилось. Пропала квартира.

— Как пропала? — не поняла жена.

— Кому отдали? — спросил завхоз.

— Понимаете, заведующий, он сразу отдал ее нам, и вообще, хорошо отнесся, и он, наверное, человек хороший.

— Кому отдали? — перебил завхоз.

— Сначала нам. Потом пришел Кровков и сказал, что вещи убирать не будет и что квартира директору УПК.

— Не имеют права. УПК к школе не относится. И у него у жены в городе квартира есть. Ему еще и здесь? Пусть район выделяет где хочет. Ишь ты, квартиру ему от школы! Не имеют права. Решение месткома было, квартира ваша. Так и скажите заведующему.

— Заведующий был за нас. Он ругался с ними со всеми. Но брат этого директора возит кого-то из начальства, и у Кровкова там связи…

— Знаете что? Завтра я открою, и заселяйте. Решение месткома есть, заведующий согласен.

— А вещи Кровкова?

— А черт с ними. Ключ у меня есть.

— Нет, так нельзя. И заведующему неприятности из-за нас… и так… начинать со скандала.

— И заведующий скажет — правильно сделали. Итак одна квартира у школы — и ту на сторону. Заселим — и все.

— Нет, Сидорович. — Сергей Андреевич покачал головой.

— А-а, — завхоз поднялся, махнул рукой и пошел к дверям, — от своего отказываетесь, за квартиру любой бы горло перегрыз, а вы… — Завхоз, не прощаясь, расстроенный, вышел. Сергей Андреевич смущенно посмотрел ему вслед, потом взглянул на жену. Она тоже смотрела на него растерянно-жалостливо.

— Ну, что ты? — Сергей Андреевич присел перед ней на корточки. — Жаль, конечно, но ты не расстраивайся, и это ведь тоже хорошая квартира. Лучше, чем раньше была. Да и ждали-то худшего.

— Жалко, — сказала она.

— Ерунда. Здесь поклеим, покрасим, полки книжные сделаем.

Ольга Ивановна сидела на диване, Сергей Андреевич расхаживал по комнате. Он, видимо, уже убедил себя, что и без квартиры Кровкова все очень хорошо, да и возможности вернуть ее реально нет. И ему хотелось не успокоить, а объяснить это Ольге Ивановне.

Но Ольге Ивановне было просто жалко. Она была расстроена, видно было, что она уже «жила» в той квартире, вешала занавески, прикидывала, что где поставить, и в мыслях радостно привыкла, что она там — хозяйка. И ее чувство грустной жалости не воспринимало никаких логических объяснений.

— Жалко. И место такое хорошее. И огород и участок.

— Огородик какой, пару грядок, и здесь где-нибудь сделаем.

— Жалко.

— Ну, ничего не поделаешь. Жить есть где — и хорошо. Да и Сашу здесь к бабке водить близко. А если бы там, то води почти за километр. Это ведь тоже немаловажно.

— Жалко, все равно жалко той квартиры.

— Ладно, думали ведь, что будет хуже.

— Все равно жалко.

Потом Ольга Ивановна грустно сидела на диване и шила. Сергей Андреевич, задумавшись, сидел у стола, откинувшись на спинку стула.

— Я молоко договорилась брать, — сказала Ольга Ивановна.

— У кого? — спросил Сергей Андреевич, чтобы поддержать разговор.

— Прямо через дорогу. Она на почте работает, он в колхозе. Приглашали завтра в баню.

И оба снова замолчали. Оба думали о квартире, но говорить об этом уже не хотели.

— Ну что пригорюнилась? — деланно весело спросил Сергей Андреевич. — Расстроилась?

— Расстроилась. Уже думала: вот повезло. Настоящая квартира. Не все ж нам по углам да классам.

— Ну-ну, — Сергей Андреевич подсел на диван, обнял Ольгу.

— Тихо, тихо, Сашу разбудишь. — Они оба оглянулись и потом вместе подошли к детской кроватке.

— Смотри, Саша совсем из кроватки вырос, упирается ногами.

— Надо у Сидоровича и для него кровать взять, а?

— Надо.

— Ты сколько молока договорилась брать?

— Два литра.

— Почем?

— По двадцать пять — они так в колхоз сдают. В колхоз лучше, за это сенокос дают.

— Дети у них есть?

— Есть. Одной шесть, другой восемь, а что?

— Это хуже. Осенью и зимой давать не будут.

— Я им еще сказала, что ты сено поможешь косить.

— Когда?

— В субботу.

— В субботу? В субботу помогу.

Изнуряюще палило солнце. Ни тучки. Воздух недвижим. Недвижимо палящее солнце. Весь луг в душной котловине, где-то в стороне река, но о ней и не догадываешься. Косили уже часов шесть подряд с самой росы. Усталые, потные, ворочали косами — трава в человеческий рост. Ходили пить к бидончику, спрятанному в куче сырой, свежескошенной травы. Пили теплую воду. Иван в белой майке, мокрой от пота, с узкими плечами, впалой грудью. Сергей Андреевич голый по пояс, в брюках, на поясе тоже мокрых от пота.

— А, черт с ней, кончай. Докосим вечером, порваться можно, пропади оно пропадом. Другие еще и вполовину не дошли.

Подошли к кучке травы, сели, достали бидончик, сало, огурцы, холодную жареную рыбу. Они немного перекусили, отдохнули. Первая усталость прошла, руки перестали ныть, и Иван сказал:

— Знаешь что, может, пойдем косить? Вечера ждать, потом на пароме очередь.

— Давай.

Опять косили, косы плохо шли по сухой траве. Потом, уже вечером, медленно двигались на мотоцикле с коляской в очереди к парому. Когда подошла их очередь въезжать на паром, Иван было поехал, но потом притормозил и крикнул мужчине на пароме:

— Толик, Толик, крюк левый поправь!

В это время, пользуясь заминкой, с левого края проскочил на мопеде паренек. Высокий, худощавый, с длинными волосами, в майке с рисунком. Когда он поехал по левой доске мостика, паром отошел левым краем, и мопед упал в воду. Сергей Андреевич вслед за Иваном бросился к пареньку, но там оказалось неглубоко — по грудь. А Иван уже тормошил, схватив за шиворот паренька.

— А, соплюга, лезешь вперед людей, невтерпеж тебе.

Вместе с Толиком откинули в сторону мопед, подтянули край парома, поставили мостки. Иван въехал на паром, и поплыли навстречу лесистому берегу, где в лес уходила желтая песчаная дорога.

Сергей Андреевич вошел в учительскую, там у доски с объявлениями и расписаниями стояла молодая, симпатичная учительница.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, вам кто нужен?

— Я на педсовет.

— Вы новый учитель?

— Да.

— А что будете вести?

— Биологию.

— Биолога ведь прислали семейного.

— Это я и есть семейный. А вы?

— А я? Я работаю в начальных. Весной уволилась, хотела в городе устроиться. Не нашла ничего подходящего. Вернулась вот, а на мое место уже прислали. Буду пионервожатой.

В учительскую вошел директор. Среднего роста, в очках. За ним Сидорович.

— Уголь выписали? — на ходу спрашивал директор.

— Выписал. Еще там Кровков приехал, вещи забирает.

— А директор УПК приехал?

— Нет. Начали его оформлять, а у него в документах что-то не так. Стали выяснять, а он испугался, документы забрал и уехал искать работу в другой район.

— Да?!

— Квартиру заведующий сказал отдать новым учителям и немедленно заселять, а то опять найдется кто-нибудь.

Поздно вечером Сергей Андреевич вышел на улицу. Только что перевезли вещи, а расставлять их и праздновать новоселье было некогда — завтра начинался учебный год. Сергей Андреевич обошел дом. Этот дом и еще один деревянный стояли в стороне от деревни, поближе к новой школе. Рядом был участок картошки. А за ним — старинная липовая аллея. У калитки Сергея Андреевича окликнула соседка:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Значит, все-таки дали вам эту квартиру?

— Да. Будем соседями. Это Кровкова участок?

— Да, его. На следующий год посадите картошку, заведете свиней. Или не думаете?

— Мы-то не планировали, но, наверное, нужно. Как в деревне без хозяйства?

— Да, в деревне без хозяйства нельзя.

Сергей Андреевич вошел в дом. Жена и сын сидели на ящиках с вещами.

— Соседка говорит: свиней заводите.

— А что? По три-четыре не будем, а одного своего можно. Кур обязательно заведу и уток. А то все на покупном — деньги идут и идут. И где покупать?

— Вообще да. Огород. Можно даже парничок сделать. Но квартира царская. Это надо! И мне не верится.

И все засмеялись. Сын смотрел то на отца, то на мать и тоже смеялся.

Прошло несколько дней, и начался учебный год. Каждый день на работу. Рано утром Ольга Ивановна гладила рубашку. На кухне варилась еда, сын делал зарядку. Потом Сергей Андреевич и сын ехали на велосипеде по аллее, потом через речку, по деревне. Навстречу уже дети шли в школу. Останавливались у низенькой, вросшей в землю хатки. Внутри половину ее занимала печь. В углу койка, у самой двери маленький стол, под единственным оконцем сундук. Бабка невысокая, в темной одежде.

— Вот и Сашенька приехал, проходи, проходи, мой внучек.

Хотела погладить по головке, но он отклонился, подошел и сел на сундук. На нем уже сидели три девочки: одна в помятом, грязном платьице — внучка бабки, две аккуратно одетые, тоже приведенные на время работы. В руках у Саши была маленькая машинка.

— Ну, сынок, играй, я пойду на работу.

— Папа, а сколько у тебя уроков?

— Пять.

— А это много?

— Много.

Звенел последний звонок, дети бежали из классов с портфелями. Сергей Андреевич и Ольга Ивановна торопливо шли домой. Сергей Андреевич, не переодеваясь, ехал на велосипеде за сыном. И так мелькали день за днем. Однажды, когда Сергей Андреевич укладывал сына спать, Саша сказал:

— Я не хочу спать.

— Завтра рано вставать, нужно пораньше лечь.

— А какой завтра день?

— Вторник.

— А потом?

— Среда.

— А потом?

— Четверг.

— А потом?

— Пятница.

— А потом?

— Суббота.

— А потом?

— Воскресенье.

— И на работу не идти?

— Да.

— Ура!

— Ну ладно, спать, спать.

Сырое туманное утро сменялось чудесным осенним днем. Ни облачка. Только у горизонта какие-то плотные слои воздуха. Негреющее на синеве осеннего, холодноватого уже купола солнце.

Сергей Андреевич работал с учениками девятого класса на пришкольном участке. Ученики перекапывали на зиму целину. Сергей Андреевич иногда поправлял то у одного, то у другого кромку, ходил, размечал план участка на новом месте. Вдруг он увидел, что один из учеников вместо того, чтобы перекапывать, набрасывает на целину рыхлую землю с соседней грядки.

— Ты это что делаешь?

Вопрос застиг врасплох.

— Ну что же ты, отвечай. Не хотел работать, сказал бы сразу, зачем подличать, прикрываться чужим трудом?

Ученик стоял, опустив голову, и в его позе было что-то дерзкое. И вдруг он неожиданно поднял голову, посмотрел на Сергея Андреевича и сказал:

— Да при чем здесь прикрываться? Ну сделал, не прошло. Можете сказать классному. Каждый делает как себе лучше.

— Ну нет. Подличать станет не каждый.

— При чем здесь подлость? Ну сделал, не получилось — и все. Каждый смотрит, как себе лучше. И вы, учителя, тоже.

— Да ну?

— Честность, честность, все так говорят. А когда прошлый год проверка приехала — привели нас в новую школу, а потом опять в старую. А правду никто не сказал. Что?

Сергей Андреевич посмотрел на него и тоже спросил:

— А ты?

— Что я?

— Сказал? Ты сказал?

— Я?

— Да, ты. Взял бы да и сказал.

— А-а…

Ученик хмыкнул.

— Ну вот, так что нечего судить других за то, что сам не можешь делать. А вообще в жизни бывает обман. Но это никого не оправдывает. В конце концов, каждый отвечает за себя сам.

— А вы никогда не делали ничего такого?

— Вот это могу сказать тебе точно. Я живу с чистой совестью.

— Так я и поверю. Да если и так — все равно. Мой отец на поле с вилами в дождь, в мороз. А вы в классе, в тепле… А денег больше получаете.

— Э-э, дружок, я пять лет учился. Я сижу, готовлюсь к каждому уроку, я оставляю в каждом классе частицу своих нервов, частицу своего здоровья — и растрачиваю его не меньше, чем твой отец.

— Тратите. А кому нужно, что вы тратите? У нас в классе ваша биология никому не нужна.

— Ну, это ты еще молод судить, что вам нужно.

— Нет. Я уже знаю, что мне нужно для жизни, а что просто так, потому что заставляют. И закончу и устроюсь. Просто бумажка нужна. Да и вы знаете не хуже нас, а делаете вид, что не знаете. И деньги еще за это получаете. И чистая совесть…

— Ты философ, как я посмотрю. Есть, конечно, доля истины в твоих рассуждениях…

— А вы не узнали меня?

— Нет.

— Помните летом, на пароме? Когда сено косили?

— А-а! Ты упал с мопедом…

— Да. Как вы бросились на меня с Иваном, что очередь вашу пересек!

— Да ты что! Я бросился, думал, ты утонешь. А вообще не зря тогда Иван поучил тебя по-простому, а?

— Ладно, обойдемся.

— Ладно. Перекопаешь участок как нужно, лопату на место занести не забудь. Остальные могут идти по домам.

Осень! Все вокруг осень! Не было в мире ничего, кроме осени. Золотое солнце. Столетняя липовая аллея, засыпанная листьями. Кленочек на пригорке, золотой, тянущийся к небу, звенящий золотом листьев. И леса осени: краснота осин, багровые, рыжие краски, кисти рябин. Сергей Андреевич шел по аллее. Ах, что за чувство, что за ясность, глубина: звучали стихи, всюду стихи — и Пушкин, один только Пушкин. Осень, осень. А навстречу шел сын, три с половиной года. Совсем взрослый, в осеннем коротком пальто, в осенней шапочке. Вот она — осень! Все вокруг — осень! Собирали листья: букет кленовых, красных, горсть золота лип. Плыли паутинки — догоняли, ловили их и отпускали. На одной паутинке сидели сразу три паучка! Осень, все осень.

Потом вошли в дом, развернули сверток и повесили на свободный от книг простенок картину в рамке.

— Папа, что это?

— Это золотая осень. Видишь, как все хорошо, тихо, красиво. Это осень.

Вошла Ольга Ивановна.

— Что это у вас?

— Это, мама, осень.

— Да, осень.

— Потому что все красиво.

— Красиво. Молодцы. Ну идемте есть.

Картина на стене. Книги на полках. И на столике в глиняном горшочке — букет осенних листьев.

Сели за стол. Ели драники с мясом. Компот из яблок разливали по чашкам. Все было красиво, празднично.

— Хорошо, когда ты дома. Еда готова, настроение хорошее.

— Что там в школе?

— А ничего. В восьмом не знали, что сегодня биология. Я хотел объяснять, да и так уже три урока подряд объясняю. Ни то ни се. Спросить некого. Даже не знаю, что делать.

— И у меня совсем плохо. Никто не учит. Просто удивляюсь: пятый класс, и такое безразличие, нежелание.

— Теперь сразу видно отличие от Черногорской школы. Там все же учеба была учебой. В каждом классе отличники были, было на кого опереться. И трое-четверо всегда поступали в институты. А здесь, мне говорили, за последние пять лет никто не поступил.

— Глухой район. И вот что я подумала. Помнишь, на распределении, никто его сам не брал. Черский, Тонский, Глуский. И вот так из года в год здесь и складывается. Как были недовольны все, когда ты начал говорить про успеваемость.

— Конечно, это ведь их дело. Они работали с этими учениками несколько лет, и никаких знаний, никакого интереса. И все словно скрывают. Не знаю, как будем дальше работать. Разговор с тем учеником из головы не выходит.

Они оба помолчали.

— А может, не стоит спорить? Директор уже говорил: мы им квартиру отстояли, а они начинают.

— Это он отстоял?

— Все равно. Да и ученик твой этот правду говорит. Поедет в город, устроится на завод, будет получать рублей двести, что ему твоя биология.

— Перестань, ты же знаешь, что не права. Просто не хочется ругаться — да?

— А что — и да. Почему не жить спокойно?

— Потому что чуть-чуть уступишь, и затянет, как в Лесковке. Зачем тогда переезжали? Сидеть и терпеть можно было и там.

— Ну, ладно, не злись. — Жена погладила его по плечу. — Скажи папе, чтобы не ругался, — повернулась она к сыну. — Сегодня такой хороший день.

— Не ругайся на маму, — сказал сын. — Сегодня золотая осень.

Педсовет заканчивался. За окном уже темнело. Все сидели усталые. Поднялся директор:

— Ну что, товарищи, хватит на сегодня. Сергей Андреевич много нам здесь сказал. И отметки завышены, и дисциплины нет. Получается, вы, мол, старики, здесь работали, работали, ничего не наработали. Посмотрим, что вы, молодые, наработаете, а я вот посмотрел здесь журналы… У Сергея Андреевича чуть не половина двоек. Как учитель может работать с такой успеваемостью, не знаю. Но об этом поговорим в другой раз, хватит на сегодня.

Стали расходиться. У вешалки задержались Сергей Андреевич и старый учитель Петр Алексеевич.

— Сергей Андреевич, я все хотел вам сказать, и как-то мне неловко. Это все верно, что вы говорили. Но никто, кроме вас, об этом не говорит. За много лет работы я понял — начальству нельзя перечить.

— Да я…

— Я все понимаю, но знаете, я сам здесь работаю пятнадцать лет. По-другому я бы, может, и не дожил до пенсии, у меня язва, гипертония. У вас такая хорошая жена, квартира, дети восхищались вашими знаниями. Мой вам совет стариковский: работайте, живите тихо. Иначе начнется возня, проверки, начнутся неприятности.

— Петр Алексеевич, невозможно же так работать! Я не хочу доставать из колодца воду и лить ее обратно. От этого я наживу гипертонию, может, еще быстрее, чем от ссор с директором. Я не хочу устанавливать здесь свои порядки, но и так работать нельзя. Мне-то до пенсии не два года, мне еще работать всю жизнь.

Сергей Андреевич вошел в квартиру, включил свет, сел на диван. Посидел. В передней затопали. Вошли Ольга Ивановна и сын.

— Папа!

— Что, сынок, надоело целый день сидеть у бабушки?

— Папа, я к бабушке больше не пойду.

— А что она тебе сделала?

— Ничего.

Сергей Андреевич тревожно взглянул на жену, она пожала плечами.

— А как же нам ходить на работу?

— А пускай мама не ходит. Будет варить еду. Всем будет хорошо. Как в воскресенье.

— А кто же будет деньги зарабатывать?

— Ты.

— Я зарабатываю, сынок, но этих денег мало. Нужно маме купить пальто. Еду нужно покупать. Ты просил купить автомат. Как же мы без денег будем жить? Нужно всем работать. И ты, когда подрастешь, будешь работать. А теперь нужно ходить к бабушке, чтобы мы могли работать.

— Нет, папа, к бабушке я больше не пойду.

— А что же мы будем делать?

— Я буду дома один.

— И ты не будешь бояться?

— Нет, я не буду бояться, я уже взрослый.

— Ну, хорошо. Завтра посмотрим. Иди ложись спать, завтра рано вставать.

Пока жена укладывала сына спать, Сергей Андреевич задремал на диване. Она подошла, тихонько дотронулась до него рукой — он открыл глаза.

— Сережа, давай, может, яичницу сжарю, поедим.

— Ли, не хочется, давай спать.

— А как с Сашей?

— Оставим одного.

— Что ты, как одного?

— Поиграет с игрушками, я на большой перемене прибегу посмотрю. Взрослый уже, сам вон говорит.

— Одного нельзя. Рассказывали, оставили одного, а он взял ножницы… И оба глаза себе.

— Да ты что, нарочно мне это говоришь? — вдруг разозлился Сергей Андреевич.

Она виновато глянула на него и положила руку на плечо.

— Давай яичницу поджарю, а?

— Да ладно, не надо. Давай спать.

— Может, поговорить с бабкой, может, она напугала его чем. Может, что случилось?

— Да ничего не случилось. Попробуй сама отсидеть день на том сундуке. Как в тюрьме. Ладно, давай спать.

— Ты не думай про этот педсовет.

— А я и не думаю, — ответил он деланно безразличным тоном.

Утром на кухне варилась еда, Ольга Ивановна писала планы. В спальне проснулся сын.

— Папа!

— Что, сынок?

— А какой сегодня день?

— Вторник.

— А потом?

— Среда.

— А потом?

— Четверг.

— А потом?

— Пятница.

— А потом?

— Суббота.

— А потом?

— Воскресенье.

— И на работу не идти?

— Да.

— А потом?

— Понедельник.

— А потом?

— Вторник.

— А потом?

— Среда.

— Ай, папа, я хочу, чтобы было все воскресенье и воскресенье.

— Так не бывает.

Сын помолчал, сидя на кровати.

— Жалко, папа.

— Что жалко?

— Все жалко…

— Ну, что, к бабушке пойдешь?

— Нет, я буду один дома. Я уже взрослый.

— Ну хорошо. Ешь сам, на столе картошка, мы с мамой уже опаздываем. Вот книги — читай, только смотри не бросай, вот твои игрушки — играй. Катайся с горки, на качелях. Я прибегу к тебе на перемене.

Сергей Андреевич вывернул пробки, спрятал спички, собрал портфель, и вдвоем с женой второпях вышли на крыльцо.

— Ты ножи спрятала?

— Забыла.

— Ну что же ты… Вернулся.

— Папа, ты уже пришел?!

— Нет, сынок, это я книгу забыл, играй.

Убрал ножи, замкнул дом, ключ оставил в замке. Сын долго стучал в окно и махал рукой, стоя на подоконнике.

Со звонком вбежали в школу.

На классной доске была изображена схема Солнечной системы, вокруг нее — схема разбегающихся галактик. Земля вынесена стрелой на отдельный рисунок, на котором на ней нарисовано дерево и человек. Класс внимательно слушал объяснение, дети как-то напряженно и словно настороженно смотрели на Сергея Андреевича. На задней парте сидел директор.

Сергей Андреевич был поглощен рассказом.

— И вот представьте, — говорил он, — микропылинка-фотон летит от мячика-Солнца через все пространства к горошине-Земле, попадает в лабиринт фотосинтеза, становится основой живого, и уже в человеке, в его мозгу проходит другой сложнейший лабиринт — и уже может осознать, охватить, понять и самое себя, и весь этот невообразимо огромный мир, всю Вселенную.

Он закончил, ученики с облегчением вздохнули, расслабились, но сидели задумавшись. И в этот момент резко ударил звонок.

— На дом параграф девяносто восьмой. — Сергей Андреевич забрал журнал. — Вопросы есть? — спросил он по привычке, торопливо направляясь к выходу.

— Есть. — С задней парты поднялся тот самый паренек, что спорил с ним о честности. — Так неужели пылинка — и все эти звезды, — он развел руками.

— Давай, Митя, завтра, — Сергей Андреевич был уже в дверях.

— Подождите, — Митя догнал его.

— Завтра, завтра, Митя. У меня там сын один дома, нужно сбегать на перемене, — Сергей Андреевич дотронулся до плеча Мити, — на вот лучше журнал, отнеси в учительскую, а то некогда. — И выбежал из класса.

Тихие школьные коридоры, за окном темно. Под кнопкой звонка дремлет техничка. Дверь учительской немного приоткрыта — идет педсовет, слышен голос директора:

— Мы всегда должны помнить: главная задача всех учителей — бороться за повышение успеваемости, за качество знаний. А путь к выполнению этой задачи один: современный комплексный урок. Вы все хорошо знакомы с требованиями к современному комплексному уроку. Но кое-кто из ваших учителей работает по старинке: отчитал свое, как двести лет назад, и все. Я побыл на уроке у Сергея Андреевича. Учитель не применял никаких технических средств, не использовались таблицы и объемные наглядные пособия. Не было на уроке и карточек для индивидуальной работы. На уроке не применялось кино. Как следствие этого — плохая успеваемость. У Сергея Андреевича за вторую четверть будет чуть ли не половина двоек. А это, товарищи, сразу общая проверка. Так работать, товарищи, нельзя. Вы не согласны? — директор повернулся к Сергею Андреевичу. И все тоже посмотрели на него. Сергею Андреевичу стало как-то неловко. Он явно не хотел говорить на эту тему, но все же ответил:

— Нет. Не согласен.

— Ну, говорить мы все умеем, а нужно работать, работать. Анна Сергеевна, читайте проект постановления…

Техничка подняла сонную голову: время было без четверти девять. В учительской зашумели, задвигали стульями, начали выходить учителя. Сергей Андреевич задержался на крыльце с Петром Алексеевичем.

— Ну вот, видите, против вас и начинается война. Этого педсовета не было в плане школы. Это для вас.

— Да ладно. Вы бы, может, сходили ко мне на урок?

— Зачем?

— Может, я и в самом деле неправильно даю урок?

— Я не пойду к вам на урок. Зачем? Урок по методу липецких учителей. Урок по проблемному методу. Урок по комплексному методу. Я под старость уже и не знаю, что такое правильный урок.

— А знаете, не нравится мне этот комплексный метод. Может, я неправильно понимаю его. Может, и есть мастера манипулировать магнитофоном, таблицами и так далее. Но я люблю и хочу учить с помощью слова — величайшего из средств и пособий — слова учителя.

— Хорошо, что вы не сказали все это на педсовете.

— Да, я не сказал. Я вспомнил ваши слова. Вы во многом были правы.

Петр Алексеевич и Сергей Андреевич вышли на улицу. Их встретил завхоз. Он подвел велосипед и отдал его Петру Алексеевичу.

— В одном заклеил, а в другом не успел. Оставайтесь переночевать, а завтра заклеим.

— Нет, спасибо, Сидорович. Жена будет беспокоиться. Я так дойду. До свидания. — И он пошел по дороге, ведя в руках велосипед.

— А что случилось? — спросил Сергей Андреевич.

— Дети пропороли колеса.

— Нарочно?

— А то как. Ему не в первый раз. Как недосмотрю, так сразу. А до их Тишовки все пять километров.

— Просто не верится. Его ведь так уважают.

— Уважают. Это раньше уважали. Пенкин, Пенкин, лучший учитель. На уроки со всего района собирались, вечера разные. А потом приехала одна молоденькая, сама что школьница, с проверкой, инспектор, откуда-то повыше. И так разнесла — опозорила на весь район.

— А почему?

— Погорел он на липецких учителях. Тогда были такие в моде. Мне жена рассказывала, у них в младших классах тоже требовали. Ну а у него не было этих липецких. Такой шум поднялся! Я уже думал, с работы снимут. Но уехала та девчонка, понемногу и утихло. Но опозорили на весь район. Он года три на конференции ездить боялся. И с тех пор как в воду опущенный. Ну а дети сразу узнали — это ж такой народ. А он раньше на память учить помногу задавал — целые поэмы. А теперь как задаст, так вот, сами видите, Так что вы тоже смотрите насчет липецких. Понятно?

— Теперь не липецкие.

— А какие?

— Другие.

Великолепие сияющего солнца на синеве неба, снега, инея на липах. Липовая аллея в инее. Огромная мохнатая липовая аллея в инее. Зима, сверкающая, блистающая зима — и опять стихи, опять Пушкин. Сын в зимней шубке, увидев издали, бежал по глубокому снегу от пятачка синего льда, расчищенного у колодца. На одной ноге у него была привязана к валенку дощечка, к которой крепились два конька. Барахтались с сыном в ослепительно сверкающем снегу, а вверху было великолепие синевы, инея, солнца.

Потом все вместе — Ольга Ивановна, Сергей Андреевич, сын — втроем крутились на малюсеньком пятачке льда, все на коньках, Саша — на одном.

Ольга Ивановна была в темно-синей, немного длинноватой юбке и мягком сереньком свитерке с двумя короткими светло-бежевыми полосками, в варежках такого же нежного бежевого цвета, как полоски. Сергей Андреевич в брюках, спортивной куртке, серой кроличьей шапке. Сын с красным шарфом, повязанным поверх шубки.

Сначала Ольга Ивановна, давно не стоявшая на коньках, падала, ее со смехом подымали, потом нарочно падал Сергей Андреевич. И все радостно смеялись. Гоняли клюшками — суковатыми палками — кусочек льда, он нежно дребезжал, звенел. Пытались проехать втроем, взявшись за руки, догоняли друг друга, кружились, резали лед на поворотах. Ольга Ивановна часто похлопывала ладошками в варежках и была чем-то похожа на маленькую девочку. Сын пытался проехать за Сергеем Андреевичем на одной ноге, как он, и падал. А вокруг все сияло — небо, солнце, снег, иней.

Дома Сергей Андреевич вынул из портфеля и повесил на стену рядом с «Золотой осенью» картину в такой же рамке.

— Ну, вот и зима.

— Потому что все красиво?

— Да, потому что все красиво.

Потом вечером сын спал. Сергей Андреевич и Ольга Ивановна сидели друг против друга за полированным столиком. На столе горела настольная лампа с зеленым абажуром.

— Саша уснул сразу, а хотели еще книжки читать.

— Да, весь день на свежем воздухе.

Помолчали.

— Хороший сегодня день.

— Да.

— Опять что-то с директором?

— Нет, ничего. Просто чувствую, что-то не так.

— Может, зря мы подняли весь этот шум?

— Черт его знает, может, и зря.

— Что-то у нас не получается.

— Да, что-то не получается.

— И смотри, как странно. Таню здесь не любили, а мы с ней ладим. Сидоровича не любят, а у нас с ним тоже хорошо.

— Да, что-то у нас не так.

Они посидели немного молча.

— О чем ты думаешь? — спросила Ольга Ивановна.

— Да так, ни о чем. — Он грустно улыбнулся и процитировал откуда-то о бренности всего земного.

Сергей Андреевич поднялся на второй этаж, там на дверях классов висели листки с надписями: «Секция математики», «Секция истории», — подошел к двери «Секция биологии» и вошел. В классе сидели десятка два учителей. С задней парты ему махнул рукой Николай Павлович:

— Иди сюда, я тебе место занял.

Сергей Андреевич сел за парту рядом с директором. Недалеко сидели пожилые мужчины, отдельно несколько пожилых женщин, отдельно в меховой шапке сидела молодая учительница, работавшая первый год. И отдельно — двое молодых парней. Все разговаривали, ожидая начала.

— Ну как ты там?

— Да так, ничего.

— Слышал, шум ты там поднял.

— Да уже стихло все.

— Так расскажи хоть, в чем дело?

— Да что рассказывать! Думал, первый заметал недостатки и пороки и хотел исправить их с помощью коллектива. Ну и завертелось. Сейчас, правда, отстали. Слышал, наверное, отопление разморозили, школа в катастрофическом состоянии.

— Да, слышал. Он думал, директором — это просто так, только командовать. Строгий, с занесением, вкатили на совете роно. Но смотри, он человек опасный.

— А что?

— Следи за бумагами, вот что. Проверяющему нужна бумага. Делай что хочешь, а бумагу пиши как положено. Да и к отметкам не очень придирайся.

— Да?

— Да. Не старайся сделать то, что нужно по бумагам, делай то, что нужно по жизни, а бумаги пиши. Каждый год я подаю списки, сколько моих учащихся пошло работать в колхоз. Списки, сколько учащихся поступило в вуз из моей школы или, может, кто попал в аспирантуру, никто не требует.

— Но…

— Вот тебе и «но». А его побаивайся, он калач тертый. Я его знаю. Учился в сельхозинституте, на первой же практике так напугался колхоза, что перевелся в пединститут. Пришел в школу, предлагали директором — побоялся. И потом все сожалел, все казалось: директора́ живут гуляя. Теперь вот попробовал этого хлеба.

Два молодых учителя тоже рассказывали друг другу.

— Старики — себе, а мы — себе, все время врозь, по квартирам. Скука — помереть можно. Ну, думаем, Новый год — нет. Уговорили хозяйку, собрались. Нас двое, девчат восемь. А потом шубы вывернули — и в клуб, а потом еще и по хатам.

— Так за это и дали?

— Ну, нам по выговору. А девчатам ничего, только вызвал к себе в кабинет — беседовать.

Женщины сидели отдельной кучкой.

— Звонили, звонили в «Скорую» — не едет. Добирайтесь, говорят, сами. Отошел немного, потом домой отвезли, вроде ничего, думали, завтра в больницу съездит, а он наутро и помер.

— Скажи ты, как все, а… это надо.

— Это у него младшая школу кончила?

— Да ну! Младшая институт уже кончает.

— Да… это он который год?

— Да уже четвертый после пенсии.

Мужчина говорил другому:

— А у нас брикетом — и тепло. Топят на ночь. Только дымоход чистим. Перед Новым годом и в конце февраля.

В группе пожилых мужчин тоже шел разговор.

— Так вот, брата…

— Так подожди, брата ведь его из школы выгнали, и из района он уехал.

— Это когда было… Лет десять. А вот он и хочет теперь его на свое место. Ему-то до пенсии тоже сколько там осталось.

И кто-то говорил еще:

— И не ведется, четвертый месяц не ведется, как ушла в декрет, и хоть ты что хочешь.

Вошла пожилая женщина.

— Ну что, давайте начнем, раньше кончим.

Николай Павлович наклонился к Сергею Андреевичу и зашептал:

— Будет объяснять устройство ЛЭТИ. Я его четвертый год изучаю. Вот сейчас скажет, что его создали ленинградские студенты.

Женщина поставила на стол прибор.

— ЛЭТИ, товарищи, был создан ленинградскими студентами.

Автовокзал представлял собой обыкновенный домишко, обшитый досками с облупившейся краской. Внутри это было квадратное маленькое помещение. В одном углу окошко кассы, в другом на сваренной из труб треноге стоял бачок для питьевой воды с болтающейся на цепочке кружкой, и печь-грубка — в третьем. Лавки для пассажиров вдоль стен были заняты — сидели мужики, бабы, грудами лежали вещи. На лавке у самой печки (дверки у печки не было, от жарких углей шло тепло) сидел молодой парень.

В руках он держал раскрытую книжку «Где ежик?» из серии «Мои первые книжки» и был поглощен чтением. Сергей Андреевич заглянул ему через плечо и увидел иллюстрацию: дородный купец, ярмарка видимо, к какому-то рассказу из «Азбуки» Толстого. Вошел здоровенный мужик в новой, аккуратной фуфайке. Он достал из кармана красивый солидный бумажник, раскрыл его, вынул билетик, и репродуктор хриплым голосом объявил посадку по маршруту «Селище».

Люди зашевелились, начали подниматься, толпиться у выхода. На улице уже самые нетерпеливые стояли у двери автобуса.

Было холодно. Дул резкий, пронизывающий ветер. Женщины в плюшевках, несколько мужчин в пальто и шапках из кролика. В середине толпы стояли баба с детскими саночками, девушка с большим чемоданом.

Шофер долго не выходил.

В толпе было слышно:

— Десять минут уже лишних стоим.

— Открывай там, Иван, ждать его будем на холоде на таком.

— Совести совсем уже никакой.

А где-то рядом бубнил невидимый бабий голос:

— Такая уж — третий год сама работает, а с матки все дай. Матка учила, учила, за одну квартиру пятнадцать рублей каждый месяц. Ты б помогла теперь когда, дык приедет на выходной, с города ж все везут или колбасы какой, или рыбы, дык: мне со свертками неудобно!

Наконец из автовокзала, из маленькой двери с надписью «Служебный вход», вышел молодой парень. Среднего роста, плотный, в толстом свитере под пиджаком.

Он залез в кабину, открыв двери, стал впускать по одному, проверяя билеты. Толпа задвигалась. Молодой парень в аккуратном осеннем пальто отталкивал детские санки, которые баба совала ему прямо в лицо.

— Да уберите свои санки, что вы делаете!

— Это ты кому, Марья, санки купила, или сама решила под весну с горки покататься? — добродушно спросил парень, что читал книжку на вокзале.

— Куда же я их уберу? — отвечала баба первому. — Внучку, внучку мне привезли, давай, баба, санки, и все тут.

Шофер тем временем обнаружил безбилетника и выталкивал его на улицу.

— …Я сказал, — повторял шофер, — без билетов никого. Сорок пять человек, и никаких. Кто с билетами, проходите. Без билетов не посажу, и не лезьте! — выкрикивал он то и дело. Полная женщина, в плюшевке без билета стояла у двери, не решаясь зайти, и просила:

— Детухна, ти мне ж до вечера тут сидеть, ну пусти ты меня, я ж заплачу тебе.

— Иди, иди, не мешай делать посадку.

— Ну, детухна, ну пусти ты меня.

— Иди, не мешай людям с билетами заходить.

Эти слова смутили женщину, она отодвинулась, давая проход, но все стояла рядом с дверью и продолжала:

— Ну пусти ты меня, ти мне ж тут до вечера сидеть, детухна…

В автобус лезла баба с саночками, держа их двумя руками над головой, а билет был в кармане плюшевки.

— Билет?

— В кармане, возьми ты сам.

Шоферу было неудобно лезть в карман, он взял саночки.

— Давай билет.

— Есть, есть билет, вот, есть.

В это время часть толпы — около трети (безбилетники) — сгрудилась у задней двери, мужчины впереди, женщины нерешительно сзади. Кто-то открыл дверь и стали залазить в заднюю дверь. Человек шесть успели войти, и только тогда шофер заметил, бросил саночки и кинулся, проталкиваясь, по проходу на заднюю площадку.

— Кто входил? Кто входил, а ну, назад!

Но толпа безбилетников молча лезла вперед, толкая впереди пожилого мужчину, а в переднюю дверь тоже полезли люди без проверки. Шофер кинулся к передней двери.

— Прекращаю посадку, прекращаю, подождите, всех с билетами посажу.

А уже над головами передавали увязанный в большущий женский платок телевизор.

Безбилетники все влезли в заднюю, влезли все, кто стоял у передней. Сергей Андреевич влез самым последним.

Шофер, протискиваясь между людьми, добрался до кабины, сел на свое место, обернулся к салону и сказал:

— Пока не очистят заднюю площадку, кто без билетов, никуда не поеду. Хоть до вечера будете сидеть. — И сел на свое место. Автобус злобно гудел, в общем гуле выделялись голоса:

— Всем ехать надо.

— А может, человек из больницы.

— Вот Коля уж был молодец — всех возьмет, никого не кинет.

— Молодой он, боится.

Но постепенно озлобленность гула опала. Люди были в автобусе, в тепле, автобус шумел спокойнее, и тот же бубнящий бабий голос, что и раньше, опять стал слышен связно и понятно:

— …Вот ей с сыном уже повезло — такого дитенка бог дал. И не пьет, и не курит. Одно у него с детства — играть да танцевать. На все гулянки да на свадьбы зовут. Десять или пятнадцать рублей каждый раз. И в академии учился, на агронома, баян себе купил, и матке помогал. Пришлет сотню или полсотни.

Парень, что читал книжку в вокзале, с насмешкой сказал шоферу:

— Ты б радио включил, веселее бы было.

После этих слов шофер посидел минуты две, махнул рукой, дернул ручку тормоза, и автобус заскользил с горочки по обледенелой дороге.

Автобус ехал, набирая скорость, впереди уже показался поворот на проселочную дорогу, уходившую в лес, как вдруг он резко остановился. Люди зашевелились, стали рыться в карманах. Дверь открылась, и в автобус втиснулась худощавая женщина с неприятным лицом. Она спросила контрольку у шофера и стала пытаться проверять билеты. Автобус снова злобно загудел, а контролер, проталкиваясь и пререкаясь со всеми сразу, добралась почти до середины, — дальше пройти она не могла, там двое мужиков держали на руках, примостив на спинки сидений, увязанный в платок телевизор. Люди висели один на другом. Контролер спрашивала через несколько человек:

— А ты билет на багаж взял?

— Ага, взял, — вызывающе отвечал мужик, державший телевизор.

Люди шумели, ругались, а за окном был виден какой-то складик у самой дороги, а за ним, укрывшись от ветра, стояли друг против друга два мужика. Один среднего роста, щуплый, робкий, даже немного заискивающий, в фуфайке и кирзовых сапогах, зимней простой шапчонке. Другой — высокий, в брезентовом плаще до пят, в меховой (лисьей рыжей) шапке, в валенках-катанках, широко расставив ноги. Ветер то и дело вырывался из-за складика, трепал капюшон плаща высокого. Ветер был очень сильный, гнул березовые аллейки вдоль дороги, гнал тучи по сырому небу. Автобус тронулся, и все дальше уезжал от мужиков. Они стояли, не меняя позы, а кругом их ветер гнал облака и гнул тоненькие деревца.

Весна, всюду была весна. Небо, наполненное влагой, плыло белыми, тоже переполненными влагой облаками. Дорожка липовой аллеи просохла и была хорошо утоптана. Липы — черные, сквозь их ветви — весеннее небо. Молодая поросль в аллее уже зеленая, ярко выделялась на фоне черных стволов старых лип. Стихи, опять стихи охватывали все существо. В конце аллею прорезал ручей. В нем сын в летнем пальто, в ботинках, в легкой вязаной шапочке пускал кораблики. Пускали их потом вместе, ходили искать среди прошлогодней травы зеленые иглы-побеги, подошли к муравейнику. По нему лениво ползали муравьи.

Бежали домой, там мама варила на кухне обед.

— Мама! Муравьи уже проснулись!

— Да?

— Да! Проснулись!

В комнате рядом с Осенью и Зимой повесили Весну.

— Это весна.

— Да?

— Да, все красиво, можно, я еще пойду на улицу?

— Можно.

Сын убежал.

— Теперь его можно около дома оставлять, когда погода хорошая. Потом огород будем с ним делать. В школе тоже пора на участок идти работать. Сашу можно с собой брать.

— Да, забыл тебе сказать. Нам участок переменили.

— Как переменили?

— Сидорович мне сказал, чтобы заявление занес в правление на участок. Так положено. Я зашел, отдал, а мне говорят: хорошо, выделим вам другой. Я говорю: там ведь есть участок. А председатель: этот участок мы уже отдали.

— Кому?

— Соседям.

— Ну, это они совсем бессовестно поступили, я бы на них никогда не подумала. Все по-хорошему, по-соседски — и вот. Не уступим. Это участок Кровкова. В нашей изгороди. Не отдадим.

— Я пытался говорить, но председатель сказал мне по-человечески просто: это мой работник, тем более — ветврач, кому я дам, как не ему. Оно так и есть, и что толку спорить.

— И огород им?

— Нет, огород нам остался, у них ведь под окнами.

— Так мы будем там огород, а они картошку рядом? Да как потом в глаза смотреть один другому? Какая бессовестная наглость! Я ей так и скажу.

— Нет, ты ничего не говори.

— Нет, я поговорю.

— Послушай, Оля, давай не будем поднимать скандал, все равно ничего не переменишь.

— Нет, я скажу.

— Не нужно. Сделаем вид, что не поняли. Участки ведь часто меняют.

— Это в поле меняют. Нашли дураков.

— Лучше пусть считают дураками, но не будем поднимать шум. И так в школе плохие отношения, еще и здесь… я уже устал.

Вошел завхоз.

— Добрый день.

— Здравствуйте, Сидорович.

— Так что с участком? Это правда, что отдали ветврачу?

— Да.

— И вы согласились?

— А что я сделаю? Они же все свои.

— Этот участок четыре года за квартирой, вы не соглашайтесь. Идите скажите, что жаловаться будете, они испугаются. Так никто не делает никогда. А уступите — совсем на шею сядут.

— Нет, ну их к черту. Посеем в поле. Никуда я не пойду.

— Ай, у вас забирают из рук ваше, а вы так это…

Завхоз махнул рукой и пошел из дома.

— Сидорович, Сидорович!

Сергей Андреевич догнал уже на крыльце.

— Подождите.

— Что?

— Подождите.

— Ну, что?

— Послушайте, Сидорович, пойдемте поговорим.

Сергей Андреевич взял Сидоровича под локоть и повел в дом. Там они сели на стулья друг против друга.

— Ну, что?

— А ничего. Устал я, Сидорович, за этот год. В школе нелады, здесь вот тоже. Нет, Сидорович, сил. Ну его к черту, участок. Посеем в поле — спокойнее.

— Ну, это можно и так. Допек все-таки директор?

— Оно не то чтобы допек, но нет сил.

— А помните, как я вам сразу говорил, что он за человек?

— Ну, мне тогда показалось — деловой такой.

— Деловой в свою пользу. Своим он всем деловой, родственникам. Понятно?

— А кто его родственники?

— Да ну что вы! В школе — половина. Да все технички. Как норму им удвоили в новой школе — они заявления, он уволил. Поехал к заведующему, норму прежнюю оставили — он своих и набрал. Федюку историю дал, ставку голенькую. Он и пошел на сорок процентов, лучше год пятьдесят рублей получать, зато пенсия потом сто двадцать. А на его место — племянницу.

— Загорода его племянница?

— А вы не знали? Без образования, заведующей клубом работала, семьдесят рубликов. А теперь — учительница. Полторы сотни каждый месяц. Главная деловитость — это уметь сделать где надо ставку, где полставки, где полторы. А он на это мастер. Завучем был — уже тогда всех своих пособирал, шагу ступить нельзя. Хорошо, что хоть вы приехали, можно зайти, душу отвести. А то и поговорить не с кем.

— Ну не все же учителя его родственники.

— Не все. Но кому дело до завхоза! Завхоз для них не человек, а так… Но это все разговоры. Сеять когда думаете?

— Ну, когда коня дадут. Он же меня последним в список поставил, в конце мая где-то.

— Ерунда этот список. Коню я хозяин. Самые первые и посеете. Понятно?

— А когда можно сеять?

— Да вот три-четыре дня подсохнет, и можно будет.

На поле стояли мешки с картошкой. Ольга Ивановна, пионервожатая, хозяйка, у которой брали молоко — Павловна, ожидали. Сидорович и Сергей Андреевич прилаживали плуг.

— Ну что, Сидорович, прогоните две первые, а потом я попробую сам.

Сидорович прогнал две первые борозды. Сергей Андреевич взялся за плуг. Плуг то выскакивал, то залезал глубоко в землю. Сергей Андреевич подгонял коня, одергивая за вожжи. Болела спина, он неестественно горбился.

— Прямее, прямее спину, Андреевич, ближе к плугу. Давайте я подменю.

— Ладно, сам закончу, пора привыкать к крестьянскому хлебу.

— Папа, дай я буду пахать.

— Не мешай, сынок, я сам чуть пашу.

— Ну дайте, дайте дитенку попробовать.

Сидорович забрал плуг. Саша взялся за ручки, Сидорович поддерживал немного — прогнали последнюю полосу.

— Картошка кончилась. Что будем делать?

Сергей Андреевич, потный, в пыли, босой, голый по пояс, махнул рукой.

— Хватит с нас этого. С меня так уже и лишнее. Забирайте, Павловна, сажайте вы.

Дома женщины быстро собрали стол — сало, лук, хлеб, солянка, консервы. Чуть позже жена принесла кастрюлю с картошкой.

— Ну так что будете делать с оставшейся землей?

— Покупать нужно картошку на семена.

— Дорого сейчас.

— Да бросьте вы. Я же сказал, Павловна, забирайте, да и сейте.

— Да я не против.

Потом все разошлись. Сергей Андреевич посмотрел на стол с остатками еды. Хотелось сразу же лечь и уснуть, но нашел силы, поднялся, разделся до плавок, налил в таз воды, вымылся до пояса и в спальне завалился на койку лицом вниз, не накрываясь. И уснул вмертвую.

Утром проснулся очень рано. Встал без ломоты в теле после работы. В зале стоял стол с остатками еды. Начал потихоньку убирать со стола. Из спальни вышла жена.

— Ну, как ты?

— Ничего.

— Так что, остальное отдадим Павловне?

— А что делать?

— Поросенка тогда на зиму не возьмем.

— Ну и ладно. Обживемся год-другой — возьмем. Только я думаю вот: стоит ли обживаться? Какое-то чувство, что мы здесь ненадолго.

— И у меня тоже. Но что делать? Как-то нужно жить.

— Да, как-то нужно. Оно вроде и неплохо: квартира, работа по специальности. Но чувствую — дело дрянь.

В спальне раздался плач. Они бросились туда. Сын сидел на кровати и плакал.

— Что такое, сынок?

— Плохой человек растоптал муравейник.

— Когда?

— Сейчас.

— Сынок, это тебе приснилось. Это был сон. Никто муравейник не растоптал. Пойдем посмотрим.

— Пойдем.

Пошли. Сын в рубашечке, трусиках, босиком. Сергей Андреевич в брюках, незаправленной рубашке, тоже босиком по росе, ранним весенним утром, по молодой траве. Муравейник был рядом с аллеей, под высокой елью.

— Ну вот, видишь?

— Да. Правда, папа, хорошо?

— Что хорошо?

— Что он его не растоптал.

— Да.

Они посмотрели вверх — на вершину ели. Она поднималась в чистое, умытое утреннее весеннее небо. Плыли облака. У колодца дрались два молодых петушка. Сергей Андреевич взял со скамейки для ведер лейку и полил их водой.

— Чего деретесь, чего деретесь? — Сын радостно засмеялся.

Потом они вошли в дом, на веранде стоял Николай Павлович. Ольга Ивановна уже собирала на стол.

— Ура, дядя Коля приехал! — закричал сын.

— Здравствуй, здравствуй, — Николай Павлович подал ему коробку с луноходом.

— О-о, — протянул Саша, — а я знаю, как его запускать.

Все засмеялись и начали усаживаться за стол.

— Ну, рассказывай, как ты там.

— Да у меня сплошные новости.

— Например?

— Например, женюсь.

— Да ну?!

Николай Павлович развел руками.

— А кто она? — оживилась Ольга Ивановна.

— Учительница у меня. Младшие классы.

— И как ты решился?

— Она собралась уезжать — отработала свои три года. Я говорю — оставайтесь. А она — возьмете замуж, останусь. Вот так пошутили, пошутили, а потом думаю, чего так болтаться, ни то ни се. Пора очеловечиться. Ну и поехал к заведующему.

— Зачем?

— Ну, холостяку в этой школе еще можно торчать. А если уже серьезно, то какой тут толк. Ее сократят года через четыре. Куда потом? Поговорил с ним, он меня знает, знает, что хвалиться не буду, но дело делать могу. С директорами теперь тоже непросто. Ну и дал школу. В Каменке. Десятилетка, центральная усадьба.

— Да, новостей у тебя…

— Но к вам я в общем-то по делу. Едем со мной.

— Серьезно?

— Конечно. У меня тебе воевать не придется. Работай и делай что хочешь.

— Ты думаешь?

— Ну а зачем тебе все это? Зачем все усложнять? И с квартирой будет порядок — не надо будет строить детективы с Сидоровичем.

— Какие детективы?

— Ну, как вы в квартиру поселились. Это вы с ним хитро придумали.

— Что придумали? Он сказал директору, что зав. УПК не приедет — что-то с документами у него не так. Вот и заселились.

— Так ты сам не знаешь? Это же Сидорович нарочно все придумал с документами. А когда вы заселились, уже поздно. Стали Сидоровича ругать, а ему-то что. Все знают, на нем школа держится. А вам ничего никто не сказал. Ну, с Сидоровичем вам повезло. Только все равно подумайте, и поедем. А, Оля?

— Я-то не против, но у нас вот голова, — кивнула она на Сергея Андреевича.

Вечером Ольга Ивановна и Сергей Андреевич сидели за столиком у книжной полки. На столе стояла лампа и светила ровным, мягким светом.

— Я же сказала, я не против. Подумай сам. Нам по двадцать пять. К тридцати нужно как-то устроиться в жизни. Саше скоро в школу.

— Меня тоже тянет бросить все и поехать. Только все думаю — вот в этот раз переехали, а проблемы остались. От них, наверное, не уедешь. Неужели нельзя добиться своего?

— Можно. Помнишь, моя мама говорила, если есть здоровье и желание его загубить — добивайся. Только здоровье одно. Посмотри на Пенкина. Где его здоровье? А ему еще пять лет до пенсии. Вчера на месткоме предлагали путевку для язвенников. Сидорович говорит: «Езжайте, может, подправите здоровье». А он махнул рукой: «На что оно мне теперь, здоровье?»

— Но и ездить все время, гоняться за чем-то…

— Раз есть возможность устроиться получше, глупо отказываться. Хоть не надо будет с директором ссориться.

— А если придется? С этим хоть просто, а с тем как? Благодетель.

— Ну это уже подло, так про Колю говорить. Он же все для нас…

— Да я не про Колю, я в общефилософском смысле, вообще.

— Ты много лишнего философствуешь — все вообще, а жизнь, она конкретна.

— Ну ладно, прости. Я и сам почти не против. Поедем. По крайней мере, подумаем.

Несколько дней Сергей Андреевич напряженно думал, но не мог ничего решить. Ездить, добиваться квартиры, даже спорить с директором было легче, чем вот так думать. Шли последние дни занятий, ученики делали клумбы около школы, звенели звонки, учителя ходили с классными журналами. Сергей Андреевич смотрел на все это как на кадры кино, в котором пропал звук. Вдруг кто-то тронул его за руку. Он оглянулся. Это был тот самый ученик, что когда-то упал с мопедом в воду, а после спорил с ним о честности и хотел задать вопрос на уроке биологии.

— Спасибо, — сказал он, протягивая книгу.

— Прочел? — спросил Сергей Андреевич.

— Прочел.

— Понравилось?

— Понравилось. Я раньше только про шпионов читал.

— Хочешь еще?..

— А у вас есть?

— Есть — пойдем покажу.

Они стояли перед книжными полками в квартире Сергея Андреевича.

— Это все про зверей?

— Ну не все. Вот, например, Пушкин.

— Пушкин неинтересно, нас в школе заставляли читать.

Сергей Андреевич рассмеялся, подавая ему книгу.

— Подожди, поймешь еще и что Пушкин самый лучший писатель, несмотря на то, что его заставляли читать в школе. Ты ведь раньше говорил, что и биология неинтересна.

— Ну, это я так, — смутился ученик. Он взял книгу, и они вдвоем пошли по липовой аллее. — А про лисиц, как этот Домино, я бы тоже мог целую книгу написать.

— Да ну?

— Знаете сколько я их переловил? Пропасть. Я ведь все их повадки знаю. Вот, например…

Они шли, смеясь и жестикулируя, уже по цветущему саду к школе.

— Вот. Только я пишу с ошибками. Давайте я расскажу, а вы запишете. А писателям много платят?

— Да вроде не жалуются, — рассмеялся Сергей Андреевич.

— А хотите, я лису вашей жене на шапку этой зимой поймаю?

— Ну, не нужно. А вот на ток тетеревов своди, я ни разу сам не видел.

— На тетеревиный? Так это запросто!

Сергей Андреевич прошел по опустевшему школьному коридору. Зашел в кабинет биологии, опять вышел в коридор. Его окликнул завхоз.

— Сергей Андреевич, здравствуйте. Что зашли?

— Да так, ничего, здравствуйте, Сидорович.

— А это вот вам, — завхоз протянул ключ.

— Что это?

— Директор сказал вам эту комнату отдать. Это зав. районо ему хвост накрутил.

Он открыл дверь, и вдвоем вошли в небольшую комнату с двумя окнами.

— Для музея. Я уже и вещички ваши из сарая принес, в углу лежали какие-то корчи, самопрядка и еще какие-то вещи. — Завхоз взял с подоконника две толстые тетради и подал их Сергею Андреевичу. — А это Пенкин вам передал. Какие-то песни, еще в молодости записывал. Может, говорит, для музея.

— А где он сам?

— На курорт поехал.

— Все-таки поехал.

— Поехал. Знакомый ваш директор из Коптевки, что привозил вас тогда, тоже уезжает. Он машину сегодня в районо брал. Передавал, что не заедет прощаться — торопится. Привет передавал.

— Жаль.

— А вы можете подъехать на велосипеде. Это кругом под десять, а теперь в лесу подсохло. Напрямки километра два будет.

Сергей Андреевич ехал на велосипеде. Хорошо. Прохладно. Птицы поют, велосипед легко катит по тропинкам среди зелени трав, среди леса, потом полями, потом опять по лесу.

Деревня, школа за деревней на большом кургане. Старинный заросший парк, несколько деревянных зданий, зеленый двор, только вытоптанная волейбольная площадка с порванной сеткой. Аллеи, как-то косо, словно в беспорядке идущие в разные стороны. Все здания закрыты. Тихо. Пусто. Только легкий ветерок кружил белесую пыль на площадке. В глубине парка виднелся еще один домик. У гнилого, покосившегося невысокого крылечка в траве сидел мальчик лет десяти и держал на коленях толстую книгу, раскрытую на первой странице. Он поднял голову, посмотрел на незнакомого человека и опять стал читать. Дверь в дом была приоткрыта. Сергей Андреевич вошел. Полумрак. Старый учитель сидел в деревянном кресле с высокой спинкой. Голый продолговатый череп, черное, морщинистое лицо, длинные в узловатых венах руки с сильными пальцами.

— Всю жизнь я старался привить детям чувство любви к Родине. Всю жизнь помню своего первого учителя, и чувство любви неразрывно связано с ним. Это был особенный человек. Уже забывается лицо, забываю, что с ним сталось, мне много лет, многое забывается. Тогда было такое время: сильных оно крошило, слабых сгибало. Он многое рассказывал нам, помню, что-то светлое, ясное.

Как сейчас помню солнечный, весенний, с зеленой травой день. Мы играли у школы. Учитель очень любил играть с нами в мяч. Мы просто перебрасывали мяч друг другу — и вся игра, а сколько она рождала близости.

Я тоже любил играть в мяч с учениками. Всегда старался работать в младших классах. Сколько добра можно вложить в нетронутые души! Всю жизнь я старался привить детям чувство любви к Родине. Я не был сильным человеком, многое не понимал, теперь, перед последней чертой много сомнений…

Всю жизнь я старался привить детям чувство любви к Родине. Очень любил играть с ними. Как сейчас помню, весна, молодая, мягкая зелень, сколько живости у детей, просто перебрасываем мяч друг другу. Маленькие, крохотные существа, они иногда казались мне такими нежными и доверчивыми, что я боялся притронуться к ним и тогда просто читал им что-нибудь вместо урока. Зимой, когда большой мороз и красный закат в полнеба, стоим у изгороди — озябшие, прижмутся один к другому, словно воробышки, смотрят на солнце… Всю жизнь я старался привить им любовь к Родине…

Спасибо, что вы зашли ко мне. Я давно не работаю. Мне часто хочется зайти в школу, но я старый учитель, многого не понимаю. Где вы будете жить? Я бы предложил вам у меня, но я совсем один, здесь некому готовить, некому постирать. Спасибо, что вы зашли ко мне.

Старый учитель в деревянном кресле с высокой спинкой в низкой полутемной комнате, в домике, словно заброшенном в школьном запущенном, тоже словно заброшенном парке. На улице мальчик по-прежнему сидел и держал раскрытую на первой странице книгу. Ветер легонько кружил пыль на площадке. Плыли огромные белые облака по небу. Пожилая техничка с добрым лицом жалостливой женщины остановила Сергея Андреевича на аллейке:

— Вы хотели что-нибудь? Вам кого позвать?

— Нет, никого не нужно.

— Вы ходили к учителю?

— Да.

— А кто вы ему?

— Так, никто.

— Он больной. Хороший человек.

— Как больной?

— Ну, больной. Я присматриваю за ним. Хотели забрать его в город, к престарелым, он не пошел, и мы в школе тоже не отдали — куда его. Он никому зла не делает, он только заговаривается, забывается, а так все понимает. Он хороший человек. А родных у него нет… Может, кто и есть где, а не знает…

Ветер налетал и шумел в верхушках старых деревьев, кружил пыль на площадке, у домика сидел мальчик с раскрытой книгой, техничка стояла далеко в конце аллеи и смотрела вслед уходившему. Огромная музыка поднялась вокруг со всех сторон вверх, огромная, как в костеле, когда человек становится маленьким-маленьким и все поглощает замедленный взрыв органа. Сергей Андреевич оглянулся и увидел еще раз аллею, домик, техничку, мальчика и кружащуюся пыль на волейбольной площадке… Сергей Андреевич спустился с пригорка, на котором стояла школа, и поехал по улице. У одного дома стояла машина, грузили вещи, рядом стоял Николай Павлович.

— Привет, молодец, что приехал. Ну, что, надумали с Ольгой? Едете?

— Нет. Мы еще повоюем. Послушай, кто это у тебя живет около школы в старом здании?

— А, это пенсионер. Старик, всю жизнь в школе, а родственников нет. Техничка и дети присматривают за ним. Интересный человек, но теперь уже совсем стар, заговаривается. Трудно быть одиноким. Ну так повоюешь? — сказал он, влезая в кабину.

— Повоюем. Давай пиши.

— Пока, — Николай Павлович махнул рукой.

Ольга Ивановна полола огород, Саша маленькой лейкой поливал огурцы. Сергей Андреевич поставил велосипед у калитки и подошел к ним.

— Папа, папа, а я поливаю, — радостно сообщил сын.

— Молодец.

— Вот только, кажется, полола, а опять все заросло, — сказала Ольга Ивановна.

— Послушай, Оля, ты не хочешь лису на зимнюю шапку?

— Хочу, а что?

— Так, ничего. Хмызько из девятого класса приходил, я ему Сетон-Томпсона давал. Говорил, поймает для тебя.

— Да? А что ты деньги ни за что получаешь, не говорил?

— Нет. И вообще, биология ему нравится. Брема взял читать. Так что и я кому-то нужен.

— Это ты к тому, что к Коле не поедем?

— А ты как догадалась?

— Женским чутьем.

— Ну и что скажешь?

— Что ж я скажу? Это весной учитель зол — нервы за год истрепаны. А летом, перед отпуском, он отходчивый.

— А я-то боялся всевышнего гнева. — Сергей Андреевич присел и обнял жену.

— Перестань, руки грязные. — Но он хотел поцеловать ее, и оба упали на грядку. — Ой, перестань, огурцы помнешь!

— Чего деретесь, чего деретесь? — подбежал Саша и полил их из лейки водой.

На следующий день Сергей Андреевич шел ранним утром по липовой аллее. Навстречу вышел завхоз.

— Здравствуйте, Сидорович.

— Здравствуйте, здравствуйте. Куда это вы?

— За молоком.

— Да Павловна еще спит.

— Пока дойду — подоит.

— Теперь все спят до самых семи часов. Избаловались люди. Я когда заметил, что вы в шесть часов встаете, сразу понял — из толковых.

— А как вы заметили?

— Как — просто. Утром иду, свет уже горит, значит, встали.

— Так вы сами и того раньше?

Они оба рассмеялись, и Сергей Андреевич пошел дальше. Пока он перешел по мостку через речку и вышел на деревенскую улицу, хозяева уже выгоняли коров.

Павловна, наливая молоко, спросила:

— Андреевич, вы будете картошку окучивать?

— А когда нужно окучивать?

— Оно-то надо попозже, может, через неделю. Но лучше, если бы сейчас маленько — и бороной поверху. А потом другой раз в конце месяца — глубоко. А то травы не оберешься и у вас, и у нас.

— Так я тогда прямо сейчас и сделаю. Коня возьму. У Сидоровича борона есть деревянная.

— Вот деревянной совсем хорошо, она картошку не повытягивает. Коня в школе возьмете?

— Да.

— Так и нашу тогда заодно.

— Хорошо.

— А кто вам поводит?

— А я так.

— Нет, что вы, так и не получится.

— Ну Оля поводит.

— Она же коня боится.

— Пускай привыкает.

— Я повожу, Андреевич, вот корову пойду подою и повожу, вы только коня, главное, возьмите.

По летней, пыльной дороге — с одного боку бурьян, с другого — свежеобпаханная картошка — бежал мальчуган лет трех, босой, в одной белой, но грязной рубашонке до колен. Глаза светились на замурзанном лице, голые колени тоже перемазаны. В руках горкой была насыпана спелая земляника.

Навстречу ему шел мужик — в летних простых сандалиях, штаны вправлены в носки. Среднего роста, рыжий, в красной рубахе в белую горошину.

— Стой! — грозно крикнул он мальчугану.

Тот, испуганно потупясь, остановился, руки с земляникой опустились к животу.

— Кто это тебе насобирал? — так же грозно спросил мужик.

— Сам, — после небольшого молчания, не поднимая головы, ответил мальчик.

— Брешешь, — вдруг весело сказал мужик.

— Катька… — признался тот, глянул исподлобья, и, увидев, что мужик весело смотрит на него, лукаво увильнул в сторону, и весело побежал дальше. Мужик тоже двинулся вперед.

По средней борозде на картофельном поле шел, окончив уже работу, придерживая плуг одной рукой, Сергей Андреевич, потный, пыльный, босой.

— Андреевич, добрый день! — приветливо крикнул мужик и махнул рукой.

— Добрый день, — ответил Сергей Андреевич тоже с приветливой улыбкой.

— Что, картошку обпахивали?

— Да.

— Рановато, а?

— Оно-то рановато, да я неглубоко, с деревянной бороной — травы будет меньше.

— Это да, это вы умно сделали — травы будет меньше. Хозяйке легче.

И, показав свое знание крестьянского дела, они разошлись, довольные собой, друг другом и разговором.

Сергей Андреевич подъехал к дому. У калитки отпряг лошадь. По дороге шла Таня в новом платье.

— Здравствуй!

— Здравствуй. Что это ты так принарядилась?

— А что — красиво? Обновка. Только из Черска приехала, забрала в ателье. В клуб пойдете сегодня?

— А что там?

— Приходите, сегодня кино про учителя.

— Да ну его к черту, ты что, не знаешь кино про учителя — покажут какого-нибудь идиота, какого-нибудь Нестора Петровича. Они же там не знают, что учителю картошку окучивать нужно. А мне завтра вставать к автобусу, лучше раньше спать лягу.

Сергей Андреевич занес окучник во двор, забрал упряжь и положил в сарай. Вышел на улицу. Без рубашки, в подкатанных брюках, босой. Посмотрел по сторонам. И увидел: по аллее к нему бежали Ольга Ивановна и сын. Ольга Ивановна была в легком летнем платье, в руках целый сноп ромашек и на голове венок из цветов. Сын в трусиках, рубашонке, тоже с маленьким букетиком.

— Папа, папа, — лето, уже лето!

Они оба бежали по аллее легко и радостно. Лето — все было лето! Черные стволы — колонны лип, зелень молодых листьев, липовый медовый цвет. Лето, аллея, Ольга Ивановна, сын.

Вот так и прошел этот год, эти осень, зима, весна и лето. И из года в год живет теперь в деревне Селище, в крепком деревянном доме рядом со старинной липовой аллеей и новой типовой школой в цветущем весеннем яблоневом саду, учитель Сергей Андреевич с женой и сыном. И каждую осень на столе стоит букет кленовых листьев, и каждую зиму обязательно хоть один день сияют инеем вековые деревья аллеи, и каждую весну завхоз вне всякой очереди приводит коня, чтобы распахать участок под картошку и отвести душу в разговоре, и каждое лето приходит ученик взять книжку про животных.

Но все же было в той первой осени, зиме и весне что-то неуловимо особенное, важное, определяющее всю жизнь. У каждого человека раз в жизни бывает такое. У кого-то все решается в один миг или в несколько минут резко брошенных слов, у кого-то в один день тревог и волнений или целый месяц ожидания. А у кого-то за год — за осень, зиму, весну и лето.