Любить и верить

В Белоруссии все знают и любят веселого и ловкого плута Нестерку. Какие только приключения с ним не случались! Он и родился со смехом, и от смерти отсмеялся, и у бога бывал, и с царем беседовал, и в ученом споре без него не обошлось. Он и в корчме, он и на ярмарке, о нем и на завалинке говорят, его и в анекдоте помянут.

Рассказы о Нестерке слышал я с детства, слышал от деда и от случайных знакомых, читал о нем в фольклорных сборниках. Мне казалось, что в литературе он описан, как говорится, от макушки до пят. Но когда заинтересовался этим, то оказалось, что мой любимый герой почти не тронут писательским пером. Вот тогда и возникла мысль написать его полную биографию.

Давно ушли в прошлое времена, описанные в «Приключениях Нестерки», но рассказ о нем будет интересен сегодняшнему читателю. Ведь главное качество этого героя — мягкий и незлобивый юмор, веселое жизнелюбие — по-прежнему живет в народе, оно часть его вечно живой, никогда не стареющей и не уходящей в прошлое души.

КАК РОДИЛСЯ НЕСТЕРКА

В тех местах, где Днепр набирает силу, где Неман между холмов принимает в себя речки да речушки, где раскинулись тысячи озер вокруг величавой Двины, где царствует среди болот красавица Припять, жили-были люди — белорусы.

Люди неплохие, незлобивые, богом не покинутые — могли и постоять за себя, и поработать. Если и в лаптях, то не босиком, хоть и в свитке, а не голышом.

Стояла там у них деревенька — между лесов, среди полей, у озера, на самом берегу быстрой речки. Называлась Нестеровка. Десятка два хат, в хате печка да ухват. Мужик на печи лежит, лаптем потолок подпирает, жена на стол собирает. Весной — хлеб с квасом, осенью блины с маслом.

У мужика круглый год полно забот. Землю пахать, сено убирать, рожь сеять, жать, косить, молотить — только тогда до блинов и доходит. Но, как говорится, — не все ж трудиться, надо и повеселиться. А повеселиться народ ой как любил! В одной хате висела скрипочка, в другой балалаечка. Без гармоники да бубна дело тоже не обходилось — был бы случай.

А случай — вот он, тут: Иван Купала! Ох и веселый же праздник! На берегу речки костры горят, по всему селу танцы шумят, парни в полночь в лес идут, папороть-кветку — цветок счастья — искать. Да где там найти его одному в темноте. Кто догадается с собой дивчину на помощь взять, тот, смотришь, к утру и найдет.

А если какой хозяин заспится, его в обиде не оставят. Проснется, а коза, что в хлеву стояла, на крыше траву скубет, а телега на липу, на гнездо аиста, заехала. Не хотел веселиться с вечера — повеселились с утра.

Вот и это было на Купалу. Уже праздник в самый разгар вошел, молодежь кто лявониху да кадриль отплясывает, кто через костры прыгает, пожилые им тоже не уступают. А здесь случаем скоморохи подошли, медведя привели, смех да потеха, шум, веселье, кипит вся деревня. Но что-то не так, чего-то словно не хватает.

А жил в той деревеньке мужичок по имени Нестер. Без него ни один праздник не обходился, ни одна гулянка. Хотя годков с полсотни, а спляшет — молодой не докажет. И скажет — как свяжет. Без присказки не чихнет, без шутки с лавки не свалится. Смотрят люди: его-то и нет.

Ну, такого еще не бывало. Что ж за праздник без Нестера! Повалили всем селом, с музыкой и скоморохами к его хате. А он сидит себе во дворе, ус крутит.

— Ты что это, — говорят ему, — не веселишься?

— Дело, — отвечает Нестер важно.

— Это какое же в праздник дело?

— Баба дите рожать надумала.

— И откуда у тебя, сивого, они еще берутся?

— От, был бы коваль да ковалиха, а этого будет лиха.

— Так у тебя и так детей, что драных лаптей, зачем еще под старость?

— Ат, я то же говорил, да разве, браточки, бабу переспоришь?

— Кто ж у тебя в хате голова — ты или баба?

— Голова-то, браточки, я, да она шея. Куда шея, туда и голова.

Засмеялись все, а в это время повитуха выносит младенца: «Ну, старый черт, сын у тебя!» Подошли люди глянуть, а дите вместо того, чтоб, как все мы с вами, когда в этот мир приходим, закричать да заплакать, — как засмеется!

— Ишь ты, — говорит Нестер, — веселун, не успел родиться, а уже на праздник просится.

— Молодец, — смеются люди, — видно, повеселится и людей посмешит на своем веку, дай бор ему и батьке здоровья!

Вот так и родился Нестерка. И случилось это в деревне Нестеровке, что в Березинском районе на Брестчине. Правда, ученые люди говорят, будто село это, Нестерово, в Мстиславском районе на Могилевшине, а более ученые — что дело было в Нестеровичах, в Столбцовском районе Минской области. Не могу сказать, кто из них прав, только знаю точно, что именно с тех пор и пошел гулять по Белоруссии Нестерка.

КАК НЕСТЕРКА ПО БЕЛУ СВЕТУ ГУЛЯТЬ ОТПРАВИЛСЯ

Ну вот, родился Нестерка на белый свет и давай себе жить-поживать, ума-разума набираться. За столом у батьки густо, в горшке подчас пусто. Так что не зевай, сам что можешь добывай. И Нестерка не моргал. То у попа в огороде морковка уродилась, то в панском саду яблоки поспели — тем и сыт. А постарше стал — чего только не вытворял! У панского эконома из кухни колбасы на удочку таскал, кота Ваську окорока воровать с колокольни, где их сушил дьяк Амвросий, научил, вместе с этим котом сметану по погребам лизал — одним словом, что съел, то не украл, зато в животе черти не пляшут.

Не повезет, попадешься — выкручивайся как знаешь. Но Нестерка на это был мастер. Мог и из воды сухим выйти, и шило в мешке спрятать. Говорят ведь люди: «Каков дуб, таков клин, какой батька, такой сын». Так и Нестерка. Молодой, да ранний, на работе ох, за столом за трех, спать за четырех, а за языком не угонишься и босиком.

Но пришло время, завелся и у него над губой пушок — сидит дома, на улицу не выгнать.

— Ты что это? — спрашивает старый Нестер.

— Девки засмеют, батя, — отвечает Нестерка.

Почесал отец в затылке — кажись, вчера было, а смотри ты, вырос сын. Хлопцы тогда лет до двадцати в одной свитке расхаживали, на штаны не у каждого хватало. Но приходит пора — вынь да положь. Кое-как собрал и Нестер сыну на обновку.

Тут уже пошли другие проказы. Известно — штаны. Пока хлопец без них щеголяет, хоть он и ростом с каланчу, а девкам никакого интереса. Как только в штанах появится — сразу общее внимание.

А такой парень, как Нестерка, — нарасхват. У него ноги на танцах ловчей других, он и зубы заговорит, у него и руки не напрасно пришиты. «Ешь с голоду, люби смолоду», — Нестерка случая не пропускал. У девка разум в косе. Девку не привяжешь. Хоть мать с порога кричит: «В подоле принесешь — домой не приходи!» — а ноги сами ведут к тому стожку, где вчера была, охота пуще неволи. Только тогда и схаменется[9], как в животе шевельнется. Но одна кается, другая собирается, а молодцу все к лицу, знай не теряйся. Как говорят, погулял в волю, но и ответ держать надо. То неудавшаяся теща к отцу бежит, то братья за сестер или женихи, у которых невест поотбивал, в колья поиграть предлагают. На улицу не покажись, к людям не подойди, кругом виноват.

Решили тогда родители женить Нестерку. Но тут новая беда. Куда ни пошлют сватов, везде отказ. То наслышаны про его проказы, то кого из близких обидел, одним словом, получилось, как в той присказке, — девки за ним гужом, гужом, да все мимо.

А жили в селе еще две девахи. Одна рыжая, рот до ушей, ноги колесом, поросенок проскочит — не заметит. Другая косая и слегка хромовата. Одну Текля зовут, другую Адарка. Они-то замуж хоть в пятницу[10]. А старому Нестеру тоже — хоть как сына остепенить. «Женись на Текле, — говорит, — и все тут». Нестерка ни в какую. Уперся, что коза в капусте. Старый Нестер хотя и сам в молодости грешил, но отцовскую руку имел строгую. Взял вожжи да по старинке, с потягом, пока рука не устала: «Женись, черт, крутиться не будешь!» Подумал, подумал Нестерка, да и согласился. «Ладно, — говорит, — посылайте к Текле сватов». Дома все и рады. Но не тут-то было Нестерку провести. Помазал он гусиным жиром ниже спины, чтоб не так от науки пекло, и к Адаркиной матери.

«Так и так, — говорит, — женился бы на Адарке, да к Текле сватов засылают, а я ее братьев боюсь». У Текли братья известные — семеро, рыжие, кулаки по пуду и всегда чешутся. Но у Адарки мать тоже не проста. Про нее говорили: собери собак со всей округи — она и их перебрешет. Как услышала, что хлопец готов жениться на ее дочке, — глаза загорелись. Чуть уговорил ее Нестерка подождать. «Приходи завтра в гумно, что недалеко от церкви. Сразу после вечерней службы, втихую и уладим все дело».

Вернулся Нестерка домой, а там уже отец с Теклиными родными обсуждают, когда свадьбу играть, когда венчаться.

«Отклад не идет на лад, — говорит им Нестерка, — давайте завтра перед вечерней». На том и порешили.

Быстро сказка сказывается, а в умелых руках дело и того быстрее делается. Собираются назавтра люди в церковь, видят, Нестерка под руку с Теклей шагает. Сам в новых лаптях, чуб маслом намазан; невеста бураком губы натерла, косы из лошадиного хвоста подвязала — любо глянуть. Перед самой церковью пошептал Нестерка что-то батьке на ухо да к гумну, что невдалеке, засеменил. «Куда это он?» — насторожились братья Текли. «По нужде, дело житейское», — отвечал старый Нестер, глядь, а сын с Адаркой назад возвращается. Увидела это Текля и к ним, налетела на соперницу:

— Ты чего, кривая, лезешь на чужое! — Да как рванет с нее фату.

— Сама не на свое не разевай! — орет та в ответ и хвать Теклю за косы, а они и оторвались.

Тут мать ее подоспела, и братья Текли вперед, и люди, кто Адарке сосед, кто Текле свояк, кому просто языки потрепать охота, а кому руками помахать — все в одну кучу.

И такая тут началась свалка, сам черт не разберет, кто кого дерет. Даже вечерни поп не служил — куда уж тут до Нестерки, про него и забыли. А он — благо лапти на ногах новые — котомку за плечи и был таков. Хватились через пару дней, а его и с приставом не догонишь.

Вот так и отправился Нестерка по белу свету погулять, дорогу потоптать, а дороге той конца не видать.

КАК НЕСТЕРКА К БОГУ ХОДИЛ

Сбежал Нестерка от женитьбы да и ходит себе по белу свету. Лапти стопчет, а ему и горя мало, новые плетет, песенки поет:

Молодого, известное дело, кровь греет. Где лег, там и переночевал, где стоял, там и клюнул. Но чаще так, людей много, а пообедать негде. Голод не тетка, надо за работу браться. Пробовал он и батраком наниматься, и плоты гонять, и смолу курить — ведь ни кола ни двора, а без копейки и в церкви не перекрестишься. Потел-трудился, а заработал только на обновку — пуговицу для свитки да на обед — ломоть хлеба в корчме при дороге. Стал он думать, как же быть, как среди людей жить. Думал, думал и ничего не придумал. Решил тогда к богу сходить да и спросить. «Он-то меня из того запечка на этот свет выпустил, он должен знать».

Сказано — сделано. Но вот забота, где ту лестницу взять, чтобы живым на небо залезть. Кого ни спросит — никто не знает.

А жил там в одной деревне старичок по имени Стручок, по прозванию Столет. Никто столько лаптей не сносил, сколько он прожил, за свои века всего повидал, обо всем слыхал. То ли по случаю, то ли кто надоумил, пришел к нему Нестерка со своей нуждой.

Слез старик с печи, бородой пол подмел, сел за стол, чаю попил, расспросил: кто, откуда, каких родителей, попросил табачку понюхать да и рассказал, что знал.

В старые времена бог сам по земле ходил, суд творил, уму-разуму учил. Но как расплодились люди, получилась неуправка — то в один конец беги, то в другой, всюду не успеешь. Тогда, чтобы и себя облегчить, и людям лучший доступ был, поставил бог помощников. Святых Илью и Николу, Петра и Павла. И стало так, что, пока до бога, святые душу вынут. Да еще и не подступись к ним, без фиги носа не достанешь, тем более в лаптях.

А жили в те времена в селе три бабы. Катерина, Мальвина и Маланья. Катерина и Мальвина весь век над детьми горевали, в один глаз спали, в поле потели, впроголодь ели. Маланья ж знай гуляла, мужиков пускала. Детей у нее не было — на проезжей дороге трава не растет, горя не знала, беды не ведала. Как пришлось им взойти на небо, принял их божий ключник Петр. Спросил, как жили, какие грехи за собой знают.

— Я жила, не грешила, век трудилась, в церкви молилась — тому и рада, — говорит Катерина.

— Молодец, — похвалил Петр, — вот тебе золотой ключ от рая.

— А я, — говорит Мальвина, — тоже трудилась, молилась да горевала. Только теперь думаю, что в том толку, лучше бы погуляла.

— Э-э, сомненье — первый грех, — сказал Петр и дал ей медный ключ — от чистилища.

Наступил черед Маланьи. Она, ничего не скрывая, и говорит:

— Жила, гуляла, в церковь дороги не знала, зато к моей хатке тропка не зарастала, всех принимала. И довольна собою, не было отбою.

— Ишь ты, греховодница, — нахмурился святой Петр, — вот тебе железный ключ. — А на ухо шепнул ласковей: «Это от моей каморки, подождешь, пока я с делами управлюсь».

С тех пор осталась Маланья в сторожке у святого Петра. Но баба она была капризная, надоело ей на небесных киселях сидеть. «Спускай меня, старый хрыч, на землю, — говорит Петру, — и все тут». Тот и так и этак — никто ведь еще оттуда не возвращался. Но с бабой не сладишь, крутил, вертел, да по ее и вышло. А живет теперь та Маланья за лесом, около Рыжей горки, там ее хуторок. А Петр к ней вроде как в гости наведывается.

И посоветовал Стручок-Столет пойти к Маланье, она, мол, многим помогала до бога добиться. «Отнеси ей жареных семечек — раньше у нас их очень девки на посиделках любили, как молодость вспомнит, так и подобреет, — сказал, подумал и добавил: — За семечками этими к хохлам ездили, зимой, когда работы поменьше. Я и сам, бывало, ими приторговывал, и к Маланье, был грех, заглядывал…

Сплел Нестерка новые лапти, прихватил торбочку жареных семечек и отправился в путь-дорогу. День шел, второй, на третий видит — под горой хуторок стоит, из трубы дым валит, во дворе собака лает. Подошел, постучал, открывает двери хозяйка — ни дать ни взять молодица.

«Вишь ты, — думает Нестерка, — за святым Петром и старость не берет». А сам говорит: так и так, мол, по делу пришел, подсоби, родимая.

Провела его Маланья в хату, усадила на лавку и давай расспрашивать: кто, откуда, чей сын, что надобно.

Рассказал ей Нестерка свою заботу, на долю не преминул пожаловаться и семечки отдал. Послушала Маланья его рассказ, погрызла семечек, вспомнила, что прошло, пролетело, да и всплакнула. Потом утерла бабьи слезы и говорит: «Ну, землячок, спасибо, что зашел. А я тебе помогу. Как раз сегодня суббота, мой старый с неба слезет. Иди пока в баньке помойся, а я перекусить соберу».

Помылся Нестерка с дороги, попарился, пришел в хату, а там на столе чего только нет — вина дорогие, поросенок жареный, селедки заморские. «Ешь, ешь, землячок, проголодался небось», — потчует Маланья. «Спасибо, хозяюшка, не голоден, не хочу», — отвечает Нестерка, а сам за обе щеки с «не хочу» поросенка и умолотил. А Маланья все про свою деревню расспрашивает, как да что, кто жив, кто помер, да семечки щелкает. Так и день до вечера. А как стемнело, стучится кто-то в сенях, а собака не лает. «Знать, частый гость», — думает Нестерка.

Входит святой Петр в белых одеждах, то ли нимб золотой, то ли лысина блестит, лапти на босу ногу. Маланья его к столу, да ласково вином угощает, селедочки предлагает. Тому такое обращение в новинку, посматривает на Нестерку, кто, мол, такой?

— Землячок мой, — говорит Маланья, — надобно ему помочь. — И рассказала, в чем дело.

Насупился старик:

— Сложно теперь с этим. В приемной двадцать художников собралось, тридцать поэтов и генералов с министрами, около сотни. Никак не получится.

Как пыхнет тут Маланья, где ласка девалась! Хвать у печи сковородник и к нему:

— Генералам ты можешь, а моему земляку так нет! Чтоб ноги твоей боле не было!

— Что ты, что ты, Малаша, я ж не говорю нельзя, отчего же нельзя, еще даже как можно!

Одним словом, стоял в понедельник Нестерка перед дверью приемной на самом седьмом небе.

— Зашикают, что без очереди, скажешь, что, мол, иностранец, — говорит ему Петр.

Вошел Нестерка — в самом деле, полно поэтов с книжками, художников с картинами, а генералов и министров с картами больше всего. И все у двери толпятся, один другого не пропускают. А в уголке сидит убогая старушка в подраном кожушке.

— Что это ты тут, бабушка, делаешь? — спрашивает у нее Нестерка.

— Да вот пришла попросить за сироту, да никак не попаду.

— И так диво, что ты сюда добралась, кто тебя провел?

— Сама я, детухна. Где не пускают — подожду, так и дошла.

Выступил тогда Нестерка вперед и говорит:

— Извиняйте, паночки-браточки, иностранец я, прошу пропустить.

Расступились министры и поэты, смотрят — в лаптях, в свитке, штаны в полоску. Такого им по роду занятий встречать не приходилось, шут его знает, может, и иностранец. Нехотя пропустили.

— Но старушка вот эта поперед меня занимала, — продолжает Нестерка и пропускает ее вперед. Не успели господа зашуметь по этому случаю, а она уже назад выходит.

— Что так скоро, матушка?

— А все и решил, добиться только было долгонько.

Поправил тогда Нестерка свитку — и сам за дверь. Вошел, смотрит, бог около печки сидит, лапти плетет.

— Господи, — говорит Нестерка, — неужто и у тебя сапог нету!

— Отчего же нету, есть, — отвечает бог, — да новые, жмут, в лаптях просторней. Хотел вот опять на землю взглянуть, а выбраться не в чем. Почти сплету, пока то да се, кто-то расплетет. Никак Петр. Вот я его застану… А ты, слышал, проказишь, ох ж достанется тебе за грехи.

— Какой там грех, самая малость…

— Ладно, ладно, дело молодое. Зачем пожаловал?

Объяснил Нестерка свою заботу, попросил надоумить, как дальше среди людей жить. Подумал бог, почесал к затылке и говорит:

— Хитрое это дело. Жизнь прожить — не лапти сплести. Враз и не посоветуешь. Расскажу тебе одну притчу, а ты смекай. Было это давно, когда я еще только создал свет и раздавал года, сколько кому жить. Человеку дал тридцать лет, собаке тридцать и волу столько же. Вот человек и говорят мне: «Как так, собаке бы и пяти хватило, а волу десяти». — «А куда года, что останутся, девать?» — спрашиваю. «А мне отдай, мне тех, что ты дал, мало». — «Так и быть», — говорю. С тех пор и стало человеку жить семьдесят лет. Но весел и беззаботен он только первые тридцать, те свои, законные. А остальные и пашет как вол, и иной раз не лучше, чем собаке, приходится, потому что у них эти года оттягал.

Так вот: не имей собаки, чтоб нечего был охранять, не держи вола, чтоб вместе с ним не пахать. Каким уж плутом уродился, таким и будь. Живи, пока живется, гуляй по свету, смотри на жизнь эту — на ту, другую, еще насмотришься.

Послушал Нестерка, для памяти на ус намотал и совета никогда не забывал.

НЕСТЕРКА И ЦЫГАН

Побыл Нестерка у бога и отправился дальше в путь-дорогу. Святой Петр спустился вместе с ним на землю, попрощаться, он тоже был рад, что и Маланье угодил, и что все без лишнего шума обошлось. Но как только полез по лестнице на небо, из кармана что-то выпало. Смотрит Нестерка — ключ золотой от райских ворот, на золотом колечке. Не успел он его поднять, старик назад спешит.

— Вишь, ключ обронил где-то, не видал ли?

— Нет, — отвечает Нестерка, а сам лаптем на ключ наступил.

Обшарил святой Петр все вокруг — ничего не нашел.

— Как же быть, чем теперь ворота запирать?

— От беда, колочком подопрешь, — говорит Нестерка.

Поохал святой Петр и подался восвояси, а Нестерка поднял ключ да пошел себе дорогою. День идет, второй шагает — вокруг лес стеной. Уж и котомка опустела, и в животе попросторней, а людского жилья не видать. Вдруг видит — на пеньке у дороги сидит цыган и сало за обе щеки уплетает. Подошел Нестерка, и слюни потекли:

— День добрый, землячок, — говорит.

— Землячок мой, хлеб свой, а табачок порознь. — Хитрый цыган сразу смикитил, что около него угоститься хотят.

Нестерка и так и сяк, слева зайдет, справа посмотрит — цыган ест да посмеивается, а у Нестерки от голода кишки пляшут.

— Слушай, — говорит он цыгану, — ты, я знаю, век на дороге живешь, и я тебе не чужой — с твоим батькой онучи на одном солнце сушили. Давай вместе ходить, с половины жить.

— А что у тебя есть пополам делить? — спрашивает тот.

— А вот, — показывает Нестерка золотое колечко от ключа, — как до первой корчмы дойдем, пополам и прогуляем.

Загорелись глаза у цыгана. «Надо это колечко к рукам прибрать», — думает, а сам говорит:

— Так и быть, садись, перекуси, чай, не обедал.

Порезал сало, и давай они наперегонки: цыган как утка глотает, а Нестерка, не будь дурак, за раз по два куска в рот — так обоим поровну и вышло.

Видит цыган, что не простой мужичок ему попался, да у него свое на уме.

Подкрепились, вышли из лесу, а там уже и деревенька вдалеке видна. Пока дошли до нее — солнце к речке скатилось, летний день хоть и длинен, а и ему конец есть. Надо ночлег искать.

Постучал цыган в крайнюю хату: «Эй, люди добрые, может, закурить найдется, а то так есть хочется, что аж переночевать негде». Пустили их переночевать, картошки с молоком на ужин не пожалели и табачком угостили. Наутро собрались гости в путь, а цыган вдруг брык на пол и как заскулит, как застонет на всю хату: «Живот, ой, живот, помираю». Ему воды, туда-сюда, а бедняга кричит как резаный, посинел от натуги, изо рта пена. Дети перепугались, хозяйка хотела за доктором бежать, а он просит кусок сала побольше, чтобы на весь живот хватило. Бросилась баба впопыхах в кладовую, притащила кус сала, цыган поднял красную рубаху, плюх его на свой черный волосатый живот. Полежал минуть десять. «Ох, — говорит, — оттянуло, спасибо, не дали помереть. Забирай, хозяюшка, сало». А хозяйка как глянула, так и замахала руками: «Черт тебя бери с салом, что на твоем поганом животе лежало». Тот, недолго думая, сало под мышку — и ходу. Нестерка следом. Вышли они за околицу, выплюнул цыган изо рта мыло и говорит:

— Ну вот, на день провианта и хватит.

Известное дело, кому что, а цыгану сало.

— Ловок ты, — удивляется Нестерка.

— Это что. Посмотрел бы ты, как я коней ворую. Хотя что смотреть. Раз уж вместе идем, давай помогай — ехать будем.

— Э-э, брат, я в конюшню лезть боюсь.

— А зачем туда лезть? Я прямо на дороге у кого хочешь коня заберу. А тебе самая пустяковая работа. Смотри.

Срезал цыган прут, привязал леску, к леске — крючок, посадил Нестерку на обочину дороги, закинул удочку в пыль и дал ему держать.

— Как подъедет кто и спросит, что, мол, делаешь, говори — рыбу ловлю. Вот и все твои дела, — сказал, а сам за елку спрятался.

Долго ли, коротко ли, едет пан в бричке. Проехал мимо, остановился, вылез, подошел и спрашивает:

— Что это ты, мужик, делаешь?

— Рыбу ловлю, паночек.

— Что же, ты, дурак, тут поймаешь?

А цыган тем временем выскочил из-за елки — на коня, ножом по постромкам — и был таков.

— А, галганы, так вы заодно, — закричал пан и давай Нестерку кнутом стегать — чуть тот ноги унес. Отбежал с версту. «Ничего себе, легкая работа», — думает. Сел у дороги и ждет «приятеля», а того ни слуху ни духу. Цап он за карман, а колечка золотого тоже нет. Понял тогда Нестерка, что хитрый цыган на одну удочку и пана, и его самого поймал, да, упав в воду, штаны снимать поздно. Расспросил он прохожего, как прямее на большак выйти, потопал себе, что толку стоять да в затылке чесать, дорога от этого короче не станет. Прошел лесными дорожками, выбрался за проселок, видит, колодец. Попил водички, сел в тенек и думает: «Вот, шельма, головешкин сын, и сало добыл, и конь под ним, и золото в кармане. Купил меня ни за понюшку табака. Хорошо, хоть ключ золотой догадался в лапоть спрятать». А здесь, легок на помине, цыган к колодцу скачет — коня поить. Заметил Нестерку — смутился, но вида не подал.

— Где ты, — говорит, — подевался, я искал тебя, искал, с ног сбился…

— Всыпал пан мне, когда ты ускакал, чуть удрал от него.

— Ну, это уж сам смотри, на то и ноги.

— Да ладно, — отвечает Нестерка, — мужицкой спине к панской ласке не привыкать. Только вот колечко золотое, что тебе я показывал, как убегал, потерялось где-то.

— Ай-яй-яй, — заойкал цыган.

— Но и это полбеды. Кольцо то было от ключа, а ключ раза в три побольше. Так я, когда воды напиться доставал, и обронил его в этот колодец. Как быть, не знаю.

— Что ж тут думать, доставать надо!

— Боюсь я, брат, глубоко.

— Эх ты, — скинул цыган сапоги — и за веревку.

Опустил его Нестерка в колодец, веревку ножом обрезал и стал из лаптей в сапоги переобуваться. Глядь, а за голенищем и колечко. «Ну вот, все и к месту. Эй, головешкин сын, как найдешь ключ, нацепи его на то колечко, что я потерял». Вскочил на коня — и поминай как звали.

Вот так и вышло, что напал стриженый на бритого, хотел с голого штаны снять, да сам без сапог остался.

НЕСТЕРКА И КОРЧМАРЬ

Расстался Нестерка со своим «приятелем», коня со временем сбыл — хоть и понятливое животное конь, а помеха в дороге. То его корми, то пои, то смотри, как бы не украли. Ключ с кольцом тоже недолго оттягивал карман. Известно — деньги у мужика в кармане, что вода в решете. А здесь на тебе, корчма на пути. И какой черт их так расставил по дорогам: как ни пойди, все равно к корчме попадешь. Говорят ведь, церковь близко, да склизко, корчма далеко, да ноги сами приведут.

Хоть не было ни копейки, а зашел Нестерка и в третью. Что ее миновать, раз уж стоит она тут, на дороге.

В бане все ровня, в корчме все друзья-приятели. За одним столом старые знакомые сидят, за другим с новыми сойдешься. Корчмарь, толстый Яцек, похаживает, не зевает, и туда и сюда подливает, брюхо поглаживает: лейся, горилочка — бабе слезы, мужику тяжкое похмелье, а корчмарю рупь да денежка. А без денежки в таком заведении делать нечего. Потоптался Нестерка у порога да и пошел во двор. Там под навесом, на свежем воздухе для пользы здоровья поспал — благо лето.

Проснулся утречком и думает: «Завтра ярмарка, а у меня в кармане вошь на аркане, и та голодная. Надо как-то подлататься». Хотел было к тому же Яцеку дрова рубить наняться, но вдруг видит, во дворе старый котел валяется. Прикинул Нестерка, что на перевозе через реку народа целый день будет полно, и вспомнил старую шутку. Пошел к корчмарю:

— Дай мне до вечера этот котел, — говорит.

У Яцека натура — зимой снега не допросишься.

— Котел — вещь не простая, в хозяйстве нужная, как тебе ее просто так дать?

— А ты взаймы. Верну с рублем.

— Откуда у тебя рубль?

— К вечеру будет.

Корчмарь — известное дело — за грош с колокольни спрыгнет, а тут целый рубль. Поморщился для вида да и согласился.

Взвалил Нестерка котел на плечи — и к реке. У перевоза разложил костер — лес рядом, дров хватает — и давай воду греть. Только стали люди собираться, он горячую в реку льет, а холодной подливает. Смотрят все, что за чудо: греет мужик воду и в реку льет. Подошел один мужик и спрашивает: «Что делаешь?» Покрутил Нестерка головой: тебе, мол, не скажу. Секрет. Тому еще интереснее стало. Пристал: скажи да скажи. «Дай копейку — скажу», — говорит Нестерка. Ат, черт не брат, копейка не деньги. Дал мужик копейку, а Нестерка и объясняет: дураков ловлю, по копейке с каждого собираю.

Отошел мужик, а все к нему. Ну, что там такое, расскажи. Стыдно тому признаться, что одурачили, молчит, делает вид, мол, говорить нельзя. Стали тогда мужики по одному, по два подходить, расспрашивать. Так к обеду у Нестерки уже рублей пять в кармане бренчало.

Весь день, пока люди на ярмарку собирались, торговал Нестерка своим дивом. И покупателей хватало, и товара хоть отбавляй. А под вечер видит, корчмарь идет. Беспокоится за свой котел.

— Забирай посуду, — говорит ему Нестерка. — Вот и рубль в придачу. Завтра опять одолжишь. Видишь, сколько я денег с него выручил.

Удивился корчмарь. С утра ни копейки, а теперь, вишь, больше чем иной раз в корчме за день. Вот уж правда, голь на выдумки хитра. Давай расспрашивать, как он столько денег заработал.

— Так тебе и скажи. Ты тогда корчму свою бросишь, станешь промышлять, а с чем я останусь?

— Ну, продай секрет.

— Продай… Деньги пыль, сегодня есть — завтра нет. А с этим способом я каждый день сыт буду.

Просил его Яцек, просил, насилу уговорил. Продал ему Нестерка свой секрет за сто рублей и сам на ярмарку поспешил. Дело в том, что ярмарок Нестерка пропускать не любил, всегда говорил: где праздник, там и я, а ярмарка три дня подряд — чем не праздник.

Прошли, прошумели три дня, едут мужики по домам — видят, у переезда костер горит, вода кипит и толстый Яцек хлопочет: воду черпает и льет. Вспомнили все Нестерку и его шутку, смеются, на корчмаря пальцем показывают: «С чужого ума не разбогатеешь!» — и все мимо. А Нестерка последний едет, присоседился к кому-то на телегу, не все ж ему пешком. «Что, браток, не получается? Это тебе не в корчме людей дурить. Тут соображать надо».

Сообразил тогда Яцек, что стриженую овцу второй раз не стригут. А Нестерка дальше отправился, у него еще впереди дорога длинная.

КАК НЕСТЕРКА В АКАДЕМИЮ ПОСТУПАЛ

Присел как-то раз Нестерка передохнуть у дороги. Вдруг видит, идут три хлопца. Одеты как чиновники, но пешком, и нос кверху не задран, а рот до ушей — пересмеиваются. Подошли, поздоровались, тоже присели.

— Куда, дядя, путь держишь? — спрашивают.

— Да вот, брожу по белу свету.

— Тогда айда вместе. С нами не пропадешь, но горя хватишь.

Смотрит Нестерка, веселые ребята, язык подвешен как надо. Да и с себя молодцы — один длинный, что жердь, второй — не обхватишь, а третий рыжий, хоть ты им в потемках свети. Обувка поистопталась, одежка поизносилась: не один десяток верст отмахали.

— А кто ж вы будете и куда идете?

— Мы паны, на троих одни штаны, — смеется Длинный.

— Студенты мы, дядя, — отвечает Толстый.

— Отучились в семинарии и идем в Вильну, в академию поступать, — говорит Рыжий.

— Эге, — удивился Нестерка. Раньше он только со студентами сморгонской академии[11] бывал знаком и с их наставниками.

— А чему вы учились в этой семинарии?

— Учились мы, дядя, философии.

— А что ж это такое — «вилософия»?

— Ну, как бы растолковать… Вот, к примеру, на тебе белая сорочка, а я могу доказать, что она черная. Это и есть философия.

— Эге, — говорит Нестерка, — как же ты докажешь, что она черная, ежели она белая?

— Я еще не то могу доказать. Вот скажи, у тебя была собака?

— Была.

— Так. А щенята у нее были?

— Были.

— Они ведь тоже были твои?

— Мои.

— А их отец, кобель, тоже был твой?

— Тоже мой.

— Ну вот, значит, ты брат щенятам.

— Как это?

— Их отец — твой?

— Мой.

— Ну вот, вы и братья!

— Вот те и на, — удивился Нестерка, — ловок рыжий.

А здесь Длинный:

— Скажи, дядя, вот ты котомку не потерял, значит, она у тебя есть?

— Да.

— А вот лапти ты не потерял, значит, они у тебя есть?

— Да.

— Значит, что ты не потерял, то у тебя есть? Верно?

— Верно.

— Значит, у тебя есть и рога, ведь ты их не терял.

От удивления Нестерка даже голову потрогал. А студенты хохочут-заливаются. Долго в охоту они беседовали, что ни говори, наука — интересная штука. Под конец решил Нестерка вместе со студентами в Вильну идти, компанией веселее.

А перед дорогой сели перекусить. У студентов полная кошелка провизии, и Нестерка свою котомку достал, а потом подумал и говорит:

— Давайте в обед съедим ваше, а на ужин — каждый свое.

Согласились студенты и за работу — вмиг все съели, как за спину забросили, на это все четверо оказались мастера. И в путь.

Под вечер устроили шалашик, деревни поблизости не случилось, разожгли костер, сели поужинать.

— По уговору, ребята, — напоминает Нестерка. — В обед ваше, а вечером каждый… свое. — Почесали Рыжий и Длинный лбы, а Толстый — брюхо, да что делать, уговор дороже денег.

— Ты где же риторике учился?

— А ты, дядя, не простак.

— Э, браточки, вы только поступать идете, а я не раз в сморгонской академии бывал.

— А что это за академия такая — сморгонская?

— Почище ваших семинарий. Уж коли чему научат, то на весь век.

Перекусил Нестерка — и спать: казак оттого и гладок, что поел да на бок. Студентам не из жадности не дал, а для науки. Тем более им скоро экзамены сдавать, а на пустой желудок голова всегда лучше работает, это он по себе знал.

До Вильны оказалось недолго, дней десять. Чего только не наслушался Нестерка за это время! И что есть материя, и что есть дух, и что сказал Спиноза, и что сказал Декарт, и почему половина лучше целого, и куда ходил Сократ, и что ел Диоген. Сначала только слушал, а потом и сам иногда словцо вставлять начал. Да так, что хлопцы диву давались.

— Тебе, — говорят, — дядя, надо с нами в академию поступать, философски мыслишь.

— Коли там кормят вдоволь, то чего ж не поступить.

— Э, нет, с кормежкой там туго. Зато все знать будешь.

— Много знать — голова облезет. Но раз вместе идем, так и быть, посмотрим, что за академия.

Пришли в Вильно, отыскали иезуитский коллегиум, а там как раз экзамены в разгаре. Главный иезуит в черной мантии вопросы задает. Пот пополам с жиром с него градом катится, умаяли школяры. Увидел еще троих и со зла им:

— Покуда человек жив? Где кончается душа и начинается тело?

Студенты и так и сяк. Святой Августин, мол, писал, что есть материя, а что дух, соединение их — и есть человек, то да се — одним словом, хоть что, да сплели. А иезуит тогда на любимого конька:

— Что раньше было: курица или яйцо?

— Яйцо, — отвечает Рыжий.

— А кто ж его снес?

— Курица раньше, — кинулся поправлять Длинный.

— А из чего она вылупилась? — жалит епископ.

Покрутились, покрутились хлопцы, да крылья и опустили. Приказал им иезуит писание учить, трактаты зубрить и хотел уже уходить, но заметил Нестерку.

— Ты что, тоже в богословы? — И давай с ходу: — Покуда человек жив?

— Как сказал Заноза, если есть хочется, значит существую, — отвечает Нестерка.

— А где кончается душа и начинается тело?

— Там где зачешется — там душа кончается, а тело начинается.

— Что раньше: курица или яйцо? — не унимается иезуит.

— Петух, — режет Нестерка.

— Как это? — удивился иезуит.

— А так. Если яйцо раньше, то как же курица без петуха снесла? Верно?

— Допустим.

— А если первая курица, то разве могло то яйцо, из которого она вылупилась, без петуха появиться?

— Не могло, — нахмурил лоб иезуит.

— Вот и выходит, что петух сначала!

Задумался ученый муж. Такого рассуждения ему ни в самых древних книгах читать, ни от самых мудрых философов слышать не приходилось.

— Ну что ж, запишем тебя в академию, будем богословию учить.

«Эге, — подумал Нестерка, — учил Мартин Петра, а сам что дубина». — А вслух говорит:

— Чему у вас тут научишься, коли вы сами не знаете, что курица без петуха не несется. А если уж вы такие философы, то ответьте и на мои вопросы.

Покраснел епископ, не пристало, мол, ему на вопросы всяких бродяг отвечать, но студенты вокруг собрались, «диспут, диспут», шумят.

— Ладно, — говорит иезуит, — давай свои вопросы. — Неловко ему перед студентами.

— Кто первый: баран ила Адам?

— Конечно, Адам.

— Вот и промахнулся. В писании ведь сказано, что сотворен Адам в самый последний день, после «зверей и скотов по роду их».

Заерзал иезуит на стуле, а Нестерка дальше:

— Какого животного в Ноевом ковчеге не было?

Иезуит уже не спешит, боится опять впросак попасть. Взял писание, полистал и отвечает:

— Всех было по паре.

— До единого?

— До единой живой твари.

— А вот, и нет.

— Нет, всех по паре! На, читай!

— Книга книгой, а мозгами двигай. Рыба была в ковчеге?

Еще больше покраснел иезуит. Надулся что жаба на кочке.

— Давай, — говорит, — третий вопрос.

— Эге, третий. Как у вас все просто, в академии. Я-то на ваши, на все три ответил. Кладите десятку: на угадаете — пропала.

Стыдно иезуиту, надо ему перед студентами оправдаться, хоть на один вопрос ответить, положил десятку на стол, а Нестерка ему:

— Когда ксендз крест в штанах носит?

— Ты насмехаться! Где это ксендз крест в штанах носит?!

— А где это он его без штанов носит? — отвечает Нестерка. А потом, недолго думая, хвать десятку — и ходу.

Вот такая история приключилась с Нестеркой, когда он чуть было в академию не поступил. Только история эта имела еще продолжение.

Иезуит хоть и разозлился на ловкого бродягу, но слов его про петуха никак забыть не мог. Вопрос ведь не простой. Сотни лет лучшие богословы голову ломают, никак решить не могут. Изложил он все по форме, как по тем временам было положено, доказал и сформулировал постулат о первенстве петуха и отправил свое сочинение в Рим. А оттуда вместо наград и повышений в сане грозное письмо: не путай, олух, божий дар с яичницей! С тех пор все чересчур ученые академики и недолюбливают Нестерку. А ему и горя мало. Яйцо он уважает всмятку, курицу на сковородке, а петуха в лапше.

Вот такой из него богослов получился.

НЕСТЕРКА И БУРГОМИСТР

Хотел пожить Нестерка на ту десятку, что получил с епископа за «вилософию», да где там, в городе червонец не деньги. Не успел оглянуться — надо опять что-то промышлять. Идет он мимо красильни, а там остатки ненужной краски сливают. Зеленые, синие, красные — прямо радуга ручьем бежит. Вспомнил тогда Нестерка старый фокус. Поймал ворону, раскрасил ее теми красками — каждое перышко в особый цвет. Получилась чудо-птица. Связал он ей тонкой ниткой клюв, чтобы не каркала, и понес на базар продавать.

Накрутил на голову старое полотенце вроде чалмы, накинул на плечи попону, стал в птичий ряд и кричит:

— Редкая птица, заморская, не каждый себе такую роскошь позволит, только у китайского императора во дворце живут, пользуйтесь случаем!

Подходит к нему важная дама. Роста небольшого, зато пока обойдешь, баранку съешь, нос на семерых рос, одета как барыня, но свинью лыч всегда выдаст — видно, что недавно из купеческой породы в знать перебралась. Поторговалась да и купила заморскую диковинку за полсотни.

Сразу повеселел Нестерка. Отправился в корчму закусить — третий день уже маковой росинки во рту не было. Да второпях наряд свой снять забыл. Только начал есть, видит, по базару стражники шныряют, заморского купца ищут. Корчмарь сообразил, в чем дело, мигом к ним и в корчму ведет. Нестерка хвать свое тряпье и в огонь. Сел на место, затирку уплетает, будто ничего не знает.

Ворвались стражники — и к нему. А он: знать, мол, ничего не знаю. Но те разбираться не стали, за шиворот и поволокли в ратушу.

А дело оказалось вот в чем. Дама та была женой самого бургомистра. Принесла она птицу домой и давай хвастаться мужу покупкой. Заметил тот нитку, развивал, ворона и возвестила во весь голос, кто она есть и из каких краев. Тогда и кинулись искать ловкача.

Притащили Нестерку в ратушу, вышел к нему бургомистр — солидный, на живот плечистый, лоб низкий, нос склизкий, на глаз хитер, губы как трубы, и кабы не плешь, то и не лысый. Одним словом, красивый, как мерин сивый. И началась перебранка. Корчмарь божится, что это и есть тот самый иностранный купец, а Нестерка ничего знать не желает. Понял бургомистр, что толку не добьешься, за руку не пойман — не вор, и давай Нестерку расспрашивать:

— Кто такой и откуда будешь?

— Человек, — отвечает тот.

— А чем хлеб себе добываешь?

— По-разному приходится.

— Э-э, в нашем городе закон таков: нет промысла — значит, вор, бродяга, пожалуй, на тюремный двор.

Нестерка знает, закон как дышло, куда повернешь, туда и вышло, кому пирог, а кому и острог. А это заведение он не любил, всегда стороною обходил.

— Есть, — говорит, — у меня промысел. Я на заклад спорю.

— Как это?

— А так, спорю со всеми на сто рублей про что угодно — выигрываю. Тем и живу.

— А когда проигрываешь?

— Я всегда выигрываю.

— Этого не может быть.

— Может. У меня «провидение». Если желаете, могу и с вами, ваше сковородие, поспорить.

— Это о чем же?

— Ну, например, о том, что завтра у вас на заду прыщик вскочит.

— Отчего это он вдруг вскочит?

— Не могу сказать от чего, но вскочит.

Вышел бургомистр на минуту в другую комнату, где зеркало стояло, вернулся и говорит:

— Ну что ж, давай, но из города тебя сегодня никто не выпустит.

— Зачем же мне уходить, когда меня завтра деньги ждут? — отвечает Нестерка. На том и порешили.

Пошел Нестерка по лавкам да по домам, ему такую шутку не впервой шутить, чем больше до вечера обойдешь, тем больше завтра заработок. И вдруг видит посреди улицы старую знакомую — жену бургомистра. Схватилась она с дородной молодухой и орет во все горло: «Я тебе покажу, как чужих мужей приманивать!» Ее соперница на вид бабенка шустрая, знать, чуяла за собой грех, только защищалась, но потом рванулась изо всех сил — и ходу, от беды подальше. А бургомистерша не удержалась на ногах и бряк об землю.

Помог ей Нестерка подняться:

— Что так разволновалась? — спрашивает. А та возьми да и залейся слезами, наверное, давно пожаловаться было некому. Так, мол, и так, заглядывает муженек к этой потаскухе, это же только подумать, меня, бургомистершу, на гулящую девку променять.

— Э-э, — говорит Нестерка, — дело известное, кто без греха. Чужая женка всегда медом мазана, а своя смолой. Но есть от этого верное средство…

— Это какое же средство?

«Будет тебе средство, — думает Нестерка, — я тебе покажу, как за заморскими купцами стражников посылать», — а вслух говорит:

— Вся эта беда от трех седых волосин, что выросли у твоего мужа под бородою. Вот если их выбрить, то ни на кого, кроме законной жены, и не глянет. И насчет этого самого — до утра спать не даст.

— А как же их выбрить?

— Известно как. Напои перед сном, да и потихоньку… но помни, сделать это можно только кухонным ножом, поточив его пред тем и три раза на него плюнув.

Побежала бургомистерша домой, а Нестерка нашел мальчонку, дал ему пятак и отправил в ратушу, сказать бургомистру, что его сегодня в собственном доме зарезать хотят.

Ну а дальше все было как по писаному. Вернулся вечером бургомистр домой, а там уже водка на столе ждет. Выпил он для виду, улегся на кровать и давай храпеть. А жена принесла нож, поточила, поплевала и только за бороду — да не всякий спит, кто храпит, — хвать ее муж за руку, а потом плетку — и ну стегать! Пока разобрались, порядком перепало ей этого «средства».

Сидит назавтра бургомистр злой, кто ему такое подстроил, догадаться не может. А тут Нестерка является.

— А, это ты, — говорит бургомистр, — проиграл, нет никакого прыщика.

— Э-э, Нет, дозвольте сначала удостовериться. Сто рублей не собачий хвост.

Скинул бургомистр штаны, смотрит Нестерка:

— Как будто и правда ничего. Не может быть, хоть маленький… Встаньте, ваше сковородие, на стул, сюда, к окну, ближе к свету. Скажите на милость — ничего. Придется платить.

— Вижу я, с твоим промыслом сыт не будешь, — смеется бургомистр.

— Это как знать, — отвечает Нестерка, — тут тонкое дело. В одном месте потеряешь, в другом найдешь. Я ведь почти с половиной горожан поспорил, что вы сегодня из ратуши свой ясновельможный зад показывать будете. — И за дверь.

Глянул бургомистр в окно, а там полная площадь народа. Увидали его — и в смех. А среди людей Нестерка суетится, деньги собирает, рубль, десятку, с кем на сколько спорил. Обошел всех и кричит:

— Эй, пан бургомистр, ваша светлость, давай сюда, рассчитаемся, забирай свою сотню.

А тот молчит, как мыла наевшись, стыдно нос показать.

— Ну, не хочешь — не обижайся. На том свете угольками рассчитаемся, мое дело предложить. А пани бургомистерше передай, чтоб другой раз посноровистее была. Люди и шилом бреют, а она и ножом не смогла.

Посмеялся Нестерка вместе с людьми — и котомку за плечи. Убегай, голый, а то обдерут, известно: от чумы и от бургомистра лучше подальше.

КАК НЕСТЕРКА ПАНА ЖЕНИЛ

Привела как-то раз дорога Нестерку в местечко под названием Старые Козы, что раньше, за давним временем, принадлежало панам Пшебыевским. Местечко как местечко: корчма на перекрестке, костел на одном пригорке, панский дворец на другом, посередине базарная площадь с лужами, сотни три хат да десятка два деревень вокруг.

Про Пшебыевского Нестерка и раньше слыхал, даже видел как-то на ярмарке. На всю округу самого высшего сорта был пан, самой мудреной породы. Ноги тоненькие, грудь как колесом переехана, шея что у быка хвост. Усики шилом, нос крючком, уши торчком. Фрак из Парижа выписан, волосы специальным парикмахером из Варшавы завиты. Жил пан не без фокуса, чем только не занимался, чего только не вытворял. И лошадей арабских разводил, и театр устраивал, и музыкантов итальянских выписывал — каждый год новая забава. Но больше всего был охоч до молодых девчат, вселил ему бог по ошибке петушиную душу, как увидит красотку, так прямо и подпрыгивает. А времена уже не те, прошла панская воля на это дело.

Явился Нестерка в самое неудобное время — после обеда. В кармане у него давно уже не звенело, в животе не булькало, а тут еще и про ночлег думать нужно. Походил, поныкал туда-сюда да и нанялся к одной молодухе дрова рубить, чтобы хоть с дороги перекусить. К вечеру управился и просится переночевать. А солдатка-молодица в дом не пускает. Бросила постилку, ступай, мол, на сеновал.

Не в своей хате не хозяин, где положат, там и ляжешь. Да и человеку привычному — лишь бы те под забором. Залез Нестерка на сеновал, улегся, только засыпать начал — вдруг видит, окна ярко осветились. Смотрит поверх занавесок: встречает молодица (а ее Аксиньей звали) гостя — пана Пшебыевского. Из шкафчика вина дорогие на стол, из печи гуся жареного. У Нестерки даже слюнки потекли, а пан на угощения внимания мало обращает, у него другой интерес. Только они улеглись, кто-то в двери стучит. Выскочил пан из-под одеяла — и в бочку, что около печки стояла, а Аксинья мешок с пером наверх. «Кто ж это их так потревожил?» — думает Нестерка. Слез с сеновала, видит — гренадер при усах, при шашке и с ружьем.

— Что людей путаешь, служивый? — спрашивает.

— Я, брат, у себя дома, — отвечает тот, — а ты кто?

— Да вот дрова рубить нанялся, а ночевать хозяйка на сеновал отправила.

— Э-э, заходи в дом.

— Откуда ты, Егор?

Открыла им Аксинья и чуть в обморок не упала.

— Из-за гор, — отвечает солдат. — Полк маршем идет, отпустил их благородие на полчаса. Давай быстрее на стол, что есть, хоть перекушу с добрым человеком с дороги.

Достала Аксинья кусок сала, хлеба отрезала — и все угощение. Только они попробовали сальца, Нестерка и говорит:

— Хорошо сало, а гусь, наверное, не хуже.

— Какой гусь? — спрашивает солдат.

— В печке, за заслонкой.

Посмотрел тот, и правда, гусь в печи.

— Эге, да ты никак ясновидящий?

— Случается, — говорит Нестерка, — особенно когда есть крепко хочется.

Солдат спрашивает:

— Если ты ясновидящий, ты и чертей можешь видеть?

— Могу, — отвечает Нестерка, — вон, например, в бочке подле печки один сидит.

— Прямо здесь, в моей хате? — удивляется солдат. — Не может быть.

Взял он ружье и как бабахнет в бочку. Завертелась бочка, упала, выскочило из нее чудо в перьях — и за двери.

— Ишь ты! — говорит солдат. — А я думал, черти только черные бывают.

— Всякие попадаются, — доедает Нестерка гуся, — поверь уж мне, я на них за свой век насмотрелся.

Пока то да се, стучит в окно товарищ солдата: «Егор, поспешай, последняя рота идет». Только муж за порог — Аксинья к Нестерке, что, мол, нос в чужие дела суешь, работничек: «Я тебе покажу черта, ясновидящий мне нашелся!» — и уже скалку в руки, а Нестерка ей:

— Не шуми, хозяюшка, ведь я мог солдатику посоветовать и не стучаться под дверью, а в окошко заглянуть. Тогда он бы, наверное, не в бочку из своего ружья шарахнул.

От таких речей Аксинья даже рот раскрыла.

— То-то, — говорит Нестерка. — Еще спасибо скажи.

— Ишь ты — спасибо ему, как все обернул, ловкач. Только мне как раз такой и нужен.

— Это зачем же?

Подумала Аксинья — говорить, не говорить, махнула рукой:

— Нужна мне помощь толкового человека. Хочу я замуж за Пшебыевского выйти.

— При живом муже? — удивился Нестерка.

— Э-э, какой он мне муж, отдали родители. Мы и в костеле не были, только в управе записаны. А судья мне уже и грамоту разводную выдал.

— Вижу я, тебе пальца в рот не клади.

— Пан сам обещал жениться, в Варшаву, сказал, повезет.

— Пока баба горячая, ей чего не пообещаешь… Да ты, видать, не промах, несладко ему придется, если в твоей уздечке окажется.

— Ну, это уже мое дело. Накинуть только уздечку. А то год уже крутит. Да и слыхала я, что к Катьке, писаревой дочке, сватов посылать хочет. Так и прозевать недолго.

— Мне такое дело устроить, что ус покрутить, — говорит Нестерка, — не такие орехи щелкал. Только за «даром» и собака не почешется, а за «дешево» и мужик к черту не пошлет.

— Не бойся, устроишь свадьбу — заплачу.

— Чем же это?

— Бабе всегда есть чем расплатиться.

— Э-э, с такой монеты у меня сдачи нету.

Долго они так препирались, наконец договорились, что заплатит Аксинья тысячу рублей, если все выйдет по ее.

— Но меня не проведешь, деньги только после костела.

— И меня не надуешь: пиши расписку, — говорит Нестерка. — А еще сходи к пану, расскажи ему, что, мол, если бы не я, то вам бы обоим крышка. Попроси, чтобы на службу меня к себе взял.

На той и договорились. Назавтра после обеда, чтоб под хорошее настроение попасть, отправился Нестерка к Пшебыевскому. Пришел во дворец, пан в кресле сидит, турецкую трубку курит.

— Эге, спаситель мой явился. Думаешь, забыл я, как ты мой театр на ярмарке со скоморохами обсмеял? Но твое счастье: нужен ты мне. Поможешь мне с Катериной, прощу, а нет — пеняй на себя. Здесь от моих слуг никуда не денешься, рассчитаюсь за все.

«Вот тебе и курицын хвост, — думает Нестерка, — загадал загадку, что и самому гадко, дернула нелегкая в сваты лезть. Одному обрежь, другому надточи». А вслух говорит:

— Так разве пан не на Аксинье женится?

— Ты что, с ума сошел? Заглядывал я к ней по грешности тела, она баба сладкая — но чтоб жениться, мне, пану Пшебыевскому, на соломенной вдовушке?

— А что ж за трудность пану на Катерине жениться? Послал сватов — и под венец.

— Если бы так просто, тебя бы не звал. Забила она себе голову каким-то голодранцем. Отец ее не против, он мне полтысячи задолжал, а дочка ни в какую.

— Эге, девка не конь, упряжь не накинешь.

— А надо. Мне бы только до костела, а там как разодену, как прокачу в Варшаву — поласковеет. Но помни: за месяц все успеть надо.

Объяснил пан все как есть и отправил Нестерку к невесте — подвенечное платье передать. Платье редкой работы, из Франции прислано, все в кружевах да бархате, золотом и дорогими каменьями отделано.

Приехал Нестерка к дому писаря — хатка незавидная, набок наклонилась, вошел — комнатки маленькие, темные, прошел в зал — а там словно светлее, будто солнышко веселее в доме, — Катерина за столом сидит. Личико что утро раннее, глаза как две вишенки, брови что серпочки, губки как малина-ягода, зубки точеные, день стоял бы да смотрел не отрываясь и есть бы не попросил. Узнала она, в чем дело, опустила голову на белые руки и как зальется горькими слезами. Тут бы и камень растаял, не то что наш Нестерка. Рассказала ему красавица, что любит она молодого Андрея, и тот в ней души не чает. Отправился он на заработки, чтобы уплатить долг пану за ее отца. А пан замуж идти заставляет, отца в острог посадить грозит. Раньше, думал, что погибнет Андрей. Но вот пришла весть, скоро вернется ее любимый, всего месяц ждать осталось. Пан прослышал про это и тянет в костел, а она скорее в воду, чем с немилым под венец.

— Эх, — говорит Нестерка, — садись в панскую тройку, что во дворе стоит, и езжай к жениху навстречу. Вернетесь — пан уже ничего вам не сделает.

Долго не соглашалась Катерина отца родного оставлять, но Нестерка переговорил с ним, и все уладилось. Полетела она к своему милому навстречу, а Нестерка пешочком к пану во дворец.

Так и так, говорит, невеста утопиться грозит, ничего с ней поделать нельзя.

— Где же твоя хваленая хитрость? — разозлился пан.

— При мне, паночек, придумал я один выход.

— Говори скорее!

— Пусть пан напишет ксендзу записку, чтобы венчал сегодня же вечером, как люди после службы разойдутся. И чтобы ничему не удивлялся. А вам, паночек, надо одеться, как Андрей раньше одевался, и пока все дело, не давать невесте себе в лицо заглянуть. А там уже после разберетесь. Мое ж дело будет сделано, невесту в костел я вам доставлю.

— Понял, понял! — закричал пан и ногами задрыгал от радости. — А ты и правда хитер, шельма!

Раздобыл пан простую одежду, пробрался потихоньку вечером в костел. Поставил его Нестерка рядом с невестой, платье на ней так и блестит, так и сверкает, фата пышная как облако. Пан и так и этак повернется, чтобы глазами с ней не встретиться. Нестерка справа шагает, отец Катерины слева идет. Стал ксендз венчать — глаза на лоб от удивления, понять ничего не может, но свое дело делает. Отчитал что положено: «Да будете мужем и женой, поцелуйтесь, дети мои!» Глянул пан на невесту и обмер. А Аксинья закрепила дело жарким поцелуем и под руку пана поддерживает: известно, жена мужу поддержка, а то пан чуть не падает. Пришел он в себя и на Нестерку:

— Ты что это сделал?!

— Что и обещал, — говорит тот, — невесту пану в костел привел.

— А ты, может, не рад? — зыркнула на пана Аксинья. Была она характером крутовата, а теперь и при всех правах — не кто-нибудь, пани Пшебыевская! — Может, пану какая другая нужна?

— Что ты, что ты, — замахал руками тот.

— Так чем же пан недоволен? — смеется Нестерка.

— Ты мне зубы не заговаривай, — не выдержал Пшебыевский. — Тройку моих лучших коней где подевал?

— За коней я заплачу, паночек.

— А его долги тоже заплатишь? — кричит пан на отца Катерины.

— Тоже заплачу, — отвечает Нестерка, — только векселем.

И показывает расписку, что Аксинья писала.

— Полтысячи долг, полтысячи за коней. Квиты, паночек?

Покосился пан на жену: «Квиты», — говорит. А Нестерка смеется:

— Так уж этот свет устроен, знай не зевай, на ярмарке и бык тельный, а купил мыло, ешь, хоть и не мило.

А вскоре была в Старых Козах свадьба. Выходила красавица Катерина за своего любимого Андрея. Все местечко веселилось, только пана Пшебыевского с женой не было. Их давно уже не видели. То ли пани боялась, что Егор с ружьем вернется, то ли ей в Варшаве шибко понравилось. За первого свата гулял на свадьбе Нестерка. Рассказывали люди, что трое лаптей стоптал, так танцевал. Оно и правда, где потанцевать, как не на свадьбе.

НЕСТЕРКА И ЦАРЬ

Много лет бродил Нестерка по разным дорогам, мерз зимой, месил грязь весной, пыль глотал да на солнышке жарился красным летом. В панские хоромы случалось заглядывать, и в мужицких халупах гостить, и на стогу под цыганской крышей — звездным небом — ночевать. Везде побывал, всего повидал, никогда не унывал. Одна неувязочка — в столице не пришлось пожить, с царем побеседовать. А был Нестерка человек любопытный, дай, думает, схожу.

Недолгие сборы, лапти сплел, котомку за плечи, табачок в кисет, и горя нет. В те времена уже по железной дороге ездили, но простому человеку пешочком по старинке сподручней. То отдохнуть на обочину присядешь, то земляка встретишь — время и быстрее летит. А в столицу ведь напрямки, плутать не нужно, дорога известная, оттого и короче. Одним словом, шел Нестерка, шел да и пришел. Смотрит, город, что муравейник, людей не сосчитать, и все копошатся, каждый спешит, каждый своим делом занят. Один бежит, другой кричит, третий продает, четвертый покупает, пятый тебе в карман залезть норовит. Подивился Нестерка на всякие столичные чудеса да и стал царские палаты искать. Где сам, где люди подсказали, улочками, переулками добрался, наконец до царского жилья.

А там народу собралось видимо-невидимо. И все больше люди видные, в панских кафтанах, знатных шапках с красным верхом. Но и простой люд промеж них попадается. Поговорил Нестерка с одним, который шустрее других толкался, расспросил, в чем дело.

Оказывается, украли у царя алмаз из короны. И не какой-нибудь там, а самый главный. На весь мир такой был один, и тот у нашего царя-батюшки. И вот на тебе — стащили воры, они, вишь, везде водятся. Царь сна лишился, есть не может. Что это за корона без главного алмаза? И на люди не покажись. А не ровен час, узнают иностранцы — засмеют. Стыда не оберешься. Потому и объявили: кто вора найдет, тому тысяча червонцев награда. А кто алмаз отыщет — царь любое желание выполнит. И многие хитроумные сыщики уже пробовали, но все напрасно. Правда, желающих не убавилось — вон сколько народу собралось, кто просто потолкаться, а остальные — алмаз искать.

Решил и Нестерка удачи попытать. День толкается на площади, второй, третий, а как до порога доберется, так то князь какой, то боярин или ученый иностранец с толстой книгой — их пропустят, а Нестерку взашей. Но время идет, а алмаз так никто найти и не может. Серчает царь, он хоть и нрава спокойного, но царское дело, известно, нервное. Ко всему, новые хлопоты — одни придворные на других наговаривать стали, жалобы, сплетни, голова кругом идет. Увидал царь, как носатый немец линейкой следы меряет, подошвы нюхает, и сказал в сердцах:

— Черт бы побрал этих умников. Вот, чтоб как в старинные времена, нашелся мужичок, пошептал, поплевал по углам да и показал, где воры алмаз спрятали!

А слуга ему:

— Стоит у порога мужичок, только не пускают его, лапотника.

— Эй, кто там, пустить мужика немедленно! — крикнул царь.

Так и оказался Нестерка в царских палатах. Вошел, осмотрелся — золота, камней-изумрудов, что грязи по осени. Ковры дорогие, ступить боязно. Даже растерялся немного. А тут навстречу старичок бежит — росточка небольшого, халат меховой сзади по полу волочится. Бородавка как у козла, сам лысый, хоть бобы молоти, ну совсем не такой, как на картинках.

— Ну, мужичок, зачем пожаловал? — спрашивает.

— Алмаз искать, слыхал, затерялся, — отвечает Нестерка.

— Пособи горю, братец, поищи, а то никто не изловчится, хоть сам берись, да у меня, вишь, дела государственной важности, мне недосуг. А ты уж постарайся.

Походил Нестерка по царским покоям, посмотрел на корову, расспросил, каков он с виду, тот алмаз, был. Да где его искать? Может, его и во дворце давным-давно нет. А кто же стащил, как не свои? И придумал тогда Нестерка вот что. Попросил он царя собрать всех слуг и вельмож, которые во дворце тогда были. Взял на кухне табуреточку, пошептал над ней и отнес в темную комнату. Там незаметно вымазал ее сажей и приказал всем по одному в ту комнату заходишь, и на табуретку садиться. А перед тем объявил, что табуретка заколдована, заговорена. Вор-де к ней и прилипнет. Сам же присматривается: кто не воровал, тот смело сядет, а вор побоится, он сажей и не измажется.

Вышли все — у всех пятна, от сажи. А у одного лакея — нет. Хотел Нестерка на него указать, но видит — парень совсем молодой и какой-то неловкий, вроде как из деревни. Решил он тогда с ним прежде переговорить, а царю сказал, что нужно подумать.

Отыскал Нестерка после обеда этого лакея и давай расспрашивать: кто такой, как во дворец попал. Видит, парень в самом деле простой, деревенский, зовут Иваном. В столице оказался по случаю: боярин его дослужился до большого чина — смотрителя царского ночного горшка. Только там больше в разных сенатах заседал, а за спальней и горшком присматривать привез из деревни Ивана.

Послушал его Нестерка:

— А алмаз из короны ты, Ваня, украл?

— Я… — растерялся Иван.

— Что ж ты так, а?

— Да думал, никто не заметит. Их там много, и все блестят…

— Дурак ты, Ваня, дурак. Это ж главный алмаз. Без него царь ни шагу. А ты — не заметят. Зачем он тебе сдался?

— Да не нужен он мне. Жена запилила: «В царских палатах служишь, а ничего, кроме жалованья, в дом не приносишь». И каждый день одна песня.

— Так ты бы взял плеточку да поучил ее.

— Эх, дядя. Это тебе не в деревне. Тут столица, по-другому заведено.

— Где ж теперь алмаз-то?

— Детям отдал, в забаву.

— И много у тебя детей?

— Семеро, слава богу, бегают.

— Эх, Ваня, Ваня, останутся они сиротами, как царь-то голову твою глупую отрубит за алмаз-то этот.

Опечалился Иван, а Нестерка спрашивает:

— Что ж делать-то будем?

— Пойду повинюсь. Раз виноват, то и ответ держать.

— Ладно, погоди, подумаем, авось что придумаем.

— Подумай, дядя, а, слыхал я, ты на это дело горазд. Уж кабы ты меня от этой напасти избавил — век бога бы за тебя молил.

Попросил Нестерка Ивана принести алмаз, а сам пошел к царю. Сидит царь-батюшка на троне, весь в тоске, муху с носа не сгонит. Так и так, говорит ему Нестерка, вор не обнаружился, надо нам алмаз поискать, может, где за кресло завалился.

— Э-э, — отвечает царь, — уж немцы дотошные все перерыли, линейками перемерили — не нашли.

— Как знать, может, где и недосмотрели.

Принес Иван алмаз, положил его Нестерка в карман, ходит по комнатам, высматривает, куда бы подсунуть. Заходит в один зал, а там бассейн с диковинными морскими рыбами, залепил тогда Нестерка алмаз в хлеб и бросил самой большой рыбине. А наутро пошел к царю и говорит:

— Был мне вещий сон. Алмаз в самой большой рыбине, что в бассейне плавает. Знать, обронился, когда ваше величество рыб кормили.

Велел царь выловить рыбину, разрезали ее, а внутри и вправду алмаз. То-то было радости. Надел царь корону, подобрал мантию, залез на трон, скипетр в одну руку, державу в другую, тоску как ветром сдуло.

— Ну, мужичок, молодец, не подкачал. Скажи, кто ты и откуда будешь?

— Нестерка я. А родом из Нестеровки, что на Белоруссии.

— Эге. Ну а какое твое желание, говори, в награду любое исполню.

— С желанием загвоздочка, — отвечает Нестерка, — их у меня ведь не одно…

— Э-э, условлено-то одно. Но уж коли сумел ты мне так угодить, и другие исполню, если отгадаешь две мои царские загадки.

— Отчего же не отгадать, загадки я сызмальства люблю.

Вызвал царь министров, пошептал им на ухо, чтоб загадывали такие, ответа на которые они и сами еще не придумали. Вышел вперед самый важный, весь в орденах и лентах, министр, раскрыл книгу и прочел:

— «Какова ширина земли?» «Почему люда бога на «ты» называют, а к царю на «вы» обращаются?»

Дал царь Нестерке на каждую загадку по три дня, но тот просит:

— Дозвольте, ваше величество, отвечать сразу, потому как пора мне домой поспешать.

— Ну, коли спешишь, так и быть, отвечай сразу.

Почесал Нестерка для порядка в затылке, это ему всегда помогало, и начал:

— Ширина земли — двенадцать часов хода солнышка, — оно за это время всю ее обойти успевает.

— Ишь ты, — покачал головою царь, — правильно. Ну а вторая загадка?

— Бог у нас один, — говорит Нестерка, — а к одному на «ты» обращаются. Царей — и немецких и английских много на белом свете, потому им «вы» и говорят.

Остался царь доволен ответами. И министры согласны. А Нестерка дальше:

— Раз я ваши отгадал, отгадайте и вы мои.

— Давай, давай, — обрадовался царь. Он загадки от скуки дворцовой жизни больше всего на свете любил.

— Сколько стоит царь? — задал Нестерка первую.

Царь думал, думал да и говорит:

— Надо с казначеем посоветоваться.

Долго они вдвоем совещались, на счетах прикидывали, но так и не подсчитали.

— А это очень просто, — объясняет им Нестерка. — Бога нашего за тридцать сребреников продали. Так что царь самое дорогое — двадцать девять, никак не больше. И вторая загадка. Что царь видит редко, бог никогда, а простой мужик всегда?

Думал царь, и министров собрал, и бояр, и дьякона велел позвать, спорили они, рядились, да так и не додумались.

— Ну так что же я вижу редко, бог никогда, а мужик всегда? — сдался наконец царь.

— Ровню, — отвечает Нестерка.

— Скажи ты, и правда, — почесал царь лысину под короной. — Ну, так и быть, всем взял. Выкладывай свои желания.

— Первое мое желание, чтобы баньку истопили, с самой дороги не парился.

Вытопили царскую баню, помылся Нестерка, попарился, лапти сплел, онучи новые навернул.

— Второе мое желание, — говорит, — пусть сала кусочек ж хлеба краюшку мне в котомку положат, на обратную дорогу.

Вмиг все выполнили. Закинул Нестерка потяжелевшую котомку за плечи, попрощался — и в путь-дорогу. В гостях хорошо, а дома ждут: столицу повидал, с царем побеседовал, есть что в деревне рассказать, пора и честь знать.

ПРОВЕЛИ И НЕСТЕРКУ

Долго так жил Нестерка — где он, там и дом. Но прошло время, надоело и ему дороги мерить, лапти трепать. Захотелось и своей хатки, и курочки-чурбатки. Как ни крути, а одним пальцем и узла не завяжешь, да и что это за жизнь, что ни сена, ни оброка, ни бабы возле бока.

Случились у него однажды деньги, вернулся он домой, в родную Нестеровку. Построил хату, купил лошаденку, нашел вдовицу-молодицу — пусть, мол, наши онучи будут в одной куче, нарожал детей и зажил с хлеба на квас, с кваса на хлеб, зато за своим столом. Одним словом, где родился, там и пригодился. С тех пор и стали говорить: «Жил-был Нестерка, имел деток шестерко».

Один год сытней, другой бедней — время знай себе плетется на крестьянской телеге, только колеса скрипят. Дети повырастали, переженились, внуки уже дедом зовут. Детей в самом деле было шестеро, и все в отца, непоседливые. То плоты вниз по Днепру сплавлять, то в заработки, а хозяйство на старике. Но Нестерка не жаловался: силы бог давал, и с сохою, и с косою — везде поспевал. Да и семь баб под рукою, только знай командуй.

Смотрят люди и дивятся: нет старости на человека; и работает за двоих, и на вечеринку заглянет, и девку ущипнуть не пропустит. И вот как-то случилось, приглянулась ему молодая соседка. Оно и своя старуха еще ничего была, но, известно, на свежий цвет и пчелка летит, на старый и черт не глядит. А мужик стареет — дуреет, седина в волос, а бес в ребро.

Правду сказать, и девчина в самом деле была хороша. Резвая, характера веселого, и огонек играет — мимо не пройдешь, сарафан — глаза не оторвешь. Да и почитай, соломенная вдова — муж по полгода на плотах.

Пришлось как-то Нестерке быть на ярмарке, увидал он у еврея-торгаша стеклянные бусы. Так и горят, всеми цветами переливаются, в деревне ни у кого таких нет. Вспомнил он соседку да и купил. А на другой день подмигнул ей пару раз, показал эти бусы и говорит: «Приходи вечером в стожок, что за огородами, твои будут».

А та уже давно заметила, что сосед неспроста возле нее топчется. А что делать, не знает. Оно бы и сходить неплохо, четвертый месяц мужа не видела, и бусы хороши. Но не ровен час соседка узнает — со свету сживет. А не пойти — сосед не отстанет. И хочется, и колется, и уздечка не пускает. Думала она, думала, да так и не отчаялась. А чтобы отвязаться, решила рассказать все.

Жена у Нестерки была самому под стать, черт лапти стоптал, пока вместе собрал. Даже по-бабьи характером еще и круче. Как услыхала от молодицы такое, хвать за косы:

— Ах ты вертихвостка, я тебе покажу, как в красных сарафанах бегать, пока мужа нет! Будут тебе бусы!

Та со слезами в ноги:

— Тетушка, я не виновата!

Ну, известно, повинную голову меч не сечет.

— Ладно, — говорит, — а этому старому петуху я задам!

Но та давай умолять, чтобы не говорила ничего, не выдавала ее, ей-то что от соседки терпеть, что от соседа — одна редька. А как и мужа проучить, и молодицу не выдать? Но если баба захочет, так и черт захочет. Подумала она и говорит:

— Мигнешь ему вечером, а сама, как через огороды будешь идти, зайдешь в баню и сарафан мне свой отдашь. А дальше уж не твое дело.

Так все и устроили. Нарядилась соседка под вечер, повертелась перед Нестеркой — и огородами к стожку. Подождал Нестерка, пока стемнеет, и следом. Подходит к стогу, видит, сарафан краснеет — кровь так и заиграла. И получилось, как в былые годы: летняя ночка, сено пахнет, звездочки блестят, луна за тучку прячется — только под утро и отпустил.

Ходит Нестерка на другой день по хате, что кот на масленицу, руки в боки, охорашивается, припевает:

На свою старуху посматривает. А та вдруг как пустится вокруг него вприскоки:

Глядь Нестерка — и правда у нее на шее подарок блестит, разными цветами переливается. Сообразил он тогда, в чем дело.

— И надо же, — говорит, — корчмаря обманул, пана одурачил, цыгана объегорил, бургомистра надул, у бога бывал, с царем беседовал, а здесь самого провели! И правду говорят, бабе и черт дорогу уступит.

С тех пор больше не покупал Нестерка молодым соседкам подарков и на красные сарафаны не заглядывался.

КАК УМЕР НЕСТЕРКА

Много лет прошло с тех пор, как вернулся Нестерка в свою родную деревню. Жил он себе, жил, годам со счету сбился, внуки уже посивели, у правнуков дети родятся, а он знай посмеивается, ни одних крестин не пропускает. Но так уж заведено на этом свете: кому довелось родиться, тому и помереть наслюнено. Приснился как-то раз и Нестерке сон. Будто приходит старуха — кости бренчат, глаза ввалились, челюсть отвисла — и просит: «Отбей, милок, косу».

— Кабы вдовице-молодице, то, может, еще и отбил бы, — говорит Нестерка, — а тебе, старой хрычовке, одно слово — вон из хаты! — Хвать ее за шиворот, ногой под зад и в дверь. Проснулся и думает: «К чему б такой сон?» День думал, второй, грусть нашла, одногодков вспоминать стал, а потом видится ему мальчик лет семи — сам беленький, в свитке, глаза веселые.

— Кто ты такой? — спрашивает Нестерка.

А мальчик улыбается ему и молчит.

— Чей будешь, внучек?

А тот в ответ:

— Нестерка я, старого Нестера сын, что на Ивана Купалу родился.

Смотрит — и правда, вон и груши сладкие из поповского сада в руке. Понял старик: пришла его пора умирать. Ну что ж, жил не тужил, куда душа просилась, туда и ноги ходили, а сколько ни ходи, домой все равно всем надо, через тот лужок, где на горке рощица.

Созвал Нестерка родню, что расплодилась от него, собрал односельчан, так и так, говорит: «Кому должен, всем прощаю». Лег на лавку да и помер.

Заголосили бабы, засуетились мужики, кто батюшку звать побежал, кто за Кривым Якимом, что копал всем последнюю каморку, кто доски строгать. Самый старший из внуков, сам столетний старик, почесал в затылке: «Ну что ж, не хотел жить, пусть лежит. Наше дело стариковское, только помирай, а гроб всегда найдут».

Говорят: родиться — не твоя работа, помирать — не твои хлопоты. Так ли, иначе, за полдня собрали, что нужно, все как по обряду положено выполнили, отнесли на кладбище, стали вокруг ямы. Бабы свое дело знают, подвывают, мужики понурились — вот, живешь, живешь, а потом четыре доски, земли трошки, и всех делов. А батюшка все басом, басом читает, проделки Нестерки перечисляет, все его шутки он, как корчмарь долги, запомнил. Перебрал половину, махнул кадилом, а оно сорвалось, да дьякону прямо в лоб!

Мужики давай кривиться, улыбки в горсти прятать, а Нестерка в гробу как расхохочется! Любил покойник посмеяться, водился за ним такой грех, и здесь не смог сдержаться. Люди с перепугу — кто куда. Батюшка через молодой ельник сиганул, напрямки, просеку проложил, дьяк впереди всех козлом скачет, бабы в юбках путаются, мужики чешут без оглядки, словно кто припек пятки, с криком, воплями вмиг и разбежались.

Один Кривой Яким застыл от удивления, как певень после кукареку. Не то чтобы он посмелее других был, просто с самого обеда на заработанную полтину уже успел помянуть Нестерку, и ноги сплелись, и резвость пропала, и бежать никакого желания.

А Нестерка вылез из гроба, осмотрелся и говорит ему:

— Ну что стоишь, как дурень на свадьбе. Шил грешно, помер смешно и жив остался. Чего дивиться?

— Да оно, вот, того… копал, копал, и все зазря… Что теперь с ямой-то — не нужна, значит, а что с ней делать? Еще и полтину назад спросят…

— Ну, брат, полтину, вижу, из тебя с урядником не вытрясешь. А в яму эту соберите-ка лучше всех корчмарей, что спаивают нас, соберите панов, а еще лучше панских холуев — от них беды больше, соберите горе свое, злыбедень, темноту свою, все несчастья свои — да и закопайте. А мне, пока есть на этой земле смех, и пожить не грех.

И сон-то оказался в руку! Сказал и пошел себе дорогою, той самой, по какой раньше гулял. Говорят, и по сей день ходит по Белоруссии. Видели его и в Пинске, и в Минске, и в Бресте, и в другом месте. Присмотритесь, может, и сейчас где-нибудь среди вас ходит. А если увидите, то зовите его в гости, он не преминет вас наведать, за одно и пообедать, будет вам побасенок воз и смеху до слез.