Любовь вопреки

Глава 20. Ярослав

Есть стойкое ощущение того, что кто-то стоит надо мной и лупит мне по голове молотком или чем-то потяжелее. И бил так всю ночь, и сейчас продолжает…

Надо открыть глаза и прекратить это, но сил едва хватает. Сумасшедшая ночь, и проснуться после такой жесть как тяжело.

Я пытаюсь очнуться и понять, кто всё-таки долбит мне по голове, и вдруг начинаю слышать звук мелодии. Черт, телефон…

Опускаю руку на пол шарюсь там в поисках гаджета и наконец нахожу, не глядя на экран поднимая трубку. Всё равно сил открыть глаза сейчас нет, какой смысл?

— Алло, — как со стороны слышу свой хриплый голос и пытаюсь прокашляться, что лежа на животе дается не слишком легко. — Алло, да.

— Ты жив? — звучит из трубки слегка взволнованным голосом. Отец.

— Да, кажется, — голос все еще хриплый, бороться смысла с этим нет, — у себя ночевал, еще не проснулся толком.

— Два часа дня, Ярослав, — высказывает отец. — Чем занимался вчера? Пил?

Я иногда остаюсь у себя после вечеринок, да, чтобы отец не выказывал, поэтому никаких претензий не имею сейчас.

— Нет, па, в больнице до самого утра был, не вывез бы домой ехать.

— Что случилось? — тут же меняется его тон.

Рассказываю Он про моих пацанов знает, половину из них лично, еще с тех пор как мы в том дворе жили, про Дамира я ему тоже рассказывал. Поэтому реагирует папа гораздо более эмоциональнее, чем я мог представить. Даже предлагает помощь, если понадобится, и просит сообщать о его состоянии.

Сообщать… Если бы я сам знал хоть что-то. Нужно будет очнуться и поехать к нему, расспросить врачей, как он после крови, да и вообще…

— Сын, — зовет меня отец, после того как мы уже попрощались и я положил трубку.

— Да, что такое?

— Набери Машке, — говорит он, а у меня челюсти непроизвольно сжимаются. — Она вчера весь день как на иголках ходила, Лена говорит, что даже плакала. Волнуется, что тебе мстить будут, себя дурочка винит.

— И правда дурочка, — качаю головой. Ну что за человек, а? — Наберу, па, спасибо.

И кладу трубку.

Да вашу мать!

Ну почему всё так, а? Почему никогда и ничего не может быть нормально? Не могла Машка вырасти не такой крышесносящей девчонкой? А то и красивая, и заботливая, а мне что делать? С ума сходить остается, этим и занимаюсь. А еще самокопанием, потому что позволил себе тронуть ту, которую всю жизнь должен был называть младшей сестренкой и защищать от всяких мудаков.

А теперь ее надо защищать от меня.

Потому что главный козел и урод в ее жизни — я.

Ну ладно, главный — Манукян, но я сразу после.

Я долго уговариваю себя набрать номер Машки, потому что у нас все давно зашло в жесткий тупик, и как из него выбраться, никто из нас не понимает. Мне порой кажется, что каждый день мы друг друга только сильнее в этом тупике закапываем, пытаясь, наверное, сдохнуть в нем, держась за руки. Иначе я хрен знает, зачем мы продолжаем убивать друг друга.

Она берет трубку и молчит, я слышу только тихое дыхание. К этому моменту уже окончательно просыпаюсь и сижу на кровати, пялясь в потолок.

— Маш? — зову ее, потому что играть в эту молчанку никаких моральных сил просто нет.

— О, ты помнишь? — плюется она ядом в меня. — Отпустили тебя твои бабы сестренке позвонить, да? А то сутки трубку не брал, очень, видимо, был занят!

Господи, какие бабы? Что она несет?

Сжимаю пальцами переносицу, ну это край уже. Машка не скрываясь заявляет о своей ревности, высказывая мне всё прямо в трубку. Ревность, это что? В случае нас — это полный пиздец. Никто из нас не имеет права ревновать другого, но мы оба, чтоб его, делаем именно это.

— Какие бабы, Маш? — спрашиваю устало. Что она там себе уже придумала?

— Тебе лучше знать. Лера твоя, или у тебя и другие есть? Ну, где ты там всю ночь пропадал, что даже трубку снять не мог!

У меня ощущение, что меня отчитывает жена, с которой мы сто лет в браке, и я вдруг пропал на всю ночь и не сказал ничего.

Но я не виню ее. Я себя виню. Видел же, что она звонила, и наверное можно было найти минуту, чтобы ответить. Хотя бы когда уже Дамир был в реанимации, а мы просто сидели в коридоре и ждали чуда.

— Машка, я в больнице был, а не у баб, — говорю ей правду, потому что не хочу, чтобы она злилась. А по-хорошему надо было бы сказать ей что да, мол, у баб был, у Лерки и еще у кого-нибудь. Чтобы разозлилась на меня, чтобы послала, а потом разлюбила. Пусть я буду в ее глазах моральным уродом, чем из-за меня у нее будут проблемы с родителями.

— В какой больнице? — мигом меняется ее тон. Она сразу же забывает обо всех психах, в секунду. Волнуется. — Что случилось? Яр, что с тобой, Господи?!

— Всё хорошо, правда, я жив. Не по мою душу я там был. Приеду сейчас, ладно? Расскажу. И… есть дома пожрать? Со вчерашнего утра во рту ничего не было.

— Д-да… приезжай, сделаю что-нибудь.

Боги. Почему нам просто нельзя жить и быть счастливыми? Почему обязательно надо было вляпаться во что-то подобное, а?

Отрываю себя от кровати и иду в душ, стою под ледяными струями, пытаясь очнуться и прийти в себя. В больницу поеду попозже, ближе к вечеру, сейчас всё-таки надо поехать к Машке и расставить уже все точки. Хватит, это перешло уже все границы.

Захожу за кофе, чтобы ожить, сажусь в тачку и иду. Ловлю себя на том, что специально притормаживаю, чтобы не приехать слишком быстро. Хренов трус. Лучше бы я так боялся к ней прикасаться, как приехать и просто объясниться.

В доме пахнет чем-то до ужаса вкусным, и я прохожу внутрь, удивляясь абсолютной тишине.

— Народ? — кричу вглубь дома и ту же слышу шаги.

Машка несется со второго этажа, врезаясь в приоткрытую дверь в коридоре и ударяясь плечом. Мне самому больно становится от этого, но она как ни в чем ни бывало бежит ко мне и сразу прыгает в объятия, прижимаясь всем телом и пряча нос у меня в шее. Глупенькая привычка.

И я, вместо того, чтобы ее оттолкнуть, нагло ловлю себе еще пару минут этого блаженства. Обнимаю крепко за талию, дышу запахом волос, прижимаю к себе так близко, что и воздуха межул нами не остается.

Машка… Моя. Вскружила голову так, что сил сопротивляться ей нет, а надо! Очень надо!

Она пару минут стоит вот так и прижимается, а затем отстраняется и толкает меня в грудь. У нее настроение меняется со скоростью света, я едва успеваю привыкнуть к прошлому, как уже надо соображать, что делать с новым.

Сейчас Маша злая. И я предполагаю, почему.

— Ты — козел! — кричит она на меня. Киваю. Еще какой, Машка, еще какой… — Как ты мог так со мной? Свалил и слова не сказал! А я как дура тебя целый день ждала! Звонила, писала, ходила спрашивала у Игоря, не прибили ли Ярика где-то в подворотне, в попытках отомстить за покалеченного сыночка!

— Мы одни дома? — перебиваю ее гневную тираду, и иду следом, останавливаясь в гостиной.

— Да! — кричит Машка дальше, не собираясь останавливаться. — Ты мог хотя бы чертову смс-ку написать о том, что с тобой всё в порядке и ты просто занят! Я же… я решила, что ты к бабам своим поехал! После того, что между нами было, просто взял и, взял и…

Она начинает захлебываться слезами и не может связать и двух слов, и я понимаю, что вот это — та самая черта к обрыву, которую мы уже переступили. Она пряталась не за первым сексом, как я думал. Эта черта пряталась именно тут, и теперь мы оба летим в пропасть, без возможности спастить и раскрыть парашют.

Нам обоим крышка, лучше уже не будет, а хуже — некуда.

Именно поэтому Машка летит ко мне в руки, а я — обнимаю ее снова изо всех сил и целую как крепко и сладко, как только с ней у меня получается.

Машка жмется близко, отвечает на поцелуи, всё еще рычит на меня что-то, недовольства высказывает, по крайней мере пытается.

А я не даю ей злиться. Хотя сам себя растерзать готов за слабость и за то, что снова не могу остановиться. Сердце рядом с ней в труху просто, и как его обратно собирать — не знаю.

Нам сносит крышу. Так сильно, что мы забываем обо всем. Маша перестает ругаться, а я не успеваю ничего рассказать о Дамире, и сказать то, зачем ехал сюда, не успеваю тоже.

Я хотел сказать ей, что нам стоит прекратить все это, что мне лучше переехать к себе, чтобы не мозолить ей глаза, но…

Но ее взаимность — это высшая награда. Маша так тянется ко мне, что я просто не могу игнорировать эти чувства. Тем более что мы же всё-таки не кровные! Ну какая разница, что росли вместе? Лучшие друзья ведь тоже могут вместе вырасти, а потом пожениться.

Я не могу и не хочу ее терять, поэтому машу на все рукой на все и продолжаю целовать Машку, на которой уже почему-то нет майки.

Мы оба не понимаем, как раздеваемся, потому что вещи летят по комнате, а некоторые делают это с оглушительным треском.

Мы как дикие животные, которые вышли на охоту и нашли друг а друге добычу.

Целуемся до укусов, трогаем друг друга до синяков, а Машка еще и царапается. Я целую шею, поднимая Машку на руки, и усаживаюсь на диван, опуская ее сверху.

Поцелуи обжигающие по коже, везде, где нам удается дотянуться. Касания жадные, стоны громкие, а шепот восхитительно нежный.

Машка срывает с меня трусы и касается ладошкой члена, пытаясь сесть на него, но до меня вдруг доходит:

— Резинка! Стой!

— Не-е-е-ет, — хнычет она и… твоюмать просто твоюнахер мать, опускается на мой член, громко всхлипывая в потолок.

Меня кроет. Накрывает диким жаром. В ушах шумит, сердце трепыхается в груди, а пальцы дрожат, вцепляясь в бедра Машки.

— Ты че наделала? — шепчу я быстро, пока она не начала двигаться.

— Мне врач таблетки прописал, все хорошо…

Хорошо. Да нихера не хорошо, неужели ты, Маш, не видишь? Не глупая ведь девчонка…

Но она поднимается и опускается снова, и мне вдруг снова становится плевать абсолютно на все в этом мире. На всё, что могло бы отвлечь сейчас меня от этой несносной девчонки.

Я шел сюда покончить со всем этим, а в итоге сижу и стараюсь не кончить как школьник через минуту от ее рваных движений на мне. Бинго. Круто решил проблему, чувак!

— Ярослав, — стонет малышка мне в рот, двигаясь быстрее и быстрее. Она на грани, и я там же. У нее пелена в глазах и зрачки такие расширенные, что практически не видно ее цвета глаз. А я просто схожу с ума. Без лишних слов схожу. — Ярик… Я-я-я-р!

Она кончает, господибоже, как красиво она кончает на мне, унося меня следом. Мы вцепляемся в губы друг друга, продлевая наслаждения, и стонем, оба стонем как от боли, оставляя пальцами на теле друг друга все больше и больше синяков.

О мой бог…

И что я снова наделал?

— Ты достал думать так громко, — шепчет Машка устало мне в губы, и затем снова целует. Мягко и аккуратно, как еще никогда до этого. — Не думай. Слышишь?

— Слышу.

И я правда не думаю. Потому что да катись оно всё…

Машка все еще сверху, а я всё еще люблю ее как придурок.

А потом до слуха доносится что-то, что никак нельзя было допустить. Мы в чертовой гостиной, и…

— Господи! Дети?!