Люди и деньги - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Анна Фенько (Глава 2 Иметь значит быть) #4

Глава 2 Иметь значит быть

Легко доказать, что имущество воспринимается как часть личности — достаточно лишить человека его личных вещей.

В начале 1990-х граждане покойного СССР зачитывались книжкой Эриха Фромма «Иметь или быть», клеймившей западную меркантильность и призывавшей к восточной созерцательности и нестяжательству. В условиях отсутствия на полках магазинов самых элементарных продуктов позиция мыслителя-гуманиста утешала, как вердикт лисицы при виде недоступного винограда.

Как только полки магазинов стали заполняться товарами, гуманистические книжки мгновенно исчезли из списка бестселлеров.

Их заменили прагматичные учебники по маркетингу, рекламе и технике продаж. Однако идеологической легитимации в массовом сознании стихия рынка так и не получила. За потребительским ажиотажем небольшой группы «новых русских», и почти виртуального «среднего класса» все еще тянется презрительный советский ярлык «вещизма». Само желание иметь мраморный унитаз, «джакузи» и кожаный диван по-прежнему считается признаком низкого духовного развития и противопоставляется благородной нищете, скрашиваемой томиком Паскаля и вторым концертом Рахманинова.

Что тому виной — ограниченные финансовые возможности большинства населения (и в первую очередь самих идеологов) или какие-то фундаментальные архетипы российского сознания, на протяжении столетий мешающие создать в нашей стране пригодную для жизни материальную среду?

Вещь как форма

Вещи составляют каркас нашего опыта, без них наше «Я» осталось бы бесформенным.

Человек упорядочивает мир вокруг себя и конструирует собственную идентичность посредством вещей — создавая их и взаимодействуя с ними. Вот что пишет, например, Ханна Арендт, вовсе не являющаяся сторонницей идеологии консумеризма, в своей книге «Vita activia, или О деятельной жизни»:

«Вещи мира имеют задачу стабилизировать человеческую жизнь; их «объективность» заключается в том, что всесметающей изменчивости естественной жизни… они придают человеческую тождественность, идентичность, следующую из того, что тот же самый стул и тот же самый стол с неизменной надежностью встречают вечно меняющегося человека. Иными словами, то, что противостоит субъективности человека, есть объективность, предметность созданного им же самим мира, а не возвышенное равнодушие природы… Без воздвижения такого мира между человеком и природой царила бы вечная подвижность, но не было бы ни предметности, ни объективности» (Арендт, 2000).

Таким образом, вещи, которые нас окружают, — это не просто инструменты, которые мы используем, а затем бросаем по своей прихоти. Они составляют каркас нашего опыта, упорядочивают наше «Я», которое без них осталось бы бесформенным.

Вещи вносят свой вклад в культивирование души, они помогают упорядочить сознание как отдельного человека, так и социальных групп и культурных сообществ. Материальная среда, окружающая нас, никогда не бывает нейтральной: она либо помогает силам хаоса сделать жизнь случайной и неорганизованной, либо, наоборот, способствует тому, чтобы жизнь обрела смысл и направление.

В США уже не первое столетие идет дискуссия о распространении огнестрельного оружия. Лозунг, популярный среди сторонников свободного владения оружием, гласит: «Убивают не ружья, а люди». Исследование роли вещей приводит к прямо противоположному выводу: не существует просто «людей»; люди определяются тем, что они ценят, чем обладают и что используют. Человек, который хранит дома оружие, отличается от человека, у которого оружия нет. Точно так же человек, выросший в собственном доме, отличается от жителя коммуналки, а автомобилист отличается от пассажира общественного транспорта.

Большинству жителей бывшего СССР, до недавнего времени официально не владевших практически никакой собственностью, признание этого факта дается довольно болезненно. Тем не менее, воля к организации жизненного пространства, проявляемая нашими соотечественниками, увлеченно занятыми «евроремонтом» квартир и стрижкой английского газона на своих шести сотках, доказывает, что поиск идентичности через обладание собственностью отнюдь не чужд российской ментальности.

Вещь как тело

Люди часто определяют себя через то, чем владеют, и избавляются от ненужных вещей и переломные моменты жизни.

Еще в конце XIX века Уильям Джеймс дал следующее определение личности:

«В самом широком смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом, жена, дети, предки и друзья, его репутация и труды, его имение, лошади, его яхта и капиталы» (Джеймс, 1991).

Если обозначать имущество как вещи, которые мы называем своими, то, согласно Джеймсу, мы являемся суммой нашего имущества. Американский исследователь Рассел Белк определяет «расширенное Я» как личность плюс ее имущество, включая не только материальные объекты, но и (вслед за Джеймсом) других людей, места, коллективное имущество, а также части тела и внутренние органы (Belk, 1988).

Доказать, что имущество действительно воспринимается как часть личности, можно достаточно наглядно, лишив человека его личных вещей. Это регулярно происходит в больницах, тюрьмах, домах престарелых, школах-интернатах, монастырях, казармах и концлагерях.

Во всех этих учреждениях у людей, как правило, первым делом отбирают их деньги, одежду, а иногда даже их имя. Взамен им обычно выдается стандартная форменная одежда и столь же стандартные предметы гигиены. Их тела также подвергаются некоторой стандартизации — например, короткой стрижке, санобработке. Целью всех этих процедур является разрушение старой идентичности, чувства собственной уникальности и индивидуального самосознания и формирование новой идентичности — чувства принадлежности к группе точно так же одетых и подстриженных людей.

Другим примером потери имущества являются кража или стихийное бедствие. Жертвы квартирных краж оплакивают свое имущество почти так же, как другие оплакивают смерть близкого человека (Rosenblatt et all., 1976). То, что утрачивается в обоих случаях, — это часть собственной личности. Например, студент, у которого украли велосипед, говорит: «Мне больно думать, что кто-то продает то, что для меня важнее денег… Каждый владелец велосипеда может рассказать множество историй, связанных с ним. Это не просто железяка, это часть моей жизни… И у меня ее украли, украли мои воспоминания…»

В исследовании самого Белка жертвы квартирных краж рассказывали о том, что их первым чувством были гнев и бешенство, а вторым — переживание насилия и вторжения в их жизнь. Переживания женщин, ставших жертвами ограбления, были очень похожи на то, как если бы их изнасиловали: они чувствовали себя грязными, оскорбленными.

Похожие чувства испытывают и люди, лишившиеся имущества из-за стихийного бедствия. Независимая журналистка Бет МакЛеод сообщает (McLeod, 1984), что те, кто потерял свои дома и имущество в результате оползня, проходят через те же стадии горя, что и люди, потерявшие близких (отрицание, гнев, депрессия и, наконец, принятие утраты). Интервью с жертвами наводнения показали, что даже через шесть недель после стихийного бедствия они все еще находились на первой стадии горя, отказываясь говорить о своей потере или переходя на слезы.

В большинстве традиционных культур принято хоронить покойников вместе с принадлежащим им имуществом, что само по себе доказывает общее убеждение представителей всех этих культур, что принадлежащие человеку вещи являются продолжением его «Я». Кстати, сравнение имущества, найденного в захоронениях мужчин и женщин на протяжении последних 60 тыс. лет, показало, что дифференциация их социального статуса (отразившегося в меньшем количестве вещей, принадлежащих женщинам) наблюдается лишь начиная с третьего тысячелетия до н. э. (Alekshin, 1983).

Даже в современной культуре носить одежду покойника и пользоваться его личными вещами не принято. Это табу отражает веру в то, что право собственности распространяется за пределы человеческой жизни. Крайним выражением этого убеждения был индийский обычай хоронить жену в качестве имущества мужа, запрещенный всего лишь 100 лет назад. Мистическая связь человека с принадлежащими ему вещами используется в магических ритуалах многих народов (гадание, привораживание, наведение порчи и т. п. с помощью одежды, волос, ногтей и т. п. — объектов магической манипуляции).

Наконец, акты вандализма, обычно сопровождающие свержение правителей и уничтожение врагов (разрушение домов, порча и сжигание личных вещей), демонстрируют эмоциональную связь личности и ее имущества, существующую не только в сознании владельца этого имущества, но и в сознании его врагов. Именно поэтому погром, устроенный булгаковской Маргаритой в квартире ненавистного ей критика Латунского, вполне удовлетворил ее жажду мести.

На разных этапах человеческой жизни личные вещи и иное имущество играют разные психологические роли. Только что родившийся младенец еще не способен различать внутреннее и внешнее, свое тело и окружающую среду. В ходе развития двигательных навыков и кинестетических ощущений те объекты, которые малыш может контролировать, начинают восприниматься как часть себя, а остальные — как внешняя среда. Возможно, первым объектом, который воспринимается как «не-Я», является мать ребенка, которая не всегда оказывается рядом, чтобы удовлетворить его потребности.

Психоаналитики утверждают, что переносить временное отсутствие матери ребенку помогают «переходные объекты» — любые предметы, тряпочки или игрушки, которые эмоционально связываются с образом матери и символизируют ее заботу и тепло (Winnicott, 1953). Британский психоаналитик Джон Боулби полагает, что такие переходные объекты помогают в формировании идентичности ребенка, так как с их помощью он осознает свою отделенность и независимость от матери (Bowlby, 1969).

На следующей стадии развития (6–12 месяцев) младенец учится активно манипулировать с предметами (разбирать и собирать кубики, пирамидки и т. п.). В развитии личности манипулятивная деятельность с предметами играет огромную роль, так как способствует формированию у ребенка чувства собственной компетентности, мастерства, самостоятельности.

Однако уже на этой стадии отношения между ребенком и окружающими его вещами не двусторонние, они опосредствованы отношениями с другими людьми. По свидетельству Ж. Пиаже, уже 8–12-месячные дети демонстрируют явные признаки ярости и агрессии, когда у них отбирают игрушку и отдают другому ребенку (Piaget, 1932). Именно контроль взрослых над желанными для малыша предметами обеспечивает процесс «воспитания», то есть формирования необходимых социальных навыков (по принципу «Никакого десерта, пока не съешь суп»; «Еще раз так сделаешь — не будешь смотреть телевизор»).

Такого рода воспитательные интервенции не только формируют у ребенка социально желательное поведение, но и заставляют его воспринимать вещи как награду, своего рода приз за выполнение тяжелых, но необходимых обязанностей. Именно так воспринимается акт потребления во взрослом обществе.

Для подростка определенные вещи (модная одежда, музыкальные диски и аппаратура, другие предметы «активного времяпрепровождения», такие как роликовые коньки, велосипед и т. п.) становятся как бы продолжением его личности. Однако вопреки расхожему мнению о «вещевом фетишизме» подростков взрослые в гораздо большей степени склонны определять себя через то, чем они владеют, а не через то, чем они занимаются.

Именно в зрелом возрасте имущество начинает определять не только социальный статус, но и личные достижения человека. Обладатель большого дома, дорогой машины, хорошей мебели, новейшей техники оценивается окружающими как успешно сдавший экзамен на личностную зрелость и социальную успешность.

С возрастом предметы, которыми обладает человек, становятся не просто знаками его социального статуса, но и хранилищами личных воспоминаний. Прошлое является одной из важнейших составляющих личности. Вещи представляют собой удобное средство хранения воспоминаний и чувств, связанных с прошлыми событиями. Сувениры, привезенные из поездки, напоминают о счастливо проведенном отпуске, а фамильные реликвии — об истории семьи, подобно тому, как исторические памятники создают ощущение национальной истории.

Но как объяснить привязанность некоторых к старинным вещам, которые не достались им по наследству и не связаны с семейной историей? По мнению американского психолога Рассела Белка, коллекционирование антиквариата также можно объяснить как попытку «расширения Я» посредством идентификации с эпохой, местом или личностью, обладающими особо ценными чертами — славой, исключительной редкостью или утонченным вкусом. К тому же предметы старины всегда несут на себе налет «старого доброго времени», которое человек склонен идеализировать, наделяя его атрибутами и ценностями, которых ему не хватает в настоящем (и которые, скорее всего, никогда не существовали в действительности).

Подобная компенсаторная функция вещей не раз становилась предметом психологического исследования. В одном из таких исследований (Wicklund & Gollwitzer, 1982) было показано, что студенты, обучающиеся по программе МВА, не уверенные в будущей успешной карьере, чаще покупают предметы, символизирующие деловой успех, — дорогие часы, авторучки, атташе-кейсы, деловые костюмы и обувь. Авторы отмечают, что эти предметы служат их владельцам своего рода амулетами, призванными обеспечить удачную карьеру.

Если обладание вещами призвано укрепить нашу идентичность, которой угрожает уничтожение и распад, то избавление от ставших ненужными вещей, как правило, сопровождает переломные моменты жизни, когда мы сбрасываем прежнюю идентичность, как старую кожу. К таким жизненным событиям относятся окончание школы или института, женитьба, переход на новую работу, развод, переезд, выход на пенсию.

Мы вынуждены избавляться от старых вещей и в тех случаях, когда они больше не удовлетворяют нашим представлениям об идеальном «Я». Это случается либо когда изменяется само идеальное «Я», либо когда образ объекта больше не удовлетворяет представлению об идеальном «Я». Первое произошло с западными женщинами, внезапно переставшими носить шубы из натурального меха из сострадания к диким животным. Второе происходит каждый раз, когда мы выбрасываем одежду, вышедшую из моды.

Однако приведенные примеры не означают, что вещи, которыми мы обладаем, лишь сковывают творческую личность или служат костылями для слабого и хрупкого «Я», готового исчезнуть, как лицо, нарисованное на прибрежном песке. Имущество, составляющее часть нашего «расширенного Я», выполняет важные функции в жизни здоровой личности. Вещи позволяют нам манипулировать своими возможностями и представлять себя другим в наиболее выгодном свете — особенно малознакомым людям, которые не могут реагировать непосредственно на наши личностные качества.

Вещи представляют собой также наш личный архив или музей, который дает нам возможность размышлять о своей истории и наблюдать за своими изменениями. Предметы, переходящие по наследству, позволяют создать семейный архив и дают каждому члену семьи чувство постоянства и ощущение своего места в мире, не ограничивающегося индивидуальной жизнью и личными достижениями. Точно так же нации и другие сообщества конституируют свою историю и коллективное самосознание с помощью памятников, зданий, книг, музыки и других предметов.

Дом и его символы

Даже в эпоху потребления люди по-прежнему ищут в предметах личные смыслы, а не только утилитарные свойства, и по-прежнему хотят чувствовать, что их действия разумны, а их переживания находят отклик в душах других людей.

В большинстве культур понятие «дом» расцвечено целым веером эмоциональных и символических значений. Дом — это нечто большее, чем защита от непогоды, место для еды, сна, секса и выращивания детей. Это — мир, в котором индивид может создать материальную среду, воплощающую все то, что человек считает значимым. Для многих людей он представляет собой место, где воплощаются важнейшие жизненные цели: покой, комфорт, достаток, близость с любимыми людьми. В этом смысле дом — один из наиболее мощных символов личности своего хозяина.

Однако дом, в отличие от одежды и личного автомобиля, — это чаще всего коллективная собственность. Он представляет собой символическое «тело» семьи. Так же, как одежда изменяет тело человека и способна выражать его личность, предметы домашней обстановки отражают семейные ценности, жизненный стиль и групповую идентичность членов семьи.

Почти 30 лет назад, в 1977 году, было предпринято исследование 82 американских семей, проживавших в пригороде Чикаго (Csikszentmihaly & Rochberg-Halton, 1981). Авторы стремились выяснить, какое символическое значение для каждого из членов семьи имеют предметы домашней обстановки — мебель, фотографии, бытовая техника, посуда и т. п. Респондентам (все они были представителями среднего класса) задавались вопросы о том, как они могут охарактеризовать атмосферу своего дома, какие предметы в доме имеют для них особое значение и почему. Результаты интервью приведены в таблице:

«Особые» предметы — % опрошенных

Мебель — 36

Изобразительное искусство — 26

Фотографии — 23

Книги — 22

Стереосистема — 22

Музыкальные инструменты — 22

Телевизор — 21

Скульптура — 19

Растения — 15

Посуда — 15

Чаще всего среди вещей, имеющих особое значение, назывались кресла, диваны и столы. Это неудивительно: мебель предполагает устоявшийся жизненный стиль и символизирует стабильность и достаток.

Однако для молодежи и подростков предметы мебели важны в первую очередь своим удобством и возможностями, которые они предоставляют (играть, отдыхать с комфортом), тогда как для более старших членов семьи, особенно для женщин, они связаны с воспоминаниями, взаимоотношениями и прошлыми переживаниями: «Эти два кресла были первыми предметами, купленными моим мужем»; «Этот шаткий стул я храню, потому что его мне подарили люди, с которыми связаны теплые воспоминания». Мужчины ценят в вещах воплощение своих личных достижений (сделанный самостоятельно письменный стол, удачно купленный диван, современная дорогая кухня).

Для пожилых членов семьи вещи не только являются символами прошлого, но и воплощают связь поколений: «Этот комод купили мои родители, когда поженились; я ни за что с ним не расстанусь; мне приятно думать, что им будут пользоваться мои внуки». Всего 5 % ответов касались чисто утилитарных свойств мебели; большинство респондентов подчеркивали связь между предметом и личностью, воспоминаниями, отношениями с членами семьи.

Произведения искусства оказались решающим фактором для разграничения двух групп респондентов — среди представителей высшего среднего класса они упоминались в 37 % случаев, а у представителей низшего среднего класса — всего в 14 %. Это не связано с более широкими финансовыми возможностями высшего среднего класса; представители низшего среднего класса чаще упоминали более дорогие предметы (фотоаппараты, стереосистемы).

Можно предположить, что произведения искусства упоминались как особые из-за своих эстетических характеристик, мастерства художника или оригинальности. Но это не так. Чаще всего о картинах говорили в связи с воспоминаниями, дружескими отношениями или отношениями с членами семьи. Наиболее яркий пример — женщина, которая показала интервьюерам миниатюрную копию Венеры Милосской, объяснив: «Она не совсем обычная, потому что у нее нет рук. Тем не менее, она, мне дорога, так как досталась мне в качестве приза на конкурсе лучшего продавца. Я действительно очень старалась выиграть этот конкурс».

Фотографии в доме отражают разрыв поколений: их упоминают как «особые предметы» лишь 10 % детей, 22 % родителей и 37 % бабушек и дедушек. Это неудивительно, ведь фотографии хранят воспоминания о прошлых событиях, о личных связях (умерших родителях, разъехавшихся по стране детях). Рассказывая о людях и событиях, запечатленных на фотографиях, респонденты часто плакали и почти мистически отождествляли снимки с изображенными на них людьми (особенно умершими родственниками).

По силе вызываемых ими эмоций фотографии лидируют среди всех домашних предметов. С ними могут сравниться лишь стереосистемы, вызывающие столь же мистическую привязанность подростков, среди которых почти половина (46 %) считает свое музыкальное оборудование самым важным предметом в доме. Склонные к резким переменам настроения, они используют музыку как стимулятор, антидепрессант и легкий наркотик, улучшающий настроение. Интересно, что похожим образом использует музыку в психотерапевтических целях один из взрослых респондентов — мужчина-полицейский.

Книги как особые предметы упоминает пятая часть американцев. Чаще всего они означают для них «воплощение идеалов», напоминают об их ценностях, целях и достижениях. Так, один из респондентов хранит учебник языка сиу, потому что «провел целое лето, изучая вместе с друзьями этот язык. Это мое достижение, нечто особенное. Много ли людей говорят по-японски, по-испански, по-немецки, а уж тем более на сиу?» Очень часто среди особых предметов называют Библию, но вовсе не по религиозным соображениям, а скорее как семейную реликвию, привезенную предками из Европы и воплощающую в себе семейную историю и связь поколений. Для юристов, учителей, врачей и других профессионалов особое значение имеет профессиональная литература, символизирующая достигнутые ими успехи.

Самый противоречивый объект в доме — телевизор. Его в качестве любимого предмета упоминают лишь 21 % респондентов (дети и старики — в 2 раза чаще, чем взрослые). Однако авторы подозревают, что это связано с негативным отношением в обществе к телевидению как разрушителю семьи, гипнотизирующему детей и провоцирующему агрессию подростков. В любви к телевизору признавались в таких выражениях, будто говорили о постыдной привычке, от которой хотят, но не в силах избавиться. Трудно сказать, насколько респонденты были искренни, а в какой мере это отражает их представления о социально одобряемом поведении.

Чаще всего телевизор упоминается как успокоительное после тяжелого дня, как источник пассивного развлечения в тот момент, когда на более активный отдых уже нет никаких сил.

Растения упоминались в качестве особых предметов почти исключительно женщинами. Для большинства из них они символизируют личные ценности — заботу, компетентность, достижения (в случае редких экзотических растений). Но чаще всего разведение домашних растений служит воплощением экологического сознания, ставшего популярным незадолго до начала исследования. Для тех, кто выращивает дома растения, это становится вызовом технократической цивилизации и личным вкладом в защиту окружающей среды.

Хотя трудно представить себе более утилитарный объект, чем посуда, относительно немногие участники исследования подчеркивали функциональное значение тарелок, чашек и столовых приборов. Чаще всего они упоминались как семейная реликвия, причем респонденты с особой гордостью подчеркивали сохранность хрупкого семейного фарфора на протяжении столетий — чем не символ хрупкой, бережно сохраняемой исторической традиции!

Авторы исследования выделяют два основных измерения в отношениях людей к вещам, каждое из которых образует континуум: от действия к созерцанию и от личности к другим людям. Молодежь тяготеет к действию и самовыражению при помощи вещей, тогда как для старшего поколения большее значение имеют созерцание и связь с другими членами семьи. Мужчины чаще подчеркивают активность и собственную личность, тогда как женщины больше ценят созерцание и отношения.

Особую роль как средство сохранения идентичности играют воспоминания. Когда женщина садится в кресло, в котором она много лет назад укачивала своих детей, когда мужчина смотрит на тромбон, на котором он играл в колледже, переживания, когда-то формировавшие их личность, возникают вновь и возрождаются в настоящем. Это помогает сохранять чувство личностной непрерывности в разные моменты времени.

Авторы сами не ожидали настолько консервативных ответов от своих респондентов. Налицо и гендерные стереотипы, и легко предсказуемые возрастные различия. Это означает, что, несмотря на головокружительный научно-технический прогресс и многократное улучшение качества жизни, психологический смысл дома остался неизменным на протяжении всей человеческой истории.

Люди по-прежнему ищут в предметах смыслы, а не технологическое совершенство и утилитарные свойства. Они по-прежнему хотят чувствовать, что их действия разумны, что их переживания находят отклик в душах других людей, что их помнят и любят и что их личность — часть некоего великого замысла, не ограниченного рамками индивидуальной жизни.

Душа автомобиля

Владение автомобилем превращает современного человека в «хозяина пространства», делает его мобильным, реактивным и подтверждает не только его материальную состоятельность, но и автономию.

В работе Маршалла Маклюена «Понимание медиа» приводится следующая цитата, иллюстрирующая значение автомобиля в жизни человека:

«Я был потрясающ. Я сидел в своем белом «континентале». На мне были чисто шелковая, белоснежная, с вышивкой ковбойка и черные габардиновые брюки. Рядом со мной в машине сидел мой черный как уголь датский дог, привезенный из Европы, по кличке Дана фон Крупп. Чего еще желать!» (Маклюен, 2003).

Она странным образом перекликается с репликой юной героини одной из позднесоветских повестей, печатавшихся когда-то в журнале «Юность». На серьезный вопрос представителей старшего поколения, есть ли у нее мечта, девушка ответила, что мечтает ехать в роскошной машине с открытым верхом, чтобы за спиной у нее развевался длинный шелковый шарф, а на сиденье лежала маленькая собачка.

С поправкой на величину собачки представления о счастье у американца 1960-х годов и советского подростка 1980-х на удивление схожи. И центральным звеном этих представлений является автомобиль — символ роскоши, свободы, статуса, привлекательности, интимности, мощи… О символике автомобиля написано слишком много для того, чтобы авторам удалось избежать приблизительности и туманности. Его сравнивают и с домом, и с одеждой, и с рыцарскими доспехами, и — разумеется, куда же без этого! — с сексуальным объектом.

«Машина… представляет собой особое жилище, только недоступное для посторонних, — пишет Жан Бодрийяр (1995). — Это замкнуто-интимная сфера, но без обычных черт уюта, с острым чувством формальной свободы… Интимность автомобиля — это интимность стремительного прорыва сквозь время и пространство».

Анализируя чувство эйфории, которое возникает при быстрой езде в автомобиле, французский философ видит ее причину в «чудесном» перемещении без усилий, приостанавливающем существование и отменяющем ответственность. Именно это сочетание скорости и пассивности приводит человека в состояние блаженной созерцательности:

«Механическая эйфория скорости — это чудесное перемещение «само собой»… Эйфория от езды в автомобиле, питаемая чувством своей неподвластности миру, не имеет ничего общего с активным жизненным тонусом: здесь происходит пассивное удовлетворение в постоянно меняющихся декорациях».

Со скоростью, по мнению Бодрийяра, связана и «эротическая» значимость автомобиля: снимая социальные табу, а одновременно и непосредственную ответственность, автомобиль своей подвижностью устраняет целый ряд психологических сопротивлений. В автомобиле, в ситуации, где ни за что не требуется расплачиваться, человек обретает и тонус, и блеск, и обаяние, и дерзость:

«Таким образом, эротизм автомобиля связан не с активно-наступательным сексуальным поведением, а с пассивно-нарциссическим самообольщением каждого из партнеров».

Несмотря на подчеркнутую пассивно-созерцательную позицию автомобилиста, обладание автомобилем дает нечто большее — как бы свидетельство о гражданстве:

«Водительские права служат дворянской грамотой для новейшей моторизованной знати… А изъятие водительских прав — это ведь сегодня своего рода отлучение, социальная кастрация».

Бодрийяру вторит Маршалл Маклюен, отмечающий, что достижению возраста, позволяющего получить водительские права, американская молодежь придает гораздо больше значения, чем достижению возраста, дающего право голосовать. В отличие от Бодрийяра, использующего метафору дома, Маклюен сравнивает автомобиль с «предметом одежды, без которого мы в городской среде чувствуем себя неуверенными, раздетыми и несовершенными».

М. Маклюен рассуждает об изменениях не только в образе жизни, но и в окружающей среде, к которым привело массовое распространение автомобилей, начиная с 1950-х годов.

«Все большее смущение вызывает превращение автомобилей в реальное население наших городов, в результате которого произошла утрата человеческого масштаба в энергиях и расстояниях. Планировщики городов пребывают в раздумьях о том, какими способами и средствами выкупить наши города для пешеходов у крупных транспортных компаний.

Автомобиль разделил, как никогда раньше, работу и место жительства. Он взорвал каждый город на дюжину пригородов, а затем разнес многие из форм городской жизни вдоль автомагистралей, пока открытая дорога не стала, наконец, казаться непрерывным городом».

Автомобиль покончил с сельской местностью и в то же время разрушил город как игровую среду, где могла встречаться молодежь:

«Улицы и даже тротуары стали слишком интенсивной сценой для спонтанного взаимодействия подростков. Когда город наполнился мобильными чужаками, даже ближайшие соседи стали друг для друга посторонними».

Маклюен спорит с точкой зрения «венских аналитиков», уподобляющих автомобиль сексуальному объекту: «Автомобиль является сексуальным объектом не больше и не меньше, чем колесо или молоток». Не согласен он и с разговорами об автомобиле как статусном символе. Наоборот, он полагает, что на протяжении нескольких последних десятилетий автомобиль был великим уравнителем не только физического пространства, но и социальной дистанции.

В середине 1960-х Маклюена раздражали только что появившиеся автостоянки у магазинов — «эти чуждые островки, заставляющие пешехода чувствовать себя одиноким и лишившимся тела». Однако он был уверен, что засилье автомобилей продлится недолго: «В электрический век само колесо безнадежно устарело. Время автомобиля уходит…». Маклюен предрекал автомобилю триумф еще на десять лет. Интересно, что бы он сказал сейчас, увидев, как американские города ощерились многоэтажными автостоянками, а пригороды расплющились и окончательно слились друг с другом, плавно перетекая от одного приземистого торгового центра к другому?

В отечественном исследовании автомобиль назван наиболее знаковым предметом нормативного мужского потребления (Чернова, 2003). В медиа-образе успешного российского мужчины, который конструируют мужские журналы, автомобиль относится к «доспехам настоящего мужчины» — наряду с дорогой одеждой, мобильным телефоном, темными очками, часами Rolex и прочими статусными символами. Не случайно женщина-репортер из журнала «Медведь» (1999) формулирует установку, позволяющую ей тестировать мужчин:

«Мне, когда знакомлюсь (с мужчиной), интересны две вещи: чем занимается и какая машина. У нас в стране марка машины дает понять о человеке достаточно много».

Автомобиль всегда был символом социального и финансового успеха советского человека. Трудности, связанные с приобретением машины, только увеличивали ее символическую значимость, повышая статус владельца. Отсутствие выбора на советском автомобильном рынке делало главным атрибутом мужественности сам факт наличия машины.

В современных условиях акцент сместился с дихотомии наличие/отсутствие на марку автомобиля. Именно она несет информацию о статусе владельца. В материалах мужских изданий отдается бесспорное предпочтение известным зарубежным маркам («Mercedes», «BMW», «Ford», «Opel», «Peugeot», «Renault»). Владение автомобилем превращает «настоящего» мужчину в «хозяина пространства», делает его мобильным, реактивным, независимым от муниципальной транспортной системы, является подтверждением не только его материальной состоятельности, но и автономии.

Автомобиль действительно радикально поменял образ жизни, самосознание и социальную идентичность современного человека. Однако это еще слишком новое изобретение, чтобы люди сжились с ним так же, как на протяжении тысячелетий сживались с очагом, гончарным кругом, ткацким станком. Его символика в культуре пока не может считаться устоявшейся.

В еще большей степени это относится к персональному компьютеру и мобильному телефону, которые постепенно становятся продолжением руки, уха, глаза и мозга современного человека, настоящими расширениями нашего «Я». Эти технические новинки еще ждут своего осмысления и анализа как составная часть новой субъективности.

Коллекционеры: хозяева или рабы?

Страсть коллекционера очень похожа на лю6овь. Отношения с предметами у него складываются не на разумном, она чувственном уровне.

Польский нумизмат Марианн Гумовский, который лет сто назад написал книжку о психологии коллекционера, говорил:

«Даже если человек, с которым вы имеете дело, друг всей вашей жизни, если он профессор и если ему 60 лет, не оставляйте его наедине со своей коллекцией! Слишком велик соблазн».

Психоаналитики, которые в любом человеческом поведении видят сексуальную подоплеку, считают коллекционирование компенсаторным фактором в критические фазы сексуальной эволюции. Через стадию активного коллекционирования проходят практически все дети в возрасте от семи до двенадцати лет. Затем страсть к собирательству обычно пропадает, но нередко вновь появляется у мужчин после сорока. Иначе говоря, в те периоды, когда человек еще или уже не в силах реализовать свои сексуальные влечения, он заменяет их страстью к манипулированию предметами, к их накоплению и упорядочению.

Страсть коллекционера очень похожа на любовь. В собирательстве, как и в любви, есть нечто необъяснимое, что на посторонний взгляд кажется безумием. Любому коллекционеру знакомо чувство ревности, которое заставляет его утаивать красоту и наслаждаться ею в одиночестве. Отношения с предметом, с вещью у коллекционера складываются не на разумном, а на чувственном уровне — практически каждый коллекционер может признаться, что «чувствует» свою вещь, слышит, как она его «зовет». Он не может ни спать, ни пить, ни есть, а мысль о том, что предмет окажется в чужих руках, доставляет неописуемые муки. Желание обладать предметом заставляет идти на любые жертвы.

Доктор Ричард Форманек из Нью-Йоркского психоаналитического института отмечает, что страсть к коллекционированию часто возникает у людей, которые в детстве или юности пережили расставание с близкими или их предательство и с тех пор боятся положиться на кого-либо в межличностных отношениях (Formanek, 1991). Обладание вещью, которая не может бросить или предать, заменяет им общение с людьми, дает ощущение спокойствия, безопасности и уверенности. Вещь не стареет, не болеет, не портится, она не может восстать против своего хозяина, поругаться с ним или уйти к подруге. Она позволяет своему хозяину наслаждаться чувством абсолютного контроля.

Сам характер собираемых предметов часто отражает бессознательные фантазии человека. Коллекционирование произведений искусства компенсирует сомнения в собственной творческой полноценности. А для коллекционера автографов знаменитостей или предметов, принадлежащих известным людям (принцессе Диане, Жаклин Кеннеди, Мэрилин Монро), обладание ими означает символическую причастность к их славе и известности.

Другая черта коллекционеров — стремление к упорядочиванию, к выстраиванию предметов в серию, к полноте и завершенности этой серии. Если предмет, которого не хватает для завершения коллекции, недоступен, это может оказаться для коллекционера крахом всего его жизненного замысла.

В трактате Лабрюйера «Характеры» приводится пример коллекционера эстампов.

«Я глубоко опечален, — говорит этот человек. — Боюсь, что вообще перестану собирать эстампы. У меня полный Калло за исключением одного-единственного эстампа; правда, он не из лучших, скорее даже из наименее примечательных, но только его мне и недостает для полного собрания. Я уже двадцать лет охочусь за ним и вот теперь утратил всякую надежду: это очень тяжко».

Предмет вожделения коллекционера должен быть одновременно и уникален, и схож с другими предметами серии. Недаром французский философ Жан Бодрийяр сравнил обладание коллекцией с гаремом, «вся прелесть которого во взаимопроникновении серийности и интимности» (Бодрийяр, 1995). Как показывают социологические опросы, покупатели книжных серий, однажды втянувшись в их собирание, продолжают покупать даже те тома, которые им неинтересны. Собственно, значимой становится уже не столько сама книга, сколько момент ее помещения в общий ряд на библиотечной полке.

А вот история о неком библиофиле, собирателе уникальных экземпляров. Как-то раз он узнал, что нью-йоркский книготорговец выставляет на аукцион экземпляр, идентичный одному из тех, которыми он владеет. Он срывается с места, приобретает эту книгу, приглашает судебного пристава и сжигает второй экземпляр в его присутствии, дабы тот составил протокол об уничтожении. Вложив документ в свой собственный том, который вновь сделался уникальным, он, удовлетворенный, идет спать.

Стремление к завершенности и постоянству свойственно не только коллекционерам, но и многим невротикам, которые с помощью упорядочивания своей жизни и совершения бесконечных ритуалов (вроде мытья рук или наведения порядка на письменном столе) пытаются совладать с внезапно охватывающей их тревогой. Многие коллекционируют вещи, чтобы преодолеть эту тревогу, справиться с чувством неопределенности. Коллекционирование вносит в их жизнь порядок и защищает от хаоса окружающего мира. Собирая вещи, они как бы заклинают время, спасаясь среди любимых предметов от уничтожения и разрушения того, что им дорого. Обладание монетой, которую держал в руках древнеримский солдат или средневековый крестьянин, дает им чувство соприкосновения с вечностью.

Сообщество коллекционеров — это очень разнообразный и очень замкнутый мир. Порой это люди совершенно невероятных, часто маргинальных, но очень глубоких познаний. Например, инженер из Перми может знать гербы всех немецких княжеств XVII–XVIII веков, а фермер из штата Огайо — отличать новгородскую манеру иконописи от рязанской.

Несмотря на замкнутость и чудаковатость истинных коллекционеров, они вынуждены общаться между собой и с окружающим миром, чтобы пополнять коллекции. Коллекционер всегда поймет коллекционера.

Президент Рузвельт добился признания СССР в конгрессе лишь благодаря тому, что десятиминутная протокольная встреча с советским наркомом иностранных дел Литвиновым превратилась в двухчасовую беседу коллег-филателистов, хваставшихся друг перед другом редкостями из своих коллекций.

Рассел Белк отмечает, что поведение коллекционеров очень похоже на поведение людей, страдающих какой-либо химической зависимостью. В момент приобретения вещи коллекционера охватывает эйфория, очень напоминающая алкогольное или наркотическое опьянение (Belk, 1991). Во время поиска желаемой вещи они находятся в измененном психическом состоянии, их сознание сужено, а волевые процессы притуплены, поэтому ради получения необходимой им вещи они готовы на все:

«Что-то заставляет тратить деньги. Понимаешь, что лучше бы их не тратить, но возникает такое неописуемое чувство, потрясающее ощущение. Если испытываешь его, то вопроса, покупать или нет, не возникает. Вопрос стоит только так: могу ли себе позволить и где взять деньги».

Коллекционер часто любит вещи больше, чем людей.

В среде коллекционеров из бывшего СССР существует предание об одном очень крупном филателисте из Одессы. Жена у него была еврейка. Когда во время войны пришли немцы, к коллекционеру явился какой-то немецкий чин и сказал: «Мой начальник — филателист. Он слышал о вашей коллекции, она его чрезвычайно интересует. Если вы отдадите вашу коллекцию, он выправит документы вашей жене и ее никто не тронет. А чтобы у вас не было сомнений насчет моих слов, вот вам несколько адресов. Там вы увидите евреев. Мой генерал сделал им документы». Коллекционер сказал: «Я подумаю». Взял адреса, вечером прошел по ним и убедился, что все так и есть. Ночь не спал, думал и все-таки выбрал коллекцию, Немцы расстреляли его жену. Об этом, естественно, стало известно среди коллекционеров. Филателистов такого уровня по всей стране было не слишком много, и никто из них не захотел иметь с ним дело. И его коллекция умерла, потому что перестала пополняться (Мусвик, 2002).

Символическое значение одежды

Знаком социального статуса для среднего европейца и американца являются автомобиль и тип жилья. Для россиян же способом личной и социальной идентификации остается одежда. Именно поэтому мы ходим на базар в туфлях на высоких каблуках и ездим в метро в норковых шубах.

Вряд ли кто из современных потребителей всерьез полагает, что, отправляясь в универмаг за очередным галстуком, босоножками или сумочкой, мы удовлетворяем свою потребность в тепле и физическом комфорте, как делали наши далекие предки, изготавливая одежды из шкур. Вероятно, даже у них шкуры делились не только на летние и зимние, но и на красивые и уродливые, престижные и простенькие, модные и устаревшие.

Существует множество исследований социального значения моды и того, что мы сообщаем о себе окружающим с помощью своей одежды (на протокольном языке светских мероприятий это зовется «dress-code»). Существуют две точки зрения на то, как устроены эти сообщения.

Одна точка зрения, которой придерживается, к примеру, Жан Бодрийяр, предполагает, что потребители с детства усваивают идеологические коды одежды, стиля и моды как «естественную» часть мира (Бодрийяр, 1995). Пиджаки, шляпы, кепки, покрой платья и длина юбки отражают социальный порядок и обеспечивают его воспроизводство. Мы не свободны в использовании предметов одежды, они заданы нам извне, и мы вынуждены подчиняться «диктату моды». Благодаря социальному давлению рекламы и СМИ общество производит «правильных» потребителей, мечтающих о символах принадлежности, статуса и иерархии.

Однако в последние годы все более популярной, в том числе в массовых журналах о моде, становится другая точка зрения. Мода больше ничего не диктует. Человек сам, используя отдельные предметы как «слова» или даже «буквы» особой знаковой системы, способен составлять из них символические сообщения, выражающие его идентичность, ценности и личностные смыслы (Thompson & Haytko, 1997). Люди произвольно играют значениями вещей, комбинируя деловой костюм с кроссовками, рюкзак с вечерним платьем, драные джинсы с часами Rolex. И это прочитывается окружающими уже не как отсутствие вкуса, то есть незнание правил «грамматики» одежды, но как оригинальность, проявление творческого подхода, отражение личностных установок и жизненного стиля человека.

Американский исследователь Джефф Мюррей попытался на практике проверить, какая из точек зрения на символическое значение одежды ближе современным потребителям (Murray, 2002). Он провел несколько десятков интервью с американцами — представителями среднего класса в возрасте от 22 до 56 лет, спрашивая о том, как они относятся к моде, следуют ли ей, как они могут определить свой стиль в одежде и что он для них означает.

В ходе исследования было выделено несколько тематических линий. Одна из них связана с напряжением, возникающим в результате того, что в индивидуальном стиле сталкиваются различные этнокультурные традиции и «глобальные» тенденции моды.

Автор приводит в пример университетского преподавателя — 29-летнего Сурендру, индуса по происхождению, живущего в США семь лет. Он явился на интервью в джинсах Levi's, серой футболке, кроссовках Nike и с волосами, высветленными «перьями». С одной стороны, респондент — типичный космополит, так как он живет одновременно в нескольких культурных традициях (европейской, североамериканской и сикхской), не принадлежа полностью ни одной из них. С другой стороны, он признается: «В глубине души я сикх и всегда им останусь». Сурендра объяснил, что в Индии носить джинсы Levi's и кроссовки Nike считается «крутым». Для многих индусов американские товары — это символы западной культуры, особенно для молодежи. Те, кто старше 50, более консервативны, они считают, что молодежь должна соблюдать национальные традиции.

Для Сурендры западная культура ассоциируется с индивидуальностью, а национальная — с групповыми ценностями. К примеру, его родственники с насмешками воспринимают его занятия спортом и заботу о своей физической форме. Джинсы и кроссовки известных марок символизируют для Сурендры освобождение от сковывающих его национальных традиций. В молодости ему приходилось носить тюрбан, который ему не нравился, так как символизировал множество культурных ограничений. А для представителей старшего поколения национальная одежда, наоборот, была символом освобождения от британского владычества.

Тюрбан Сурендра, тем не менее, хранит дома — как напоминание о культурном опыте и семейных ценностях. Зато он носит на правом запястье кару — браслет, символизирующий приверженность сикхской вере. Таким образом, его стиль можно обозначить как комбинацию объектов, смыслов и дискурсов, выражающих сложные культурные оппозиции.

Другая респондентка, 56-летняя Долорес, консультант по ведению переговоров, много путешествовала по Соединенным Штатам, побывала в Индии и Непале. Долорес одета очень просто — в линялые джинсы и хлопчатобумажную футболку, ее длинные волосы не окрашены, и в них проблескивает седина. Ее стиль соединяет физический комфорт и гибкость Запада с духовностью и материальной простотой Востока. Долорес шутит, что ее любовь к простоте и стремление не загромождать свою жизнь лишними вещами может «разрушить американскую экономику», то есть она осознает идеологическое содержание своего жизненного стиля.

Этот стиль становится все более популярным в США после публикации книги Дуэйна Элгина «Добровольная простота» (Elgin, 1993). Его девиз — жить внешне простой, но внутренне богатой жизнью. Приверженцы этого стиля добровольно отказываются от общепринятого потребительского кода, символизирующего коллективную идентичность буржуазного общества. Сегодня добровольная простота стала массовым общественным движением со своими ассоциациями, семинарами и лекциями, обширной литературой и своими героями.

Долорес — типичный baby boomer — представитель послевоенного поколения, истощенного материализмом своих родителей и стремящегося к подлинности и духовности. Она романтизирует духовность и бедность Востока, однако исповедует западную трактовку восточных ценностей. Ее стремление к простоте стало возможным лишь благодаря богатству и демократии Запада и характеризует установки верхнего слоя среднего класса. Приведет ли этот стиль к подлинности, осмысленности и внутреннему удовлетворению, целиком зависит от способности Долорес самостоятельно контролировать смыслы, связанные с этим стилем.

Уоллес, 25-летний аспирант из ЮАР, живущий в США около года, одет в просторные брюки и рубашку, на руке у него традиционный африканский браслет, а за плечами — рюкзак с книгами. Уоллес вырос в большой семье, среди тесного круга близких родственников, принадлежащих к нескольким поколениям. В этом кругу было немыслимо появиться на людях неряшливо одетым, например, в рубашке или футболке навыпуск. Вместе с тем одежда была жестко связана с социально-экономическим статусом семьи: в частности, осуждалась дорогая одежда одного из членов семьи, если другие не могут себе этого позволить.

Уоллес характеризует свой стиль как «практичный», объясняя, что хотя его тоже соблазняют дорогие товары и известные марки, он вынужден сдерживать себя в расходах из солидарности со своими родственниками, которые не могут себе позволить подобных вещей. Он критикует экспансию западных товаров посредством рекламы, осуждая знаменитых спортсменов, рекламирующих Nike и Reebok. Его «практичный» стиль не только символизирует эмоциональную связь с соотечественниками, но и сознательно противостоит господству глобализации.

Во всех трех случаях участники опроса пытаются найти такой индивидуальный стиль в одежде, который примирил бы глобальные тенденции потребительского рынка с локальными культурными традициями. То, как они одеваются, помогает им переживать свою групповую идентичность и выражать свою идеологическую позицию.

Другая тема, повторяющаяся в разных интервью, — это конфликт между индивидуальной свободой и социальной зависимостью, возникающий в том случае, когда внешний вид сознательно используется для создания определенного впечатления у окружающих.

Один из примеров такого конфликта — случай Мигеля, 32-летнего инженера из Южного Техаса, выросшего в бедной мексиканской семье. Сейчас у Мигеля хорошая работа в успешной компании, он получил степень MBA, y него есть семья и ребенок. Мигель высоко ценит те преимущества, которые дает ему принадлежность к среднему классу. На интервью он появляется в синем деловом костюме, классической рубашке, галстуке и черных туфлях, он коротко подстрижен, а в руке у него черный кожаный портфель. Своим стилем он выражает стремление к успеху, социальную мобильность и конкуренцию: «Ты пытаешься остаться в этой социальной группе, делаешь то, что и они, просто чтобы быть на виду, чтобы тебя не забыли и ты не оказался бы через десять лет на той же самой должности в том же самом офисе».

Для Мигеля большое значение имеет его физическая форма. Именно успехи в спорте позволили ему получить высшее образование (он получил стипендию как футболист). Для него дисциплина тела стала «пропуском» в высшие слои общества. И в корпоративной среде Мигель воспринимает занятия спортом как способ сообщить коллегам о своей мобильности, командном духе и лояльности. Теперь он занимается бодибилдингом в спортивном зале, где люди смотрят друг на друга и на себя в зеркало, демонстрируя свои бицепсы и принимая скульптурные позы.

Мигель руководит группой инженеров, так что для работы ему физическая сила не нужна. Однако он ценит ее как символ авторитета, молчаливо признаваемый в кругу его коллег. Кроме того, Мигель начал играть в гольф, поскольку это тоже часть корпоративной культуры.

С той же целью — быть замеченным и засвидетельствовать, что он командный игрок, — Мигель посещает корпоративные вечеринки и выпивает с начальством в командировках, даже когда ему этого не хочется: «Ты пьешь, потому что важный человек в компании предложил тебе выпить, и ты просто не можешь отказаться».

Определенная модель потребления — в данном случае борьба с лишним весом, игра в гольф и корпоративные вечеринки — помогают Мигелю выработать стиль, объединяющий его собственные интересы и цели с ценностями организации. По словам Мигеля, «ты выставляешь себя на продажу, удачно себя продаешь и в результате — зарабатываешь больше денег».

Другая участница интервью — Сара, 49-летняя разведенная мать двоих детей из Калифорнии. Это стройная, миниатюрная и привлекательная женщина с аккуратно зачесанными назад волосами. В день интервью на ней узкие трикотажные брюки, широкий свитер с высоким воротником и скромные ювелирные украшения.

Свой стиль Сара обозначает метафорой «чистой эстетики». Этот стиль она соблюдает не только в одежде, но и в ландшафтной архитектуре, и в дизайне интерьера. Ее понимание чистоты не имеет ничего общего с гигиеной; это эстетическая категория. Она осознает, что такой стиль она выработала в противовес стилю своих родителей, которые были прекрасными и добрыми людьми, но никогда не удовлетворяли ее эстетическому вкусу — им нравились яркие цвета и экстравагантные украшения на грани кича. Этот стиль распространяется и на то, что Сара называет «правилом тела»: она много занимается спортом, поддерживает себя в форме и не допускает ни грамма лишнего веса.

Ребекка пришла на интервью в длинном платье из льна и простых туфлях из коричневой кожи. На шее у нее поблескивает маленький золотой крестик. Она описывает свой стиль как «комфортный»: «Я хочу, чтобы мне было комфортно в том, что я ношу, хочу просто быть самой собой». Этот стиль отражает стремление Ребекки к «норме» и ее дискомфорт при столкновении с любыми проявлениями либерализма и плюрализма.

Для Ребекки плюрализм и открытость переменам представляются опасными и «дискомфортными». Она уволилась с работы, потому что ее начальник был геем: «Дело не в том, что я не могу этого принять. Но от меня требовалось, чтобы я этому радовалась — радовалась всему, что отличает одного человека от другого, даже если это противоречит моим убеждениям. Это для меня стало последней каплей!»

Ребекка выросла в консервативной религиозной семье на Среднем Западе, которая дала ей твердые представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. «Комфортный» стиль для нее означает поиск центра, противостоящего этническому и культурному плюрализму университетского городка, где она живет сейчас: «Все эти люди выглядят так, будто они получили одежду у Армии Спасения. И у них по всему телу пирсинг. По-моему, это отвратительно».

Стиль Ребекки подвергается постоянным атакам со стороны новых социальных движений. С другой стороны, он противостоит новой потребительской модели, которая поощряет гибкую, подвижную идентичность, вечно меняющуюся с изменением моды. Ребекка и Сара придерживаются консервативного стиля, который помогает им сформулировать свое отношение к социальной организации общества, выразить свою идеологическую позицию и найти свое место в социальной иерархии.

Еще одной темой, выявленной в ходе интервью, стала «власть персоны», то есть сознательное конструирование с помощью стиля определенного представления о себе.

Примером может служить случай Анны, родившейся в маленьком городке в Арканзасе. Она пришла на интервью в коротком платье, туфлях на высоком каблуке, сережках и макияже. Ее одежда отражает «классический и утонченный» стиль, к которому она стремится. Анна одевается в известных магазинах, таких как Ann Taylor, Dillards, Gap, Banana Republic, Victoria's Secret. Эти магазины, вместе с такими журналами, как Cosmopolitan, Bazaar, New Woman, Vogue, помогают Анне конструировать ее «классическую и утонченную персону». Поскольку Анна живет в студенческом общежитии, это также влияет на ее стремление выглядеть безупречно: «Все живут вместе, все постоянно смотрят друг на друга и все хотят друг друга перещеголять». Поэтому даже дома Анна старается хорошо выглядеть, иначе у нее портится настроение.

Анна очень гордится тем, что к ней, родившейся в маленьком захолустном городке, подруги обращаются за советами, можно ли сочетать те или иные вещи, не выглядят ли они смешно в том или ином платье и т. п. «Утонченный» стиль Анны используется для того, чтобы преодолеть налет провинциальности, который довлеет над ней.

Другой пример формирования персоны с помощью стиля — случай Валери, 34-летней матери двоих детей, которая выросла на побережье и определяет свой стиль как «пляжный». В детстве пляж для нее был воплощением свободы, независимости, радости, дружбы и покоя. Ее «пляжная персона» простая, веселая, загорелая, любит музыку, риск, полноприводные джипы, серфинг и J. Crew (молодежная марка одежды). Ее персона строится в оппозиции к другим моделям потребления: «преппи» (водолазки, блузки, сорочки), «хиппи» (длинные немытые волосы, гитары, наркотики, драные джинсы) и «ди-джеи» (менее поношенные джинсы, футболки, бейсболки).

Хотя Валери больше не живет на побережье, пляжная символика продолжает влиять не только на ее одежду и прическу, но и на интерьер ее жилья. Ее гостиная украшена огромными морскими раковинами. Собираясь на корпоративную вечеринку в компанию Proctor & Gamble, где работает ее муж, она заботится о том, чтобы одеться «правильно», то есть не слишком открыто. Корпоративная культура ее мужа кажется ей «чопорной», однако она готова поступиться своим стилем ради сохранения преимуществ, которые дает работа мужа в этой компании.

В статье психолога-консультанта Екатерины Михайловой «Первое лицо, единственное число» (Михайлова, 2004) анализируется, как российские женщины-руководители используют одежду в качестве метафорического сообщения. Как и в работе Мюррея, в этой статье символика одежды рассматривается как постоянный поиск компромисса между жестко фиксированными культурными значениями и попыткой выразить с их помощью индивидуальный опыт, построить собственную профессиональную или социальную идентичность, сконструировать некое сообщение, прочитываемое окружающими.

Одна из клиенток Михайловой всегда одета в подчеркнуто женственные, «дамистые» костюмы от известного местного дизайнера, цветовая гамма — розовая, белая, сиреневая — воспринимается на фоне «коридоров власти» как неожиданная и почти неуместная. «Это, однако, не промах, а прием», — утверждает автор.

Другая ее клиентка носит на рабочем месте сарафанчик, надетый поверх кашемирового свитера и представляющий собой довольно экстравагантную вещицу «старушечьей» расцветки (в мелкий цветочек), отделанную объемными розочками, самая объемная из которых располагается на спине. «Офисные костюмчики пусть носят девочки из секретариата, — замечает героиня по поводу своей одежды. — Они — лицо компании, а я — двигатель».

Автор отмечает, что оформление собственной внешности выступает для ее героинь как довольно емкое сообщение. Это всегда нечто большее, чем простое следование норме или ее нарушение. В оформлении внешности всегда присутствуют вторые и третьи планы, скрытые цитаты и дополнительные уровни сложно организованного сообщения.

«Если бы объемная розочка на спине любимого сарафана заговорила, это был бы достаточно пространный монолог. В нем нашлись бы слова и для вызова общепринятым представлениям о бизнес-леди, и для демонстрации весьма изысканного вкуса и предпочитаемого бренда, и для сообщения о сочетании несочетаемого, и для озорного выпада в адрес смотрящего в спину и бесстрашия повернуться такой спиной, и для утверждения женского начала вне возрастных границ».

Через символику одежды российские бизнес-леди выражают важные вопросы своего профессионального и личного развития: соблюдение жесткой ролевой модели, «игра по чужим правилам» в жестком мужском мире, проявление индивидуального стиля в поиске целостности, выражение своего социального и культурного опыта.

***

Многие жители западных стран, приезжающие в Россию, отмечают, что в нашей стране одежде уделяется повышенное внимание. На улицах Москвы гораздо больше тщательно и продуманно одетых женщин, чем на улицах Берлина, Нью-Йорка и даже Парижа. Причем если европейцы и американцы задумываются о том, что одеть, лишь по особым случаям (поход в театр, в ресторан, на важную деловую встречу или любовное свидание), то многие россиянки наряжаются и накрашиваются даже тогда, когда отправляются на прогулку с детьми или в магазин за покупками. У иностранцев это вызывает недоумение, а порой и насмешку.

Впрочем, не меньшее недоумение у россиян вызывают постоянные разговоры американцев о ценах на недвижимость, о необходимости поиска нового дома для своей семьи, ревнивый подсчет числа спален и санузлов в домах коллег и друзей (чем их больше, тем, разумеется, «круче», независимо от размера семьи).

Вероятно, относительная дешевизна и доступность любой одежды для среднего европейца и американца привела к тому, что она уже перестает быть дифференцирующим признаком, знаком социального и культурного статуса. Таким знаком для жителей экономически развитых стран становятся автомобиль и тип жилья. А для россиян, большинство которых не может похвастаться большим количеством спален и ванных комнат, самым популярным способом личной и социальной идентификации остается одежда. Именно поэтому мы ходим на базар в туфлях на высоких каблуках и ездим в метро в норковых шубах.

Покупаю, следовательно, существую

Вопреки распространенному мнению, женщины лишь ненамного опережают мужчин по количеству импульсивных покупок. Основная разница состоит в предпочтении и в том, что эти покупки означают для мужчин и женщин.

Большинство людей время от времени покупают что-то ненужное. В обществе потребления процесс покупки вещей превратился из нудной домашней обязанности, приличествующей слугам и небогатым домохозяйкам, в любимый вид отдыха и развлечения очень многих людей независимо от их социального положения и культурного уровня. При этом вместе с ростом благосостояния покупателей растет и процент вещей, приобретаемых импульсивно, то есть незапланированно и без особой нужды.

Специалисты по маркетингу утверждают, что 60 % покупок, совершаемых в крупных магазинах, являются импульсивными. В большинстве случаев мы не планируем заранее, что купить. Мы принимаем решение на месте и иногда, вернувшись домой, с недоумением рассматриваем новое приобретение и спрашиваем себя, на кой черт нам эти очки для подводного плавания за $189, если отпуск еще через полгода, до следующей зарплаты — почти месяц и за квартиру не плачено.

Время от времени с каждым случается легкое помутнение рассудка, после чего в шкафу обнаруживаются несколько совершенно одинаковых пиджаков, туфель или свитеров. Но у некоторых людей покупки превращаются в настоящую болезнь. Вот исповедь одной из пациенток швейцарского психиатра Аниты Ульрих:

«Вчера я зашла в три универмага и истратила несколько сотен долларов за час. Что я купила? Не имею понятия. Кучу одежды. Нужна ли мне одежда? Нет. У меня дома валяются сумки с прошлого похода в магазин, которые я даже не открывала. Если я долго ничего не покупаю, меня охватывает беспокойство, переходящее в панику. Я хожу по магазинам, словно в трансе, а когда возвращаюсь домой, просто бросаю пакеты на пол, и они лежат там, пока мне не захочется взглянуть, что в них. Это настоящий запой, как у алкоголика или обжоры. Когда он кончается, я чувствую себя совершенно опустошенной, и не только морально — вчера я исчерпала свой кредит по двум карточкам. Думаю, мне вообще придется отказаться от кредитных карт, иначе я вылечу в трубу» (O'Guinn & Faber, 1989).

Психиатры рассматривают неконтролируемое желание покупать как одну из форм патологической зависимости, подобной алкоголизму, наркомании или страсти к азартным играм. Импульсивные покупатели часто не способны противостоять своим желаниям, как алкоголик не в силах сопротивляться своему желанию выпить. И так же, как алкоголика мучает похмелье, импульсивного покупателя потом мучают чувство вины и раскаяние из-за потраченных впустую денег и растущих долгов.

Обычно потребность пройтись по магазинам возникает у таких покупателей каждые несколько дней. Отправляясь в магазин, человек ничего не собирается приобретать, но, увидев какую-нибудь привлекательную вещь, чувствует острое желание ее купить. Некоторые пытаются сопротивляться этому импульсу, но сопротивление обычно длится не дольше четверти часа, после чего начинается «запой»: человек покупает приглянувшуюся вещь, а вслед за ней — терять-то уже нечего! — еще кучу абсолютно ненужных предметов. По возвращении из магазина он полностью теряет интерес к купленным вещам и может даже не взглянуть на покупки.

В отличие от обычного человека, время от времени совершающего глупые и неудачные покупки, импульсивный покупатель постоянно приобретает вещи, в которых не нуждается и которые не может себе позволить. В результате он обычно начинает испытывать финансовые трудности — превышает кредит по карточке, влезает в долги, закладывает имущество. Из-за этих бессмысленных покупок у импульсивного покупателя возникают постоянные стычки с членами семьи. Часто он вынужден прятать свои покупки и скрывать долги от близких не только потому, что боится скандала, но еще и потому, что ему стыдно. Но он ничего не может с собой поделать: если его лишить возможности ходить по магазинам, он чувствует себя совершенно несчастным. Во время совершения покупки такой человек испытывает прилив сил и радостное возбуждение, а после — раскаяние и чувство вины.

Страсть к покупкам плохо поддается лечению. Обычно психиатры прописывают таким пациентам антидепрессанты, советуют им не ходить по магазинам в одиночку и оставлять дома кредитные карточки. В США существуют группы поддержки — «Анонимные транжиры», действующие аналогично «Анонимным алкоголикам», которые помогают этим несчастным «завязать».

Исследования, проведенные в США, показывают, что число людей, подверженных покупательской зависимости, выросло за последние десять лет с 5 до 10 % (Valence et al., 1988). Тех же, кто совершает импульсивные покупки время от времени, гораздо больше. По оценкам немецких психологов, примерно четверть жителей Германии страдают легкой формой покупательской зависимости, а в Великобритании примерно треть опрошенных периодически покупают ненужные им вещи «просто так» (Trachtenberg, 1988; O'Guinn & Faber, 1989).

Объяснение феномена импульсивных покупок основано на идее символического потребления, то есть на утверждении, что товары служат материальными символами нашего «Я» — как реального, так и идеального. На протяжении прошлого столетия в развитых странах Запада приобретение товаров постепенно меняло свой смысл. Материальные ценности стали приобретаться не только ради удовлетворения насущных потребностей и выполнения необходимых функций, но и ради символического выражения вкусов, жизненного стиля и индивидуальности. Нынешние потребители покупают не сам продукт, а прежде всего (или даже исключительно) его символическое значение: мужественность, современность, интеллект, респектабельность.

Мы склонны к импульсивному приобретению тех вещей, которые помогают нам конструировать свой образ. Причем между мужчинами и женщинами существуют четкие различия в выборе импульсивных покупок, отражающие различия в символических конструкциях мужской и женской идентичности.

Эти различия подтверждены исследованием, проведенным психологами из университета Сассекса под руководством Хельги Диттмар (Dittmar & Drury, 2000). Они изучали не тех, кто серьезно страдает покупательской зависимостью, а обычных людей — адвокатов, преподавателей, домохозяек. Респондентов спрашивали, как часто они покупают разные виды товаров, не планируя этого заранее, а также просили оценить, какими критериями они руководствуются при выборе этих товаров.

Вопреки распространенному мнению выяснилось, что женщины ненамного опережают мужчин по количеству внезапных покупок. А вот в покупательских предпочтениях полов исследователи никаких неожиданностей не обнаружили. Женщины не могут устоять перед украшениями, одеждой, косметикой и парфюмерией — предметами, символизирующими сексуальную привлекательность. Реже всего женщины склонны проявлять импульсивность в выборе посуды и других предметов для дома: вероятно, образ домохозяйки меньше всего отвечает их представлению об идеальном «Я». Мужчины чаще всего импульсивно приобретают спортивные товары и электронные новинки — средства связи, компьютерные игры, музыкальные диски. Спорт является самым распространенным символом мужественности, а технические новинки — символом интеллектуального и социального статуса.

Различия в критериях выбора товаров между мужчинами и женщинами оказались не столь выраженными, как можно было ожидать, учитывая распространенный стереотип мужчины как существа рационального, а женщины — как создания неуравновешенного и подверженного настроениям. При покупке «плановых» товаров (обуви, посуды и т. п.) цена для женщин даже важнее, чем для мужчин. А при покупке «импульсивных» товаров (одежды, украшений, спорттоваров и дисков) экономические соображения одинаково несущественны как для мужчин, так и для женщин. Женщины предпочитают покупать вещи, обеспечивающие им эмоциональный комфорт и улучшающие их отношения с другими. Мужчины же больше ценят возможность самовыражения, функциональность и пользу приобретаемых вещей. Это различие отражает существующие в культуре символические конструкции женственности и мужественности, предполагающие ориентацию мужчины на внешнюю активность и личные достижения, а женщины — на внутренний комфорт и гармоничные взаимоотношения с другими.

Результаты исследования противоречат многочисленным клиническим данным, согласно которым число женщин, страдающих покупательской зависимостью, в два-три раза превышает число «запойных» покупателей-мужчин. Авторы объясняют это тем, что среди мужчин гораздо больше тех, кто страдает другими формами зависимости (алкоголиков, азартных игроков). Вероятно, безобидная привычка имеет больше возможностей превратиться в пагубную страсть, если в своей легкой форме одобряется обществом. Традиционная мораль не осуждает мужчину за лишнюю кружку пива, а женщину — за лишнюю кофточку.

Другим объяснением различий в частоте импульсивных покупок между мужчинами и женщинами является теория символического самодополнения (Wicklund & Gollwitzer, 1982). Эта теория утверждает, что воспринимаемые расхождения между реальным и идеальным «Я» нуждаются в преодолении, или компенсации. Существует множество стратегий компенсации низкой самооценки — от привычных посиделок в баре с друзьями до занятий экстремальными видами спорта (альпинизм, прыжки с парашютом и т. п.). Одной из стратегий может служить приобретение материальных символов, имеющих отношение к «недостающим» аспектам идеального «Я». Люди, склонные выбирать эту стратегию, по всей вероятности, имеют сильную материалистическую ценностную ориентацию, то есть рассматривают приобретение материальных благ как главную жизненную цель, основной показатель успеха и источник счастья и внутреннего удовлетворения.

Таким образом, на частоту импульсивных покупок влияют два фактора: неудовлетворенность собой и материалистические ценности. И если в отношении материализма существенных различий между мужчинами и женщинами не выявлено, то в отношении самооценки гендерные различия налицо: в большинстве стран женщины демонстрируют более низкую самооценку и меньшую удовлетворенность жизнью, чем мужчины (Richnis & Dawson, 1992).