Лютер

ГЛАВА 12

Виттенберг, ноябрь 1518 года

Помещение, в котором курфюрст Фридрих Саксонский хранил свое собрание святых мощей, представляло собой просторный зал в западном крыле замка. Мало кто из придворных заглядывал в эту часть здания, ибо мрак, который царил в коридорах без единого окна, производил впечатление зловещее. У массивных дверей хранилища денно и нощно стояли на страже два охранника, и кроме самого курфюрста сюда могли попасть лишь очень немногие из его приближенных.

Георг Спалатин уже не раз наведывался в святая святых своего господина, потому что курфюрст любил именно здесь, а не в охотничьем кабинете и уж подавно не в парадном зале вести уединенные беседы, не предназначавшиеся для чужих ушей. Никогда ранее запах тлена, исходивший от бесчисленных шкатулок, ящичков, коробочек, ковчегов и реликвариев, не вызывал в нем столь сильное чувство тошноты, как этим зимним вечером. Здесь нельзя было открывать окна, ибо курфюрст Фридрих был твердо убежден, что сквозняк может навредить драгоценным реликвиям. Кроме того, в последнее время стало заметно холоднее. Нескончаемые дожди сменились морозами, а вода превратилась в лед.

Секретарь осторожно передвигался по помещению, сверху донизу отделанному ценнейшими породами дерева, проходя мимо монументальных шкафов, которые не только хранили тайны христианства, но и сами были драгоценными произведениями искусства, потому что их искусно расписал придворный художник Кранах. В сумеречном свете, исходившем от тлеющего камина и нескольких свечей, золоченые, украшенные драгоценными камнями футляры, в которых хранились кости, волосы и обрывки ткани, сияли каким-то неземным, магическим светом. Спалатину было зябко. Он прекрасно знал страстную привязанность своего господина к сей мрачной пещере и хранящимся в ней сокровищам, но не мог эту привязанность разделить.

Уже через несколько мгновений в укромном уголке он обнаружил курфюрста. Тот стоял, прислонившись к стене, возле стола с молочно-белой алебастровой столешницей и с угрюмым видом разглядывал шахматные фигурки. Спалатин удивился, потому что никогда еще не приходилось ему видеть своего господина за шахматной игрой. Курфюрст Фридрих увлекался охотой, был страстным поклонником искусства и все свои внутренние силы отдавал религии, которую поддерживал с неиссякаемым воодушевлением. Медленно приблизившись к столу, секретарь заметил, что курфюрст расставил изящные фигурки из слоновой кости в совершенно нетипичном для игры боевом порядке.

Спалатин посмотрел на бородача, который среди всех этих реликвариев выглядел подавленно и растерянно. Спалатин снял шляпу и сбросил накидку. Он чуть было не поддался искушению уйти отсюда, чтобы не мешать курфюрсту в его уединении. Но потом он вспомнил о письме, которое прятал за пазухой, — всего несколько часов назад его доставили в придворную канцелярию. Дело, к сожалению, не терпело отлагательства, на это указал ему даже гонец, самодовольный детина, состоявший на службе у епископа Магдебургского. Спалатину пришлось оставить гонца ночевать в людской, вручив ему горсть дукатов.

— У вас письмо для меня, Спалатин? — раздался хрипловатый голос курфюрста. Фридрих поднял голову и вопросительно смотрел на него. — Что, плохие новости?

Спалатин, смиренно поклонившись, вручил своему господину свиток, доставленный гонцом. Пергамент промок, растрепался и был весь в грязи. При других обстоятельствах Спалатин обязательно велел бы писцу переписать письмо, а уже потом вручил бы его Фридриху. Но в данном случае экстренность депеши не допускала промедления.

— Ваша светлость, скажите, ради всего святого, что мне на это ответить? — спросил Спалатин, после того как курфюрст развернул свиток и, подойдя к камину, пробежал глазами письмо. — Кардинал требует от вас схватить доктора Мартина Лютера и под стражей доставить его в Рим. Или изгнать его из Саксонии!

Курфюрст опустил руку с письмом вниз. Носком сапога он подтолкнул назад в огонь откатившееся полено и стал смотреть, как оно занялось пламенем. Шло время, никто из них не произносил ни слова. Спалатин, который слишком нервничал, чтобы стоять спокойно, взял с каминной полки оловянный кубок с изогнутой ручкой. Рассматривая теплый, нагретый огнем сосуд, он лихорадочно соображал, под каким предлогом можно подольше задержать гонца. Архиепископ Альбрехт с нетерпением ждал, когда саксонский курфюрст выдаст ему еретика, посмевшего вмешаться не в свое дело. И ведь этот еретик, похоже, не успокоится, пока не распалит пламя большее, чем то, что пылает в камине курфюрста.

— А вы читали то, что он написал? — Голос курфюрста оторвал Спалатина от его невеселых мыслей.

— Памфлеты Лютера? Да, кажется, я знаю их все до одного!

— А он умен, этот маленький монах, этот доктор Лютер, верно? Человек с очень своеобразным мышлением! Курфюрст, наморщив лоб, постоял в раздумье. — Вы ведь вместе с ним посещали юридический факультет, не так ли? Как вы считаете, его можно… переубедить?

Спалатин поставил кубок обратно на камин. Только он, и никто другой, мог догадаться, о чем сейчас размышляет его господин. Уже который месяц подряд он подробно сообщал курфюрсту обо всех проповедях и писаниях Лютера, но Фридрих ни разу не выдал своих истинных чувств. Но вот теперь курфюрста поставили перед необходимостью принять решение, чего он, вероятно, никак не ожидал. Если он встанет на сторону монаха, который как-никак был известнейшим ученым его университета, то это подорвет его положение среди имперских князей. Если же он, напротив, выдаст его, то этим восстановит против себя не только гуманистов, выступающих за свободу науки и образования, но и простой народ.

— Я всей этой суматохи не понимаю, — сказал Фридрих, немного помедлив. — Лютер выступил на одну-единственную тему, причем развил ее очень убедительно… — Он подошел к шкафу из клена, украшенному затейливой резьбой, открыл шкатулку и вынул из нее некий предмет, завернутый в промасленную ткань. Спалатин сразу узнал очертания нижней челюстной кости. — Вообще, этот человек говорит о вещах в высшей степени интересных. Особенно для меня, полжизни посвятившего спасению дутый и потратившего на это много денег. И ведь именно таким, по моему мнению, должен быть настоящий ученый! Именно этого я от него ожидаю! Поучения и искренности!

— Так что же мы сообщим кардиналу Каэтану? — спросил Спалатин, которого этот неожиданный интерес курфюрста к своевольному монаху заставил призадуматься. Он внимательно посмотрел на Фридриха. — Доктор Лютер вот уже несколько дней снова находится в Виттенберге. Совершенно ясно, что его хотели схватить еще в Аугсбурге, сразу после беседы с римским посланником. Но случилось чудо: ему удалось в чужой одежде выскользнуть через лаз в городской стене, который не охранялся, и покинуть город.

Курфюрст затрясся от смеха.

— Чудо? — веселился он. — Чего доброго, окажется еще, что его спустили с городской стены в корзине, как некогда святого Павла! В таком случае, дружище Спалатин, ему уготовано почетное место в моей коллекции святых мощей!

— Но ваша светлость!..

— Ладно, Спалатин! — Фридрих примирительно махнул рукой.

Он положил реликвию обратно в шкатулку и прикрыл дверцу шкафа. Курфюрст вдруг с удивлением понял, что у него нет больше никакого желания любоваться своей коллекцией. Еще немного подумав, Фридрих сказал:

— Человеку, который сильнее тебя, можно сказать «нет» двумя различными способами, мой добрый друг. Первый таков: не произнося ни слова, спокойно гнуть свою линию, словно ничего и не слышал. При этом время и медлительность людей становятся твоими союзниками…

— А второй?

Глаза курфюрста задорно блеснули. Он попросил Спалатина взять с каминной полки кубок и поставить его на стол. Секретарь повиновался. Курфюрст достал из шкафчика кувшин с вином и наполнил теплый кубок до краев.

— Можно сказать «нет» с такой изысканной любезностью, что собеседник просто голову потеряет. На этом, дорогой мой секретарь, зиждется высокое искусство дипломатии. И только если оба стратегических хода оказываются неэффективны, приходится сдаваться…

— Или бороться, — с серьезным видом закончил фразу Спалатин.

— Вот именно, друг мой! Но вступать в борьбу следует лишь тогда, когда уверен, что ты выиграешь! — И курфюрст Фридрих с такой силой опустил глиняный кувшин на стол, что вино плеснуло через край. Красные капли брызнули на белый алебастр — словно кровь на свежевыпавшем снегу.

— Нельзя допустить, чтобы наш монах попал в лапы Рима, — убежденно заявил Фридрих. — Они уничтожат его, а нас, позволивших ему распространять свое учение, предадут осмеянию в глазах всей империи. Кем, черт побери, они себя воображают, этот кардинал и его жалкие лизоблюды, если они посмели помыслить о том, чтобы лишить мой университет столь блестящего ученого?!

Спалатин так и впился в поля своей щегольской шляпы. Тревога его не убавилась, но он почувствовал облегчение оттого, что курфюрст наконец-то собрался с силами, преодолел свою апатию и решил занять определенную позицию. Ну а что касается состязания за влияние между папским престолом и имперской Саксонией, то здесь точка пока еще не поставлена. Курфюрст Фридрих — мудрый правитель и пользуется расположением императора. Может статься, они вдвоем придумают средство спасти мятежного монаха.

— С вашего позволения, я прямо сегодня составлю охранную грамоту для доктора Лютера, — с готовностью предложил Спалатин. — А затем один из моих писцов доставит ее в монастырь.

Фридрих с улыбкой посмотрел на своего секретаря.

— Не стоит так спешить, дорогой мой, — сочувственно сказал он. — Монах может и подождать. Сначала вы должны отведать моего вина. Ландграф Гессенский оказал мне любезность, поделившись со мной отменным напитком из своих погребов.

Когда через некоторое время Спалатин отправился в Черный монастырь, чтобы обсудить с Лютером предложение курфюрста, в церкви замка зазвонили колокола.

Этот звон печально разнесся над площадью. Секретарь в замешательстве остановился и посмотрел на колокольню. Два ворона с карканьем кружили вокруг нее. Спалатин глубоко вдохнул обжигающе-холодный воздух. Этот странный, настойчивый колокольный звон в неурочный час он никак не мог себе объяснить. Между тем, бросив взгляд на соседнюю улицу, он понял, что не только ему этот звон показался необычным. На церковной площади и в узких улочках, прилегающих к городским воротам, ремесленники и торговцы бросали свою работу и, перешептываясь, собирались кучками.

Не успел Спалатин подойти к стражнику, чтобы узнать, что случилось, как мимо него пронеслись несколько всадников. Стража у ворот бросилась от них врассыпную, и те беспрепятственно въехали через арку во внутренний двор. Фырканье разгоряченных, загнанных лошадей смешивалось с тяжелым дыханием утомленных гонцов.

Спалатин с досадой вздохнул. Он плохо спал сегодня, а на завтрак ограничился куском ржаного хлеба и плошкой ячменной каши. А тут еще врываются эти наглецы, и явно запахло грозой… Он поднял руку и в гневе потряс кулаком, давая выход своим чувствам. Но тут же замер. На незнакомцах были меховые накидки, а бороды у них покрылись инеем. По крайней мере один из всадников показался ему знакомым. Он, кажется, состоял на службе у императора и считался близким другом своего господина. Для Максимилиана, который любил окружать себя рыцарями, лучниками и стрелками, такая компания была обычной, но Спалатин спрашивал себя, что, собственно, привело этого человека в Саксонию, да еще посреди зимы.

Он решительно развернулся и по узкой дорожке поспешил вдоль стены назад, к парадной лестнице. Держась на некотором расстоянии, Спалатин наблюдал, как четверо слуг сбежали с крытого дощатого крыльца соседнего дома, где располагались хозяйственные помещения, чтобы помочь всадникам спешиться. Главный, среднего роста широкоплечий детина, не удостоил слуг даже мелкой монеткой, зато пригрозил задать трепку, если они не позаботятся как следует о его лошади. Потом в сопровождении остальных он взбежал по каменным ступеням.

— Минутку, господа! — закричал Спалатин, изо всех сил стараясь сохранять самообладание.

Эти грубияны не вызывали у него ничего, кроме отвращения. Он не испытывал ни малейшего желания вступать с ними в перепалку, но если им во что бы то ни стало надо поговорить с курфюрстом, то в его обязанности как секретаря входит предупредить своего господина и представить их как положено. Ни минуты не колеблясь, он поспешил за тремя рыцарями, которые тут же остановились и обернулись к нему.

Приоткрыв от удивления рот, главный уставился на Спалатина. Лицо его обрамляла аккуратно подстриженная черная борода, в которой поблескивали крохотные льдинки.

— Что вам угодно? — спросил он с плохо скрываемым гневом.

Его спутники в ожидании скрестили руки на груди. В своих меховых накидках они напоминали неуклюжих медведей, потревоженных во время зимней спячки.

— Я Георг Спалатин, секретарь придворной канцелярии и тайный советник его светлости курфюрста Саксонского. И я хотел бы немедленно узнать, не вы ли распорядились звонить во все колокола?

Рыцарь усмехнулся. Его маленькие злые глазки сверлили Спалатина, и была в них какая-то опасная снисходительность. Разумеется, он уже слышал кое-что о тайном советнике курфюрста, но то обстоятельство, что советчик еще явно не знал, что случилось, похоже, доставляло ему некое удовольствие.

— Дайте-ка нам пройти! — сказал он. — Я прибыл со своими людьми из Вельса, от двора императора. У нас депеша к его светлости курфюрсту Саксонскому!

Спалатин перепугался до смерти. Еще одно послание, подумал он. Но на этот раз не от епископа, а от самого императора Максимилиана. Если император тоже решил оказать давление на Фридриха, это свяжет ему руки, и тогда придется выдать Мартина Лютера инквизиции.

— Так, значит, вы привезли привет от нашего милостивого императора, — проговорил Спалатин, не замечая насмешливых взглядов окруживших его рыцарей. Он не сразу понял, что сказал что-то не то.

Рыцарь нахмурил густые брови, а его спутники вдруг смиренно опустили глаза долу.

— Привет с того света, секретарь, — прошептал на ухо Спалатину гость. — Император Максимилиан мертв!

Послание, доставленное из Вельса, открыло горькую правду. Император Максимилиан, которого за глаза называли последним рыцарем, спустя две недели после Крещения умер в своем зимнем дворце в Вельсе. Еще на смертном одре у императора сняли с руки кольцо, чтобы передать его внуку Карлу в Испанию.

— «Он распорядился, чтобы перед погребением бичевали его тело, наголо остригли голову и вырвали все зубы, — читал курфюрст Фридрих голосом, не предвещавшим ничего хорошего. — Он был при жизни великим правителем, но пожелал предстать перед Господом как кающийся монах-францисканец. Мир его бессмертной душе!» — С глубоким вздохом он передал Спалатину письмо и осенил себя крестным знамением. Его безучастное лицо ясно говорило о том, что он считает сие скорбное послание насквозь лживым.

— Последний рейхстаг просто-напросто убил императора, — осторожно сказал Спалатин, прощупывая почву. — Папа потребовал он него снарядить настоящий крестовый поход против турок. Когда он намеревался покинуть Аугсбург, чтобы направиться в Иннсбрук, город отказался открыть ему ворота, потому что он задолжал магистрату большую сумму денег. Двадцать четыре тысячи гульденов, если память мне не изменяет. Уже тогда его начала сжигать болезнь.

Фридрих зябко потер руки. За окном охотничьего кабинета метались снежинки. Купола башен и зубцы стен уже исчезали под толстым слоем снега.

«Что ж, теперь нам предстоят выборы императора, — подумал курфюрст. — Выборы, в которых голос Саксонии очень важен».

Курфюрсты Священной Римской империи германской нации готовились к торжественной процедуре погребения почившего императора, а Джироламо Алеандр тем временем вернулся в Рим.

Впервые в жизни Алеандр ощущал в душе полную пустоту, упадок сил и разочарование. После провалившихся переговоров во дворце епископа в Аугсбурге он вместе с Каэтаном отправился в Рим, где его господин распорядился издать новые декреты по поводу отпущения грехов. Согласно этим новым папским указам процедура отпущения грехов, получившая распространение в Германии, та самая, с которой боролся Лютер, узаконивалась Церковью. Отныне борьба против нее, с точки зрения церковного права, считалась борьбой против Церкви. Кардиналу удалось даже поговорить со смертельно больным императором, и старик слушал его, хотя мозг его был затуманен и он уже, видимо, мало что воспринимал. У Каэтана даже появилась надежда, что он сможет добиться от императора указа, запрещающего лживое учение Мартина Лютера. Но Максимилиан внезапно умер. Его смерть одним махом обратила в прах все надежды Алеандра на укрепление позиций Папы в империи.

Максимилиан был истинно верующим христианским монархом, проявлявшим заботу о единстве Церкви, но то была не единственная причина, по которой Алеандр оплакивал его смерть. Так же, как и он сам, покойный император был убежден, что давно назрела коренная реформа всей империи. За последние тридцать лет окрепли новые силы, и эти силы настойчиво требовали права голоса. Курфюрсты, вроде этого саксонца из Виттенберга; епископы, такие как Альбрехт Майнцский. К тому же все больше знати попадало в долги к богатым купцам вроде Фуггеров или Вельзеров. Обнищавшие рыцари не гнушались теперь выходить на большую дорогу и силой оружия напоминать о своих правах. Начиналась возмутительная неразбериха, которую скоро никто не сможет одолеть. Император Максимилиан не торопился собирать имперский совет, и Алеандру очень нравилась такая позиция. Он был убежден, что только высшая папская власть призвана начать реформу, а перец чернью она не обязана давать отчет.

Теперь на трон претендовали два человека, и Алеандр слишком мало знал их, чтобы по достоинству оценить претендентов. Франц I, из французского королевского Дома Валуа, безо всякого стеснения дал понять, что будет действовать лишь в интересах своей страны. За его стремлением сесть на трон скрывалось нежелание допустить расширение влияния Габсбургов. Король Испании Карл, внук Максимилиана, был юнцом, ему едва сравнялось девятнадцать лет. Из бесед с кардиналом Каэтаном Алеандр знал, что Папа не хочет видеть императором этого Габсбурга, потому что он не только наследник австрийских земель, но претендует также и на испанские владения, в том числе заморские, а также на Бургундию, Неаполь и Сицилию. И если этот юнец победит, он станет властителем империи столь могущественной, какую даже Папа не мог себе представить.

Когда по возвращении Алеандр явился в личные покои Папы, церемониймейстер провел его в комнату, сплошь увешанную картами и уставленную глобусами. На стенах красовались шедевры картографического искусства, а на специальных пюпитрах были разложены огромные листы из тонко выделанной телячьей кожи. Алеандр благоговейно озирался вокруг. На некоторых рисунках изображены были небесные сферы Птолемея, другие же представляли новые территории по ту сторону океана, которые якобы открыл этот генуэзец Колумб, состоявший на службе у испанского короля.

Алеандр нашел Папу в прекрасном расположении духа. Он встал перед ним на колени и прикоснулся губами к сверкающему камню у него на пальце. Здесь же присутствовал и Каэтан. Кардинал был бледен и хмур. Обычно он тщательно следил за своей внешностью, но сегодня у него из-под шапочки торчали спутанные волосы. Лицо у него посерело, а заострившийся нос напоминал отточенный нож мясника.

Алеандр поднялся с колен, но осведомляться о здоровье кардинала не стал. На деревянной, украшенной искусной резьбой подставке для карт он заметил гравюру с изрядно помятыми краями, которую Папа и кардинал, по всей видимости, рассматривали перед его приходом. Причем Льва она явно веселила, тогда как кардинал что-то недовольно бурчал себе под нос.

— Взгляните-ка на эту гравюру, Алеандр! — воскликнул Папа с хитрой ухмылкой уличного мальчишки. — Ваш немецкий друг разродился новой забавной картинкой, на которой я изображен в виде соплей, висящих у него на носу!

У Алеандра перехватило дыхание, и он издал какой-то клокочущий звук. В последние дни все его мысли были заняты предстоящими выборами императора, и виттенбергский монах отошел на задний план, Алеандр о нем почти забыл.

— Юмор у него очень грубый, Ваше Святейшество, — сказал Каэтан, наблюдая за тем, как Папа берет в руки очередную карикатуру.

А Папа прищурил глаза, словно любуясь шедевром живописи. Правда, Алеандру пришлось признать, что рисунок удался на славу. Он изображал косоглазого осла, играющего на арфе. Папа Лев протянул его Каэтану.

— Вот эта гравюра — моя любимая! Он называет вас ослом, играющим на арфе, Каэтан. Это почему-то напоминает мне Эразма Роттердамского.

Кардинал скривился, как от зубной боли. Он догадывался, что имеет в виду Папа, упоминая этого голландца. Эразм был прославленным, почитаемым всеми ученым, который благодаря блестящему знанию латыни и греческого да еще и острому перу приобрел себе не только друзей. Все грехи — от человеческой глупости, учили Отцы Церкви. Эразм же заявлял, что глупость — это благодать Божья, только она делает жизнь человека переносимой. Безобидный гуманист и циник — таким считал его Каэтан. Эразму никогда бы и в голову не пришло ввязываться в борьбу против святой Церкви. И вдруг он понял, что еще отличает Лютера от Эразма:

— Эразм писал на латыни, Ваше Святейшество. А Лютер пишет на немецком!

Алеандр горячо поддержал его:

— Это и есть самое опасное его оружие, — в волнении заявил он. — Этот монах — человек прямой и грубый. Из тех что едва скажут слово — и бедняки уже готовы за ними в огонь и в воду. Но в то же время его проповеди, как утверждают, свидетельствуют о большой учености и знании Священного Писания. Ведь в Германии немало священников, которые просто позорят свой приход. Они даже имя-то свое толком прочитать не в состоянии. Слуги, что чистят отхожее место Вашего Святейшества, и то образованнее, чем эти олухи. Доктор Лютер в этом смысле совсем другой. Одаренный ученый, который к тому же знает беды и нужды народа. В своей манере обращаться с людьми он похож на неотесанного мужлана, но именно потому, что он говорит языком простых людей, эти люди прикипают к нему всем сердцем.

— Если послушать вас, можно подумать, что вы втайне восхищаетесь им, — сказал Папа.

Он положил карикатуры обратно на пюпитр. Некое добродушие, с которым были произнесены эти слова, не успокоило Алеандра, нервы у него были напряжены до предела.

— Я восхищаюсь его мужеством и умом, Ваше Святейшество, — раздумчиво произнес Алеандр, — но ересь мне глубоко противна!

Улыбка застыла у Папы на губах.

— Вы переоцениваете значимость Лютера, друг мой. Он не первый, кто воображает, будто он раскрывает злоупотребления внутри Церкви, и он не последний.

Алеандр хотел было возразить, но на этот раз вмешался кардинал, энергичным жестом приказав ему молчать.

— Должен признать, что и я разделяю тревогу доктора Лютера по некоторым поводам, Ваше Святейшество, — совершенно убитым голосом произнес Каэтан. — Да, безусловно разделяю. Но признания такого рода могут нанести Церкви непоправимый вред. Ведь больше всего нам необходимо доверие людей…

— Предполагаю, что кардинальская шапочка вряд ли заинтересует этого немецкого монашка!

— Насколько я могу судить по нашему с ним кратковременному знакомству, он швырнет эту шапочку в Эльбу да еще добавит пригоршню камней, чтобы она поскорее потонула!

— В таком случае придется придумать что-нибудь другое…

Алеандр прислушивался к разговору, рассматривая огромную карту; прикрепленную к стене острыми кинжалами. Нанесенные на ней линии, очертания стран и морей, выполненные умелой рукой, расплывались у него перед глазами, он видел лишь красное пламенеющее сияние в сердце карты. Ему казалось, что он слышит громкое биение этого сердца. Картограф нарисовал в центре семь холмов, которые должны были изображать средоточие мира. Каждый из холмов увенчан был крохотной золотой короной.

— Мы должны оказать давление на курфюрста Фридриха, — неожиданно сказал Алеандр. Голос его прозвучал громко и резко. — Поверьте мне: Фридрих — наш ключ к Лютеру.

Папа с недоверием покачал головой. Переменчивый настрой Алеандра ему не нравился. Он с тревогой замечал, что помощник Каэтана, с тех пор как вернулся из Германии, очень изменился. Его спокойное усердие в заботе о делах курии превратилось в слепую одержимость. Но если отнестись повнимательнее к идеям этого молодого человека, то, как правило, их почти всегда можно было использовать. Необходимо было лишь направить эти идеи на нужные цели, сообразуясь с обстоятельствами. Поэтому Лев ответил:

— Прошу не отвлекать меня больше наскучившей уже болтовней о Мартине Лютере. Сейчас нам прежде всего нужен надежный император, который готов будет оказать поддержку папству. Тогда остальные вопросы решатся сами собой.

— Означает ли это, что кандидатуру Габсбурга вы не поддерживаете?! — воскликнул Каэтан. Глаза его расширились в неописуемом удивлении. — Но чем вас не устраивает Карл? Он исполнен благочестия…

— Чушь! Этот Габсбург — мальчишка, который вбил себе в голову, что мир — игрушка в его руках! — Лев стремительно подошел к стене и одним движением руки сорвал со стены большую карту. — Создание империи, которая простирается от Атлантики до Черного моря, отнюдь не в интересах Рима.

— Но раскол Церкви тоже не в его интересах, Ваше Святейшество! — Алеандр, решивший прийти на помощь своему наставнику, умоляюще сложил руки на груди, что еще больше воспламенило разгорающуюся ярость Папы. — Выборы императора могут занять целый год, а империя находится на грани бунта…

— Всё, довольно об этом! — Папа уже кипел от ярости. — Мне нужна поддержка Фридриха! Он должен голосовать против Карла, за француза. И мне надоело, что ни вы, ни кардинал не понимаете, что является главным и когда! — Он немного помедлил, чтобы побороть этот внезапный приступ гнева и взять себя в руки. Наконец решительным голосом он произнес: — Курфюрст Саксонии — страстный коллекционер, не так ли? Я полагаю, сейчас самое время послать ему небольшое доказательство моего расположения к нему. Что-нибудь… необыкновенное! Какую-нибудь вещицу из сокровищницы папского дворца… Нечто такое, что навсегда привяжет этого простоватого святошу к папскому престолу.

— Как вам будет угодно, Ваше Святейшество. — Каэтан покорно преклонил перед понтификом и без того подгибающиеся колени. — Я немедленно дам указания моим слугам…

— Не трудитесь, — холодно прервал его Папа. Благодушие его исчезло без остатка. Нахмурившись, он сверкнул глазами: — Ваша позорная неудача в Аугсбурге оставила в моей душе горький осадок. Нет, вместо вас я отправлю к саксонскому двору в качестве нунция преподобного Карла фон Милтица.

«Да, ему не позавидуешь», — устало подумал Алеандр. Он склонил голову и поспешил к дверям следом за глубоко оскорбленным кардиналом.

Карл фон Милтиц был человеком, который уже много лет с неподражаемой элегантностью вращался в кругах высшей дипломатии, и репутация его была безупречна. Кроме того, он пользовался доверием Папы, благодаря чему успешное решение всех вверенных его компетенции вопросов было обеспечено. К тому же он был прекрасно осведомлен обо всех событиях при дворе курфюрста, поскольку должность саксонского камергера позволяла ему свободно и беспрепятственно общаться с придворной знатью Фридриха, изучая настроения в этой среде.

Инструкции, данные фон Милтицу курией перед его отъездом в Саксонию, были сформулированы осторожно и не содержали строгих распоряжений, тем не менее опытный камергер точно знал, чего ожидает от него Святейший Отец. Он должен был подробно разузнать всё о настроениях курфюрста, в остальном же ему рекомендовалось по возможности держаться в тени. Ни папа Лев, ни кардинал Каэтан не помышляли о примирении с еретиками и с теми, кто предоставляет им убежище. И когда Карл фон Милтиц стоял перед курфюрстом в парадном зале Виттенбергского замка, он прекрасно это осознавал.

Безо всякого стеснения скользили глаза папского посланника по закопченным, темным потолочным балкам, оглядывали незавершенные фрески на стенах и ковер на дочиста вымытых досках пола. Наконец фон Милтиц вежливо улыбнулся и посмотрел на курфюрста. В красноречивых выражениях передал он Фридриху приветствие Папы и поспешил заверить, что для него большая честь получить аудиенцию и лично встретиться со столь благочестивым правителем.

Курфюрст в ответ милостиво кивнул. Его роскошное кресло, обтянутое светлой кожей, располагалось точно посередине между распахнутых створок дверей, ведущих в круглую башенку: с этой позиции он прекрасно видел все, что происходит в зале. Он задумчиво подобрал ноги и дотронулся двумя пальцами до кончиков усов. Как и всегда, мысли и настроения этого человека скрывались под меланхоличной маской вежливости и некоторой отстраненности.

«С чем пожаловал этот фон Милтиц на самом-то деле?» — спрашивал себя Спалатин, безмолвно стоявший в нескольких шагах от своего господина у оконной ниши. Он снисходительно посматривал на элегантного камергера. Неужели он и те, кто послал его, полагают, что Фридрих может обмануться изящными манерами и женоподобными гримасами?

— Я привез вам подарок от Его Святейшества, — сладко пропел фон Милтиц. — Его Святейшество просил заверить вас, что он высоко ценит правителя Саксонии.

Фон Милтиц щелкнул пальцами, и его слуга, человек в черном кожаном плаще, лицо которого было обезображено чудовищным красным рубцом, поднес ему шкатулку, обтянутую красным бархатом. Посланник, подняв крышку, почтительно протянул шкатулку Фридриху.

Среди придворных прошел восхищенный ропот, в особенный восторг пришли дамы, увидев сверкающую вещицу на изящной подушечке. То было истинное чудо ювелирного мастерства — золотая роза священного города Рима.

Фридрих смотрел на эту драгоценность почти с благоговением. Блеск глаз и легкое дрожание пальцев выдавали волнение, охватившее его. С возгласом восхищения принял он из рук фон Милтица бархатную шкатулку. Курфюрст встал со своего кресла и окинул пораженных придворных торжествующим взглядом. Кое-кто из них захлопал в ладоши.

Спалатин тоже выступил вперед из своей ниши. Он встревоженно покачал головой. Нет, подумал он, Фридрих ни в коем случае не должен принимать этот подарок, как бы сильно он ни был очарован. Разве он не понимает, что это тридцать серебреников, которые Папа вручает ему руками фон Милтица?

— Для Его Святейшества очень важно, чтобы улеглись те бури, которые бушуют в последние месяцы над Саксонией, — произнес папский посланник с очаровательной улыбкой.

Он сделал три шага назад, чтобы его тень не заслоняла великолепия золотой розы. Но в глубине души он ликовал. Судя по всему, его замысел был близок к осуществлению: римское сокровище так околдовало Фридриха, что он лишь растерянно пожимал плечами.

— Далее должен сообщить, что я счел нужным пригласить доминиканца Тетцеля, который смущал ваших честных подданных, на беседу в Альтенбург, — продолжал фон Милтиц. — Впрочем, я не думаю, что он явится. С этим человеком покончено…

— Но с доктором Лютером, надеюсь, не покончено, ваша милость, — вмешался в разговор Спалатин. — Вам столь же хорошо, как и мне, известно, что…

И тут он умолк. Перед аудиенцией курфюрст приказал ему ни во что не вмешиваться, но как он мог остаться в стороне? Медовые речи камергера были опаснее обвинений и угроз; они пьянили, как вино, и отравляли сердце, как мышьяк. Это неопровержимо доказывали огорченные лица придворных Фон Милтиц явно уже привлек многих из них на свою сторону. Спалатин решительно расправил плечи и с высоко поднятой головой начал прокладывать себе путь сквозь толпу придворных, слуг и музыкантов, которые, тихо перешептываясь, расступались.

— Я чем-то вызвал ваше неудовольствие, господин Спалатин? — спросил фон Милтиц с невинной улыбкой.

Подчиняясь невидимому приказу, за его спиной вырос тот самый слуга в черном. Коренастый детина упер руки в боки и уставился на Спалатина пронизывающим взглядом, который не сулил ничего хорошего. В беспощадном свете канделябров он был похож на устрашающего ангела мести.

— Я знаю, зачем Святейший Отец послал вас в Виттенберг, ваша милость, — проговорил Спалатин, с трудом сдерживая ярость. — Он по-прежнему готов отдать всё, лишь бы заполучить в свои руки доктора Мартина Лютера, которого он считает еретиком, не так ли?

Курфюрст Фридрих встал между ними, грубо схватив Спалатина за рукав.

— Что означает эта выходка? — в гневе обратился он к своему секретарю.

Спалатин хотел было сказать что-то в ответ, но окаменевшее лицо курфюрста быстро заставило его забыть о пламенных словах, которые он намеревался произнести.

— Не припомню, чтобы я давал вам слово. Нет, никаких возражений, Спалатин. Уважаемый камергер привез нам превосходный подарок. Позаботьтесь о том, чтобы ему вручили шестьсот дукатов в знак нашей признательности!

— Но, ваша светлость, эта роза определенно стоит меньше…

— Жду вас после ужина в моих личных покоях, Спалатин, — жестко сказал курфюрст.

Большой медальон, который он носил поверх стеганого камзола из голландского шелка, двигался вверх-вниз от его тяжелого дыхания. И не произнеся более ни слова, Фридрих развернулся и удалился в круглую башню. Двое слуг с готовностью закрыли за своим господином створки массивных дубовых дверей. Столь внезапно закончившаяся аудиенция напомнила Спалатину плохо сыгранную комедию. Кукольную комедию, во время которой клоуны дергают за невидимые нити.

Между тем фон Милтиц был явно доволен. Казалось, его уверенность в себе только возросла. С торжествующей улыбкой он кивнул своему слуге, дав знак, чтобы он следовал за ним.

— Прошу прощения, что я повысил на вас голос, Спалатин, — сказал Фридрих, когда секретарь несколько часов спустя пришел к нему туда, где хранились святые мощи. Тем временем уже наступила ночь. Все шумы и шорохи в коридорах, нижних покоях и кабинетах давно смолкли, лишь в некоторых окнах южного крыла тускло мерцали свечи.

— Что вы, ваша светлость… Это целиком моя вина, мне ни в коем случае не следовало разговаривать в таком тоне. По крайней мере в присутствии папского посланника.

Курфюрст презрительно скривил губы.

— Фон Милтиц послан к моему двору вовсе не как папский нунций, — сказал он. — Он прибыл в качестве шпиона!

— Я знал это. — Спалатин не мог скрыть облегчения, которое он испытан. После слов курфюрста ему стало ясно, что он зря волновался. Сладкие речи фон Милтица не ввели курфюрста в заблуждение, он прекрасно понял, что тот намеревался войти к нему в доверие и разведать возможности навязать ему декреты Папы. Но вдруг он вспомнил важную вещь: — Позвольте, а почему же тогда фон Милтиц получил от нас так много денег? — с удивлением спросил он.

— Не тревожьтесь об этом, друг мой. Пусть камергер спокойно заснет в уверенности, что одурачил нас с помощью своего великодушного дара. Завтра рано утром вы сообщите ему, что я не намерен выдавать доктора Лютера!

Фридрих с трудом протиснулся между двух массивных испанских комодов. Позади них на особой подставке стояла шкатулка с папской розой. Он открыл шкатулку и в задумчивости провел пальцем по холодному металлу. Фридрих шумно дышал, словно прикосновение к розе требовало от него концентрации всех сил.

— Когда вы выполните мое поручение, возьмите этот подарок и уберите его подальше с глаз моих, вместе со всеми остальными реликвиями, — слабым голосом сказал Фридрих. — Я хочу, чтобы отныне они хранились в таком месте, где я их никогда больше не смог бы увидеть.

Спалатин ушам своим не верил. Все время, пока он состоял на службе у Фридриха, эта коллекция была его гордостью. Долгие годы он холил, лелеял и умножал ее. А теперь он хочет расстаться с нею! Секретарь был в смятении. Всегда следовавший законам холодного разума и трезвого расчета Спалатин теперь боролся с неодолимым желанием подойти к окну и глянуть в ясную зимнюю ночь, опасаясь, что, как только он дотронется до священных реликвий, небо немедленно заволокут грозовые тучи. Взгляд его упал на недвижную фигуру курфюрста, и все его опасения тут же развеялись как дым. Всегда столь неповоротливый, хмурый Фридрих в падающем на него свете лампы выглядел теперь таким беззаботным, и такая легкость светилась в его глазах, какую Спалатину никогда ранее не приходилось наблюдать. Все следы меланхолии и безучастности будто бы соскользнули с этого лица, словно масло с гладкого камня. Курфюрст с довольным видом сделал несколько шагов, снял с крюка лампу и сказал:

— Доктор Лютер учит, что Священному Писанию надо доверять больше, нежели словам тех людей, которые утаивают его от народа. Ну вот, я внял Лютеру и стал читать послания апостола Павла. Знаете, что я там обнаружил?

Спалатин в замешательстве помотал головой.

— «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое…»[7] — Он помолчал немного, потом добавил: — Я полагаю, в это мрачное помещение не мешало бы добавить немного света, вам не кажется?

— Конечно, ваша светлость, но позвольте все-таки дать вам совет: пожалуйста, не превращайте его в новую молельню во славу этого монаха и его сторонников.

Фридрих рассмеялся от души, даже слезы выступили у него на глазах. Громкий смех его был услышан и в коридоре: два охранника, игравшие у дверей в кости, испуганно подняли головы. Но этот взрыв веселья длился недолго. Курфюрст вновь посерьезнел и в нерешительности посмотрел на своего секретаря.

— Меня немного смущает, что они предположили, будто меня так просто подкупить, — сказал он. — Ну что ж, подождем, посмотрим, кто выйдет победителем в этой борьбе за власть. Святейший Отец, доктор Лютер, Саксония, или… или новый император.

— В ближайшие дни я отправлюсь в университет, чтобы посоветоваться с профессором Карлштадтом и с другими магистрами, — пообещал Спалатин, попытавшись изобразить на своем лице бодрую улыбку, но у него ничего не получилось, ему всегда плохо удавались ободряющие жесты. Он должен был признать, что никогда не умел ободрять своего господина, склонного к меланхолии. Вместе с тем он ясно сознавал, что Фридрих ставит сейчас под удар свое положение как имперского князя. Защищая интересы своего господина, Спалатин считал себя обязанным и далее не выпускать из виду брата Мартинуса, чтобы четко представлять себе, что собирается предпринять монах в ближайшее время.