Лютер

ГЛАВА 17

Вартбург близ Айзенаха, февраль 1522 года

Работника, который два раза в день приносил Мартину еду, звали Маттиас. Люди в замке называли его Маттес и вечно подтрунивали над ним, как только предоставлялась возможность. Они считали парня тупым простофилей, которому всё приходилось повторять по десять раз, пока он не возьмет в толк, что надо делать. Но Маттес зла ни на кого не держал. Такое миролюбие часто делало его мишенью для соленых шуточек приятелей, но прямых стычек и драк ему обычно удавалось избежать. Он никогда ни на что не жаловался, а с недавних пор то и дело заходил к Мартину, занятия которого его и восхищали, и поражали. При этом странный юнкер, который лишь изредка покидал свою комнату и дни напролет просиживал над толстыми книгами, частенько бывал не в духе. Но человек называвший себя Йоргом, никогда не бил Маттеса и не кричал на него. Иногда он даже приглашал его сесть на скамью у себя в комнате и послушать его рассказы про Новый Завет. При этом ему удавалось столь живо описать чудный мир, в котором жил Иисус Христос, что у Маттеса голова шла кругом.

Между тем начались снегопады. Мягкая зима первых январских дней сменилась жестокими морозами. Над окном висели ледяные сосульки, а на подоконнике образовывались ледяные наросты, которые Мартин каждое утро скалывал своим кинжалом. Куски льда он растапливал в небольшом котелке на печке, расположенной в нише, и у него получалась чистая, прозрачная вода.

Когда однажды вечером Маттес вошел со своим подносом в каморку под крышей, ему в лицо внезапно ударил ледяной ветер. Удивленный, он застыл на пороге. Окно было открыто; свиной пузырь, который несколько дней назад натянули на раму для защиты от холода, был порван. В комнату летел снег, покрывая светлые доски пола тонким мучнистым слоем.

— Боже мой, господин… — испуганно позвал парень.

В глубине комнаты возле сундука лежал опрокинутый стул. Постель была скомкана, а на белой стене виднелись безобразные чернильные пятна. Казалось, что здесь произошла драка. Но Маттес не мог понять, как это разбойники, не имея ключей, проникли в башню. Так в чем же причина столь чудовищного беспорядка?

Маттес начал было соображать, не позвать ли кого на помощь, когда вдруг заметил скорчившуюся фигуру. Это был юнкер Йорг. Он сидел на полу, в самом дальнем углу, и писал. Глаза его в пламени свечи лихорадочно блестели. Правая рука, в которой было зажато перо, безостановочно скользила по большому листу пергамента. Пальцы его, покрасневшие от холода, были измазаны чернилами.

Мартин хотя и заметил Маттеса, но головы не поднял.

— Всё в порядке, — хрипло проговорил он. — Со мной ничего не случилось. Просто мне каждую ночь приходится бороться с дьяволом, с этим адским отродьем. И сегодня в полночь, когда в башне затихли все шаги, он ко мне явился. — Он указал на стену: — Вон, посмотри! Я бросил чернильницу в это отродье!

Дрожащими руками Маттес поставил поднос на стол, занавесил окно и подошел наконец поближе к Мартину, недоверчиво покусывая губу. Истории про призраков и про нечистую силу он слушать любил, особенно в те долгие зимние вечера, когда сидел с друзьями у огня за кружкой пива. Но то, что рассказывает этот таинственный юнкер, пожалуй, пострашнее любой такой истории. Маттес не мог сомневаться в правдивости его слов — ведь большое чернильное пятно на восточной стене комнаты было тому красноречивым подтверждением. Осколки чернильницы валялись на полу.

Мартин перестал писать. Усиливающаяся снежная буря за окном, казалось, беспокоила его.

— Принеси мне свежих фруктов, Маттес, — обратился он к юноше.

Работник, вздохнув, пожал плечами.

— У нас еще осталась одна бочка зимних яблок. Если хотите, я поговорю с хранителем кладовых, чтобы он вам несколько яблок выдал. А можно узнать, как продвигается ваша работа?

Маттес взял со стола поднос и поставил его на пол рядом с Мартином. Там был кусок вяленого кабаньего окорока, ломти черного хлеба и кувшин козьего молока. Мартин отложил перо и с благодарностью принялся за еду. И только откусив первый кусок, он понял, до чего проголодался. Немного погодя он наконец сказал:

— Работа эта очень трудна… Слова как дети: чем больше внимания ты им уделяешь, тем требовательнее они становятся. Они не выпускают из своих объятий того, кто старается придать их существованию смысл.

Маттес развел руками, губы его дрогнули в смущенной улыбке:

— Я думал, это только женщин касается, — сказал он.

— Вот возьмем, например, эти слова: «На то воля отца, чтобы ничто не было потеряно и никто не был потерян». Мартин схватил латинскую Библию и сунул ее Маттесу прямо под нос. — В нашем языке слово «воля» означает также и «сила». Мы говорим «сила воли», «навязать кому-то свою волю».

— Мне самому это ни разу еще не удавалось, — в простоте душевной ответил Маттес, не очень-то понимая, куда клонит этот юнкер.

Маттес в беспокойстве оглянулся и стал прислушиваться: ему почудились шаги на лестнице. Собственно говоря, ему давно уже надлежало быть в рыцарском зале, где работники по причине плохой погоды смазывали латы и алебарды свиным жиром. Если он немедленно не вернется, ему грозила трепка.

— В греческом оригинале, — продолжал Мартин, — маленькое словечко из нескольких букв означает «страсть, огонь». Им можно обозначить даже «сердце»! — Он поднял указательный палец, словно грозя кому-то: — Неужели ты не понимаешь, какие тонкие оттенки скрыты в языке? Одно и то же слово может означать и любовь, и желание — даже плотское желание…

Маттес поднялся, чтобы уйти, но его господин, увлеченный своими мыслями, этого даже не заметил.

— Пейте молоко, пока теплое!

— Ты совершенно меня не слушаешь! — не отставал от парня Мартин. Он твердо решил поделиться своим открытием с другим человеком, пусть это будет даже недалекий работник. — Убери все это подальше, я уже наелся.

— Мне все-таки интересно, господин, чем вы тут занимаетесь, — вдруг жалобно сказал Маттес. — Разве есть польза от слова, когда у него столько разных значений?! Вот оружейник требует от меня, чтобы я давал четкие ответы на его вопросы. А то он может еще и огреть чем-нибудь…

Мартин поднял брови:

— Важно ведь не просто слово само по себе, важно то, что оно говорит нам о Господе! Разве ты не хочешь узнать, что говорится в Писанин о Господе нашем?

— Да пейте же вы молоко! — настойчиво повторил Маттес.

Мартин с сердитым вздохом захлопнул толстую книгу и взялся за кувшин. Он пил с такой жадностью, что расплескал чуть не половину молока. Потом вытер рот рукавом и сказал:

— Господь преисполнен сострадания ко всем нам. Он не хочет терять ни одного из чад своих. Да, столь сильна любовь его, что он весь объят пламенем, которое сжигает его — изнутри.

— Вы рассказали об этом господину Спалатину? — спросил Маттес.

— Нет пока. А почему ты спрашиваешь?

— Ну, давеча я видел господина секретаря, он через двор проскакал. Может, он снова к вам в гости приехал… — Маттес с сомнением оглянулся вокруг. — Может, прибраться тут у вас, прежде чем вы расскажете господину Спалатину о своей борьбе с чертом и с греческими словами?

Они несколько мгновений смотрели друг на друга. И вдруг Маттес затрясся от неудержимого смеха. Мартин хотел одернуть его, но смех парня оказался столь заразителен, что он тоже расхохотался во все горло. Тут дверь отворилась, и вошел Спалатин. Его плащ, подбитый мехом, промок насквозь. Под мышкой он держал какой-то узелок Маттес тут же смолк. Он нагнулся, чтобы собрать на поднос остатки еды.

— Убирайся, парень! — резко сказал Спалатин. — Когда мы отсюда уедем, у тебя будет достаточно времени, чтобы навести порядок в этом хлеву.

Маттес покорно кивнул и, схватив поднос, выбежал из комнаты.

— Вы слишком сурово обошлись с ним, — посетовал Мартин, прислушиваясь к удаляющимся шагам Маттеса.

Он медленно поднялся на ноги. Затылок нестерпимо болел, руки и ноги словно одеревенели.

— А вы слишком много времени проводите здесь в одиночестве.

Спалатин резким движением скинул с себя промокший плащ и швырнул его на лавку. Узелок он осторожно положил на стол, заваленный исписанными листами.

— А это, надо полагать, плоды ваших трудов, — тихо проговорил он, поднося пергамент к пламени свечи. — «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Вот это да! Вы перевели начало Евангелия от Иоанна. Как точно подобраны слова, просто удивительно!

Мартин покраснел от нежданной похвалы. Он взял из рук у Спалатина листок и бережно положил его обратно на стол.

— Конечно, мне здесь очень одиноко, — сказал он. — Как я вообще могу писать для народа, если сижу здесь один наверху, среди птиц небесных, а не с людьми, которым я нужен и которые нужны мне. — Он вздохнул. — Язык немецкой Библии должен звучать так, словно это мать разговаривает со своими детьми или же дети — со своими приятелями. Мне надо говорить с торговцами и ремесленниками, со школярами и служанками и прямо в рот им смотреть, чтобы хорошо знать, как у нас в стране выражаются люди.

Спалатин с усталой улыбкой взял со стола узелок и развязал его. Не успел Мартин опомниться, как перед ним оказались высокие кожаные сапоги, отороченная мехом теплая куртка и черная шапка из мягкого войлока.

— Вы убедили меня, — сказал Спалатин после некоторого колебания. — Мартину Лютеру не разрешено покидать эту каморку, но юнкеру Йоргу не помешает немного прогуляться по окрестностям.

Недалеко от Гриммы находился женский монастырь Престола Девы Марии. На протяжении веков здесь жили цистерцианки, следуя обету, данному святому Бенедикту. Монастырь был богатым, в его распоряжении находились обширные владения близ городов Торгау и Нимбшен. По всей округе славились монахини своим крепким хозяйством, а также тем, что строго придерживались всех указаний своей аббатисы. Амбары и кладовые у них были полны благодаря десятинным поборам и труду подневольных крестьян. Кроме того, они владели собственной мыловарней и ткацкими мастерскими. С утра до ночи сестры-послушницы и служанки чесали шерсть от овец, что паслись на монастырских лугах, и выделывали из этой шерсти тонкое сукно для нужд Церкви, а монахини в это время занимались своим главным делом: возносили хвалы Господу.

Монастырь был отгорожен от всего мира; этот островок покоя и уединения вполне отвечал потребности своих обитательниц в духовном умиротворении. Именно таким хотела видеть свой монастырь аббатиса Рената, энергичная саксонская дворянка лет шестидесяти. Смута, объявшая страну, до сих пор почти не ощущалась в святых стенах, и все же тревожные сообщения, все чаще проникавшие в монастырь, внушали аббатисе и ее ближайшим соратницам немалый страх. Ходили слухи, что две церкви близ Гриммы были разграблены, а несколько охранных крестов на дороге, ведущей в Торгау, сожжены.

«Господи, избавь нас от этого зла», — шептала Рената, стоя вечером перед молитвой в монастырской церкви и считая сестер по головам. Она была очень встревожена, потому что сестра-хозяйка незадолго до дневной молитвы донесла ей, что кое-кто из ее подопечных явно поддался искушению и заинтересовался еретическим учением доктора Лютера. Сестра-хозяйка, заведовавшая всеми монастырскими припасами, сварливая толстуха, которой монахини старались как можно реже попадаться на глаза, наткнулась в ткацкой на подозрительную книгу из Виттенберга и тут же забила тревогу. Сочинения опального монаха, которого на рейхстаге объявили вне закона, уже более двух лет кочевали по всей стране, но до сих пор строгое распоряжение аббатисы читать только книги, разрешенные епископом, в монастыре неукоснительно соблюдалось. Однако в последнее время аббатисе самой стало казаться, что ее запрет тайком нарушают. Опасных ослушниц следовало выявить немедленно, но потихоньку, чтобы не вызвать беспокойства у остальных. И она поклялась всем, что ей было свято: виновницы предстанут перед судом благочинного.

Аббатиса Рената сердито посматривала на монахинь, собравшихся для молитвы в западном приделе церкви. В дверь вошли несколько опоздавших. Большая их часть ухаживала за больными и престарелыми, поэтому они приходили позже и оставались на хорах, отделенных от центрального нефа кованой решеткой, сплетенной из железных роз и лилий. В решетке было окошечко, которое открывалось снаружи во время евхаристии, чтобы передать сестрам освященную облатку.

Когда под сумрачными сводами церкви раздались первые звуки латинских песнопений, взгляд аббатисы приметил молодую монахиню, сидевшую с отсутствующим видом и скорее механически, нежели осмысленно шевелившую губами. «У нее какое-то странное, рассеянное лицо, — подумала аббатиса. — Ее мысли явно не сосредоточены на молитве». Аббатиса прищурилась, чтобы повнимательнее разглядеть монахиню. Это была сестра Катарина, дочь рыцаря фон Бора, который владел обедневшим поместьем недалеко от Лейпцига. Катарина жила в монастыре с пяти лет. После смерти матери отец отдал ее на воспитание в Брену, а потом ее переправили в Гримму, где она прошла послушание и дала вечный обет. Как считала аббатиса, ей было года двадцать два. Тугая белая повязка и черное покрывало почти полностью скрывали лицо юной дочери рыцаря, но все равно можно было разглядеть ее правильные черты и нежную белую кожу. Короче говоря, молодая монахиня была очень красива. Высокие скулы указывали на то, что среди ее предков были славяне, а влажно блестевшие, чуть раскосые глаза свидетельствовали об уме и прозорливости.

Пристально рассматривая монахиню, аббатиса задумалась о том, почему Катарина фон Бора за все годы, проведенные в монастыре, ни разу не претендовала ни на какую должность в этих стенах. В прилежании и уме ей не откажешь. И на послушание жаловаться не приходилось. В отличие от многих других женщин, которые порой выказывали недовольство или ссорились между собой, Катарина всегда была тиха и незаметна. На нее трудно было повлиять, но и сама она никогда не пыталась навязать другим сестрам свое мнение. Несмотря на все эти положительные качества, аббатиса поостереглась бы считать Катарину образцовой монахиней. По всей видимости, монастырская жизнь представлялась ей чередой повседневных обязанностей и обетов, которые она исполняла только потому, что не видела никаких причин им противиться. Но в последние недели в ее поведении наметились перемены. Часто перед началом какого-то дела Катарина надолго углублялась в молитву, словно добивалась ответа от своей совести, стоит ли ей вообще браться за это. Чем дольше аббатиса думала о Катарине, тем отчетливее становился облик этой своевольной монахини. «Эта Катарина что-то скрывает, — думала старуха. — По лицу видно — ей наплевать на молитву. Неужто это она принесла ересь в монастырь?»

После службы ближайшая помощница аббатисы напомнила ей о предстоящих переговорах с главным капитулом в Сито. Ей надо было подсчитать все поступления в монастырь и представить отчет тому аббату, который нес за это ответственность и который отправлялся во Францию, чтобы обсудить их использование. Аббатиса очень скоро отослала помощницу прочь, потому что сейчас ее занимали гораздо более важные вещи. Ей необходимо было поговорить с сестрой Катариной и выявить источник ереси, пока не разразятся события, с которыми она не в силах будет справиться. Аббатиса быстро встала со своего резного кресла и поспешила по алтарным ступеням к сводчатой галерее.

— Подойди перемолвиться словечком, дочь моя! — запыхавшись, крикнула она, заметив Катарину фон Бора, которая направлялась по лестнице к трапезной.

— Что вам угодно, матушка? — Молодая монахиня, улыбаясь, склонила голову, выражая полную покорность. Но аббатисе почудились в ее голосе насмешливые нотки.

Рената решительно начала разговор.

— Я позвала вас, ибо тревожусь о вашем духовном здоровье, сестра Катарина, — произнесла она скорее строго, нежели озабоченно. — Когда вы в последний раз были на исповеди?

— Отец Стефан прибыл только вчера вечером, матушка, — отвечала Катарина, явно уклоняясь от прямого ответа. Она уже не улыбалась, и глаза ее холодно смотрели на аббатису. — Вы ведь сами разрешили ему удалиться в келью, потому что сестра Хильдегард больна. Разве вы забыли?

«Катарина хитра, — рассерженно подумала аббатиса, — хитра и коварна, ведь она отвечает мне, но не говорит того, что я хочу услышать». Теперь она более чем когда-либо была уверена, что находится на верном пути.

— Вы были сегодня рассеянны в церкви, дочь моя. Да-да, не спорьте! Я наблюдала за вами и за другими сестрами.

Катарина фон Бора нахмурилась. Она была удивлена. Но если аббатиса Рената втайне надеялась смутить молодую монахиню, то она жестоко ошибалась. Катарина даже не пыталась оправдываться, она твердым голосом ответила:

— Простите, матушка, но если вы столь пристально следили за мной, то, конечно же, были не в состоянии уделять молитве то внимание, которого она требует. Мне от всей души жаль вас!

Сестра Рената задохнулась от возмущения. Катарина воспользовалась ее же собственным оружием. Что же это такое? Как посмела эта девчонка так с ней разговаривать?!

— Вы знаете о памфлете, который сегодня утром обнаружен в монастыре, дочь моя? — крикнула аббатиса дрожащим голосом. — Отвечайте! Вы читали сочинения этого человека?

Катарина фон Бора побледнела. Под взглядом настоятельницы ее уверенность, которую она демонстрировала всего лишь несколько мгновений назад, растаяла, как снег под лучами зимнего солнца. Внезапно ее охватил страх, причем страх смертельный. Да, она изучала труды доктора Мартина Лютера, хотя знала, что ее за это накажут. Уже несколько месяцев она вместе с несколькими сестрами тайно читала его сочинения, провезенные в монастырь одним торговцем, регулярно доставлявшим сюда рыбу.

Катарине, никогда не знавшей родительской ласки, монастырь заменил семью. Но эти труды, которые она по ночам читала тайком при свете одинокой свечи, раскрыли перед нею совершенно иной мир. Она узнала, что Господь не требует насильственного служения. И не только формулами молитвы могла женщина послужить Господу. «Что с нами произойдет, — задумалась Катарина, — если благочестивые дела, которыми мы здесь заняты, не обеспечат нам путь на небо, потому что мы не знаем основ веры?»

— Итак, вам нечего мне ответить? — Пронзительный голос аббатисы оторвал Катарину от ее мыслей. Старая женщина окинула ее горестным взором. — Тогда ступайте сейчас в трапезную, да позаботьтесь об украшении алтарных покровов к Пасхе.

Катарина фон Бора молча склонила голову и, уже проходя по галерее, почувствовала, что ее всю трясет. Под ее просторным монашеским одеянием зашуршал листок бумаги. Какое счастье, что аббатиса не заметила этого!

Надо бежать отсюда, в страхе подумала Катарина и ускорила шаг. Но разве бегство имеет какой-то смысл? В соседнем княжестве беглая монахиня сразу попала на эшафот. Но даже если ей удастся незаметно покинуть Нимбшен — куда податься нищей монахине? И вдруг ей пришла в голову идея: не найдется ли в монастыре еще кого-нибудь из монахинь, кто поддержит ее в этом тяжелом решении? Она надумала спросить совета у сестры Лены, которая заведовала лечебницей и была ее дальней родственницей по отцовской линии. Если кто в монастыре мог выслушать ее и не выдать, так это сестра Лена.

Во время своих вылазок в окрестности Айзенаха Мартин обнаружил ужасные вещи. Он заходил в деревни, дома и дворы в которых были полностью сожжены, торчали лишь обугленные балки, напоминавшие кости гигантских животных. За окнами было темно и пусто. Мартин глазам своим не верил. В прошедшие недели он время от времени замечал на горизонте столбы дыма, но ни управляющий замка, ни Маттес ничего не могли ему толком объяснить.

Добравшись до какой-то кузницы, он спешился, привязал лошадь к столбу и прислушался к ударам молота. В безутешной тишине разграбленного селения это были единственные звуки жизни.

Дом был почти невредим. К нему примыкал обмазанный глиной сарай, передняя стена которого состояла из грубо отесанных досок Маленький дворик весь в глубоких лужах, вел к самой кузнице, где пылал огонь. Возле огня перед наковальней стоял широкоплечий человек. Он что было силы колотил молотом по раскаленной подкове.

— Что вам здесь надо? — грубо спросил он Мартина, не оборачиваясь.

— Вы что, совсем один здесь?

Мартин украдкой оглядел двор. Он понимал, что в этой своей юнкерской одежде вызывает подозрение. Кроме небольшого кинжала, который скрыт был на поясе под одеждой, у него никакого оружия не было. Кузнец бросил молот на землю, упер в бока свои могучие, покрытые сажей руки и воинственно выпятил подбородок. Мартин в испуге отскочил назад. И тут он заметил виселицу, торчавшую из-за крыши кузницы, а не ней — два трупа, уже почерневших, с пустыми глазницами.

— Они с юга пришли, — пояснил кузнец. — Он вытер со лба пот, а потом снова подобрал молот и продолжил работу. — Они сказали, что крестьяне сейчас грабят монастыри…

— Но… кто грабит? — Мартин стоял как громом пораженный.

Кузнец приостановил работу и пожал плечами:

— Почем я знаю! Они хотели, чтобы мы тоже с ними пошли. Они говорили, что это свобода, о которой болтает Мартин Лютер!

Он снова застучал по наковальне, полетели тысячи искр.

— Их вожак, худой такой, в рваном плаще с капюшоном, все кричал, что, мол, каждый христианин имеет право силой взять все, что ему надо. А когда мы не захотели его послушаться, его люди напали на деревню.

«Но ведь это же безумие, — пронеслось в голове у Мартина. — Это же нарушение мира и спокойствия в стране!»

— Я же никогда… Я имею в виду, Лютер никогда не проповедовал насилие, — потрясенно проговорил он. — Кто утверждает такое, тот продался дьяволу.

— Ну да!

— Когда Лютер говорит о борьбе, то он подразумевает духовную борьбу, которую человек ведет в сердце своем, — взволнованно произнес Мартин. — Неужели непонятно? Человек должен раскаяться в своих грехах и вручить себя милосердию Божию.

— Эх, ваш Лютер-то сбежал, а идеи его проклятые весь мир подожгли! Во всяком случае, тот, который я знаю, а он заканчивается вон за тем холмом, где виселица. Скоро не только наша деревня — вся Германия загорится.

Мартин тяжело дышал. Он нащупал привязанную к поясу сумку, в которой лежала готовая рукопись перевода Нового Завета. «Да, кузнец прав, — со стыдом подумал он. — Я ведь сбежал. Если бы я остался в Виттенберге, вместо того чтобы прятаться в Вартбурге, я смог бы воспрепятствовать тому, чтобы мое слово толковали так лживо. Но разве это было мое решение?»

Он развязал кошелек и вынул завернутые в платок несколько монет. Подумав, что кузнец ни за что не согласится взять у него деньги, Мартин положил тряпицу с монетами на камень возле забора. Кто бы их там ни обнаружил, все равно этому человеку они сейчас нужнее, чем ему. Вскочив в седло, Мартин продолжал думать о словах кузнеца, но вспомнилось ему и предостережение Спалатина. Ему было уже почти сорок лет, и лишения последних месяцев сильно подорвали его здоровье. Приступы лихорадки, одолевавшие его почти каждое утро, изнуряли тело. К тому же он был один как перст, да еще объявлен вне закона. Всякий, кто его узнает, может расправиться с ним, имея на то одобрение императора. Но он не имел права больше скрываться, это он решил твердо. Он не должен больше возвращаться в Вартбург. Единственным местом, где он может хоть что-то сделать, был Виттенберг.

Когда Мартин двумя днями позже на всем скаку подъехал к городскому рву и миновал настежь распахнутые ворота Виттенберга, в лицо ему пахнуло запахом гари. Где-то поблизости лютовал огонь, но пожарный колокол молчал. Оба стражника, стоявшие у деревянного моста, хмуро отмахнулись от него, не отвечая ни на какие вопросы. Они не узнали его, потому что на нем по-прежнему была охотничья куртка и высокие сапоги — наряд, в котором он несколько дней назад покинул Вартбург.

Приблизившись к стенам церкви, на воротах которой он пять лет назад вывесил свои тезисы, Мартин обмер от ужаса. Портал церкви был объят пламенем. Густой белый дым стлался над площадью. Кругом виднелись обугленные бревна, глиняные черепки и осколки цветных витражей. Как он и опасался, город был охвачен мятежом. Отовсюду на площадь стекались мужчины и женщины, вооруженные вилами и дубинами. Их дикие выкрики сотрясали морозный воздух. Разъяренные люди бросали зажженные факелы в разбитые окна церкви и в статуи, что возвышались по обеим сторонам портала. Из ворот замка выбежали стражники с алебардами и мечами, но они почему-то не приближались к разбушевавшейся толпе. Похоже, их задачей было только не пускать бунтовщиков во двор замка. Слуги бургомистра тащили в деревянных ведрах воду, но к церкви их не подпустили. Они были еще далеко от горящего портала, когда какие-то оборванцы выхватили ведра у них из рук и с издевательским хохотом вылили воду на землю.

Мартин посмотрел на круглые арки галереи и парадную лестницу замка, но там не видно было никакого движения. Еще в пути он узнал, что курфюрст болен, а его советники, судя по всему, решили не замечать происходящего. Но где же все-таки был Спалатин?

«Смерть сторонникам Папы! — закричал кто-то совсем рядом с ним. — Будь проклята Римская Церковь!» Человек грозил кулаком храму, колокольня которого была уже окутана клубами дыма. Ощутив на себе недоуменный взгляд Мартина, человек вопросительно прищурился и наморщил лоб, как будто что-то припоминая, но Мартин быстро отвернулся. Он был совершенно измучен и не хотел связываться с кровожадными фанатиками. С окаменевшим лицом он вел за собой лошадь, пробираясь вперед в озверевшей толпе. Его тревога возросла, когда перед домом придворного художника Кранаха он увидел благопристойно одетых людей — незнакомых ему пожилых мужчин, а также женщин под вуалями, — которые, пританцовывая, с горящими глазами пели церковный хорал. Люди, стоявшие рядом с Мартином, падали на колени, простирали к ним руки и в самозабвении кричали: «Вот они, суконщики! Дорогу пророкам из Цвиккау!» Мартин вместе с лошадью прижался к стене. Он уже однажды видел подобную сцену, много лет назад, когда совершал паломничество в Рим. Тогда покойный ныне папа Юлий и его вооруженная свита, безо всяких песнопений, проскакав мимо на лошадях, нагнали на толпу страху. Они опрокидывали лотки торговцев на Пьяцца дель Пополо и беспощадно втаптывали в грязь все, что встречали на своем пути. И эта процессия призраков произвела на Мартина не менее гнетущее впечатление, чем то, что он видел в юности в Риме. О так называемых суконщиках из Цвиккау Спалатин сообщил ему еще в Вартбурге. Они утверждали, что им являются особые видения и провозглашали близкий конец света.

Мартин поспешил дальше, ведя лошадь под уздцы. Едкий дым, распространявшийся от горевшей церкви, преследовал его, как дьявольское наваждение. Он понял, что тогда, в Вартбурге, ему не удалось навсегда отогнать от себя черта. Нечистый отступил лишь на время, чтобы собраться с силами. Но теперь он снова здесь и готов вновь вступить с Мартином в смертельную схватку. Слезы отчаяния навернулись Мартину на глаза. Он решил отправиться в университет, чтобы призвать на помощь Меланхтона, а если там никого не окажется, то в монастырь. Надо было немедленно покончить с этим безумием.

Но на углу ратушной площади ему вновь пришлось остановиться. Женщина, которая безмолвно наблюдала за процессией суконщиков с балкона своего дома, громко вскрикнула и горестно всплеснула руками. Потом она закричала: «Вы только посмотрите, они ведут пойманных монахов!»

Мартин обернулся и увидел, что за телегой, запряженной лошадью, волокут шестерых связанных веревкой монахов. От столь ужасающего зрелища у Мартина перехватило дыхание. Он хорошо знал каждого из них. Впереди шел брат Северин, семидесятилетний францисканский священник, которого всего несколько лет назад перевели в Виттенберг, чтобы он спокойно провел здесь остаток дней своих. Он почти не в состоянии был передвигать ноги, его стоптанные сандалии скользили по грязи. За ним шел приор его монастыря, хмурый монах, тщетно пытавшийся не наступать на черепки и нечистоты. Троих братьев в черных рясах августинцев Мартин знал не очень хорошо. Они были моложе и сильнее прочих, но совершенно запуганы. И последним шел брат Ульрих!

Мартин открыл было рот, но не смог произнести ни звука. Такого он даже помыслить себе не мог! Неужели весь мир сошел с ума? Он отпустил поводья и оттолкнул в сторону корзинщика, который своим товаром загораживал ему поле зрения. «Боже мой, — думал он, охваченный ужасом, — что эти безумцы собираются сделать с Ульрихом?»

Телега остановилась у позорного столба. С нее соскочил какой-то человек и разрезал веревки, которыми были связаны монахи, а несколько его приспешников накинулись на них, и в следующее мгновение все шестеро уже лежали на земле. Предводитель этой шайки был одет в длинную мантию, полы которой волочились по земле. Его лицо было скрыто капюшоном, словно у палача. Он взял в руки горящий факел и с явной угрозой медленно поднес его к лицу брата Ульриха.

— Вас однажды уже выгнали из церкви, Ульрих! — крикнул он распростертому на земле человеку хриплым голосом. — Тогда мы запретили вам возвращаться и служить мессу, но вы не послушались!

Ульрих приподнял голову. Лицо его было серым от пыли, кровь из разбитого носа капала на рваный наплечник. Встретившись взглядом с главарем, он с отвращением поморщился и плюнул в песок.

— Снимайте ваши римские одежды, Ульрих, или мы сожжем их прямо на вашем теле!

Израненный монах в изнеможении уронил голову на землю. Он поднес правую руку к вороту рясы, словно собирался выполнить требование своего мучителя, но внезапно и совершенно неожиданно вновь встрепенулся. С громким криком вскочил он на ноги, ударил ошарашенного главаря кулаком в живот и одним движением руки сорвал с его головы капюшон. Он выбил из его руки факел, который, описав в воздухе большую дугу, упал в лужу, яростно зашипел и погас.

— Карлштадт! — воскликнул брат Ульрих исполненным презрения голосом. Два здоровых мужика тем временем скрутили ему руки за спиной и поставили на колени. — Я догадывался об этом! Почему же вы прячете свое лицо, сосед Андреас? Вы что, думали, Бог вас под капюшоном не узнает? Господь сам закрыл лицо свое, пребывая в ужасе от ваших злодеяний!

— Молчи, папский лизоблюд!

Карлштадт выпрямился во весь свой рост; он грозно поднял руки, словно собираясь благословить толпу. Но его облик без капюшона испуг ал людей на площади гораздо больше, чем его прежний загадочный вид. Карлштадт очень изменился внешне с тех пор, как связался с суконщиками и бродил с этими «пророками» по городам и деревням. Вид у него был почти безумный. Костлявый череп был наголо обрит, щеки запали, в лице не было ни кровинки.

— Дайте мне факел! — потребовал Карлштадт. Его гнев сменился пугающей решимостью.

Кто-то из его приспешников вложил ему в руку обмотанную тряпьем палку, конец которой он окунул в масло и поджег. Языки пламени медленно приближались к краю испачканной грязью рясы Ульриха. Монах закрылся рукой. На лице у него был написан ужас.

— Нет!.. Вы не имеете права!

От крика Мартина все вздрогнули. Он пробился сквозь ряды зевак и подбежал вплотную к Карлштадту. В последний момент ему удалось выхватить из рук обезумевшего магистра факел и отшвырнуть его далеко в сторону.

В толпе поднялся испуганный ропот. Карлштадт с ненавистью уставился на своего противника и тут же с жутким воплем отпрянул назад. В следующее мгновение Мартина обхватили сзади чьи-то сильные руки и резко подняли в воздух. Нападение было столь неожиданным, что он даже не успел ничего предпринять, чтобы защититься. Лицо Мартина налилось кровью, перед глазами поплыли радужные круги. Наконец ему удалось вонзить оба локтя в живот подручному Карлштадта. Тот взвыл и ослабил хватку. Ни секунды не раздумывая, Мартин развернулся и так пнул своего обидчика, что тот опрокинулся на землю.

— Вы, жалкие трусы! — закричал Мартин и встал в боевую стойку, подражая рыцарям Ханса фон Берлепша. — И вы еще называете себя христианами?

Краем глаза он видел, что сбоку к нему крадутся еще двое. В руке одного из них блеснул охотничий нож. Рыча как медведь, он бросился на Мартина, но тот ловко уклонился и ударил нападавшего в живот с такой силой, что парень зашатался. «Что ж, время, проведенное в замке Вартбург, не прошло даром», — пронеслось у Мартина в голове. Но в этой его радости была примесь горечи.

— Боже милосердный, — вдруг услышал он голос одного из монахов, — да это же брат Мартинус… доктор Лютер!

Карлштадт вздрогнул, будто ему в голову угодил камень. Звук этого имени словно пронзил его насквозь. Он недоверчиво уставился на незнакомого рыцаря, который, хотя и не очень ловко, но вполне надежно смог себя защитить.

— Лютер!.. — прошептал он. — Лютер жив!

Эта весть, подобно морской волне, зашелестела по площади. Мартин выпрямился и поднял голову, чтобы все могли его видеть. «Слава Богу, они узнали меня, — подумал он с облегчением. — Неизвестно, сколько бы я мог еще продержаться». Сердце у него бешено забилось, когда он увидел, как брат Ульрих медленно поднимается на ноги и, шатаясь, но с улыбкой, спешит ему навстречу. Тех же, что нападали на Мартина, уже и след простыл.

— Брат Мартинус! — дрожащим голосом воскликнул Ульрих. — Глазам своим не верю…

Мартин ободряюще похлопал его по спине:

— Придется поверить, друг мой. А теперь пора кончать этот спектакль!

Он отошел от Ульриха и схватил за ворот одного из подмастерьев, который собирался было удрать:

— А ну стой! Быстро веди своих приятелей, и немедленно погасите огонь в церкви!

Парень посмотрел на него расширившимися от ужаса глазами, но потом с готовностью кинулся исполнять приказ.

— Эй вы! — крикнул Мартин в толпу. — Что уставились, глаза до дыр протрете! Живо за ведрами и лопатами! Бегом!

Потрясенный Карлштадт наблюдал, как толпа, которая только что была на его стороне, бросилась врассыпную исполнять распоряжение Лютера.

— Если какая-то часть тела твоего загнила, Мартин Лютер, то ее нужно отрезать и бросить в костер, как учил нас сам святой Иоанн! Ты это так же хорошо знаешь, как и я!

— Убирайся с глаз моих, Карлштадт! — тихо проговорил Мартин.

Когда-то магистр боролся с ним, потому что он посмел усомниться в церковном праве, которое, по мнению Карлштадта, было неприкосновенно. Потом он неожиданно изменил свои взгляды и пришел в восторг от рассуждений Мартина. А теперь в слепом усердии Карлштадт преследовал всех, кто не мог бежать быстрее, чем ему позволяли силы.

— Слышишь? — с презрением произнес Мартин. — Убирайся!

За спиной у Карлштадта люди образовали цепочку и по ней передавали ведра от колодца к церкви. Брат Ульрих и приор, который на удивление быстро пришел в себя, руководили процессом, громко отдавая распоряжения.

— Ты что, не понимаешь, Мартин? — Бывший магистр Карлштадт чуть не плакал. — Ведь все это делается во имя тебя. Я продолжил твое дело. Я поступал так, как на моем месте поступил бы ты. Пусть бушует пламя! И в нем погибнет все, что противоречит чистоте учения!

— Этот хаос вовсе не моих рук дело! — ответил Мартин.

— Это дело рук народа! — провозгласил Карлштадт.

От возбуждения его трясло, он уже не владел собой. Он повернулся к людям, но никто не смотрел ему в глаза. Они его попросту не видели, он был для них ничто. Раздавленный унижением, он натянул капюшон на бритую голову и покинул площадь, ни разу не оглянувшись.