Лютер

ГЛАВА 7

Рим, 1512 год

В просторных гулких переходах ватиканского дворца царила прохлада, особенно приятная после удушающей жары, весь день висевшей над Римом. К тому же здесь не было ни души, за исключением нескольких стражников, которые время от времени проходили по коридорам вдоль стройных рядов подпиравших своды мраморных колонн. Джироламо Алеандр поймал взглядом свет лампы, которую его духовный наставник, кардинал Томас Виво Каэтанский, по прозванию Каэтан, нес впереди, раскачивая ее, как кадильницу. После залитой солнцем площади глаза его должны были привыкнуть к сумеречному свету коридоров папской резиденции. Где-то невдалеке слышались песнопения монахов.

Алеандр неуверенно оглядывался кругом. Это был бледный, уже не очень молодой человек, который получил блестящее образование и вполне мог рассчитывать на великолепное будущее. Всю свою жизнь, во всяком случае сколько он себя помнил, Алеандр находился в близком окружении Папы, ожидая, что в один прекрасный день Святейший Отец обратит внимание на его исключительные способности. Расположенный по натуре своей к серьезным занятиям, щедро одаренный добродетелью терпения, он старался познать мир веры с помощью неустанного его изучения, стремясь составить собственное представление о властителях и слугах этого мира. И хотя сам Алеандр склонен был к осторожности и скромности, он всегда признавал за Церковью право являть полноту своей власти в гордыне великолепия и роскоши.

Погруженный в свои мысли Алеандр последовал за кардиналом в галерею, украшенную портретами бывших Пап. Галерея была ему знакома, но почтительная робость удерживала его от соблазна приблизиться к полотнам в тяжелых золотых рамах. Он не понимал, почему испытывает страх перед маслом и патиной, но застывшие лики усопших, некогда восседавших на троне святого Петра, внушали ему священный трепет.

Кардиналу, судя по всему, подобные чувства были неведомы. Он подолгу задерживался то у одного, то у другого портрета, поднимал повыше лампу, изучая умело схваченные художником, выписанные маслом черты, и тень улыбки пробегала по его губам. Алеандр расправил плечи и приблизился к кардиналу. Краешком глаза он внимательно поглядывал на своего патрона. Каэтан был высок, статен. Долгие годы службы во славу курии посеребрили его волосы. Лицо его отливало бронзой, цветом напоминая крыши римских домов под лучами вечернего солнца, а когда он смеялся, обнажался ряд безупречных зубов, и все это свидетельствовало о том, что он печется о своем здоровье и, в отличие от многих в этом дворце, не предается винопитию и неумеренному чревоугодию.

— Когда много лет назад я прибыл в Рим, мне казалось, что нет ничего благороднее, чем служение Господу, — немного погодя заговорил кардинал. — Папой тогда был тот самый человек, который столь сосредоточенно взирает сейчас на нас, бедных смертных, с этого портрета, — Александр VI.

Он двинулся дальше, пока не остановился, наконец, перед портретом в необычайно роскошной раме. На ней изображен был Папа в ниспадающей волнами пурпурной мантии — казалось, погруженный в молитву. Алеандр по достоинству оценил тонкую работу живописца, искусно изобразившего каждую складочку дорогой ткани, и пришел к выводу, что никогда ранее не встречал столь насыщенного, светящегося пурпура.

— Три любовницы. Пятеро детей. Страстный поборник боя быков.

— Это правда? — не веря ушам своим, спросил Алеандр.

Каэтан рассмеялся. Горящие священным негодованием глаза ученика позабавили его.

— Свое первое приглашение на празднество в папском дворце я получил накануне Дня всех святых. Вы, случайно, не слышали, что рассказывает простой народ об этом вечере?

Алеандр пожал плечами. Смутно припомнились ему обычаи жителей его родного города, согласно которым накануне Дня всех святых изгоняли духов и разоблачали ведьм.

— Я приблизился ко дворцу, — с живостью продолжал Каэтан, — и увидел, что вдоль аллеи слева и справа стоят шеренги живых статуй — обнаженные юноши и девушки, тела которых были покрыты серебряной краской. Огромный зал сиял от света сотен свечей в серебряных канделябрах. В нишах за пурпурными занавесями сидели куртизанки, позванивая браслетами всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо. Его Святейшество был большим ревнителем чувственных радостей. Он придумал вознаграждения для тех гостей, которые окажутся самыми выносливыми, упражняясь в этих радостях.

Каэтан взглянул на Алеандра и удовлетворенно отметил, что тот покраснел.

— Нет-нет, друг мой, — прибавил он, — в этих состязаниях я участия не принимал.

Каэтана позабавила реакция Алеандра. Сомнений не было, Алеандр — очень умный наблюдатель. Как раз такой, какой нужен Церкви, если она не хочет задохнуться без свежего воздуха. Однако ему не повредит, если он заранее познакомится с суровой правдой ватиканских нравов. Кардинал поспешил приподнять лампу, чтобы осветить очередное полотно. Полоса света упала на бородатый лик недавно почившего папы Юлия II.

— Юлий. Здесь он выглядит воистину достойно, не так ли? Словно пастух, присматривающий за стадом доверенных ему овец. Но когда он призвал к себе живописца, в его воображении рисовался совсем другой образ, Он хотел остаться в памяти потомков как грозный воитель — на коне, с мечом в руке, в военном походе против дерзкой Венеции. Вы принимали когда-нибудь участие в его охотничьих вылазках в пойму Тибра?

— Нет, — поспешно ответил Алеандр. Отрицательно помотав головой, он уверил кардинала, что никогда не расположен был к увеселениям такого рода.

Каэтан вздохнул. Он опустил лампу и смерил своего спутника пристальным взглядом.

— У вас по-прежнему есть какие-то тайны, Джироламо, которые вы не хотите мне доверить. Признавайтесь: к чему вы все-таки расположены?

— К служению Господу, ваше высокопреосвященство, — твердо ответил Алеандр. — Трудиться во имя того, чтобы восстановить Господню Церковь, чтобы воссияла она в той чистоте, которой заслуживает!

Кардинал с сомнением склонил голову набок, словно размышляя над ценностью предложенного ему товара.

— Ах вот как! Так, значит, не стоит вводить вас в искушение, — проговорил он. — Что ж, наверное, вы правы. Я сам давно уже жду появления человека, который встряхнет мир христианский.

Сердце Алеандра вдруг забилось сильнее. Никогда прежде Каэтан не разговаривал с ним столь откровенно. Пение монахов во дворе папской резиденции стало громче. Они славили нового папу Льва X, и Алеандр стал размышлять, не на него ли возлагает кардинал свои надежды. Неуверенно последовал он за своим патроном к маленькой дверце, которая вела на балкон южного крыла дворца.

А в Виттенберге в лекционном зале коллегиума на Лангештрасе собрались в это утро студенты маленького местного университета.

Первое время лекции читались в помещении францисканского монастыря, но теперь в распоряжение магистров и студентов, благодаря великодушному покровительству земельного князя, было предоставлено солидное двухэтажное здание с красивым лепным фронтоном и гордой башенкой на коньке островерхой крыши. Здесь было несколько лекционных залов, отделанных деревянными панелями, лаборатории, аудитории для проведения семинаров. Лестница вела наверх, в крохотные каморки студентов. Удобство состояло в том, что в считанные минуты студенты добирались из них вниз, на занятия, и поэтому не опаздывали, но сами каморки были столь же тесны и холодны, как комнатки школяров, обучавшихся в бурсах, разбросанных по городу там и сям. Даже лечебница для бедных на западной окраине города сдавала студентам виттенбергской Лейкореи — так назван был этот университет при его основании — скромные помещения для ночлега. Преподаватели, которые в основном принадлежали к различным монашеским орденам, в жилье не нуждались, они обитали, как правило, в своих монастырях.

— Прошу тишины! — прервал гомон студентов человек в темно-синей бархатной мантии.

Он снял свою шапочку и чинно прошествовал на возвышение, к кафедре, откуда ему хорошо были видны ряды молодых людей, собравшихся на его доклад о церковном праве. Меж залатанных курток и камзолов из дорогого лейпцигского сукна время от времени мелькала грубая ткань монашеской рясы.

— Extra ecclesium nulla salus, — торжественно возгласил магистр Андреас Карлштадт, пытаясь ладонью разгладить мятые листки с тезисами своего доклада. — Вне Церкви нет исцеления. Спор об этом ведется уже более четырнадцати веков. С первых дней основания Церкви.

Он на мгновение замолчал, приметив молодого монаха-августинца, который устроился на дубовой скамье в последнем ряду. Карлштадт удивленно поднял брови — ведь его лекции считались обязательным предметом для студентов, и сюда редко заглядывал кто-либо из его коллег. Вместе с тем монах, которого ему несколько дней назад представили как отца Мартина Лютера, казалось, воспринял его слова с большим воодушевлением.

Карлштадт откашлялся и продолжил свою речь.

— Но теперь Пятый латеранский собор подтвердил изречение святого Киприана. Нет никакой иной возможности избежать бездны ада, кроме как примкнуть к Священной Римской Церкви и стать ее горячим приверженцем!

Студенты воспринимали выступление Карлштадта спокойно, без всяких эмоций. Кое-кто делал записи на оборотной стороне узких полос пергамента. Бумага была дороговата, и книгопечатание мало что изменило. Встрепенулась молодежь только тогда, когда неожиданно слова попросил какой-то монах. Магистр с недоумением взирал на человека в одеянии нищенствующего ордена. Несмотря на то что студентов всегда призывали отстаивать на диспутах свою точку зрения, все же редко случалось, чтобы профессора прерывали во время лекции.

— Профессор Карлштадт! — громко крикнул Мартин, и голос его разнесся по сумрачному помещению. — Вы забыли упомянуть, что и в Восточной Церкви есть люди, которые преданно следуют Христову учению. Что сказано в решении Латеранского собора о наших православных братьях и сестрах?

Магистр молчал. Неприязненно смотрел он на дерзкого нарушителя спокойствия и от души сожалел, что перед ним не какой-нибудь простой студент. Такого юного наглеца он бы живо выставил за дверь, чтобы тот поостудил свою горячую голову на свежем воздухе, а тут он вынужден был отвечать.

— Православные христиане, так называемая греческая ортодоксальная церковь? — проскрипел он голосом, полным презрения. — Очень просто! — Карлштадт принялся лихорадочно рыться в своих бумажках, но потом понял, что они ему совершенно не нужны. — Один из ранних церковных документов ясно говорит о том, что епископ Римский, а вовсе не какой-то греческий патриарх является преемником святого Петра. Вы ведь не будете отрицать, святой отец, что Господь наш Иисус Христос вручил ключи от Царствия Небесного не кому иному, как Петру?

— В таком случае тех святых, которых канонизировала Восточная Церковь, мы должны считать проклятыми? — крикнул в ответ Мартин. — Ведь епископу Римскому они никогда не подчинялись!

Карлштадт сжал кулаки, капельки пота выступили на его высоком лбу.

— Вы… вы не поняли самого главного, святой отец. И здесь не место…

— Но ведь это — неизбежное следствие тезиса Киприана, — не дал ему договорить Мартин. — Тогда православным христианам заказан путь к спасению. А может быть, это предположение опирается на чересчур буквальное прочтение известных слов из Евангелия от Матфея: Es Petrus, et super hanc petram aedificabo ecclesiam meam?

— Спасибо, мы все более-менее знакомы с этими строками, — прервал его магистр.

Он ощущал полную свою беспомощность и понимал, что этот молодой монах испортил ему всю лекцию. Он и студентов, похоже, уже перетянул на свою сторону, ибо его последнюю реплику сопровождал одобрительный гул аудитории. Таких вещей ни в коем случае нельзя было допускать. Карлштадт резко выпрямился и гневно прокричал:

— Я никак не ожидал, что именно представитель уважаемого августинского ордена осмелится поставить под сомнение авторитет церковного собора, доктор Лютер!

Мартин побледнел, чувствуя, что сотни глаз направлены теперь на него.

— Я ничего подобного и не делал, профессор Карлштадт, — медленно произнес он. — Невзирая даже на то, что Четвертый собор признал, что Киприан мог ошибаться, это не исключено…

— Что вы имеете в виду? — спросил какой-то студент, который сидел перед самой кафедрой и усердно записывал каждое слово, звучавшее в споре.

— Ну как же, собор 1215 года постановил, что при определенных обстоятельствах и вне Римской Церкви вполне возможно спасение души, ведь милость Господа нашего Иисуса Христа безгранична!

Студент издал громкий возглас, который мог означать что угодно — от полного согласия до решительного осуждения. Но прежде чем он успел записать последние слова Мартина, магистр выхватил из деревянного ларца, стоявшего на кафедре, маленький бронзовый колокольчик и затряс им.

Поднялся гул, лекция закончилась. По ступеням лестниц застучали башмаки. Карлштадт бросил на Мартина холодный взгляд, подобный пробирающему до костей морозу ранним мглистым утром. Потом положил на место колокольчик, поспешно собрал свои листки, сошел с возвышения и направился по маленькой лесенке, ведущей в домовую часовню. Со смешанным чувством смотрел Мартин на его синюю мантию. Он бросил Карлштадту вызов, и ничего хорошего это ему не сулило. Но разве лучше было промолчать, во имя всеобщего мира и спокойствия, и оставить без внимания шаткие аргументы магистра по одному из важнейших вопросов церковного права, как будто на них и возразить-то нечего?

Пробиваясь наружу через сгрудившихся кучками студентов, Мартин невольно вспомнил о главном викарии. Задумавшись о том, что сделал бы на его месте фон Штаупиц, Мартин пришел к выводу, что ему необходимо встретиться и поговорить с Карлштадтом.

Не успел он пройти к выходу через зал, где был небольшой фонтан, как раздался душераздирающий крик. Пронзительный голос проник ему в самое сердце.

— Боже, кричат на рыночной площади! — услышал Мартин слова какого-то студента. — Это там, где дом строят!

Одолеваемый нехорошими предчувствиями, он бросился к выходу. Выскочив из широких дверей коллегиума на площадь, он стал пробираться сквозь толпу. Еще издали Мартину было видно, что кучка мужчин и женщин со скорбными лицами столпилась возле недостроенного дома, где Мартин побывал вместе с братом Ульрихом всего несколько дней назад.

Немолодая женщина распростерлась на глинистой земле перед дощатым сараем. Рваная головная накидка, некогда ярко-желтая, съехав, обнажила голову, платье все было в пятнах извести, к нему прилипла солома. Рядом с нею стоял один из ремесленников, которых Мартин видел тогда на лесах. Лицо его было белым, как та известка, которой он покрывал оштукатуренные кирпичи между опорными балками фахверка. И все же он находил в себе силы говорить женщине какие-то слова утешения. Она же отталкивала его руку. «Томас, — стонала она сквозь слезы, — Томас!»

Подойдя к выпиравшим наружу балкам сарая, Мартин застыл от ужаса. На одной из поперечин безжизненно раскачивалось на ветру тело парнишки. Это был тот самый юный работник, тащивший раствор, которого брат Ульрих так заботливо расспрашивал. Мартин поспешно перекрестился, а потом бросился к висевшему телу, пытаясь поддержать его, чтобы ослабить на шее петлю. Внизу, возле его ног, валялась разбившаяся бочка. Парнишка, видимо, использовал ее как подставку, а потом, осуществляя свой чудовищный замысел, оттолкнул ее ногами.

— Помогите же мне! — крикнул Мартин стоявшим вокруг. Он шумно дышал, словно его самого что-то душило. — Да перережьте же наконец эту проклятую веревку!

Ремесленник, который все еще стоял возле обезумевшей от горя женщины, молча кивнул и, словно очнувшись от глубокого сна, быстрее ветра помчался к стене сарая и приставил к ней деревянную лестницу. Взлетев на крышу, он лег на поперечину и потихоньку пополз по ней, пока не добрался до узла веревки, перекинутой через балку. Он вытащил нож и сильными ударами перерубил ее. Тело мальчика подалось вниз и осело на руки Мартина. Оно показалось ему поразительно легким. «Легкое и гибкое, как ивовый прут», — подумал он, принимая скользнувшее вниз тело. Глухо, словно уши у него были залеплены воском, снова донесся до Мартина крик женщины. Пока мастер спускался по стремянке обратно, Мартин прилагал все усилия, чтобы голова умершего не коснулась грязи у сарая.

— Пустите меня к нему, святой отец, — невнятно произнесла женщина.

Мартин вздрогнул. Он не заметил, как она приблизилась, она оказалась рядом с ним внезапно. Он не успел даже наложить крестное знамение на глаза повесившегося и прочитать предписанную в таких случаях молитву.

— Пустите, святой отец, — повторила женщина. — Я Тереза, его мать!

Мартин тяжело поднялся. Он заметил, как во двор въехали два всадника в латах, шлемах и с мечами в руках. Солдаты городской стражи, приехавшие разузнать подробности несчастья. Какая-то расфуфыренная служанка, явно знакомая с одним из всадников, а может быть, и с обоими, с готовностью рассказывала им о случившемся, а стражники в ответ только пожали плечами, похотливо оглядели девушку с ног до головы и снова уехали.

— Хороший был парень, — сказал мастер. Он вновь повязал свой бурый фартук, сшитый из кусков грубой кожи, и дал знак своим подмастерьям-плотникам, глазевшим на происшествие, вновь приниматься за работу. — Может статься, я был слишком строг с ним. Я сказал ему, что надо работать и нечего витать в облаках. И о девочках нечего задумываться. Мы ведь люди простые, живем впроголодь, каждый грошик на счету. Но разве мог я знать, что творится у него в голове?

— Почему он это сделал? — шептала Тереза, обезумев от горя. Она крепко сжимала в объятиях тело сына, словно надеялась вдохнуть в него частицу своей жизни. Увидев, что два подмастерья тащат носилки, чтобы унести мертвого юношу со двора, она вцепилась в полу его куртки.

Мастер склонился к уху Мартина. Украдкой, шепотом, чтобы жена не могла услышать, спрашивал он о том, что сейчас его особенно волновало:

— А что Церковь говорит по этому поводу?.. Ну, я имею в виду, если человек с собой покончит?

Мартин хотел было ответить, но громкие рыдания заглушили его слова. Плач доносился из покосившегося домишки, на стене которого были вывешены на просушку связки чеснока. Перед домиком был заросший, неухоженный палисадник, огороженный ветхим забором. Сквозь прутья изгороди торчали спицы сломанного тележного колеса, похожие на скелет околевшей скотины. На мгновение Мартину показалось, что за занавеской он различил силуэт худенькой девушки со всклоченными волосами, но она тут же исчезла во мраке комнаты.

— Вы ведь хотели ему помочь, отец Мартин, — услышал он голос мастера у самого своего уха. Дрожащей рукой несчастный в волнении провел по запыленной щеке. — Вы похороните Томаса?

Мартин тяжело вздохнул. И вновь он вспомнил о своем наставнике фон Штаупице. Мартин как будто услышал его голос, и голос этот советовал ему довериться спасительной милости Господней. Но тем не менее существовали предписания, которым он, как священник, должен был следовать. Церковь требовала от него подчинения. Тем временем вокруг него воцарилась полная тишина. Все смотрели на Мартина, словно ждали его решения. Одна Тереза, казалось, совершенно не интересовалась священником.

Она поднялась на ноги и дала знак работникам, ожидавшим возле носилок, что готова сопровождать тело сына туда, где его будут обмывать.

Вечером Мартин, как затравленный зверь, вышагивал по своей келье взад и вперед. К нему приходил брат Ульрих, чтобы узнать подробности о происшедшем, но Мартин отказался беседовать с ним об этом. Он был слишком взволнован, чтобы связно рассказывать о чем бы то ни было.

Людей, которые работали там, на строительстве, он бросил в беде. Он сбежал, сбежал в тот самый момент, когда они так нуждались в его совете, в его духовной поддержке. Но только что, ради всего святого, мог он ответить этому ремесленнику?! Что церковь налагает на его сына проклятие лишь потому, что он от всех своих страданий покончил с собой? Что душа его теперь погибла и что он, лишенный искупительных Святых Даров, будет похоронен в заброшенном углу возле церковной стены? Если только подручный палача не вывезет его тело за ворота, чтобы закопать тут же, как закапывают вздернутого на виселицу вора прямо у ее подножия.

Мартин медленно подошел к узкому подоконнику и загасил одиноко трепетавшую на нем свечу. Тьма царила в его мыслях, так пусть будет тьма и в скудной комнатенке. «Может статься, я гневлю Господа одним только видом своим», — подумал он, ощутив на пальцах горячий воск. Он опустился на холодный каменный пол и закрыл лицо руками.

— Ты есть любовь, но я не в силах найти тебя, — обреченно прошептал он. — От меня требуют нести утешение детям Твоим, но каждый день подтверждает, что я не могу этого сделать!

На мгновение Мартин замер, прислушиваясь к шороху в коридоре: ему показалось, что кто-то крадется. «Наверное, крысы», — подумал он.

— Я никогда и не утверждал, что знаю ответы на все вопросы, — пробормотал Мартин, уже не обращая внимания на звуки за дверью.

Он внезапно вскочил и в приступе ярости забарабанил по голой стене каморки.

— Я — против тебя! Эй ты, Сатана, проклятое отродье! Я вижу все твои козни! Ты молодого парня свел в могилу! Ты покрываешь позором мать и нашептываешь ей, чтобы она спрятала своего больного ребенка от людей, дабы он уже никогда не смог найти прибежища у Господа!

В неистовстве своем Мартин задел стол, на котором лежали книги и рукописи. Упал кувшин с водой, и она полилась на свитки пергамента. Гневно вскрикнув, Мартин принялся вытирать промокшие листы.

— Vade retro, Satanas! — прошипел он. — Даже здесь ты не выпускаешь меня из своих когтей! Изыди, изыди в адскую свою бездну, погань!

Сердце у него бешено колотилось, готовое выскочить из груди. Пульсирующий шум волнами накатывал, оглушая его, слепой страх сжал горло. Хрипя, упал он на колени и так сильно ударился лбом о сундук из каштана, служивший ему сиденьем, что в голове у него зазвенело. Лицо горело, из раны над левой бровью полилась теплая кровь.

— Я твой, о Господи! Спаси меня! — простонал он, уже не понимая, что происходит. — Если я заблуждаюсь, если жизнь моя одно только дьявольское наваждение, как утверждал некогда мой отец, тогда укажи мне, в чем я заблуждаюсь, Господи. Ты можешь, ты можешь это сделать!

Он стал задыхаться, но, к его великому удивлению, прохладный вечерний воздух вдруг распространился по келье и наполнил его грудь.

— Господи, я твой! Спаси меня!

На следующий день, едва лишь отзвучали последние слова утренней молитвы, Мартин тайком выбрался из часовни. Ничего не объясняя брату Ульриху, удивленно смотревшему ему вслед, он проскользнул через боковую дверцу и, выйдя на улицу, побежал вдоль городской стены, пока не увидел впереди обрамленную высокими деревьями площадь перед церковью Святой Марии.

День только занимался, но на площади и прилегающих к ней узких улочках, возле фахверковых домов и деревянных сараев было уже оживленно. Цирюльник, на доме которого раскачивалась на ветру вывеска, предлагавшая различные целительные процедуры, точил бритву о каменный выступ в ожидании посетителей. Судомойка у дверей трактира опускала в чан деревянные кружки, отмывая их от остатков пива. Она с любопытством посмотрела на Мартина, но ничего не сказала. Зато она громко поздоровалась с суконщиком, который вместе с женой шел по улице. Находясь под бдительным оком супруги, сухопарой матроны, причудливый головной убор которой походил на шутовской колпак со свисающими с двух сторон колокольчиками, суконщик лишь сдержанно ответил на приветствие смазливой служанки и быстрым шагом продолжил путь.

Мартин поспешил дальше, мимо раскрытых дверей лавок, хранилищ зерна и кухонь, где резали лук и чистили овощи. Ноги тонули в грязи еще глубже, чем на улицах в квартале вокруг замка. На каждом углу возле домов лежали кучи навоза, с кудахтаньем бегали куры. Из щелей между булыжниками торчали чахлые стебельки одуванчиков. Соблазнительный аромат корицы и аниса распространялся из пекарни рядом с церковью Святой Марии. Маленькая пекарня прилепилась к серой, приземистой, пузатой пороховой башне, почти слившись с нею. Пекарь выставил на улицу через щель в стене целый противень ароматных крендельков, чтобы их остудить. Запах этот приятно щекотал Мартину ноздри, но у него не было времени остановиться. Он стремился поскорее добраться до кладбища Святой Марии.

Железные ворота в стене, сложенной из нетесаного камня, лязгнули, когда Мартин приотворил их, входя на кладбище. Он стал оглядываться в поисках служителя.

— Отец Марлин? — раздался внезапно голос откуда-то из-за кустов. — Что вы здесь делаете в этот час? Может быть, вы меня ищете?

Могильщик, коренастый человек лет пятидесяти, оказывается, узнал Мартина. Опираясь на лопату, он стоял перед могилой, которую, судя по всему, только что выкопал. По краям ямы были набросаны горки свежей земли. Могилу эту, вне всякого сомнения, заказали ему состоятельные люди, потому что яма была очень широкой и находилась совсем рядом с кладбищенской часовней. Этот храм Господень был построен на средства нескольких богатых семей Виттенберга, и по их заказу в окна вставили дорогое свинцовое стекло, соорудили хоры и увенчали крышу изящной восьмигранной башенкой.

— Вы пришли поговорить со мной о погребении настоятеля лечебницы? — спросил могильщик, наморщив лоб.

Он отступил на шаг назад, словно опасаясь, что новому священнику, не дай бог, придет в голову прикоснуться к нему. Вопреки бытующему в народе мнению, что могильщики якшаются с мертвенно-бледными, бестелесными призраками, которые в полнолуние бродят меж могил, и поэтому похожи на них, виттенбергский могильщик имел весьма представительный вид и осанистую фигуру. Светлая борода была аккуратно подстрижена, белокурые с рыжиной волосы, уже редеющие, расчесаны на пробор. И только грубые ладони его напоминали Мартину о том тяжелом ремесле, с помощью которого он, преодолевая неприязнь и насмешки, добывал себе пропитание.

Мартин встал напротив него, на другой стороне свежей могилы, и посмотрел на кучу земли слева от себя. Какое-то мгновение он колебался, но потом все же начал рассказывать могильщику, зачем он пожаловал на кладбище. Мартин еще не закончил, когда зазвонили колокола церкви Святой Марии.

— Клянусь слезами пресвятой Богоматери, но я не понимаю вас, святой отец! — в недоумении просипел могильщик. — Как это можно? Я не имею права хоронить самоубийц в освященной земле!

Мартин, протестуя, поднял руку. Он знал, что будет нелегко убедить могильщика помочь ему в осуществлении задуманного, но нервы его были на пределе, и он был уже не в силах уговаривать могильщика.

— Никого тебе хоронить не надо, — громко сказал Мартин. — Я просто прошу тебя вырыть еще одну могилу, и все. Неужели ты не понимаешь?

— Мне жалко этого парня, но… Он ведь проклятый. Ведь это же священная земля, спросите у декана, если мне не верите. Самоубийцам не место на кладбище, и подавно не место возле часовни. Вы подручного палача позовите, пусть он его закапывает. Да пусть кто другой с ним разговаривает, а не вы, ведь его ремесло еще позорнее моего!

— Будь добр, уйди с моей дороги! — воскликнул Мартин.

Подобрав рясу, он обежал вокруг могилы. Могильщик в испуге посторонился и, поскользнувшись, чуть было не свалился в яму. Он со стоном выпустил из рук лопату.

— Явится дьявол, чтобы забрать его душу, — запричитал он, — и тогда…

Мартин взъярился:

— …И тогда я выйду ему навстречу и уж позабочусь о том, чтобы он нас больше не истязал! Давай лопату! Раз ты не хочешь мне помочь, я сам вырою эту могилу! А ты беги-ка живо на Лангештрасе да скажи, чтобы мастер Отто вез сюда своего сына. Да поторопись!

Возле ворот тем временем собрались люди. Громкая перепалка среди могил привлекла их внимание. Разинув рты, смотрели они, как их приходской священник берет в руки лопату могильщика и словно одержимый начинает копать землю. Среди людей прошел испуганный ропот. Мартин на секунду поднял голову. Его взгляд упал на магистра Карлштадта, который присоединился к ротозеям. На нем была красная мантия, означавшая, что он профессор университета.

— Некоторые люди в тщеславном самомнении утверждают, что если ребенок покончил с собой, то он проклят! — крикнул Мартин, обращаясь к собравшимся у ворот. Он посмотрел на них с осуждением. Судя по их насупленным лицам, они были точно такого же мнения. — И здесь они стоят только потому, что не хотят упустить момент, когда земля разверзнется и поглотит богохульствующего священника. Но я говорю вам, что дьявол искушал его, и бедная душа не нашла достаточно сил, чтобы противостоять злым козням врага человеческого. Этот ребенок не более виновен в отчаянии, насажденном в его сердце, нежели невинно убиенный разбойниками в лесу!

Тележка с большими деревянными колесами загрохотала по неровной дорожке, ведущей к арке кладбищенских ворот. С гоготом прыснули в разные стороны гуси, бродившие возле ограды. Группа одетых в черное мужчин и женщина, лицо которой было закрыто густой черной вуалью, осторожно сняли с тележки носилки, на которых лежало тело, завернутое в белую льняную ткань. Возбужденно перешептываясь, зеваки отступили назад: опасно было стоять слишком близко к покойнику, который сунул голову в петлю, — это могло принести несчастье. Мужчины молча пронесли носилки мимо могильных камней. Мартин ждал их у ямы с ободряющей улыбкой.

— Господь смилостивится над нами, — сказал он, — ибо Господь милосерден. Ему ведомы бури, бушующие в сердцах наших! Когда-то я думал, что Он наказывает нас при жизни нашей, потому что Он мстителен и до четвертого колена преследует человека за грехи его. Я был убежден в том, что Он только и ждет, когда мы ошибемся, чтобы обвинить нас в предательстве. — Мартин с решимостью отбросил в сторону лопату и осенил могилу крестным знамением. — Но я заблуждался, слышите?! Те, кто считает, будто Господь наш есть гневный судья, не знают того, каков Он на самом деле, ибо видят они лишь пелену, завесу, для них темное облако затмило лик Его. Если мы твердо поверим в то, что Христос — спаситель наш, то Господь встретит нас милосердием. Твердо верить в Господа означает не отвергать любовь Его.

Лицо Мартина просветлело. Поверх голов мастера и его жены смотрел он туда, где у ворот стоял профессор Карлштадт, нервно теребя бороду. Наконец Мартин дал знак опустить носилки в освященную им могилу.

— Те absolvo a peccatis tuis, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen! — произнес он.

Профессор Карлштадт бесцельно брел по улочкам квартала, прилегающего к городской стене. Все мысли его крутились вокруг происшедшего на кладбище. «Как посмел Лютер по собственному почину провести погребение самоубийцы! — вновь и вновь спрашивал он себя. — Да к тому же в освященной земле!»

Дрожа, магистр плотнее запахнул полы подбитой мехом мантии. Голос монаха так и звенел у него в ушах.

— Вам нехорошо, господин?

Перед ним стояла какая-то женщина. На ней было замызганное шерстяное платье в клетку и стоптанные деревянные башмаки. Карлштадт, что-то припоминая, наморщил лоб. Да-да, кажется, он видел эту женщину у кладбищенских ворот. Она тоже слушала монаха, ловя каждое слово.

— А, ты… ты торгуешь хворостом и живешь в лачуге за городской стеной, верно? — спросил он слабым голосом, хотя заранее знал ответ. Голова у него немного кружилась, глаза застилал туман. Только теперь он заметил рядом с женщиной маленькую девочку с белыми как лен волосами.

— Меня зовут Ханна, господин!

Карлштадт устало кивнул, а глаза его с любопытством разглядывали ребенка. Малышке было лет девять. Правая рука и правая нога у девочки были как-то странно скрючены, как у орла, который разучился летать и приговорен к бесполезному прозябанию на земле. Люди рассказывали всякие ужасы про эту девочку и ее мать.

Карлштадт невольно вспомнил одно место в Писании, где говорилось о правой руке Господа. Как же такое убогое существо, как эта девочка, войдет в Царствие Небесное? Но сказано же, что призвал Христос детей к себе и запретил апостолам своим отвергать их. Но к чему забивать себе голову такими вопросами!

Тяжело дыша, магистр прислонился балке, подпиравшей стену амбара, где хранились мешки с рожью и ячменем. Ханна, держа девочку за руку, оглядывалась кругом в поисках помощи, но Карлштадт сказал ей, что помощь ему не нужна. Он просто устал, и сейчас все пройдет.

— Ты ведь слушала его, Ханна, — ни с того ни с сего сказал он. — И его слова проникли тебе в душу, иначе ты никогда бы не решилась заговорить со мной. Скажи, я прав?

Ханна с нежностью погладила девочку по соломенным волосам.

— Мне понравилось, как отец Мартинус говорил о милосердии Господнем, достопочтенный господин.

Над их головами со стуком отворилась створка окна. Какая-то толстуха просовывала в окно щербатую миску с очистками. Из окна несло гусиным жиром и горелой капустой. Заметив, что у ее дома стоят люди, женщина, что-то пробормотав, убрала миску и захлопнула окно.

— Он подвергает сомнению учение Церкви! — Глаза Карлштадта посуровели. — Лютер посмел… — Но закончить он не смог: из-за смрада, которым тянуло из соседнего дома, у него перехватило дыхание. И тут девочка потянулась к нему и, улыбаясь, разжала кулачок: на ладошке лежало несколько полураздавленных лесных ягод. Карлштадт с изумлением смотрел на ягоды. Он даже и сказать ничего не успел, как девочка вручила ему свой подарок.

— Откуда же мне знать, чему учит Церковь, мой господин? — невозмутимо сказала Ханна, наблюдая, как магистр кладет в рот ягоду за ягодой. — Я Священного Писания не знаю. Или что, вы думаете, кто-нибудь снизошел до бедной торговки хворостом и хоть раз почитал ей вслух Библию? А даже если бы и почитал — разве наш брат эту латынь поймет?

Карлштадт выпрямился. Неверными движениями принялся он оправлять свою мантию, пачкая мех ягодным соком. Он вздохнул. Нет, день выдался нехороший. Оглянувшись, он увидел приближающуюся телегу, в которой громыхали пустые дубовые бочки, от них несло селедкой. Кривой возчик обрушился с бранью на ложечника, который своими липовыми колодами перегородил пол-улицы, а улица и без того узехонька — не проехать. Чудовищные ругательства неслись с обеих сторон.

— Господин, как вы?

— Да все в порядке, Ханна, — угрюмо ответил магистр.

Хотя именно он втянул эту женщину в разговор, он вдруг подумал, что глупо поступает, разговаривая с нею на виду у всех. Прохожие уже начали на них поглядывать. Ему захотелось поскорее убраться отсюда, с этой улицы. Домой, в тишину и одиночество своего кабинета, который, Бог милостив, встретит его в том же виде, в каком он оставил его утром. Почему же он позволил этому брату Мартштусу загнать себя в угол? Почему все не может остаться так, как было раньше?

— Я понял твои доводы, женщина, — наконец сказал он. — Но изложение Священного Писания нельзя доверить дилетанту. Разъяснять пастве Евангелие — дело священника.

— Отец Мартинус — священник! — внезапно вмешалась в разговор девочка, но тут же, смутившись, посмотрела на свою исхудавшую мать. — Правда же, он священник нашего прихода?

Ханна с серьезностью кивнула и пошла с дочкой прочь по булыжной мостовой. Несколько ягод, которые девочка приберегла для себя, упали в лужу. Насупившийся Карлштадт не успел ничего ответить. Женщина и девочка исчезли вдалеке, за поленницей дров. Магистр некоторое время постоял в раздумье, слушая, как постепенно нарастает шум на улицах и площадях города. Потом он направился в сторону ратушной площади. Обдумав последние слова Ханны, он решил не идти домой, во всяком случае не сразу. Карлштадт направился к замку, точнее — в придворную канцелярию курфюрста, секретарь которой, Георг Спалатин, должен был немедленно узнать о безобразиях, творимых монахом-августинцем. А уж секретарь найдет пути и средства, чтобы восстановить покой в университете и городской церкви.