Лютер

ГЛАВА 5

Эрфурт, весна 1511 года

— Я огорчен от всего сердца, что мне приходится вновь возлагать на вас бремя моих забот, преподобный отец!

Приор эрфуртского монастыря августинцев провел главного викария фон Штаупица, который только что закончил молитву перед статуей Девы Марии, через маленькую, увитую диким виноградом калитку в крытую церковную галерею. Фон Штаупиц оглядел стены из грубого камня. Прямоугольник крыши опирался на изящные колонны, а посередине из серой земли торчали простые надгробные камни и кресты монастырского кладбища. В установленные часы братья гуськом проходили вдоль стен, беседуя с вечностью. Но в этот вечерний час в галерее не было никого. Лучи заходящего солнца рисовали огненные полосы на покатой кровле. В углу за каменной лестницей, ведущей наверх, в кельи, на четвереньках стоял монах, нагнувшись над светлыми каменными плитами. По тихому сопению и равномерному движению рук можно было догадаться, что он пытается оттереть грязные следы башмаков и сандалий. Размашисто летала щетка по холодному камню. Время от времени он окунал ее в чан с колодезной водой и с неменьшим рвением продолжал работу.

— Сейчас вы сами видите, что я имею в виду, ваше преподобие! — в растерянности прошептал приор, неотрывно глядя на спину молодого монаха, которая напружинилась от усердия, как тетива лука.

Фон Штаупиц поспешно набросил на голову капюшон.

— Я вижу молодого монаха, который моет пол в галерее. Но…

— Вы не хуже чем я знаете, что это его усердие уже граничит с одержимостью, — перебил его приор. — Безумный взгляд, дрожащие руки, красные от слез глаза… С тех пор как брат Мартинус вернулся из Рима, он ведет себя словно бесноватый из страны Гадаринской!

— Насколько мне известно, Господь наш изгнал бесов и вселил их в стадо свиней, — снисходительно улыбаясь, сказал фон Штаупиц. — Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я совершил подобное чудо, брат мой!

Бородатый приор поморщился. Он терпеть не мог, когда главный викарий прибегал к подобным рискованным шуткам, пытаясь скрыть собственную неуверенность в чем-то. В монастыре не место насмешкам и грубым остротам.

— Я не требую чуда, — с досадой ответил он, — но вашему любимцу не повредит, если вы поговорите с ним по душам, начистоту. Братья начинают побаиваться его. Один из новичков поведал мне вчера, будто бы он слышал, как брат Мартинус в дормитории беседовал с самим дьяволом!

Фон Штаупиц среагировал мгновенно. Заложив руки за спину, он решительно зашагал по галерее обратно к каменной лестнице. Даже если приор преувеличивал, все равно то, что он услышал, вызвало у него тревогу. Сейчас самое время вмешаться, иначе, неровен час, в монастырь наведается инквизиция, а он этого совсем не хотел.

Мартин был удивлен до крайности, когда совершенно неожиданно рядом с ним заработала еще одна щетка.

— Ваше преподобие… неужели это вы?

Главный викарий, встав на четвереньки, принялся драить плиты. Мартин пристыженно смотрел на главу ордена, но потом заставил себя продолжить работу и с новым рвением взялся за мытье.

— Вам никак нельзя быть здесь, ваше преподобие, — прошептал он. — Это не входит в ваши обязанности…

Фон Штаупиц закашлялся.

— Возможно, сын мой, но в твои это тоже не входит. В любом случае эти плиты уже не отмыть дочиста, даже если ты промучаешься над ними всю ночь. — Он на мгновение замер, услышав в галерее звук удаляющихся шагов. — Это приор! — тихо сказал он и улыбнулся. — Теперь он подумает, что мы оба тронулись умом.

— Вам никак нельзя быть здесь, — упрямо повторил Мартин, на этот раз громче. Он до того резко обмакнул щетку в чан, что вода плеснула через край и намочила ему рясу.

— Ты не оставляешь мне выбора, сын мой. Вот уже несколько недель, как ты вернулся, и до сих пор ни словом меня не удостоил, даже на исповеди. В отличие от брата Иоганна. Тот рассказывал мне о вашем путешествии с горящими глазами, говорит восторженные слова.

Лицо Мартина залилось краской. Уголком глаза он следил за двумя воронами, скакавшими меж замшелых могильных камней там, за стрельчатыми арками галереи. Птицы копались клювами в земле в поисках червей. Потом они с карканьем полетели ввысь и сделали несколько чинных кругов вокруг колокольни. Шум прилегающих к монастырю улиц понемногу стихал. Даже из монастырской кузницы и из мастерских доносились лишь редкие удары молота.

— Для брата Иоганна Рим был золотой луной, состоящей из медовых пряников, — с горечью произнес Мартин, немного помолчав. — Но это не его вина!

— Так что же такое, ради всего святого, произошло?! — воскликнул главный викарий.

Он отложил в сторону щетку и с недоумением посмотрел на Мартина. По вискам у него ручьями тек пот. Крупные капли падали на грубую ткань его одеяния.

— Как твой отец во Христе повелеваю тебе говорить!

— Рим — это одна большая ярмарка. Это вертеп! Куда ни глянь — всюду правят менялы. Все продается и покупается. Ночь с размалеванной куртизанкой! Спасение души! Там есть дворцы из белого мрамора с фонтанами в залах, куда приходят клирики, чтобы предаваться похоти. Вы можете себе такое вообразить, высокочтимый викарий?

Фон Штаупиц смиренно воздел руки к небу. Он устал, ему было холодно на каменных плитах. Но он не стал вставать на ноги. Помолчав, он сказал:

— Я очень даже хорошо представляю себе, что это такое. Подобные дома наверняка есть и в Лейпциге, и в Магдебурге.

— А может быть, в Магдебурге есть еще и церковь, где всем напоказ выставлены тридцать серебреников Иуды?! — вскричал Мартин, уже не владея собой. — И если вы каждый из них поцелуете, то гореть в огне чистилища будете на сто лет меньше, а?!

— И ты думаешь, что такого рода реликвиями знаменит один только Рим? Бедный брат Мартинус! Ты никогда ничего не слышал о том, что произошло, когда умер Фома Аквинский? Не успел он испустить дух, как братья из его же ордена набросились на его тело и… сварили его — чтобы добыть его кости. Курфюрст Саксонский во что бы то ни стало хотел обладать самой большой коллекцией христианских мощей, понимаешь?!

Мартин перестал скрести пол. В отупении уставился он на мокрую каменную поверхность, где в грязных разводах его отражение превращалось в бесформенное пятно. Где-то в городе зазвонил одинокий колокол. Не иначе как в церкви францисканцев: тамошний звонарь почти совсем оглох, да и часов не наблюдал.

— Я видел Святейшего Отца, когда он со своей свитой ехал по городу, — строптиво продолжал Мартин. — Люди говорят, что он жесток и кровожаден. Его приспешники сеют в Риме страх и ужас.

Потрясенный своими собственными словами, Мартин судорожно стиснул руки. Холодок пробежал у него по спине. Он сам не понимал, как отважился говорить такое о Папе Римском. Но сказанного не вернешь, увы. Внимательно всматривался Мартин в лицо своего наставника, пытаясь отыскать в нем гнев или осуждение, — и не верил глазам своим. К своему удивлению, он видел перед собой все то же чуть озабоченное, но вместе с тем насмешливое выражение лица, которое свойственно было фон Штаупицу всегда. Неожиданно он засмеялся.

— Брат Мартинус, все эти слухи не стоит принимать так близко к сердцу, — сказал он. — А теперь пойдем во двор. Мне нужно тебе кое-что сообщить.

— А что вам не нравится здесь, в галерее?

Фон Штаупиц, кряхтя, с трудом встал на ноги. Поднявшись, он протянул Мартину руку, и тот взял его под локоть.

— Ну, раз уж ты спросил, скажу. Плиты эти не нравятся… цвет их, что ли… Я люблю, когда здесь, в галерее, чисто. Но все, что мы делаем, не должно вводить братьев наших в смущение. И ежели им не дано научиться столь проворно скрести плита, как это делаешь ты, тогда они поневоле найдут другой способ умалить… сияние дел твоих.

Мартин молча кивнул. Он прекрасно понял, на что намекает фон Штаупиц, и был благодарен ему за это предостережение. Направляясь вместе со своим старшим братом по ордену к воротам, он расправил затекшие члены. Обернувшись, Мартин увидел, как гаснущий свет солнца отражается в капельках воды на каменных плитах галереи.

Фон Штаупиц остановился перед сплетенным из ивовых прутьев пчелиным ульем в форме колокола, который стоял на каменной плите во внутреннем дворе. От костра, который работники поддерживали с помощью еловых шишек и палой листвы, поднимался густой дым. Штаупиц велел Мартину с помощью веревок поднять улей наверх, на большую старую липу.

— Осторожно, брат Мартинус! — со смехом прокричал главный викарий. — А то смотри, ты их ненароком потревожишь. Из доктора теологии, владеющего классическим греческим, пасечник, как я вижу, выходит никудышный. А древние греки медоносную пчелу почитали. Они ценили ее выше, чем всех своих рабов. Вот так, и подтягивай тихонечко, ласково, словно корову доишь!

И тут фон Штаупиц заметил нож, спрятанный в углублении неровной стены. Должно быть, его оставили здесь ремесленники, что трудились на строительстве монастырской библиотеки. Бережно очистил он зазубренное лезвие.

— В университете, да и потом, ты ведь подробно изучал Священное Писание, верно? — тихо спросил он.

Мартин кивнул, не догадываясь, куда клонит викарий.

— Не всякий может этим похвастаться, но в Виттенберге у тебя будет возможность поговорить о том, что ты читал!

— В Виттенберге?!

Фон Штаупиц взял веревку из рук ошарашенного Мартина и закрепил ее на стволе липы. Похоже было, что в разведении пчел он разбирается прекрасно. Вокруг на траве стояли сосуды для очистки меда, лежали защитные сетки и скребки для чистки сот.

— Напряженная обстановка в эрфуртском конвенте нашего ордена не разрядилась и после твоего возвращения из Рима, брат мой, — сказал он, немного помолчав. — Недовольных очень много. И мне кажется, необходимо, чтобы ты на некоторое время покинул город и… Фон Штаупиц умолк Группа монахов появилась под аркой ворот, соединявших оба внутренних двора. Видимо, они направлялись в церковь. Когда монахи заметили Мартина рядом с главным викарием, лица их омрачились. Фон Штаупиц переждал, пока они не скрылись за дверями, и только тогда продолжил:

— Я посылаю тебя к источнику знаний, или, как сказали бы гуманисты, ad fontes. Монастырь в Виттенберге основан совсем недавно, но его светлость курфюрст Фридрих, которого повсеместно называют Мудрым, простер над нашим орденом оберегающую руку. Он печется также и об университете, который там только что появился. Поверь мне, брат Мартинус: в Виттенберге ты встретишь людей, которые по достоинству оценят твои проповеди.

Мартин поднял голову и посмотрел вперед, — там над головой викария высилась башенка церкви, в которой Мартин столь часто молился об умиротворении своей души. Слова викария звучали разумно, но сомнений Мартина они развеять не могли. Даже паломничество в Рим не даровало ему ответов на вопросы, а ведь он искал их, чтобы жить дальше.

А теперь ему предстояло покинуть славящийся своей ученостью монастырь в Эрфурте, чтобы затеряться в безвестном городишке где-то в Нижней Саксонии. Впрочем, с Виттенбергом Мартин был знаком, потому что во время учебы в университете провел там некоторое время, основательно изучая философию морали. Поэтому он знал, что курфюрст назначает профессоров в основном из числа монахов-августинцев.

— Я неуклонно теряю веру, во время молитвы я ощущаю себя уже полным глупцом, а вы требуете от меня, чтобы я перенес свое несчастье в Виттенберг, — сказал Мартин с оттенком невеселой иронии. — Мне нечего делать там, в миру, ваше преподобие. Путешествие в Рим вполне доказало это.

Фон Штаупиц улыбнулся.

— Твое паломничество еще только начинается, брат Мартинус. И вообще, мы ведь убедительнее всего проповедуем то, чему сами страстно желали бы научиться.

— Если я вызвал ваше неудовольствие, то обещаю работать еще усерднее! Клянусь вам, я буду…

— Еще усерднее? Да ты скоро руки все в кровь сотрешь от своего усердия! Нет, Мартинус, это дело решенное. Господь даровал тебе мятежный ум, но и дары милосердия достались тебе в изобилии. В Виттенберге ты сможешь изменить привычный образ мыслей, и у тебя откроются глаза. А ты ведь именно этого хочешь — или я ошибаюсь? Хочешь что-то изменить?

Мартин не отвечал. Нет, конечно он ничего не хотел менять, он хотел, чтобы Небеса раскрылись перед ним, а их милость была сейчас далека от него как никогда. Готовый разрыдаться, смотрел он на ворон, которых приметил еще прежде, на монастырском кладбище. Они опустились на конек крыши и с любопытством поглядывали вниз, во двор.

В то самое время, когда Мартин собирал свои пожитки и прощался с эрфуртским монастырем, который долгие годы был его приютом, в Риме поднималась вверх, к небесам, тоненькая струйка белого дыма.

Толпы людей, собравшиеся на площадях и улицах, прилегавших к папскому дворцу, в священном трепете пали на колени, зазвучали божественные песнопения. Радостная весть — habemus papam — полетела из одного конца города в другой.

Кардиналы, проведшие несколько дней, как и положено, в строгом уединении, поразительно быстро пришли к общему мнению: после краткого безвластия Рим обрел нового Папу.

В соборе, воздвигнутом в честь святого апостола Петра, золотая тиара уже очень скоро очутилась на некой большой лысой голове. Голова эта принадлежала человеку, глаза которого безучастно, почти холодно, наблюдали за церемонией. Пальцы его барабанили по украшенным роскошной резьбой, обильно покрытым листовым золотом подлокотникам трона, сидя на котором ему отныне предстояло вершить судьбы христианского мира. В качестве атрибута власти, которую получал он вместе с этой должностью, ему был вручен увесистый шар из чистого золота, олицетворявший Землю. Человек нехотя оторвал дрожащие руки от подлокотников трона, чтобы принять вожделенный символ.

— Кардинал Джованни Медичи, мы объявляем тебя папой Львом X, епископом Рима и наместником Бога на земле… — Торжественный голос плыл сквозь пряные волны ладана, которые поднимались ввысь из целого моря тихо позванивающих сосудов. — …последователем святого Петра и священным главой Римско-Католической Церкви.

Папа поднял голову. Бархатная улыбка появилась на его губах.