Львиное сердце. Под стенами Акры

ГЛАВА XI. Рамла, Утремер

Когда Ричард передвинул армию в Рамлу, Салах ад-Дин удалился в Латрун, а затем, 12 декабря, в Иерусалим, оставив позади заслон, чтобы досаждать франкам. Потом пришла зима, и крестоносцы сильно страдали, вынужденные терпеть проливные холодные дожди, град, сильные ветры. Существовала постоянная угроза потопа. От влаги ржавели доспехи и гнила одежда. Продукты приходили в негодность: сухари крошились, мука сырела, солонина протухала. Вьючные животные начали болеть и дохнуть, солдаты маялись от горячки, простуд и расстройств желудка. Однако дух оставался на удивление высоким, потому как от Иерусалима их теперь отделяло менее двадцати пяти миль.

Рассвет пятницы, 20 декабря, занимался под пасмурным, свинцовым небом. Но то был первый за неделю день, когда крестоносцы проснулись не под проливным дождем, и Ричард ухватился за шанс. К югу от Рамлы находились развалины замка Бланшгард, срытого Салах ад-Дином после падения Акры. Король решил, что это место идеально подходит для засады. Племянник Генрих и придворные рыцари вызвались сопровождать его, но большинство предпочло остаться в лагере: чинить ржавые кольчуги, вычесывать вшей и играть в азартные игры.

Морган усвоил в последнее время обычай пуленов бриться, поскольку это напоминало ему о доме — валлийцы не носили бород, ограничивая растительность на лице усами. Побрившись, молодой человек сел играть в шахматы с Варином Фиц-Джеральдом, вполуха прислушиваясь к сидящим поблизости товарищам, обсуждающим женщин, с которыми довелось им встречаться с момента отплытия из Марселя полтора года тому назад. Все сошлись во мнении, что в Утремере шлюхи моложе и симпатичнее сестер по профессии из Неаполя, Сицилии и Кипра, и пожалели о решении короля оставить войско в Яффе. Ричард счел, что жена и сестра будут в большей безопасности за недавно отстроенными стенами, но Морган слышал, что король, вероятно, пригласит их к своему рождественскому двору, а это означает, что Мариам поедет с ними. Рыцарь сгорал от нетерпения в предвкушении встречи, хотя свидание будет относительным, так как в военном лагере можно и не мечтать об уединении. По крайней мере таком, на какое вправе рассчитывать столь знатная госпожа, как Мариам.

Варин только расставил фигуры, как начался набег. В сам лагерь сарацинские лучники не врывались, но они осыпали его дождем стрел, сопровождаемым оскорблениями и завываниями. Граф Лестерский и отряд рыцарей готовились отправиться в дозор. Теперь они торопливо оседлали коней и поскакали прогонять налетчиков. Варин и Морган входили в число придворных рыцарей Ричарда, а не Лестера, однако, замученные скукой, поспешили вооружиться, как поступили и другие любители приключений.

Сарацины отошли прежде, чем Лестер успел ударить. Они отступили за реку Айялон и направились к Иудейским горам. Происходящее воспринималось уже как ритуал, в котором каждая из сторон знает отведенную ей роль, и молодой граф рассудительно прекратил погоню, достигнув западного берега потока. Но трое из его людей, разгоряченные преследованием. устремились дальше и внезапно оказались в кольце врагов. Когда один из рыцарей доложил графу, что несчастные обречены угодить в плен, граф разразился ругательством таким витиеватым, что сам Ричард мог позавидовать, обозвав их чертовыми идиотами, тупыми болванами и проклятыми недоумками. Но честь побуждала спасать своих, и Лестер отдал команду идти вперед. К этому времени Варин и Морган догнали его, и обменялись встревоженными взглядами. В голове у обоих мелькнула одна и та же мысль: все так похоже на стычку в Михайлов день, когда наскок на самом деле служил приманкой для засады.

Крестоносцы нагнали неприятеля на другом берегу реки, и на короткое время создалось впечатление, что им удастся отбить своих и отступить без потерь. Но потом капкан захлопнулся. С тыла на них обрушилась орава сарацин, отрезая путь отхода. Одновременно точно направленная стрела поразила скакуна Лестера, и соскочив с седла, граф споткнулся и соскользнул с берега в реку. Было неглубоко, но стоило ему появиться на поверхности, как на него обрушилась сарацинская палица, и он снова погрузился. Отплевываясь, Лестер вынырнул опять, но тут же получил очередной удар. Тут подоспели несколько его воинов, и пока они отражали неверных, один из рыцарей дал такое подтверждение своей преданности, которое невозможно забыть. Роберт Ньюбургский спешился и предложил графу свою лошадь.

Лестер уже заслужил себе репутацию человека храброго. На самом деле, многие даже удивлялись, поскольку от природы граф не был благословлен физической крепостью, которой могли похвастаться Ричард или Гийом де Барре. Никогда не сражался он так яростно, как в тот день — меч его мелькал столь стремительно, что враги держались на расстоянии. Но их было намного больше, и окружавшие графа рыцари падали один за другим. Варин Фиц-Джеральд был выбит из седла одновременно с Лестером, и скорчился на земле, получив несколько ударов шипастой сарацинской палицей. Пробившись к Варину, Морган наклонился в седле и протянул руку.

— Садись позади меня, — крикнул он в тревоге, потому как спешенного воина почти наверняка ждала гибель.

Не успел Варин подойти, как подскочил сарацин и ткнул копьем в коня Моргана. Жеребец вздыбился, копыта его заскользили по берегу, и оба, конь и всадник, опрокинулись. Морган ухитрился выскочить из седла, но завязка его шлема лопнула, и тот слетел с головы. Хотя кольчужная шапочка приняла на себя часть удара, молодой человек ударился виском о край брошенного сарацинского щита. Очнувшись, валлиец понял, что Варин тащит его за ноги, битва проиграна, а из глубокого пореза над глазом хлещет кровь.

Рыцарей обезоружили, коням их обрезали поводья и, накинув на шею веревки, увели. Граф Лестерский за свою жизнь не опасался, поскольку был ценным заложником. Его придворные рыцари тоже не сомневались, что господин постарается выкупить их на волю, а Варин и Морган в свою очередь знали — Ричард выложит за них столько, сколько запросят. Но среди пленных находились несколько фламандских рыцарей, сеньор которых покоился в храме Арсуфа. Без Жака д’Авена, который порадел бы за них, беднягам грозила участь угодить на невольничьи рынки Дамаска и Каира, и сокрушенное выражение на лицах фламандцев свидетельствовало о том, что они вполне осознают опасности, поджидающие их в будущем. Но в данный момент все сосредоточились на стремлении удержаться в седле, поскольку любой, не способный это сделать, превратится для победителей в лишнюю обузу.

Это беспокоило Моргана сильнее всего. Он зажимал рану ладонью, но все равно не мог остановить кровь, и голова кружилась все сильнее. Стоит лишиться сознания, и на милосердие рассчитывать не придется. Поэтому рыцарь цеплялся за луку седла с такой силой, что пальцы занемели. Мир вокруг виделся ему сквозь красную пелену. Тут он привлек внимание одного из стражей. Тот сделал знак остановиться и, натянув поводья рядом с лошадью Моргана, вытащил из-за голенища сапога кинжал. Находившиеся рядом рыцари закричали, а Морган застыл, стараясь собраться для грядущего удара. Сарацин на протесты пленников внимания не обратил. Наклонившись в седле, он ухватил край сюрко валлийца. Одним ловким взмахом клинка турок отхватил широкую полосу ткани и протянул окаменевшему пленнику. Морган сложил ее и прижал к ране, и хрипло поблагодарил: сначала Бога, потом своего тюремщика, удивив последнего тем, что произнес «спасибо» на ломаном арабском.

Хотя без солнца ориентироваться было сложно, Морган предположил, что их везут на юг, к Латруну, где находился лагерь сарацинского авангарда. Самодельная повязка остановила наконец кровь, но голова все кружилась, и ему с трудом удавалось подавлять тошноту. Молодой человек начинал сомневаться, что протянет до Латруна, но отказывался сдаваться. Он не умрет на этой пустынной, грязной равнине в такой дали от дома. Не мог же Господь хранить его всю дорогу до Утремера и не дать даже увидеть Священный город?

Летом клубы пыли предупреждали о появлении всадников задолго до того, как те показывались в виду. Теперь же и победители и пленники оказались захвачены врасплох. Сарацины покрепче ухватились за копья и рукояти сабель. Люди графа больше не горбились в седлах. Все взгляды были устремлены на далеких наездников. Турецкие подкрепления? Или спешащий на выручку отряд франков? Конные были уже почти на дистанции, с которой их можно разглядеть, и быстро приближались. Внезапно луч солнца прорезал завесу из туч, высветив алый и серебристый цвет развевающегося штандарта, и один из рыцарей, обладавший особо острым зрением, издал радостный вопль:

— Это де Шовиньи!

Сарацины не могли узнать цветов Андре, но возбуждение пленников поведало им самое важное. Последовала короткая ожесточенная дискуссия. Как крестоносцы догадывались, турки обсуждали, как быть: бежать или сражаться. Когда они обнажили клинки, выбор стал очевиден.

— Святой Георг! — Эхо боевого клича еще не смолкло в морозном декабрьском воздухе, когда рыцари опустили копья и устремились в атаку. Слышались возгласы на арабском и французском, но для Моргана все звуки казались приглушенными, потому как в ушах у него слышался странный звон. Краем глаза молодой человек видел, как Лестер пытается вырвать у сарацина копье. Лошадь одного из рыцарей понесла, скакун валлийца взбрыкнул, едва не сбросив седока. Морган ощутил приступ страха, так как знал, что, упав под копыта, наверняка будет затоптан насмерть, потому как при такой слабости не сумеет подняться. Голова гудела, а тусклый свет утра показался ему вдруг таким ярким, что пришлось зажмуриться. Кто-то очутился рядом. Рыцарь почувствовал, как на плечо ему легла ладонь, а потом все исчезло.

Морган блуждал в странном мире теней, обрывков снов, ни один из которых не имел смысла. Пробуждение не приносило облегчения, потому как он чувствовал себя разбитым. Голова ныла, во рту пересохло, к горлу подкатывало, будто он снова плыл на галере по просторам Греческого моря. Сильнее всего беспокоило смятение — поначалу он не понимал, где находится и как сюда попал. Изучая обстановку, Морган сообразил. что оказался в госпитальной палатке. Вокруг лежали на одеялах раненые, некоторые стонали. Другие сидели на стульях или расхаживали. До него доносился знакомый голос, через минуту-другую он понял, что голос принадлежит Андре де Шовиньи. Андре восседал на сундуке и спорил с хирургами. Морган видел, как плечи рыцаря опустились и голова кивнула. Затем Шовиньи побелел, а из закушенной губы потекла кровь, когда доктора занялись его правой рукой — сначала выправили кости, потом наложили на перелом компресс из измельченного в кашицу окопника. Теперь один из лекарей склонялся над Морганом. Молодой человек силился заговорить, но вместо этого опять провалился в сон.

Когда он очнулся на этот раз, было тише и спокойнее, неярко мерцали масляные лампы. Стоило ему пошевелиться, послышался голос:

— Ну наконец-то! Я уже думал, что ты весь день продрыхнешь.

Этот голос тоже казался знакомым.

— Варин? — высказал Морган догадку после некоторой паузы.

— Кто же еще? — Приятель лежал на кушетке рядом с валлийцем. Он повернулся к Моргану и скривился: — Пресвятая Матерь! Говорят, у меня пара ребер сломана. Но болит так, будто они разлетелись на куски все до единого. Как ты себя чувствуешь?

— Мне... лучше...

— Это мы все можем сказать. Ну, хоть череп у тебя цел. Когда лекарь осмотрел, то сказал, что вмятин нет, выпирающих костей тоже. Поэтому не просто наложил мазь из трехкосточника, а перевязал. — Заметив недоуменный взгляд друга, Варин остановился. — Ты что, ничего этого не помнишь?

Морган попытался покачать головой, но понял, что то была плохая идея. Воспоминания были расплывчатыми, ускользающими словно дым.

— Помню бой... По крайней мере, большую его часть.

— Доктора говорят, что у тебя может быть плохо с памятью — такое часто случается при ранах головы. Как Андре нас выручил, хоть помнишь? У тебя был такой вид, будто вот-вот отрубишься, поэтому я подхватил тебя и мы оба вышли из схватки. Кое-кто из наших горел желанием поучаствовать в ней, и им представилась такая возможность, когда на поле появилось брошенное оружие. Но я смекнул, что от нас двоих будет больше вреда, чем пользы. Драка вышла на славу. Что ни говори о неверных, отваги им не занимать.

Морган осторожно приподнялся на локтях, взгляд его обшаривал палатку до тех пор, пока не остановился на человеке, которого искал.

— Так Андре был ранен? Думал, мне приснилось...

— Он себя винит, часы напролет сокрушается... — Варин восхищенно посмотрел на де Шовиньи, который сидел на узкой койке, с досадой глядя на забинтованное предплечье.

— Андре сразил возглавлявшего сарацин эмира, но тот исхитрился ткнуть его копьем, — продолжил Фиц-Джеральд, и предупредил следующий вопрос Моргана: — Лестер весь в синяках и шишках, но ничего серьезного. — Он махнул в направлении противоположного конца палатки, где граф залечивал свои многочисленные повреждения. — Господь воистину смилостивился над ним в тот день, потому как Лестер вернулся в бой и под ним убили вторую лошадь.

На поверхность всплыло воспоминание, и Морган нахмурился, запамятовав имя человека, которого хорошо знал.

— Рыцарь, который одолжил графу коня... Он выжил?

— Здоровее нас с тобой, — с улыбкой отозвался Варин. — Что до тебя, то лекари считают, что ты скоро пойдешь на поправку, раз признаков серьезных повреждений нет — ни судорог. ни горячки. Говорить ты тоже мог, хотя упорно делал это исключительно на валлийском, и никто из нас и слова из твоих речей не понимал!

— Пленных взяли?

Когда приятель кивнул, Морган дал себе зарок убедиться, как только сможет, нет ли в их числе того сарацинского доброго самаритянина — с него причитается должок. Вопросы еще оставались, но сон снова манил. Не успел он поддаться зову, как снаружи поднялся шум.

— То ли на нас напали, — с ухмылкой заметил Варин, — то ли король только что приехал и узнал про засаду!

Не так-то просто совершить торжественный вход в палатку, но Ричарду это удалось. Он направился прямиком к Андре, посмотрел на него сверху вниз и покачал головой:

— И как только ты ухитрился получить рану от человека, сброшенного с коня и смертельно раненного?

— Как только ты ухитрился пропустить битву? — Андре кисло улыбнулся. — Но думаю, ты можешь попросить Саладина переиграть ее из уважения к тебе.

Ричард прыснул со смеху.

— Превосходная мысль!

Присев на край койки, он понизил голос, чтобы его слышал только де Шовиньи. Пошептавшись с ним немного, король хлопнул кузена по плечу и стал обходить палатку, останавливаясь рядом с каждым раненым рыцарем, чтобы задать вопрос или отпустить шутку. Моргана Ричард поздравил с особо прочным черепом, Лестера подначил потерей сразу двух коней за один день, а большую часть времени уделил Роберту из Ньюбурга, поскольку явно был наслышан о героическом самопожертвовании рыцаря.

Генрих, почти незаметный на фоне Ричарда, обмолвился парой слов с Андре и Лестером, задержался у кушетки Моргана. От него валлиец и Варин узнали, что разведка вернулась до срока, потому как у короля возникли дурные предчувствия.

— Это как шестое чувство, которое дается солдатам, по крайней мере лучшим из них, — пояснил граф. — Как обернулось, нам следует благодарить дядю за предвидение, потому как на обратном пути в лагерь мы повстречали двоих наших сарацинских лазутчиков и те сообщили, что Саладин отрядил под Бланшгард три сотни отборных воинов. Мы напоролись бы прямо на них.

Генрих побыл еще немного, расспросил Моргана и Варина про бой и про спасение, потому как знал, что людям после такого испытания необходимо выговориться, а затем рассказал пару смешных историй, чтобы развеселить их, ведь в жизни больных приятного мало. Предоставленная погодой краткая передышка подошла к концу, и по крыше палатки снова барабанил дождь.

Моргана ему взбодрить удалось, потому как он сообщил по секрету, что Ричард собирается поехать назавтра в Яффу и привезти с собой женщин. Молодой граф всегда был надежным источником и подтвердил свою репутацию в очередной раз. Очнувшись от очередного провала в сон вечером в воскресенье, валлиец почувствовал себя объектом зависти всей палатки, потому как у его постели стояли две королевы и Дева Кипра. Беренгария выказала трогательную заботу о его ране, Анна вручила приносящий удачу кипрский талисман, а Джоанна внесла свой вклад рассказом о поездке по жутко раскисшей дороге из Яффы. Послушать ее, это пятнадцатимильное путешествие было настоящим эпическим походом, не виданным с начала времен. Но настоящим ее подарком для Моргана стала ширма, отгородившая его кровать. Собираясь уходить, Джоанна пояснила, что больной будет крепче спать, если получит хоть немного уединения, и подмигнула.

С шуршаньем юбок и в облаке благоухания, навевающего воспоминания про залитый лунным светом летний сад, Мариам проскользнула за ширму, склонилась над кушеткой и подарила Моргану поцелуй, совершенно отличный от тех, какими они обменивались прежде.

— Это... — промолвил он. — Это стоило того...

— Только не говори, что это стоило того, чтобы пробить голову!

— Ну, не до такой степени, конечно, — с усмешкой отозвался рыцарь. — Но это стоило, чтобы ждать, кариад.

Его одеяло соскользнуло до пояса, и ее взгляд пробежал по рельефным мускулам, треугольнику золотистых волос на груди, коже, которая, как она знала, окажется теплой и твердой на ощупь, совсем не как дряблое, жирное тело покойного супруга — человека хорошего, но уже далеко не молодого ко времени их свадьбы.

—Думаю, мы ждали слишком долго, Морган ап Ранульф, — прошептала женщина. — Слишком-слишком долго.

Он взял ее ладонь, и пальцы их переплелись.

— Ты угадала мои мысли, сердце мое. Увы, мы не могли выбрать более неподходящего времени, не так ли?

— Знаю, — со вздохом согласилась фрейлина. — Я знаю...

— Боюсь, это прозвучит кощунственно, — признался Морган, — но почти так же сильно, как увидеть Гроб Господень, а может, даже еще сильнее, я мечтаю посетить одну из роскошных гостиниц Иерусалима.

— О да, — промолвила она. — С широкой, застеленной мягкой периной постелью, чистыми простынями, кувшином пряного вина и крепкой задвижкой на двери.

Но от этого соблазнительного образа их отделяли многие мили и многие месяцы, и оба это понимали. Целуя обращенное к нему лицо, валлиец касался губами ресниц, обвевающих ее кожу подобно шелковым веерам, ощущал сладость ее рта, и осознал, что не в силах притворяться, даже перед самим собой.

— Мариам... Я должен предупредить тебя, кариад. Я люблю тебя.

Она метнула на него игривый глаз из-под своих длинных, бархатных ресниц, и в глазах ее заиграли золотистые огоньки.

— Много же времени тебе потребовалось, — пожаловалась молодая женщина, а потом добавила: — Ана бехибак.

И ему не потребовалось переводить этот страстный арабский шепот.

— Рви’н ди гару ди, — тихо ответил он, ей тоже не понадобилось перевода.

Двадцать третьего декабря Ричард перенес свою штаб-квартиру на восемь миль к югу, к развалинам замка тамплиеров, который крестоносцы называли Торон-де-Шевалье, а сарацины Латрун. Там он отпраздновал Рождество с подобающим королю размахом — по крайней мере с тем размахом, которого можно достичь в шатрах под непрестанным проливным дождем.

Два дня спустя Ричард отметил день Св. апостола Иоанна, устроив обед для тех из лордов-пуленов, кто не связал свою судьбу с Конрадом Монферратским. Он забыл, что это также двадцать пятый день рождения его младшего брата Джона. Напомнила об этом Джоанна, и удовольствия это ему не доставило. Филипп наверняка уже в собственных доменах, и непременно обратится к Джону, чтобы подкупом или уговорами вовлечь его в предательский союз. Ричард проявил к брату немалую щедрость и считал себя вправе рассчитывать на преданность молодого человека. Но Джон представлял своего рода загадку в их семье, и Ричард испытывал бы в нем большую уверенность, не разделяй их две с лишним тысячи мили. Несколько месяцев из Европы не приходило кораблей, но король не сомневался, что Филипп разоряет сейчас Нормандию при энергичной поддержке Джона. Однако Львиное Сердце отбросил эти мысли в сторону, потому как сказано в Писании «довольно для каждого дня своей заботы». Глупо терзаться новыми проблемами, когда ему и так приходится вести войну на три фронта: против французских союзников, сарацинских врагов и треклятой зимней непогоды.

Обед удался, хоть и выпал на Пятничный пост. Веселье обеспечили трубадуры и музыканты, и еще, даже в большей степени, оживленная беседа. Почетным гостем был Раймунд, старший сын князя Антиохийского. Хотя Раймунд являлся восторженным сторонником крестового похода, его отец до поры оставался в стороне, и Ричард считал целесообразным представить себя сыну в качестве ценного союзника. Но затмевал всех за обедом другой гость — Гуго, владетель Тивериады и князь Галилейский.

Гуго было немного за сорок, его проницательные глаза под тяжелыми веками казались удивительно голубыми на фоне посмуглевшей от многолетнего пребывания под солнцем Утремера кожи. Человек такой же выносливый и упрямый, как взрастившая его земля. Он дрался при Хаттине, прожил четыре года в сарацинской темнице, лично знал Салах ад-Дина, был одним из немногих баронов королевства, кто не переметнулся к Конраду. Все эти причины побуждали Ричарда смотреть на него, как на человека, которого стоит послушать. В пользу этого говорил и обнаружившийся факт, что Гуго весьма осведомлен об одной из величайших загадок Святой земли — таинственной секте убийц, известных как ассасины.

Ричард слышал о них еще до прибытия под Акру, поскольку зловещая их слава докатилась даже до Европы. Возглавлял фанатиков вождь, известный под именем Старца Горы. Говорили, что в награду за мученическую смерть он обещает молодым последователям загробную жизнь, полную вечных удовольствий. Франки сообщили королю, что название секты происходит от арабского слова «гашиш», потому как убийцы одурманивают себя перед миссией этим средством. Существуют они всего около ста лет, но вокруг этих мрачных, зловещих фигур успело сложиться столько легенд и страшных историй, что стало почти невозможно отличить миф от правды.

Поэтому Ричарда весьма обрадовало, что Гуго оказался настоящим кладезем познаний относительно ассасинов. Ему доводилось даже однажды встречаться с самим Старцем Горы, Рашид ад-Дином Синаном. Уточнив, известно ли королю о расколе ислама на два враждебных лагеря, суннитов и шиитов, Гуго пояснил, что ассасины представляют собой обособленную шиитскую секту, возникшую изначально в Персии, и что они рассматривают всех остальных мусульман как еретиков. Эти фанатики используют в качестве политического инструмента убийство, причем весьма успешно. Ассасины способны выжидать месяцы, даже годы, чтобы подобраться к цели, и преуспели в искусстве притворства и обмана. Они орудуют кинжалом и всегда совершают покушения прилюдно, чтобы как можно больше народа знало об их действиях. Но жертвами сектантов почти неизменно являются их собратья-мусульмане. Среди прочих, поведал Гуго, числятся два великих визиря Персии, а также халифы каирский и багдадский. Единственный франк, приконченный ими, был граф Триполийский, и произошло это лет сорок тому назад.

Слушатели ловили каждое слово налету, заинтригованные и напуганные в равной мере. Ричард первый привнес нотку скепсиса.

— Сомневаюсь, что эти ассасины постоянно употребляют гашиш. Как удалось бы им одурачить добычу, втереться в доверие так, что никто ничего не заметит, в то время как мозг затуманен зельем?

Гуго одобрительно улыбнулся королю:

— Совершенно верно, милорд. Говоря по совести, я сам никогда в это не верил. Думаю, это один из многих слухов, которые роятся вокруг них. Ассасины притягивают легенды с такой же силой, с какой Акра притягивает грешников. Не уверен даже, что название их происходит от слова «гашиш». Слышал однажды, что оно ведет начало от «хасассин», то есть «последователь Хассана» — это был основатель их секты. Так что кто знает? Правда в одном — достаточно произнести его имя, и даже самый отчаянный храбрец начинает боязливо озираться.

Увлеченная разговором, Джоанна наклонилась вперед и даже не заметила, что опустила локти на стол.

— Чего я не понимаю, лорд Гуго, так это, почему они так редко нападают на христиан. Они не рассматривают нас как врагов?

— Мы для них вроде лис, госпожа — скорее досада, чем настоящая угроза. Главная их ненависть направлена против суннитских волков, которые платят им сторицей.

— Я слышал, они бессчетное количество раз покушались на Саладина, — заметил Ричард. — Это так?

— Отчасти, милорд король. Мне известно по меньшей мере о двух попытках убить султана. Оба раза им удавалось проникнуть в лагерь, и в одном из случаев его спасла только кольчуга. Саладин с тех пор стал тщательно заботиться о своей безопасности и даже решился нанести по Рашид ад-Дин Синану ответный удар, осадив его замок Масиаф. Но вынужден был снять ее спустя всего неделю. Мне доводилось слышать про разные причины, подтолкнувшие его к этому, включая историю про угрозу Старца Горы перерезать всю семью Саладина, если тот не отступит. Сложно было не принять такую угрозу всерьез после того, что случилось с телохранителями султана.

Гуго обладал врожденным чувством драмы. Он прервался, чтобы сделать глоток вина, нагнетая любопытство аудитории, сгорающей от нетерпения услышать продолжение рассказа.

— Так вот, — сказал пулен. — Как говорят, предводитель ассасинов послал одного из своих людей с письмом к Саладину, настаивая на том, что вручено оно должно быть лично, один на один. В итоге Саладин согласился принять посланца, но не захотел отослать двоих самых доверенных из своих телохранителей. Человек Синана посмотрел на них и спросил, повинуются ли они, если он именем своего господина прикажет им убить султана. Те тотчас выхватили мечи и воскликнули: «Приказывай нам что хочешь!» Затем посланец, передав сообщение, ускакал из лагеря в обществе обоих телохранителей.

Раздались возгласы восхищенного ужаса. На этот раз роль циника примерил на себя Андре. Рыцарь пребывал в скверном настроении из-за боли и неудачных попыток разрезать рыбу левой рукой, поэтому легко пожертвовал вежливостью в пользу грубоватой честности.

— Чепуха все это. Если ассасинам удалось пристроить своих людей так близко к Саладину, то почему они не нанесли удар, пользуясь возможностью? С чего пугать султана, когда можно было запросто убить его?

Язвительная реплика Андре задела Гуго. Но заметив, что король забавляется происходящим, он только пожал плечами.

— Думай что хочешь, милорд де Шовиньи. Я могу лишь заявить, что Саладин и Старец Горы определенно достигли некоего взаимопонимания. Пришли к соглашению, после которого покушения на жизнь султана прекратились.

Генрих, прирожденный дипломат, взял на себя труд направить беседу в более спокойное русло, и неприятный момент остался позади. Про себя граф думал, что Андре прав, но логике тяжело соревноваться с легендой, и большинство гостей, это было очевидно, предпочитают верить в захватывающие дух истории Гуго про ассасинов, обладающих сатанинской, выходящей за пределы простого смертного силой.

Когда с угощением было покончено, Ричард подозвал к себе великих магистров тамплиеров и госпитальеров. Король высоко ценил отвагу, стойкость и дисциплинированность воинов обоих орденов и всегда старался дать всем понять, что они пользуются его расположением. Однако вскоре к нему подошла дама Уракка — самая молодая, а по его мнению, и самая глупая из фрейлин жены. Королева удалилась в свой шатер, доложила девушка. Это сообщение вызывало целый ряд вопросов. Почему Беренгуэла не подошла сказать сама? И почему ушла так рано?

Хотя Ричард имел склонность воспринимать закулисную деятельность женщин как данность и едва ли задумываясь над тем, чего стоит им приготовить праздник подобный этому, но знал о наличии у супруги развитого чувства долга. Подобное пренебрежение обязанностями хозяйки совсем не походило на нее. Уракка, разумеется, не могла дать объяснений, но обведя взглядом переполненный шатер, король заметил проблеск подбитой мехом мантии Беренгарии.

Быстрым шагом отправившись ей на перехват, он стал восстанавливать в памяти ее поведение во время пира. Прочие дамы активно участвовали в разговоре об ассасинах, но Беренгария не проронила ни слова. Начав размышлять, он понял, что жена была подавлена еще до начала обеда и для королевы на публичном мероприятии держалась необычно тихо и отстраненно. И вид у нее был бледный, вспомнилось ему, и в груди шевельнулось беспокойство, потому как болезни никогда не отступали далеко от армейского лагеря, а холодно было так, что даже за едой гости кутались в плащи. Раз зараза не щадит солдат, то насколько уязвимее к этим чужеродным, смертоносным болезням Утремера должна быть такая нежная и хрупкая девчонка, как Беренгуэла?

Отведя супругу в сторону, он впился внимательным взглядом в ее лицо.

— Уракка сказала, что ты уходишь. Ты не захворала, голубка?

— Нет, со мной все хорошо. Просто... просто я немного устала. Но, если хочешь, я останусь. — Успокоенный, Ричард наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Нет, это без надобности. Джоанна тебя заменит. Я просто забеспокоился, не заболела ли ты. Ступай и отдохни. На самом деле, это превосходная идея, — добавил король с улыбкой. — Потому как едва ли тебе удастся много поспать этой ночью.

Он ожидал, что Беренгария вспыхнет и засмеется, как всегда. Но реакция получилась совсем другой.

— Нет, не сегодня! — вскричала наваррка и хлопнула себя ладонью по губам, будто пытаясь загнать сорвавшиеся слова обратно.

Ричард заморгал недоуменно. Хотя в теории он признавал, что жена имеет право на отказ, мысль о том, что это может быть его собственная супруга, никогда не приходила ему в голову.

— Ты уверена, что не больна, Беренгуэла?

— Я... Нет, не больна, — заверила она его, однако старательно отводила взгляд. Ресницы ее опустились как шторы, за которыми укрылись ее мысли.

Король на миг растерялся, но потом все понял.

— Ах, ну конечно, у тебя истечения начались! — воскликнул он, обрадованный тем, что разгадка этой маленькой тайны оказалась так проста, и взял жену за руку.

И вновь его ждал сюрприз. Королева вздохнула, и из глаз у нее брызнули вдруг слезы. Высвободившись, Беренгария повернулась и убежала — иного слова к ее поспешному отступлению было не подобрать. В их сторону начали обращаться головы, удивленные фрейлины и рыцари поспешили к государю, который в совершенном недоумении смотрел супруге вслед.

— Ричард! — Рядом, как по волшебству, возникла Джоанна. — Что ты ей сказал?

Его всегда забавляло ее стремление защищать невестку, пусть даже это означало, что при расхождении мнений сестра неизменно принимала сторону Беренгарии. На этот раз ему было не до веселья.

— Ничего я не говорил! — заявил он. — Мы разговаривали, а она вдруг убежала. Ступай за ней, Джоанна, и выясни, что не так.

— Это твоя жена! Это тебе следует пойти за ней.

— Ты справишься лучше, нежели я, — настаивал Ричард. — Я не большой мастер по части женских капризов и слез...

Предостереженный выражением ее лица, он осекся, но было уже поздно.

— Женских капризов? — В голосе сестры читалось удивление. — Ты когда-нибудь видел, чтобы я или матушка предавались «женским капризам»? Замечал, чтобы Беренгария давала волю каким бы то ни было чувствам? Она хоть слезинку проронила в твоем присутствии? Если девчонка расстроена, значит у нее есть чертовски серьезный повод. И выяснить, в чем он заключается, — твой долг!

Ричард не ответил, по его лицу она прочитала, что он сдается. Но продолжала стоять и не сводила с него неумолимого взора до тех пор, пока брат не повернулся и не зашагал к выходу из шатра. Только тогда Джоанна хлопнула в ладоши, давая музыкантам сигнал продолжить играть, а гостям — сделать вид, что бегство королевы не является чем-то из ряда вон выходящим.

Ричард не был доволен сестрой. Но чувство справедливости, слишком часто, по его мнению, вылезающее в самый неподходящий момент, заставляло короля признать, что он обидел жену. Беренгуэле не были свойственны изъяны, приписываемые ее полу: она не проявляла легкомысленности, излишней чувствительности или сантиментов. И все же ему казалось, что Джоанне следовало предложить утешение или посекретничать с невесткой по-женски. Но сестра уперлась, поэтому выбора не остается. Ричард вошел в шатер Беренгарии с мрачной решимостью человека, вступающего на неизведанную почву. Его появление вызвало предсказуемый переполох среди прислужниц королевы. Подумав про себя, что они кудахчут как куры, заметившие сокола, государь уже готовился выпроводить всех вон, но вовремя вспомнил, что на улице хлещет проливной дождь, и ограничился тем, что знаком велел им держаться подальше от ширмы, отделяющий личный уголок Беренгарии.

Молодая женщина лежала на кровати, но услышав свое имя, перекатилась, и при виде мужа лицо у нее выразило такое удивление, что в Ричарде шевельнулось чувство вины. Супруга явно плакала, потому как глаза у нее были красные и припухшие.

— Прости, что устроила сцену, — сказала Беренгария.

— Ты забыла историю моей семьи, Беренгуэла? — отозвался он. — По нашим меркам, чтобы устроить сцену, тебе стоило выплеснуть кубок вина мне в лицо. — Присев рядом, Ричард придвинулся к ней, и уголком простыни утер мокрые щеки. — Скажи, что не так?

— Ты угадал, — призналась наваррка. Голос ее звучал глухо, будто она глотала слезы, но глаза твердо встречали его взгляд. — Сегодня у меня начались месячные. С опозданием почти на три недели.

— Вот как? Ясно. Ты предполагала, что понесла.

— У меня прежде никогда не было задержки. Никогда. — Одинокая слеза обозначилась в уголке ее глаза, медленно сползла по щеке и разбилась о его запястье. — Я была так уверена, так счастлива...

— Беренгуэла, я не сомневаюсь, что ты подаришь мне сына. Но это произойдет в Богом намеченное время.

— Об этом же твердит мне и духовник, — промолвила наваррка, и Ричард понял, что эти банальности служат ей слабым утешением.

Он помолчал некоторое время, не зная, что сказать.

— Быть может, будет только лучше, если ты не понесешь, пока мы в Утремере, — заявил наконец король, и увидел, как карие ее глаза широко распахнулись. — Сама подумай, голубка. Тебе довелось уже перенести больше тягот и опасностей, чем иной королеве выпадает за целую жизнь. Вообрази, насколько тяжелее станет терпеть их, если ты будешь на сносях. А сами роды? Неужели ты хочешь произвести его на свет в шатре? А дальше? Ты ведь станешь пугаться насмерть всякий раз, как малыш чихнет или кашлянет. Эта страна не для детей. Не для женщин с детьми. Адово пламя, девчонка, эта страна и не для мужчин, не считая тех, кто родился и вырос здесь — мы тут болеем и мрем куда чаще, чем в собственных наших землях.

Она впилась в него взглядом.

— Ты действительно не огорчишься, если я не понесу до возвращения домой?

— Буду даже рад, — признался он. — Знай я, каково здесь, сомневаюсь, что взял бы с собой тебя и Джоанну. А так... так мне приходится переживать за вас, а не только беспокоиться о своих воинах и взвешивать шансы на победу над Саладином. — Ричард улыбнулся, но не слишком весело. — Существуют весомые причины тому, что мужчины обычно не берут на войну жен, голубка.

— Не стану отрицать, меня тоже посещали подобные мысли, — покаялась в свою очередь Беренгария. — Я очень не хотела бы обременять тебя лишней заботой, будь это в моих силах. Но... но я все же рада, что ты взял меня с собой.

Он наклонился и поцеловал ее. А когда попытался встать, жена ухватила его за руку.

— Не хочешь остаться со мной на ночь? Хоть нам и нельзя...

— Останусь, — пообещал король и поцеловал ее еще раз.

Когда он ушел, Беренгария осталась. Чувствуя, что не готова пока предстать перед миром, она решила побыть в шатре еще немного, вдали от чужих взглядов и домыслов. Однако вскоре пожаловала золовка, и ни одна из фрейлин не осмелилась воспрепятствовать ей войти.

— Я знаю, что Ричард был здесь, — без обиняков заявила Джоанна. — Только не уверена, что от него много толку. Даже самый храбрый мужчина приходит в смущение при виде женских слез.

Беренгария с нежностью посмотрела на собеседницу, подумав, что ей очень повезло заполучить Джоанну в подруги.

— Ко мне месячные пришли сегодня, — сказала она. — Они так запоздали, что я осмелилась надеяться... Но не сбылось.

— Мне так жаль! — Джоанна взобралась на кровать и заключила родственницу в объятья. — Ты была так счастлива в последние недели, что у меня зародились подобные подозрения. Ты сказала Ричарду?

Она надеялась, что брат посочувствовал жене, но сомневалась в этом, потому как считала мужчин полом непредсказуемым и импульсивным, способными, в отличие от женщин, проявить черствость в самый неподходящий момент.

— Да... Он был очень мил.

Джоанна с трудом спрятала улыбку, подумав, что первый и единственный раз слышит это слово в применении к Ричарду.

— Рада узнать это, дорогая.

— Он сказал, что к лучшему, если этого не случится до того, пока мы не вернемся благополучно в наши домены, потому как тут слишком опасно. Муж прав, разумеется, и для меня большое облегчение, что он не винит меня. Просто... просто это так много значит, Джоанна. Каждая женщина хочет ребенка, но для королевы это вдвойне важнее. Что может быть хуже, чем неспособность дать Ричарду столь необходимого наследника?

Джоанна промолчала, но Беренгария уже научилась читать по липу золовки.

— Ох, Джоанна, мне так жаль! Сможешь ли ты простить меня!

— Тут нечего прощать. Знаю, ты не намеревалась бередить мою рану. Мой сын умер, и да, это боль, которая никогда не исцелится полностью. Но у меня были годы, чтобы научиться жить с ней. Это часть моего прошлого. Не сомневаюсь, в свое время Ричард найдет мне подходящего мужа — предпочтительно бы христианина, — добавила молодая женщина с легкой улыбкой. — А когда это случится, у меня будут другие сыновья. Как и у тебя, дорогая сестренка. И я очень-очень верю в это. И хочу, чтобы ты тоже верила.

Она наполовину ожидала, что невестка разбавит безапелляционность этого утверждения осторожным «дай Бог». Но Беренгария удивила ее.

— Я хочу верить, Джоанна, и постараюсь. Но почему же этого не происходит? Как может Всемогущий отказывать в сыне и наследнике человеку, которому предначертано освободить Иерусалим от неверных?

Джоанна открыла рот, но закрыла снова. Во время одного из последних своих наездов в Яффу Ричард рассказал ей о постоянных раздорах с Гуго Бургундским и французами и признал, каким усталым и отчаявшимся ощущает себя иногда. Поделился даже сомнением, что Иерусалим вообще можно взять силой и что единственный их шанс вернуть Священный город — это пойти на сделку с Саладином. Брат согласился, что этот шаг будет плохо воспринят армией, что его люди будут жестоко разочарованы, если не сумеют отбить Иерусалим. Ей подумалось теперь, не разделит ли его собственная жена это жестокое разочарование. Джоанна решила было предупредить его, но передумала, так как с какой стати добавлять к непосильной ноше забот, которую приходится ему тащить, еще одну?

После Рождества Ричард переместил свою штаб-квартиру в Байт-Нуба, что лежит всего в двенадцати милях от Иерусалима. Зимняя погода не давала продохнуть, но стычки продолжались. На третий день нового года Ричард угодил в засаду к сарацинам, но те бежали, узнав его штандарт. Вскоре после этого он препроводил сестру и жену в более безопасную Яффу. К этому времени Львиное Сердце убедился, что наступать при подобных обстоятельствах на Иерусалим будет безумием. И по возвращении в Байт-Нуба столкнулся с открытой оппозицией.

Встреча состоялась в королевском шатре во время очередной снежной бури. Вой ветра создавал зловещий аккомпанемент к сердитым голосам. Едва подняв тему об отступлении, Ричард подвергся атаке французских союзников, обвинявших его в предательстве святой цели. Намеренный сдерживать темперамент, король пытался умерить их пыл доводами, казавшимися ему неопровержимыми.

— Посмотрите-ка сюда, — потребовал он, указывая на расстеленную на столе карту. — Нарисовать ее я попросил человека, лично знакомого с городскими укреплениями. Стены Иерусалима имеют более чем две мили в окружности и охватывают территорию в двести с лишним акров. У нас недостаточно воинов, чтобы надежно запереть город. Наши силы будут растянуты настолько, что турки смогут устраивать вылазки и прорывать линию в любом угодном им месте. Саладин готовится к многомесячной осаде, поэтому, осмелюсь предположить, провизию заготовил в избытке. Нет у врагов и недостатка в воде — цистерны наверняка полны!

С этими словами он сердитым, ироничным жестом указал на стенки шатра, раздувающиеся с каждым очередным напором бури, накрывшей Байт-Нуба.

— Даже будь у нас армия вдвое многочисленней, было бы безумием затевать осаду в такую непогоду! — закончил Ричард.

— Поверить не могу, что ты снова уклоняешься! — Гуго Бургундский бросил презрительный взгляд на карту и тряхнул головой: — Мы ведь в двенадцати милях от Священного города. Всего в двенадцати милях!

— Наши люди зашли так далеко не для того, чтобы поджать хвост и обратиться в бегство. — Епископ Бове даже не утруждал себя взглядом на карту, предпочитая не сводить осуждающего взора с Ричарда. — Зачем принимал ты крест, если не собирался сражаться с врагами Господа?

Генрих и Андре оба вскочили. Но в кои веки анжуйский характер не вспыхнул. Ричард даже не пытался защищаться, сознавая полную бесполезность затеи. Кровь Христова, как он устал от всего этого! Можно говорить что угодно, его все равно никто не услышит. Создавалось впечатление, что и не минуло с тех пор четыре месяца и они до сих пор в Яффе, продолжая тот же самый спор и напирая на одни и те же аргументы.

Но Ричард ошибся — это не был повтор стычки в Яффе. Поначалу Гуго Тивериадский держался на заднем плане, но теперь пробился к центру шатра.

— Нелепо обвинять английского короля в недостатке желания сразиться с сарацинами, — язвительно бросил он. — Будь я убежден, что ты сам веришь в это обвинение, господин епископ, то счел бы тебя страдающим от хвори, поражающей ум. Кто благополучно довел нас до Яффы? Кто выиграл битву при Арсуфе? Не ты, милорд епископ, и не ты, милорд герцог. Зачем нам без конца тратить время на эти мелкие свары, вместо того чтобы обсуждать действительно важные проблемы? Способны мы взять Иерусалим?

Когда французы попытались его перебить, Гуго предупреждающе вскинул руку.

— Нет! Клянусь Богом, вы меня выслушаете! Некоторые из вас употребляют слово «пулен» в качестве оскорбления, по крайней мере, за нашей спиной. Так вот, я горжусь тем, что я пулен. Мне куда больше известно о сражениях в Святой земле, чем людям, всю свою жизнь проведшим на жирных, зеленых полях Франции. И мой ответ — нет. Мы не способны овладеть Иерусалимом. Быть может, вы обвините и меня в нехватке желания победить в этой войне? Здесь мой дом, не ваш, и после того как вы вернетесь в родные земли, я останусь тут и буду до конца биться с врагом, который тоже никуда отсюда не уйдет.

— Мы не сомневаемся ни в крепости твоей веры, ни в доблести, — возразил Гуго. — Но нам нельзя сдаваться — до Иерусалима осталось рукой подать!

— Нет, милорд герцог, это не так. — Гарнье Наблусский спокойно сидел на сундуке, скрестив на груди руки, но голос его раздавался по всему шатру — великий магистр госпитальеров привык повелевать людьми. — Трудности, с которыми мы столкнулись в сентябре, остались неразрешенными. По-прежнему существует угроза, что наши линии снабжения будут перерезаны Саладином, и тогда мы окажемся без припасов в неприятельской стране, зажатые между войском султана и гарнизоном Иерусалима. С последнего нашего спора ничего не изменилось, стало только хуже. Наша армия ослаблена болезнями и дезертирством, вдобавок сейчас разгар одной из самых суровых зим на моей памяти. Война в Святой земле не даром зависит от времени года — чтобы убедиться в этом, достаточно высунуть нос из шатра.

Прежде чем кто-либо успел возразить, великий магистр тамплиеров выступил в поддержку Гарнье. Робер де Сабль заявил, что даже если крестоносцам удастся каким-то образом захватить Иерусалим, у них не получится удержать город, потому как все участники похода, приехавшие из других стран, сочтут свою клятву исполненной и уедут.

— Мы ставим на кон гораздо большее, чем жизни наших людей. Речь идет о судьбе королевства, потому как, если армия потерпит второе поражение вроде Хаттина, Утремер будет обречен. Предлагаю отступить к побережью и отстроить Аскалон, как и предлагал нам в сентябре король английский.

Французов эти доводы не убедили. Они разъярили всех тамплиеров, назвав Робера де Сабля марионеткой Ричарда, поскольку магистр был вассалом английской короны. А возражения госпитальеров и пуленов отмели в сторону под тем предлогом, что священная война вовсе не чета любой другой. Бог хочет, чтобы крестоносцы осадили Иерусалим, настаивали они, и он вознаградит их, даровав победу. Эти самые аргументы принесли французам перевес в Яффе. Но в ту холодную январскую ночь в Байт-Нуба вышло иначе. К огорчению подданных Филиппа, собратья-крестоносцы не стали в очередной раз отвергать воинский опыт и искусство в пользу слепой веры. Было решено, что армия не станет пытаться брать Иерусалим сейчас, а отойдет и встанет на развалинах Аскалона с целью отстроить город и грозить оттуда главной опоре Саладина — Египту.

Французы удалились, предрекая беду и изрекая скрытые, а иногда и не очень, угрозы оставить крестовый поход. Гуго Бургундский помедлил на пороге и вперил гневный взгляд в Ричарда, которого считал главным виновником своего постыдного поражения.

— Никогда наши люди не простят тебе этого, — бросил он. — Им не понять, почему мы даже не попытались отбить Священный город.

Ричард промолчал, потому как хотя он искренне верил, что крестоносцы избежали только что катастрофы, от которой содрогнулся бы весь христианский мир, но одновременно понимал — Гуго прав. Воины никогда не поймут, и винить станут именно его, Ричарда Львиное Сердце.