Львиное сердце. Под стенами Акры

ГЛАВА XIX. Яффа, Утремер

Когда вдали показались стены Яффы, Генрих напрягся, как и три недели назад, не зная, что ждет их впереди. Тогда он боялся, что город пал, теперь тревожился, не умер ли дядя за время короткой его отлучки в Цезарею. Ведь вскоре выяснилось — Ричард заболел серьезно, причем настолько, что отрядил Генриха уговорить французов прибыть к ним в Яффу. Граф старался как мог, употребил все свое красноречие и все средства убеждения — он воспринял как обнадеживающий знак тот факт, что французы уже дошли до Цезареи, и замечал во многих французских рыцарях готовность откликнуться на призыв. Но после того, как Гуго Бургундский захворал и уехал в Акру, в командование вступил епископ Бове, который запретил своим воинам идти к Ричарду в Яффу. Мало кто осмелился противоречить ему, потому как прелат словно дубиной размахивал именем короля французского, и все знали, что до отъезда Филиппа на родину он немало яда влил ему в уши. Поэтому назад в Яффу Генрих отплыл всего с горстью людей — храбрецов, для которых клятва крестоносца значила больше, чем милость государя. Его не удивляло присутствие среди этих немногих Гийома де Барре, а вот присутствие Жофре Першского — удивляло, и глядя на стоящего у планшира юного графа, он гадал: отдает ли Жофре себе отчет в том, что нажил в лице епископа опасного врага?

— Насколько все плохо? — осведомился Жофре, не отрывая глаз от гибких дельфинов, скользящих рядом с галерой. Время от времени один из них серебристой вспышкой выпрыгивал из воды. — Сдается мне, дела должны быть очень плохи, раз король проглотил свою гордость и снова попросил помощи у французов.

— Мы не можем позволить себе потерять Яффу, — отрезал Генрих. — Какое-то количество пуленских лордов прибыло по морю за минувшие две недели, но нас по-прежнему слишком мало. У нас меньше трехсот рыцарей, тогда как армия Саладина растет с каждым днем. К нему пришли подкрепления из Мосула, и, по донесениям наших лазутчиков, еще больше воинов идет из Египта. Мы пытаемся отремонтировать городские стены, но больных очень много. И всех сильно удручает хворь короля...

— Саладину известно о недуге государя?

Наивный вопрос Жофре вызвал на губах графа слабую улыбку.

— Он скорее всего узнал об этом еще прежде самого Ричарда. Шпионов у султана больше чем священников в Риме. Ричарду очень хотелось персиков и слив — единственное, что он мог проглотить, и Саладин посылал ему корзины с фруктами и снегом с горы Хермон, чтобы ослабить горячку. Пронюхай об этом Бове и Бургундец, сочли бы лишним доказательством того, что мой дядя и султан сообщники по обширному заговору с целью обратить христианский мир в ислам.

— Доказательства их мало волнуют, — отозвался молодой граф Першский с горечью, подсказавшей Генриху, что не все французские крестоносцы довольны своими командирами.

Они уже подходили к гавани, и Генрих с облегчением выдохнул, заметив, как люди машут и улыбаются при виде его сине-бело-золотого штандарта. Его не стали бы так встречать, умри дядя за время этой поездки в Цезарею.

Часть солдат предпочитала размещаться в палатках, считая воздух Яффы нездоровым. Но Ричарда для вящей безопасности перевезли в замок — существовали опасения, что больной король может стать неотразимой приманкой для сарацинских недругов. Когда Генриха проводили в комнату дяди, он невольно замер на пороге, настолько душно было внутри. Стояла летняя жара, но в нескольких жаровнях пылали угли, и одного взгляда на закутанную в одеяла фигуру графу хватило, чтобы понять причину. Цикл начался вновь: жестокий озноб сменялся страшной горячкой и потоотделением. Ричард дрожал так, что стучали зубы, но трясущейся рукой поманил племянника к себе.

— Не... повезло? — Голос короля совсем не походил на прошлый, звучал невнятно глухо.

— Мне так жаль, дядя. Я очень старался. Но Бове именем Филиппа приказал всем оставаться в Цезарее. Гуго Бургундский заболел и вернулся в Акру, хоть я и сомневаюсь, что он был бы более сговорчив.

Стараясь хоть немного развеселить короля, Генрих приукрасил действительность, рассказывая, что у герцога «все кишки вывернуло наизнанку», а в Акру он ехал, «прижимая к себе ночной горшок так, будто это Священный Грааль».

Уголок губ Ричарда скривился в том, что могло сойти за улыбку, но потом веки его смежились и Генрих уловил намек. Он знал, что дядя не любят, когда его видят таким больным, таким беззащитным, и считал это причиной запрета сообщать Беренгарии и Джоанне о своей болезни. Король сказал, что в Яффе для женщин слишком опасно, и граф не брался спорить. Но по мере того как состояние Ричарда ухудшалось, Генрих все сильнее опасался, что жена и сестра дяди могут лишиться шанса сказать ему последнее «прости». Обменявшись взглядом с мастером Безасом, который только пожал плечами, как бы говоря, что государь в руках Божьих, Генрих тихонько удалился.

Они собрались в шатре близ Иерусалимских ворот, чтобы послушать доклад Генриха: пулены Балиан д’Ибелин; Гуго Тивериадский и его брат Вильгельм; великие магистры Робер де Сабль и Гарнье Наблусский, а также приближенные Ричарда — Андре де Шовиньи; граф Лестерский и Губерт Вальтер, епископ Солсберийский. Все ждали плохих новостей, и когда Генрих закончил говорить, еще долго хранили мрачное молчание.

— Ходят слухи, что Саладин намеревается предпринять еще одно наступление на Яффу, пользуясь беспомощностью английского короля, — уныло проронил наконец Гарнье Наблусский. — Учитывая обстоятельства, будет удивительно, если он так не поступит. И тогда да поможет Господь всем нам.

— Воины султана не слишком расположены драться, — заметил Лестер, но не слишком убежденно.

— Не слишком расположены драться с Ричардом, — уточнил Балиан. — А раз он прикован к постели, храбрость может к ним и вернуться. Более того, Саладин теперь располагает свежим войском — подкреплениями, подошедшими из Египта. — Д’Ибелин обвел взглядом круг мрачных лиц. — Нам нужен мир, любой ценой. И есть лишь один способ добыть его. Как подозреваю, многие из вас играют в шахматы? Отлично, любой шахматной фигурой можно пожертвовать, за исключением короля. И я думаю, настало пожертвовать одной из них. Чтобы сохранить надежду на победу в игре, нам надо отдать Аскалон.

Прочие пулены энергично закивали, на лицах приближенных Ричарда отражалось сомнение. Честь озвучить их беспокойство выпала Генриху, который предположил, что король на это не согласится.

— Без Ричарда нам его не удержать, — возразил Балиан. — Но если государь собирается отречься от собственных доменов и остаться здесь оборонять город, то есть смысл позволить Аскалону прикончить последний шанс на мир. — Рыцарь снова помолчал немного, потом посмотрел прямо на Генриха и Андре: — Вам следует убедить короля. Если он не согласится, то лучшее, на что нам придется надеяться, это на продолжение затянувшейся войны. Но мне представляется более вероятным, что все мы умрем на развалинах Яффы, не в силах отразить очередное нападение сарацин.

Озноб уступил у Ричарда место ожидаемой горячке. Лекари предпринимали все, чтобы сбить температуру: упрашивали пациента сделать еще глоток вина с буквицей, обтирали пылающую кожу холодной водой со снегом с горы Хермон. Генрих, Андре и Губерт Вальтер, стоя в дальнем конце опочивальни, наблюдали за усилиями докторов и продолжали вполголоса спорить о том, как поступить. Андре почитал за лучшее дождаться, когда спадет лихорадка, поскольку во время приступа на прошлой неделе у короля начался бред. Но Генрих и епископ опасались, что они зря растрачивают время, даже на этот спор. И в конечном счете их доводы взяли верх.

Едва врачи ушли, советники, пользуясь вменяемым пока состоянием государя, стали по очереди убеждать его пожертвовать Аскалоном. Для Саладина город значит куда больше, чем для крестоносцев — султан не заключит мир, пока франки господствуют над путем в Египет. Без Ричарда Аскалон не отстоять. Если мир не будет заключен в ближайшее время, следует ожидать нового нападения на Яффу, а еще они рискуют остаться в Утремере до следующей весны, рискуют выживанием обоих королевств: английского и иерусалимского. Ричард слушал молча, потом отвернул голову и прошептал:

— Поступайте, как сочтете нужным...

Вне себя от радости, советники рассыпались в благодарностях и поспешили известить Саладина, что судьба Аскалона стала теперь предметом торга.

Покой Ричарда длился недолго — лекари вернулись, настоятельно рекомендуя отворить ему кровь. Король не имел сил возражать и мечтал лишь об одном, чтобы все ушли и оставили его одного. Он задремал на несколько минут, но очнулся от очередного приступа головной боли. Чувствуя, будто все его тело горит, король откинул одеяло и обнаружил, что у него опять посетители. У постели стояли французский король и брат Джон, взирая на него с ехидными улыбочками.

«Мы подумали, что ты захочешь узнать вести из дома, старший братец, хотя едва ли они сильно понравятся тебе. Я собираюсь жениться на Алисе, оставить ее в семье», — с ухмылкой заявил Джонни. «А я подумываю сочетаться браком с Джоанной, раз теперь ты не сможешь уже возразить, — добавил Филипп. — Но свадьбы, конечно, состоятся не раньше, чем мы приберем к рукам Нормандию». «А Англия скоро станет моей, — похвастался Джонни. — Ибо прослышав о твоей смерти в Святой земле, никто не осмелится возражать мне».

Ричард пытался прогнать визитеров, но они только смеялись. Потом Джонни ушел, но Филипп остался, продолжая нашептывать больному на ухо: «Твой маленький братишка станет ягненком на убой, Львиное Сердце. Как думаешь, сколько мне потребуется времени, чтобы отобрать у Джонни все земли, до последнего акра? Твой труп не успеет еще сгнить в утремерской могиле, а я получу Нормандию, Анжу, Бретань и даже твою драгоценную Аквитанию. Анжуйская империя станет вскоре французской, и нет никого, кто мог бы помешать этому».

Ричард закричал, и в тот же миг подскочили доктора. Лекари не давали ему подняться, уговаривали остаться в постели. Разве они не видят Филиппа и Джонни? Не слышат их смеха? Он пытался сказать, но разговор отнимал так много сил, и король снова повалился на подушки. Голова гудела, сердце стучало так громко, что отдавалось в ушах словно сарацинские боевые барабаны. Турки снова идут в атаку? Смежив веки, Ричард снова видел перед собой мертвого тамплиера, лежащего на кровати с мечом в руках. А где его собственный меч? Государь с трудом сел, оглядываясь в поисках оружия. Но в опочивальне было темно, и за пределами ложа разглядеть ничего не удавалось.

«Этого ты хотел, Ричард?» — Знакомая фигура выступила из темноты. В руках у нее был Жуаез, меч, который мать подарила ему на пятнадцатилетие, когда его провозгласили герцогом Аквитанским. Меч назвали в честь знаменитого оружия Карла Великого, сверкавшего, согласно преданию, словно молния среди жаркой битвы. Ричард потянулся за мечом, но брат отдернул его прежде, чем пальцы успели коснуться рукояти. «Зачем тебе меч, если ты слаб, как слепой котенок? — Жоффруа присел на ближайший сундук и отбросил клинок. — Ты так радовался, когда узнал, что меня затоптали на том турнире. Какая близорукость с твоей стороны. Тебе куда полезнее было бы иметь в качестве наследника меня. Куда полезнее».

«Как будто ты не мечтал о моей короне! — возразил Ричард. — Ты никогда не удовольствовался бы герцогством, когда можешь заграбастать королевство!»

У него не было сил говорить, но Жоффруа и нуждался в слухе и словно вылавливал слова брата прямо из воздуха.

— Да, но я готов был ждать, — возразил он. — Признай, Ричард, тебе ни за что не дожить до старости. Есть мужчины, которые ухаживают за женщинами. У тебя же роман со Смертью. Ты бегаешь за ней, как потерявший голову от любви мальчишка, и рано или поздно она сжалится над тобой и позволит себя поймать. Поэтому я соглашался ждать. Но Джонни, этот проклятый дурак, прочно запутался в сплетенной Филиппом паутине».

«Ты тоже запутался в филипповой паутине, — напомнил Ричард. — Не затей ты интриг с французами, никогда не оказался бы в Ланьи на том турнире».

«Тебе известно, почем я переметнулся к Филиппу. Я устал от того, что папа обращается с нами, как с марионеточными правителями, устал, что он размахивает треклятой короной перед нашим носом как охотник приманкой. И ты тоже, не забыл? Ты ведь превзошел меня, принеся Филиппу публичный оммаж за все свои фьефы «по эту сторону моря», а отец стоял и смотрел, как громом пораженный. Но ты мог позволить себе играть с Филиппом, зная, что перехитришь и побьешь его. Я тоже. А вот Джонни это не по силам, и вскоре ему предстоит убедиться в этом на своей шкуре. Впрочем, ты к тому времени будешь уже мертв, поэтому возможно, это не так уж и важно».

«Господи, Жоффруа, конечно это важно! — В ярости Ричард дернулся, пытаясь высвободиться из одеял. — Если ты пришел только ради того, чтобы издеваться надо мной, то проваливай обратно в ад, где тебе самое место!»

«Чистилище, не ад», — уточнил Жоффруа, и, рассмеявшись, растаял во тьме.

Ричард звал его, но напрасно. Он остался в одиночестве.

Убедившись, что с Ричардом всего триста рыцарей, Салах ад-Дин созвал совет, на котором было решено напасть на Яффу, а если атака провалится, то на Аскалон. Двадцать седьмого августа султан был в Рамле, готовясь нанести удар. Но тут он получил два послания, заставивших его пересмотреть планы. Абу-Бакр сообщал, что Ричард попросил аль-Адиля выступить посредником на мирных переговорах и предложил сдать Аскалон, если ему возместят убытки. Салах ад-Дин прервал поход и дал брату следующее наставление: «Если франки отдадут Аскалон, заключай мир».

На следующий день эмир Бадр ад-Дин Дильдирим аль-Яруки принес весть, что епископ Солсберийский сказал ему, будто Ричард готов уступить Аскалон без компенсации. Салах ад-Дин без охоты шел на мировую и признался Баха ад-Дину, что опасается усиления врага, который утвердился теперь на побережье. Но выбора нет, продолжал султан, потому как воины ислама устали, стосковались по дому и выказали под Яффой, что полагаться на них больше нельзя. Снова собрав в воскресное утро тридцатого августа совет, Саладин направил к английскому королю послов с предварительными условиями мирного договора.

— Нет! — отрезал Ричард, упрямо тряхнув головой. — Я не соглашался уступить Аскалон без компенсации. И никогда не соглашусь!

Повисла гнетущая тишина, присутствующие обменялись полными отчаяния взглядами.

— Ты согласился, дядя. — Генрих подошел к постели и поднял свиток, который Ричард смял и бросил на пол. — Андре, епископ и я... Мы пришли и объяснили тебе, почему Аскалон должен быть принесен в жертву.

— Нет, я этого не сделаю.

— Ричард, все было так, как говорит Генрих. Ты не помнишь? Ничего?

Взгляд Ричарда впился в лицо Андре, затем обратился к Губерту Вальтеру.

— Не может быть! Я дал согласие на это? Вы клянетесь?

Когда все трое подтвердили, король без сил откинулся на подушки. Было неловко и даже как-то тревожно думать, что он принял такое важное решение и не помнит о нем. Подняв взор, Ричард заметил, что посланец султана начинает беспокоиться и спрашивает у Онфруа де Торона, в чем дело.

— Онфруа... скажи ему, что если я обещал, то исполню свое слово. И пусть передаст Саладину, что я принимаю условия и отдаю себе отчет в том, если и получу компенсацию за Аскалон, то по причине щедрости и благородства султана.

Посол удалился, явно весьма обрадованный тем, что неожиданного поворота на самом пороге сделки не случилось. По молчаливому согласию ушли и приближенные, остались только Генрих и Андре.

— То моя вина, дядя, — грустно промолвил граф. — Андре настаивал, чтобы мы не приставали к тебе с вопросами, пока лихорадка не пошла на спад. Но промедление так страшило меня...

— Это твое королевство, Генрих. И твое слово весит не меньше моего. — Ричард не мог припомнить, когда чувствовал себя таким усталым и отчаявшимся. — А теперь мне нужно поспать...

Он надеялся, что момент скоро наступит, избавив его от вопросов без ответа, от назойливого внутреннего голоса, спрашивающего, чего на самом деле удалось ему здесь достичь. Так много смертей, и ради чего?

Когда Ричард проснулся, было еще светло, значит, он проспал всего час или около этого. Один из лекарей склонился над кроватью, спрашивая, не хочет ли государь супа или фруктов. Король заставил себя сказать «да», зная, что нужно есть, чтобы восстановить силы. Слабость страшно пугала его — он как будто очутился в чужом теле, не том, которое так хорошо служило ему почти тридцать пять лет. Лихорадка возобновлялась через каждые три дня, поэтому сегодня должен быть день без горячки, но это было не так. Если он умрет в Яффе, что станется с его королевством? А с Беренгуэлой, оставшейся молодой вдовой в чужой стране, такой далекой от дома? Или с Джоанной? Неужели Господь лишил его своего благоволения за отказ взять Иерусалим? Возможно, стоило попробовать, даже зная, сколь многие падут при попытке?

— Дай мне знак, Господи! — прошептал Ричард. — Дай знать, что я не ошибся...

Он пытался съесть то, чем пичкали его лекари, но желудок запротестовал, и ему удалось проглотить всего лишь кусочек-другой, после чего началась тошнота. Он попросил музыки, всегда служившей для него источником утешения, но мелодии арфиста казались меланхоличными и траурными, даже когда король требовал чего-то повеселее. В итоге Ричард снова забылся сном — неглубоким, беспокойным сном, не приносившим отдыха. А очнувшись, обнаружил у своей постели племянника.

— Я ждал, когда ты проснешься, — сказал Генрих. — У меня новости, которые ты захочешь услышать.

Ричард сильно сомневался в этом и почти уже попросил Генриха прийти завтра поутру. Но глаза молодого человека сияли и на носителя дурных вестей он совсем не походил.

— Какие?

— Этим вечером пришло письмо от Изабеллы. Она сообщает, что пять дней назад в Акре умер Гуго Бургундский.

Король воззрился на него.

— Полагаю, я только что получил свой знак, — промолвил он.

Граф не понял, о чем речь, но это было неважно, потому как дядя улыбался. Улыбался своей настоящей улыбкой, которой он не видел на лице Ричарда с тех самых пор, как у него началась четырехдневная лихорадка.

Первого сентября аль-Забадани, посол Салах ад-Дина, прибыл в Яффу с окончательным вариантом договора. Он ожидал в шатре за стенами города, пока Ричарда не вынесли к нему в паланкине. Король слишком плохо себя чувствовал, чтобы читать, но сказал:

— Я заключаю мир. Вот моя рука.

Перемирие, начинающееся со следующего дня, было установлено на три года и восемь месяцев. Условия очень напоминали те, что обсуждались прежде, и крестоносцы сохраняли за собой участок побережья от Яффы до Тира. Мир включал князя Антиохийского, графа Триполийского и Рашид ад-Дин-Синана, главу секты ассасинов. Аскалон срывался до основания и восстанавливать его запрещалось до конца срока действия договора. Расчет Ричарда на благородство султана оправдался: Салах ад-Дин возмещал ему расходы на Аскалон взамен на согласие разделить между франками и сарацинами подати с Рамлы и Лидды. Обе стороны получали свободу передвижений, возобновляли торговлю, христианским паломникам предоставлялся доступ в Иерусалим. Обе армии перемешались, и Баха ад-Дин писал, что «то был день радости. Один Аллах ведал всю глубину ликования обоих народов».

Ричард продолжал серьезно болеть, и Баха ад-Дин приводит слухи о его смерти. Девятого сентября король отплыл в Хайфу, а оттуда в Акру с целью поправки здоровья. Король намеревался отплатить французам, попросив Салах ад-Дина пропускать в Иерусалим только тех рыцарей, которые предъявят письмо от него или от Генриха. Но султан хотел, чтобы как можно большее количество крестоносцев получило возможность исполнить свой обет, так как резонно предполагал, что в таком случае они побыстрее отправятся домой, поэтому оставил обращение Ричарда без внимания. Были организованы три паломничества, одно из которых возглавлял Андре де Шовиньи, другое — епископ Солсберийский. Последний удостоился личной аудиенции самого Салах ад-Дина, который сказал прелату, что Ричард — великий храбрец, но слишком беспечно относится к собственной жизни. В то время как многие воины и рыцари воспользовались преимуществами мира и поклонились Гробу Господню, Ричард так не поступил.

Вниманием двора владел Андре, державший перед большим собранием отчет о паломничестве в Иерусалим.

— Оно едва не кончилось в самом начале, — заявил рыцарь. — Потому как делегация, которую мы отправили за охранной грамотой Саладина, остановилась под Торон-де-Шевалье и уснула. Мы решили, что они благополучно добрались до Иерусалима и, двинувшись вперед, миновали послов, пока они спали. Поняв, что прибыли без заблаговременного уведомления, мы сразу дали знать аль-Адилю, и тот организовал для нашей охраны эскорт, выговорив нам за бестактность.

Де Шовиньи милосердно не назвал имен послов, но Пьер де Пре, Вильгельм де Рош и Жерар де Фурниваль покраснели, так как догадывались, что многим известно про их вину. Они с облегчением выдохнули, когда Беренгария отвлекла внимание от них, осведомившись у Андре, зачем понадобилась охранная грамота, ведь вроде как Святой город открыли для пилигримов.

— Но мы ведь не простые пилигримы, миледи. Мы — это те люди, кто разбил армию Саладина под Акрой, Арсуфом и Яффой, и многие из сарацин до сих пор копят злобу. Нам говорили, что у султана просили позволения отомстить за гибель отцов, братьев и сыновей. Но тот отказал и возложил на аль-Адиля ответственность за безопасность христиан во время их пребывания в Священном городе.

Андре поведал про посещение самой почитаемой из святынь христианства, Гроба Господня. Пока он описывал двухъярусную часовню со скалой Кальвария наверху и Голгофой внизу, Беренгария едва сдерживала слезы. Когда де Шовиньи сказал, что Саладин позволил архиепископу Солсберийскому узреть Истинный крест, королева закусила губу, полагая, что султан наверняка пошел бы навстречу Ричарду и его супруге. Андре и прочие видели все места, известные ей из Писания: камень, на котором покоилось тело Христа, гору Елеонскую, церковь на горе Сион, где почила и была вознесена на небо Пресвятая Дева Мария, комнату, в которой состоялась Последняя Вечеря, Иосафатову долину, купальню Силоам, где Спаситель вернул зрение слепому. Все те места, которых ей не посетить никогда.

Молодая женщина наклонила голову, чтобы никто не заметил ее печали, но тут Андре обратился к ее мужу, побуждая и его совершить паломничество.

— Кузен, время еще есть время передумать, — заявил де Шовньи.

Ричард только улыбнулся и покачал головой, но на долю секунды самообладание изменило ему, и на лице его так ясно отразилась печаль, что у Беренгарии перехватило дух. Выходит, он хочет увидеть Священный город! Тогда почему не едет туда?

Лежа в постели рядом с Ричардом, Беренгария размышляла над тем эпизодом в большом зале. Молва объясняла отказ Ричарда отправиться в паломничество в Иерусалим двумя причинами: либо он еще болен, либо это слишком опасно. Да, король действительно не вполне поправился, хотя и скрывал это как мог. Она видела, каким утомленным ложится он в кровать, как мало есть, как быстро устает. Они всего лишь несколько дней назад начали делить ложе, и пока супруг еще не занимался любовью с ней. Ей хватало и объятий, но его воздержание служило лишним доказательством того, что до поправки Ричарду еще далеко. Но Беренгария знала, что никакая хворь не удержала бы его от поездки в Священный город — подобно большинству солдат, ему не привыкать переступать через боль. И второе объяснение убедительным не выглядело. Смешно вообразить, что человек, способный в одиночку бросить вызов всему сарацинскому войску, так испугается вдруг за собственную жизнь. В итоге она пришла к неприятному умозаключению, что паломничество в Иерусалим не так важно для него. Рана начала гноиться, потому как отказываясь от привилегии сам, Ричард отказывал одновременно и ей. Она ведь его королева, как может она поехать одна?

Но заглянув тем вечером ему в душу, Беренгария поняла, что дело тут не в отсутствии желания.

— Ричард? — Когда он повернулся, она устроилась так, чтобы иметь возможность смотреть ему в глаза. — Мне нужно поговорить с тобой. Это важно.

Король приподнялся на локте.

— Ну почему женщинам обязательно надо поговорить именно тогда, когда мужчина уже наполовину спит? — буркнул он, но она заметила улыбку, спрятанную в уголке его губ. — Все хорошо, голубка. Я в полном твоем распоряжении.

— Почему ты не хочешь посетить Иерусалим?

Ричард молчал так долго, что у нее пропала надежда услышать ответ.

— Я не заслужил этого, Беренгуэла, — промолвил он наконец. — Не заслужил права. Принимая Крест, я дал обет освободить Священный город от сарацин, но не смог его исполнить.

В горле у нее образовался ком, потому как под внешней невозмутимостью в душе ее бушевала буря эмоций. Вина за то, что она неправильно истолковала его мотивы. Гордость за то, что он отказывается принять из рук неверных то, в чем ему отказал Господь. Горечь из-за его неверия в нее, ибо после шестнадцати месяцев в браке они остаются чужими, и единственная близость, которую он может ей предложить, носит чисто плотский характер. Невысказанный гнев за то, что муж не пустил ее в Яффу, когда мог умереть. Страх, не отпускавший ее ни на минуту, ужас сделаться вдовой, не став еще в полном смысле женой. Беренгария многие месяцы твердила себе, что стоит им вернуться в родные края, их жизнь станет совсем другой, что там их союз обретет истинные черты. Но ее глубоко потрясло известие, что он был так тяжко болен, но предпочел не извещать ее. Это порождало сомнения, которые молодая женщина не хотела подвергать испытанию, не желала даже признавать их существование.

— Думаю, Всевышний примет принесенную тобой жертву, — тихо промолвила наваррка.

Наклонившись, король коснулся губами ее щеки. Однако она лежала еще долго после того, как он уснул, и по щекам ее сбегали слезы. Беренгария тихо молилась за Ричарда, за себя и за Священный город, который им не суждено увидеть.

Двадцать девятое сентября было назначено днем отплытия супруги Ричарда, его сестры и большей части флота, который король передал под начало Андре. Достигнув Сицилии, женщины продолжат путешествие по суше, избегая зимних штормов. Андре и Лестер поплывут дальше в Марсель, тем же самым маршрутом собирался воспользоваться и Ричард, как только сможет оставить Акру. С Изабеллой Беренгария и Джоанна попрощались во дворце, потому как беременность молодой женщины достигла стадии, когда даже короткая поездка в гавань оказалась выше ее сил. Затем в сопровождении Ричарда и Генриха дамы прибыли на пристань, где собралась большая толпа желающих стремящихся пожелать им доброго пути. Королевы радовались, что отправляются домой, хотя страшились предстоящего долгого морского путешествия, особенно Джоанна. Она держалась молодцом, но ее выдавали бледность и неестественные нотки в смехе. Ричард с заботой наблюдал за сестрой, и как только она отошла в сторону, прошептал на ухо Беренгарии:

— Ирланда у нас не матрос, страдает от морской болезни сильнее из всех, кого я знаю. Полагаюсь на твою заботу о ней, голубка.

— Сделаю что смогу, — заверила Беренгария, вскинув голову так, чтобы видеть лицо мужа.

Она знала, что он не плывет с ними — Ричард пояснил, что ему следует еще уладить серьезные вопросы. Но ей очень не хотелось расставаться с ним. Как и его воины, наваррка чувствовала себя увереннее в обществе короля, да и Джоанна, не секрет, тоже. И до новой встречи пройдут месяцы — месяцы, в которые ей не останется ничего, кроме как переживать за мужа. Уже их отплытие находится в опасной близости к концу сезона навигации, задержаться на неделю-другую с отплытием означает для него еще больший риск.

А бояться стоит не только бурь на море. Как человек, принявший крест и сражавшийся в Святой земле, Ричард находится под покровительством Церкви, но молодая женщина подозревала, что его врагов это не остановит. А их так много... Французский король. Император Священной Римской империи. Герцог Австрийский, до сих пор, по слухам, лелеющий обиду за надругательство над его штандартом в Акре. Брат Конрада Монферратского, которому нашептали, что Ричард повинен в смерти маркиза. Граф Тулузский, старинный недруг, вместе с французами злоумышляющий против Львиного Сердца. И епископ Бове, уже отплывший, будет строить Ричарду козни до последнего своего вздоха. Подобно улитке, оставляющей слизистую дорожку там, где она проползла, Бове будет рассыпать яд, перемещаясь от двора ко двору, и Беренгария сомневалась, что правда сможет когда-либо развеять посеянную им ложь.

— Мне так хочется, чтобы ты плыл с нами, Ричард.

— Я тоже хотел бы, голубка. Но с Андре и Лестером тебе ничего не грозит, а Танкред, уверен, обеспечит вам надежный эскорт до Рима.

Ричард знал, что супруга стесняется прилюдно проявлять чувства, но, когда он поцеловал ее, молодая женщина обняла его с неожиданным пылом. В ней теплилась надежда, что в минувшую ночь Господь услышал наконец ее молитвы и позволил ей зачать. Если она покинет Святую землю непраздной, это будет проявлением милости Божьей, доказательством того, что Всевышний не прогневался на Ричарда за невзятый Иерусалим.

Не только Беренгария и Джоанна беспокоились по поводу того, что король задерживается с отъездом. Мариам тоже переживала, поскольку Генрих и Джоанна попросили Моргана остаться и отплыть вместе с Ричардом — обе переживали, что государь до сих пор страдает от последствий едва не прикончившей его четырехдневной лихорадки. Морган старался успокоить возлюбленную, шутил, что все к лучшему.

— Отплыви мы вместе, подумай, как тяжело бы мне пришлось, кариад! Быть с тобой рядом и не иметь возможности дотянуться! Я бы напоминал умирающего от жажды человека, прикованного к бочонку сен-пурсенского вина, но не способному отпить ни глоточка!

Мариам оставалась непреклонна. Но они спорили уже давно, и ей не хотелось, чтобы последние их слова были словами размолвки. Морган пожал ее ладонь и повернулся к подошедшей Джоанне.

— Береги моего брата, кузен, — обратилась она к нему с наигранной веселостью.

Он обещал, хотя и понимал, что эта задача ему не по силам. Но валлиец знал, что королева тревожится по причине того, что Ричард остается без Андре — единственного, наверное, человека, способного обуздывать особенно буйные порывы государя.

Лодки ожидали пассажиров, чтобы перевезти их на корабли. Но у Джоанны было личное поручение для Онфруа де Торона. Отведя молодого рыцаря в сторонку, она передала слова Изабеллы, что та слышала о сделанном Ги де Лузиньяном предложении перебраться на Кипр, и желает ему счастья в новой жизни.

— Спасибо, леди Джоанна, — промолвил де Торон, и королева в очередной раз поймала себя на мысли, что перед ней стоит один удивительно красивый мужчина с самой печальной улыбкой, какую ей когда-либо доводилось видеть.

Большинство слов прощаний было уже сказано. Андре и Ричард шутили так, будто им никогда не приходилось переживать опасностей, какие встретили их на Святой земле, и никто из слышащих их болтовню не подумал бы, что Ричарду предстоит вскоре отплыть домой к королевству, которое возможно уже лежит в руинах. Генрих галантно расцеловал дам, Джоанна едва не разрыдалась, потому как сомневалась, что увидится с родичем снова. Ричард стиснул сестру с такой силой, что та испугалась за ребра, потом поцеловал жену и пообещал встретить вместе с ними Рождество или, в худшем случае, Благовещение.

— Раз Филиппу хватило на дорогу домой четырех месяцев, я буду проклят, если не управлюсь за три, — с улыбкой заявил он и погрузил Беренгарию в шлюпку быстрее, чем та успела спросить, серьезно ли супруг рассчитывает на это.

Лодка закачалась на волнах, направляясь к ожидающему кораблю, и лицо Джоанны позеленело. Беренгария подсела ближе и взяла подругу за руку, одновременно не сводя глаз с берега. Небо было безоблачное, устойчивый ветер дул с юго-востока — иерусалимский ветер, определенно добрый знак. Но тут наваррки вздрогнула от ледяного предчувствия — от страха, таким будет ее последнее воспоминание о Ричарде: он стоит на причале Акры рядом с Генрихом, улыбается и машет ей на прощание.

Заглянув в собор Св. Креста, чтобы помолиться св. Михаилу, день которого отмечался, о благополучном плавании отбывшего флота, Ричард и Генрих вернулись во дворец в унылом настроении. Едва они спешились во внутреннем дворе, из дверей большого зала появился Балиан д’Ибелин.

— Генрих, я только что отправил за тобой гонца, — заявил он. — У Изабеллы начались схватки.

Граф охнул и, взбежав по ступенькам, ринулся мимо Балиана в зал. Последовав за ним более размеренным шагом, Ричард остановился рядом с пуленом.

— Я думал, роды ожидаются только в следующем месяце?

— Повитухи могли ошибиться. — Балиан пожал плечами. — Или ребенок решил появиться пораньше.

Ричард немного знал про родовую палату, но Генрих поделился с ним, что у Балиана и его жены-гречанки четверо детей.

— Изабелле и малышу угрожает опасность?

— Преждевременные роды больше угрожают ребенку, но опасность есть всегда, — тихо отозвался д’Ибелин. — Всегда. Мария рассчитывала поспеть в Акру к началу у Изабеллы схваток. Я чувствовал бы себя намного спокойнее, будь она здесь. Но хотеть не вредно. Пойдем-ка в дом, потому как мы можем понадобиться Генриху. День, похоже, будет долгий.

Мужчин в родильную палату не пускали, но никто не запрещал Генриху то и дело бегать наверх и спрашивать у повитух, как идут дела. Эмма выходила ему навстречу, сообщала уклончиво, что все идет как должно, затем снова исчезала в комнате, а графу оставалось спускаться снова в зал, расхаживать и мучиться. Ричард попытался развлечь его игрой в шахматы, но племянник слишком нервничал, чтобы сконцентрироваться надолго. Поднявшись из-за стола, Генрих снова направился к лестнице. Тут заглянул Балиан.

— Парень не может усидеть на месте, скачет, как блоха. Когда Мария рожала нашего первенца, я точно так же себя вел, — сказал он. — По счастью, все прошло легко. Можно присесть, милорд? У меня есть к тебе разговор.

Ричард, несколько насторожившись, указал на кресло. Со времени замужества Изабеллы Балиан выказывал королю всевозможную поддержку, но при жизни Конрада держался в стороне от крестового похода, и Ричард про это не забыл.

— Слушаю.

— Мне подумалось, тебе захочется узнать, что говорил про тебя епископ Бове.

Губы Ричарда скривились в невеселой усмешке.

— Я прекрасно представляю, какую ложь он распространял: что я в ответе за смерть Конрада, что я послал ассасинов во Францию с заданием убить Филиппа, что я вступил в сговор с Саладином и дьяволом с целью предать христианский мир сарацинам. Не удивлюсь, если Бове и меня самого объявил втайне исповедующим ислам.

— А знаешь, что он еще обвинил тебя в отравлении Гуго Бургундского?

— Господь милосердный! — Ричард удивленно покачал головой. — Как только они не догадались заклеймить меня в убийстве Томаса Бекета в Кентерберийском соборе?

— А также великом потопе и изгнании из рая, — сухо заметил Балиан, и оба обнаружили, что общий смех рассеял часть разделявшей их завесы отчуждения. — Но самое главное, французы говорят, что ты ничего не достиг, что твоя кампания оказалась провальной, поскольку тебе не удалось освободить Священный город. Осмелюсь заявить, найдутся те, кто в это поверит. Но только не в Утремере. Ко времени твоего приезда королевство Иерусалимское состояло из Тира да осадного лагеря под Акрой. Благодаря твоим усилиям оно протянулось по побережью от Тира до Яффы. У нас появилась возможность укрепить оборону, Саладин не контролирует больше Аскалон, а христианские паломники снова могут поклоняться Гробу Господню. Может статься, эти достижения не впечатлят ленивых французских бюргеров в Париже, зато они много значат для тех, кто зовет Утремер своей родиной.

Генрих и Андре не раз говорили Ричарду то же самое, но король поймал себя на мысли, что это утверждение куда убедительнее звучит из уст человека, не являвшегося ему другом.

Стоило разнестись вести, что Изабелла рожает, лорды-пулены начали стягиваться во дворец, и в большом зале повисла атмосфера напряженного ожидания. Генрих был слишком погружен в собственные переживания, чтобы это заметить, но Ричард заметил. Король знал, чего они боятся и о чем перешептываются — что станется с их государством, если ребенок родится мертвым, а мать тоже не выживет? Страх был вполне обоснованным, потому как родильная палата являлась для женщин местом столь же опасным, как поле боя для мужчин. Генрих же хоть и был мужем их королевы, богопомазанным правителем не являлся, поскольку коронован еще не был. Изабелла тоже, но она имела законное право на наследование трона, а вот граф — нет.

Беспокойство лордов оказалось заразительным, и после скромного ужина, оставшегося по большей части нетронутым, Ричард выскользнул из зала. Сумерки уступали место ночи, и воздух холодил разгоряченную кожу. Убывающая луна еще не взошла, но внутренний двор купался в звездном свете. Король опустился на мраморную скамью, расстроенный не оставляющей его усталостью — когда же он снова почувствует себя таким, как прежде? Не желая думать о затянувшемся испытании Изабеллы, ни о флоте, отданном на волю непрощающего Греческого моря, монарх обрадовался развлечению в лице одной из фламандских борзых Жака д’Авена. Джоанна забрала своих чирнеко с собой, но большие собаки Жака избежали морского путешествия, так как Изабелла и Генрих предложили взять их себе. Ричард нежно потрепал пса за обвислые уши, но присутствие животного навевало мысли про Жака и всех тех, кто отдал жизнь во имя Христа. Благородные призраки выплывали из тени, напоминая о том, сколь многие не вернутся домой.

При звуке шагов государь вскинул голову. Шел Генрих, держа в руке фонарь. Но фонарь ему не требовался, потому как весь двор осветился от одной улыбки молодого человека.

— Изабелла отдыхает, — сообщил он. — После того как родила чудесную девочку.

От облегчения Ричард на миг лишился дара речи.

— Я так рад, Генрих! Рад за вас обоих!

— Мне хотелось тебе первому сообщить, но как только все в зале увидели мое лицо, слов не потребовалось. — Генрих поставил фонарь на скамью, но сам был слишком взволнован, чтобы сидеть. — Мы собираемся назвать ее Марией в честь обеих наших матерей. Я думал, что новорожденные младенцы все красные, сморщенные и лысые. Но Мария похожа на маленький цветочек с пушистой шапочкой из темных волосиков, точь-в-точь как у Изабеллы.

— Наше пребывание в Святой земле сильно отличалось от того, что мы себе представляли. Но самым большим сюрпризом стало твое отцовство! — заметил с улыбкой король, и Генрих громко расхохотался.

— Скажи мне, какой предсказатель, что в Утремере я женюсь на вдовой и беременной королеве, я бы счел его полоумным как мартовский заяц! — Граф снова рассмеялся, потом продолжил: — Должен признаться, дядя. Я молился, чтобы Изабелла родина дочь, а не сына.

— Тебе не стоит ощущать вину за это, Генрих. Вполне естественно, что тебе хочется увидеть королем своего собственного сына.

— Я думал, что смог бы полюбить сына Конрада, потому как стал бы единственным отцом, который ему известен. Но что, если я ошибался и возненавидел бы его за то, что у него преимущество перед моими кровными сыновьями? Казалось, гораздо проще — и безопаснее, — если жена родит дочь. Разумеется, я не говорил Изабелле о своих сомнениях. — Генрих примостился на краешке скамьи. Энергия до сих пор так бурлила в нем, что он казался златоперым соколом, готовым в любой миг взмыть в небо. — Но когда повитухи оставили нас в конце концов наедине, супруга призналась, что тоже молилась о дочери!

Ричард решил, что кузина Изабелла либо слишком сильно любит его племянника, либо очень умная молодая женщина. В любом случае перспективы нового брака выглядели превосходно.

— Ты правильно выразился, парень: проще и безопаснее. И готов побиться об заклад, что, когда я вернусь в Утремер, ты предъявишь мне собственного сына.

— Вернешься? Ты не шутишь, дядя?

— Нисколько. — Изумление Генриха удивило Ричарда. — Я не исполнил обета взять Иерусалим. Не заключен и мир. Мы договорились о перемирии всего на три года и восемь месяцев. Неужели ты думал, что когда война с сарацинами возобновится, я брошу тебя на произвол судьбы?

Графа переполняли чувства.

— Ты даже не представляешь, как много это для меня значит! Я считал, что с отплытием твоим домой мы распрощаемся навсегда. Ты веришь, что Иерусалим можно вернуть? — Молодой человек пытался справиться с волнением, но хотел быть честным с дядей. — Но ведь возвращаясь, ты разве не подвергнешь опасности собственную державу?

— Мы не смогли отвоевать Иерусалим, потому что сарацины объединились, чего не было во время первого взятия города христианами. Не имей мы врагом Саладина, не ставь нам Бургундец и Бове подножки на каждом шагу, наши шансы на успех значительно бы возросли. Саладин — великий правитель, но как обмолвился он сам в разговоре со мной, уже не молод, а его брат куда способнее его сыновей. Но к моменту моего возвращения его империя вполне может быть разодрана на куски. Что до моей собственной империи, то тут все не просто, но отстоять ее можно. Я начну с того, что вселю страх божий в Джонни. Потом Филиппу придется усвоить урок, что за предательство приходится платить дорогую цену. — При мысли об изменнике-брате и бессовестном французском монархе, лицо короля помрачнело. Но через секунду он улыбнулся племяннику: — С тобой вместо Конрада в качестве союзника и без французов, которые будут нам мешать, у нас, полагаю, все получится!

Пьер и Жан де Пре, как могли, оттягивали отъезд, страшась перспективы покинуть Утремер, оставив брата пленником сарацин. Они обсуждали даже возможность задержаться до весны, но обоих в Нормандии ждали семьи. Скрепя сердце оба согласились отплыть вместе с Ричардом, и день этот быстро приближался. Король хлопотал, раздавая свои гигантские долги и обустраивая конный транспорт для Фовеля и арабских скакунов. Он отправил глашатая объявлять по улицам, чтобы все его кредиторы пришли во дворец, уплатил жалованье гарнизону Аскалона, каменщикам, восстанавливавшим стены Яффы, торговцам за провиант для армии. Узнав от Балдуина де Бетюна, что Ричард собирается отплыть к концу недели, братья де Пре раздали собственные долги и сообщили хозяину гостиницы о намерении съехать из комнаты через два дня. Они направлялись на рынок, купить медальоны со св. Денисом, на день которого намечено было отплытие, когда их срочно вызвали к государю.

Рыцари поспешили во дворец, лелея проблеск надежды. В прошлом Ричарду дважды удавалось передавать им весточки от брата, а в Яффе король обещал попросить аль-Адиля доставить их письмо к Гийому. Как ни печально было уезжать, не зная, какая судьба ждет пленника, гораздо хуже отплыть, не попрощавшись с ним. На входе в большой зал им сообщили, что Ричард ждет в соларе, и они взбежали по лестнице наверх. К их удивлению, дверь открыл лично король. Плечо брата частично загораживало Жану обзор. Ему показалось, что позади Ричарда стоит Генрих, и он удивился, почему им не пришла в голову мысль попросить графа передать послание Гийому — Генрих славится своим добросердечием, да и в отличие от Ричарда располагает временем. Но тут брат удивил его, ринувшись мимо короля в глубь солара. Ошеломленный таким нарушением приличий, Жан забормотал было извинения по поводу поведения Пьера. Но Ричард только рассмеялся и распахнул шире дверь, позволяя Жану разглядеть человека, которого стискивает в медвежьих объятьях Пьер. Издав хриплый вопль изумления, Жан устремился вперед и тоже обнял Гийома.

Следом разразился сущий бедлам, потому как все трое братьев говорили одновременно, смеялись, плакали, от души хлопали друг друга по спине. Ричард и Генрих с улыбкой наблюдали за встречей. Гийом заметно похудел, некогда округлое лицо казалось впалым и заострившимся. И еще он показался их испытующему взгляду постаревшим. Но юмор его никуда не делся, как и громкий, веселый смех.

— Кто бы мог подумать, что за вашего меньшого братца отвалят королевский выкуп? — воскликнул он.

— Точнее говоря, эмирский, — с усмешкой поправил его Генрих. — А еще точнее, десятиэмирский. Дядя отпустил десять знатных сарацин в обмен на освобождение Гийома.

Благодарные братья принялись благодарить Ричарда за щедрость, удивляясь, как мог он расстаться с такой огромной суммой ради простого норманнского рыцаря, который всего лишь исполнял свои обязанности — защищал короля. Но для Ричарда то был долг чести, из тех, которые платят, не стоя за ценой. Государь пояснил, что ничего не говорил из опасений, что переговоры могут сорваться в последний момент. А еще ему хотелось удивить братьев, понаблюдать за радостной встречей с Гийомом. Воссоединение удалось на славу — никогда не видел он троих людей столь таких же счастливых, как братья де Пре в тот октябрьский вечер во дворце в Акре. Но глядя на эти заплаканные, счастливые лица, Ричард пришел в растерянность от охватившего его чувства — острого приступа зависти.

Когда де Пре наконец ушли, восторженные настолько, что ноги их, казалось, парят над лестницей, Ричард и Генрих обменялись довольными улыбками. Потом король удивил графа, спросив его, близок ли он со своим младшим братом.

— Да, пожалуй, — согласился Генрих. — Я намного старше Тибо, конечно, — когда он появился на свет, мне уже стукнуло тринадцать. Это дало мне возможность разыгрывать из себя мудрого брата, — и эта роль доставляла мне огромное удовольствие. — При этом воспоминании граф хмыкнул. — А когда два года спустя умер наш отец, я, сдается, стал вести себя по отношению к Тибо еще более покровительственно. Он хороший мальчик, так хотел поехать со мной в Святую землю...

На лицо молодого человека набежала тень, но тоска по дому была забыта, стоило Ричарду заговорить о своих братьях — прежде ему никогда не доводилось слышать, чтобы дядя обсуждал их.

— Хэл не был «мудрым старшим братом», это уж точно. Он, и в реку свалившись, воды бы не нашел. Хуже того, парень был податлив как воск, клонился под малейшим ветерком. Сделайся он королем, это стало бы катастрофой для всех кроме французского монарха. А вот мой братец Жоффруа... Тот был слишком себе на уме, и сколько себя помню, мы постоянно цапались. Может статься, причина крылась в том, что мы были почти ровесниками, всего год разницы. Всегда соперники, друзья — никогда.

Ричард подошел к столу на козлах, потянулся за кувшином с вином, но потом передумал.

— С Джонни обстояло иначе. Он на девять лет младше, и я почти не видел, как он взрослел, потому как ему пришлось учиться несколько лет при монастыре Фонтевро. Родители подумывали о церковной карьере для него. Но для нее он подходит исключительно плохо. Как-то раз отец доверил ему власть — послал править Ирландией, когда парню исполнилось восемнадцать. Так Джон ухитрился все испортить. А еще в семнадцать он поддержал Жоффруа в нападении на Аквитанию. Но я винил в этом отца. Это папа сказал Джону, что Аквитания его, если он сумеет ее взять. А стоило Жоффруа и Джонни попробовать это сделать, тут же отозвал их, утверждая, что заявил это не всерьез. Я думаю иногда, не то же ли самое сказал он рыцарям, убившим Томаса Бекета. Это случилось после того, как король пришел в ярость от бесстыдных насмешек «безродного клерка».

Генрих был заинтригован, потому как тема споров в неспокойной семье дяди всегда находилась под запретом, и будучи родней Ричарду с материнской стороны, не мог знать о подробностей о жестоких междоусобицах Анжуйцев.

— Но став королем, ты проявил к Джонни небывалую щедрость, — перебил рассказ граф, и не удержавшись, потому как всегда косо смотрел на Джона, добавил: — Большую, чем он того заслуживал. Ты дал ему богатую наследницу и земли, приносившие четыре тысячи фунтов годового дохода!

— Моей матери это тоже не понравилось, — признался Ричард. — Но наш батюшка играл с Джонни в те же самые проклятые игры, что и со всеми нами. Мне казалось, парень заслуживает шанса показать, что ему можно доверять.

— И он показал. — Обычно Генрих не судил строго, но в данном случае полагал, что грех Джона — измена брату, королю и крестоносцу, не подлежит прощению.

— Да, показал. — Ричард хмуро кивнул.

В пятницу, девятого октября, Ричард был готов отплыть на родину. Многочисленная армия, прошедшая с ним Сицилию, Кипр и Святую землю, истаяла от болезней и потерь. Галеры были плохо приспособлены по бурному зимнему морю, поэтому те из них, которые сочли еще годными, король отдал Генриху, а сам решил отправиться на большом бусе. Тот мог вместить сотни пассажиров, но глядя на одинокий корабль, Генрих не мог не сравнивать это зрелище с впечатляющим прибытием Ричарда под Акру шестнадцать месяцев назад. Еще ему не давала покоя мысль об опасностях, которыми чреваты свирепые штормы, бушующие в это время года в Греческом море. И о врагах, питающих обиды — как справедливые, так и нет, — и которые все до единого мечтают отомстить дяде.

Граф пытался скрыть озабоченность, и заставил себя улыбнуться, когда Ричард чмокнул Изабеллу, а потом небрежно обнял племянника, будто собирался всего лишь сплавать до Яффы. Наигранное спокойствие Генриха не обмануло его супругу. Изабелла опасалась этого дня, понимала, каким тяжелым будет он для мужа, знала о его сомнениях насчет новой жизни в Утремере. Он всего лишь делает вид, что доволен, но сам факт, что за пять месяцев Генрих и пальцем не шевельнул, чтобы устроить коронацию, говорил о многом. Не ускользнуло от нее и то, что он продолжает величать себя графом Шампанским, и она тратила массу времени, пытаясь найти способ дать ему почувствовать себя не изгнанником в чужой земле. Изабелла благословляла Ричарда за обещание вернуться, и ей пришло в голову, что, как только Тибо достигнет совершеннолетия, у матери Генриха исчезнет преграда к визиту. О ней шла молва как об истинно верующей, а для христианина паломничество в Святую землю значит не меньше, чем хадж в Мекку для мусульманина. Наблюдая за Генрихом, который провожал взглядом лодку, несущую Ричарда к ожидающему кораблю, молодая женщина поклялась себе, что сделает супруга счастливым в новой жизни, навязанной ему помимо его воли.

— Генрих, мне хочется, чтобы мы были честны друг с другом, поверяли все самые задушевные секреты, — сказала она. — Ты можешь говорить мне все, можешь сказать, когда тоскуешь по дому...

Он крепко обнял жену и не дал договорить, нежно приложив палец к ее губам.

— Я дома, любовь моя.

Отплытие было намечено на вечер, чтобы ориентироваться по звездам. С утра день выдался пасмурным, но потом ветер прогнал тучи. Когда бус поднял якорь и направился к выходу из гавани, взоры большинства собравшихся на палубе были устремлены к горизонту, где небо пламенело лучами заходящего солнца. Но Ричард неотрывно смотрел на медленно исчезающую позади Акру.

— Утремер, я препоручаю тебя Богу, — промолвил он. — Да дарует мне Господь время, чтобы я мог вернуться на помощь тебе.

Он стоял на палубе и не сходил с места, пока тьма не поглотила берег, и видеть можно стало лишь бесконечное волнующееся море и звезды, блестящие, холодные и вечные.