Львиное сердце. Под стенами Акры

ГЛАВА XV. Дорога из Аскалона на Дарум

По прибытии в Аскалон Генрих узнал, что Ричард потерял терпение и отправился на юг, осаждать замок Дарум своими силами. Генрих выступил наутро следующего дня, не слушая жалоб воинов на зной. Был канун Пятидесятницы, и погода стояла куда жарче, чем в это время в Шампани. Гадая, сумеет ли он когда-нибудь приспособиться к душному сирийскому климату, граф с облегчением вздохнул, когда семнадцать каменных башен Дарума показались наконец в виду. Вскинув руку, Генрих скомандовал остановку, чтобы ознакомиться с ситуацией. На расстоянии виднелись шатры армии Ричарда и осадные машины, доставленные по морю из Аскалона, но там царила странная тишина. Пыльный шлейф возвестил по приближении герцога Бургундского. Вдохнув полные легкие, граф закашлялся, надеясь, что герцог не собирается проехать рядом с ним остаток пути. Но именно это явно входило в намерения Гуго.

— Чего собирается он тут достичь с одними своими придворными рыцарями? Иногда создается впечатление, что у этого человека нет ни капли здравого смысла, только ненасытная жажда славы.

Генрих никогда не любил герцога, чувствуя, что тот только и пытается, что мешать общему делу. И вдобавок до сих нор злился на то, как Бургундец и Бове пытались застращать Изабеллу в тот миг, когда она была уязвимее всего. Но он понимал, что Утремеру необходима поддержка французов, и потому ограничился спокойным замечанием:

— Ты не забыл, Гуго, что Ричард приходится мне дядей?

— Родственников не выбирают, — отозвался герцог, великодушно разрешая Генриха от неподходящих семейных уз. — Но ты ведь не станешь отрицать, что Ричард на поле боя превращается в безумца?

— Я не стану отрицать, что он безответственно относится к собственной безопасности. — Генрих не обратил внимания на то, как фыркнул Гуго. — Но никогда не проявляет безответственности, если речь идет о жизни его людей.

— А я, значит, нет? Почему — потому что побуждал осаждать Святой город? Да ради этого мы здесь и находимся, ради этого столько хороших людей приняло крест. Мы дали клятву отбить Иерусалим. Даже не попытавшись исполнить обет, мы бесчестим всех тех, кто погиб во имя веры.

Генриху стало ясно, что Конрад не питал доверия к французским союзникам, потому как Гуго явно понятия не имел о тайных переговорах маркиза с Саладином.

— Неужто ты на самом деле думаешь, что это стоит того, чтобы поставить на кон само выживание королевства? — полюбопытствовал он. — Еще стоит поискать пулена, который считал бы, что нам стоит так сильно рисковать. Они все как один говорят, что второе поражение, подобное Хаттину, поставит крест на Утремере.

— Хочешь знать, что я думаю? Что разгром под Хаттином подорвал в пуленах волю сражаться за истинную веру. Им не хватает больше духу воевать, даже если в таком случае им придется склонить выю пред врагами Господа.

Генрих повернулся в седле и недоуменно уставился на собеседника.

— Это у тамплиеров нет духу воевать? На твоем месте, я не стал бы заявлять такие вещи в их присутствии.

— Я не говорю, что им не хватает мужества. Но жизнь среди язычников, неверных и выкрестов разлагает душу, и даже храмовники не защищены от этого. Не удивляет меня и то, что пулены с такой легкостью готовы уступить Иерусалим Саладину. Они продолжают посещать мессу, но живут как сарацины: погрязли в роскоши, поддались упадку и обабились...

— А еще мы часто моемся. Какое еще доказательство распущенность требуется? — Ни Генрих, ни Гуго не заметили, как Балкан д’Ибелин натянул поводья рядом с ними. Балиану не привыкать было выслушивать подобную критику от подозрительных пришельцев, убежденных, что сирийские франки слишком сжились с окружающей их чуждой средой, и он давно перестал реагировать на нее с юношеским запалом, потому как толку от него не видел. Вечность назад рыцарь распознал иронию судьбы в том, что выживание Утремера зависит от людей, считающих коренных его обитателей недостойными жить в Божьем государстве.

Насмешка Балиана не осталась незамеченной Гуго, который подозрительно ощерился, но лорду-пулену было приятно, что Генрих улыбается. Ему хотелось, чтобы Изабелла была счастлива с новым мужем, чтобы молодому графу пришлась по нраву новая жизнь.

— Как ни увлекателен наш разговор, — заметил он лишь с легким намеком на сарказм, — не помешает обратить внимание на укрепления замка.

Им потребовалось не меньше минуты, чтобы заметить, но когда это случилось, крестоносцы с удивлением воззрились на красный с золотом штандарт, развевающийся над донжоном. На королевского льва Англии.

Ричард выступил навстречу гостям, вид у него, на взгляд Генриха был торжественно-гордым, а на взгляд Гуго — невыносимо самодовольным. Король изъявил готовность поведать им подробности захвата Дарума, и большинство рвалось послушать, потому как взятие крепости всего за четыре дня, да еще с горсткой воинов, являлось воистину выдающимся достижением. Те, кто подобно Гуго не испытывали восторга по поводу подвигов Ричарда, благоразумно помалкивали, понимая, что отсутствие в них энтузиазма будет истолковано как «зелен виноград». Вскоре английского государя обступили восхищенные рыцари, многие из которых, к досаде герцога, были французами.

Повсюду виднелись следы короткой осады. Ворота были разбиты, расщепленные доски обуглились от огня. Стены претерпели серьезный урон от привезенных из Аскалона требюше. Гуго не удивился, когда некоторые из рыцарей Ричарда стали хвастать, что король вместе с ними перетаскивал разобранные стенобитные орудия с берега до лагеря, на милю с лишним, а затем лично возглавил расчет одного из требюше.

— С него станется, — буркнул герцог.

Никто не слышал его, потому как Ричард тем временем объяснял, что во время одной из предварительный разведывательных вылазок заметил в обороне крепости слабое место. С одного из фасов большой башни глубокий ров был прорыт в твердом грунте, но с другой усилен мощеным камнем. Король отрядил своих саперов — перебежчиков-сарацин из Алеппо, нанятых им в Акре, и те вскоре пробились через слой камня, после чего заполнили туннель горючим материалом и подожгли, вызвав обрушение части башенной стены. После того как крестоносцы вывели из строя размещенный на вершине башни сарацинский мангонель, гарнизон выслал делегацию из трех человек на переговоры. Поначалу турки просили о перемирии на время, необходимое для совета с Саладином, а затем предложили сдать замок, при условии, что их семьям позволят свободно удалиться.

— Я велел им защищаться изо всех сил, — холодно заявил Ричард, выражая презрение к врагу, который спускает флаг без боя.

Генрих заморгал. Хотя полководцы зачастую настаивали на сдаче без условий, особенно если располагали силами и временем для приступа к стенам замка или города, он сам на месте Ричарда удовлетворился бы почетной капитуляцией. Граф иногда забывал, как беспощаден бывает дядя, ведя войну.

— Что произошло после взятия замка? — спросил он, невольно подумал о судьбе гарнизона Акры.

— Особого сопротивления сарацины не оказали. — Голос Ричарда звучал разочарованно и осуждающе одновременно. — Когда вчера мы пошли на приступ, они укрылись в донжоне, и вскоре согласились на сдачу без условий. Мы взяли три сотни пленных.

Король махнул рукой в сторону замка, и Генрих заметил группу толпящихся во внутреннем дворе людей со связанными за спиной руками и окруженных стражниками. Вскоре послышались возмущенные возгласы — это Ричард сообщил, что защитники, поняв, что поражение неизбежно, подрезали сухожилия всем своим лошадям. Рыцарями нанесение преднамеренного увечья коню расценивалось хуже, чем убийство человека. Но Генрих продолжал смотреть на пленников. Поблизости от них стояла группа поменьше, унылая и испуганная, — то были жены и дети воинов гарнизона. Граф знал, что не должен сочувствовать им — ведь это, в конце концов, враги. Однако сочувствовал. Как ни сурова война к солдатам, нестроевым — женщинам, детям, старикам — приходится еще хуже. В родных краях бывают хотя бы периоды мира, когда простой народ может не бояться ежеминутно за свою жизнь, не опасаться, что на их села и города налетят вооруженные люди, убивая, поджигая и грабя. Бывает ли когда-нибудь мир в королевстве Иерусалимском? Иногда Генрих сильно сомневался в этом.

Усилием воли граф отогнал прочь неуместные мысли — опасно и болезненно проводить сравнение между Шампанью и Утремером, между миром, который он потерял и который обрел. Дядя все еще принимал поздравления от рыцарей, узнавших, что в темнице замка было обнаружено и освобождено сорок христианских пленников. Когда к похвалам присоединились и иные из французских лордов, Гуго тоже выдавил:

— Отлично проделано. — Но не удержался и добавил: — Тебе всегда везет как самому черту.

— Не требуется удача тому, что четко понимает, что делает, — парировал Ричард. А затем посмотрел на Генриха: — Мы собирались отметить завтра поутру Троицу и отправить пленных и раненых в Аскалон. Ты не возражаешь?

Генриха удивило, что с ним обращаются как с равным.

— А что с Дарумом? — спросил он.

— Дарум теперь твой, тебе и решать.

— Мой? — Молодой человек пришел в замешательство. — Это очень щедро, дядя!

Даже французов впечатлил столь великодушный жест. За исключением Гуго, который выглядел так, будто его подмывает плюнуть Ричарду под ноги. Король явно наслаждался досадой Бургундца. Но повернувшись снова к Генриху и найдя серыми глазами его небесно-голубой взгляд, он вложил в них посыл, более красноречивый, чем любые слова.

— В конце концов, это теперь твое королевство, — сказал Львиное Сердце. — Разве не так?

— Так. — Генрих не отвел взора. — Мое.

В последних числах мая один из лазутчиков Ричарда принес весть, что сарацины укрепляют твердыню под благозвучным наименованием Замок Инжира. Однако при приближении крестоносцев гарнизон бежал, и двадцать девятого мая король разбил лагерь на берегах заросшей камышом реки милях в двадцати к югу от Аскалона. Тут его застал очередной посланец из Англии. Жан д’Алансон был архидьяконом в Лизье, а прежде являлся вице-канцлером Англии — доверенный человек Ричарда. Доставленные им новости были в высшей степени тревожными.

Из рассказа архидьякона создавалось впечатление, что Англия постепенно погружается в хаос. Сводный брат Ричарда Жофф все еще грызся с епископом Даремским, отклоняя все попытки Алиеноры и совета примирить их. Изгнанный канцлер Лоншан, после того как архиепископ Руанский конфисковал подати с его епископата Или, поместил собственный диоцез под интердикт, отчего простой народ очень страдал, ибо не служились больше мессы, не принималась исповедь, не осуществлялись венчания, а тела покойных оставляли на кладбищах без погребения. Вмешалась Алиенора, которая убедила архиепископа вернуть Лоншану доходы с Или, а экс-канцлера снять интердикт и отлучение, возложенное им на архиепископа. Но ситуация оставалась напряженной, и лишь ухудшилась с прибытием двух папских легатов. Когда сенешаль Ричарда отказался впустить их Нормандию, они предали герцогство анафеме, а сами укрылись при французском дворе.

Еще более тревожным был отчет архидьякона в части зреющего сговора между французским королем и братом Ричарда. Филипп пытался организовать вторжение в Нормандию, и мешало ему только нежелание французских баронов нападать на владения крестоносца. После того как Алиенора помешала Джону присоединиться к Капету в Париже, принц захватил два королевских замка, Виндзор и Уоллингфорд, и продолжил распускать слухи о смерти Ричарда, в результате чего многие не осмеливались противостоять человеку, который скорее всего станет их новым королем. Архидьякон доставил также письма от Алиеноры, от архиепископа Руанского и от совета. Во всех содержалась одна и та же настоятельная мольба: Ричарду как можно скорее следует вернуться на родину, в противном случае ему угрожает опасность лишиться трона.

Последние предупреждения серьезно потрясли Ричарда. Казалось, что рушится все, как к Утремере, так в далеких, охваченных раздором доменах. Львиное Сердце не сомневался, что французы намеренно препятствовали любой возможности одолеть сарацин, а теперь подвергают серьезной опасности его собственное королевство. Для человека, привыкшего повелевать, невыносимо было чувствовать себя таким бессильным, оказаться в воле неподвластных его воле обстоятельств. Он ответил тем, что погрузился в глубокое, мрачное молчание, ни слова не говоря о дальнейших намерениях, и это молчание только подпитывало беспокойство в армии. Многие солдаты винили Ричарда за нежелание осаждать Иерусалим, но только французские военачальники желали его отъезда, поскольку мало кто верил, что победа возможна без английского короля. Стоило распространиться по лагерю слухам о его намерении уехать домой, как боевой дух воинов резко упал.

Ричард затворился в своем шатре на несколько дней. Устремления короля боролись в нем с устремлениями крестоносца, и он опасался, что примирить их не удастся. Задержка в Святой земле грозит потерей короны. Но как нарушить священный обет, данный Всемогущему Богу? Ричарда всегда отличали решимость, как на поле боя так и вне его, умение быстро принимать решение и идти на риск, не терзаясь запоздалыми сомнениями. Но теперь он стоял перед неприемлемым выбором, и впервые в жизни не знал как поступить.

Король молил Господа дать ответ, но тщетно. Ответа не было. Вместо этого пришли свежие дурные новости, принесенные Генрихом, Андре и епископом Солсберийским.

Никогда еще Ричард не наблюдал племянника в таком гневе.

— Прошлой ночью герцог Бургундский и епископ Бове держали тайный совет с лордами, в том числе иными из твоих вассалов из Пуату, Анжу, Англии и Нормандии, начал граф. — Никого из нас, по понятным причинам, не пригласили, так же как тамплиеров, госпитальеров или кого-либо из баронов-пуленов. На совете было решено выступить на Иерусалим вне зависимости от твоего решения, дядя. Заговорщики сделали так, чтобы слух просочился до армии, и воины откликнулись на него как и стоило ожидать — с огромным воодушевлением.

Генрих покачал головой и продолжил с горечью:

— Они собираются осаждать Священный город, даже если в результате всем им придется сложить головы, и, что более непростительно, если вместе с ними погибнет и весь Утремер. Вполне может статься, они подписали смертный приговор всем мужчинам, женщинам и детям королевства, при этом не дав нам даже слова сказать.

Ричард слушал и сам начинал распаляться.

— Ну раз так, ладно! Если это их решение, то я знаю, каким будет мое. Этим глупцам никогда не взять Иерусалим! Так с какой стати мне рисковать моим королевством ни за что?

Никто не стал с ним спорить. Генрих очень сильно хотел возразить, но не мог. Он был убежден, что у Гуго не больше шансов разгромить Саладина, чем долететь до луны. Все надежды крестоносцев на успех растают после отплытия Ричарда домой. Но какой смысл взывать к дяде остаться, если его никто не услышит? Даже если победа в Утремере недостижима, то Анжуйскую империю еще можно спасти. Только не в том случае, если король задержится в Святой земле.

Армия переместилась на север к Бетгибеллину, разбив лагерь на внушительных руинах госпитальерского замка. Там на воинов накинулись тучи мошек, которых люди называли синселлами, или «летучими искрами». Насекомые ежеминутно роились вокруг, впивались в любой клочок неприкрытой плоти. От укусов вздувались волдыри, делавшие бедняг похожими на прокаженных. Вопреки удушающей жаре солдаты заворачивались в покрывала и закутывали лица в надежде защититься от крылатых мучителей. Но крестоносцы по-прежнему горели желанием отобрать Иерусалим у неверных. Ричард же терзался сомнениями, поскольку начал сомневаться в принятом в порыве гнева решении. Неужели он способен вот так повернуться спиной к Святой земле? Может, уплыть прочь, как это сделал Филипп, бросив Генриха и своих братьев во Христе вести войну, в которой у них нет шансов победить? Неужели этого хочет от него Бог?

Одинокий человек нес бессменную вахту у шатра Ричарда — невосприимчивый к роям гнуса, он отказывался покинуть свой пост даже ради того, чтобы поесть или повиноваться зову природы. Отец Уильям поступил на службу к королю английскому еще в бытность того графом Пуату. И когда Ричард принял крест, отец Уильям принял крест тоже — армии необходимы ведь священники, а разве есть лучшая смерть, чем погибнуть в Святой земле, исполняя богоугодное дело? Капеллана сокрушил отказ Ричарда освобождать Иерусалим. Но еще больнее было думать, что король покидает их, оставляет священный поход, отрекается от Всевышнего и Господа Иисуса. И бдя у шатра государя, отец Уильям плакал.

Когда Ричард наконец появился, то сразу заметил капеллана, на что Уильям и рассчитывал. Но тут старик дрогнул и согласился говорить откровенно, только в обмен на обещание короля не сердиться. Получив от Ричарда нетерпеливое подтверждение, священник молчал некоторое время, подбирая слова.

— Милорд король, по лагерю ходят слухи, что ты намерен покинуть нас. Да не наступит никогда сей день. Избави Бог, чтобы всего лишь слухи воспрепятствовали тебе освободить Святую землю, так как мы боимся, что это навлечет на тебя вечный позор.

Заметив, как напрягся Ричард, священник перетрусил. Но ободренный тем, что король не остановил его, продолжил:

— Государь, умоляю тебя вспомнить все, что сделал Господь для тебя. Ни один король в твои годы не свершал столь славных деяний.

Слова лились теперь быстро, цепляясь друг за друга в спешке. Капеллан напомнил Ричарду про его прежние победы в качестве графа Пуатуского, про взятие Мессины, захват Кипра и потопление огромного сарацинского корабля. Такие достижения суть доказательства Божьего благоволения, так же как чудесное избавление от смертоносной арнальдии, унесшей столь многих.

— Господь отдал Святую землю под твою защиту. Теперь, когда французский король трусливо сбежал, ответственность лежит на тебе одном. Ты — единственный защитник христианства. Если ты покинешь нас, тем самым бросишь его на растерзание врагам нашим.

Тут отец Уильям смолк. По лицу его, распухшему от укусов синселл, стекали слезы, глаза с мольбой устремлялись на короля. Когда Ричард отвернулся, ничего не ответив, отчаяние старика было почти невыносимым.

К следующему вечеру армия дошла до Аскалона и встала лагерем в садах за пределами городских стен. В шатре Балиана Генрих в частном порядке встретился с некоторыми лордами-пуленами и великими магистрами тамплиеров и госпитальеров. Во время совета все они побуждали Генриха попробовать убедить Ричарда остаться. Когда граф заупрямился, ему вежливо, но твердо напомнили, что отныне его первый долг принадлежит Утремеру. В собственную резиденцию он вернулся на заказе в весьма мрачном настроении и обнаружил, что его с нетерпением дожидаются Джоанна и Беренгария. Ричард всегда держит рот на замке, призналась Джоанна, но таким она брата еще не видела. Он явно сильно озабочен, потому как отмел все их расспросы и заботы, спрятавшись словно черепаха в панцирь.

— Что происходит, Генрих? О чем следует нам знать?

Граф пересказал тревожные новости из Англии, потом о решении идти на Иерусалим. Не успел он закончить, как пришел приказ явиться к Ричарду. Джоанна и Беренгария увязались за ним. Генрих не осмелился останавливать тетю и решил, что Ричард сам отошлет женщин прочь, если не захочет их видеть. Но короля присутствие дам не смутило, он даже удивления не выказал. Посмотрев на дядю глазами Джоанны и Беренгарии, Генрих вполне понял их беспокойство. Ричард выглядел осунувшимся, даже изможденным, как человек, от которого бежит сон. Взгляд его метался по лицам гостей, его же собственное оставалось непроницаемым, не выдавало никаких мыслей.

— Ты хотел видеть меня, дядя? — начал Генрих, поняв, что король не собирается заговаривать первым.

Ричард кивнул почти неуловимо.

— Я решил не возвращаться в Англию. Какие бы послания ни приходили, что бы ни случилось, я даю клятву оставаться в Святой земле до следующей Пасхи.

Генрих испытал прилив облегчения, за которым пришло чувство вины. Эмоции Джоанны не были столь противоречивы — ей представлялось несправедливым, что от Ричарда требуют пожертвовать много большим, чем от остальных крестоносцев. Беренгария подошла к мужу и посмотрела на него с улыбкой столь радостной, что словно засветилась сама. Генриху в этот миг она показалась красавицей.

— Ричард, означает ли это, что ты намерен осадить Иерусалим?

— Да, — выдавил король устало. — Сегодня вечером сообщу об этом остальным, а поутру герольд объявит по лагерю.

Граф молчал, не в силах подобрать слова. Не встречался с дядей и глазами, потому как знал, что прочтет в его взгляде. Это было бы все равно, что заглянуть в свою собственную душу в ту ночь возвращения в Тир, когда он понимал иллюзорность выбора и чувствовал себя загнанным в ловушку.

Ричард отправил Генриха в Акру собирать остатки дезертиров, а также искать в Тире и даже в Триполи подкрепления. потому как, если речь о походе на Иерусалим, сгодится каждый солдат. Не будучи уверен, что Аскалон в его отсутствие окажется безопасным местом, король попросил Генриха захватить женщин с собой в Акру. Затем он повел армию в Байт-Нуба — деревню, расположенную в каких-то двенадцати соблазнительных милях от Священного города. Там войско встало лагерем, поджидая возвращения Генриха и отражая набеги и наскоки сарацин.

Крестоносцы простояли под Байт-Нуба два дня, когда лазутчики Ричарда доложили, что сарацины устроили засаду под источником в Эммаусе. Король выступил с отрядом рыцарей на рассвете, застал врага врасплох, и в последующей схватке было убито двадцать турок, а личный глашатай Салах ад-Дина угодил в плен. Ричард ринулся преследовать отступающих сарацин. Будучи верхом на Фовеле, он вскоре настиг воина на могучем гнедом скакуне. Фовель заржал с вызовом, ускоряя бег, и сарацин развернул коня, чтобы встретить угрозу. Он замахнулся пикой, которую Ричард отразил щитом, и был пронзен копьем короля. Натянув поводья, государь наклонился, желая убедиться, мертв ли противник. А подняв глаза, оцепенел:

— Господи Иисусе!

В ту секунду подоспел Андре. Он заметил, как король устремился в погоню за сарацинами и поспешил следом, потому как даже боевое искусство Львиного Сердца не спасет от подавляющего большинства противников. Поравнявшись с кузеном, рыцарь едва глянул на распростертое на земле тело — за пятнадцать лет войн бок о бок с Ричардом они так часто встречались со смертью, что воспринимали ее присутствие как данность. Де Шовиньи больше тревожила странная неподвижность Ричарда — тот казался застывшим и едва дышал.

— Ричард, ты ранен? Я не вижу крови...

— Смотри! — хрипло воскликнул король, не отрывая взора от призрачного видения, которое будто плыло на горизонте в золотистом солнечном мареве.

Андре вскинул ладонь, прикрыв глаза от яркого света.

— Так это...

— Да, это Иерусалим.

Ричард не ожидал, что будет так тронут, но при взгляде на далекие башни и стены, сложенные из известняка, на него снизошло решительное и бесповоротное осознание факта, что он как никогда близко находится от самого священного и благословенного из городов, колыбели христианства. Глаза государя наполнились слезами, которые Андре тактично старался не замечать.

Морган, Варин Фиц-Джеральд, Пьер де Пре и еще несколько рыцарей и тамплиеров отправились в разведку и решили на обратном пути в Байт-Нуба завернуть к Рамле, где находилась система сводчатых цистерн для воды. Подъезжая к месту, они с удивлением заметили близ развалин замка несколько дюжин белых шатров. Осторожно приблизившись, разведчики обрадовались, обнаружив, что это лагерь Генриха — тот двигался к Байт-Нуба со свежими войсками из Тира и уклонистами из Акры. Моргана не удивило, что Генрих больше Ги преуспел по части возвращения дезертиров — под любезными манерами графа скрывалась стальная воля. Рыцари с благодарностью приняли приглашение Генриха заночевать, и отплатили за гостеприимство рассказом о событиях, случившихся со времени отъезда графа в Акру.

Сперва речь зашла о самой важной новости — решении не осаждать Иерусалим. Во время бурного совета на прошлой неделе Ричард энергично выступал против, как и прежде, напирая на угрозу линиям снабжения, мощь городских укреплении и опасность оказаться зажатыми между гарнизоном крепости и армией Саладина. Французы тоже прибегли к испытанным аргументам и обвинили Ричарда в заботе исключительно о собственной чести и славе. Король, как сообщил Генриху Морган, был откровенен и признал, что не желает навлечь на себя позор второго Хаттина и утраты королевства. Львиное Сердце в свою очередь обвинял французов в стремлении унизить его и настаивал, что не станет рисковать своим войском, пускаясь в отчаянное мероприятие без шансов на успех. Оппоненты возражали, что это не его войско. Король снова предложил напасть на Египет или Дамаск, утверждая, что эта стратегия успешнее любой другой заставит Саладина вернуться за стол переговоров. Французы же заявляли, что Иерусалим не является предметом торга.

— По большей части то была та самая дискуссия, которую мы вели с того сентября в Яффе, — заметил Морган. — Только на этот раз она закончилась иначе. Было решено избрать суд из двадцати человек, решение которого станет обязательным для всех. В него вошли пять тамплиеров, пять госпитальеров, пять пуленов и пять французских лордов. Ричард настоял, что те, кто постоянно живет в Утремере, должны иметь больше голосов. Он, разумеется, знал, каков будет итог: пятнадцать против пяти в пользу нападения на Египет. Герцог Бургундский, поняв, что его переиграли, пришел в ярость и отказался выполнять условия, заявив — Иерусалим или ничего.

— Король сделал все, чтобы убедить французов, — присоединился Варин. — Предлагал для экспедиции свой флот, обещал заплатить из личной казны за семьсот рыцарей и две тысячи пехотинцев, даже давал клятву возместить французским рыцарям расходы. Но без толку. Когда слух о совете вышел наружу, простые воины отчаялись и разозлились из-за того, что им снова не дали сразиться за Иерусалим.

Генрих разделял их чувства, хотя не сомневался, что Ричард прав. Было бы правильнее не заронять в людях пустые надежды, и графу оставалось только гадать, на самом ли деле дядя собирался атаковать Священный город. Но следующая фраза Моргана заставила его устыдиться этих мыслей — Ричард, оказывается, объявил, что клянется не оставлять армию даже в том случае, если та настоит на осаде. Но не примет на себя командование, потому как отказывается вести людей на верную смерть, при том еще и совершенно напрасную. Да, подумал Генрих, несправедливо обвинять Ричарда в коварстве. Поход был обречен еще до того, как Ричард и Филипп прибыли в Утремер — отравлен жестоким соперничеством между двумя королями, двумя странами. Но как ни горек такой исход для солдат, готовых отдать жизнь за Священный город, это спасение для государства крестоносцев. Армия не погибнет напрасно, и даже если французы дезертируют, остается надежда достичь соглашения с Саладином, которому хватает собственных забот.

— Насколько понимаю, Бургундец угрожает теперь вложить меч в ножны и вернуться во Францию, — сказал Генрих, скорчив гримасу.

Нет, возразили ему гости — армию на время отвлекло от междоусобий прибытие одного из лазутчиков Ричарда, коренного сирийца, отвлекающегося на имя Бернард. Шпион привез новости, повергшие весь лагерь в возбуждение. Из Египта в Иерусалим идет караван, груженный сокровищами, оружием и включающий тысячи голов лошадей и верблюдов. Если его захватить, прибыток окажется богатейшим, а Саладину будет нанесен жестокий удар. Ричард тем же вечером выступил на перехват, взяв с собой пятьсот рыцарей и тысячу пехотинцев, а также французов. Разведчики рассмеялись при виде изумленной физиономии Генриха, и пояснили, что Гуго Бургундский охотно согласился принять участие в экспедиции, но при условии, что французы получат треть всей добычи.

— Не будь герцог человеком столь благородного происхождения, из него вышел бы отличный грабитель, — с ухмылкой промолвил Морган. — Но возбуждение вокруг каравана хотя бы на время объединило нас, так как Ричард обещал разделить взятое между всеми, вне зависимости от того, участвовал ли солдат в походе или оставался охранять лагерь.

— Так что теперь мы ждем, затаив дыхание, что из всего этого получится. Тут важно верно рассчитать время. К счастью, наш король мастер на такие вещи. — Варин расхохотался и вывалил на Генриха остатки новостей, которые беспечно обозвал «обычным кровопусканием».

— У нас были две жестокие стычки с сарацинами, — сообщил Варин, прожевав очередной кусок хлеба. — Первая случилась двенадцатого июня, когда турки выманили из лагеря часть французских сил. Последним сильно доставалось, пока епископ Солсберийский и граф Першский не пришли им на выручку. Вторая началась, когда сарацины напали из засады на идущий к нам из Яффы провиантский караван.

Фиц-Джеральд остановился, чтобы прикончить угощение, а потом поведал печальную историю про Балдуина де Керью. Под ним в бою убили коня. Рыцарь пересел на лошадь оруженосца, но увидел как вскоре юношу сбили с ног и обезглавили.

Генрих недолюбливал Балдуина, бывшего одним из тех двоих, кто сломал боевой порядок при Арсуфе, вынудив Ричарда преждевременно начать атаку. Граф без колебаний уступил бы своего скакуна дяде, и сделал бы это даже ради Филиппа, ведь тот являлся его сюзереном. Но надеялся, что ему никогда не придется принимать лошадь от товарища, зная, что тем самым он обрекает его на смерть. Почитая Моргана, Варина и Пьера друзьями, граф признался им в этом. Те удивленно уставились на него. Наконец Морган напомнил, насколько возможно мягко, что отказом принять услугу Генрих пренебрежет долгом государя, потому как нет худшей беды, чем убитый король. Граф нахмурился, глядя в кубок, думая о том, сколько понадобится ему еще времени, чтобы свыкнуться со своим новым рангом.

С едой было покончено, но они медлили у костра, наслаждаясь простыми радостями: вином и беседой. Посочувствовали Пьеру де Пре, героический брат которого Гийом оставался пленником, и Саладин никак не давал согласия принять за него выкуп, а Генрих великодушно снес привычные насмешки над молодоженом. Разговор коснулся печальной судьбы двух рыцарей, умерших от укуса змеи, когда часовой доложил о приближении всадников.

Все быстро вскочили на ноги и потянулись за оружием, на случай если это набег сарацин. Но вскоре послышались возгласы «король!», и к моменту, когда Ричард в сопровождении свиты въехал в лагерь, они были готовы к встрече. Не было нужды спрашивать об успехе засады, потому как следом за государем тянулся караван из тысяч — как создавалось впечатление — животных: верблюдов, лошадей, мулов и ослов, которых вели понурые сарацинские погонщики. Вьюки были набиты битком, и рыцари Ричарда в восторженных тонах расписывали свою добычу. По их словам, они взяли золото, серебро, шелка, пряности, сахар, пурпурную краску, пшеницу, ячмень, муку, сарацинские кольчуги, оружие, большие шатры — все это предназначалось армии Саладина под Иерусалимом. Были захвачены почти четыре тысячи верблюдов, хвастали рыцари, и почти такое же количество ослов и мулов, а также пятьсот пленников. Много турок погибло — подкрепления, которых султану уже не видать. То была, как заявляли они с простительной, по мнению Генриха, гордостью, великая победа для франков и великое поражение для сарацин.

Граф заметил вскоре, что Ричард не разделяет ликования. На расспросы он отвечал достаточно охотно, с улыбкой принимал похвалы и соглашался, что успех можно счесть выдающимся. Но походило, что он просто делает то, чего от него ожидают, не испытывая на самом деле радости. Такое поведение выглядело настолько нехарактерным, что Генрих при первой возможности увлек Ричарда в сторонку для беседы с глазу на глаз.

— Похоже, празднование затянется сегодня надолго, — начал он. — Даже французы вполне удовлетворены — впервые за многие месяцы я наблюдаю на лице Бургундца улыбку. Так почему ты не доволен, дядя?

— Я доволен, — не согласился Ричард, но Генрих покачал головой:

— Тебе следовало бы торжествовать. Ты причинил Саладину жестокую рану, добыл достаточно вьючных животных для похода в Египет и дал сарацинам повод рассказывать у костров еще одну легенду про Малик-Рика.

— Только это ничего не меняет, Генрих. Я могу захватить всех до последнего вьючных животных от Дарума до Дамаска, но все без толку, потому как французы никогда не согласятся вести кампанию в Египте и мне никак не отговорить их от этой глупости.

Граф не стал спорить.

— По крайней мере, тебе удалось хотя бы удержать их от осады Иерусалима.

— Да и половина армии никогда мне этого не простит.

Генрих собирался было что-то сказать, но передумал, потому как и этот аргумент опровергнуть не мог.

Ричард распределил коней между рыцарями, а ослов между солдатами, и, по словам хроникеров, все возрадовались. Только эйфория не продлилась долго, и вскоре послышались жалобы, что из-за обилия вьючных животных цены на фураж взлетели до небес. Но истинной причиной недовольства являлось решение не идти на Иерусалим. Герцог Бургундский и епископ Бове ухватились за возможность и снова стали ратовать за поход на Священный город. Конец дебатам положил доклад сирийских шпионов Ричарда, доложивших, что Салах ад-Дин в ожидании осады велел отравить все источники и цистерны на две лиги в окружности от Иерусалима, а без воды армия не могла воевать. Затем французы разбили свой лагерь поодаль от остального войска, а Гуго сочинил сатирическую песню в адрес Ричарда и вывел короля из себя настолько, что тот ответил в том же духе и сочинил насмешливую песню сам. К этому времени стало ясно, что столь глубокий раскол не залатать, и было решено отступить от Байт-Нуба и направиться к Яффе. То было четвертого июля, в пятую годовщину бедственного поражения христиан при Хаттине.

В надежде поравняться с Ричардом Генрих пришпорил коня. День выдался совершенно спокойным, не ощущалось ни малейшего ветерка, в небе не наблюдалось ни облаков, ни птиц, ни каких-либо красок. Всякий раз, стоило графу посмотреть, прищурив глаза от нестерпимого солнечного блеска, оно казалось почти белым. Жара стояла ужасная, но крестоносцы не опасались больше ожогов и волдырей — даже такие белокожие люди, как Ричард или Генрих, покрылись уже темным загаром. Слышались жужжание насекомых, стук копыт, но больше не раздавалось никаких звуков, и армия шла в зловещей тишине. Графу подумалось, что эти тысячи несчастных людей словно превратились в призраков, обреченных вечно шагать во сне. Он знал, что такая болезненная фантазия — недобрый знак, и посмотрел на дядю.

— Что дальше? — спросил Генрих. Язык и рот у него так пересохли, что слова больше походили на карканье.

Ричард не отрывал глаз от убегающей вдаль дороги.

— Возобновим переговоры с Саладином, — ответил он. — И будем уповать, что султан так же устал от войны и обескуражен, как мы.

Минувшие две недели Онфруа де Торон был очень занят, мотаясь туда-сюда между Яффой и Иерусалимом. Ричард и Салах ад-Дин на удивление быстро достигли взаимопонимания по основным пунктам, так как они не сильно отличались от изначально предложенных королем аль-Адилю. Земли подлежали разделу: сарацины сохраняли «горные замки», а франки удерживали свои прибрежные завоевания. Разделяющие их территории находились в совместном владении. Салах ад-Дин и его совет соглашались передать Ричарду Гроб Господень, позволить христианским паломникам беспрепятственно посещать Иерусалим. Также султан обещал королю «обращаться с сыном твоей сестры как с одним из моих собственных сыновей». Но камнем преткновения, о который разбились мирные переговоры, стал Аскалон: Салах ад-Дин настаивал на его срытии, а Ричард упорно отказывался пойти на это.

В последней попытке прийти к согласию Ричард снова отправил Онфруа в Иерусалим. Узнав, что Ричард тем вечером вернулся в Яффу, Генрих направился в замок. Он порадовался, видя, как сильно преобразился город с тех пор, как девять месяцев тому назад крестоносцы вошли в его бесприютные руины. Когда отстроили стены, многие прежние обитатели вернулись — по крайней мере, христиане. Генрих надеялся, что наступит день и сарацины с франками смогут снова жить бок о бок в относительной гармонии, потому как государство не способно существовать без согласия между такими разными народами, равно претендующими на эту бесплодную, щедро политую кровью землю. Так было раньше, так почему не быть этому снова? Граф пытался убедить себя, что рано или поздно войне наступит конец, хотя бы потому, что обе стороны окажутся слишком истощенными, чтобы воевать. Но что останется к тому времени от Утремера?

В возрождающемся городе витала ободряющая атмосфера нормальности: женщины идут на рынок, дети играют на улицах, торговцы предлагают с лотков свои товары. Бурно расцветала и греховная жизнь. Контингент проституток, последовавший за армией из Акры в Яффу, осел здесь после ухода войска, потому как солдат тут хватало: поправляющиеся от ран и болезней, дезертиры, те, кто нуждался в краткой передышке от боев. Высовываясь из окон верхних этажей, эти дамы дурной репутации окликали Генриха и его свиту, обещая за умеренную цену любые плотские наслаждения. Граф только смеялся и отнекивался: «Прости, крошка, я теперь женатый человек», — но кое-кто из его рыцарей бросал на девиц тоскливые взгляды.

Добравшись до замка, Генрих узнал, что король наверху, в соларе, и пошел туда. Но едва открыв дверь на лестницу, столкнулся лицом к лицу с Онфруа де Тороном. Оба замерли на месте. Генрих изо всех сил старался избегать подобной встречи, и это удавалось ему настолько успешно, что он подозревал наличие подобных усилий и со стороны Онфруа.

Решив, что меньшим из зол будет не замечать очевидного, Генрих, беспечно, насколько мог, заявил:

— Слышал, ты едешь в Иерусалим. Саладин по-прежнему настаивает на том, чтобы мы срыли Аскалон?

— Боюсь, что так. С учетом того что никто из них не желает идти на уступки в этом вопросе, шансы на мир выглядят призрачными. Я, как мог, пытался убедить султана, говорил об огромных деньгах, потраченных Ричардом на Аскалон, но все впустую...

Онфруа говорил так, будто винил в неудаче переговоров себя, и Генриху хотелось заверить рыцаря, что тот сделал все возможное в этих трудных обстоятельствах, но боялся, что де Торон воспримет его слова как снисхождение.

— Мой дядя всецело доверяет тебе, — промолвил он наконец. Он собирался вступить на лестницу, но Онфруа по-прежнему преграждал ему путь.

— С ней... с ней все хорошо? — спросил рыцарь, стараясь не смотреть Генриху в глаза.

— Да, все хорошо. — Граф предпочел бы ограничиться этим, но понимал озабоченность Онфруа. Решив, что его долг облегчить участь несчастного, он продолжил: — Ее не беспокоит больше тошнота по утрам, а повитухи уверяют, что она достаточно молода и здорова и беременность и роды пройдут как положено.

Ресницы у Онфруа были такие, что любая женщина позавидует, густые и длинные, и глаза укрывались за ними. Но лицо спрятать было некуда. «Ад и проклятье!» — подумал Генрих, подавляя вздох.

— Онфруа... — начал он.

Де Торон вскинул голову.

— Нет, я тебя не виню, — сказал рыцарь. — Тот, кого я виню, мертв и заслужил это.

Он попытался было протиснуться мимо Генриха, но потом остановился, и слова полились из его уст негромко и неторопливо, словно помимо собственной его воли:

— Я буду молиться, чтобы родилась девочка. Мне невыносима мысль видеть сына Конрада Монферратского правителем Утремера.

Не дожидаясь ответа, Онфруа исчез прежде, чем Генрих промолвил, едва слышно:

— И мне тоже.

Граф постоял некоторое время, размышляя о странных поворотах и зигзагах судьбы, приведших его к сегодняшней встрече с де Тороном, а затем стал подниматься, перескакивая две ступеньки зараз. От чиркающих по камням шпор сыпались искры.

Ричард и Андре были одни в соларе.

— Я собирался послать тебе весточку, — встретил племянника король. — Только едва ли она тебе понравится.

— Знаю. Я только что встретился внизу с Онфруа де Тороном. Он сказал, что Саладин уперся насчет Аскалона.

— Как и я, — отозвался Ричард голосом спокойным и твердым. — Так что с переговорами покончено. Поутру я собираюсь отослать триста рыцарей с задачей усилить Аскалон и уничтожить Дарум. Ты не возражаешь, Генрих?

— Нет, конечно. — Граф оглянулся, ища глазами кувшин с вином, но не нашел. — В чем состоит твой план?

— А почему ты так уверен, что он у меня есть?

— У тебя всегда есть план.

Эта фраза вызвала на губах дяди призрачную улыбку.

— Сложилось так, что план имеется. У Саладина остался в здешних местах только один морской порт. Так что давай возьмем и отберем его.

— Бейрут? — Генрих поразмыслил пару секунд, потом улыбнулся. — Бейрут так Бейрут.

— Я думал, тебе понравится идея, — сухо промолвил Ричард. Потом посмотрел на Андре и пояснил: — Смею предположить, мой племянник согласен идти хоть на Константинополь, при условии, что сначала мы заглянем в Акру.

Поняв, де Шовиньи ухмыльнулся:

— Разумеется, ведь в Акре его ждет молодая жена! — Он покачал головой в притворном осуждении. — Ах, эта молодость, когда мужчина повинуется исключительно велениям своего петушка.

Оба расхохотались, но Генрих не обиделся на насмешки, так как знал, что в них нет злобы. И будучи романтиком в душе, граф ощутил даже сочувствие к дяде, сожалея о том, что Ричард никогда не испытывал такой радости от воссоединения с Беренгарией, какую испытывает он при встрече с Изабеллой.