Львиное сердце. Под стенами Акры

ГЛАВА II. Осада Акры, Утремер

Моргану доводилось участвовать в осадах прежде, но никогда не видел он ничего подобного лагерю под Акрой. За два года тот вырос в изрядных размеров город, палатки и шатры простирались, насколько хватало взора. В нем причудливым образом угадывался дух постоянства: здесь имелись харчевни, пекарни, даже общественные бани — бани являлись важным аспектом повседневной жизни в знойном климате Утремера. Было даже несколько госпиталей, отданных под надзор рыцарям-госпитальерам. Как все известные Моргану города, этот был многолюдным и шумным, его сами собой возникшие улицы кишели свободными от службы солдатами и их женщинами. Валлиец привык к юбкам в армейском лагере, но то всегда были шлюхи. Здесь же встречались жены, и даже дети. Ребятишки шмыгали между палаток, играли или исполняли поручения, и их звонкий смех звучал как-то тревожно в месте, где люди живут бок о бок со смертью.

Повсюду рыскали торговцы, выискивая барыш. В кучах мусора рылись свиньи, хлопотливо расхаживали куры — зимний голод давно миновал. Собаки снова наводнили лагерь.

Воины строились в очереди перед палатками прачек, чтобы избавиться от вшей, шли на перевязку к лекарям и хирургам, посещали отхожий ров, подпадали под чары проституток и выслушивали укоры священников, ведущих безнадежную битву с грехом. При осадном лагере имелись свои рынки, конюшни, загоны для скота, обширное кладбище, где нашли последний приют столь многие крестоносные чаяния. Но не хватало чего-то непременно присущего городской жизни, и через минуту Морган догадался чего. В обычных городах звон колоколов отмечал канонические часы, призывал верующих к молитве, провожал усопших, знаменовал рождение, венчание, праздник — весь день, от рассвета до заката, наполнялся раскатистым, мелодичным звоном. Здесь, под Акрой, месса вершилась в шатрах или под открытым небом, тут не было ни церквей, ни колоколов.

Но тишины в лагере отнюдь не наблюдалось. Осадные машины регулярно метали в сторону Акры заряды камней, воины приветствовали удачное попадание криками. Осаждающие и сарацинский гарнизон на стенах обменивались взаимными оскорблениями и свистом. Из открытых палаток доносились хриплые песни — некоторые еще праздновали прибытие Ричарда. Ветер доносил голоса, смех, проклятия и пронзительные крики соколов — позднее Морган узнал, что турки используют голубей для передачи сообщений Саладину, а крестоносцы запускают соколов на перехват крылатых посланцев.

Самым странным аспектом осады Акры молодому валлийцу показалось то, что враг располагается всего в трех милях, в горах под Тель-аль-Айядийя. Стоило крестоносцам пойти на приступ, гарнизон бил в барабаны, предупреждая Саладина. Тот атаковал лагерь, отвлекая на себя атакующих. Однако осаждающие надежно защитились укреплениями и двойным рвом, и пока сарацинам не удавалось прорвать их оборону. Но воины поверили, что теперь, когда Ричард здесь, этой патовой ситуации пришел конец, и поэтому восторженная встреча затянулась далеко за полночь.

Купив у разносчика горсть фиников, Морган направлялся к королевскому шатру, когда его вдруг окликнули. Он с улыбкой повернулся. С графом Шампанским ему приходилось встречаться во время службы у брата Ричарда Жоффруа, и молодые люди сдружились. Генрих находился в обществе высокого мужчины средних лет, которого представил как Губерта Вальтера, епископа Солсберийского. Моргана встреча с прелатом обрадовала, поскольку тот считался одним из героев осады. А еще польстило обращение «кузен» со стороны Генриха — в полном смысле родней они не были, будучи связанными через Ричарда: один по отцовской линии, другой по материнской. Обмениваясь репликами, валлиец поймал себя на мысли, что с некоторым недоумением рассматривает приятеля: что-то изменилось в Генрихе, только непонятно что.

Молодой граф уловил это недоумение и усмехнулся.

— Я изменился, знаю, — сказал он. — Хоть я тот самый красавец, каким ты меня запомнил, таких локонов ты еще не видел. Волосы я потерял после того, как свалился с арнальдией зимой, а когда они отрасли заново, то завились кудряшками как у овцы!

Морган подавил порыв пошутить насчет «овечьих кудряшек», поинтересовавшись вместо этого насчет арнальдии, потому как никогда не слышал о такой хвори. Улыбка Генриха померкла.

— Меня поразила жестокая горячка, все кости в теле ломило от боли. Я, благодарение Богу, оправился, но многим повезло меньше. Всего неделю назад лихорадка унесла графа Фландрского, и очень похоже, заберет она и моего дядю, графа Першского.

— Мне очень жаль слышать об этом, — отозвался Морган, который по пути из Сицилии сдружился с Жофре, сыном графа.

Идя рядом с Генрихом и епископом, валлиец надеялся, что Перш еще в сознании и ему можно будет сообщить, что Рихенца, супруга Жофре, сделала его дедом.

Генрих поведал о прочих почивших во время осады. Это был печальный список, и Морган покорно осенил себя крестом. Они приблизились уже к шатру Ричарда, и молодой человек резко остановился, глядя на собравшуюся перед резиденцией толпу.

— Что такое тут...

— Эти люди желают засвидетельствовать свое почтение королю, — пояснил Генрих. — И предложить свои услуги. Но ждать им придется долго, потому как Ричарда нет в шатре. Отправляясь почивать, он разумно предпочел ложе жены, и до сих пор находится в ее палатке.

— Кое-кто к королю уже пробился, — добавил епископ Губерт. — Вчера вечером аудиенции искали одновременно генуэзцы и пизанцы. Государь принял пизанцев, но отклонил генуэзцев, потому как те снюхались с французским королем.

— Его не обрадует весть, что генуэзцы пытались переметнуться, — хмыкнул Морган, вспомнив кислую гримасу, которой встретил Филипп Ричарда.

— Воистину так, — кивнул Генрих. — Но куда больше негодования вызывает у него моя измена.

— Ты будешь сражаться под штандартом короля Ричарда? — Когда Генрих кивнул, Морган широко улыбнулся, обрадованный перспективой драться в одном строю с графом и его людьми. — Наверное, тебе пришлось нелегко, ведь ты кровный родственник Филиппа и его вассал.

— На самом деле мне даже доставило удовольствие объявить это ему, — ответил Генрих со спокойной усмешкой. — Понимаешь, у меня стали заканчиваться деньги, потому как расходы мои со времени прибытия в осадный лагерь были очень велики. За один только требюше я выложил полторы тысячи безантов, а не прошло и нескольких дней как его сожгли сарацины.

— Ты проявил также большое благородство, помогая мне кормить простых солдат, многим из которых грозила смерть во время голода, — вмешался епископ.

Генрих пожал плечами, принимая похвалу с присущей ему беззаботностью.

— В прошлом месяце я подходил к Филиппу, просил у него заем для обеспечения моих людей. Любящий дядюшка согласился ссудить мне сотню марок, но при условии, что в обеспечение долга я предоставлю Шампань. — Губы молодого графа скривились. — Полагаю, обратись я к Саладину, условия были бы более мягкими. Вчера вечером я попросил о помощи другого своего дядю. Ричард с ходу пообещал мне четыре тысячи фунтов серебром, четыре тысячи бушелей пшеницы и четыре тысячи соленых свиных туш. По правде говоря, я примкнул бы к Ричарду, даже если бы он не проявил такой щедрости, потому как по военному умению с ним никто не сравнится. Но Филипп облегчил мне выбор.

Бросив взгляд на толпящихся у королевского шатра просителей, Генрих лукаво усмехнулся.

— Эта картинка Филиппу на весь день настроение испортит. И подождите, пока не разнесется слух про то, сколько Ричард платит. Даже сарацины повалят к нему на службу. — Заметив, что Губерт и Морган ничего не понимают, граф расплылся в улыбке. — Вчера Ричард поинтересовался у меня, сколько дает Филипп своим рыцарям. Когда я ответил, что по три безанта в неделю, он решил предложить четыре.

Валлиец рассмеялся, но епископ покачал головой:

— Может, мне удастся заставить его передумать, потому как это без нужды озлобит Филиппа.

— На самом деле дядя Ричард оказывает ему услугу. — Голубые с зеленым глаза Генриха проказливо засветились. — Потому как когда рыцари толпами побегут от Филиппа, тот сможет сохранить лицо, заявив, что эти исключительно по причине денег, а не потому, что воины предпочитают сражаться под началом у Ричарда.

— Я сильно сомневаюсь, что Филипп посмотрит на дело под таким углом, — сухо заметил прелат.

Направляясь к шатру Ричарда, Генрих с облегчением поглядывал на усеянное звездами небо — минувший день выдался невыносимо жарким. Хотя наступила темнота, стенобитные машины продолжали обслуживать при свете факелов — Ричард организовал работу по восьмичасовым сменам, благодаря чему требюше стреляли круглые сутки, не давая осажденному врагу передышки. Дядя пробыл под Акрой всего пять дней, но Генрих уже ощутил заполнившую лагерь новую энергию, освежающее чувство уверенности в победе. Граф забавлялся тем, с какой легкостью руководство осадой перешло в руки Ричарда. Даже Конрад Монферратский вынужден был принести формальные извинения за то, что не пустил английского короля в Тир. Он возлагал вину на случившееся недопонимание, но никто ему не верил, и меньше всех Ричард. Генрих сожалел о розни между этими двумя, потому как считал, что из Конрада получился бы куда более способный государь, чем из Ги де Лузиньяна, пусть даже корона досталась Монферрату посредством в высшей степени сомнительного брака. Граф подумал, не удастся ли ему каким-то образом убедить в этом дядю, но потом улыбнулся одной мысли об этом, поскольку знал, насколько маловероятен успех.

Войдя в шатер, он понял, что тут только что покончили с ужином. Ричард быстро усвоил местный обычай есть за низким столиком, сидя на подушках. Его жена чувствовала себя не столь уютно — она держала спину прямо, аккуратно подобрав юбки вокруг колен. При виде Генриха Беренгария улыбнулась, поскольку Генрих пользовался симпатией у всех женщин. Джоанна тоже улыбнулась, а Ричард кивнул, распорядившись подать гостю вина и блюдо с сиропом, смешанным со снегом. Генрих с удовольствием расположился на подушках и проявил знакомство с укладом Святой земли, сообщив, что данное лакомство обязано своим происхождением сарацинам. Снег для него привозится с гор в повозках, укрытых соломой.

В последней перемене подали поднос с инжиром, бобами рожкового дерева и местными фруктами, каких им до сих пор не доводилось видеть. Нежная их мякоть скрывалась под зелено-желтой кожурой.

— Их называют «райскими яблоками», — пояснил Генрих, галантно очистив один плод для Джоанны, затем другой для Беренгарии.

По причине сходных размеров и формы, этот фрукт назывался среди солдат «сарацинским хреном», но про этот образчик пошлого армейского юмора граф решил умолчать, догадываясь, что супруга государя едва ли найдет его смешным. Вместо этого он придвинулся ближе и спросил, понизив голос, правдивы ли слухи.

— Про нашу с Филиппом ссору сегодня вечером? — уточнил король. — Так слух уже вышел?

— Ну, вы орали друг на друга так громко, что вас и на Кипре наверняка услышали.

— Да, похоже на то, — признал Ричард с натянутой улыбкой. — Филипп требовал, чтобы завтра мы пошли на общий приступ. Я напомнил ему, что мои корабли еще под Тиром, ждут попутного ветра, а большинство осадных орудий на них. Имеет смысл дождаться их прихода к Акре. Зачем рисковать жизнями людей сегодня, если завтра победа окажется более достижимой? Но он, разумеется, не стал слушать, ведь стоит мне сказать «святой», как Филипп тут же говорит «грешник»! Поэтому настоял на своем плане, чертов идиот! Я направлю своих воинов охранять лагерь, но не отдам их под его начало. Да они и сами не желают — большинство за ним даже из горящего дома не пойдет!

Последняя реплика вызвала у присутствующих взрыв хохота, не считая епископа Солсберийского, который глубоко вздохнул, так как знал, что острота Ричарда непременно дойдет до ушей Филиппа.

Заметив огорчение Губерта, Ричард шутливо толкнул его локтем под ребро.

— Знаю, милорд епископ, знаю. Ты считаешь, что мне следует быть более осмотрительным. Возможно, ты прав, но какое в том веселье?

Посреди очередного взрыва смеха, король вскочил, вовремя вспомнив, поцеловал руку Беренгарии, а затем увлек Генриха в последний вечерний обход лагеря. Сопровождали их Андре и еще несколько рыцарей. По ходу присоединялись и другие, поэтому прогулка быстро превратилась в шествие. Ричард засыпал Генриха градом вопросов. Слышал ли он, что отец Жофре соборовался? И что отец Балдуина де Бетюна тоже серьезно болен? Известно ли ему, что Филипп Фландрский завещал Ричарду свой требюше, чтобы лишний раз досадить французскому королю? Генрих вскоре перестал даже пытаться отвечать, потому как их постоянно перебивали люди, жаждущие поглядеть на государя, просить его о милости, доложить о нарушении дисциплины или довести до сведения Ричарда рассказ о своем храбром поступке.

Около часа они потратили, наблюдая за боевым применением требюше. Это оружие являлось новым в осадном деле. Оно представляло собой длинный рычаг на оси, к короткому плечу которого крепился массивный противовес. К длинному плечу присоединялась праща. Ричард придирчивым оком наблюдал за тем, как длинную балку орудия подтягивают вниз и укладывают в «седло» тяжелые камни. Он сообщил Генриху, что привез камни из Сицилии, которые существенно тверже рыхлого известняка, добываемого в Святой земле. Король любил все делать сам, поэтому не устоял перед искушением лично спустить крюк. Когда противовес ухнул вниз, длинный рычаг взметнулся, праща щелкнула, издав высокий, похожий на удар хлыста звук. Все следили напряженным взором за траекторией летящих к городу камней и разразились воплями, когда те врезались в стену, подняв облако пыли и обломков.

Ричарду сказали, что Филипп дал своему лучшему требюше имя «Плохой Сосед», и он пошутил, что этот следует назвать «Сосед Хуже Некуда», и расхохотался, когда солдаты предложили другие, менее приличные варианты.

Затем делегация отправилась инспектировать огромную башню, строящуюся для приступа к стенам. На расходы Ричард не скупился, и по завершении башня должна была вырасти до ста футов в высоту, иметь три этажа, внутренние лестницы, а также колеса, укрытые от стрел кожухами из вымоченных в уксусе бычьих шкур. Со временем Ричарду удалось отвести Генриха в сторонку, чтобы перемолвиться с глазу на глаз, насколько это возможно, конечно, в окружении многотысячной толпы.

— Расскажи мне про Саладина, — потребовал король.

Граф повиновался, подтвердив общепринятую точку зрения, что султан, пусть и неверный язычник, является тем не менее человеком чести. В качестве доказательства он привел хорошо известную историю о благородстве Саладина. Повелитель Наблуса Балиан д’Ибелин был в числе немногих не попавших в плен под Хаттином, так как сумел мечом проложить себе путь на свободу. Его жена и дети укрылись в Иерусалиме. Когда Саладин осадил Святой Город, Балиан попросил у него охранную грамоту с разрешением забрать свою семью. Султан дал согласие при условии, что рыцарь пробудет в городе всего одну ночь. Однако стоило д’Ибелину миновать ворота, его окружила толпа, умоляющая возглавить оборону, потому как в городе не осталось ни одного из знатных лордов. Балиан почел за честь остаться и защищать Иерусалим, но он стыдился нарушенной клятвы и написал Саладину письмо с объяснением причин. Султан не только простил Балиана, но даже выделил эскорт, сопроводивший жену, детей и домашних рыцаря в безопасный Тир.

Генриху Балиан очень нравился, и его подмывало искушение поведать Ричарду об успешной попытке друга спасти горожан. Рыцарь сумел убедить Саладина не подвергать город кровавой резне вроде той, что произошла при взятии Иерусалима крестоносцами в 1099 году. Однако д’Ибелин числился среди союзников Конрада Монферратского и уже поэтому выглядел подозрительно в глазах Ричарда. Поэтому Генрих предпочел обратиться к делам менее давним.

— Нашим оборонительным рвам удается до поры сдерживать натиск войск Саладина, но, к сожалению, не воров, — сказал он. — Неохраняемые палатки — неодолимый соблазн, и недели две назад у одной из женщин был похищен ребенок. Бедняжка впала в отчаяние и в слезах пришла к нам. Помочь мы, разумеется, едва ли могли, поэтому я сказал, что у Саладина доброе сердце, и разрешил покинуть лагерь и обратиться к нему за помощью. Драгоман проводил ее до сарацинских позиций и перевел смысл мольбы. Тронутые, возможно, ее слезами, воины провели женщину к Саладину. Выслушав рассказ, султан послал людей на поиски ребенка. Узнав, что тот был продан на местном рынке, он распорядился выкупить ее у обладателя за уплаченную им цену и лично вручил дитя матери, а затем проследил, чтобы та благополучно вернулась в наш лагерь.

— Воистину достойный враг, — одобрительно промолвил Ричард.

Они постояли близ осадной башни, спутники, повинуясь приказу государя, держались на почтительном расстоянии Вскинув руку, чтобы привлечь их внимание, король положил другую племяннику на плечо.

— Я хочу передать послание Саладину. Можешь организовать это?

Его порадовало, что Генрих просто кивнул, не выразив удивления, потому как Филипп отреагировал так, будто ему предлагали сделку с самим дьяволом.

— Хорошо, — продолжил Ричард. — Можешь порекомендовать переводчика? Кого-то, кому можно полностью доверять?

— Ну, Балиан немного говорит по-арабски, но боюсь, дружба с Конрадом делает его неподходящим, — уныло заявил Генрих. — Предложу обратиться к Онфруа де Торону — арабский он знает превосходно, а лояльность его вне подозрений. Осмелюсь предположить, что Монферрата он ненавидит сильнее, чем сам Ги де Лузиньян.

— Мне Онфруа показался скорее мягкотелым и слабовольным, ибо какой мужчина позволит вот так легко отнять у себя жену? Но если ты, Генрих, ему доверяешь, мне этого довольно. Завтра поутру отправь его к Саладину с посланием, что я прошу о встрече с ним с глазу на глаз.

— Приготовлю все как можно скорее. Как понимаю, ты хочешь оценить султана лично?

— Естественно. Чтобы понять истинный характер человека, следует заглянуть ему в глаза. Еще признаюсь, что заинтригован — о Саладине ходит почти столько же легенд, сколько и обо мне. — Ричард усмехнулся. — Кто знает, вдруг мы найдем взаимопонимание? Если он готов к компромиссу, то мы вполне можем получить желаемое без войны.

Генрих был ошарашен.

— Ты намерен договариваться с Саладином?

— А почему нет? Ты ведь сам сказал, что это человек чести, поэтому мы вправе рассчитывать на соблюдение им условий договора.

— Уверен, что так. Но большинство людей в этом лагере саму идею о переговорах с сарацинами расценит как ересь.

— Но не ты, — прошептал Ричард.

— Не я, — эхом отозвался граф.

И опешил, услышав следующие слова короля:

— Мне жаль, парень, что ты мой племянник, а не брат. Я куда меньше переживал бы за Англию, будь моим наследником ты, а не Джонни или Артур.

— Ну, ты мог бы усыновить меня, — хмыкнул Генрих, стараясь спрятать за юмором гордость, испытываемую от столь лестного комплимента. — Дядя... Быть может, я раздуваю проблему, которых, Бог весть, у нас и так хватает, но всякий раз во время наших с Филиппом разговоров на прошлой неделе мне бросалось в глаза, что будущее Фландрии волнует его куда сильнее, чем освобождение Иерусалима. Не допускаешь ли ты, что он может оставить осаду и вернуться во Францию, чтобы заявить права на домены Филиппа?

Настал черед Ричарда удивляться.

— Нет, — промолвил он после долгой паузы. — Филипп принял крест, дал торжественную клятву возвратить Святой Город. Даже он не посмеет нарушить столь священный обет.

Хотя Генриха успокаивала уверенность Ричарда, до конца убежденным он себя не чувствовал.

— Не сомневаюсь, что ты прав, — заявил он торжественно и не вполне искренне. А про себя прибавил: «Дай Бог», — потому как дезертирство французского короля вполне могло нанести шансам крестоносцев вернуть Святую землю смертельный удар.

Филипп настоял на приступе к Акре четырнадцатого июня. Тот закончился не просто неудачей — брат Салах ад-Дина Малик аль-Адиль, которого крестоносцы величали Сафадином, почти сумел прорваться через оборонительные линии. Отбросить его удалось лишь ценой жестоких потерь с обеих сторон. Брат Ги де Лузиньяна Жоффруа упрочил свою репутацию «образца доблести», возглавив контратаку против сарацин и лично сразив десятерых. Три дня спустя камнеметные машины Филиппа были выведены защитниками Акры из строя при помощи «греческого огня». Требюше плохо охранялись, многие из расчетов перебежали к Ричарду, и именно его винил французский король в потере. Он был так взбешен, что поутру объявил новый приступ, но тот тоже не удался. Однако моральное состояние войск улучшилось по причине прибытия остальных кораблей Ричарда, доставивших пополнения и осадные машины, и между английским и французским монархами установилось хрупкое перемирие.

Не одному Филиппу эта осада стояла поперек горла. Беренгария чувствовала себя совершенно несчастной. Поначалу она обрадовалась окончанию заточения на корабле, возможности снова ступить на твердую землю. Для Джоанны с фрейлинами, Беренгарии с ее двором, Софии и Анны с их прислужницами были поставлены отдельные шатры, и женщины стали дожидаться прихода Ричарда. Эти круглые шатры были куда просторнее, если сравнивать с парусиновыми навесами, служившими укрытиями на кораблях. Сшитые из нарядных красных и золотистых полос, они могли похвастаться дорогими коврами, подушками, ширмами, создававшими иллюзию уединения. После скромных удобств бусов это выглядело невероятным прогрессом, но все равно оставляло желать лучшего в глазах выросшей во дворце принцессы. И никогда не приходилось Беренгарии сталкиваться с такой пугающей и жестокой реальностью, как та, что царила за пределами тонких стен ее шатра.

Стоило ступить за порог, как на нее обрушились шум, пыль, удушающий зной, рои насекомых, отвратительный смрад из отхожих ям. Наваррка знала, разумеется, о существовании женщин, продающих тело за монеты или кусок хлеба, но не ожидала, что ей когда-либо доведется узреть их грех со столь близкого расстояния. У нее создавалось ощущение, что лагерь полон шлюх, причем некоторые из них оказались на удивление хорошенькими. Пьяницы, нищие, драки и брань между мужчинами — все это было частью повседневной жизни и в Наварре, но Беренгарию защищали от нее каменные стены, рыцари отца, привилегированный статус. При осаде Акры таких преград не существовало.

Королеве достаточно было выйти из шатра, чтобы оказаться в центре всеобщего пристального внимания. В силу своего высокого положения к вниманию она привыкла, но тут было нечто иное. Испанская супруга Львиного Сердца интересовала всех, и если бы не эскорт из придворных рыцарей, Беренгарии грозила опасность быть затоптанной — так хотелось людям разглядеть ее поближе: восхититься прекрасным шелковым платьем, полюбоваться на белизну нетронутой жарким утремерским солнцем кожи, попросить милостыню. Хотя любопытные держались вполне дружелюбно, она постоянно чувствовала себя выставленной напоказ, подобно тем королевским гепардам на украшенных драгоценными камнями поводках из рассказов Джоанны про жизнь во дворцах Палермо.

Фрейлины испытывали еще большее недовольство — они постоянно жаловались, что солдаты слишком развязны, что стреляющие по ночам требюше мешают спать, что лагерь заражен вшами, блохами и пугающих размеров волосатыми пауками. Хоть Беренгария вскоре и устала от их нытья, винить женщин за жалобы было трудно. Никто из них не рассчитывал слышать стоны раненых и умирающих, стенания безутешных вдов и подружек. Ни дня не обходилось без печальной процессии в направлении кладбища. Воины гибли от камней из сарацинских требюше или от стрел лучников. Складывали головы в бесплодных приступах под городские стены, харкали кровью в палатках госпиталей, пылали от горячки. заставлявшей трескаться кожу и губы. Взывали к Богу или к далеким любимым, постепенно расставаясь с жизнью, так и не увидев заветных врат Иерусалима. Не щадила прореживающая крестоносцев смерть также детей и женщин. Они тоже умирали от кровавого поноса, трехдневной лихорадки и арнальдии. Однажды Беренгарии довелось увидеть тела матери и ребенка, которым не повезло оказаться не в то время не в том месте и угодить под камни, выпущенные из вражеского требюше. Зная, что жизнь ее в руках Господа, молодая королева начинала тем не менее осознавать, какому громадному риску подверг ее Ричард, взяв с собой в Святую землю.

Наваррка надеялась, что присутствие мужа поможет отогнать прочь многие тревоги, потому как его уверенность в себе была заразительной. Но в данном случае средство помогало слабо, прежде всего потому, что Ричарда Беренгария почти не видела. Она знала, что жить им полагается в разных шатрах, потому как даже во дворце король и королева имеют отдельные покои. Но ожидала, что супруг станет посещать ее ложе при любой возможности — они ведь, в конце концов, молодожены. А еще рассчитывала на совместные ужины вдвоем, способные образовать островок покоя посреди этого бурного чужого моря. Однако все шестнадцать дней с момента прибытия Ричарда под Акру она оказалась оттеснена на задворки его мира и вспоминали про нее лишь изредка. Иногда муж делил с ней постель, но за столом они встречались редко, и он неизменно выглядел рассеянным — думы об осаде оттеснили на второй план все прочее, в том числе и страдающую от одиночества юную супругу.

Беренгария старалась понять, твердила себе, что ее нужды ничтожны в сравнении с судьбой Акры и Иерусалима. Потом Ричард перестал навещать ее шатер вовсе. Минуло четыре дня, а от него не пришло даже записки. Наваррка страдала молча. Зато ее золовка терпеть не привыкла. Джоанна настояла, что раз он не идет к жене, они сами пойдут к нему и укажут, что речь о его супруге и королеве, а не о какой-нибудь наложнице, которой можно безнаказанно пренебрегать. Беренгария позволила себя убедить, поскольку Джоанна умела быть столь же настойчивой, как брат, только действовала более тактично.

Когда они направились к шатру Ричарда, пламенеющее солнце опускалось в море, небо казалось охваченным огнем. Придворные рыцари встретили их с восторгом — им было за радость забыть на миг про заботы и пофлиртовать с фрейлинами королев. Анна, вопреки нежному возрасту, вскоре сделалась в лагере всеобщей любимицей. А вот Ричард оказался явно не рад. Его приветствие прозвучало так резко, что Морган осмелился рассказать Беренгарии потихоньку о полученных в тот день королем дурных вестях. На Кипре вспыхнуло восстание, возглавляемое неким монахом, объявившим себя родичем Исаака Комнина. Мятеж быстро подавили, самозванца вздернули, но сам факт стал тревожным звоночком, предупреждающим о том, что удерживать остров будет не так просто, как казалось на первый взгляд. А ближе к вечеру пришло письмо от Саладина, содержащее отказ от предложения Ричарда встретиться с глазу на глаз.

— Саладин пишет, что государям не стоит встречаться прежде, чем будет заключен мир. По его словам, не гоже им будет сражаться после того, как они сойдутся и разделят трапезу. Сначала, продолжает он, надо прийти к согласию, а это, естественно, невозможно. Король жестоко разочарован, так сильно ему хотелось лично оценить султана.

Беренгария посмотрела на мужа, который, устроившись на подушках, изучал карту Утремера. Чувствуя себя виноватой за то, что обременяет своими мелкими заботами человека, вынужденного выносить на своих плечах всю тяжесть священной войны, она встала перед ним и промолвила с улыбкой:

— Как вижу, мы выбрали не лучшее время для визита, милорд супруг, поэтому не станем задерживаться. — Потом молодая женщина запнулась, так как подобная смелость давалась ей нелегко. Но, по расчетам Джоанны, теперь, после месячных, наступал наиболее благоприятный для зачатия период, а Беренгария не сомневалась, что Ричард не меньше нее самой желает подарить ей малыша. — Ты... ты придешь ко мне сегодня?

Король поднял взор, его серые глаза были такими темными и непроницаемыми, что ей показалось, будто она видит перед собой незнакомца.

— Нет, — отрезал он. — Не думаю. — И снова обратился к карте.

Беренгария вздрогнула, как от пощечины. Окаменев, она позвала прислужниц, не осмеливаясь поднять голову из страха прочитать жалость на лицах тех, кто находился достаточно близко и слышал ответ короля. На самом деле производившийся вполголоса обмен репликами долетел лишь до немногих. Но в их числе находилась одна решительная женщина.

— Ступай, дорогая, — сказала Джоанна. — Я скоро приду.

Фрейлины Беренгарии ушли сразу, свита Джоанны медлила, не желая прерывать словесный поединок с рыцарями Ричарда. Но заметив пылающие зеленым огнем глаза госпожи, дамы тоже поспешили удалиться. Замешкалась только Анна, но мачеха и Мариам ловко увлекли ее к выходу. Джоанна дожидалась ухода женщин, обдумывая следующий шаг. Можно попросить Ричарда о разговоре наедине, за одной из ширм. Но что, если он откажет?

— Попроси рыцарей выслушать меня, Морган, — проговорила она.

Удивленно посмотрев на нее, валлиец повиновался, причем добился цели очень ловко — стукнув в барабан. Убедившись, что находится в центре внимания, Джоанна уверенно улыбнулась.

— Простите, что изгоняю вас, господа. Но мне нужно переговорить с моим братом с глазу на глаз.

В шатре находились по меньшей мере с полсотни рыцарей и лордов, и не многим идея уйти показалась привлекательной. Голова Ричарда вскинулась. На миг Джоанна испугалась, что король отменит ее приказ. Но выражение на ее лице заставило его передумать. Когда все вышли, он встал и подошел к сестре, возвышаясь над ней словно башня, и явно рассерженный.

Ее это ничуть не смутило.

— Как смеешь ты обращаться с этой милой девочкой, словно с одной их лагерных шлюх? — прошипела она, даже в ярости не забывая, что ее слова предназначены исключительно для его ушей.

Король от подобного натиска опешил. Но ярость напомнила о себе.

— Не понимаю, о чем ты, Джоанна, — процедил он. — Да и временем не располагаю.

— Я твоего времени не требую, Ричард. Но вот жене своей ты уделять его обязан. Она тебя по нескольку дней кряду не видит! Отдаешь ли ты себе отчет, чего ей стоило приехать сюда? А потом ты отсылаешь ее прочь, словно...

— Пожелай я сегодня быть с женщиной, мне достаточно будет щелкнуть пальцами. Но у меня есть дела поважнее.

— О да, мужчины всегда так говорят! Ваши «дела» куда весомее любых женских забот. Я знаю, что хочешь ты мне сказать: что в разгар войны у тебя нет возможности уделять внимание жене. Но с какой стати она-то оказалась в этом разгаре? Потому что ты ее сюда привез!

Ричард не привык, чтобы его призывали к ответу, и по самой меньшей мере был этим не слишком доволен.

— Учитывая обстоятельства, у меня не было выбора!

— Еще как был! Мы отплыли из Мессины в среду Страстной седмицы. Скажешь, ты не мог подождать еще четыре дня? Тогда ты женился бы на Беренгарии на Пасху, а затем отослал ее в свои домены под надежной охраной, как поступил с мамой. Вместо этого ты предпочел взять девушку с собой. Тому есть только два объяснения: либо ты потерял голову от любви и не желал расставаться с невестой, либо горел желанием, чтобы она как можно скорее понесла. Можно смело предположить, что головы ты не терял. Остается стремление без промедления обзавестись наследником. Это вполне разумно, потому как послужной список Джонни не внушает особой уверенности. Но Беренгария не в силах забеременеть без твоего участия, Ричард.

— Отношения между женой и мной тебя не касаются, Джоанна.

— Очень даже касаются! Именно ты попросил меня сопровождать ее, помнишь? Я исполнила твою просьбу и сошлась с девчонкой довольно близко за минувшие недели. Она выказала присутствие духа перед лицом настоящих опасностей и серьезных трудностей, и ни разу не пожаловалась. Даже теперь, я более чем уверена, Беренгария винит саму себя за твое дурное обхождение.

— Довольно. — Хотя голоса Ричард не повышал, слова сочились гневом. — Я выслушал тебя, но не имею больше времени на подобную чепуху. Прекрати вмешиваться, Джоанна, это понятно?

Они сердито смотрели друг на друга, потом женщина присела в насмешливом поклоне.

— Да, милорд король, я поняла. Позволишь мне удалиться?

Он раздраженно кивнул, словно отмахнулся, подумалось ей, словно от назойливой мухи. Вскинув подбородок, Джоанна вышла из шатра, не обернувшись.

Фрейлины ушли, но часть придворных рыцарей ждала, чтобы сопроводить госпожу в се собственный шатер. Морган тоже увязался следом, но, заметив выражение ее лица, не делал попыток заговорить, и они шли молча.

Джоанна злилась. Все это так нечестно. Ну почему, когда дело касается плотских вопросов, у мужчин так много власти, а у женщин так мало? Вопреки всем церковным проповедям о супружеском долге, для жены это шутка, не право, в чем Беренгарии пришлось убедиться сегодня. Каждый следующий месяц люди будут измерять глазами объем ее талии, и вскоре по миру разлетится слово, которого каждая королева страшится сильнее всего: «неплодная». Джоанна знала, как омрачало это обвинение жизнь матери с французским королем, хотя Алиенора и указывала на то, что нельзя взрастить урожай, не бросив в почву семени. Известно было ей и про то, что многие сицилийские подданные корят ее за неспособность дать Вильгельму другого сына и наследника. Она пыталась понять подчас, как следовало ей поступить: подослать наемников, чтобы те похитили Вильгельма на пути в его гарем? Беренгария хотя бы избавлена от этого унижения. Ей изменяют с войной, а не с соблазнительными сарацинскими рабынями.

Джоанна остановилась так резко, что Морган врезался в нее и едва не сбил с ног. Рыцарь рассыпался в извинениях, но кузина не слушала его. Боже правый! Это ведь мысли о Вильгельме, не о Ричарде? Да, брат был груб с Беренгарией, причинил ей боль, желая того или нет. Но оправдывает ли его резкость такую ярость? Задавая себе этот вопрос, она уже знала ответ: она перестаралась, ее гнев подпитывался воспоминаниями о пережитом в юные годы унижении. Возмущенная и растерянная, она загнала их так глубоко, что они вырвались на свободу только после смерти Вильгельма.

Моргана ее неподвижность и отстраненный, устремленный в себя взгляд напугали. Ему хватило ума промолчать и подождать развития событий. Его примеру последовали и иные рыцари. Джоанна напрочь забыла о присутствии посторонних. Резко развернувшись, королева направилась к шатру брата и очень обрадовалась, застав его еще одного, хотя и удивилась, почему Ричард не вернул приближенных после ее ухода. Король лежал, откинувшись на подушках, закрыв глаза, и впервые она заметила, насколько изможденным он выглядит. Это еще сильнее подстегнуло ощущение вины. При всех его заботах, ему не хватало только сражаться с призраками из ее прошлого.

— Ричард! — воскликнула она.

Веки его поднялись, а губы сложились в твердую узкую линию. Прежде, чем он успел выставить ее, королева заговорила:

— Я пришла с миром. Я по-прежнему считаю, что ты неправ, но моя вина еще больше. Я на самом деле вмешиваюсь, как ты и сказал, и очень раскаиваюсь.

Джоанна наполовину ожидала, что брат снова выбранит ее, ведь она дала ему серьезный повод для обиды. Или разыграет недоумение, заявив, что эта покладистая, скромная особа не может быть его своенравной, острой на язык сестрой. К ее отчаянию Ричард только кивнул, принимая извинения, и равнодушно пожал плечами. Ей не хотелось исповедоваться перед ним, рассказывать про сарацинских рабынь Вильгельма. Но если без этого не обойтись, то делать нечего. Джоанна села рядом.

— Ричард, мне искренне жаль. Ты гневаешься на меня?

— Нет, — промолвил он наконец. — В конце концов, ты ведь дочь своей матери.

Уловив тень улыбки, она улыбнулась в ответ.

— Я согласна позаискивать немного, если это тебя развлечет, — предложила молодая королева и чмокнула брата в щеку. И тут же отпрянула: — Ричард, ты весь пылаешь!

Не обращая внимания на его попытку отстраниться, Джоанна положила ему ладонь на лоб. Кожа была горячей и сухой, а в глазах с такого близкого расстояния был заметен лихорадочный блеск.

— Как давно ты болен? Жажда мучает? Есть можешь?

— Аппетита нет уже несколько дней, — признался король. — Да и спал скверно. Но это всего лишь лихорадка, ей тут болеют то и дело.

Но Джоанна уже вскочила. Ричард попытался ухватить ее за лодыжку, но промахнулся и нахмурился.

— Мне не нужен лекарь!

— Неправда! — воскликнула она. — Нужен!

Откинув полог шатра, она обратилась к кому-то, кого он не видел, веля привести главного лекаря, мастера Ральфа Безаса. Король с досадой откинулся на подушки, понимая, что его теперь ждет: простукивания, ощупывания, кровопускания; рой докторов, жена, сестра, друзья — все будут виться вокруг день и ночь, путаясь под ногами и вздрагивая всякий раз, вздумай ему просто чихнуть.

— Черт побери, женщина... — Ричард не договорил, потому как Джоанна обернулась, и на лице ее читался страх.

— Не стоит так переживать, — продолжил он уже более мягко. — Господь не привел бы меня под Акру лишь затем, чтобы я умер тут от лихорадки.

Сестра поспешно согласилась, сказав, что он, скорее всего, прав и что лихорадка тут — обычное дело. «Но это ведь Утремер, — подумалось ей. — Утремер, где лихорадка часто оказывается смертельной и люди умирают с пугающей легкостью, даже короли».