Львы в соломе

1

В канун весеннего сезона, пропустив вперед именитых конников, записал на приз жеребца по кличке Черныш некий Теймураз Бекешин. Лошадь и наездник — от какого-то безвестного завода из Оренбуржья — не вызвали особого любопытства в ипподромной конюшне. Да и сам Бекешин, видать, не чувствовал себя уязвленным и на всех людей и лошадей, в том числе на фаворита, глядел с добродушным прищуром.

Жеребец его — с хорошей, впрочем, резвостью — в кругу частенько проскакивал, но наездника, казалось, это мало трогало. И даже когда кто-то вспомнил, что Черныш прошлой осенью, под конец сезона, взял два приза, в конюшне к Бекешину с его конем плевое отношение не изменилось.

Был май месяц. По ипподрому носились летучие запахи краски, горячего асфальта и дрожек. Ипподром спешно наряжали и подновляли, и Теймуразу, выросшему в волжском городке, он напоминал огромный пароход, готовящийся к весенней навигации. Но все тут — трибуны, флагштоки, свежевыкрашенные кассы тотализатора, даже поле, из которого густо вытянулись зелененькие иглы травы, — казалось Теймуразу почему-то скучным. Думки точили его, особенно в праздничные дни, когда люди разъехались по домам и на ипподроме стало одиноко и тоскливо так, что наездник третью ночь лежал без сна.

Почему-то не в тех местах, где, по мнению Теймураза, он мог нажить врагов, а здесь — на благословенном Кавказе — он просыпался от одуряющей тревоги. Он не знал, в чем причина — в нем самом или в затяжной весне с холодными туманами? Весну, только другую, — с плотным осязаемым теплом, с золотыми столбами парного курева в ущельях и провалах, с птичьим гомоном и тугими наскоками ветра на цветущие каштаны, — Теймураз ждал трепетно и сильно.

Да, он чего-то ждал, хотя ожидание его не было связано с бегами. Теймуразу, казалось, было все равно, победит он или проиграет, — сердце томилось другим, пока не разгаданным, хотя, если по совести, повод был обыкновенным, даже смешным.

Прошлой весной, почти в эту пору, на моздокском торжке цыганка нагадала ему беду от красивой женщины.

Поверить в это, — значит, обходить красивых, а был Теймураз Бекешин в том возрасте, когда каждая женщина кажется красавицей, в худшем случае — пригожей. И на самом деле смешно бы было, если бы он, послушав гадалку, вострил глаза в одних только убогих. Красота и добро богом даются, считал Теймураз, и даются они поровну, — можно ли ждать от красивой женщины чего-нибудь худого? И сам он был красив той особой суровой красотой, какой наделяют мужчину широкие первобытные степи. И вот получилось, несмотря на правильные думки, смешно: здоровый, сильный парень лежал в постели, не снимая вышитой по вороту полотняной рубахи, мучился бессонницей.

Только к утру тяжелая дрема охватила его, и опять, как в прежние ночи, началась какая-то чертовщина. Первым было ощущение полета на коне, знакомое сызмальства, пронизывающее колкой свежестью простора. Он куда-то скакал, очертя голову, может быть, — точно не помнил, — к манящей особенным светом звезде, потом… Ему показалось, что кончился сон, пришла явь. Да, чьи-то руки коснулись его рук, и в этом прикосновении было что-то волнующее и подстрекательски недоброе. Верно, это было что-то прекрасное, — вот оно наклонилось над ним безликой тенью, из глубины которой будто просочился голос: «Ты добрый сильный джигит. Иди первым, приходи вторым…»

Теймураз разомкнул веки, и голос оборвался. Но еще долго держался в нем восторг, рожденный небывалой близостью прекрасного, — только было непонятно, приснилось это ему или было наяву.

Если явь, — замучила бессонница, мог и не проснуться, а только чувствовать, — не с шуточным делом явилась ночная гостья. Однажды, в Одессе то было, приставали к нему с уговорами «стемнить» в кругу игроки в тотализатор… А тут… женский голос…

Чтобы отвлечься и скоротать время, он взял со стола томик Лермонтова, и вдруг его охватила такая тоска по любви, — была у него до этого, да неудачная, — что тихий и чистый гостиничный номер ему показался монашеской кельей…

Утром, направляясь к деннику Черныша, он за поворотом коридора услышал чей-то голос и вздрогнул.

— А чо твой хозяин в Нальчике делал?

— Лошадь ковал, — ответил конюх Герасим.

— Хорошо ковал?

— А ты у коня спроси, Ушанги. Чо прилип?

— Не охромеет твой Черныш, Гераська?..

Завидев Теймураза, идущего по коридору с недоброй угрюмостью, Ушанги, что называется, дал ходу. Этот молодой наглый черкес не первый раз подначивал Герасима, наверно, неспроста. Ушанги был мальчиком на побегушках у Рустама Отия, наездника Карата, нынешнего фаворита.

— А ты что не спишь? — спросил Теймураз.

— Весна… — заговорщицки шепнул Герасим.

— Слушай, — тоже перешел на шепот Теймураз. — Я в городе поживу… — И, словно боясь опоздать на свидание, торопливо запихнул в кофр одежду, крикнул Герасиму, смазывавшему качалку: — Этого жука — в шею! Устроюсь, позвоню…

2

Теймуразу с ходу дали просторный роскошный «люкс», и он, рассчитывавший на что-нибудь поскромнее, с непривычки растерялся. Его подавляла холодная заносчивость номера и, только вспоминая рассказы деда, знаменитого казанского циркового наездника, как тот, будучи за границей, занимал по шесть комнат в отеле, — чуточку успокоился.

Хорошо, что он надумал приехать в город. Тут, в Пятигорске, была совсем другая жизнь, казалось, даже климат иной. В коридорах, в вестибюле гостиницы, в буфете табунами шастали иностранные туристы, надменные, с отчужденно-праздным выражением на лицах.

С неба сходила благодать: чистый, ароматный воздух, гомон и топот наполняли Теймураза Бекешина полным ощущением жизни, и все было внове. Давно надо было ринуться сюда, хоть на время забыть о лошадях, качалках, ногавках и прочих ипподромных вещах, а отвыкнуть от финской бани, куда Теймураз упрямо ходил не потому, что у него завелся лишек — он, слава аллаху, не жокей! — а от жуткой скуки. Баня, она до добра не доведет, — сошел же с ума, выпаривая лишние граммы, английский жокей Фрэд Арчер. Мало того — застрелился.

Ну, а от царской палаты — Теймураз чуть ли не враждебно оглядел кровать, холодильник, телевизор и телефон, пальмовидные кусты и тяжелые ковры — на душе не лучше. И он решительно зашагал по яркой коридорной дорожке, на кривоватых ногах, в раскорячку, точно краб. Он немного стыдился своей сломанной, наезднической походки, быстрее сворачивал в толпу, но и в ней, как собака на следу, часто опускал голову, помня зарок не заглядываться на хорошеньких девушек. А иногда, поймав себя на трусости, он даже выискивал в людском потоке красавицу, уверенную в своей неотразимой власти над мужчинами, и делался ядовито-насмешлив, высокомерен, и взгляд его голубых глаз выдержать было трудно.

Был полдень, сухой и теплый.

Теймураз сощурил глаза на полыхавшую сплошным красным клумбу с тюльпанами, кумекая заодно, куда бы сходить, и надумал: перво-наперво в домик Лермонтова. Хотя и был в нем прошлый раз, все равно интересно, — может, есть что-нибудь новенькое.

Полчасика потолкался среди посетителей, рассматривавших экспонаты и сам домишко с преувеличенной грустной задумчивостью. В музеях Теймураз старался представить людей, живших давно: думая о них, он невольно заглядывал в лица других, часто непроницаемые, скорбно-уважительные, но у него не хватало духу у кого-нибудь спросить, как тот относится к факту, что вещи — медные, деревянные, бумажные — существуют, а человека, который ими пользовался, нет.

И в этот раз философский интерес его быстро угас, зато пришло неожиданное — сознание родства с поэтом. Родство это, пусть никому неведомое, основывалось на любви Лермонтова и его, Теймураза Бекешина, к лошади. Нет, у Теймураза не было кощунственного желания равнять себя с поэтом, но ведь одна из страстей Михаила Лермонтова — кони — была понятна и близка. Может, потому только он, Теймураз, проникся этой мыслью, что пятилетним ребенком впервые сел на лошадь в манеже бывшей петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Это там его, как когда-то Лермонтова, по воле деда, учили джигитовке и вольтижировке.

Люди шли и шли, замирали глубокомысленно перед вещами, надолго пережившими великого хозяина, и нельзя было угадать, о чем они думают, — о славе ли, о бренности ли человеческого существования? Или все это дань паломнической моде, необходимой для того, чтобы в нужный момент поддержать интеллигентный треп?

Теймураз, однако, отверг это предположение. Почему его самого, не искушенного в поэзии, тянуло сюда? Не потому ли, что он был одним из тех, у кого душа пребывает в тайном сочувствии ко всем насильственно погубленным талантам?.. И, может, вот этот, жалкий в своем замешательстве, с виду экономист или инспектор, живший незаметно и покорно, носит в сердце святую любовь к Лермонтову, что тот жил дерзко, вольно, презрев опалу?..

Теймураз отвлекся от мыслей, когда его, как щепу, занесло людским потоком под зелененький навес шашлычной. Он молча отбился от жарких тел, от громкого джаза, особенно, как от чего-то обидного, — от парочки, с беспечным удовольствием срывавшую с шампуров поджаренную баранину. Оба — он и она — красивы и, наверное, счастливы. Он, не переставая жевать мясо, целовал маленькое в золотых завитушках ухо девушки, пил из фужера белое вино, и по горлу его, точно шатун, ходило адамово яблоко.

Теймуразу тоже захотелось поесть, только не здесь, — чего же завидовать чужому счастью и этой безоглядной вольной трапезе? Чего завидовать, когда сам в полной силе и волен поступить, как заблагорассудится?

С этим настроением он беспрепятственно дошел до ближайшего ресторана, а перед входом внезапно посерьезнел, наверно, заметил, что злачное место в том же здании, в котором он остановился. «Машук» — написано было над дубовой дверью гостиницы.

«Люкс» удивительным образом преобразился в красном свете предвечерья: в обстановке появилась степенность и величавость.

Теймураз сел в темное мягкое кресло, не желая противиться усталости, откинулся на спинку. Сон быстро надвигался, в приятной истоме проступали виденные днем лица, фигуры, потом все заслонила добрая глазастая голова Черныша. Наездник улыбался в дреме, потом затаился, как бы карауля момент, когда невесть откуда берется страх. Черныш медленно удалялся, и Теймуразу чудилось, будто лошадь и впрямь смотрит на него, и взгляд ее проникает в душу.

Он проснулся от необыкновенно знакомого запаха горной лаванды, увидел зеленый полумрак и каким-то особым чутьем угадал присутствие женщины в номере. Он не удивился, поразило только, что это самая настоящая явь, Теймураз слегка сдвинул кресло и тотчас заметил, как женщина, застрявшая в светлом проеме полуоткрытой двери, смело шагнула в номер.

— Извините, — сдавленно сказала она. — Я стучала — никакого ответа. А ключ снаружи.

— Кто вы? — тихо спросил Теймураз.

— Юлия… — в замешательстве откликнулась она. — Ну, помните Коктебель, «Элладу»? Это я пела…

Она уже стояла в комнате, в мерцающем зеленом свете неоновой вывески, и оттого ли, что в струе воздуха колыхалась легкая занавеска, фигура ее казалась зыбкой тенью, и Теймураз не сразу смог найти кнопку настольной лампы. Оба — Теймураз и Юлия — сощурились на свет, и все же он первым разглядел ее, очень красивую, с тонким лицом, со смолисто-черными, коротко стриженными волосами.

Уже одно обстоятельство — визит красивой незнакомки — заставило Теймураза испытать чувство горечи: не к добру.

— Извините, — произнесла она обескураженно. — Я, наверно, не туда попала… Я вас не знаю.

— Ну, зачем так… — сказал Теймураз. — Вы приходите не в первый раз. Вы меня ищете, я знаю, зачем… Только, поймите, я играю честно.

— Да что вы говорите! — вдруг напряглась Юлия. — Я вас впервые вижу. Я пришла к Розанову, администратору филармонии…

— Значит, вы попали не туда…

— Но он сказал, что живет в этом номере. — Юлия сбивалась. — Когда вы поселились?

— Сегодня утром.

— Он уехал, — сникнув, сказала Юлия. — Я сама виновата. Это я, копуша… — Она, закрыв лицо ладонями, коротко всплакнула, но быстро спохватилась. — Извините, я пойду. Так мне и надо, дуре…

В ее голосе не было ни озлобленности, ни горя. Слова «Он уехал…» она выдавила с таким надрывом, с таким всеохватывающим упреком, что и Теймураз, еще не понявший, чем провинился администратор филармонии перед этой женщиной, почувствовал себя его сообщником.

— Да не все же такие… — не совсем уверенно сказал он.

— Я вас ни в чем не виню, — сердито сказала Юлия. — Это у вас ко мне есть претензии, — она звонко рассмеялась сквозь слезы и совсем похожа стала на маленькую девчонку. — У вас случайно — не мания преследования?

— Может быть, — грустно проронил Теймураз. — Не знаю. Боюсь врачей…

— А смерти не боитесь?

— Смерти?.. Нет.

— А я вот смерти боюсь, — просто сказала Юлия. — Ну, я пошла…

— Подождите, — засуетился Теймураз. — Нельзя же так. Может, он появится скоро, администратор. Ну, ведь он — живой человек, вспомнит, если обещал…

— В том-то и дело — обещал. Я бы опять поехала на целый месяц.

— В Коктебель?

— Не обязательно. Не все ли равно куда. Я пою там, где люди тоскуют.

— Ах, какой подлец, — сказал Теймураз, радуясь ее легкомысленным словам. — Он вам всю малину испортил. Какой он из себя — с усами, с бородой, в очках?

— Вам-то зачем знать? Или вы тоже по этой части — из филармонии?

— Я наездник, — серьезно сказал Теймураз. — Я подумал, что вы…

Юлия уже возле двери энергично повернула к нему голову, и от нее повеяло волнующей притягательной силой. Ясные и смелые глаза остановились на нем выжидательно.

— Ну!.. — подбадривающе кивнула она точеным подбородком. — Что дальше?

— Ничего… — оробел Теймураз. — Я ошибся.

— Не-ет, не пойдет, господин наездник, — спокойно сказала Юлия, подчеркнуто оценивая взглядом убранство «люкса». — Вижу, вы меня не за ту принимаете…

Теймураз, глядя на ее окаменевшее прекрасное лицо, опять струсил, но тут же улыбнулся тихо.

— Что же получается, дорогая Юлия, — медленно и с нарочным кавказским акцентом сказал он. — Вы попали не туда, а я вас принял не за ту. Знаете, шутки шутками… Я никого сюда не звал, а если бы позвал, приготовил бы ужин. Вы же певица. А русская поговорка гласит: «Соловья баснями не кормят…» Коль у вас такая невезуха, разрешите хоть как-нибудь скрасить ваше горе…

3

Теймураз, одетый в красную ямскую рубаху, ввел Юлию в шумный зал ресторана. Несмотря на безлюдье, играл оркестр, перед микрофоном плавно извивался, похожий в одежде с металлическим блеском на инопланетянина, молодой грузин.

Юлия уселась за стол, и совсем не замечая Теймураза, подозвавшего официанта, смотрела на эстраду. Она неузнаваемо повзрослела и без всякой радости и волнения с деловитой заинтересованностью глядела на сверкающего, как елочная мишура, певца.

— Мне нельзя засиживаться, — отрешенно сказала Юлия, погружаясь в какую-то долгую думу.

— Из-за артиста этого? — ревниво запереживал Теймураз.

— Нет, нет! — всплеснула она руками. — Не надо о нем больше. Я попросила одну подругу, чтобы посредницей была. У меня ребенок лежал в больнице, я не могла его бросить. Ну, а подружка… Может, он ей не понравился. Может, она ему.

— Ничего не понимаю, — сказал Теймураз.

— А зачем все это тебе? — просто, как если бы была сестрой Теймураза, сказала Юлия. — Не бери в голову… И не заказывай ничего особенного. Мне что-нибудь сладенького, все.

— Он тебя охмурял? — мрачно спросил Теймураз.

— Я с ним в Коктебеле познакомилась. Он сидел в «Элладе», ему понравилось, как я пою. Ну и…

— Что?

— Прислал мне три бутылки шампанского…

— И все?

— Теймураз!..

Он приуныл, закусив нижнюю губу, нетерпеливым жестом позвал официанта. Тот не обратил внимания, и тогда Теймураз стукнул ладонью по столу, и вышло это по-детски капризно, смешно, но Юлия удержалась от улыбки. Она сбоку заглянула ему в лицо, и ей стало покойно при нем, располагающим к себе своей значительностью. Оттого еще больше покоряли его наивность и ревнивое отношение к тому, что касалось только ее. Юлия, чувствуя себя виноватой, потянула за руку Теймураза.

Между тем на эстраду откуда-то выплыла высокая, даже величественная певица. В черном кружевном платье, в пестрой ярмарочной шали, с цыганскими серьгами на кончиках ушей, — можно подумать, прямо с моздокского базара. Теймураз, что-то вспомнив, взволновался и напряженно следил за крашеным ртом певицы, выдавливавшим неразборчивую песню.

Юлия слушала со скорбным вниманием, горько жмурилась, когда певица явно перевирала мелодию, и внезапно украдкой всплакнула.

— Не надо, — сказал Теймураз, взяв ее маленькую ладонь в свою. — Ты же умница.

— Я еще хуже пою, — призналась Юлия, смахнув платочком слезы.

— Давай выпьем за здоровье твоего ребенка! — предложил Теймураз, когда, наконец, официант принес заказ.

— У меня их трое, — улыбнулась Юлия. — Если за каждого по глотку — я упаду.

— Я рад, что познакомился с тобой, — сказал Теймураз. Он уже выпил свою рюмку. — Только не понимаю, зачем поешь, когда сама знаешь, — плохо поешь.

— Се ля ви, — отмахнулась Юлия. — Что ты ловишь меня на словах? Другая бы низачтошеньки не призналась, а я вот… дуреха!

— У тебя муж…

— А, брось, — отрезала она. — Пока я выхаживала свою команду, он в Армении счастье нашел. Проворовался, попал под следствие, приехал, подал на развод. Нам осталась пустая квартира, вся мебель и барахло — ему… — Юлия ласково, как на несмышленыша, посмотрела на Теймураза. — Не захочешь — запоешь. А петь я все же умею.

— Тебе деньги нужны, — задумчиво сказал Теймураз.

— Я хотела откупиться. Дать, что называется, ему на лапу — и пусть катится. Да вот неудача…

— Ты хотела петь в ресторане?

— Ну да, в каком-нибудь кабачке.

Теймураз заметил, что Юлия смотрит на певицу по-детски восхищенным взглядом, казалось, с завистью, Теймураз оторопел. Стало быть, она лишь пококетничала своей бедой, а на самом деле ей льстит положение ресторанной певицы. Неужели и она, Юлия, так вот, как эта холодно-надменная деваха, водит задом влево-вправо и с такой же наигранной страстью шепчет в микрофон, будто выплевывает шелуху от семечек, слова еще одной неразборчивой песни?

Но Юлия, внезапно поморщив лоб, отвернулась от эстрады:

— Не могу больше. Пойдем отсюда…

На улице было тепло и тихо. Шел мелкий дождик. Из сырого сумрака один за другим проступали деревья.

— Каштаны цветут… — сказала Юлия. И вдруг оторвалась от Теймураза, звонко колотя каблуками по асфальту, побежала вперед. Теймураз ничего не видел, кроме ее быстро мелькающих ног, а когда очнулся, она уже стояла шагах в тридцати с сорванной веткой каштана.

Теймураз запоздало бросился в погоню, догнал ее, опять кинувшуюся бежать, и обрадовался, когда поймал. Потом испугался, разжал руки и отстранился, не веря, что все происходящее — явь.

— А как тебя по отчеству? — спросила Юлия.

— Не выговоришь, — шепотом сказал Теймураз. — И вообще я — засекреченный.

— Ой!..

— Ты баловалась когда-нибудь тотализатором?

— Нет. Только слышала. Это вроде спортлото, да?

— Глупая, — ужасаясь, прошептал Теймураз.

А Юлия, словно забыв о нем, глядела в небо, в направлении Машука, плотно черневшего в разломах туч. Она порывисто замерла в ожидании чего-то.

Теймураз Бекешин смотрел на нее изумленно и уважительно. От нее исходила каким-то чудом сбереженная женская сила, и не верилось, что она, девически сдержанная, неправдоподобно красивая, родила троих детей.

— Юлия… — сказал Теймураз, все еще страшась того, что хотел сказать. — Юлия, я тебе могу помочь…

— О чем ты? — вдруг повернула к нему бледное лицо Юлия. — Лучше расскажи, о чем думаешь.

— О лошадях, — сказал Теймураз.

Радуясь близости Юлии, касавшейся его круглым теплым плечом, Теймураз говорил о лошадях и с какой-то нетерпеливой тревогой — о тотализаторе. Он с удовольствием отметил, что глаза у Юлии загораются, она шагает все беспорядочнее. Он с особой резкостью в голосе рассказал и о коварстве Рустама, его дружка-приятеля Ушанги, поймав надменный и презрительный взгляд Юлии, понял, что она прониклась к нему участием. Он вспомнил и о женщине, являющейся в полночь, чтобы загипнотизировать его, но другую, гадалку с моздокского базара, нарочно запамятовал.

Юлия захохотала.

— Ох, страсти!..

— Ну как, будешь играть в тотализатор?..

— Буду… Ну, везет мне… Что ни случай — умора! Знаешь, как я певицей стала? Слушай… Я телефонисткой в межгороде сижу… Кто-то набрал ноль семь, а я веселая была, мурлыкала под нос песенку, да так и подключилась… Слышу — тишина, только я пою. Я тоже замолчала, а потом слышу: «Спойте еще!» Такой, знаешь, властный голос. Я испугалась, думаю, конец: на начальника нарвалась. А он басом: «Ну, чего резину тянете? Сказано: спойте…» А я уж и ног не чую. Ну, спела что-то, не помню. А он: «Не ваш репертуар! И мелодию скверно чувствуете…» Вот так…

Она, замолчав, посмотрела на Теймураза снизу задумчиво.

— Это был Карлсон, — сказал Теймураз.

— Да, очень добрый старикашка, директор… Он меня в хор зазвал. В концертную бригаду послал… Вот я и пришла.

Она сошла с асфальта на темную дорогу в синих дождевых лужах.

— Когда мы встретимся? Мне надо все объяснить…

— А это не треп?

— Ну, что ты! — вспыхнул Теймураз. — Как ты могла подумать?..

— Извини… — со вздохом сказала Юлия.

Теймураз шел в гостиницу в тишине опустевшей аллеи, шарил мечтательными глазами по клочковатой темноте гор, ничего не видя под ногами, забредал в дождевые лужи.

Эту ночь он спал глубоко и сладко, как ребенок, а утром поспешно сдал «люкс» и уехал на ипподром.

4

В день бегов, как по заказу, чисто и ясно вспыхнуло над ипподромом небо. И после смиренной тиши все принялось радостно шуметь и гомонить.

Теймураз, вернувшись из ранней проминки, жгуче-свирепым взглядом отбился от наблюдавших за ним наездников. Грудь его, отягощенная ожиданием праздника, враз освободилась и будто со звоном дышала колким ароматным воздухом.

Он передал Черныша Герасиму и даже крякнул, поглядев на жеребца со стороны. С сухой головой, длинноплечий, с великолепными скакательными суставами, Черныш смело глядел на Теймураза.

Пока Герасим, молодой и крутощекий, снимал бинты и ногавки с Черныша, Теймураз испытывал глазами лошадь и уверенно — не подведет! — пошел под солнце. Увидел выезжавшего по второму разу в круг Карата, восхищенно остановился, — жеребец, давно не знавший поражений, смотрел зло и презрительно. Рустам, с квадратной непроницаемой спиной, улыбнулся заросшим ртом вызывающе. Карат понесся, тонко прошипели дутые шины качалки.

«Зря я сегодня выпустил Черныша…» — запоздало подумал Теймураз. И в подтверждение этой мысли появился, с усмешкой на разбойной роже, модно одетый Ушанги. Теймураз напряженно застыл: «Ко мне?», но Ушанги, скользнув по нему наглыми глазами, тоненьким тенорком сказал:

— С добреньким утречком, Мураз-ага!..

Ушанги, по прозвищу Волосатик, исчез, породив тенорком своим смутную тревогу. Теймураз отмахнулся, но когда в другом конце ипподрома увидел Мадину, — столовская официантка в ярком желтом платье, с румянцем на чернявых щеках, темноглазая — ровно бы ненароком оказалась на пути, — тревога не на шутку захлестнула его. По слухам, Мадина, тихоня и молчунья, как, впрочем, большинство восточных девушек, состояла в какой-то сомнительной связи с Ушанги.

Она, обычно украдчивая, с виду даже несчастная, сейчас поразила Теймураза женственностью. Как свет оттеняет черноту бархата, так платье подчеркивало смуглость ее кожи. Томясь от избытка молодости, она поджидала Теймураза, следя за ним из-под длинных вздрагивающих ресниц.

— Что скажешь, девочка? — сказал Теймураз.

Мадина пропустила его мимо себя и, когда старый платан загородил его от посторонних взглядов, сказала:

— День везучий…

— Разве ты играешь? Я думал, только болеешь.

— Я живой человек, — потупилась Мадина.

— Что ты хочешь сказать? — тоже потупясь, спросил Теймураз.

— Ты послушайся голоса, — она смотрела прямо, и можно было испугаться ее огромных глаз, блестевших темной колдующей страстью. — Ты ведь добрый, ласковый…

— Мадина!.. — вырвалось у Теймураза, он шагнул к ней, стиснул тонкие горячие руки. — Это была ты?

— Ты не ладишь с людьми, — сказала она. — Если не послушаешься, не будет удачи.

— С людьми? С подонком Ушанги?

— Он дурак. А ты великий наездник, Теймураз… Но ты не знаешь Рустама. Не будет тебе удачи!

Теймуразу вдруг стало легко и отрадно. Он посмотрел на раскрасневшуюся смущенную девушку — прямо абрикос! — и, не удержавшись, обнял и поцеловал. Она, выпутывая руки, слабо вскрикнула.

— Не видать тебе приза! — прошептала Мадина.

— Сегодня мой день, Мадина! — отпустив ее, сказал Теймураз. — Следи за моим хлыстом! Ставь на меня — не проиграешь…

Он уже на ходу обернулся, махнул рукой растерянной девушке. С этим настроением он готовился к бегам, иногда показываясь уже начинавшему собираться народу. Он скользил по пустым еще трибунам нетерпеливыми глазами, запрокидывал голову и обрадованно отмечал, что дождя не будет: на отвердевшем чистом небе висело ясное и большое, как медный поднос, солнце.

Когда густо повалил народ и трибуны стали напоминать потревоженный улей, когда гомон, шелест программок, топот ног слились в невыразимо волнующую музыку ипподромного праздника, Теймураз надел голубой камзол, кепку и опробовал хлыст.

Сердце у Теймураза билось тугими толчками. Все предшествовавшие дни Теймураз, боясь первого срыва, давал сердцу укорот, а теперь пустил его в предвкушении острой борьбы.

Великолепный в беговом наряде Черныш медленно водил строгой интеллигентной головой, казалось, одобрял хозяина. Их заезд — третий — подошел незаметно, и Теймураз, приняв лошадь от спокойного с полнокровным лицом Герасима, сел в качалку, завладев вожжами.

Уже под разбуженным и почти накаленным небом, ожидая сигнала стартера, Теймураз повел глазами по трибунам, не найдя никого, посидел неподвижно.

Потом все звуки и краски — флаги над трибунами, потрескивание репродуктора, шелест листвы — враз ушли из сознания. Слух уловил звук — удар колокола. Давно выработанным инстинктом Теймураз перенесся в другой мир — в узкую, бешено несущуюся под копыта лошади полосу беговой дорожки. Уставясь на маячащую впереди квадратную спину в желтом камзоле, Теймураз постепенно соизмерил работу своего тела с работой лошади.

Черныш шел свободно, и уже в первом кругу наездник почувствовал, что его надо придерживать, иначе он вытянется в слишком долгом броске, а под конец выдохнется и потеряет темп.

Черныш, быстро съев расстояние до Карата, после поворота боковой, попросился в резвость, но Теймураз устоял. Выйдя на прямую, кони опять полетели, и Теймураз, усмиряя Черныша и внутренне ликуя, — большое сердце у коня! — на мгновение похолодел. В один миг все расчеты отлетели прочь: коротко дрогнула натянутая струной левая вожжа. В следующий миг Теймураз разглядел трещинку на вожже, и сразу, замутняя ум, сдвинулось в нем что-то горькое, душное — все прежние кошмары, шушуканье подворотни, задышливая беготня шпаны, затевающей сделку, и в этой мешанине, почти убившей волю, неожиданно ярко возникло терпеливое неправдоподобно красивое лицо Юлии.

Теймураз убедился, что вожжа еще не лопнула насовсем. Он ослабил руки, и Черныш, почувствовав свободу, прибавил резвость. За поворотом он легко обошел Карата. А пока, уйдя вперед, Теймураз окончательно поверил в силу Черныша. Невыразимое чувство окрыленности охватило его.

Он приготовил хлыст, чтобы, поставив его торчмя, дать тайный знак Юлии: ставь на меня!

И тут сзади нагнал его плотным горячим вихрем Карат. Теймураз спружинился, следил за соперником боковым зрением, — и вот Карат в жестком рывке поравнялся с Чернышом.

И стало слышно, как затаились трибуны. Рустам вырвал еще четверть корпуса, заученно взмахнул хлыстом, будто надсек глыбу. От этого взмаха Черныш резко дернул головой и сбился.

— А-а-а-х! — донеслось с трибун. Быстро удалялась желтая спина Рустама. Теймураз ужаснулся. Перед ним замелькали лица, и среди них выделялось три, — с поджатым ртом, с угрюмой усмешкой лицо Рустама, с выпученными рачьими глазами, будто глядящими сквозь мох, — Ушанги, и с лукаво-презрительной усмешкой — Мадина.

Неожиданно Теймураз, сам того не замечая, поднял торчмя хлыст. Сердце, казалось, наполнило собой всю грудь. И уже не от рук, а от разгоревшегося и неудержимо разраставшегося сердца принял Черныш небывалый посыл. Полетел пулей и летел с таким четким и молниеносным перебором ног, что трибуны, должно быть, уже примирившиеся с тем, как складываются бега, ответили на резвость Черныша перекатным гулом.

— Черны-ы-ыш!..

Голос этот, выделившийся из общего гула, запечатлелся на душе Теймураза. Это была Юлия.

— А-а-а-х! — страстно, по-звериному простонал Теймураз, управляя лошадью только сердцем и криком.

В повороте перед последней прямой Черныш черным коршуном уперся в спину Рустама. Еще секунда — и снова слились в одну стремительно скользящую тень две страшных в своем порыве к победному столбу лошади…

Последним Теймураз запомнил перекошенное бледное лицо, ударившую откуда-то сверху накаленную волну людского шума и свиста. Какая-то часть его словно переселилась в бегущую лошадь, а она ощутимо проникла в него, и оба они в неразрывной слитности летели в светлую и пустую туманность…