Львы в соломе

ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Весь июль и начало августа мы разведывали месторождение неподалеку от райцентра с названием Серятино.

Уже больше месяца стояла гибельная жара, небо, безветренное, с густым забористым, как махорочный дым, запахом тротила.

Когда начинали очередную серию взрывов, с каждым вздрогом иссушенной земли вверх подымалась пыль, которая, застя солнце, долю не опадала. Оттого участок наш, обозначенный окрест устрашающими щитами: «Опасная зона! Идут взрывные работы!» сильно смахивал на поле сражения с невидимым неприятелем.

Разъезжавший по зоне начальник отряда Пантюхин стал похож на усталого генерала, лицо его подобрело, обычно жмотистый, он теперь щедро раздаривал сигареты, приговаривая грудным отеческим голосом: «Не подведите, ребята… На вас вся Европа смотрит…»

Ни его, ни себя подводить нам не было резона; знали мы: как только окончательные данные сейсморазведки поступят в трест, Пантюхин получит долгожданный отпуск, путевку в Гагры в придачу, а мы — грамоты и премиальные.

И вот в такую горячую в прямом и переносном смысле пору приключился непредвиденный срыв. Однажды утром, когда мы, натянув на себя пропыленные, удушливо пахнущие пороховой гарью комбинезоны, собрались отправиться на «линию огня», в зоне не оказалось самоходной буровой установки. А без нее мы, взрывники, — как без рук.

Первым пропажу обнаружил Колька Шустов, спозаранку объехавший весь участок. Ему не сразу поверили, посчитавши, что он вконец очумел, надышался бензиновыми парами, поскольку накануне жаловался на утечку горючего и боли в голове.

Для установления истины на крышу времянки залез кабельщик Хахулин, бывший рулевой буксира, списанный на берег за то, что нарушил корабельный устав, катал на судне постороннее лицо — тещу, которая по невыясненной причине оказалась за бортом. Хахулин надолго застыл, прижав к глазу уцелевший окуляр своего бинокля, потом отчаянно и широко выкрикнул:

— Братишки, горизонт чист!..

После этого мы собрались обсудить вопрос, будить ли Пантюхина и с ходу докладывать о происшествии, или придумать какое-нибудь обходительное вступление, чтобы не разом ошеломить. Были опасения, что его хватит удар, потому как в одном большом городе, судя по его словам, Пантюхина ждали его симпатичная жена и двое детей.

Поставить в известность начальника отряда добровольно взялся Хахулин.

— «Капитан, капитан, подтянитесь!» — пропел он у двери пантюхинской времянки.

По мятой одежде Пантюхина мы догадались, что спал он, не раздеваясь. Он смахнул с лица перья от подушки, уставился на Хахулина еще не совсем прояснившимся взглядом.

— Чего, ребята? — с доброй хрипотцой спросил он.

— Ласточки низко летают, — сказал Хахулин, хотя названных птиц никто здесь ни разу не видывал. — К дождю никак…

— Худо дело, — оценил Пантюхин.

— Да и бурустановку угнали, — сообщил Хахулин.

Ноги у Пантюхина подломились, он сел на порог и ошарашенно-изумленными глазами обвел нас, толпившихся поодаль.

— Мать… — выдохнул он, но добавлять не стал, осекся, испуганно и тоскливо глянул внутрь времянки, где у него, знали мы, висела семейная фотография. — Шерше ля фам…

— Ищите женщину, — перевел Хахулин.

Тогда я, пораженный первой догадкой, огляделся, Среди нас не было Сандро-Фанеры. Я вспоминал, что он вчера вечером выпросил у меня галстук, посидел на нем, подложив под жесткий соломенный матрац, — утюга у нас не было. По его собственному признанию, галстуков он никогда в жизни не носил, а тут надел, несмотря на духоту, поверх цветастой байковой рубахи да еще так туго затянул узел, что чуть было не удавился. Уходя в сторону райцентра, он уверял меня, что идет смотреть аттракцион с медведем на мотоцикле.

Пока я припоминал эти в общем-то невинные подробности, Пантюхин справился с собой. Посуровев лицом, он пригласил Хахулина, Шустова и меня в свою времянку.

А остальным было велено раздеться до трусов и загорать.

— Шерше ля фам… — с философской скорбью повторил Пантюхин, когда мы уселись за узеньким дощатым столиком. — Опять любовь…

Это он намекал на историю с Васькой-летуном, и мне вдруг нестерпимо захотелось услышать над головой неторопкий стук аэроплана. С Васькой было бы легче. Облетел бы он спокойненько всю округу и высмотрел буровую установку.

По мере того, как Пантюхин вводил нас в курс дела, мне все явственнее виделась женщина, которая неизвестно откуда и зачем приходила к нам с неделю назад.

Мы тогда приостановили работу и, отряхнувшись, кое-как приводя себя в божеский вид, ждали, когда она преодолеет сплошь изрытый воронками, размером с гектар, клочок земли. Хоть и полнотелая, она проворно, словно птаха, отыскивавшая корм, обегала ямины, взмахивала руками, держа в них белые туфли. Торопилась она к буровой установке.

Сандро-Фанера, только что закончивший бурить шурф, заглушил машину и с непонятной скованностью глядел на чудо, прямиком летевшее к нему. Смутно угадывавшийся на обнаженной мазутной груди вытатуированный орел, казалось, вот-вот сорвется и полетит навстречу похожей на птаху женщине. Но Сандро-Фанера, видно было, устыдился столь бурного проявления гостеприимства, сорвал с капота двигателя нечто вроде рубахи. Когда женщина остановилась у подножия машины, Сандро-Фанера был одет, и в промасленном вырезе на груди виднелась лишь остроклювая голова орла.

С минуту женщина не могла вымолвить ни единого слова. От быстрой ходьбы и зноя она раскраснелась, часто высоко подымалась грудь. Удивительно было, что у нее, ладно собранной, крепкой, глаза оказались кроткими, наивно-доверчивыми, как у ребенка.

— Добрый день! — наконец произнесла она по-деревенски певуче.

— Здрасьте, коль не шутите! — церемонно поклонился Сандро-Фанера.

Дальнейшего разговора между ними я не слышал — меня отозвали к шурфу, приготовленному для взрыва.

Видел я только, как она уходит от буровой установки, оглядываясь, то убыстряя, то замедляя шаги. Соломенная ее шляпа удалялась, будто круг подсолнуха, в направлении пантюхинской времянки. Оттуда к райцентру ее увез наш «газик». Так и осталась для нас тайной цель ее прихода.

Дня два спустя я стал замечать, что Сандро-Фанера к еде не прикасается и общения с другими избегает. Понятное дело: жара, пыль, дым… Доконали-таки они железного мужика!..

— Руководит Фаина Власовна работами по реставрации монастыря, — подытоживал Пантюхин. — Подозревает, что от монастыря к реке ведет подземный ход. На раскопки рабочих ей не дают. Вот и просила буровую установку… Чтобы, значит, проверить, верно ли… Я отказал. — Некоторое время Пантюхин сидел в забывчивости, не видя ничего вокруг себя. Может, опять думал о семье, мечтал о заслуженном в трудах отдыхе.

Первый раз я пристально вгляделся в него, намытарившегося, с всклокоченными, побитыми сединой волосами.

— Доставим живого или мертвого, — вырвалось у меня.

— Только, дров не наломайте, — очнулся Пантюхин. — Любовь слепа… Здесь нужна тонкая дипломатия.

— Не сомневайтесь! — заверил Хахулин, стукнув по столу кулаком величиной с горшок.

— Ты, Хахулин, поступаешь в его распоряжение. — Пантюхин показал на меня. — На случай, если Сандро начнет его метелить, ясно? Шустов берет с собой рацию, я дежурю на запасной…

Через полчаса мы трое, в целом поименованные оперативной группой по розыску Сандро-Фанеры, выехали в Серятино.

Мы катили по проселку. Колька Шустов вел «газик» с особым шиком, по которому нетрудно было догадаться, что он насмотрелся фильмов со сценами погони и преследований. Рот его был сурово сжат, в глазах появился стальной блеск.

От быстрой езды и тряски Хахулин стал понемногу сатанеть.

— Это ж надо… Это, значит, мы для него — пустое место!.. Да я бы эту бабу!..

— Ладно уж, — прервал негодование Хахулина Колька Шустов. — Ты тещу свою как следует утопить не сумел, кого ты хаешь? Ему не такие грехи простить можно… Он — спец классный…

Не знаю, что ответил бы на это Хахулин. Сквозь грохот кузова пробился писк рации, и мы услышали надломленный голос Пантюхина…

— Соколик, как меня слышите? Прием.

— Шеф, слышим вас хорошо, — отозвался я, поднеся микрофон ко рту:

— Сообщите координаты!

— Въезжаем в Серятино.

— Добро! Следуйте дальше!..

Мы проехали мимо пестро разукрашенного балагана, стоявшего посреди площади. По крутой лестнице под полосатую полотняную крышу лезла детвора. Это и был тот самый аттракцион, о котором говорил вчера Сандро-Фанера, выпрашивая у меня галстук. Если бы я догадался, чем обернутся его сборы на медвежий цирк!

Все-таки, должно быть, злая штука эта любовь. Как уж нам, слабовольным да мечтательным, устоять перед ней, если она свела с ума Сандро-Фанеру!

«Газик» выехал на горушку, откуда видна была река, а за ней на крутом бугре, — голубенькая, стушеванная знойной дымкой маковка монастырского храма.

В груди постепенно скапливалось гнетущее удушливое нетерпение. Маковка храма с завалившимся крестом быстро надвигалась, и мне стало вдруг страшно: Мне, еще не изведавшему таинственную силу любви, предстояло вести «тонкую дипломатическую» игру с тем, чтобы отлучить Сандро-Фанеру от искусительницы.

И вот сосновый бор поредел, открылся монастырь — внушительный, угрюмо величавый.

Колька Шустов резко крутанул баранку, подкатил к сельповскому магазину напротив монастыря. Также резко затормозил, чуть не задев передком одного из трех мужиков, которые не обратили на нас никакого внимания.

Я выпрыгнул из машины, чтобы спросить у мужиков, где идут реставрационные работы. Но прежде меня привлек возбужденно-вкрадчивый голос. Говорил небольшого ростика мужик в перепачканной красной кирпичной пылью спецовке.

— Товды, она, Власовна, дает команду: рыть глубже! Грит, по смете не положено, за мой счет копайте… Это, значит, наличными, из свово кармана. Ну, мы — за лопаты. Она стоит рядом, и быдто зрит на три метра в землю. Час мы копали и ахнули: дверь, мать честная! Дубовая, железком окована. Пот нас прошиб, коленки задрожали. Подземный, значит, ход. Сама ж Власовна аж побелела. «Ломай, грит, Колотухин, кирпичную кладку!» Я схватил кирку, долбил полчаса — готово. Ох, братцы мои… Осторожненько руку просовываю — пусто и холодком могильным тянет… Власовна грит: «Ну, Колотухин, мужик ты аль не мужик? Лезть будешь?..» А я ей: «Власовна, мужик-то мужик, а без четвертинки не полезу…» Тут она мне протягивает трешку. Ну, я сбегал. Выпил из горла, без закуски… Иван, налей-ка… — В наступившей тишине звякнул стакан; Колотухин запрокинул острый подбородок, отдышался и продолжил: — Товды я полез. Дырку я второпях пробил малюсенькую, по горячке не придал значения. Кричу мужикам: «Толкайте!» Они-то, бугаи, обрадовались, да как двинули… А я головой в землю — и в крендель загибаюсь. Осыпь, значит, дальше хода нет. Вот и пролежал вверх тормашками промеж дверью и землей… Чуть концы не отдал, покуда всю кладку не разобрали…

Колотухин помолчал, наконец заметил постороннего, однако не смутился. Наоборот, подобрался весь, напустил на себя геройский вид, обратился ко мне:

— Из газеты, товарищ?

— Буровая установка прибыла? — спросил я, чем сильно опечалил Колотухина.

— Ночью прибыла, действует… — ответил он.

— Как к ней проехать?

— А вот ехайте от угловой башенки прямо к речке…

Я влез в машину, включил рацию.

— Шеф, как меня слышите? Прием.

— Слышу тебя хорошо, сынок!

— Напали на след, идем на сближение…

— Спасибо, сынок. На тебя вся Европа смотрит — работай!

— Есть!

За угловой монастырской башней начинался пологий откос, поросший редколесьем. Метрах в десяти от башни на лужайке зиял, судя по засохшим комкам земли, еще утром, пробуренный шурф. На травке возле него что-то блестело, притягивая взор. Я попросил остановиться. Поднял монетку, потер ее об рукав: на ней, серебряной, неправильной формы, был изображен всадник с поднятым копьем.

Колька Шустов, увидев находку — копейку времен Иоанна Грозного, — с щенячьей радостью дернул за ручной тормоз и кинулся разгребать землю. Хахулин минуты две сидел в машине и все же соблазна поживиться перебороть не смог: тоже вылез и присоединился к Шустову.

Я пошел дальше. Шурфы попадались через каждые двадцать — тридцать шагов. В березняке, на маленькой полянке, самоходка, видимо, забарахлила. Здесь все говорило о том, что Сандро-Фанера занимался мелким поспешным ремонтом. На исполосованном гусеницами, вздыбленном дерне валялась ветошь, окурки. И вот тут-то во мне начало пробуждаться чутье сыщика. Среди прочего хлама я обнаружил вчетверо сложенный, в желтых пятнах дизельного топлива, тетрадный листок.

Этот «документ» — крик раненой души — я прочитал дважды. Первой мыслью было отказаться от дипломатической миссии и потихоньку уехать назад, чтобы дожидаться вместе со всеми момента, когда Сандро-Фанера «докопается до исторической правды».

Я сложил тетрадный листок, собрался было спрятать его в карман. И нечаянно заметил на обороте едва видные строки, написанные карандашом:

Вся трезвость, с какой я оценивал создавшуюся обстановку, пропала. Непонятное волнение овладело мной. Раз Сандро-Фанеру потянуло к стихам, должно быть, в этой женщине есть что-то поистине роковое.

Сам того не замечая, я шагал от шурфа к шурфу. Сквозь березник уже проглядывалась широкая пойма, запахло рекой, водорослями.

Между деревьями обозначились знакомые очертания буровой установки, и достиг слуха до боли родной стук двигателя.

Потом я увидел Сандро-Фанеру. Не будь на нем моего галстука и запомнившейся фланелевой рубахи, я бы не узнал его. Он весь был в обнове. В белой, набекрень посаженной кепке, в голубой куртке на молнии. На груди висел новенький транзисторный приемник.

Я шел медленно, словно бы крадучись, — из боязни, что Сандро-Фанера раньше времени обнаружит меня, не даст приблизиться, прогонит. Только оказавшись рядом с Фаиной Власовной, которая стояла неподалеку от работающего бура, я мог рассчитывать на безнаказанность. Ведь не станет же Сандро-Фанера колотить меня в присутствии любимой женщины.

Опасался я не зря. Мне бы бегом, бегом к Фаине Власовне, под ее покровительство!.. Сандро-Фанера засек меня, обжег пронзительным взглядом, прыгнул с трехметровой высоты своей машины.

Во мне все пересохло. С запоздалым сожалением, что оставил подвластных мне крепких людей копаться в земле, я зажмурился. Почувствовал, как налетел на меня ураган, взял за шиворот и поднял вверх.

— Я так и знал, — леденящим шепотом проговорил Сандро-Фанера. — Знал, что шпиенов ко мне зашлют. Уйди, пришибу!

Но я, все еще в воздухе, тем не менее успокоился. Может, потому, что приемник Сандро-Фанеры раздольно напевал голосом Зыкиной «Течет река Волга…»

А тут еще со стороны буровой установки долетело до нас безмятежно-ласковое обращение:

— Александр Афиногенович, кто к нам пожаловал?

Сандро-Фанера расслабился. Бережно опустил меня на землю, похлопал по спине.

— Дружочек мой, Фаина Власовна! — откликнулся он. — Навестить надумал, соскучился…

— Какой славный парень, — улыбнулась Фаина Власовна, растопив лед в моем сердце. — Тоже любитель древности?..

— Угадали, — сказал я, скорее направляясь к ней и для убедительности вынул из кармана серебряную копейку. — С утра копаюсь. На вас набрел случайно.

— Славно, — похвалила меня Фаина Власовна и подала маленькую уютную руку. — Все вы очень славные… И начальник ваш. Он так вовремя прислал сюда Александра Афиногеновича…

— Весь наш отряд с нетерпением ждет… — сказал я.

— Пока обрадовать ничем не могу, — ответила Фаина Власовна. — По-моему, я неверно рассчитала визирную линию… Следующий заход мы сделаем чуть правее. Как только установим наличие подземного хода, нам отпустят средства на его реставрацию…

— А вы не попробовали отыскать какого-нибудь уцелевшего монаха? — спросил я. — Чтобы проконсультироваться?

— Последний здешний долгожитель умер месяц назад, — опечаленно произнесла Фаина Власовна. — Но монахом он не был. Курил, пил, ел…

— И сколько лет прожил?

— Сто четыре…

— Нам, конечно, не важно, получим мы премиальные или нет, — это от него зависит, — я кивнул на Сандро-Фанеру, с трудом державшего за спиной, видимо, сильно набухшие кулаки. — Как бы все-таки точнее проложить линию для проверочного бурения?

— Да, вы правы… — растерялась Фаина Власовна и даже сняла с головы соломенную шляпу, показав простую милую прическу.

— Не гляди на меня с упреком, я презренья к тебе не таю… — как бы в забывчивости, сам себе, прочитал я, хотя это была отместка Сандро-Фанере за недавнее рукоприкладство.

— О, вы знаете Есенина? — изумилась Фаина Власовна.

— Кто его не знает?! — скромно сказал я.

А сам искоса наблюдал за недоуменно-свирепым лицом Сандро-Фанеры и выпадов против него больше решил не допускать. Он тихо, стараясь не обращать на себя внимания, шарил по карманам, и только крупные капли пота, выкатываясь из-под кепки, выдавали его жуткое смятение.

— Кирпич! — вдруг крикнула Фаина Власовна.

На измельченной земле, извлеченной буром, появилось кирпичное крошево.

Фаина Власовна прослезилась, заставив нас с Сандро-Фанерой недоуменно переглянуться. Мало того — она вдруг сорвалась с места, припала к земле, принялась сгребать кирпичное крошево и мять его в маленьких дрожащих ладонях; голова ее чуть не касалась напряженно вращающегося бура. Не утерпев, Сандро-Фанера решительно шагнул к ней, заграбастал и понес подальше от машины. Тревожное выражение сошло с его лица, и он, ликующий, готов был, кажется, нести ее далеко-далеко. Да и сама Фаина Власовна не сопротивлялась, поудобнее расположившись на руках Сандро-Фанеры, она завороженно глядела на кучу земли вокруг бура. И когда из глубины шурфа снова выплеснулся чернозем, присыпал кирпичное крошево, женщина разочарованно охнула:

— Нет, это не кладка…

И почудилось мне, что она впала в обморочное состояние. Сандро-Фанера растерялся, не зная, что делать.

Как раз в этот момент на краю поляны показался незнакомый человек. Солидный — с бородой и брюшком. При виде Сандро-Фанеры, нежно прижавшего к груди Фаину Власовну, человек вначале споткнулся, потом мешковато затрусил.

— Что вы делаете? — крикнул он.

Услышав его голос, Фаина Власовна вздрогнула и сделала слабую попытку высвободиться из могучих объятий Сандро-Фанеры. Но тот будто окаменел. Со страдальческой улыбкой смотрел на бородатого толстяка, который все сильнее разгоняясь, приготавливал тяжелый портфель для удара.

Неизвестно, чем бы кончилось все, если бы я не загородил толстяку дорогу. Мы сшиблись, покрутились, схватившись друг за друга. Портфель отлетел, щелкнул сорванным замком, выкатились из него, сверкнули боками образцы полевого шпата.

— Что вы делаете, Зиновий?

Строгий окрик Фаины Власовны сразу усмирил бородача. Он отстранился от меня, смиренно упал на колени, стал собирать свои камни.

Фаина Власовна стояла на ногах, отряхивала юбку. Стоял на буровой установке, за пультом управления Сандро-Фанера, словно собрался что-то чинить большим гаечным ключом.

— Этот молодой человек спас мне жизнь, Зиновий, — сказала Фаина Власовна, устремив на Сандро-Фанеру долгий благодарный взгляд. — Иначе вот эта штука… — Она боязливо протянула руку в сторону бура, — свила бы из меня веревку.

— На которой я бы непременно повесился, — преданно проговорил бородач.

— Это можно сделать проще, — отрезала Фаина Власовна. — Бельевая веревка в магазине стоит сорок три копейки…

— Фаина, — заискивающе протянул бородач.

— Идите домой, Зиновий, — отвернулась она.

Я с любопытством глянул вслед бородачу, пытаясь угадать, кто он. Смерив его разом постаревшую спину, я подумал, что он и Сандро-Фанера, согласно издавна бытующей поговорке, — братья по несчастью. Точнее: оба не по себе березку гнут.

Сандро-Фанера, видно было, тоже гадал, с кем это так неуважительно обошлась Фаина Власовна. В его раскаленных глазах сквозила ревность.

Бур уже по самое основание ушел в землю, вращался вхолостую.

К вечеру, пробурив еще десятка полтора шурфов и не найдя подземного хода, мы вернулись к монастырю. Хахулина и Шустова, основательно заболевших страстью к раскопкам, я едва уговорил уехать в отряд.

Смеркалось, когда я вошел в монастырский двор. Фаина Власовна сидела на новой куртке Сандро-Фанеры, лежавшей на выщербленных ступеньках трапезной. Осторожно нависнув над ней, Сандро-Фанера наблюдал за ее рукой, чертившей на бумаге круги и линии. Я понял, что Фаина Власовна рассчитывает завтрашний, надо полагать, безошибочный визир.

Потом она повела нас в трапезную, ткнула пальцем в сумрачный угол, где белела солома.

— Спите здесь, — заботливо сказала она. — В кельях тесно… Если будет скучно, постучите вот в эту стену, — она протянула мне молоток с длинной рукоятью. — В этой стене должна быть замурована закладная грамота. Без нее мы не сможем установить, кем и когда построено здание трапезной. Я мелом указала, откуда начинать…

Она долго и дотошно объясняла, как распознать место, где замурована грамота, как беречь ее, если таковая будет обнаружена.

— Сразу доставьте ко мне, — закончила она. — Хоть среди ночи. Я живу на том берегу, на опытном поле, снимаю квартиру…

Едва стихли ее шаги, Сандро-Фанера вырвал у меня молоток, бросился к указанной стене. И стал стучать с такой одержимостью, что под сводами трапезной гулко, перекатно заметалось эхо.

Тем временем я сбегал в сельповский магазин, купил полкило багровой, местного изготовления, колбасы, кило пряников, пару соленых огурцов…

Направляясь обратно в монастырь, я разглядел за рекой громадную тучу, теснившую красную полоску зари.

В глубине трапезной набатно звучал молоток. Я подошел к Сандро-Фанере, опасливо дотронулся до его плеча и показал колбасу. Он испуганно перекрестился.

— Чтоб я здесь, — округлил он глаза. — Где братья во Христе хлебали постные щи… колбасу?! — Он обронил молоток, постоял с зажмуренными глазами, изнуренный долгим отсутствием аппетита, выдохнул: — С удовольствием!

Мы трапезничали, сидя на соломе, когда в высокие узкие окна густо хлынула темнота. Трапезная раскатисто отозвалась на первый удар грома. Затем молнии посыпались одна за другой, каменные своды тяжко застонали от громовых выстрелов.

Гроза набирала силу. Голубоватый свет плескался в трапезной, уродливо дробился на стенах. Потолок грохотал, казалось, начинал рушиться.

Какое-то время мы лежали, свернувшись щенятами, с молитвенным замиранием следя за светопреставлением. Наконец я догадался, что лучше выйти наружу и стоять под дождем, чем лежать на соломе и передергиваться от каждого грома. Я потянул Сандро-Фанеру за рукав, но он почему-то заупрямился.

Идя к двери, я оглянулся, увидел, что Сандро-Фанера тоже поднялся и направляется к стене, которую до этого простукивал.

Я вышел на монастырский двор. Уморившийся в духоте, с радостью вдохнул сырую прохладу. Вид монастыря, озаряемого молниями, поразил меня. Жутковато было одному в середине огражденного высокими черными стенами пространства. Призрачные короткие сполохи выхватывали из мрака и гущины дождя блестящие маковки храма. Присмотревшись к нему, я приметил на высоком его карнизе чудом державшуюся там березку. Прибитая ветром и дождем, она ломилась и вздрагивала, как живая. Все длиннее делались молнии, еще оглушительнее громы, крепчал и без того напористый ветер.

Нахлестанный, я едва владел собой, однако не спешил в укрытие. Не оторвать было глаз от березки — выдюжит ли она, не сорвется ли, совсем обессиленная?

У меня самого уже послабело в коленях, когда сзади налетело что-то тяжелое и большое. Я в ужасе оттолкнулся и упал.

— Кажется, настукал! — возле уха истошно завопил Сандро-Фанера, шлепнувшийся на землю вместе со мной. — Пошли! Одному-то страшно!..

Заметив, что я встал на колени, запрокинул голову и устремил взгляд на храм, Сандро-Фанера придвинулся ко мне, спросил с дрожью в голосе:

— Молишься, что ли? Грехов, что ли, много?.. Молись, молись. Я тоже молился — чтоб грамота нашлась… И вот слышу: пустота вроде в ней, в стене. Господи!.. — Сандро-Фанера ощупал меня со всех сторон, передвигаясь на коленях. — Никак сильно зашиб я тебя, агнца невинного… Господи, помилуй!..

И тут гроза пошла на убыль. Небо стало успокаиваться, и только молнии еще полосовали его — одна ярче другой.

Березка понемногу выпрямлялась.

Почувствовав облегчение, я утвердился на ногах. Мокрый, продрогший, последовал за Сандро-Фанерой в трапезную. Он взял меня за руку, повел к стене.

— Вот тут, — съежившись, прошептал он.

Я взял у него молоток, постучал. На самом деле звук был такой, будто в этом месте находилась тонкая плитка. Еще постучав, я уточнил ее размеры. Сандро-Фанера достал из кармана складной нож, начал соскабливать штукатурку.

Отсветы беззвучных молний доставали до стены, на которой постепенно вырисовывался рельефный маленький крест. Внезапно острие ножа попало в узкую щель. Теперь не было сомнения, что в стену вставлена каменная плитка. Сандро-Фанера торопливо очистил ее края от извести, затем принялся извлекать. Плитка нехотя подалась, упала на мои ладони.

Сначала я невольно отшатнулся от черной глубокой ниши. Пересилив томительную робость, сунул руку в тайник, ощутил пальцами жесткий свиток. Между тем гроза удалилась, и молнии вспыхивали все реже. Я вынул свиток и в непроглядной тьме дожидался момента, когда трапезная, охваченная гнетущим покоем, озарится очередной раз. С гулко колотящимся сердцем стоял рядом Сандро-Фанера, тоже ждал.

И вот сверкнула далекая припоздалая молния. В недолгом смутном сиянии я успел разглядеть большеротое, окаменевшее от напряжения лицо Сандро-Фанеры, успел еще перевести взгляд на свиток. Это была свернутая в трубку береста. Пожелтевшая, твердая, без каких-либо письменных знаков снаружи. Значит, текст был на оборотной стороне.

Помня наказ Фаины Власовны никоим образом не трогать грамоту и доставить в целости, я осторожно передал находку Сандро-Фанере.

— Заверни в куртку, — сказал я.

— Понесем, да? — обрадовался он.

— Среди ночи да в такую непогоду?..

— Она же сама велела, — страстно проговорил он. — Может, у нее бессонница из-за этой штуки…

Я давно смекнул, почему Сандро-Фанера так рьяно простукивал стену. А сейчас, когда найденная грамота обнадежила его на скорую сердечную благодарность Фаины Власовны, он и слышать не хотел об отсрочке свидания.

— Иди один, — сказал я. — Я же тебе помехой буду…

— За кого ты меня принимаешь? — вдруг обиделся он. Помолчав, признался: — Боюсь я один… Любви-то промеж нас еще нет. Она же еще не догадывается.

— Ладно, пошли, — согласился я, потрясенный его горьким откровением.

С неба еще сеялся дождик, но сквозь полегчавшие облака просачивался свет красноватой луны. Монастырские стены и постройки тонули в седом куреве тумана, возвышался, только храм, неузнаваемо легкий, как бы парящий над землей.

Сандро-Фанера шел, держа в руках куртку с завернутой в нее грамотой с такой пугливой осторожностью и любовью, с какой несут отцы из роддома своего первенца. Он не шел, а двигался, почти не отрывая ступни от земли, чтобы не поскользнуться.

Размякшая тропинка петляла, вела вниз к переправе. За перелеском, на косогоре, мы остановились, пытаясь разглядеть противоположный берег. Пойма была похожа на бездонное пространство, где сумерки перемешались с туманами. Потом далеко-далеко, как в тридевятом царстве, мигнул огонек.

— Это ее окно! — жарко-убежденно прошептал Сандро-Фанера.

По откосу он спускался медленно, сопел, часто пригибался, высматривая неровности. Я держался рядышком, готовый в любое мгновение перехватить драгоценную ношу, если Сандро-Фанера, не дай бог, упадет. Мы благополучно достигли берега, не подозревая, что здесь нам уготовано еще одно испытание. Плашкоутный мост был разведен, видать, из-за дождя.

Сандро-Фанера аж потемнел и осунулся лицом. Но тут я толкнул его в бок, показал на чернеющую возле светлой воды лодку. Парень вздрогнул. Доверив мне куртку, кинулся к лодке, с разбегу столкнул ее на воду. Хохоча и прыгая, метнулся вверх по откосу, и долго сыпались оттуда камни, пустые консервные банки. Слышно было, как хрястнул, затрещал перелесок, и я догадался, что Сандро-Фанера ищет дерево, способное заменить весло. Скоро он вынырнул из тумана, волоча две осины, выдернутые с корнем.

Мы сели в лодку, оттолкнулись.

Дождик перестал накрапывать, небо очистилось, и при ясном свете луны слоистый дым тумана сделался седым. С лугов дохнуло мокрыми стогами, где-то в заводи проквакала, радуясь благодати, одинокая лягушка.

Простор, снизу доверху заполняемый задумчивой тишиной, завораживал. На груди Сандро-Фанеры заиграл приемник.

Умиление овладело мной так сильно, что я не сразу понял, почему мы очутились в воде. Затяжелевшая лодка, несмотря на мощные взмахи Сандро-Фанеры, гребущего осиной, почти стояла в середине реки. Только заметив, что лодка наша наполовину залита водой, я привстал и завопил:

— Тонем!

— Полундра! — весело подхватил Сандро-Фанера, видимо, приняв мой крик за шутку.

Разгоряченный, обо всем забывший на свете, он греб и греб, и даже когда убедился, что я орал не нарочно, безмятежно сплюнул — сейчас ему море было по колено.

До него долго, как до верблюда, доходило, что мы на самом деле терпим крушение. Озабоченно оглянувшись, Сандро-Фанера коротко бросил:

— Давай сюда куртку!..

Лодка замерла, ее сносило течением. В ней тихо плескалась вода, подбираясь к краям бортов.

Завздыхав, Сандро-Фанера, почему-то подвернул штанины, поднял высоко над головой сверток и полез за борт. И поплыл смешно, по-собачьи дергаясь, словно желая сбросить черный пузырь вздувшихся штанов.

Следом за ним плюхнулся в воду я. Пристал к берегу, где стоял, запутавшись в лозняке и матюкаясь, Сандро-Фанера. В горячке не догадался снять с груди радиоприемник. Однако огорчался он недолго. Выбрался на луговую траву, размашисто зашагал. Я едва поспевал за ним.

Туман поднимался, под ним темнели стога, а вдалеке за ними, в серой пелене обозначилась розовая заря.

И вот из предутренней мглы проступили несколько домов. Сандро-Фанера, кажется, чутьем угадавший, где его ждут, направился к ближнему дому. Огонь в нем не горел, но это не смутило Сандро-Фанеру. Он решительно поднялся на крыльцо, нажал на кнопку звонка. Лицо его, заветренное до черноты, было диковато-одухотворенным, как у цыгана, прискакавшего на только что украденном коне.

Щелкнул замок, дверь приоткрылась. Из сумрака вызрелся заспанный бородач, который днем чуть было не зашиб Сандро-Фанеру портфелем с образцами полевого шпата. У Сандро-Фанеры, собравшегося что-то сказать, из груди вырвался лишь сиплый кашель.

— Извините за ранний визит, — сказал я бородачу. — Мы ищем Фаину Власовну.

— Она спит, — ответил бородач.

— По ихней просьбе пожаловали, — проговорил наконец Сандро-Фанера. — Грамоту нашли…

— Тс-с!.. — Бородач приложил палец к губам: — Пройдите в кухню.

Стараясь не хлюпать носами, мы пробрались в кухню. Бородач, успевший натянуть на себя полосатую пижаму, плотнее закрыл дверь. Он уже справился с растерянностью, посмотрел на нас без всякого внимания, точно на пустое место, холодно распорядился:

— Показывайте!..

Сандро-Фанера простодушно развернул куртку. Берестяной свиток был в полной сохранности.

С неприятной для нас обыденностью бородач взял его — будто не древнюю, с великими муками доставленную грамоту, а обыкновенную колбасу. Так же, нисколько не меняя студеного выражения на лице, он сделал руками движение, каким с колбасы сдирают шкуру.

Свиток с треском рассыпался на маленькие куски.

Тогда-то Сандро-Фанера, доведенный до отчаяния этой душераздирающей картиной, и, помимо всего, видать, томимый ревностью, отвесил бородачу увесистую пощечину.

Тот растянулся на полу и подниматься не желал, — должно быть, знал, что такие парни, как Сандро-Фанера, лежачих не бьют…

На грохот прибежала Фаина Власовна, запричитала:

— Убили! Зиновия убили!..

— Его убить мало! — с праведным гневом проговорил Сандро-Фанера. И добавил жалеющим голосом — Как же вы, Фаина Власовна, такая вот женщина… И с ним. — Уже с порога, не оборачиваясь, он пояснил сам себе: — Любовь зла, полюбишь и козла.

Мы вышагивали по росистой траве в сторону хорошо видного в рассветном сиянии монастыря, когда на крыльцо вылетела Фаина Власовна. Из ее прижатых к груди рук сыпалось берестяное крошево.

— Александр Афиногенович!.. — надломленно крикнула она.

Сандро-Фанера остановился. Нагнулся в глубоком поклоне, выпрямился, показав лицо с нарочито игривой, шалой улыбкой.

— Покедова!

Часа три спустя, когда мы, восседая на буровой установке, подъезжали к Серятино, нагнал нас на мотоцикле сержант милиции. Мы узнали его, Гену Карпушина, который, будучи участковым, изредка появлялся в расположение отряда. Он поставил мотоцикл поперек дороги, велел нам спуститься вниз. Почувствовав неладное, мы послушно слезли с машины.

— Здравия желаем, товарищ сержант, — в один голос вырвалось у нас.

— Здорово, ребята! — сурово поздоровался Карпушин. — Расскажите, че вы там наделали. Че это вы с чужими бабами амуры крутите, мордобой устраиваете?

— Да все вроде было как полагается, — сказал Сандро-Фанера.

— Как полагается, — усмехнулся сержант и вынул из кармана листок бумаги. — Вот… Жалоба археолога. Везу начальству.

— Чего ж, вези, — с усталым спокойствием сказал Сандро-Фанера. — Теперь мне все равно…

Он скорбно ссутулился и побрел к машине.

— Погоди, — остановил его Карпушин.

У нас на глазах сержант разорвал бумагу в мелкие клочья и, приведя себя в замешательство собственным поступком, долго вздыхал.

— Вы меня не видели, — сказал потом. — Как-нибудь выкручусь…

К обеду мы добрались до отряда. Ребята, предупрежденные Хахулиным, который стоял на крыше времянки с биноклем, забросали нас букетами из ромашек. Сандро-Фанера хмуро оглядел их, готовых нести его на руках к обеденному столу, резко развернул машину, повел на участок, где колышками были отмечены места для бурения шурфов.

Пополудни земля содрогнулась от взрывов. Как много дней подряд, сейсмографы чертили на бумажных листах острые кривые, суетливо бегали от прибора к прибору, записывая данные, планшетисты. Еще и еще раз вздрагивала земля, взрывные волны доставали до ее глубин, где залегали нефтяные горизонты.

В промежутке между взрывами я подошел к буровой установке, удивился, не обнаружив на ней Сандро-Фанеру. Осмотревшись, увидел неподалеку небольшой курганчик, заросший лебедой. Высокая густая лебеда все же не полностью укрыла собой Сандро-Фанеру, лежавшего плашмя.

Я приблизился к нему, но остановился метрах в пяти, не смея тревожить его. Обнаженная, уже успевшая покрыться седой пылью спина его передергивалась короткими судорогами.

Над самым курганчиком, будто на ниточке, висел и заливался жаворонок, видимо, стосковавшийся по своей же песне.