Магические штучки. Неоконченная повесть

Воскресенье

Сегодня воскресенье, и с утра шёл дождь. Если учесть, что вчера, то есть в субботу, такая же погода продержалась весь день, перспективы рисовались мрачные. Но уже где-то к двум часам капли перестали долбить по подоконнику, а когда я решил использовать момент и сходил за хлебом, то увидел, как между летящих по небу клочьев серых облаков нет-нет, да проглянет любимая летняя голубизна. «Стоит рискнуть»,— решаю я и, по-быстрому покидав в себя обед, иду готовиться к работе. Подготовка не сложная: гитару — в чехол, собственноручно сшитый из старого бабушкиного плаща, а в карман от этого плаща, доставшийся чехлу в наследство,— пачку запасных струн. И чего-нибудь почитать в дорогу, киоски, наверное, закрыты, а хоть бы и открыты были, всё равно кроме «Правды» в такое время уже ничего нет.

Электричка, метро, эскалатор и, с натугой отбросив в сторону своим телом стеклянную дверь нового выхода «Арбатской», я понимаю, что был прав: над центром Москвы солнце сияет вовсю, и, наверное, уже давно, если судить по тому, что лужи уже здорово подсохли. Ну что ж, будем надеяться, что я один такой умный, а конкуренты опомнятся часа через полтора.

Народу на Арбате не так много как обычно — можно разглядеть отдельных людей, не то что в погожие дни, когда взглянув вдоль улицы с какого-нибудь возвышения, видишь толпу — плотную и однообразную, несмотря на всю её разноцветность. Знакомые люди — на знакомых местах, хотя и в меньших количествах, чем обычно. Художники просто и художник; шаржисты уже перегородили своими мольбертами пол-улицы, а ещё несколько, видимо самых нерасторопных, снимают полиэтиленовые полотнища со своей продукции. Поэты тоже уже при деле — их самих не видно из-за спин публики, но вирши про то, как «с президиумных гор на трибуну слез Егор, он как дикий зверь хитёр» слышны достаточно отчётливо. Публика взрывается хохотом и, привлечённые этим, к аудитории присоединяются новые прохожие. Но это не моё место, в начале Арбата я работать пробовал, и не понравилось — люди хотят узнать, что дальше, и не задерживаются надолго.

Гораздо лучше напротив магазина «Оптика», эта позиция обладает рядом преимуществ: во-первых, достаточно далеко от мест, облюбованных громогласной троицей, выступающей под названием «Группа риска». С ними конкурировать просто невозможно, программа у них хоть и заезженная, два года одно и то же, а успех все равно неизменный. И во-вторых: в витрине «Оптики» вывешен рекламный щит с надписью: «Очки — ваш друг». Иногда, когда мои песни кого-нибудь задевают, и задетые грозятся побить мне стёклышки, я показываю на эту вывеску, объясняя, что стёклышки — вещь ценная. Пару раз такое заявление сбивало с клиентов мордобойное настроение, и с тех пор я эту вывеску полюбил.

Итак, место свободно, народ на улице есть, можно и начинать. Привычный мандраж перед первый песней выливается, как обычно, в длительную настройку гитары. На экзотические звуки подтягиваемых струи собираются потенциальные слушатели, на лицах нетерпение. Их можно понять: пришли на Арбат, песни послушать, а певцов и нету, вот первый попался. Ну, вперёд:

Пальцы левой руки привычно зажимают струны, пальцы правой так же привычно бьют по ним, и весёлые куплеты выкрикиваются как бы сами по себе. Исполнением песни занимается лирическая часть моего сознания, а практическая часть отмечает реакцию публики: в общем неплохо. Несколько человек тронулись в дальнейший путь, как только услышали рок-н-ролльные аккорды, зато с противоположной стороны улицы чуть ли не бегом подбежала стайка хипанутых девчушек в хайратниках[1], да и нормальные люди тоже вроде бы заинтересованно двигаются в мою сторону. Поехали дальше!

Одному из нормальных людей отсутствие «Запорожца» у барда кажется верхом остроумия, и он сгибается от смеха. Остальные, глядя на него, тоже смеются; воистину, стадное чувство развито у людей сильнее, чем нам обычно кажется. Но мне это только на пользу, и надо этого весёлого парня удержать как можно дольше. А удержим мы его, пожалуй, вот этим:

— Следующую песню, которую я покажу, мы с друзьями сочинили в армии и даже спели со сцены на смотре самодеятельности. Со всеми вытекающими последствиями!

Вступительные «трынь-брынь», и любимая:

Ну всё, дело пошло. Публика зацеплена, и зацеплена прочно, так что можно от шутовских боевиков переходить к более серьёзным песням, хохмы, конечно, при этом, не забывая. Это всегда чувствуется — готовы ли слушатели стоять в течении всех полутора часов, на которые у меня хватает запала, или же они задержались лишь на минутку полюбопытствовать.

— Тех, кто хочет слушать, я попрошу подойти поближе, потому что громко петь я долго не смогу!

Подошли, и это хорошо, потому что в переулке напротив уже разворачивается группа «Антинародные депутаты имени позора израильским агрессорам». Я с этими ребятами в полуприятельских отношениях, но ждать, пока я закончу, они, конечно, не будут, а в одиночку перекрикивать три гитары и две глотки будет трудно.

Песни сменяют одна другую, публика ведёт себя как паинька: где надо смеётся, где надо хмурится. Из стоящих в первых рядах ушли только два-три человека, а остальные слушают чуть ли не с самого начала. Я знаю, именно они и будут стоять здесь до самого конца, до самой последний фразы: «На этом всё, спасибо всем!» Они же ещё минут десять не станут расходиться, а будут спрашивать: «Как вас зовут? Где ещё вас можно услышать? Как вы научились сочинять?..» И эти расспросы тоже часть моего заработка, причём не менее важная, чем та горсти меди и несколько мятых бумажек, которые скопятся в полиэтиленовом пакете, под соответствующие прибаутки выставленном перед публикой.

Деньги — это потом, а сейчас гораздо важнее почувствовать себя чем-то большим, чем сторублёвый инженер с незаконченным высшим. Где, кроме как на Арбате, на меня будут смотреть восхищённые глаза… ну, хотя бы вот этой девушки, что стоит чуть опершись о фонарный столб. Девушка, кстати сказать, не так уж и хороша, если говорить о расхожем стандарте, но меня почему-то всегда привлекают именно такие: высокие, черноволосые, с явной примесью нерусской крови, и стройные. Или, как сказал бы на моем месте любой другой: «Тощие, как швабра!» Даже свободная одежда, то ли импортная, то ли дорогая кооперативная, не может скрыть тонкость рук и ног, да и груди её тоже размеров не прибавляет. Но зато её тёмные глаза, черты лица, волосы смоляные… словом красивая девушка, и всё тут. И деньги у неё есть, по тем же шмоткам судя, да и не только по ним. В ушах полупрозрачные висюльки, на руке — браслет с красными камешками, а на шее, на ремешке кожаном висит фотоаппарат «Поляроид». Такие по записи двести рублей стоят, и шестьсот, если — с рук. И ещё здесь, на Арбате,— по семь рублей за карточку на такой аппарат снимают.

Слушает она меня явно с удовольствием, хотя и не всегда смеётся вместе с почтеннейшей публикой, а ограничивается сдержанной улыбкой. И как-то незаметно для себя, я начинаю петь практически для неё одной. То есть остальные слушатели тоже значение имеют, но вот эта девушка… Только бы не ушла никуда, а то обидно будет — так старался.

Но черноволосая красавица никуда не уходит и, когда я заканчиваю свою выступление, остаётся среди тех, кто не хочет расставаться со мною сразу. Я отвечаю на вопросы, рассказываю приходящиеся к слову истории из армейской жизни, у меня берут номер телефона — непонятно зачем, всё равно звонить никто не будет. Словом, всё как обычно. А потом…

Странная вещь: не раз и не два после выступлений оказывалось так, что я с какой-нибудь девушкой из публики отправлялся гулять по Арбату, а затем и по Москве, куда-нибудь на Патриаршие. Но как это происходит, какие слова при этом говорятся, в общем вся механика завязывания знакомства до сих пор остаётся для меня самого загадкой и осознанию не поддаётся.

Так вот и сейчас: как-то вдруг само собой оказалось, что мы с этой девушкой идём куда-то в сторону Смоленской и треплемся, как старые знакомые. Я рассказываю о себе, она — о себе. Зовут её Светлана, и она последнее время играет в фолк-группе «Тролль». «Слышал?» Я, как ни странно, слышал, хотя группка эта полусамодеятельная и, скорее всего, такой и останется до самой своей смерти. В ней зимой играли несколько знакомых хипей, потом они ушли, а группа, получается, осталась и скоро собирается гастролировать по югам.

— Толстым кооператорам Розенбаума петь будете?

Света не смущается:

— А хоть бы и так. Денежек на квас надо ведь набрать?

— Не сказал бы, что ты в деньгах нуждаешься!

— А, это от родичей осталось,— и она переходит на другую тему.

«Не хочешь про родичей — ну и не надо. А если мажорева своего стремаешься, нечего себя всякими цацками увешивать. Я понимаю украшения всякие там, женские инстинкты и всё такое, но „Поляроид“ этот на ремешке…»

Она перехватывает мой взгляд на фотоаппарат и предлагает сняться. Ловлю полузнакомого парня, Света объясняет куда нажать, и вот у меня в кармане лежит маленькая, но цветная карточка. В мажореве тоже есть свои плюсы!

Трёп продолжается, она высказывает свои взгляды на разницу между ранним и поздним Макаревичем, а я, кивая в такт её словам, улучив момент, кладу руку подруге на талию. Жест замечен, и воспринят хоть и не благосклонно, но и не враждебно.

— А кто Макаревич по гороскопу, ты не знаешь?

— Свет, да неужели ты во всё это серьёзно веришь?

Верит, и судя по всему, считает себя крупным специалистом. А я как раз наоборот, и начинается спор, заведомо безрезультатный, но зато дающий возможность обеим сторонам и эрудицией блеснуть, и остроумие продемонстрировать. Разговаривать со Светой легко, её кругозор и взгляды на жизнь примерно схожи с моими, и не надо делать про себя поправок типа «этого не поймёт, а на это обидится».

Даже спорить с ней — одно удовольствие.

Пока суть да дело, Арбат уже почти кончается, и я предлагаю свернуть налево, там есть на что посмотреть. Сначала цэковские дома, потом здание иного толка. В своё время в нём помещался публичный дом, и межоконные проёмы до сих пор украшены барельефами в виде мужиков, забавляющихся с дамами. Хохма в том, что среди этих мужиков есть вполне узнаваемые Пушкин, Толстой, Гоголь, и это весьма забавляет всех, кому я это показываю[2]. Свету — тоже, хотя и не слишком сильно — опять эта сдержанная улыбка. К этому времени я уже обнимаю её за талию совершенно по-свойски и с некоторым волнением ощущаю, как время от времени её бедро прижимается моему. Прижимается и не спешит отдаляться. Или это мне только кажется, что не спешит?

Следующий номер нашей обширной программы — Вовкин дом. То есть на самом деле у этого дома есть какой-то номер, но мне он как-то всегда был без надобности[3]. Живёт здесь один мой знакомый, Володя по имени, и у его дома замечательная крыша, возвышающаяся над всеми остальными крышами вокруг, не считая, разве что, высотного здания на Смоленской[4]. Если бы какой оборотистый кооператор устроил здесь кафе, то оно затмило бы славу и «Седьмого неба», и «Огней Москвы», вместе взятых. Но пока этого не случилось, я вожу на эту крышу всех, кого ни попадя, и никто до сих пор не сказал, что сходили зря.

К Вовкиному дому мы со Светланой подходим уже в сумерках, которые подсвечены оранжевым светом фонарей с Садового кольца. Здание уходит вверх, меняясь в цвете от мертвенно-белого (фонарь перед подъездом), к оранжевому (свет с улицы) и дальше к тёмно-серому. На фоне неба оно выглядит неземным замком, готовым обрушиться на нас, грешных. Речь по этому поводу моя спутница воспринимает благосклонно, видимо тоже ощутила.

В лифте я описываю ей, какие панорамы сейчас откроются перед нами, и получается очень обидно, когда в самом конце чердачной лестницы обнаруживается массивная решётка. Привет, прогулка а-ля Карлсон отменяется. Единственное, чем я могу утешить и себя, и её — это посмотреть в окно лестничной площадки. Вид через окно, конечно, тоже неплох, но через стекло нет того очарования. Но ей и так нравится.

Гитара прислонена к стене, а мы со Светланой стоим бок о бок перед окном. Мне тепло и хорошо, ей, наверное, тоже. Моя рука ложится выше талии, чуть-чуть поворачивая Светлану ко мне лицом, вторая рука поднимается, чтобы помочь первой…

Над головой раздаётся громовой щелчок, и завывающий мотор начинает крутить лязгающие колеса — какому-то гаду именно сейчас до зарезу понадобился лифт! Внизу, этажа через три, слышен сдержанный, но радостный гавк некоей, судя по голосу, крупногабаритной псины. Двери закрываются, и лифт едет дальше. Мне на все эти звуки плевать, но Света вся аж передёргивается, и прощай очарование момента: нас вновь разделяет пионерское расстояние, и по своей инициативе она его явно не собирается сокращать. Очередной щелчок — лифт останавливается где-то в самом низу, и оттуда же, снизу, доносится яростный собачий лай — даже на расстоянии семнадцати этажей ощущается, что теперь пёс не от радости шумит, а в смертельной злобе. «Хозяину что ли на ногу наступили?»

Мотор снова наматывает трос, я смотрю Свете в лицо, пытаясь понять, что случилось: с каждой секундой оно становится всё мрачнее и злее. «Её что, не обнимали никогда?»

— Быстро вниз!

«Это ещё что такое? Такого тона не понимаю…»

— Я сказала — быстро вниз, ну?!

— Да ты чего, в чём…

Она не желает меня дослушивать, и, вообще, беседовать дальше, а просто берёт за плечи своими тонкими руками, запросто разворачивает, как малого ребёнка, и легонько толкает вперёд. И получается, что после этого толчка в спину я сыплюсь вниз по лестнице, как если бы кто гнал меня пинками. От подъезда к троллейбусной остановке несёт меня так же, и лишь когда за спиною с шипением задвигаются двери «Букашки»[5], я начинаю осознавать, что же произошло. Вернее, не осознавать, а пытаться это сделать.

«С чего это я так побежал? — Пробую вспомнить — и никаких слишком сильных эмоций не вспоминается. Было просто ощущение, что надо убежать и как можно дальше.— Может она экстрасенс? В разговоре Света упоминала о том, что она чему-то такому училась, а я её высмеял. Получается, зря? Но с чего ей меня было вот так гнать — испугалась, что я её тут прямо насиловать пристроюсь? Но ручки-то её тонкие на проверку оказались чуть ли стальными, такую изнасилуешь!

Блин, да я ж гитару там оставил! Гипноз или не гипноз, а надо туда вернуться и забрать деревяшку, она ж для меня и личная собственность, и средство производства, а ещё — память об кой-каких событиях в жизни. Где я сейчас?»

За окном троллейбуса проплывает жёлтый забор, а за ним низенький особняк с развесистой антенной на крыше. Тоже своего рода достопримечательность, здесь когда-то Берия жил[6]. «Значит, не так уж я далеко в этом троллейбусе укатился[7], сейчас вот выйду и вернусь…— Только вот ну очень мне этого не хочется.— Опять гипноз действует? Да я сейчас нарочно наперекор сделаю! Хотя с другой стороны — завтра на работу уже, а на эти мотания ещё минут сорок уйдёт. Гораздо проще позвонить Вовке, пускай деревяшку приютит, а я её потом заберу».

По дороге от остановки до метро[8] десяток автоматов, но работает из них всего один. Две копейки исчезают в щели, и Вовка сообщает в трубку:

— Смольный на проводе.

— Наркома Березина!

— Расстрелян. Как враг народа.

— Ладно, Вовк, слушай, это Лёха.

— Привет.

— Такое дело, я там у тебя в подъезде гитару забыл, на семнадцатом этаже, у площадки. Забери, если она ещё там, а?

— Ладно. Подожди минутку, схожу.

Ходит он не одну минуту, а все десять. Около меня переминается с ноги на ногу лохматая девчонка в длинной юбке и потёртой джинсе. Наверняка на «50-бис» до полуночи недотусовалась. Она с удивлением, а потом и с нетерпением смотрит, как я молчу в трубку, и когда я отвечаю на Вовкино «алё?», на её лице появляется явное облегчение.

— Лех, слушаешь? Гитару я взял, но там на площадке… Что там было?

— Не знаю, а что?

— Стекло выбито, на стене пятна и запах, как после стрельбы или пожара какого. А когда я с гитарой уходил, на лифте менты приехали.

— И что?

— Ничего. Сделал вид что покурить вышел. Они до квартиры меня проводили и посмотрели, как я её своим ключом открыл. Ну, ладно, завтра меня не будет, а во вторник заходи.

Попрощались мы Вовкой, девица на телефон набросилась, и я пошёл к метро под затихающие вдали щебетание:

— А Йока была? И Сольми был? А Собака с кем пришёл? Мы тут на Беса скипнули[9]…