Магические штучки. Неоконченная повесть

Пятница (продолжение)

Настина дача имеет вид небольшого зелёного домика в две с половиной комнаты. По обе стороны, на соседних участках, её окружают двухэтажные хоромы с резными карнизиками, островерхими башенками и мозаичным разноцветием стёкол на верандах, и всё вместе смотрится, как иллюстрация к известной фразе: «У нас все равны, но некоторые более равны, чем другие». Тайничок с ключами мне известен, и вот мы со Светланой идиллически сидим на маленьком диванчике, и сквознячок выдувает прочь застоявшийся воздух. За окном тихо, так тихо, как только может быть тихо на Сорок втором километре в выходной день — самолёты в Быково как заходили на посадку, так и заходят, а электрички-поезда как ездили ежеминутно, так и ездят, но зато нет многоголосого рёва турбин на аэродроме Лётно-испытательного института, которой в будни не утихает с утра до вечера.

Пока мы ехали сюда, напряжённость между нами вроде бы сошла на нет. И Светланин взгляд как-то более на человеческий стал похож, да и у меня перестал перед глазами маячить тот синий пакет — что непрозрачный он был, конечно хорошо, но ведь на то и воображение, чтобы не виденное домысливать. Однако сейчас оно на другую тему переключилось: вот мы с милой девушкой совсем одни, и уж вечер близится, и обстановка такая романтическая… И когда по ходу изготовления ужина на скорую руку (тушёнка с картошкой) я Светлану то так, то этак как бы случайно приобнимаю, она вроде не шарахается в сторону, а воспринимает это как должное. А когда, наконец, поели, чайку попили, то тут и сумерки подоспели, и сидим мы с нею всё на том же диванчике уже откровенно в обнимку, да с поцелуями. Воображению тут уже делать особо нечего, всё, что надо, под руками, а такую конструкцию застёжки лифчика я бы и в страшном сне не вообразил… Тело Светланы напряжено, ну вот, сейчас…

В тот момент, который я для себя определяю как «ну вот, сейчас…», она раскрывает свои губы, но не для поцелуя. Произносят эти губы знакомые слова, которыми обычно предваряется облом:

— Лёша, ты очень хороший…

«Ну, всё. Дальше можно не продолжать. После заверения в том, что я хороший, последует „но“, и какая-нибудь объективная техническая, или политическая причина».

Однако Светлана не подозревает о моей догадливости и продолжает:

—…но я не хочу быть сейчас с тобой. «Блин! Ясный перец, хотела, так была бы!»

— Я понимаю, ты меня увёз, спрятал, я тебе должна быть благодарна, и я тебе действительно благодарна, но… не в такой форме, если можно? Или, если всё-таки нельзя… Постарайся недолго?

«А вот это уже оскорбление!»

Я резко встаю с дивана и отвечаю настолько ровно, насколько получается:

— Я в платных услугах не нуждаюсь. И вообще, если ты думаешь, что я тебе помогаю с намерением представить счёт… Когда, как говорится: вот Бог — вот порог. Стоимость продуктов отдашь потом, обслуживание — за счёт заведения.

Лицо Светланы темнеет — наверное, она покраснела, но в сумерках цвет не заметен.

— Ну хорошо…— начала резко, но запнулась, и дальше как будто другой человек говорит: — Извини, Лёш, я ведь понимаю всё. И я честно, хотела, чтобы тебе было хорошо, за то, что ты обо мне заботишься. Но не получилось, я просто не могу с вами…

— Уже на «вы»?!

— Ой, нет, это я случайно[13]. Если ты совсем обиделся, то я уеду.

— Не то чтобы обиделся,— говорю я честно.— Но огорчился. Ладно, проехали. Раз уж романтическое уединение не получилось, пойдём-ка сбродим, позвоним Насте. Только подожди, я телефон найду.

— Тут надо со своим аппаратом ходить.

Пока я отыскиваю телефон, Светлана успевает надеть те немногочисленные части туалета, которые я всё-таки успел с неё снять, и продеть руку в петлю фотоаппарата. Наверное, она считает, что эта обмыленная коробка придаёт её образу законченность?

Добираться до хибарки, в которой находится единственная на весь посёлок телефонная розетка, приходится уже в полной темноте, и лишь одинокий фонарь впереди, как раз над этой хибаркой подвешенный, по мере сил исполняет роль путеводной звезды. Другой пользы от него нет, скорее вред. В посёлке недавно провели газ, и теперь вся дорога покрыта полузакопанными ямами и кучами земли, возвышающимися над общим уровнем. Фонарь их вроде бы высвечивает, но за каждой неровностью оказывается чёрная густая тень. В эту черноту, как в лужу, то и дело опускается моя нога, так что спотыкаюсь я из-за этого постоянно, как тот конь из пословицы.

Сама улица образована двумя непрерывными глухими заборами, и лишь небольшое изменение их высоты показывает, что мы прошли один участок и идём вдоль следующего. Собаки, за этими заборами живущие, передают меня и Светлану по эстафете, и я представляю, как бы звучали их сообщения в переводе на человеческий язык: «Полкан, отбой, Барбос, голос, Бобику приготовиться!»

Под фонарём оказывается оживлённо: компания подвыпивших мальцов, у одного в руках — «Электроника-302»[14], оглашающая окрестности неизбежными воплями про белые розы да злые морозы[15]. За дверью их приятель уговаривает приехать каких-то Машку с Анжелкой, перемежая свои аргументы однообразными «ну, в натуре!». Светлана на молодёжь смотрит без опаски, и моим планам успокоить её прикосновением надёжной мужской руки не суждено сбыться.

Парнишка так и не уговорил своих дам, и ребятишки удаляются, а я подсоединяю аппарат. Разговор с Настей проходит достаточно спокойно: известие о моём самовольном вселении она воспринимает без большой радости, но и немедленно выметаться не требует — на большее я пока и не рассчитывал, всё равно надо будет самому с ней встречаться и объяснять, что к чему. Выхожу под фонарь повеселевший и вижу, что у Светы тоже настроение изменилось, но в другую сторону.

— Что такое, Свет, что случилось? Всё хорошо, я почти договорился…

— Пойдём скорее!

— Да в чём дело? Что не так?

— Дома объясню.

«Ваше дело, мадам!»

Мы поворачиваемся спиной к свету и трогаемся в обратный путь по тем же колдовыбоинам и под тот же лай. Правда, теперь кроме голосов тех собак, которые живут за ближайшими к нам заборами, грозные гавканья слышны и с дальнего конца улицы — не иначе кто-то нам идёт навстречу…

Точно, идёт. Высокий худой мужик в светлом спортивном костюме, в кроссовках и при тёмных (это в такую-то темень, пижон) очках! У ноги семенит собака, такого же, как и костюм, белёсого цвета, коротколапая, без хвоста и, всем своим видом, вызывающая ассоциации с чудовищно разросшейся крысой — может быть дело в том, что в свете фонаря её глаза светятся по-крысиному красным? Пока я разглядываю псину, пижон перешагивает кучу мелкого тёмного гравия, а вернее это шлак из какой-нибудь котельной, и становится нам поперёк дороги.

— Ты, парень иди,— говорит он таким тоном, будто я перед этим битый час упрашивал его: «Отпусти, дяденька!», а Светкина рука, до сих пор крепко державшая меня под локоть начинает дрожать мелкой-мелкой дрожью.

«Так, приехали».— Что-то такое в груди сжимается, а ноги несколько слабеют.

Первый мой позыв, как это ни позорно, был воспользоваться предложением пижона. Я не так уж часто попадал в серьёзные мордобойные переплёты, а попавши, ещё реже выходил из них, сохранив лицо — как в переносном, так и в прямом смысле. Но позывы позывами, а делать ноги, бросив девушку, к которой меньше часа назад проявлял нежные чувства… А ещё добавляет духу то, что моя нога стоит на чём-то круглом и железном. Быстро нагнувшись, я нащупываю обрезок газовой трубы, достаточно увесистый и не слишком длинный. Пижон догадывается, что его предложение не принято, переговоры прекращает и начинает действия.

Он делает быстрый шаг вперёд, но Светкина рука, та, которая без фотоаппарата, с размаху шмякает его по щеке, и от этой пощёчины нападающий отшатывается в сторону. Собака-крыса кидается ко мне, я отскакиваю в сторону, а она, дура, по инерции пролетев мимо, звучно врезается головой в забор. Дальше всё происходит одновременно: пижон поворачивается ко мне, я замахиваюсь на него трубой, а здоровенный пёс, до сих пор яростно брехавший с участка, перемахивает ограждение и всем своим весом валится на очкастого. Тот отшвыривает пса, как котёнка какого, но из-за этого упускает момент, и моё оружие опускается ему на макушку. Пижон на пару секунд теряет контроль над происходящим, и этого хватает, чтобы ещё раз заехать ему трубой, правда с меньшим успехом: удар проходит скользячкой, неровный край железяки оставляет на его лице длинную царапину и заодно сбивает очки — они отлетают к забору, где рычит, взвизгивает, щёлкает зубами клубок из местного пса и бесхвостой уродины.

«А у этого что, тоже глаза крысиные?! Или я выбил ему сразу оба, и кровь отсвечивает?»

Светка сбоку выкрикивает какое-то мудрёное нерусское ругательство и с размаху хлещет по расцарапанному лицу и красным глазам пижона чем-то на цепочке, пожалуй, это тот нательный крестик, который мне мешал с неё лифчик снимать, С него-то толк какой, дай лучше я ещё раз трубой звездану…

Но от крестика толк есть. Как от удара пудовой булавы, пижон валится на бок и на спину, прямо на кучу темной щебёнки, одновременно с последним взвизгом со стороны собачьей драки, и становится сразу тихо, хотя нет, какие-то смутно знакомые звуки слышны. Я скашиваю глаза в сторону: пёс из-за забора — оказывается это красивый мраморный дог — стоит над неподвижной тушей «крысы» и натуральным образом блюёт в траву рядом с ней. Не иначе с нервами у них, у породистых, плохо. «А как у нашего орла дела?» — Светка не даёт рассмотреть.

— Отвернись! — говорит она. Я послушно отворачиваюсь, она отпускает ещё одно ругательство, а потом вдруг вспышка света, и характерное «чк-дз-з-з» «Поляроида».

Я удивлённо оборачиваюсь и вижу Светку, как ни в чём не бывало отряхивающую свои одёжки. Перевожу глаза на лежащего пижона… Точнее на то место, где он лежал, а теперь просто кучку тёмного шлака, безо всяких признаков жизни.

— А где…

— Убежал.— Светкин голос холоден, к дальнейшим объяснениям она явно не расположена, но у меня начинается, как обычно после напряжённых моментов, остаточный мандраж, и хочется говорить, о чём угодно, лишь бы говорить.

— А зачем фотографировала? Заявить, что ли, хочешь?

— Случайно кнопку нажала. Помоги ему лучше домой вернуться! — она кивает на нашего помощника-дога, который сиротливо стоит у калитки.

— Ну его на фиг, ещё цапнет! — отвечаю, а сам смотрю, как из щели «Поляроида» вываливается и падает вниз чёрный прямоугольничек с белой окантовкой. Светлана оборачивается и идёт в сторону Настиной дачи, я — за ней, но только на секунду задержавшись, чтобы поднять фотографию — интересно же, что получится!

Хоть и недолго эту карточку в карман куртки запихивать, а подруга моя успела ушагать чуть ли не до следующего участка, так что приходится догонять её бегом. Она на меня скашивает глаз, и чуть-чуть сбавляет темп, видимо решив, что не годится могучему кавалеру-спасителю, у которого до сих пор в груди что-то дрожит, торопливо семенить рядом, укладывая в один её шаг полтора своих.

«Конечно, какой там, к черту, спаситель! Проку от трубы моей было — лишь отвлечь пижона, а остальное всё Светка, да тот пёс из-за забора сделали. Не было бы их, хрен бы он восвояси убрался. Восвояси, то есть к своим…»

— Свет, а ведь теперь нам с дачи этой сматываться надо, засветили ведь тебя!

— Нет, как раз наоборот. Этот… собака была у них сейчас только одна, и теперь меня некому выследить.

— А мужик?

— Он не расскажет.

— Слушай, но если собака тебя по следу здесь нашла, значит твой путь известен уж как минимум до станции! Ведь не водили же эту уродину по всем электричкам всех вокзалов подряд?

— Нет, не водили — соглашается Света со вздохом и, чуть помедлив, продолжает: — Такой собаке не обязательно точно в след утыкаться, она и так, на расстоянии, почуять меня сможет. Особенно в некоторые моменты… вот когда ты ко мне приставал сегодня. Но пока они новую притащат, да по следу пустят, времени пройдёт…

Светка замолкает, видимо, чтобы подсчитать, сколько пройдёт времени, да так и не заговаривает снова до самой Настиной дачи. Я, со своей стороны, тоже решаю тему не продолжать, и поэтому все наши дальнейшие беседы в этот вечер сводятся к нескольким кратким фразам по поводу постельного белья и кому в какой комнате лечь.