Маленькая торговка прозой

3

Я глаз не сомкнул до поздней ночи. Только тогда я понял, что заставило меня вернуть Королеве Забо свои полномочия вместе с копытами козла отпущения.

Я укрылся в объятиях Жюли, уткнувшись лицом в эту мягкую ложбинку на груди у моей Жюли («Жюли, умоляю тебя, дай мне твои грудки»), ее пальцы мечтательно ворошили мою шевелюру, наконец, ее голос осветил темные подвалы моего сознания. Красивый низкий голос – рык царицы джунглей:

– На самом деле это из-за Клары, ты сорвался из-за того, что она выходит замуж.

А она права, чтоб мне провалиться. Весь день я только об этом и думал. «Завтра Клара выходит за Кларанса». Клара и Кларанс... голову на отсечение, чтобы Королева Забо нашла такое в какой-нибудь рукописи! Клара и Кларанс! Даже серия «Арлекин» не пропустила бы подобного клише. Но помимо комичности этого совпадения, сам факт меня убивал. Клара выходит замуж. Клара покидает нас. Моя милая, дорогая Клара, приют моей души, уходит! Больше не будет Клары, чтобы разнимать Терезу и Жереми в минуты ежедневной перебранки, чтобы утешать Малыша, очнувшегося в холодном поту от своих кошмаров, чтобы успокаивать Превосходного Джулиуса в очередном эпилептическом припадке, ни тебе картофельной запеканки, ни ягненка по-мальтанбански. Если только по выходным, когда Клара приедет навестить родных. Черт... Черт знает что такое... Верно, весь день я только об этом и думал. Когда этот напыщенный индюк Делюир приперся с претензиями, что, видите ли, задерживается поставка его книги (книги!) в киоски аэропорта (да они уже сыты по горло твоими книгами, писатель хренов, ты уплетал свой хлеб с маслом, красовался на телеэкранах, вместо того чтобы оттачивать свое перо, сечешь?), я уже думал о Кларе. Я скулил: «Виноват, господин Делюир, это я недоглядел, не говорите начальнице, прошу вас», а сам думал в то же время: «Завтра она уедет, сегодня наш последний вечер вместе...» Я все еще думал об этом, когда господа печатники, еще то жулье, пришли вшестером отстаивать свое гиблое дело и когда сдвинутый питекантроп громил мой карточный домик, – лишь уход Клары терзал мне душу. Вся жизнь Бенжамена Малоссена сводилась, таким образом, к одному: его маленькая Клара оставляла его дом ради другого. Жизнь Бенжамена Малоссена на этом останавливалась. И Бенжамен Малоссен, внезапно оказавшись в пучине бесконечной усталости, смытый с палубы жизни девятым валом печали (вот это да!), катает заявление об уходе Королеве Забо, своей патронессе, с видом моралиста, который идет ему, как риза багдадскому вору. Полный бред.

На улице, увидев, как мы с Джулиусом вышагиваем, два дурака надутых, гордых непонятно чем – то ли победой, то ли поражением, Лусса, мой приятель по издательству, притормозил рядом с нами свой красный грузовичок, набитый книгами на китайском, которыми он наводнял «Дикие степи» растущего Бельвиля[8], и взял нас на борт. Спасибо ему, он первый начал вправлять мне мозги, пустив в ход свой здравый смысл экс-пехотинца сенегальского полка, чудом уцелевшего при Монте-Кассино[9]. Несколько минут он молча катил свою библиотеку на колесах, потом скользнул по мне взглядом, искоса, в глазах – зеленые искорки-хитринки, и сказал:

– Позволь старому негру, который тебя любит, сказать тебе, что ты большой дурак.

Голос у него был спокойный и насмешливый. Но даже тогда я думал о Кларе, о ее голосе. В конечном счете, именно ее голоса мне больше всего будет недоставать. Совсем тихий, с самого рождения, голос Клары хранил наш дом от городского шума. Ее голос, приветливый, плавно-округлый, так походил на ее лицо, что смотреть, например, как Клара молчаливо развешивает свои фотографии при красном свете студии, все равно что слушать ее, закутываясь в мягкую шерсть прохладных вечеров.

– Бить Королеву Забо ее же оружием – книгой, не очень-то честно, скажу я тебе.

Лусса всегда был миротворцем при Королеве Забо. И он никогда не повышал голос.

– «Назовите хоть одну... одну-единственную», мелкие пакости адвокатов в их темных делишках, вот на что это похоже, Малоссен.

И он был прав. Наброситься на человека, оцепеневшего от изумления, и воспользоваться его беспомощностью, чтобы добить его, лежачего, не очень-то красиво.

– Так выигрывают дело, но именно так и убивают правду. Фань гун цзы син, как говорят китайцы: ищи в самом себе.

Водил он из рук вон плохо. Но он полагал, что после бойни в Монте-Кассино какая-то проезжая часть ему не страшна. Ни с того ни с сего я ему сказал:

– Лусса, моя сестра завтра выходит замуж.

Он не был знаком с моей семьей и никогда не бывал у нас.

– Это, конечно, удача для ее мужа.

– Она выходит замуж за директора тюрьмы.

– А!

Ни больше ни меньше: «А!» Затем два-три светофора на красный свет, пара-тройка аварийных ситуаций на перекрестках, потом он спросил:

– Она старая, твоя сестра?

– Нет, ей будет девятнадцать; это он старый.

– А!

Джулиус воспользовался паузой, чтобы испортить воздух. Излюбленный прием Превосходного Джулиуса. Как по команде мы с Луссой опустили боковые стекла. Потом Лусса сказал:

– Слушай, либо тебе нужно выговориться, либо ты хочешь помолчать в сочувствующей компании, в обоих случаях стакан за мной.

Может быть, и в самом деле нужно было, чтобы я рассказал это кому-нибудь, кому-нибудь, кто не был в курсе. Правое ухо Луссы вполне подошло бы.

– На войне я оглох на левое ухо, – продолжал он, – зато правое теперь стало более объективным.

Глава первая. В прошлом году, когда по всему Бельвилю резали старушек, чтобы разжиться их скромными сбережениями, мой друг Стожилкович, нечто вроде сербскохорватского дядюшки, вздумал защитить бабушек, которых стражи порядка оставили на милость волкам.

Глава вторая. С этой целью он вооружил их до зубов, откопав старый склад самострелов, бережно хранимых со времен Второй мировой в катакомбах Монтрёя[10]. Поднатаскав их по всем видам стрельбы в помещении, специально для того оборудованном все в тех же катакомбах, Стожилкович потихоньку стал выпускать их на улицы Бельвиля, после чего они оказались столь же неуправляемы, как баллистические ракеты после отключения последней ступени.

Глава третья. Что, естественно, лишь способствовало увеличению списка жертв. Какой-то инспектор в штатском, собиравшийся только помочь одной из этих молодушек перейти дорогу, оказался в итоге на асфальте с пулей между глаз. Промашка: бабуля поторопилась.

Глава четвертая. Тут же собирается вся полицейская братия и клятвенно обещает отомстить за невинно убиенного. Двое инспекторов, из тех, что посообразительнее, докапываются, где собака зарыта, и Стожилкович оказывается в казенном доме.

Глава пятая (в скобках, так сказать, в стороне от жизни). В ходе их расследования оба инспектора становятся своими в Бельвиле в целом и в семействе Малоссенов в частности. Тот, что помоложе, некий Пастор, тут же влюбляется в мою мать, которая решает, в восьмой раз, заметим, начать жизнь сначала, вновь объятая жаром любви. (Оба уходят.) Направление: отель «Даниэлли» в Венеции. Бывает и так.

Что до второго – инспектор Ван Тянь, наполовину француз, наполовину вьетнамец, считанные месяцы до пенсии, – он схлопотал три пули в этой охоте на душегуба и преспокойно отсиживается на больничном в нашем уютном гнездышке. Каждый вечер он рассказывает ребятне новую главу этого увлекательного приключения. А рассказчик он знатный: внешность Хо Ши Мина и голос Габена. Те слушают как завороженные, сидя на своей двухъярусной кровати, ловя разинутыми клювами запах крови, захлебываясь переполняющим душу грядущим счастьем. Старый Тянь назвал свой рассказ «Фея Карабина»[11] и всем нам отвел в нем роли, самые что ни на есть лучшие, что только способствовало качеству прослушивания, как говорят на радио.

Глава шестая. Одно плохо – нет Стожилковича, нет сербскохорватского дядюшки со стальным голосом, и у меня теперь нет партнера по шахматам. Однако мы не так воспитаны, чтобы бросить беднягу. Клара и я решаем навестить старика в его заточении. Его засадили в Шампронскую тюрьму в Эссонне. На метро до Аустерлицкого вокзала, на поезде до Этампа, на такси до тюрьмы, а дальше – конец шоссейной дороги. Вместо обычного глухого централа, зажатого между отвесными стенами, мы оказываемся чуть ли не в дворянском имении XVIII века, естественно с камерами, арестантской формой, расписанием посещений; но в то же время с французским регулярным парком, гобеленами на стенах, спокойная красота везде, куда ни кинешь взгляд, и приглушенная тишина библиотеки. Никакого лязга железа, ни гулкого эха в бесконечных коридорах, тихая гавань. Еще один повод для изумления: когда старый тюремщик, незаметный, как музейный кот, проводил нас к Стожилковичу, тот отказался с нами встречаться. Мимолетный взгляд через приоткрытую дверь его камеры: небольшая квадратная комнатенка, пол завален скомканными листами бумаги, из которых, как утес, выступает рабочий стол, ломящийся под тяжестью словарей. Стожилкович задумал перевести Вергилия на сербскохорватский, пока будет сидеть, и он боится не успеть за те несколько месяцев, что ему присудили. Итак, ребятки, выметайтесь и будьте любезны соблюдать правила игры: никаких посещений дядюшки Стожа.

Глава седьмая. В одном из коридоров на обратном пути и произошло это явление. Именно явление, иначе первую встречу Клары с Кларансом не назовешь. Весенний вечер. Багрянец закатного солнца позолотой ложится на стены. Старый тюремщик вел нас к выходу. Звук шагов заглушался кардинальскими ковровыми дорожками, сливаясь с тишиной длинных коридоров. Не хватало только сверкающей блестками диснеевской кометы, чтобы препроводить нас с Кларой, рука в руке, в лазоревый рай, простой и все примиряющий. Сказать по правде, я торопился свалить оттуда. Сие заведение слишком мало походило на обычную тюрягу: этот факт расшатывал мою систему ценностей. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы такси на дизельном топливе, ожидавшее нас у выхода, вдруг превратилось в хрустальную карету, запряженную шестеркой тех крылатых коней, за которыми не надо ходить с веником и совочком.

Тогда-то и явился нам сказочный принц.

Стоит в дверях, высокий, осанистый, с книгой в руках, косые лучи поливают золотом лунь седых волос.

Архангел собственной персоной.

К тому же прядь, спадавшая ему на глаза, белизны безупречной, что покров Богородицы, напоминала сложенное крылышко ангела.

Он поднял глаза.

Голубизна безоблачного неба, естественно.

Мы стояли перед ним втроем. Он видел только Клару. А лицо моей Клары расцветает в улыбке, появления которой я опасался с самого ее рождения. Однако я полагал, что первый авторский экземпляр с дарственной надписью окажется в активе какого-нибудь прыщавого подростка – плейер, кеды, – который, сраженный очарованием сестры, не стал бы перечить ее старшему брату. Если бы только Клара, скромница со школьной скамьи, не привела нам какого-нибудь затюканного отличника, которого нашей шайке изобретателей хватило бы разве что на один зуб. Или того лучше – борца за экологию, которого я перевербовал бы в один присест.

Так нет.

Архангел.

Небесно-голубые глаза.

Пятьдесят восемь лет (58, скоро шестьдесят).

Директор тюрьмы.

Пригвожденная к небесам двойной силой этого пронзительного взгляда, земля перестала вертеться. Откуда-то из тишины кулуаров взвилась жалоба виолончели. (Напомню, что все это происходит в стенах тюрьмы.) И как будто по сигналу, архангел грациозным взмахом откинул со лба белоснежную челку и произнес:

– У нас посетители, Франсуа?

– Да, господин директор, – ответил старый тюремщик.

С этого момента Клара покинула наш дом.

– Постой, – спросил Лусса, выпустив стакан, – чем они там занимаются, твои зэки в твоей распрекрасной тюрьме?

– Прежде всего, они не мои, как и тюрьма. Далее, занимаются они тем, чем обычно занимаются люди искусства. Одни пишут, другие рисуют или ваяют; еще есть камерный оркестр, струнный квартет, театральная труппа...

...Так как Сент-Ивер был искренне убежден, что убийца – это творец, не нашедший своего призвания (курсив его), он начал задумываться о такой тюрьме еще в семидесятых. Будучи сперва простым следователем, затем судебным исполнителем, в полной мере осознав тлетворное влияние обычных мест заключения, он изобрел противоядие и мало-помалу стал пробовать его действие на своем участке, и вот, работает, лет двадцать как уже... конверсия энергии разрушения в созидательную силу (курсив опять его же)... полсотни убийц, превратившихся в художжиков (произношение моего брата Жереми).

– Тихий уголок, короче, вот где бы притулиться на пенсии.

Лусса размечтался.

– Остаток дней своих переводить гражданский кодекс на китайский. Кого я должен кокнуть?

Мы налили по новой. Я повертел свой стакан. Даже попытался прочесть будущее моей Клары в пурпурном омуте шайтанского зелья. Напрасно – у меня не было дара Терезы.

– Кларанс де Сент-Ивер, нелепо, ты не находишь?

Лусса не находил.

– Скорее всего, он с островов, с Мартиники, наверное. И потом, – он лукаво заулыбался, – я вот думаю, не бесит ли тебя больше всего то, что сестра выходит за негра, только белого...

– Лучше уж за тебя, Лусса, за черного, с твоей китайской литературой в красном грузовичке.

– За меня! Да я уже ни на что не гожусь; на этой бойне в Монте-Кассино меня прилично потрепали с левого боку – мошонка, ухо, вот, тоже...

Внезапный порыв ветра пахнул на нас Бельвилем: пряный аромат шашлыка, смешанный с запахом мяты. В двух шагах от нашего стола слегка поскрипывал вертел; с каждым новым поворотом баранья голова, насаженная на шомпол, подмигивала Превосходному Джулиусу.

– А как в Бельвиле? – спросил вдруг Лусса.

– Что в Бельвиле?

– Твоя бельвильская братва, что они обо всем этом думают?

Хороший вопрос. Что думали об этой свадьбе Хадуш Бен Тайеб, мой друг детства, и Амар, его отец, ресторатор, который потчует племя Малоссенов с незапамятных времен, и Ясмина, наша общая мамаша, и Длинный Мосси, черная тень Хадуша, и Симон-Араб, его рыжая тень, карточные короли арабских кварталов от Бельвиля до Гут-д'Ор, где всегда кишел всякий сброд... Что они думали об этом, как отреагировали на то, что Клара выходит за начальника тюряги?

Ответ: шутят, а что остается.

– Ну, брат Бенжамен, только с тобой такое случается...

– Мамаша смылась с этим легавым Пастором, а Сент-Иверу досталась сестричка!

– Пасынок легавого и шурин тюремщика – ну, Бенжамен, обложили со всех сторон!

– А сам-то на ком женишься?

– Давай-ка взбодрись немного...

И они наполнили мой стакан, друзья из Бельвиля.

Искренние утешители...

И так до того дня, когда Клара сама предоставила мне возможность отыграться. Я собрал их у Амара, сказал, что срочно, и все уже ждали за столом, когда я появился. Хадуш обнял меня и опять за свое: «Ну как, получше, дружище Бенжамен?» (с тех пор как стало известно о свадьбе Клары, Хадуш больше не спрашивал, как идут дела, но лучше ли, ему это казалось забавным, дубине...), а рожа Симона расползлась в широкой улыбке:

– Что ты на этот раз нам преподнесешь, твоя мамаша и Пастор подарили тебе маленького братика?

И Мосси туда же:

– Или ты сам подался в легавые, Бенжамен?

Но и меня так просто не возьмешь, уселся с похоронным видом:

– Нет, парни, все гораздо хуже...

Я глубоко вздохнул и спросил:

– Хадуш, ты присутствовал при рождении Клары, помнишь?

Хадуш первый просек, что дело серьезное.

– Да, я был с тобой, когда она родилась, верно.

– Ты менял ей подгузники и сам пеленал ее...

– Да.

– И потом ты открыл для нее Бельвиль, ты ее родня с улицы, если так можно сказать. В сущности, это благодаря тебе у нее вышли такие замечательные снимки квартала...

– Если ты настаиваешь...

– А ты, Симон, с той поры, когда озабоченные подростки стали бросать на нее сальные взгляды, ты защищал ее, как брат: разве нет?

– Хадуш просил меня за ней присмотреть, но и за Терезой тоже, и за Жереми, и теперь вот за Малышом, они как-никак наша семья, Бен, мы не хотим, чтобы они делали глупости.

Еще бы! Я ответил одной из тех улыбок, которые лучше всяких слов объяснят: намек понят, и медленно повторил, не сводя глаз с Араба:

– Ты сам сказал, Симон: Клара – это как-никак твоя семья...

Затем повернулся к Длинному Мосси:

– А когда Рамон попытался ее закадрить, это ведь ты размазал его по стенке?

– А ты бы что стал делать на моем месте?

Я улыбался во весь рот:

– То же самое, Мо, и это лишь подтверждает, что ты ей так же брат, как и я... или почти.

Здесь я замолчал, накаляя обстановку, затем продолжил:

– Есть проблема, парни.

И еще потомил их на медленном огне.

– Клара хочет, чтобы вы были у нее на свадьбе.

Пауза.

– Все трое.

Пауза.

– Она хочет Мосси и Симона в свидетели.

Пауза.

– Чтобы к алтарю ее вели твой отец и Ясмина, Хадуш, и чтобы Нурдин и Лейла несли кольца.

Пауза.

– Чтобы мы с тобой шли прямо за ними, то есть прямо за ними.

Тут Хадуш попытался улизнуть:

– Зачем это нам, мусульманам, мешаться в ваши христианские обряды?

Я был наготове.

– Сейчас мы уже можем выбирать религию, Хадуш, но свое племя – пока еще нет. А родня Клары – это вы.

Попались. Хадушу ничего не оставалось, как выбросить белый флаг.

– Ну ладно. В какой церкви? Святого Иосифа на улице Сен-Мор?

И вот тогда, неспешно, со знанием дела, я нанес свой последний удар.

– Нет, Хадуш, она собирается венчаться в тюремной часовне. В тюряге, как вы говорите.

4

Да, и нечему удивляться, прежде всего я имел полное право свихнуться от всей этой мистики. До сих пор Клара росла в спокойной уверенности, что любовь к Мужчине противна воле Божьей и чревата некими смертными грехами. И вот тебе пожалуйста: они с Кларансом ставят на кон свою встречу, как фишку в игре уж не знаю с какой Высшей силой. А Кларанс, тоже мне, гуру созидающей преступности, возложил мне на плечи свои узкие руки и нашептывает с вечной порхающей улыбкой (в конце концов, ангелы известные летуны):

– Бенжамен, почему вы отказываетесь признать, что наша встреча ниспослана свыше?

Вот так, одним махом, все воспитание псу под хвост, венчание в белом в тюремной часовне, благословение капеллана арестантского дома, как гласят уведомительные письма. Обратите внимание: уведомительные письма, Сент-Ивер знает все тонкости. Дважды женатый и оба раза разведенный, убежденный позитивист, воинствующий сторонник правил и порядка, и на тебе – третий брак с юной девушкой, совсем невинной, в церкви! Кларанс де Сент-Ивер...

Я возвращаюсь в свою нагретую постель, ищу грудь Жюли. Кларанс де Сент-Ивер... «почему вы отказываетесь признать, что наша встреча ниспослана свыше?»... тоже мне умник нашелся.

– Успокойся, Бенжамен, спи, а то завтра вообще не подняться будет.

Нигде не встречал больше душевной теплоты, чем на груди у Жюли.

– Может, это не надолго, может, Клара просто пробует свои силы на новом для нее поприще любви... а, Жюли... как ты думаешь?

В ответ – тишина спящего Парижа. Жюли мечтательно накручивает на указательный палец прядь моей шевелюры.

– В любви не пробуют, Бенжамен, ты это прекрасно знаешь, здесь каждый раз набело, с листа.

(На этот раз точно – чистовик...)

– И потом, почему тебе так хочется, чтобы она не любила того, за кого выходит?

(Потому что ему вот-вот стукнет шестьдесят, потому что он начальник тюрьмы, святоша несчастный, потому что до нее он снял сливки и успел бросить парочку других таких же!) Для Жюли все это не годится, потому остается при мне.

– Знаешь, я, в конце концов, начну ревновать!

Это даже угрозой не назовешь: Жюли уже засыпает, произнося эти слова.

– Тебе-то не о чем беспокоиться, я буду любить тебя вечно.

Она отворачивается к стенке и в полудреме:

– Скажи спасибо, что можешь любить меня регулярно.

Дыхание Жюли обрело свой спокойный ритм большого парохода. Я один не сплю в этом сарае, бывшей мелочной лавке, которая у нас вместо квартиры. И еще Клара, наверное. Я встаю. Спускаюсь проверить... как же, спит, как ни в чем не бывало, как у Христа за пазухой. Другие тоже сопят в две дырочки в своих двухъярусных кроватях. Тянь рассказал им новую главу своей «Феи Карабины». Жереми так и уснул с открытым ртом, а Малыш забыл снять свои очки. Тереза, та, как обычно, вытянулась в струнку и лежит в кровати, прямая, точно ее специально уложили, как куклу в коробку, осторожно, чтобы не согнуть. Превосходный Джулиус дрыхнет тут же, посреди честной компании, и от выдыхаемого воздуха ноздри его дрожат, как страницы листаемого справочника.

Над Джулиусом – кроватка Верден. Верден, самая младшая, уже родилась сердитой на весь свет. Она – как лимонка без чеки. Только старый Тянь и справляется с ней. При пробуждении она обязательно должна видеть лицо старого Тяня, склонившееся над ней, лишь в этом случае она, так уж и быть, согласна не взрываться.

Оставленное на стуле, развевается в полумраке комнаты, как призрак счастья, пресловутое белое платье. Ясмина, мать Хадуша, жена Амара, этим вечером еще раз, напоследок, приходила примерить его на Кларе. Племя Малоссенов, прошу любить и жаловать! Я позвонил маме, чтобы сообщить о свадьбе. «Правда? – голос мамы оттуда, из Венеции. – Дай-ка мне ее на минуточку, дорогуша, будь добр». – «Ее нет, мама, она ушла за покупками...» – «Что ж, передай, что я желаю ей быть такой же счастливой, как я сейчас... Ну ладно, я вас всех целую, ребятки... Ты хороший мальчик, Бенжамен». И вешает трубку. Серьезно, просто «желаю ей быть такой же счастливой, как я сейчас»... и вешает трубку. И после этого – ни звонка, ни открытки, ничего... мать, называется.

Не беда, у нас есть Ясмина вместо нее. Сколько себя помню, Ясмина всегда заменяла нам мать.

Я иду на кухню за стулом, ставлю его на самую середину, сажусь на него верхом и, облокотившись на спинку, положив голову на руки, сам засыпаю в этом сонном царстве, в окружении моих ненаглядных.

Погружаюсь в сон, не очень удачно, вместо этого с головой ухожу в воспоминания. Первый и единственный визит Сент-Ивера. Сватовство, так сказать. Недели две назад. Обед, все чин чином. Раскрасневшаяся Клара расставляет приборы. «Угадай, кто к нам сегодня придет?» Жереми и Малыш с утра играют в угадайки. «Тюлемщик нашей Клалы», – картавит Малыш. И оба этих недоумка покатываются со смеху, который Тереза называла «пошлым» и от которого Клара краснела. Но вечером, когда явился архангел, настоящий, из плоти и перьев, тандем слегка притормозил. Это оттого, что держится он несколько отстраненно, этот Сент-Ивер. Явно не рубаха-парень, которого можно пихнуть в живот в знак приветствия и который на «ты» с первым встречным. Задумчивое достоинство, спокойная учтивость, которая сразу отпугивает шалопаев, даже таких, как Жереми! И потом, будущий шурин явно не из разряда хохмачей, он сюда не шутки шутить пришел. Если он решился оставить на пару часов свою тюрьму, чтобы взглянуть на семью невесты, он является с готовой темой для разговора, как некоторые ходят в гости со своим бифштексом. Этот человек увлечен своей профессией, сразу видно. Не успела Жюли задать первый вопрос, как он отпускает поводья:

– Да, я занимаюсь четко ограниченным кругом лиц – преступниками: это люди, которые с раннего детства, со школы, чуть ли не с пеленок, чувствовали, что общество отгораживает их от собственного «я» непреодолимой стеной.

Как они посмотрели, мои сестрички... надо было видеть!

– Они чувствуют в себе избыток жизненных сил и убивают – не для того, чтобы разрушить самих себя, как большинство преступников, но напротив, чтобы доказать свое существование, как если бы они пытались проломить стены своей темницы.

Даже Верден на руках у Тяня, казалось, слушала его, сверкая глазками-угольками в опасной близости от запального шнура, как будто она тоже в любой момент была готова взорвать свою собственную стену.

– Вот какие люди содержатся у меня в Шампроне, мадемуазель Коррансон, отцеубийцы в большинстве случаев, или, по меньшей мере, те, кто убил своего учителя или психоаналитика, старшего наставника.

– Из желания быть «признанными», – подытожила наша журналистка Коррансон, почуяв уже сюжет многообещающей статьи.

(Каким одиноким я вдруг почувствовал себя на этом дурацком ужине, грустно даже вспоминать!)

– Да... – в полной задумчивости произнес Сент-Ивер. – Странно, что никто даже не поинтересовался, а в чем, собственно, они хотели быть признанными.

– Никто до тебя, – уточнила Клара и покраснела.

Все, разинув рты, казалось, просили: «еще, еще», а Клара слушала Кларанса как супруга, как женщина, чья страсть воспламеняется от страсти мужчины. Да, в тот вечер я увидел в больших глазах Клары длинную вереницу образцовых жен – все эти Марты Фрейд, Софьи Андреевны Толстые, которые голову положат, чтобы гениального мужа не забыли благодарные потомки. А наш гений, отбросив со лба белую прядь, роняет следующее:

– Убийцы часто оказываются удивительными людьми.

– Как и диктаторы, – парировала Жюли.

(Возвышенная светская беседа, надо полагать.)

– В самом деле, некоторые из моих подопечных могли бы прекрасно устроиться в Латинской Америке.

– А вместо этого вы сделали из них художников.

– Насколько владеешь миром, настолько он тебе принадлежит.

(Хватит! Остановитесь! Столько глубокомыслия всего в двух словах, это уж слишком! Сжальтесь!..)

И тут Сент-Ивер, сама серьезность, вдруг лукаво улыбнулся:

– И среди этих творческих личностей у нас есть даже архитекторы, которые в настоящий момент разрабатывают план расширения нашей тюрьмы.

В точку!

– То есть вы хотите сказать, что ваши заключенные сами строят свои камеры? – не выдержала Жюли.

– Как и все мы, в сущности, не правда ли?

Опять его белая прядь маячит у меня перед глазами...

– Только мы-то – никудышные строители. Мы опутаны узами брака, нам надоело заключение на службе, наши дети ищут спасения от семейных тюрем в наркотиках, а окошко телевизора, через которое мы якобы взираем на окружающий нас мир, на самом деле глядит только на нас.

Тут вмешался Жереми, наивно заявив, не без гордости, конечно:

– А у нас нет телевизора!

– Отчасти поэтому Клара такая, какая она есть, – ответил Сент-Ивер как нельзя более серьезно.

Он начинал меня выводить, этот святоша! Мало того что его белые локоны мелькали, точно манжеты на запястьях адвоката, увлеченного своей речью, его проповедь напоминала мне словопрения той поры моей юности, когда все приятели отчалили из родной гавани, тогда как я остался вытирать носы отпрыскам мамули, пытаясь таким образом приучить себя к взрослой жизни. Знакомая песенка: семья душит, работа заедает, жена кровь сосет, телевизор затягивает – у меня это меню в печенках сидит. Отсюда вполне естественное желание, непреодолимое до зуда, плюнуть на все; провести остаток дней в кругу семьи, уткнувшись в ящик, давиться просроченными консервами и носу не показывать на улицу, разве что по выходным чинно, взяв детей за руки, прогуляться на воскресную мессу на латыни. Ну нет, только не мессу, много чести! У этого Сент-Ивера голос церковного служки, елейный такой, как патока, льется с высоты наблюдательного пункта, теряющегося в облаках над его головой. Как он меня раздражает, кто бы знал! Так и хочется крикнуть ему: «Зря стараешься, Сент-Ивер, ты опоздал на двадцать лет!» Но тут же осечешься, поставленный в тупик вопросом из вопросов: «Опоздал куда?»

И понесло же его показывать мне свою несчастную тюрьму! И ведь я в самом деле остался под впечатлением! Уму непостижимо: думаешь, что открываешь дверь в камеру, а попадаешь в студию, оборудованную по последнему слову техники, или в мастерскую живописи, светлую, как под открытым небом, в библиотеку, где царит монастырская тишина, где человек, склонившись над своим трудом – рядом корзина, полная исписанных листов, – едва поднимет голову, чтобы поприветствовать вошедших. Да и посетители здесь редки. Почти сразу после вступления в братство затворники Сент-Ивера вообще отказываются принимать гостей. Сент-Ивер говорит, что он здесь ни при чем. (Взмах белого крыла.) Очень скоро люди, попавшие туда, начинают чувствовать, что они обрели в этих стенах свободу, которую необходимо всячески оберегать от внешнего вмешательства. Если там, на воле, они совершили убийство, то это, по их мнению, именно из-за того, что им отказывали в праве на эту свободу.

– И их отказ от контактов с внешним миром простирается вплоть до неприятия каких бы то ни было средств массовой информации, мадемуазель Коррансон, – уточнил Сент-Ивер, особенно упирая на последнюю фразу. – Ни газет, ни радио, ни какого другого вестника времени. У нас даже свое собственное телевидение.

И далее, с совершенно ангельской улыбкой:

– В общем, единственное проявление внешнего мира, которое допускают мои подопечные, это присутствие Клары.

Ну да... это-то как раз меня больше всего и тревожит. Эти вдохновенные узники приняли мою Клару с ее непременным фотоаппаратом, который она немедля поставила на службу их иконографии. Она фотографировала их за работой, фотографировала стены, двери, замки, корзину, полную черновиков, два профиля – над планом будущих камер, их собственную телестудию, рояль, лоснящийся как тюлень под солнцем, на центральном дворе, задумчивый лоб, отражающийся на экране компьютера, руку скульптора в момент, когда долото вот-вот упадет на резец; потом – проявка, и эти узники увидели, как они оживают на снимках Клары, сохнущих на нитках по всей длине бесконечных коридоров. Они открыли для себя стремительное движение жизненного потока, в котором каждый жест наполнен особым смыслом, схваченный и запечатленный объективом Клары. Они вдруг обрели свою внешнюю сторону. Благодаря Кларе их взгляд обращен теперь не только в себя, но и на себя. Они любят Клару!

Итак, я, Бенжамен Малоссен, старший брат, тщетно ищущий сна, сидя на стуле среди моих головой-за-них-отвечаешь, я торжественно задаю вопрос: разве это жизнь для Клары? Разве девочка, отдавшая свое детство на воспитание отпрысков матери, не заслуживает лучшего в будущем, чем отправиться нянчить обреченные души к архангелу с небесно-голубыми глазами?

5

– Пора, Бенжамен.

Подвенечное платье уже на Кларе. Ангелы – белые, теперь я это точно знаю, непорочно-чистые в крепкой пене взбитых сливок. Каскады белоснежной фаты стремительно сбегают вниз, обволакивая их с макушки до пят воздушным облаком. Ангелы – это существа из воздуха и пены, у них нет рук, нет ног, одна неясная улыбка, утопающая в белом. И все разбегаются, чтобы не наступить на это облако, а то ангелы останутся голыми.

– Бенжамен, пора...

Семейство в сборе, все бесшумно обступили меня. Клара протягивает мне чашку кофе. Допустим. Верхом на своем стуле, как те предатели прошлых времен, которых расстреливали лицом к стене, я пью свой кофе. Общее молчание. Прерванное появлением Хадуша. Разодет, как уличный принц, костюм отлично сидит, будто на него шили, вытянутая физиономия, как у гостя на поминках: он уже оставил свой траурный венок в прихожей. Все это меня немного раззадорило.

– А, Хадуш, братишка, ну, как, получше?

Он смотрит на меня, качая головой, в приветственном оскале – обещание отыграться.

– Что это ты не идешь одеваться, Бен, или ты хочешь, чтобы счастье опоздало?

Следом за ним – Мо и Симон, в качестве парадного эскорта. Высокую фигуру Мосси выгодно подчеркивает каштанового цвета костюм. Под небрежно расстегнутым пиджаком – золотистый жилет прекрасно гармонирует с комплектом брелоков, что-то не припомню, чтобы он их когда-нибудь надевал до сего дня. Гвоздика в петличке и двухцветные штиблеты: он неотразим. Не хватает разве что борсалино и пары светлых подтяжек. Аромат корицы. Что до Симона, он благоухает свежей мятой, под свои огненно-рыжие космы подобрал зеленый фосфоресцирующий костюм, подогнанный по фигуре, и, естественно, платформы. Несмотря на эти дополнительные сантиметры, он так, пожалуй, и остался, что в высоту, что в ширину, примерно одинаковых размеров. Что-то вроде гигантского клопа с горящей головой.

– Мо! Симон! Потрясающе!

Ангелы летают, это я тоже могу подтвердить, и когда они порхают от какого-нибудь Араба к какому-нибудь Мосси, ангелы розовеют от удовольствия. Аплодисменты Жюли, Тяня, ребятни. Все же при появлении Араба и Мосси инспектор Ван Тянь слегка смутился. В то время, когда он расследовал это дело об убийствах бельвильских старушек, сам, переодевшись, как умел, вдовой, облачив свое высохшее тело в тайское платье с фальшивыми буферами, Мо и Симон первыми его раскусили, признав в нем переодетого легавого. Тяня с тех пор мучила эта незаживающая рана, нанесенная его самолюбию. Что до этих двух любителей пострелять, им тоже не доставляло особого удовольствия появиться вот так, при параде, перед полицейским, который знал их как облупленных. Но благодаря проказам амура, который, как всегда, спутал все карты, дом Малоссенов превратился в своеобразную ООН, примирившую улицу с полицией. И потом, всеобщее внимание привлекает то, что Тянь держит у себя на груди, в кожаном конверте. Маленькое, бледное от бешенства существо, в платьице таком же белом и почти таком же пышном, как у Клары. Верден – шесть месяцев в жизни и столько же в гневе, Верден – маленькие сжатые кулачки, грозящие всему миру. Таким образом, Тянь, когда у него на руках Верден, постоянно представляет непосредственную угрозу для всего, что его окружает. Мы все давно уже в курсе: с подобным оружием Тянь может беспрепятственно взять любой банк.

Кто-то все же произносит:

– Какая лапочка!

Меня другое заботит:

– Зачем это платье? Верден тоже выходит замуж? Не за тебя ли, Симон?

А неплохая идея, если разобраться, сбыть с рук моих сестричек, всех трех разом: Клару – кюре, Верден – аятолле, а Терезу – Тяню, если он намерен вернуться в родное лоно буддизма. Политеистический Вселенский собор, в любом случае, место в раю мне обеспечено, какой бы масти ни оказался Кукольник на небесах.

– Да нет, Бенжамен, ты что, забыл, сегодня же ее крестины.

Ах да! Ну, извините, запамятовал. Чтобы венчаться в церкви, Клара должна была сначала креститься, вот она и решила заодно включить и Верден в эту погоню за нимбами. При этом известии глазенки Малыша выпучились от зависти, вылезая из-под розовых стекол очков; и он туда же:

– Я тоже хочу, чтобы меня погрузили...

Но здесь я уже был непоколебим:

– Погрузишься, когда будешь таким же умным, как Верден!

Потому что, я в этом глубоко убежден, Верден в своей изначальной злобе уже родилась мудрой, как столетняя старуха. И если я пошел на это, так только потому, что мне кажется маловероятным, чтобы кто-либо вообще был в состоянии крестить Верден без ее собственного на то согласия. Она вся кипит от злобы, наша Верден, так, пожалуй, и святая вода в кропильнице испарится! Единственное событие этого дня, которое я жду даже с некоторым нетерпением: капля святой водицы взорвет Верден и всю римско-католическую церковь в придачу.

За спиной у Тяня – Жереми и Малыш, тоже при параде. Блейзеры цвета морской волны и штаны – мышино-серого, оба прилизаны на прямой пробор, безупречный, как помыслы на причастии. Спасибо Терезе, она их приодела. И себе подобрала то же самое, только вместо брюк нацепила юбку-плиссе, что, впрочем, никак ее не изменило. Тереза всегда остается Терезой. Надень на нее какое-нибудь мини в блестках, в духе диско-латино, она все равно осталась бы такой же непробиваемо чопорной, – свойство, сообщаемое ей близостью к звездам. Вчера вечером, за ужином, я нагнулся и спросил ее на ухо: «„Смерть – процесс прямолинейный”, Тереза, что ты думаешь об этой фразе?» Она даже не взглянула на меня. Сразу ответила: «Это верно, Бен, и продолжительность жизни зависит от скорости пули». И прибавила со знанием дела: «Но тебя это не касается, ты умрешь в своей постели в день своего девяностотрехлетия». (Она думала, что успокоила меня, а я так не думал, подводя итог: это сколько же мне еще отмеривать до моей девяносто третьей зарубки! Я несколько раз успею умереть, прежде чем доживу дотуда.)

Жереми направился через всю комнату, нещадно скрипя начищенными до блеска башмаками.

– Мо, Симон, у меня для вас подарок!

Не успел он протрубить об этом, как Мо и Симон уже сдирают оберточную бумагу под любопытные взгляды всей компании. Не успели оглянуться, как у каждого из них оказалось по пилке в руках, маленькая такая, острая пилка, сталь высшей пробы.

– Так как Клара выходит замуж в тюрьме, – не спеша объясняет Жереми, – я подумал, что это могло бы вам пригодиться, если вдруг вас решат там оставить.

Двойная оплеуха, румянец от которой останется на щеках на целый день... После чего Мо и Симон могут улыбнуться, в усы.

– Бенжамен, ты собираешься одеваться или нет?

Жюли рядом со мной. На ней это платье, с запа?хом, которое мне нравится больше остальных, потому что оно открывает свободный доступ к ее груди, как только мне того захочется; Жюли с улыбкой смотрит на мою полосатую пижаму. Зачем мне переодеваться? Я уже одет, по форме, так сказать... Внезапно навалившаяся усталость безжалостно сталкивает меня в бездну полного мрака и отчаяния, так что ноги мои подкашиваются, и я безотчетно ищу плечо Жюли, чтобы опереться. И я говорю, но странным, изменившимся голосом, какой был у меня в детстве, как, например, сейчас у Малыша:

– Я хочу, чтобы Ясмина искупала меня.

Потом:

– Я хочу, чтобы Ясмина меня одела.

Ясмина искупала меня, как и каждого из детей вчера вечером, в том числе и Терезу, как она это делала, когда я был еще маленьким, каждый раз, когда наша мать уходила за своей любовью, оставляя нас одних, Лауну и меня.

Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж. Я не хочу, чтобы Клара хоть на неделю стала музой для сентиверовской своры. Я не хочу, чтобы им достался хоть кусочек моей Клары. Я не хочу отдавать ее человеку, который загнется на тридцать лет раньше нее. Я не желаю ей пародии на счастье. Я не хочу, чтобы ее заперли в этой тюрьме. Ясмина моет меня, пожелтевшими от хны руками намыливая там, где следует.

– Ты подрос, Бенжамен, сынок.

Я не хочу, чтобы этот просветленный с локонами архангела и лапами саламандры лапал мою Кларинетту. И я не хочу больше быть козлом отпущения в издательстве «Тальон». Мне надоело, мне все так надоело...

– Ты устал, Бенжамен, сынок, нельзя спать на стульях.

В тот день, когда Клара собралась появиться на свет, восемнадцать лет назад, мы с Хадушем в панике помчались отвозить маму в ближайший родильный дом. А она вся сияла изнутри тем странным светом, который для нее всегда означает неизбежность. Хадуш угнал первую машину, которая ему подвернулась. «Спокойнее, ребятки, она еще только пробирается к выходу». У акушерки были рыбьи глаза и такой же мутный голос. Нас отправили дожидаться где-нибудь поблизости, но, не вытерпев, мы вернулись раньше времени. Развалившись на своих пипетках, акушерка сопела как паровоз. Она нанюхалась эфира, и моей Кларе пришлось появляться на свет без посторонней помощи. Высунув голову, она уже смотрела на этот мир своим странным взглядом задумчивой уверенности, который Жюли, спустя годы, назвала взглядом фотографа. «Она смотрит на окружающее и принимает его». Я принял Клару, пока Хадуш носился по коридорам в поисках врача.

– Иди-ка, я тебя вытру.

Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж, и все же Ясмина меня одевает. Я хочу, чтобы к Кларе вернулся ее глаз фотографа, я не выношу этот взгляд пришибленной влюбленности. Я хочу, чтобы Клара видела то, что бросается в глаза. И тем не менее я уже одет.

6

Хуже нет, чем ждать худшего. Худшее на свадьбах – это парадный кортеж, гудящий и сигналящий на все лады, сообщая всему свету о предстоящей инаугурации брачующейся. Я бы предпочел, чтобы обошлось хотя бы без этого, но тогда ребятню лишили бы огромного удовольствия. А так как шампронская тюрьма находится в шестидесяти километрах от города, пришлось всю дорогу терпеть этот балаган. Какого-нибудь встречного водителя, обрати он на нас внимание, вероятно, позабавило бы, что такая шумная свадебная процессия разукрашенных лентами машин мчала целую компанию сорвиголов. Исключая, конечно, замыкающую, куда посадили мелочь пузатую (Жереми, Малыша и Лейлу с Нурдином, которые должны были нести кольца); за рулем – Тео, парень что надо, я с ним сошелся еще в то время, когда работал, в той же почетной должности, что и сейчас, в Магазине на улице Тампль[12]. Когда я спросил, не хочет ли он с нами прокатиться, Тео ответил: «Обожаю свадьбы, никогда не упускаю случая посмотреть, чего я счастливо избежал. Свадьба за решеткой, стоит взглянуть...»

Самое шикарное авто, естественно, у невесты – белый «шамбор». Хадуш сам договаривался о прокате, после его запросов несчастный служащий стоянки мог бы застрелиться. «Нет, только не „BMW”, – привередничал Хадуш, – сутенерская марка, и не „мерседес”, что мы, бродяги какие, нет, на что нам „траксьон”, мы ведь не фильм про гестапо снимаем, никаких „бьюиков”, не катафалк везем, свадьба все-таки, дурья башка, а не похороны, будем надеяться...», и так часами, до того момента, когда он заметил то, что надо: «А „шамбор”, вон тот, его можно взять?» И говорит, обращаясь ко мне, со всей серьезностью: «Понимаешь, Бенжамен, белый „шамбор” это, по крайней мере, для нашей Клары, на уровне...»

Клара едет за нами в этом самом белом «шамборе». Она держит за руку старика Амара и, сдается мне, не выпустит ее, пока не встанет у алтаря рядом с Кларансом. (Клара и Кларанс!.. Что за бред!) С другой стороны – Ясмина, Хадуш ведет, свободно облокотившись на дверцу, один на переднем сиденье, как прирожденный водитель белых «шамборов». Мы с Жюли открываем парад в ее желтом «рено», автомобиль несется во весь опор, довольный донельзя тем, что его выпустили наконец из загона. Не считая Превосходного Джулиуса, восседающего на заднем сиденье, с розовым бантом на бульдожьей шее – Малыш постарался, – мы никого не взяли к нам в машину, я хотел остаться наедине с Жюли. Жюли, уважая мой траур, не сигналит. Она ведет с той динамичной небрежностью, которой щеголяли в двадцатые годы эмансипированные дамочки за рулем вытянутых кабриолетов с опущенным верхом. Она обольстительна, и я кладу руку за вырез ее платья. Грудь под моей ладонью сразу стала твердой.

– Я тебе уже рассказывала, как-то я брала интервью у доктора Нейла из Саммерхила[13]?

Нет, она никогда не говорила мне об этом. Она вообще редко рассказывает о своей работе. И это к лучшему: она тратит столько времени, колеся по свету, чтобы писать свои статьи, что если бы она решила посвятить меня в сам процесс, не то что спать – жить было бы некогда.

– Так вот, я сейчас вспомнила, что он говорил мне о Сент-Ивере.

– Шутишь? Значит, Сент-Ивер ездил к этому Нейлу в Саммерхил?

– Да, понимаешь, наш француз решил применить к взрослым преступникам с первой судимостью те же методы, что англичанин использовал в работе с детьми.

Мосси и Симон пристроились вслед за Кларой в небольшом фургончике, в кузове которого семь нанизанных на вертела баранов направляются на свой первый и последний мешуи. Приговоренные таланты, естественно, приглашены, их надзиратели – также, может быть, даже легавые, которые их взяли, судьи, которые их засадили, и адвокаты, столь рьяно их защищавшие. Так что праздничный мешуи будет кстати, как и полтонны кускуса в придачу.

– И какого доктор Нейл был о нем мнения, о нашем замечательном Кларансе?

– Он задавался вопросом, удастся ли этот проект. Думаю, он в этом сомневался. Он полагает, что успех в подобных заведениях зависит скорее не от метода, а от того, кто этот метод претворяет в жизнь.

– Да, сударыня, не существует учений, есть только учителя.

Жюли улыбнулась мне, не глядя в мою сторону. Но в голове у нее уже заработал некий микроскопический механизм. Я-то прекрасно знаю, чем здесь пахнет. Журналистка держит нос по ветру. И не какой-нибудь там нос! Жюли в социальных проблемах – та же Забо в издательском деле: сканер ненасытного любопытства с безупречным флюгером в придачу.

– Кое-что я все же хотела бы прояснить для себя...

– Да, Жюли?

– Каким образом Сент-Иверу удалось уломать на этот тюремный проект Шаботта. Ты помнишь Шаботта? Он был главой кабинета Минюста в свое время; ничто не решалось без его ведома.

Помню ли я Шаботта... Изобретатель небольшого мотоцикла на два места для стражей порядка: тот, что сидел сзади, обычно не расставался со своей длинной дубинкой. Те, кто в семидесятых возвращался домой зализывать раны, с помятыми чайниками вместо головы, обязаны были своими шишками как раз этим мотодубинкам Шаботта.

– Убедить того же Шаботта в том, что благодаря только ловкости рук можно сделать из Ландрю[14] Рембрандта, на такое не всякий способен.

На это я возражаю:

– Тип, который в свои шестьдесят может влюбить в себя Клару и в пять минут сделать из нее нудную ханжу, убедит кого угодно в чем угодно, уж поверь мне.

И прибавляю как ни в чем не бывало:

– Например, убедить Жюли Коррансон не писать статью о райской тюрьме, тогда как она умирает от желания это сделать.

Жюли уже открыла рот, чтобы ответить мне, но вой сирены обрывает ее. Мотоциклист, обогнавший нас на полном газу, стелясь по земле, как гончий пес, зад кверху, челюсть на руле, жестом показывает свадебному кортежу принять вправо и уступить дорогу: правительственный лимузин с таинственными тонированными стеклами, едва обогнав нас, уже скрывается за линией горизонта, сопровождаемый вторым мотоциклистом с такой же сиреной, как у первого. «Почетный гость» – моя горькая ирония вдогонку.

– Нет! – был ответ Сент-Ивера, когда Жюли задала ему вопрос в лоб. – Нет! Вам не следует писать статью о нас!

Выпалил он в сердцах, но тут же взял себя в руки:

– Естественно, у нас свобода слова, мадемуазель Коррансон, и потом, это не в моих правилах – запрещать.

(А так хочется, правда?)

– Но представьте, что вы написали эту статью...

В голосе его звучала мольба не делать этого.

– Представьте, что вы выпустили этот материал: «Объединение творчества и ремесла во французской исправительной системе»... что-нибудь в этом роде, я не слишком силен в заголовках (это точно!), это вызовет, что называется, сенсацию, так? Плюс к тому сенсацию в модной нынче области экспериментов, разве нет?

Все так. Сама не своя до такого рода дел, Жюли вынуждена была согласиться.

– Далее. Что произойдет через неделю после выхода вашей статьи?

Жюли молчит.

– Мы окажемся под пристальным вниманием всей популяции претенциозных снобов, вот что произойдет! Проинструктированные журналисты посыплются на нас, как саранча, воздавая хвалы или возмущаясь тратой государственных денег! В результате: идеологическое соревнование! Критики всех мастей станут осаждать моих художников, писателей, композиторов и сравнивать их труд с тем, что происходит за стенами тюрьмы: творческое соревнование! Непременно захотят выпустить наши творения на рынок: экономическое соревнование! Некоторые из моих заключенных поддадутся соблазну стать известными! Однако я должен напомнить вам...

И очень медленно, дрожащим перстом тыча в небо...

– Я должен напомнить вам, что если эти люди однажды совершили убийство, так это именно потому, что они не могли выносить эту обстановку всеобщего соревнования...

Гробовая тишина за столом.

– Не искушайте их, мадемуазель Коррансон, не пишите эту статью, не толкайте моих заключенных в яму со львами.

– ...

– Они прикончат и львов.

7

Столько полицейских машин съехалось к тюрьме Шампрона... Кажется, что здание выступает из жестяного панциря, в котором, как в омуте, отражаются древние стены.

– Интересно, хватит ли у нас баранины на такую ораву? – удивляюсь я.

– Смотри-ка, они уже развели огонь для мешуи на центральном дворе.

И точно, поднимаясь из самого сердца тюрьмы, тоненькая струйка дыма рассеивается в синеве неба.

– Боюсь, что свадьбу придется отменить, – решается наконец Жюли.

– С чего ты взяла?

Жернова вертолета мелют небо прямо нам на головы. Красная стрекоза гражданской службы безопасности лопастями своего пропеллера рубит ленточку дыма, извивающуюся над тюрьмой, и исчезает, приземлившись где-то в стенах здания.

– Должно быть, что-то случилось, – указывает Жюли на жандармское оцепление. Заграждения, мотоциклисты, цепи солдат с автоматами через плечо и, наконец, офицер с четырьмя серебряными нашивками во главе всей компании. Он сейчас направляется в нашу сторону.

– Главный идет, – предостерегающе отрезала Жюли.

Пауза.

Над крышей дымок опять тянется ровной лентой. Он всплывает прямо в небо и там, на самом верху, распадается в завитках. Жандармский майор подходит, наклоняется к окну. Посеребренные сединой брови такого же цвета, как галун.

– Вы – новобрачная?

Вопрос, обращенный к Жюли и в такой форме, кажется смешным. Это моя новобрачная, руки прочь! Но этот взгляд из-под бровей переполнен сочувствия. Не время для шуток. Я выскакиваю из машины, чтобы перехватить Клару. Слишком поздно.

– Я новобрачная, господин майор.

Она предстала перед ним так неожиданно! Как снег на голову, в своем белом платье, за руку с Амаром. Майор сразу и не находится, что сказать.

– Что-то случилось?

Неуверенная, очень вежливая улыбка тронула ее губы. Хадуш, Мо и Симон приходят на подмогу.

– Какие-то проблемы?

Это явно не их дело. Так спросили, из вежливости. Они предпочитают не сталкиваться с людьми в форме.

– Пожалуйста, майор, ответьте, – настаивает Клара.

И в голосе этой новобрачной больше значимости, чем во всех этих полицейских, заграждениях, автоматах, мотоциклах, чем во всей этой силе, вставшей на ее пути.

– Господин Сент-Ивер скончался, – объявляет майор.

И трижды повторяет то же самое. Он увяз в объяснениях. Не хотел возлагать эту неприятную обязанность на кого-либо из своих подчиненных. И сам сейчас предпочел бы быть одним из них. Да хоть мотоциклом, в конце концов.

Клара отпустила руку Амара.

– Я хочу его видеть.

– Это совершенно невозможно.

– Я хочу его видеть.

Майор, понимая, что в принципе, с точки зрения генетики, это маловероятно, все же спрашивает старика Амара:

– Вы – отец?

На что Амар отвечает, как может отвечать только Амар:

– Она моя дочь, но я ей не отец.

– Объясните ей... – просит майор.

– Клара...

Теперь взял слово я. Я осторожно зову ее, насколько это в моих силах, как будто пытаюсь разбудить лунатика:

– Клара...

Она пронзает меня тем же взглядом, что и вояку с серебряными бровями. Она повторяет:

– Я хочу его видеть.

И я, помогший ей появиться на этот свет, сознаю, что она будет повторять это, пока не увидит Кларанса.

Малышня уже бежит к нам по залитой солнцем дороге.

– Симон, посади детей в машину и скажи остальным, чтобы не высовывались!

Симон подчиняется приказу Хадуша, как всегда – не колеблясь.

– А кроме вас, кто здесь еще может распоряжаться?

Значок парашютиста, приколотый к груди майора, обиженно блестит мне прямо в глаз.

– Я ее брат, – говорю, – я ее старший брат.

Голова майора кивает, что поняла.

– Мне нужно с вами поговорить, – коротко заявляет он.

Потом берет меня под руку и отводит в сторону.

– Слушайте, старший брат...

Он говорит очень быстро.

– Сент-Ивера убили, зверски, зарезали, прямо говоря, на него просто невозможно смотреть. Если ваша сестра туда пойдет, она не выдержит.

Полицейский заслон расступается. Навстречу – журналистская машина, обдав нас воздушной волной, устремляется к Парижу. Вечный метеор плохих новостей.

– А когда она увидит фотографии в газетах, думаете, ей будет легче? Вы готовы показать его кому угодно, только не ей?

Пауза. Мы смотрим на Клару. Хадуш и Мо стоят несколько поодаль. Амар – снова в белом «шамборе». А Клара... для нее солнце остановилось и земля перестала вертеться.

– Если вы хотите от нее избавиться, придется тащить ее силой.

И все это шепотом. Приглушенные слова. Притихший свадебный табор в траве у дороги, немые солдаты в форме, глухая тюрьма – впервые она мне кажется такой громадной, – застывший воздух, рассекаемый по вертикали струйкой дыма. Уверенная рука мастера: безупречная прямая. «Смерть – процесс прямолинейный...»

– Заключенные взбунтовались, – сказал майор. – Туда нельзя.

Но вокруг стояла такая тишина, что, если и был мятеж, ему, должно быть, вставили кляп в глотку.

– Что-то слишком тихо для мятежа, – заметил я.

И потом, подвинувшись к нему вплотную (куда уж ближе!), я спросил:

– А что произошло? Уголовники линчевали Сент-Ивера?

Поспешная ретировка майора:

– Не совсем.

– Как это, не совсем? Они его не совсем линчевали?

Майор на удивление снисходителен, несомненно, под действием этой гнетущей картины: невеста, одна, в лучах полуденного солнца. Кажется, у него тоже дочь в возрасте Клары, с такими же соломенными волосами, и она тоже выходит замуж, завтра, за следователя...

– Прошу вас, уговорите вашу сестру вернуться домой.

Через ветровое стекло своего «рено» Жюли наблюдает за моими переговорами. Жюли осталась в машине. Жюли незачем поддерживать Клару. Жюли знает ее так же хорошо, как и я. «Если Клара принимает решение, Бенжамен, она принимает его сама».

– Моя сестра хочет видеть тело убитого.

Дверца машины захлопывается за жандармским инспектором. И «захлопывается» еще слабо сказано. Какой-то молодец на своих длинных паучьих ногах приближается к нам огромными шагами. Рано или поздно, всегда находится кто-нибудь (рука Провидения), кто спасает положение...

Этот проходит мимо нас, мимо меня и майора, даже не взглянув в нашу сторону, мимо Клары, чуть не задев ее, как будто она вообще здесь не стояла, и прямиком направляется к Хадушу:

– Кого я вижу, Бен Тайеб! Ты что же это, женишься, Бен Тайеб?

Не дожидаясь ответа, паук тычет пальцем в сторону Мо и Симона.

– Твои парни никак в христианство обратились?

На что Симон блаженно улыбается, показывая широкую щель между передними зубами. Говорят, через эту щель прорывается дыхание пророка. Говорят также, что этим дыханием снесло не один оплот порядка и законности. Хадушу прекрасно знакома эта улыбка Симона.

– Симон, мы стоим на месте и говорим: «Здравствуйте, господин инспектор».

Симон стоит на месте и говорит:

– Здравствуйте, господин инспектор!

– Бертье! Кламар! – зовет инспектор.

Хлопают еще две дверцы – Бертье и Кламар. Чуть ниже званием, но повадки те же. Ученые обезьяны из балагана «Иерархия».

– Вы позволите, майор? – кричит паук. – Сам Бельвиль явился ко мне в гости, моя территория, мой хлеб, мой смысл жизни, грех не использовать такую возможность!

Майор не отвечает. Молчаливое неодобрение. Вечный конфликт в полицейском хозяйстве между центром и периферией. Паук двинулся вдоль шеренги машин. По два шага на каждую. Хлопок ладонью по крыше. Бум!

– Всем выйти, проверка документов!

– Сейчас еще какая-нибудь развалюха в угоне окажется, – предвкушает одна из ученых обезьян, проходя мимо майора.

Вся эта живность неспешно вываливает из автомобилей, приткнувшихся на обочине, по мере того как великан проходит вдоль колонны, стуча по крышам (бум! бум!); а земля тиха, линия горизонта рассекается слишком ровной полосой дороги; а новобрачная под невыносимо круглым солнцем... Для полноты картины недостает разве что гласа Божьего...

И глас Божий нисходит на равнину.

И волнами колышется от него трава.

– Инспектор Бертолет, оставьте в покое этих людей и возвращайтесь к своей машине!

Голос останавливает руку паука, занесенную над машиной с детьми. («Его как будто молнией спалило на месте», – скажет потом Жереми.)

Спаситель говорил скрипучим голосом полицейского мегафона.

– Из-за вас поднялся мятеж в тюрьме, вам мало?

Инспектору Бертолету прекрасно знаком этот голос.

– Вы хотите то же самое устроить снаружи?

Это «то же самое» означало бы конец его карьеры на глазах у изумленной публики.

В то время как инспектор Бертолет возвращается на место, Спаситель, живой и здоровый, выходит из служебной машины, той самой, которая только что, обогнав свадебную процессию, пронеслась в этом направлении, с ангелами на облучке и на запятках.

– Здравствуйте, господин Малоссен, вы как будто созданы для того, чтобы попадать в подобные ситуации.

Набриллиантиненный локон оттеняет белизну лба, бутылочно-зеленого цвета костюм, под расстегнутым пиджаком – жилет, расшитый золотыми пчелами, руки за спину, живот вперед: дивизионный комиссар Аннелиз, собственной персоной, патрон старого Тяня, мне уже приходилось с ним встречаться в своей жизни, и не раз; он, этот полицейский от Бога, знает обо мне больше, чем я сам.

– Это ваша сестра Клара, я полагаю? – Клара, все там же, на солнце. – Бедняжка.

Дивизионный комиссар Аннелиз, кажется, и в самом деле думает, что эта новобрачная, на этой дороге, после всех этих ужасов, обычных, впрочем, для этой жизни, – просто «бедняжка».

– Она непременно хочет видеть Сент-Ивера, – встревает майор.

– Естественно...

Дивизионный комиссар скорбно качает головой:

– Можно было бы разрешить, господин Малоссен, если бы не вид убитого. На него, понимаете ли, просто жутко смотреть.

Еще раз взглянул на Клару:

– Думаю, нам все-таки позволят.

Потом, после глубокого вздоха:

– Идемте.

Двое жандармов, разрывая тишину, отодвинули решетки заграждения. Я взял Клару за руку. Она отстранилась. Она хотела идти одна. И впереди. Она знала владения Сент-Ивера. Мы с Аннелизом могли уверенно следовать за ней. И мы пошли. Получилось как на параде: новобрачная проходит мимо стройных рядов национальной жандармерии. Военные вставали по стойке «смирно», но опустив голову. Они скорбели о невесте в трауре. Потом настала очередь службы национальной безопасности – ружье к ноге, равнение на новобрачную! Те, кто не далее, как сегодня утром, с легкостью угомонили взбунтовавшуюся уголовщину, чувствовали сейчас, как кровь стучит у них в висках. Невеста не видела ни тех, ни других, она смотрела только наверх, на серую дверь. Дверь открылась сама собой, пропуская нас на центральный тюремный двор. Посреди двора, окруженный опрокинутыми стульями, медленно таял рояль. Струйкой дыма поднимался он к небу. При появлении новобрачной – фуражки долой. Тут нервически дернулся ус, там тыльной стороной ладони смахнули слезу. Теперь она шла по притихшим коридорам тюрьмы, как если бы осталась одна в целом свете. Бледная и одинокая проплывала она, как привидение, оставляя позади развороченную мебель, которая, казалось, пребывала так испокон веков, и разорванные фотографии, устилавшие пол (склонивший голову флейтист, рука скульптора, сжимающая металл резца... корзина для бумаг, переполненная листами черновиков, на удивление аккуратно исписанных убористым почерком, зачеркнутые по линейке строки), которые тоже выглядели совсем давними. Так, бесшумно и плавно, невеста проходила по коридорам, поднималась по винтовым лестницам, скользила вдоль галерей, пока наконец не оказалась перед заветной дверью – конец пути, – и старый охранник с красными глазами трясущейся рукой не преградил ей дорогу:

– Не нужно, мадемуазель Клара...

Но она оттолкнула его и вступила в комнату. Там были люди в кожаных куртках, которые колдовали над трупом, другие, с маленькими кисточками в руках, затянутых в резиновые перчатки, расчищали миллиметры, выискивая улики; был один врач, бледный как смерть, и священник, погруженный в молитву; этот внезапно дернулся с колен – распахнутая риза, белоснежный стихарь, сбитая набок епитрахиль, – заслоняя от новобрачной то, на что она решилась посмотреть.

Она отстранила священника так же бесцеремонно, как и старого охранника, и оказалась, теперь уже совершенно одна, перед бесформенной массой. Все это было разворочено, неподвижно. Из тела торчали кости. У этого больше не было лица. Но, кажется, оно все еще кричало.

Новобрачная долго смотрела на то, что пришла увидеть. Никто из присутствующих не осмеливался даже вздохнуть. Потом она вдруг сделала жест, тайну которого все они, включая врача и священника, должно быть, так и не сумели разгадать до конца своих дней. Она приставила к глазам маленький черный фотоаппарат, незаметно вынырнувший из складок ее платья, пристально посмотрела на смятый труп, и затем – стрекотание вспышки, отблеск вечности.